БАРИНЪ И ПАРЕНЬ.
БАРИНЪ И ПАРЕНЬ.
(Молодые побги отъ старыхъ корней).
I.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
II.
——
III.
Барин и парень, Фирсов Николай Николаевич, Год: 1880
Время на прочтение: 62 минут(ы)
Петръ Степанычъ Калининъ, трущобскій предводитель дворянства, шелъ изъ своей городской квартиры въ рекрутское присутствіе, и недоумвалъ, отчего ему скверно? Онъ даже недоумвалъ, въ самомъ ли дл ему скверно, или просто только мерещится? Бываютъ такіе психологическіе миражи. Собственно говоря, не отъ чего ему быть скверно, напротивъ, должно быть очень хорошо. Было передъ тмъ четыре дня отдохновенія, три масляничныхъ, да Сртенье подвернулось въ среду на масляной. Отдохнулъ, значитъ, досугъ свой употребилъ какъ подобаетъ: създилъ домой въ усадебку, повидался съ семьей, съ женой, съ дтишками позабавился и въ сферу своего сельскаго хозяйства не заглянулъ. И это благо, какое ужь хозяйство на масляниц! народъ гуляетъ, а хромой скотникъ (хоть тоже выпиваетъ), наврно, скотин корму завалитъ, потому что скотъ, вообще, любитъ: такъ ужь ему отъ Бога дано. Не заглядывалъ въ хозяйство Петръ Степанычъ и, слдовательно, не отравлялъ свое существованіе. Теперь за дло. Петръ Степанычъ хоть и не прочь былъ отдохнуть, но дло любилъ, особенно дло, которое успокоивало совсть насчетъ его невниманія къ собственнымъ дламъ. А предводительское дло, въ т бойкіе годы, россійскаго ренессанса, какъ разъ было успокоительно. Мировые създы, рекрутскія присутствія, списки гласныхъ, выборные създы и проч. все это дозволяло съ чистйшимъ сердцемъ давать обды на счетъ выкупныхъ свидтельствъ, и безъ оглядки продавать купцу Краснопупову заповдные лса. Нельзя въ одно и тоже время и ренессансъ въ Трущобск распространять и наблюдать за вывозкою навоза со скотнаго двора своей усадьбы. Онъ съ удовольствіемъ занимался общественнымъ дломъ и съ удовольствіемъ же шелъ съ этой цлью и въ эту минуту въ присутствіе.
Да, съ удовольствіемъ, такъ отъ чего же ему скверно? Блины переварены отличнйшимъ образомъ, и столь же отличнымъ образомъ подготовленъ желудокъ къ воспринятію великопостной осетрины и супа изъ головизны. Выспался съ дороги онъ по княжески. Чаю напился съ аппетитомъ и съ домашними разсыпчатыми лепешечками, которыя привезъ изъ усадьбы. Утро вышло живительное, радостное. Вся видимая Петру Степанычу вселенная такъ и сіяетъ, словно нивсть чему радуется. Солнце блеститъ, небо безъ облачка, блый снгъ тоже блещетъ, воздухъ, какъ дистиллированный словно, сіяетъ. Вся природа радуется. Конечно, ни съ того, ни съ сего радуется, но какъ это ни глупо, Петръ Степанычъ всегда заражался этой безпредметной радостью, и даже искренно сочувствовалъ воробьямъ, дятельно чирикавшимъ въ такое радостное зимнее утро.
Отчего же ему скверно? Баба старая?.. Фу ты! не въ самомъ же дл баба! А! такъ вотъ оно, что на память лезетъ! Точно передъ глазами ея сухая рука поправляетъ лучину на постояломъ двор, а беззубый ротъ шамкаетъ: ‘не по божески это’.
Калининъ отморгнулъ и отшатнулъ легонько головой эту бабу, лезущую въ глаза, и постарался не думать о ней. Вотъ теперь хорошо, солнышко ярко свтитъ, воробьи чирикаютъ, снгъ подъ легкими теплыми калошами хруститъ, скунксовая шубка мягко нжитъ тепломъ плечи. Воздухъ, что ни вздохнешь — всю кровь, все существо освжаетъ и обновляетъ.
Вонъ секретарь опеки улепетываетъ въ должность, шапку снялъ и улыбается словно и не начальнику. И Калининъ по дружески киваетъ. Навстрчу Палаша, судейская кухарка, бжитъ, разрумянилась, темные глаза свтятся, спшитъ, запыхалась, а улыбка во все лицо, улыбка солнечная, яркая. Петръ Степанычъ улыбнулся и чуть не подморгнулъ, такою Палаша ему хорошенькой и соблазнительной показалась. Хорошо…
А вотъ и псня хоровая, за угломъ въ конц улиц, и гармоника наигрываетъ:
Ой, нытье, нытье, нытье,
Ой, мужицкое житье.
Ой, житье, житье, житье,
Государевыхъ солдатиковъ веселое житье.
Ой, гой…
Это рекрутики поютъ. Не больно стройно поютъ, псня новая, неразученная, старые солдаты мстной команды, по приказанію начальника (а славный этотъ поручикъ Орликовъ! онъ и военный пріемщикъ, при набор положиться на него можно), чтобы пріободрить новобранцевъ выучили. Не особенно стройно, разсыпчато поютъ рекрутики, да и идутъ какъ-то разсыпчато, чуть сомкнувшись въ шеренги. Вольно. А тоже чай тоскуютъ — какъ не тосковать! Все слышно: хоть и веселенько поютъ, а тоска прорывается. Съ родиной, съ семьей, съ землей разставаться, на невдомое идти — кому не тоскливо. Вонъ баба идетъ рядомъ съ шеренгой, руку рекрутскую въ своей рук держитъ вмст съ ситцевымъ платкомъ, слезы утираетъ. Можетъ мать, можетъ жена, издали не разберешь. Ну, да мало ли бабъ плачутъ!
И вспомнилось Калинину, что вчера, провожая его изъ дому, пятилтняя дочурка тоже плакала…
А вонъ подвода за рекрутиками. Баловней какихъ-то везутъ на розвальняхъ, а, можетъ, больныхъ. Цлыхъ дв семьи въ своихъ объемистыхъ зимнихъ одежахъ увалились. Еще дв-три подводы сзади.
Невесело имъ. А все-таки какъ можно сравнить съ прежнимъ. Ни прежняго похороннаго воя, ни прежняго стона, ни ужаса. Служба легче. Не сразу мужика спугнутъ: прежде, бывало, лобъ выбрютъ, одежда — какъ арестантъ, муштруютъ, бьютъ. А нынче, посмотрите-ка, человческій образъ оставленъ. Даже мужицкій обликъ не утрачивается. Свое платье. И хорошее. Это наши волости, бывшіе временно-обязанные. Спасибо посредникамъ, заботятся, чтобы рекрутовъ въ дырявыхъ полушубкахъ и валенкахъ безъ подошвъ не отпускали.
А псня разсыпается, отдаляясь, и маленькая партія рекрутиковъ, сопровождаемая солдатами, на блой ослпительной пелн загороднаго снга начинаетъ сливаться въ рзко очерченное пятно. И обозъ, и семейныя подводы вытянулись отчетливомъ чернымъ хвостикомъ. Хорошо, что день веселый: и рекрутикамъ выступить веселе.
Калининъ еще разъ прислушался къ разсыпчатой псн, долетавшей урывками, вглядываясь въ проползавшій вдаль черный четыреугольникъ съ хвостикомъ, вдругъ ему стало жалко этихъ, исчезающихъ въ снговомъ сіяніи рекрутиковъ.
Но Калининъ борется съ этимъ чувствомъ и пытается поддержать въ себ благодушное настроеніе. Народу легче, думаетъ онъ:— даже въ рекрутскомъ присутствіи легче. Прежде — взятки. Теперь, Калининъ и представить себ не сметъ, какъ это какой бы то ни было предсдатель присутствія можетъ ‘взять’. А было время, когда обратный фактъ былъ немыслимъ. Вотъ его восьмидесятилтній сосдъ, Ипатовъ, доживаетъ вкъ, онъ триста душъ рекрутскими наборами нажилъ, когда предводителемъ былъ. А доктора! Ужь самъ Калининъ военный караулъ къ докторской квартир приставлялъ, чтобы мужиковъ со взятками не пропускать. И докторъ жаловаться не смлъ на такой беззаконный арестъ. А нынче, докторъ молодой, образованный, понимаетъ всю гнусность зла… Понимаетъ, именно понимаетъ. Гм. Какъ не понимаетъ!
И все-таки скверно, ни съ того, ни съ сего. Отъ чего же скверно? И опять эта баба, и не отморгаешься никакъ отъ нея. Такъ вотъ и стоитъ передъ глазами ея широкая, сизая, скулистая рожа, ярко освщенная вспыхнувшей лучиной въ свтц, два впалые глазами изъ черной беззубой пропасти, изо рта, это неотвязное: ‘не по божески’.
Баба, разумется, врала. Въ самомъ начал набора былъ представленъ въ рекруты парень изъ Ершова, Евсей Ситинъ. Въ присутствіи онъ жаловался на боль въ ног и, дйствительно, правое колно было сильно припухши, хромалъ, несомннно хромалъ. Военный пріемщикъ, обращающій боле всего вниманія на ноги и на зубы, считалъ этого рекрута малоспособнымъ и склоненъ былъ забраковать. Да и самъ Калининъ, видя безпомощность ноги, наставилъ было надъ росписью перо, чтобы начертить ‘негоденъ’. Но вдругъ его остановилъ молодой врачъ, все ходившій безмолвно около рекрута. Врачъ объявилъ, что рекрутъ долженъ быть принятъ. Ему, врачу, за непринятіе этого рекрута, предлагали наканун взятку. Юный, образованный, усовершенствованный врачъ краснлъ, конфузился, сообщая это, и было изъ-за чего. Это было первое оскорбленіе, первое искушеніе… съ его-то ясными понятіями! Есть отъ чего возмутиться. Докторъ горлъ негодованіемъ и настаивалъ на пріем рекрута, утверждая, что опухоль ничтожна, а хромота притворна. Столько было благороднаго негодованія и искренности въ словахъ этого молодого человка, что нетолько Калининъ, но и самъ военный пріемщикъ призналъ способность подозрительной ноги къ маршировк. И рекрутъ въ тотъ день былъ принятъ. Но увы! Докторъ, очевидно, увлекся, увлекся негодованіемъ, которое пробудило въ немъ гнусное предложеніе взятки, и, въ порыв негодованія, совершилъ несправедливое дло. На другой день, онъ одумался, и, придя въ присутствіе, покаялся. Онъ просилъ переосвидтельствовать хромого рекрута, онъ признавался, что, подъ впечатлніемъ свжаго оскорбленія, въ раздраженіи поддался мстительности, но созналъ, что поступилъ нечестно. Хромота, дйствительно, существуетъ, надо забраковать. Это былъ просто гражданскій подвигъ со стороны Аркадія Дмитріевича. Конечно, хромого привели въ присутствіе, переосвидтельствовали и забраковали. Кстати отъ этого другая семья не пострадала, подставной пошелъ за него изъ его же семьи, его двоюродный братъ, молоденькій и такой крпышъ, что поручикъ Орликовъ, пріемщикъ, только ходилъ да руки потиралъ отъ радости, глядя на него. Отрадный это былъ эпизодъ. Онъ еще боле возвысилъ молодого врача въ глазахъ Калинина, и тмъ, кто, какъ напримръ, баронъ Клоцъ, не любили этого Аркадія Дмитріевича, Калининъ всегда разсказывалъ этотъ отрадный эпизодъ. Хорошо работать съ такимъ молодымъ человкомъ.
И вдругъ — баба! Ужь эти бабы! Всякій-таки спокой он смутятъ.
Когда бы не было Елены,
Стояли бы троянски стны
На мноти тысячи вковъ.
Всякое зло отъ нихъ.
Усадьба Петра Степаныча отъ города безъ малаго 80 верстъ. здитъ онъ туда зимой на своихъ, и лошадей кормитъ въ сел Покровскомъ, какъ разъ въ дом этой карги Мары, т. е. въ дом ея сына, халъ онъ ныньче на масляницу домой, остановился подъ вечеръ въ Мариномъ дом, въ семейной изб. Пьетъ себ чай, а вся семья хозяйская тутъ около лучины. И Мара прядетъ у самаго свтца, да лучину поправляетъ. Кто звнетъ, кто слово скажетъ полусонно, кто почешется. Дтишки, разметавшись, спятъ въ углу, на полу, на постельник. Хозяинъ, для приличія, у стола стоитъ, какъ-будто разговариваетъ, а самъ тоже подремываетъ. О набор рчь. Калининъ, какъ всегда, расхваливаетъ новые наборные порядки. Ну, и объ эпизод съ хромымъ рекрутомъ, конечно, разсказалъ. Хозяинъ все поддакиваетъ, и все сонне, да сонне становится. А старуха, эта Мара, напротивъ, точно проснулась. Заёрзала на донц, положила прялку, что-то шамкаетъ, не то кудель ей въ. ротъ попала — кудель жуетъ, не то ворчитъ. Лучину поправлять стала. И не надо бы поправлять совсмъ, лучина и безъ того ярко горитъ, а давай, руки чешутся, да и брякнула: ‘Это, говоритъ, не по божески’. ‘Что не по божески?’ Хозяинъ тоже какъ-будто немного проснулся, заморгалъ своей мам и рукой даже отмахнулъ, дескать, что ты это, при ‘производител’, я Калинина все это заинтересовало. ‘Что, говоритъ, не по божески?’ ‘Да, говоритъ старуха:— не по божески, что сироту спихнули, а своего откупили’. ‘Какого сироту? какъ откупили?’ А хозяинъ ужь совсмъ проснулся и такую предостерегательную мимику обратилъ къ матери, что она пуще окрысилась, а Калининъ и совсмъ уши насторожилъ. ‘Что, спрашиваетъ, не по божески? какого сироту? какъ откупили?’ ‘А то, говоритъ старуха:— не по божески, что мы, сусди Ершовскіе, все дло знаемъ, какъ было, Ситинъ ишь богатымъ нон сталъ, сына-то ему, Евся, извстно, не хотлось отпустить, а племянника-сироту, что въ дому посл брата остался, сбыть надо. Покуда Ситины разживались, племянникъ работалъ на домъ, а разжились — такъ надо, вишь, Ситину, что бы племяннику изъ дому дать поменьше, либо ничего. Вотъ и надо сбыть, потому ему тоже часть, а въ солдаты уйдетъ, Ситинъ по своему повернетъ. А племянникъ этотъ — добрый, добрый парень. Въ первую голову поставили сына, племянника на подставу. Ногу нарокомъ пришибли, да подтравили. Нашего покровскаго Амельку, что прежде писаремъ волостнымъ былъ, подослали къ дохтуру въ городъ, 50 рублевъ давали. Осерчалъ, говоритъ, дохтуръ-отъ: ‘мало, сотню давай!’ Ахти, сотню! Сотни не припасли. Евся забрилъ дохтуръ. Амелька и побгъ ночью изъ города въ село… вотъ у насъ тутъ забгалъ’.
Мимика хозяина приняла неистовые размры, но старуха только съ презрніемъ стряхнула черный нагаръ лучины, зашипвшій въ вод коротца, и продолжала:
— У насъ тутъ Амелька въ ту ночь забгалъ, сказывалъ: говоритъ, за деньгами посланъ, дохтуръ меньше сотни не беретъ, забрилъ за полсотни-то. Амелька — ходокъ шустеръ, деньги взялъ. Ночью же, на подвод, шасть въ городъ назадъ, и къ дохтуру, докторъ Евся за 100 рублей выпустилъ сряду, того же дня, а племянника забрилъ. За племянника некому вступиться. Извстно — сирота круглая. На дядю, какъ казакъ, съ измалтства работалъ, за дядина сына пошелъ. Некому за него вступиться, не по божески это…’
Петръ Степанычъ зналъ, что все это пустое, но это бабье пустословіе напустило ему въ душу мути какой-то. Очевидно, баба ни малйшаго смысла въ предыдущихъ его рчахъ и притчахъ не расчухала. И о хромомъ рекрут, и дохтур разсказала чуть ли не въ увренности, что подтверждаетъ самого ‘производителя’ рчи.
— А можетъ, и то думаетъ, что вторыя полсотни не дохтору, а самому ему, производителю, понадобились. Кто ее знаетъ? подумалъ Калининъ.— И хозяйская мимика какъ-будто на то смахивала. Калинину взять взятку немыслимо, а народъ этой немыслимости ни для кого ршительно, а, слдовательно, и для него еще не осмыслилъ.
Такой скверноты въ душу напустила Мара. А тутъ у двери стоитъ его, Калинина, кучеръ Гордей и улыбается во всю свою широкую, бородастую рожу, скашивая узкіе, смышленные глаза то на своего барина, то на Мару.
— А ты чего смешься? не безъ досады спросилъ Калининъ Гордя.
Гордей былъ старый, врный слуга.
— Я-съ, Петръ Степанычъ, надъ старухой. Мало ли что народъ несетъ!
— Да ты словно самъ что знаешь? спросилъ Петръ Степанычъ, и сейчасъ на себя вознегодовалъ: къ чему спросилъ?
Гордей, дйствительно, всегда все зналъ, только держалъ языкъ за зубами.
— Я-съ, ничего, я надъ бабой. А мн что знать, и я тоже слыхалъ.
И прежде чмъ Калининъ усплъ вглядться въ лукавую улыбку стараго кучера, тотъ отыскалъ шапку, обернулся къ двери и, промолвивъ въ свою сдую бороду: ‘А поди, кони овесъ доли’, вышелъ изъ избы. На мст, на которомъ онъ стоялъ, только заклубились блыя волны пара, ворвавшагося въ дверь. Словно Гордей испарился.
Экое солнце! экая благодать!.. Калининъ вышелъ на городскую площадь, такую огромную, что городъ въ ней словно растворялся, а жалкіе домишки и лавки, какъ пнка, всплыли на ея окраины.
Черезъ площадь, во всю свою скорбную мочь, неслась пара деревенскихъ лошаденокъ, запряженная въ широкія розвальни. Сухой снгъ, какъ пыль, взметался и серебрился на солнц, колокольчикъ путался и нмлъ, бубенцы и шаркунцы звенли и дребезжали. Паръ клубами валилъ съ лошадей, морды ихъ залились морознымъ инеемъ, шерсть смокла и слохматилась. Кляченки выбивались изъ силъ, бшено загребая снжное пространство своими непривычными къ бгу, слабыми ногами. Среднихъ лтъ мужчина, повидимому, мщанинъ, навалясь брюхомъ на передокъ, безжалостно хлесталъ несчастныхъ коней веревочной погонялкой, поминутно навязывая на ней узлы для пущей чувствительности. Шапка у него была сдвинута на затылокъ, зипунъ растегнутъ у ворота, конецъ яркаго пояса волочился по снгу. Сурово, пьяно и злобно глядли его глаза. Онъ терпливо, не оборачиваясь, принималъ сзади толчки и кулаки въ спину, и при каждомъ удар и тычк только перегибался впередъ, гикалъ и хлесталъ лошадей. Сзади него, почти навалясь на него затылкомъ и плечами, лежалъ, растянувшись вдоль розвальней, молодой, дюжій дтина, пьяный, съ балалайкой въ рук. Щеголь, какъ есть. Пушистый полушубокъ, крытый чернымъ сукномъ, былъ распахнутъ на отмашь, изъ-подъ полушубка краснла новая кумачная рубаха, и развваливь по втру длинные концы яркаго шелковаго шейнаго платка, правая нога, въ франтовскомъ козловомъ сапог, свсилась изъ саней и каблукомъ чертила снгъ. Лвой рукой онъ обнималъ за шею другого молодого парня-пріятеля, съ гармоникой въ рукахъ и выглядывавшимъ изъ-за пазухи полштофомъ. Щеголь ухалъ, погонялъ, силился пть псню, разражался пьянымъ ревомъ, заставлялъ пть спутниковъ.
Звеня, звякая, гикая, заливаясь гармоникой, дикой псней, ругательствами и крикомъ, неслась эта группа мимо Калинина. Возница, поровнявшись, вкось взглянулъ на него и, узнавъ, сдернулъ шапку. На его лиц изобразилось какое-то замираніе, почти испугъ. Щеголь повернулъ на встрчнаго свои выпучившіеся, налитые кровью глаза и гаркнулъ:
— Здравія желаемъ! Ишь какъ мы!.. примите, ваше ско… Онъ что-что еще оралъ, истерзанные кони уносили быстро.
— Охотникъ, о-о… съ отвращеніемъ воскликнулъ предводитель.
По мр того, какъ Калининъ приближался къ другому концу едва обозримой площади, онъ явственне и явственне слышалъ какой-то гулъ, какой-то стонъ.
Около благо двухъ-этажнаго зданія городской думы чернла большая толпа и наростала подходящимъ изъ улицъ народомъ. Толпа гудла, стонала. Стонала, какъ слабый больной, мучимый физической болью, причитала, какъ женщина надъ свжей могилой. Съ визгомъ вырзались женскіе голоса, мужчины всхлипывали. Тутъ были молодые и старые люди. Полугородской, полудеревенскій нарядъ, нищета, проступающая сквозь попытки щегольнуть. Парни пугливо озирались кругомъ на ласкавшихъ ихъ матерей и женъ, на глухо стонущихъ отцовъ. Одна старуха безъ чувствъ скатилась на землю изъ объятій сына, парень тупо глядлъ на нее, недвижимую, онъ не догадывался даже поднять. Дряхлый, сдой, изсохшій калка-старецъ, въ рубищ, стоя на колняхъ передъ сыномъ, клалъ земные поклоны, всхлипывая, какъ потерявшій мать ребенокъ, и лепеталъ посинлыми губами: ‘Не покидай ты, не покидай! кормилецъ, не покидай! Куда я одинъ… одинъ…’ и припадалъ къ колнямъ парня.
Красивая молодица, съ груднымъ ребеночкомъ на рукахъ, страстно прижималась къ мужу, все ея тло колыхалось рыданіями, двое дтокъ, лтъ трехъ, четырехъ жались къ ней и громко, испуганно плакали.
Вотъ кто-то изъ думы вышелъ къ толп: распоряжается, покрикиваетъ. Толпа вяло колышется и съ стонущимъ гуломъ, медленно потянулась внизъ по улиц, къ дому рекрутскаго присутствія, отсталые и прохожіе побжали сзади. Около думы опустло. И опять Калининъ одинъ на всемъ простор городской площади.
Отъ боковой двери думы выглянула на крылечко чья-то голова въ бобровой шапк, выглянула и спряталась. Потомъ выступила вся фигура, длинноватая, въ потертомъ рыжемъ енот. Продолговатое, старенькое, сухое, но не особенно морщинистое лицо, съ сизенькой жидкой бородкой острымъ клинушкомъ, выглянуло впередъ изъ енота, точно вынырнуло. Маленькіе срые глазки бгло поглядли вслдъ за толпой, глянули въ другую сторону, бородка вильнула вправо и влво. Что-то похожее, по общимъ очертаніямъ, на жидка. Но это не жидокъ, а трущобскій городской голова. Тонкій, клинообразный старичокъ, юрко, по жидовски, поворачивающій и трясущій бородкой. Въ его срыхъ глазахъ и тонкихъ очертаніяхъ лица не проступало ни капли жидовской бойкой сметливости, а грубо была написана, человкобоязнь. Онъ всегда отъ этой боязни самой и вертлся и оглядывался. Какъ мышонокъ, выглядывающій у норы, можно ли ему пробжать, не попавъ въ кошачьи лапы, осмотрлся голова съ крылечка, и, убдясь, что все подвластное ему ‘общество’ удалилось и ни въ чьи лапы не попадешь, онъ, придерживая длинными руками полы шубы, чтобы не мшали бжать, быстро засменилъ по площади ногами. И вдругъ онъ отороплъ, примтивъ Калинина, котораго яркій блескъ солнца и снга скрадывали ране отъ его выглядываній. Прокофій Иванычъ пріостановился было и, какъ мышь хвостомъ, заволновался сизой бородушкой. Мышь можетъ въ нору отъ кота убжать, а нельзя же голов отъ предводителя съ середины площади удрать въ свою нору, въ боковое крылечко думы. Трущобскіе сановники поздоровались.
— Сколько у васъ горя, Прокофій Иванычъ! замтилъ Калининъ, глядя по направленію удалившейся толпы мщанъ.
— Горя? Это какого-съ горя? озираясь кругомъ, недоумвалъ Прокофій Иванычъ.
— Да вонъ ваши плачутъ…
Прокофій Иванычъ глубоко вздохнулъ, у него на глазахъ навернулись слезы, слезы непритворныя, на боязливомъ лиц выразилась искренняя печаль. Добре его сердца трудно было отыскать. Онъ былъ добрйшій, и увы! простоватйшій гражданинъ изо всхъ вврившихся ему гражданъ. Трущобскъ почти-что не помнилъ другого городского головы. Прокофья Иваныча всегда выбирали, во-первыхъ, за простоту — истинная овечья душа, во-вторыхъ, потому что всесильный думскій секретарь (обросшій на своемъ стул мохомъ, жиромъ, сдинами и двумя изрядными домиками съ подобающимъ количествомъ сундуковъ), секретарь, безъ котораго никакой гражданинъ, будь онъ купецъ толстопузый, будь онъ нищій съ мосту, ни думы, ни общества, ни даже своего собственнаго трущобскаго существованія представить не могъ — этотъ секретарь никого другого въ головы не допускалъ. Прокофій Иванычъ все любилъ по закону, потому что закона боялся, такъ же боялся, какъ его мщане рекрутства. За словомъ ‘законъ’ для трущобскаго головы, какъ за словомъ рекрутство для его мщанъ, стоялъ невдомый могильный мракъ. Законъ у него олицетворялся въ секретар, самъ онъ былъ, по прирожденнымъ овечьей душ свойствамъ, безсребренникъ, но никому не мшалъ практиковать иныя свойства, и вообще, никому ни въ чемъ не мшалъ, а только бгалъ. Поэтому, его выбирали изъ трехлтія въ трехлтіе.
Его торговыми длами завдывали взрослые сыновья, а то онъ давно бы обанкрутился. Что у него все сердце переболло за мщанъ, которыхъ онъ зналъ всхъ лично съ дтства, было несомннно. Но что же подлаешь? На его лиц изобразилось горе-горькое и безпомощное. Въ этомъ отношеніи, онъ былъ истиннымъ представителемъ той подвдомственной толпы, которая безпомощно стонала вдали.
— Одиночки-съ, одиночки! много одиночекъ, много сиротъ оставляютъ! сдерживая слезы, пояснялъ Прокофій Иванычъ.
— То-то я знаю, что у васъ все мелкія семьи. Жеребій! Что подлаешь!
— Не съ кого, не съ кого брать. Врите ли, Петръ Степанычъ, какъ передъ Богомъ, не съ кого.
— Да, это такъ. Только съ кого берете-то, правильно ли берете? Мы вдь, знаете, жалобъ на неправильный призывъ мщанъ не разбираемъ. Пожалуйста, ужь вы позаботьтесь, чтобы правильно было. А то вдь на вашей душ грхъ. Просто жалость на нихъ смотрть.
— Это что же позаботиться? какъ это жалобы? опять недоумвалъ голова.
— Да чтобы все было правильно, по закону…
— По закону, по закону, по закону, Петръ Степанычъ. У меня вдь сила… Кондратичъ-съ… Онъ по закону-съ.
Калининъ махнулъ рукой при имени секретаря.
— Въ присутствіе пора, вашихъ станемъ принимать, не задержите, приходите, безъ васъ нельзя.
— Приду, приду, душкомъ приду, только вотъ ко рву сбгаю, сказываютъ, ребята туда золото валятъ, не хорошо, не въ закон. Только туда схожу, только схожу и душкомъ прибгу.
— Ну, чего тамъ золото! велите увезти дальше, общественные пустыри удобрить, да и все тутъ.
— А на чей счетъ? Да вотъ еще, Петръ Степанычъ. И голова снялъ шапку: — я хотлъ просить, не откажите, и господина барона попросите, ко мн на закусочку сегодня… на пирогъ.
— Помилуйте, да когда же сегодня — посл праздниковъ въ. присутствіи дла накопилось.
— Помилуйте, все закусить надо будетъ, все равно, только на четверть часика. Въ передышку. Только кулебяки кусокъ, ужь пожалуйста, не откажитесь, Петръ Степанычъ, и барона, пожалуйста, ужь сдлайте такую милость, молился купецъ.
— Да ей-ей не знаю, успю ли.
— Я саночки за вами и за барономъ пришлю, чтобы, значитъ, живо.
— Экая у васъ скверная привычка, не выдержалъ, наконецъ, Калининъ: — пора бы бросить. Что вашихъ рекрутовъ принимаютъ, такъ и закуска непремнно, съ шампанскимъ поди?..
— Безъ этого какъ же-съ! Дорогихъ гостей… А что насчетъ рекрутовъ-съ, такъ помилуйте-съ! сегодня перенесеніе ризъ преподобной Евпраксіи, у насъ придлъ… Я староста… церковный.
— Ну, приплелъ праздникъ, Поди, тоже по закону секретарь надоумилъ. Скверная это привычка: какъ пріемъ, такъ и кулебяка…
— Да не нами заведено, отцы-дды наши. Прежде члены не гнушались, ужь будемъ надяться.
И голова, простясь, скользнулъ, оглядываясь направо и налво, и засменилъ ко рву, наполненному золотомъ.
Еще скверне стало на душ у Калинина. Кулебяка головы, хотя и не съденная, застряла въ горл, не выпитое шампанское уже разводило тошноту. И опять баба, опять Марино ‘не по божески’. Сегодня предстоитъ удостовриться въ неосновательности бабьяго наговора, но и самая эта перспектива очистительнаго акта претила душ…
А мщанскій вопль около зданія присутствія раздавался все громче и громче, Калининъ подходилъ къ присутствію, къ этой гудящей толп. Онъ началъ раскаиваться, что пошелъ пшкомъ: въ саняхъ легче было проскользнуть къ крыльцу, не будучи захваченнымъ просителями и безпомощными жалобами. Мышиное чувство Прокофія Иваныча оказалось прилипчиво. Приблизясь къ присутствію, Калининъ почти такъ же, какъ голова, сталъ оглядываться кругомъ, какъ бы проскользнуть.
Густая масса толпы скучилась за угломъ дома. Между Калининымъ и крыльцомъ, къ его удовольствію, были только разсыпаны отдльныя группы и любопытные. На немъ не было форменной фуражки и начальника не сразу признали. Онъ ускорилъ шаги. Но кто-то ухватилъ его за пальто. Онъ оглянулся, оборванный, истощенный старецъ, котораго онъ десять минутъ тому назадъ видлъ у ногъ сына-кормильца, вынувшаго жребій, лежалъ теперь у его ногъ.
— Батюшка, ваше пресходительство! охрипши слабо плакалъ старикъ:— не сгуби… не принимай. Онъ одинъ у меня… некому кормить…
Сынъ, блдный, тоже безмолвно рухнулся на колни, снявъ шапку.
— Одинъ, одинъ у меня! стоналъ старикъ.
Калининъ вспомнилъ статьи устава: одинъ сынъ у матери вдовы не подлежитъ рекрутству. Но такой статьи, что бы единственный сынъ старика-отца былъ избавленъ — не было.
Кто-то подаетъ ему бумагу. Просьба. ‘На неправильный призывъ?’ ‘Да’. ‘Мщанинъ?’ Точно такъ, ваше-скородіе, бодро отвтствуетъ авторъ просьбы, сопровождающій просителя, отставной солдатъ, мужицкій адвокатъ Куродавлевъ. Кто-то проситъ слезно что-то разобрать. Женскій стонъ проситъ помиловать. Калининъ ничего не можетъ сдлать, даже не можетъ принять просьбы. Около него плачутъ, причитаютъ, хватаютъ его за ноги. Онъ не безъ усилій пробивается впередъ, къ крыльцу. У крыльца онъ въ безопасности. По крайней мр, въ безопасности отъ своего безсилія. Тамъ онъ видитъ группу временно-обязанныхъ, съ ихъ старшинами, старостами, и писарями. Сегодня принимаются дв временно-обязанныхъ волости. Тамъ, можетъ, предстоитъ больше дла, просьбъ, жалобъ разбора, но тамъ нтъ убійственнаго безсилія. Тамъ онъ можетъ, тамъ долженъ разобрать, тамъ есть возможность, посильно, возстановить истину. Старшины и старосты, поправляя свои медали, чинно продвинулись впередъ, снявъ шапки, писаря, съ узелками бумагъ подъ мышкой, дятъ его глазами. Около нихъ группы призванной молодежи и ихъ семейныхъ. Тускло и уныло смотрятъ они. Дв бабы тихонько плачутъ. Одна старуха, подпервъ щеку рукой, тоскливо и любовно смотритъ на кудряваго богатыря сына: такому молодцу не уйти отъ солдатчины. Но, сравнительно съ мщанской толпой, эта группа спокойна.
Калининъ уже на крыльц, на лстниц. Тамъ тоже жмется народъ, уступая ему дорогу. И между народомъ выглядываетъ на него, впившись въ него глазами, видимо стараясь своимъ взоромъ встртиться съ взоромъ Калинина, дтское личико Гани.
— Ганя, ты здсь зачмъ? ласково спрашиваетъ Калининъ.
— Брата привезли, отвтилъ Ганя, и выдвинулся впередъ, бойко раздвинувъ толпу.
Ганя на видъ былъ мальчикъ. Потертый полушубокъ, и накинутый сверху толстый срый озямъ, съ поднятымъ сзади кверху большимъ воротникомъ, сидли на немъ не складно, словно отцовскіе, либо шитые на ростъ. Онъ ростомъ былъ ниже невысокой молодой бабы, стоявшей рядомъ съ нимъ и ласково, болезно пролепетавшей: ‘бажоный ты мой’, когда мальчикъ важно отдлился отъ нее, что-бъ заговорить съ предводителемъ. Его округлое лицо, было почти двичье, глядлъ онъ прямо въ глаза тому, съ кмъ говорилъ, и при первомъ взгляд на его лицо, невозможно было не убдиться, что это лицо доброе, честное, прямое. Плечи у него были широкія, грудь высокая.
На Петра Степаныча это лицо производило всегда хорошее, свжее впечатлніе. Они были друзья. Особенно пріятно было ему взглянуть на Ганю въ это утро. Но мальчикъ не улыбался, его глаза не смялись, какъ всегда, онъ глядлъ грустно, сосредоточенно, отчетливо очерченныя брови немного нависли, въ выраженіи дтскаго лица проступалъ мужчина, и мужчина скорбящій.
— Брата привезли, я за него! отвчалъ Ганя, глядя въ глаза барина…
Калининъ не ясно разслышалъ отвтъ.
— Ахъ, да, вспомнилъ онъ:— Степанъ на очереди, сегодня его волость. Что длать, братъ, Ганя! Пойдетъ. Жалко мн Степана, а надо взять.
— Я за него, Петръ Степанычъ, настойчиво повторилъ юноша.
— Что-о? Что ты?
— Я за него въ некруты. Такой законъ, братъ за брата. Вы ужь, пожалуйста, постарайтесь, Петръ Степанычъ.
— Бажоный ты мой! опять послышался сзади женскій голосъ, и тихія слезы полились по лицу бабы. Она нжно гладила его рукой по спин.
Какой-то волостной писарь заговорилъ съ Калининымъ. Адвокатъ Куродавлевъ, воспользовавшись остановкой послдняго, протиснулся къ нему съ своимъ безсильнымъ мщанскимъ прошеніемъ. Нищій старикъ-отецъ усплъ опять подползти къ его ногамъ. Еще кто-то подавалъ бумагу, еще кто-то о чемъ-то просилъ, или спрашивалъ. Сторожъ присутствія распахнулъ дверь въ прихожую и расталкивалъ народъ. ‘Мсто предводителю, вы-ы-ы — мсто! ишь наставились’. Подкатившій въ саночкахъ къ крыльцу мировой судья, Черенинъ, взбгалъ по лстниц и, расталкивая православныхъ, нагналъ Калинина и сталъ съ нимъ здороваться. Калининъ вырвался изъ толпы и исчезъ изъ глазъ Гани.
Члены еще не собрались. Кой-кто изъ народа, просители больше, шушукались въ прихожей между собой и со сторожемъ, не пропускавшимъ ихъ дальше. Судья Черенинъ пробжалъ прямо въ канцелярію, и, разговаривая съ секретаремъ, заливался тоненькимъ смхомъ.
Калининъ одинъ въ присутственной комнат, сидлъ за бумагами, время отъ времени вскидывая глаза то на зерцало, стоявшее передъ нимъ и золотившееся на солнц, то на длинную, вытянувшуюся къ потолку рекрутскую штампованную мру. Калининъ былъ погруженъ въ бумаги, около него что-то пристукнуло, какъ будто каблуки военнаго человка, отвшивающаго поклонъ. Онъ обернулся.
Дйствительно, стоялъ военный человкъ — поручикъ Орликовъ, военный пріемщикъ, онъ же и начальникъ мстной инвалидной команды, широкоплечій, широколицый, рябой, блый, курчавый, съ глазъ немножко косой, добродушный мужчина лтъ за сорокъ. Поручикъ повторилъ поклонъ, опять прищелкнулъ каблуками, не безъ почтительности, но какъ добрый старый знакомый пожалъ руку предводителя и разсмялся нсколько принужденно.
— Хо, хо, хо, Петръ Степанычъ, я вамъ кланяюсь-кланяюсь, а вы и не замчаете!
— Виноватъ, тутъ бумагъ накопилось…
— Да, за масляную-то накопилось. Въ усадьб побывали? Хорошо ли изволили създить?
— Отлично…
— Супруга, дтки какъ?
— Благодарю, дома все хорошо, только вотъ здсь накопилось.
Звякнулъ колокольчикъ предсдателя, члены, мало-по-малу собравшіеся, разслись около краснаго стола, украшеннаго зерцаломъ. Входная дверь въ прихожую плотно захлопнулась, рядомъ съ ней, по обимъ сторонамъ длинной ясневой мры, вытянулись, точно изъ земли выросли, два солдата. Дылдинъ, фельдфебель мстной команды, и ефрейторъ, помогающій ему при набор.
Дло началось.
— Иванъ Наметкинъ! тихо назвалъ предсдатель, глядя въ роспись, и поставилъ уже надъ нею перо, готовое проставить въ подлежащія графы роковыя для Ивана Наметкина отмтки.
— Иванъ Наметкинъ! грозно откликнулся исправникъ, словно командуя эскадрону.
— Иванъ Наметкинъ! зычно воззвалъ въ прихожую длинный фельдфебель Дылдинъ.
Изъ-за двери, точно отброшенный пружиной, выскочилъ мщанинъ, въ одной рубах съ растегнутымъ воротомъ, босикомъ. Мужчина лтъ 25, тощій, посинлый отъ холода и страха. По смуглой кож ногъ, обросшихъ волосами, пробгала тонкая дрожь. Большіе темные глаза блуждали кругомъ, какъ будто чего-то искали, можетъ быть, образа, чтобы перекреститься, можетъ быть, цлаго присутствія, всей окружающей дйствительности.
— Первый-съ, нашъ, городской-съ, шепчетъ зачмъ-то голова:— прошу покорнйше, господа, Петръ Степанычъ…
И, прижавъ руку къ медалямъ, голова опять опускается на свое мсто.
Наметкинъ ничего этого не видитъ, едва ли сознаетъ свое существованіе, и положительно не знаетъ, что длать съ собой. Безсознательно, какъ неодушевленный предметъ, выброшенный изъ-за дверей, прямолинейно шагаетъ онъ къ окну, отъ окна шарахается къ столу. Но сзади его схватываютъ за локти четыре солдатскія руки: Дылдинъ и ефрейторъ. ‘Снимай рубаху!’ тихо говоритъ ефрейторъ, помогая отстегнуть воротъ. И поспшно, словно желая поскоре совсмъ съ собою покончить, Наметкинъ черезъ голову стаскиваетъ набойчатую рубаху, косматые черные волосы застилаютъ полъ лица, по тощему тлу дрожь пробгаетъ сильне. Солдаты влекутъ его назадъ, спиной къ мр. Они не грубо влекутъ его, почти ласково, они и сами когда-то пережили то, что теперь переживаетъ Наметкинъ. Прикосновеніе пятками къ подножью мры словно возвращаетъ Наметкину сознаніе, онъ оглядывается съ ужасомъ назадъ, наверхъ — онъ уже отыскалъ глазами образъ и спшитъ перекреститься, покуда Дылдинъ поправляетъ ему подбородокъ. Что-то сверху спускается надъ его головой, и прикасается къ макушк — это мра.
— Четыре, дв, возвщаетъ фельдфебель.
— Четыре дюйма, дв десятыхъ, отчетливо повторяетъ предсдатель и вноситъ первую роковую отмтку въ свою роспись.
По росту значитъ годенъ. Другой членъ присутствія по ревизской сказк повряетъ годы.
— Двадцать шесть!
— Двадцать шесть, отчетливо повторяетъ предсдатель, и заноситъ въ роспись вторую роковую отмтку.
По годамъ значитъ тоже годенъ.
Голый мужикъ, между тмъ стоитъ съ опущенными по ляшкамъ руками, прижавшись къ мр спиной, головой и пятками. Онъ начинаетъ сознавать, что около него длается, но онъ совсмъ не знаетъ, что ему слдуетъ съ самимъ собою длать, и глядитъ вопросительно на своихъ пстуновъ-солдатъ.
— Иди къ столу, вонъ туда! совтуетъ ему Дылдинъ, улыбаясь его растерянности.
Наметкинъ послушно спускается съ мры, и двумя крупными, тяжелыми шагами — даже полъ дрогнулъ — подходитъ съ самому столу, гд докторъ останавливаетъ его за плечи: ‘стой! вотъ такъ!’ отбрасываетъ ему со лба волосы и, проведя ладонью по его голой груди, спрашиваетъ:
— Всмъ здоровъ?
Отвта нтъ. Наметкинъ только-что было начавшій приходить въ себя, опять погрузился въ оцпенніе. Онъ взглянулъ на столъ, гд докторъ, щелкнувъ ключомъ, открылъ ящикъ: въ ящик на черномъ фон бархата какіе-то невдомые инструменты: желзные клещи, крюки, щипцы, длинныя толстыя шила. У доктора въ рукахъ какая-то желзка, ножъ не ножъ, что-то страшное, и еще черная палочка съ большимъ плоскимъ блымъ кругомъ. Опять ужасъ проступаетъ въ глазахъ Наметкина, и опять дрожь пробгаетъ по тлу. Онъ, какъ спугнутый конь, которому твердая рука сдока не даетъ шарахнуться въ сторону, косится на орудія. Блый кружокъ прикасается къ его груди. Онъ замеръ. Докторъ ухомъ налегъ къ палочк на минуту. Наметкинъ уже оправился немного, и во-второй разъ слышитъ:
— Всмъ здоровъ?
— Всмъ здоровъ, отвчаетъ онъ поспшно, чтобы его не щипнули какими клещами изъ сундучка, на который онъ все косится:— всмъ здоровъ! И онъ взмахиваетъ кверху руками, чтобы еще полне оказать свое и безъ того со всхъ сторонъ обнаженное тло.
— А это что? прикасается докторъ ножеобразной желзной полоской къ большому темному пятну около колна.
Наметкинъ инстинктивно подается назадъ.
— Съ роду такъ.
— Родимое пятно? замчаетъ докторъ, и вдругъ обими руками хватаетъ его за лобъ и пальцами распяливаетъ ему глаза.
— Малокровіе, какъ всегда, возвщаетъ докторъ присутствію.
— Но не препятствуетъ пріему, однако? спрашиваетъ предсдатель.
— Ни-ни! ни подъ какимъ видомъ, не малокровныхъ мщанъ и не водится на свт! У Прокофья Иваныча вся команда такая, хе, хе, хе…
Голова, услышавъ свое имя, приподнимается и опять раскланивается во вс стороны. Онъ, очевидно, понимаетъ не много боле Наметкина. Докторъ опять разразился хохотомъ прямо въ лицо головы, ковырнулъ, слегка желзкой въ ноздряхъ у мужика, отеръ желзку и руки о полотенце и слъ.
— Годенъ, произнесъ онъ и затянулся папироской.
Предсдатель хотлъ было занести третью и безповоротно окончательную отмтку, какъ раздался зычный командирскій голосъ исправника: ‘налво кругомъ’. Мщанинъ не понималъ и не двигался. ‘Э, э, нетерпливо крикнулъ старый кавалеристъ:— э! повернись спиной ко мн, ну, задомъ’.
Фельдфебель повернулъ его задомъ къ Черенину, тотъ зачмъ-то провелъ глазами и пальцемъ по спин отъ затылка до ляшекъ, и ршительно возвстилъ:
— Го-оденъ, го-оденъ! и проворчалъ подъ носъ:— безъ него у меня въ город спокойне будетъ. Намедни въ кабак…
Военный пріемщикъ веллъ рекруту пройтись взадъ и впередъ по комнат. Ефрейторъ натянулъ на него рубаху, валявшуюся на полу, опять осыпавъ лицо волосами. ‘Молись Богу, ступай на службу!’, произнесъ предсдатель. Ефрейторъ за локоть повернулъ его и почти вытолкнулъ обратно за дверь. Фельдфебель крикнулъ туда: ‘принятъ’, кто-то изъ его подчиненныхъ откликнулся: ‘принятъ’, въ толп послышался всплескъ женскаго плача, женскій визгъ, мужской басистый ревъ, похожій на ревъ ребенка послышался было тоже, и мгновенно смолкъ. Предсдатель произнесъ имя втораго по росписи. И колесо фортуны пошло захватывать малокровныхъ мщанъ.
Были и посмле Наметкина. Иные, по просвщенности, потому что бывали за предлами Заглохловской губерніи, знали солдатское житье, и предпочитали его безхлбному существованію трущобскаго гражданина, эти шли охотно. Иные набрались смлости въ выпитомъ утромъ стакан водки. Иныхъ поддерживала надежда на недуги дйствительные или вымышленные, о которыхъ они заявляли. Послднимъ нужно было за то проходить сквозь боле тяжелое испытаніе. Ихъ ворочали, щупали, постукивали, залезали инструментами въ ихъ уши, рты, носы, въ лохматые копны волосъ. Рдкій смльчакъ не шарашился, увидя крюки, винты, бинты и всякія орудія въ ящик врача. Врачъ затягивалъ имъ бинтомъ съ винтовымъ нажимомъ то руки, то ноги для проврки расширенія жилъ, зажималъ герметически одной рукой ротъ, а пальцами другой руки захватывалъ герметически же ноздри и приказывалъ натуживаться, надуваться что есть мочи — это для опредленія грыжи. Одному расковырялъ ухо до крови и носъ до крови, доискиваясь золотухи или сифилиса, другому губкой съ горячей водой спину поливалъ, провряя разстройство спиннаго мозга, заставлялъ рекрута бгать, стоять на одной ног, клалъ на полъ, для проврки пропорціональности всхъ частей тла, одного шестивершковаго молодца, котораго военный пріемщикъ никакъ не желалъ упустить, ибо онъ прямо въ гвардію ростомъ и дородствомъ смотрлъ, предложилъ даже хлороформировать, ибо молодецъ ссылался на кривобокость. Итакъ у него эта кривобокость хорошо подъ всми испытаніями выходила, что невозможно было, не лишивъ самообладанія, убдиться, притворяется онъ или нтъ.
Но большинство было все-таки робкое. Иной былъ въ самомъ дл негоденъ, но, не находля смлости заявить, машинально отвчалъ: ‘всмъ здоровъ’. И затмъ, выпущенный изъ присутствія съ акомпаниментомъ зычнаго фельдфебельскаго: ‘забракованъ’, окаменвалъ, растопыривъ ноги среди толпы въ сняхъ, и не зная, что ему слдуетъ длать. Кто-нибудь изъ семейныхъ совалъ ему въ руки одёжу и повторялъ: ‘оболокись, да ну, оболокайся’ {Однься.}, а онъ все стоялъ.
Иные въ присутствіи становились на колни и ползали, ихъ семейные — отецъ, жена, мать, призывались въ зало и тоже клали земные поклоны и ползали.
Голова Прокофій Иванычъ всхъ ихъ зналъ, съ дтства зналъ, и бдность ихъ зналъ. Добрякъ иногда болзненно метался на стул.
Одинъ изъ представленныхъ къ пріему рекрутъ, худой, запуганный, трепещущій, былъ на видъ чуть не старикъ.
— Сколько ему лтъ? воскликнулъ предсдатель, взглянувъ на него:— онъ вышелъ изъ лтъ, кажется?
— По ревизіи, отвтилъ членъ, проврявшій ревизскія сказки:— значится 28.
— Быть не можетъ! ему едва ли не сорокъ, восклицали чуть не въ одинъ голосъ вс присутствующіе.
— Сколько теб лтъ? спрашивали мщанина. Нтъ отвта.
— Лтъ сколько теб? который годъ? пошевелилъ его за руки врачъ.
Видно, мщанинъ смутно призналъ знакомаго городового врача и жалостливо отвчалъ:
— Всмъ, всмъ, ваше благородіе.
— Что всмъ?
— Здоровъ всмъ, ваше благородіе, почти пропищалъ онъ, прижимая руку къ голой груди: — только дтки… помилуйте, отцы!..
И онъ опустился на колни. Фельдфебель, по. знаку предсдателя, поднялъ его и поставилъ на ноги. Даже въ простоватой физіономіи городского головы проступило сознаніе, что ему надо что-нибудь предпринять, ибо мщанинъ все-таки его, голову, больше знаетъ, чмъ другихъ членовъ, и, конечно, не боится, ибо кто же въ город боялся почтеннаго Прокофья Иваныча?
— Колькой теб годъ, Кульковъ? слышь? а? Годъ колькой? спросилъ голова.
— Четвертый десятокъ! пропищалъ Кульковъ.
Да, четвертый десятокъ. Всмъ было ясно, что ему должно быть боле 31-го года, предла возрастной годности. Но гд доказательства? Ревизія указываетъ на 28 лтъ. Очевидно ошибка, но нужны документы, указывающіе ошибку.
— Прокофій Иванычъ, обратился къ голов предсдатель: — вамъ бы слдовало метрику представить, а между тмъ, ничего нтъ. Можетъ, въ вашихъ бумагахъ…
Но проблескъ сознанія и энергіи уже потухъ на физіономіи трущобскаго мэра, глаза увлажились, и онъ, совсмъ не впопадъ, за то очень задушевно, произнесъ, обводя присутствіе поклономъ головы:— Дйствительно, пять малютокъ у Кулькова, будьте до него милостивы.
Вс расположены быть милостивы къ этому жалкому человку. Еслибы была метрика, его бы съ радостью освободили. Нельзя ли забраковать за что? Его щупаютъ и слушаютъ. Но увы! кром обычнаго мщанскаго малокровія и старообразности, ничего не открываютъ. За нкоторую старообразность не бракуютъ. А Кульковъ дрожитъ, молчитъ, поминутно пытается встать на колни, и все плотно прижимаетъ къ тлу правую руку. Если дотронуться до нее, онъ быстро скользнетъ ею по тлу на другое мсто, но не отыметъ руки отъ тла.
Еще минута, послдній coup de grce и онъ долженъ быть принятъ.
— Да руку, руку правую подыми, подыми! сердится исправникъ, и, видя, что Кульковъ остается безчуственъ къ требованію начальства, вскакиваетъ самъ и съ какой-то привитой, беззлобной яростью схватываетъ правую руку мщанина и торжественно подымаетъ ее на воздухъ, раскрывъ его кулакъ.
Изъ кулака выпадаетъ какая-то бумажка.
— Это что? ну, что это? допрашиваетъ исправникъ, съ той же беззлобной яростью, мщанинъ только пуще робетъ и собирается опуститься на колни.
Фельдфебель подбираетъ бумажку и подаетъ ее предсдателю.
— Да это метрика! восклицаетъ Калининъ, словно его рублемъ подарили:— врно! 34 года ему. Въ сказк просто описка. И по наружности видно. Ну чего-жь ты не подалъ ее?
Кульковъ молчитъ.
Лицо головы взыграло удовольствіемъ, онъ смется, какъ обрадованное дитя.
— Что же это ты, братецъ, держалъ? Глупый народъ, глупый! что же ты, братецъ, не явилъ? дружески укоряетъ онъ своего согражданина.
— Олухъ этакой! дубье! съ яростнымъ удовольствіемъ выругалъ гражданина исправникъ и чуть не подспинникомъ препроводилъ его въ руки ефрейтора: — вонъ его! забракованъ. Этакое дубье!
Кульковъ, какъ мячъ, перешагивается въ руки ефрейтора. Ефрейторъ выпихиваетъ его за дверь съ возгласомъ: ‘забракованъ’! Забракованный окаменваетъ.
— Ваше высокородіе, испуганно доложилъ Дылдинъ исправнику:— тамъ охотникъ заумиралъ, почернлъ даже, отходитъ! за священникомъ послали… Васъ желаютъ видть, вашескородіе, два дворянина, обратился Дылдинъ къ предсдателю, улыбнувшись при слов ‘дворянина’:— ихъ охотникъ.
Исправникъ вскочилъ, выругавъ всхъ охотниковъ вообще, и, захвативъ доктора, ринулся изъ присутствія.
— Какіе дворяне? спросилъ Калининъ.
— Чермными сказываются. Сказываютъ, этого самаго охотника нанимали, вашескородіе…
— Зови.
Въ присутствіе вошли, одтые по крестьянски, хотя чистенько и зажиточно, двое бритыхъ мужчинъ. Одинъ былъ молодой парень, лтъ 25-ти, другой — значительно постарше. На обоихъ лица не было, такъ они были перепуганы. Это были два брата Чермные, потомки древняго болгарскаго рода, размножившагося и захудавшаго. Братья числились мелкопомстными дворянами, но въ существ были крестьянами, отъ которыхъ отличались только плохой граматностію, пріобртенной у дьячка въ до-эмансипаціонныя времена, и бритымъ лицомъ. Ихъ сестра была замужемъ въ город за мщаниномъ. Зятю надо было идти въ рекруты въ этомъ набор. Чермные, по просьб зятя, вошли съ нимъ въ разныя сдлки и соглашенія, пріискали за него охотника, еще за мсяцъ до набора. Пріискали обыкновеннымъ путемъ, захватили въ свою компанію въ кабакъ молодого, гулящаго крестьянскаго парня, охотника до отхожихъ заработковъ, съ которыхъ онъ ничего въ домъ не приносилъ, отбившагося отъ семьи, здоровеннаго, крпкаго, небоявшагося ни солдатчины, ни креста, ни песта, способнаго въ одинъ присстъ състь недльное пропитаніе мужицкой семьи и запить полуведромъ водки, чуточку разв пошатнувшись, и то если водка была взята въ хорошемъ кабак, гд ее разбавляютъ водой по божески. Охотника, Чермные и ихъ зять, всми правдами и неправдами, затянули въ условіе, и соскребли вс свои деньжонки на удовлетвореніе этихъ условій, 50 руб. отдали отцу охотника (безъ отцовскаго согласія не принимаютъ), другую сотню отцу же должны били припасти по пріем охотника, ему на руки при пріем обязались дать 150 руб. и при подписаніи условія 50 руб. на гульбу. Остальные 100 съ разсрочкой высылать ему въ полкъ. Жить охотникъ весь мсяцъ до пріема долженъ былъ въ дом Чермныхъ, они его всмъ сытно корми, пои пивомъ, виномъ, по праздникамъ и послднюю недлю передъ наборомъ, катай на своихъ лошадяхъ и угощай пуще. Мсяцъ пировалъ и властвовалъ въ ихъ дом охотникъ, взбалмошный и вчно пьяный. За нимъ ходили, какъ за любимымъ дтищемъ, ему боялись прекословить: пожалуй, чего не сдлаешь по немъ, условіе нарушишь, или того хуже, не ублажишь его, онъ себя чмъ нибудь на зло искалечитъ, и пропадай денежки, и сестрина семья пропадай. А сестру Чермные любили, да и денегъ жалко было крпко. Трепетно ублажали Чермные цлый мсяцъ на свои гроши купленнаго тирана. Вс работишки стали. Когда бы и не надо, а даютъ по его требованію лошадей и самъ зять катай. Дровишекъ бы изъ лсу вывезти, анъ охотнику величаться надо — на себ и катай его. Старика, отца Чермнаго, въ пьяномъ вид за волосы оттаскалъ, такъ что клочья повыдергалъ, мщанину, за котораго идетъ, разувать себя приказываетъ — и разуваетъ, тянетъ длинные сапожищи съ обезсиленныхъ виномъ ногъ. Послднюю недлю — она же масляная, на бду, пришлась — онъ пилъ все больше день ото дня, ночь отъ ночи. И на Чермныхъ деньги пилъ, и свои пропилъ, и опять на деньги Чермныхъ. Не по условію было, но они отказывать не смли, пріемъ былъ на порог. Пить пересталъ, сонъ потерялъ, въ звря обратился. Послднюю ночь, передъ пріемомъ, пилъ, что люте нельзя, утромъ на ногахъ не стоялъ, чернть сталъ. Испугались наниматели, какъ бы передъ самымъ концомъ не сплоховалъ. Добрые люди посовтовали дать опохмлиться, здоровую чару поднести, да на вольномъ воздух покатать. Опохмлили ожилъ, покатали — псни плъ. Опохмлили еще, подвезли въ присутствіе. Господи, спаси насъ и помилуй! Лицо черное, какъ крыло воронье, глаза выкатились, все блое яблоко кровью налитое, красивые зубы крпко стиснулись, дыханья нтъ и блая пна съ алыми кровавыми жилками зашипла и поползла изо рта. Господи! спаси насъ и помилуй!
Чермные пришли къ своему дворянскому предводителю и защитнику съ вопросомъ: нельзя ли принять? и проклинали охотника. А въ то время, когда его пробовали встряхнуть, онъ умеръ на рукахъ доктора…
Пропали денежки и зять ушелъ въ солдаты.
Послдній городской рекрутъ былъ принятъ.
— Ну вы, Прокофій Иванычъ, свое дло кончили, обратился шутливо къ голов. военный пріемщикъ: — добры мы до васъ: какихъ напринимали! разв что въ фурштаты — все безсильные.
Голова поводилъ изъ стороны въ сторону срымъ клинушкомъ бородки, какъ будто выглядывая, не надоумитъ ли его что на отвтъ, но отвта не нашелъ. Крякнулъ, согнулся, ухватилъ себя рукой за срый клинушекъ бородки и вытянулся во весь ростъ.
— Мн можно-съ? обратился онъ къ Калинину, отходя отъ стола и забравъ шапку:— не потребуюсь больше?
— Теперь мы можемъ и безъ васъ, Прокофій Иванычъ, съ Богомъ!
— Такъ на пирож-о-окъ-то-съ ко мн, теперь бы и время закусить, опять занылъ голова.
— Ну, ужь извините, Прокофій Иванычъ, попоздне, а покуда надо дв времянно-обязанныя волости отпустить сегодня, издалека пришли.
— Хе, хе, что же-съ! время бы закусить, Петръ Степанычъ. Вс господа утрудились. Милости просимъ, господа! кланялся голова, пожимая всмъ по очереди руки.
— Да поздне. Поздне… надо съ крестьянами кончить.
— Хе-хе, что же-съ! мужички! вонъ они на двор стоятъ, смирнехонько ждутъ. Мужички-съ подождутъ… Я сейчасъ сбгаю..
— Куда?
— Скажу, чтобъ подождали.
— Да солнце не подождетъ, дни еще короткіе, за пирогомъ солнце прогуляемъ. А посл заката, знаете, по закону, нтъ пріема.
Голова отретировался было къ окошку, на которомъ сидли нкоторые изъ публики. Калининъ, человкъ ренессанса, любилъ гласность, любилъ все длать на открытую, и хотя рекрутскому присутствію не полагалось дйствовать при открытыхъ дверяхъ, онъ не препятствовалъ приходить зрителямъ, лишь бы не мшали дло длать. Приходили, конечно, большею частію знакомые, да мстныя власти. Тутъ были и оба Краснопуповы и Федулъ Игнатьевичъ, и Власъ, былъ тутъ и трущобскій Мефистофель Крутовъ. Въ Трущобск и рекрутское присутствіе развлеченіе. Голова отретировался къ публик.
— Кажется, сегодня, представляется Заседомская волость? нсколько сконфуженно спросилъ докторъ, провдавшій о представленіи къ переосвидтельствованію Евся Ситина.
— Да, представляется, отвчалъ Калининъ и добавилъ: — я послалъ предложеніе Викентію Егорычу (уздному врачу) — онъ, кажется, въ город — чтобы пришелъ въ присутствіе помочь вамъ переосвидтельствовать Евся Ситина, можетъ быть, его ноги справились, а тогда было бы несправедливо отправить его двоюроднаго брата.
Докторъ еще боле сконфузился, почти вспыхнулъ.
— Напрасно. Да, впрочемъ, все равно! хоть двадцать врачей… вс одно скажутъ. Это хроническое! И онъ произнесъ рядъ латинскихъ терминовъ.
— А я сбгаю ужь, опять подбжавъ къ Калинину и, въ десятый разъ протягивая руку, замоталъ сренькимъ клинушкомъ голова: — я сбгаю, Петръ Степанычъ…
— Куда сбгаете? Калининъ даже озадачился.
— Да, чтобы пирогъ не простылъ…
— Ну, сбгайте.
— Эка непосда! ха-ха-ха! хохоталъ исправникъ.
Голова исчезъ. Первая волость временно-обязанныхъ была готова, и за мрой появились дв новыя дородныя степенныя фигуры въ синихъ длинныхъ кафтанахъ. У одного, высокого и нкоторымъ образомъ даже величественнаго, когда онъ молчалъ, напоминавшаго не то іеродіакона, не то сельскаго дьячка, торчали изъ-подъ мышки, изъ-за пазухи, изъ подъ большой русой съ просдью длинной бороды, аккуратно сложенные пуки бумагъ. Это былъ волостной писарь.
Другой, поменьше ростомъ, пошире костью и лицомъ, съ нсколько напряженно боязливой физіономіей, ‘какъ бы не проштрафится, дескать, намъ, темнымъ людямъ передъ начальствомъ’, былъ украшенъ медалью волостнаго старшины. Онъ стоялъ, смиренно сложивъ руки на брюх, пальцы въ пальцы.
Когда кто-нибудь обращался къ старшин съ вопросомъ по длу — особенно Калининъ старался какъ бы по принципу игнорировать писаря — старшина охорашивался, силился принять величавый видъ, длалъ даже нсколько шаговъ впередъ, и раскрывалъ ротъ на первой налетвшей ему въ гортань гласной букв.
Писарь умалялся, съеживался, физіономія его принимала такой видъ, какъ будто ея обладатель желалъ, чтобъ на сію минуту у него никакой физіономіи не было, и отвчалъ на вопросъ. Писарь говорилъ не двигаясь, едва шевеля губами, не сходя съ мста. Старшина разводилъ во вс стороны бородой и глазами, размахивалъ руками. Одинъ былъ мимика, другой — живая рчь. Писарь кончалъ отвтъ, и принималъ обычный видъ заштатнаго іеродіакона, старшина произносилъ ‘вотъ ефто самое и есть оно, вашескородіе’, закрывалъ ротъ, отступалъ на прежнее мсто, складывалъ руки на брюх палецъ въ палецъ, погружался въ напряженную боязливость и изрдка икалъ.
Пріемъ крестьянскихъ рекрутъ шелъ тмъ же порядкомъ, какъ и мщанскихъ, и крестьянскіе рекрута относились къ освидтельствованію такъ же, какъ мщанскіе, таже робость большинства, тоже напускное молодечество немногихъ. Только крестьянская робость рдко доходила до такой безсознательности, какъ у мщанъ, въ напускномъ молодечеств было меньше отчаянія. Подъ кожей крестьянскаго тла, обнажаемаго передъ присутствіемъ, было тоже мало жиру, какъ и подъ мщанской, такъ же отчетливо обрисовывались ребра и ключицы, но у мужиковъ формы были все-таки округле, потому что подъ кожей играли округлые, наработанные мускулы. Только у нкоторыхъ постарше, которымъ, по составу семьи, приходилось работать за двоихъ, а питаться въ половину, не додать, не досыпать, мускулы были уже надорваны, растянуты, руки и ноги, какъ у быстро ростущей двочки, тонкія и длинныя, какъ плети. Но такіе несчастные составляли исключеніе, ибо представлялись большею честію мужчины отъ 20 до 25 лтъ, еще не успвшіе изсохнуть на семь и труд, мускулистые, сравнительно съ мщанами сильные и свжіе. Вообще въ крестьянахъ было какъ-то больше жизненности, жизненной устойчивости. Съ ними присутствію работалось легче, сердце не ныло, по крайней мр, отъ боязни, что на солдатскомъ жить они сгинутъ, какъ мухи зимой, подобно горожанамъ.
Одинъ изъ первыхъ крестьянъ, представленныхъ къ освидтельствованію, былъ братъ Гани, Степанъ. Въ подставные къ нему, въ случа забраковки, по росписи, значился не Ганя — да Ганя и не могъ быть записанъ въ роспись, потому что ему, какъ говорится, лтъ не хватало. Деревня Осинникъ, въ которой жило семейство Василья, отца Гани, была рядомъ съ усадьбой Калинина и Петръ Степанычъ зналъ юношу съ пеленокъ. Но случилось такъ, что съ самаго лта предводитель не видалъ его. У Калинина была другая усадьба, отстоявшая отъ первой почти на 100 верстъ, въ другомъ конц узда, гд онъ обыкновенно приводилъ зимы и куда перебрался предъидущей осенью посл жатвы. Тогда наборъ еще не былъ объявленъ. Да еслибы и былъ, такъ не было бы еще причинъ тревожиться по поводу рекрутства семейству старика Василья. Его семья по очереди стояла вн вроятія попасть въ роспись. Но въ начал зимы, по объявленіи манифеста, сходъ долженъ былъ признать, по обстоятельствамъ законнымъ, раздлъ одной семьи, стоявшей выше Васильевой, въ другой семь умеръ одинъ изъ наличныхъ работниковъ, она по числу рабочихъ опустилась. Это послднее обстоятельство случилось незадолго до-набора. Такъ что Степанъ попалъ на очередь почти неожиданно.
Такимъ образомъ, Калининъ ничего не зналъ о намреніи Гани замнить брата. Ганя не могъ съ нимъ посовтоваться наканун въ город, какъ расчитывалъ, ибо предводитель пріхалъ только въ ночь. И они встртились ужь въ присутствіи.
Ган, съ послдняго Покрова, шелъ девятнадцатый годъ. Плечи у него были широкія, грудь высокая, мускулы развитые. Но небольшой ростъ, маленькая голова, мелкія черты лица, нжная, безъ малйшей растительности, кожа, дтски пухлыя, вздернутыя кверху губы, не переломавшійся еще въ мужской — голосъ, и прямой, ласковый, обыкновенно безмятежный и веселый, хотя и не чуждый вдумчивости взглядъ его срыхъ глазъ придавали ему видъ мальчика, почти ребенка. Простодушно дтское и вмст съ тмъ смышленое выраженіе лица всегда привлекательно. И Ганя былъ симпатичный паренекъ. Но вообще очень обыкновенный, заурядный крестьянскій парень.
Съ Калининымъ они были старые знакомые, сосди, и, несмотря на различіе возраста и положеній, нкоторымъ образомъ друзья-пріятели.
Покуда Петръ Степанычъ, вотъ уже безъ малаго 10 лтъ, занимался ренесансомъ взрослаго поколнія, его супруга, овянная духомъ времени, занималась ренесансомъ поколнія только что народившагося, молодыхъ вольныхъ побговъ отъ старыхъ корней. Старые корни, выпаханные мощнымъ плугомъ изъ злокачественной почвы крпостного права, торчали недоумвавши. Плугъ взрылъ и освжилъ почву, но отъ налипшей вками тины очистить не могъ. Грязь въдчива. Мужъ добросовстно, хотя далеко не такъ успшно, какъ воображалъ и какъ бы ему хотлось, хлопоталъ около корней. Жена занималась молодыми побгами отъ нихъ. Она устроила школу и сама учила. Успшно ли, неуспшно ли, умло ли, неумло ли, а все-таки работала. Ребятки, навербованные ею изъ сосднихъ деревень, бгали въ ея школу охотно и проводили тамъ два-три часа въ день съ удовольствіемъ.
Калинина была женщина добрая и неглупая, она накупила всякихъ пособій, изрядно освоила новйшіе методы обученія дтей, взяла себ въ помощницы хорошую, простую двушку изъ мщанокъ, случайно обучившуюся толковито грамат. Мщанская двушка относилась къ мужицкимъ ребятамъ, какъ къ ровнямъ и дло шло.
Тогда же завязалось знакомство Калинина съ Ганей. Ганя былъ одинъ изъ учениковъ школы, ему было съ небольшимъ восемь лтъ. Жилъ онъ въ семь отца въ сосдней деревн, но его дядя, бывшій дворовый, состоялъ досел садовникомъ барина, поэтому Ганя больше другихъ ребятъ бывалъ въ усадьб. Ганя ршительно ничмъ не выдлялся изъ среды своихъ товарищей. Для ласковаго, мало-мальски смыслящаго учителя вс дти симпатичны. Ганя учился быстро, но безъ рвенія, слушалъ внимательно, усвоивалъ сообщаемыя свднія быстро, но равнодушно. Онъ видимо усвоивалъ памятью. Разскажутъ ему что, или прочтутъ, или онъ самъ прочтетъ — когда онъ подъучился, онъ, книжки, которыя барыня давала, тоже быстро читалъ — онъ все упомнитъ. Заставятъ разсказать — разскажетъ аккуратно, но равнодушно, словно желая сдлать удовольствіе учительниц, но для себя не извлекая никакого удовольствія, никакой пользы. Особенно равнодушно относился онъ ко всему, что выходило за предлы понятій, раскрытыхъ ему жизнью. Всякія иносказанія, притчи, разсказы о невдомыхъ странахъ, о курьёзныхъ приключеніяхъ, о Робинзонахъ, герояхъ Верна и Майнъ-Рида, о герояхъ труда Смайльса, даже о Ломоносов и Меньшиков, онъ, видимо, причислялъ къ области фантазіи и просто отметалъ изъ сокровищницы своихъ познаній. Дтство Ломоносова и отчасти Меньшикова было для него еще понятно, онъ ими интересовался, какъ дтьми мужицкими. Но Ломоносовъ вн Холмоторъ и Александръ Даниловичъ безъ своего лотка положительно переставали его интересовать, какъ никогда не интересовали разсказы о восточныхъ людяхъ. Образы этихъ людей исчезали за видимымъ ему горизонтомъ, за лсомъ, за болотомъ, за мужицкимъ трудомъ, за мужикомъ, поэтому онъ ихъ не видалъ и нисколько не интересовался ими. Даже нсколько насмшливо, какъ небывальщину, выслушивалъ разсказы о нихъ, хотя, благодаря свжести своей памяти, запоминалъ ихъ, едва ли не помимо своей собственной воли. Это равнодушіе къ тому, что, по мннію Калининой, должно бы было очень интересовать дтей, приводило добрую учительницу нердко въ огорченіе. ‘Да неужели ты не хотлъ бы быть такимъ-то и такимъ-то? неужели не хотлъ бы ты жить тамъ-то и тамъ-то?’ спрашивала его Калинина. Ганя, съ веселой, нсколько лукавой улыбкой, ‘дескать, ты это меня испытываешь’, отрицательно моталъ своей маленькой головкой. ‘Да отчего же? ты тоже хорошій мальчикъ: смышленый, не лнивый. А работой, смышленостью и честностью всего достигаютъ’, допытываясь, поучала барыня. ‘Не бываетъ этого’, отвчалъ Ганя, да такъ самоувренно, такъ ршительно, что отчаяніе нападало на Калинину: ‘Его не разубдишь, ничмъ не увришь’. ‘Разв чудо, вотъ какъ Илью пророка на небо взяли, это бываетъ’, иногда замтитъ мальчикъ. Въ чудеса святыхъ Ганя врилъ, ибо его учили прямо, что во все святое надо врить, и потому дйствительно онъ могъ усвоить святое только. ‘Разв чудо, а такъ не бываетъ’.— ‘Какое чудо, это все такъ просто выходитъ потому и потому’, и барыня развивала послдовательность и естественность событій, признаваемыхъ Ганей фантастическими. Ганя оставался непоколебимъ со своей улыбкой. Впрочемъ, онъ вообще рдко удостоивалъ вступать въ пренія и разсужденія по поводу того, что считалъ сказочнымъ, а просто отметалъ. Но если учительница вызывала его въ школ на споръ, то обыкновенно на свое же горе. Ганя, воодушевляясь такъ, по своему, по дтски, по мужицки, отстаивалъ свое мнніе, что остальные ученики навастривали ушонки и видно было, что они воспринимали мнніе Гани и что въ умы ихъ начинало закрадываться сомнніе въ правот учительницы. Ганя никогда не сдавался и не показывалъ виду, что вритъ или понимаетъ, никогда ни во что не врилъ, какъ длали нкоторые другіе, изъ подобострастія, можетъ быть, изъ угодливости, изъ апатіи. Онъ приводилъ учительницу въ отчаяніе, раздражая ее въ минуту спора, но за эту-то прямоту упрямую она его и стала больше любить, чмъ другихъ, это самое нерасположеніе къ угодливости, какъ будто досадное само по себ, не могло не располагать къ Ган честнаго сердца.
Тмъ боле, что Ганя, будучи чуждымъ всякой угодливости и подобострастія, былъ, по своему, нкоторымъ образомъ, любезенъ вообще. Онъ, конечно, не подыметъ съ полу платка или книжки, уроненныхъ барыней, столкнувшись съ ней въ дверяхъ, не подумаетъ дать ей дорогу, въ особенности, если спшитъ изъ класса въ барскій огородъ къ дяд-садовнику. Но даже въ отношеніяхъ къ садовнику выражалась его внимательность. Помочь перекопать грядку, землицы подносить, разсаду растыкать, полить что — Ганя все это съ радостью… Цвты и парники его занимали меньше: ‘баско’ {Красиво.}, скажетъ, поглядитъ и наровитъ къ капуст, либо къ какой другой знакомой ‘овощи’. И чмъ знакомй овощъ, чмъ знакоме работа, тмъ онъ радостне помогаетъ. И все разспрашиваетъ огородника, какъ да что онъ длаетъ, отчего барскія овощи лучше растутъ, чемъ у мужика. ‘Вонъ у насъ на капусту мошка напала, а у тебя ее мало’. Думаетъ, наблюдаетъ, смекаетъ и дома разсказываетъ иногда.
Барын своей, учительниц, и всей семь онъ любилъ тоже по своему угождать. Грибовъ еще никто не далъ, не видалъ, а чуть первый теплый дождикъ перепадетъ, Ганя откуда-то тащитъ корзинку грибовъ. ‘Ахъ, рыжиковъ ныньче совсмъ нтъ, вздохнетъ Калинина:— посылала во вс стороны, нигд не могли отыскать, а Петръ Степанычъ такъ ихъ любитъ въ уксус’. Ганя подслушаетъ и на другой день принесетъ рыжиковъ. А землянику, и смороду, и малину, и морожку Ганя первую принесетъ и послднюю достанетъ, коли понадобится. Въ этомъ отношеніи онъ сталъ для Калининыхъ авторитетомъ. По грибы, по ягоды ли собирается семья, Ганю берутъ съ собой, потому что лучше его никто мстовъ не знаетъ. И тутъ-то, во время этихъ экскурсій, учительница утшается. Ганина любознательность ей покоя не даетъ. Онъ съ любопытствомъ выслушиваетъ, отчего тутъ мохъ любитъ рости, а инд блоусъ, отчего сморода по мягкимъ мстамъ, около воды больше, съ черемхой, а малинникъ по старымъ огнищамъ въ лому ростетъ. Слушаетъ, слушаетъ, да и самъ заговоритъ, и почувствуетъ барыня, что Ганя больше ее самое знаетъ.
— Сморода да черемха воду любятъ, врно. А вотъ вы мн. теперь скажите, отчего, когда воды съ весны много, да дождикъ, въ хлб спорыньи эстолько?
И барыня начинаетъ затрудняться.
— Спорыньи этой самой, рожковъ черныхъ, съ сизцой. Рожковъ! убдительно вразумляетъ мальчикъ.— Замсто зерна, въ колос рожокъ, выпучитъ его, какъ рогъ, иногда ихъ не одинъ въ колосу, а три и бол. Это отчего? отъ дождя? Какъ вотъ ихъ извести? Нон тоже дождя было много, поди народитъ ужо спорыньи. Какъ вотъ ее извести? А?
И Ганя, разставивъ ноги, въ упоръ вопросительно уставитъ глаза на барыню. А барыня еще больше недоумваетъ.
— Потому, эта спорынья не хлбъ. Бабамъ, сказываютъ, въ роды хорошо. А мужику не хлбъ, вредъ одинъ. Въ мук, въ хлб запечетъ, какъ сулема будто. Въ позапрошломъ году, у Клима много ее было Ничего, говоритъ, съдимъ. Да разъ попало, такъ чуть отходились.
— А что же? Барыня рада, что можетъ уклониться отъ объясненій и сама задать вопросъ.
И Ганя разсказываетъ, какъ семья Клима все хирла съ осени, хлбъ на душу не шелъ, а подятъ — воротитъ. А то Климушко самъ видно больше полъ, его свалило, не видитъ, на слышитъ ничего, корчитъ его, руки, ноги, носъ вспухли, забагровли. Насилу отходились…
— Старики сказываютъ: отъ спорыньи, и я такъ думаю, отъ. спорыньи. У Клима ее ахти было много, полоса его съ весны въ вод, почитай… Вотъ отчего эта спорынья самая она.
— Значитъ отъ сырости, коли въ дождливой годъ, да самъ, говоришь, полоса была сырая.
— Да, сырая. А теперь какъ эту спорынью избыть? Чтобы ее совсмъ не было… а?
Но барыня при этомъ вспыхиваетъ въ лиц и конфузится.. Она знаетъ, какъ хлбное дерево на Сандвичевыхъ островахъ, растетъ, но о томъ, какъ избыть спорынью, она никогда и не думала. Въ голову не приходило. Лечить? Да она не знала, какая отъ спорыньи болзнь бываетъ, хотя отъ многихъ другихъ недуговъ лечитъ мужиковъ. Ганя больше ее знаетъ, и барыня пользуется какой-нибудь шалостью своихъ дтей, чтобъ перемнить разговоръ.
Самъ Калининъ тоже познакомился съ Ганей, когда онъ въ школу ходилъ. Не все же ренесансъ насаждать и въ създахъ, да присутствіяхъ, отъ своего собственнаго приказчика и хозяйства, какъ страусъ, въ кусты прятаться. Распустивъ еще передъ эмансипаціей псовую охоту, Петръ Степанычъ любилъ побаловаться съ ружьемъ за дичью, любилъ иногда и рыболовствомъ заняться. И лучшаго товарища во время своихъ экскурсій, какъ Ганя, не имлъ. И время, и мста, и всякія примты мальчуганъ зналъ превосходно. Съ кмъ бы другимъ ни пошелъ, домой чуть не съ пустыми руками вернешься, а пошелъ съ Танюшкой — и провизіи нивсть сколько притащишь. Такъ какъ между Калининымъ и его товарищемъ не стояло школьныхъ обязанностей, то пріятельскія отношенія между ними установились боле непосредственно и просто. На охот, да на рыбной ловл люди благодушествуютъ, поэтому, добрыя отношенія сами собой легко устанавливаются. А тутъ еще товарищъ, даже и конкурентомъ не былъ, совсмъ напротивъ. Они оба были заняты однимъ и тмъ же интересомъ, радовались и горевали вмст. Ганя прибжитъ радостный, объявить, что нашелъ выводки, и баринъ зарадуется. Идутъ, бгутъ оба, у обоихъ сердца бьются. И радуются, какъ одинъ человкъ.
Но между ними существовала и другая нравственная связь. Калининъ хозяйствомъ не занимался, по недосугу, но, по тонкой впечатлительности русскаго помщика, а можетъ и по тонкой впечатлительности кармана, успхи хозяйства его радовали, почти восторгали, а неуспхи повергали въ отчаяніе. И странно: ему казалось, что никто лучше Гани не умлъ сочувствовать его агрономическимъ радостямъ и огорченіямъ.
Ганя самъ рано принялся дома за работы. Съ бороной онъ, конечно, ползалъ по полю, когда его самого едва изъ-за бороны было видно, а какъ только доросъ мало-мальски до косули (росъ онъ сначала быстро, только рано остановился), такъ и выхалъ на полосу. Считая его, въ семь у нихъ было четыре мужика. Только отецъ старикомъ становился, старшій братъ былъ полуразслабленный идіотъ и плохой работникъ, его даже не женили, средній Степанъ, которому теперь въ рекруты очередь пришла, былъ, по настоящему, одинъ путный работникъ, но ему надо было часто отлучаться на заработки, а то на соль и на подать не хватитъ. Семья была обыкновенная, мужицкая, по мужицкому терпла горе, и хлба недохваты, и тягость недоимокъ. По мужицки же была она и заправна: хоть какая ни на есть лошаденка всегда водилась. Была ихъ прежде и пара, да одна пала отъ сибирской язвы, Ганя — ему тогда было 12 лтъ — три дня не лъ, недлю не спалъ посл того, исхудалъ, исчахъ. И было изъ-за чего, посл того, годы проходили, а другой лошади неначто было завести, какъ ни бились. Были коровенки и овцы въ достаточномъ для мужицкаго хозяйства количеств. Назему съ своего двора хватало на то, чтобъ хоть жиденько да всю паренину весной окидать. О введенской ярмарк въ Трущобск бабы умудрялись продавать немного масла. Въ мясоды зачастую вся семья творогъ хлебала, разгавливалась своимъ барашкомъ и носила шубы изъ доморощенныхъ овчинъ. Однимъ отличалась эта семья отъ большинства большихъ крестьянскихъ семей — бабами. Бабъ было мало относительно. Старуха-мать, молодая незамужняя дочь, об нрава добродушнаго, рдко ссорились между собой, сноха была одна, жена Степана, тоже баба работящая, тихая, безотвтная. Семья собственно была одна, бабьяго вздору было меньше, чмъ въ средней крестьянской семь и, слдовательно, мужики жили между собою ладне, на раздлъ не лзли и работа шла дружне и споре въ пол. Споро и прилежно работалъ и Ганя, когда ему было лтъ 15—16, не хуже любого взрослаго мужика. Смышлено работалъ и любилъ землю.
Когда Калинину случалось бродить съ Ганей по своимъ полямъ и угодамъ, ему нравилось толковать съ мальчикомъ о хозяйств. Ибо, какъ бы то ни было, и самого Калинина свое хозяйство занимало, но съ приказчикомъ и своими рабочими онъ даже избгалъ бесдовать. Тутъ требовалась непосредственная практичность, распоряженія — а ну, какъ напутаешь что? Съ Ганей же онъ нкоторымъ образомъ отвлеченно, хотя, повидимому, и непосредственно относился къ предмету, отводилъ душу.
Идутъ они, напримръ, ржанымъ полемъ и разсуждаютъ, каковъ-то хлбъ: уродится или не уродится? Вотъ тутъ вымочка, вода съ весны застоялась. ‘А пустое дло, канаву отвести всего сажень-дв, резонно разсуждаетъ баринъ:— и хлбъ бы знатный сталъ родиться’. ‘А тутъ вотъ песокъ, отлично картофель выростетъ’. Идутъ около рки, Калининъ даже съ увлеченіемъ объясняетъ свою давнишнюю мечту, что ‘вотъ тутъ тоже пустое дло, немного пней выкорчевать, да канавку пропустить — и такой будетъ поемный лугъ, что всего остального снокоса усадебнаго стоитъ. И мельницу вонъ тамъ хорошо бы выстроить, большой бы доходъ дала. Мужики сосдніе далеко молоть возятъ: и мужикамъ хорошо бы.
Ганя нетолько слушаетъ и сочувствуетъ, но осмысливаетъ и обсуждаетъ, и большею частью одобряетъ. ‘Онъ ахти вымочекъ не любитъ, у себя везд завалы косулей разржетъ’. ‘Картошка — это хорошо, только, что съ картошкой подлаешь? мало уродится ее — обидно, много народится — двать некуда, зимой погніетъ’. ‘А это мягкія мста подъ снокосъ — нтъ того лучше. Онъ и у себя уголокъ запримтилъ, коли братаны не помогутъ, онъ ужотко съ бабами осенью попробуетъ. А вонъ у Петра Степаныча и еще того лучше мсто есть въ Демкиной пустошк, Ганя тоже запримтилъ, вотъ бы расчистить’. И Петръ Степанычъ, незапримтившій-было такого мста въ своей Демкиной, вдругъ прозрвалъ. ‘Ахъ, въ самомъ дл, богатое мсто, молодецъ ты у меня, Ганюша’. ‘А это что мельница, извстно, хорошо, мужикамъ ближе здить будетъ. У меня два дня нон за помоломъ пропадутъ, завсегда, хоть ты плачь, хоть нтъ, а пропадутъ, а тутъ, коли мельницу выстроить, всмъ хорошо, знатно бы тутъ, и мсто важное, вода шибко бжитъ, берега узкіе, крутые’.
Калининъ отъ частнаго любилъ переходить къ общему, начнетъ толковать о томъ, какой барышъ можно изъ картофеля извлекать, о дренаж, объ уборахъ сна машинами, о вред трехпольнаго хозяйства. И распространяется. Говоритъ такъ, что Ган понятно, мальчикъ внимательно слушаетъ. Думаетъ, сразу ничего не отвчаетъ. А черезъ нсколько дней заговоритъ и словно разсортируетъ въ ум все слышанное. И видно, что онъ никакими предразсудками при этой сортировк не руководился, а здравымъ умомъ и своимъ короткимъ знакомствомъ съ землей. То, что совсмъ не годится, онъ совсмъ отмететъ, а изъ того, что оставитъ, ‘это, говоритъ, пожалуй, попробовать можно и нашему брату, мужику, а вотъ это мужику не годится, а въ барской усадьб, куда бы хорошо было’. Можетъ быть, выводы юноши заключали въ себ много ошибочнаго, но они всегда поражали Петра Степаныча своей практичностью, онъ словно обрадуется, и пойдетъ разсуждать пуще, увренный, что хорошо говоритъ, и что все, что говоритъ, сдлаетъ. И мальчикъ слушаетъ нетолько со вниманіемъ, даже съ любопытствомъ, и станетъ ждать, когда же баринъ за дло примется. А баринъ и забылъ. Пройдетъ нсколько мсяцевъ. Опять друзья-пріятели тми же мстами идутъ. Смотришь, гд вымочка была, тамъ другая вымочка еще пуще. Ганя замтитъ, баринъ отмолчится. Гд картофелю предназначалось рости, тамъ тощій ячмень худетъ. Мста поемныя еще пуще кустомъ заросли. Ганя все отмчаетъ, все жалетъ. Баринъ иной разъ даже покраснетъ, совстно станетъ. Такъ увренно, такъ непосредственно, даже практически разсуждалъ, ршалъ нсколько мсяцевъ тому назадъ, и вдругъ ничего, ровно ничего не сдлалъ. Иногда мальчикъ прямо посмотритъ ему въ глаза и простодушно спроситъ: ‘Ахъ, ахъ, ахъ, какъ же вы это, Петро Степанычъ! отчего же вы это?’
И самъ Петръ Степанычъ спрашиваетъ самого себя: ‘что же онъ это? отчего же онъ это?’. Тмъ боле спрашиваетъ себя, что доходу съ имнья убыло, а расходу прибыло. И начнетъ оправдываться — сперва передъ самимъ собой, внутренно, а потомъ и вслухъ: ‘недосугъ, дескать, должность’.
Когда между Калининымъ и Ганей разговоры стали попадать на подобныя тэмы, парень обыкновенно не выказывалъ расположенія ихъ продолжать. Скажетъ себ, что у него на ум, да и полно. Но какъ-то странно скажетъ, такъ увренно, даже не по дтски. Совсмъ ребенокъ, и по наружности, и по нраву, и по общему складу мысли, да и по лтамъ, наконецъ, онъ, когда случалось говорить о крестьянскомъ хозяйств, касаться общественнаго, или семейнаго крестьянскаго быта, вдругъ словно выросталъ, становился взрослымъ человкомъ, судилъ опредленно, серьёзно, и въ такихъ случаяхъ, Калининъ не безъ изумленія чувствовалъ, что мужицкій ребенокъ интеллигентно нетолько доросталъ до него, а иногда переросталъ его. Съ одной стороны, это превосходство познанія ребенка какъ бы досадовало Петра Степаныча, съ другой — оно обоихъ интеллигентно и нравственно сближало. Калининъ иногда находилъ нужнымъ учиться у Гани. Во время долгихъ часовъ и даже дней, проводимыхъ съ Ганей въ лсу, пол или на рк, Петру Степанычу было пріятно переставать играть интеллигентно, какъ съ ребенкомъ, съ своимъ сотоварищемъ, и вести съ нимъ, время отъ времени, разговоръ, какъ съ ровней. Но Ганя подросталъ, приставалъ изъ года въ годъ больше къ домашней работ, экскурсіи его съ бариномъ становились, за недосугомъ, и рже, и короче, его мннія тоже становились какъ-то рзче, сдержанне. По мр того, какъ онъ становился боле интересенъ, онъ сдлался и мене экспансивенъ. Это сдержанность Гани интриговала, подстрекала любознательность барина, иногда просто возбуждала безпокойство, даже подозрительность. И на возобновлявшіяся и нын иногда восклицанія: ‘Ахъ-ахъ-ахъ, Петръ Степанычъ! какъ же вы это! что же вы это!’ Калининъ ощущалъ какое-то угрызеніе совсти, пуще прежняго. И не мудрено, годъ отъ года, доходы уменьшались, а новыя, словно припадочныя предпріятія и улучшенія какъ-то обрывались, больно ударяя его по карману. Изъ Демкиной онъ-было вздумалъ образовать золотое дно, расчищалъ и рубилъ лсъ, собрался возвести плотину для мельницы, но ничего изъ этого не вышло, кром того, что вышло очень много денегъ. ‘Ахъ, что же это я въ самомъ дл!’ душевно отзывался Петръ Стенанычъ, и тутъ же старался душевно оправдаться: некогда, общественная должность. Онъ даже старался пробудить въ себ благородное чувство гордости: дескать, жертвую собственными интересами общественнымъ интересамъ. А между словъ этой утшительной прописной сентенціи коварно проступали цифры недохватовъ семейнаго бюджета и, всплывало: ‘А, чортъ возьми! надо какую-нибудь пустошку, что ли, продать, а то не на что будетъ сына отправить въ гимназію. А тутъ еще надо въ Заглохлово, на губернское собраніе хать, а съ чмъ подешь, коли не продашь пустошки!’ Такъ думалось Петру Степанычу, когда онъ бродилъ по дичавшей Демкиной. А пріятель Ганя, перескакивая вмст съ нимъ по обрушившимся и заплывшимъ канавамъ Демкиной и отыскивая выводки утокъ тамъ, гд, два года тому назадъ, баринъ похвалялся отыскать доходы, опять произноситъ свое: ‘Ахъ-ахъ, Петръ Степанычъ! какъ же вы это!’ И словно не договариваетъ, словно насмхается. Если онъ даже ничего не говоритъ, то Петру Степанычу кажется, что онъ это непремнно думаетъ.
Но это-то именно и подзадориваетъ Калинина. И вотъ онъ прыгаетъ по кочкамъ, дастъ два, три промаха по птиц, прикрикнетъ на своего ретиваго сетера, да нтъ-нтъ и опять за мысли вслухъ о должности, о гражданскихъ обязанностяхъ. Наконецъ, и спутникъ начинаетъ прислушиваться, пошла реплика.
— Оно извстно — должность. Изъ-за неволи свое добро упустишь. Ничего не подлаешь, наконецъ, высказывается Ганя.
— Какая же неволя?