МОЛОДЫЕ ПОБГИ ОТЪ СТАРЫХЪ КОРНЕЙ.
МОЛОДЫЕ ПОБГИ ОТЪ СТАРЫХЪ КОРНЕЙ.
СПЛАВНЫЕ БИЛЕТЫ.
СПЛАВНЫЕ БИЛЕТЫ.
I.
II.
III.
IV.
V.
V.
——
Новые побеги от старых корней, Фирсов Николай Николаевич, Год: 1879
Время на прочтение: 73 минут(ы)
Ослпительно яркій мартовскій день тускнлъ, и сророзовые лнивые весенніе сумерки потихоньку закрадывались въ лсъ. Стройныя, какъ стрлы, обнаженныя по самыя шапкообразныя вершины, просторно стояли сосны, по молодости пощаженныя человкомъ. Отъ ихъ старыхъ маститыхъ родичей и сестеръ оставались только объемистые пни, заваленные сугробами снга или затянутые ледяной корой, да граціозно изогнутыя и ненужныя лсопромышленнику могучія втви вершинъ, еще одтыя темнозеленымъ игольчатымъ плащомъ. Теплое солнышко днемъ оттаяло на снговомъ простор полей и луговъ бурыя плшинки, гостепріимно манящія жаворонковъ и куликовъ. Оно не забыло заглянуть въ лсъ, въ большую прогалину межъ стволами молодыхъ деревъ и, отогрвъ легонько повсюду наваленную щепу, осколки, стружки, обрубки, наполнило лсной просторъ тонкимъ смолистымъ запахомъ древесины. Вечерняя свжесть, прохваченная легкимъ заморозкомъ, не успла еще изгнать этого аромата, груди дышалось легко.
Солнышко крпко засинило ледъ сплавной рчеики, огибающей лсъ, а съ ручья совсмъ сорвало зимнюю кору. Клокоча и пнясь, шумно, какъ взрослый потокъ, пробирался онъ межъ деревьями въ рк, сердито сверлилъ ея ледъ, взламывалъ его снизу, а поверхъ разливался жемчужной пной.
Еще день, другой — и рка не устоитъ, зашевелится, оживетъ, взбжитъ холодной волной на самую кручу лснаго берега, гд человкъ ей приготовилъ работу. Плотъ за плотомъ, плотъ за плотомъ, на право и на лво, покуда глазъ видитъ, тянется лсная зимняя вывозка по берегу. Сотни тысячъ гладкихъ стволовъ стиснуты въ тысячи плоскихъ массивныхъ бревенчатыхъ квадратовъ. Каждый плотъ однимъ концомъ чуточку свсился съ берега, иной еле держится, опираясь на наросшій подъ нимъ ледъ. Первый всплескъ вздувшейся рки, и плоты, одинъ за другимъ, какъ живые, дрогнутъ, шевельнутся. Люди на нихъ загогочутъ, засуетятся, замечутся и, вступивъ въ союзъ съ ркой, не жаля своихъ собственныхъ силъ, отдадутъ сосновые плоты на волю заманчиво услужливой, прихотливой весенней волн. И себя отдадутъ эти люди на волю этой холодной, мощной, игривой красавицы. Понесетъ она эти плоты и этихъ людей, которые, стоя и мечась отъ одного угла къ другому на плотахъ, мнятъ, что управляютъ ихъ движеніемъ, понесетъ она и работу и работниковъ внизъ, внизъ, внизъ, то сталкивая съ большими льдинами, вынесенными сосднимъ потокомъ изъ озера то закручивая въ водоворот врывающихся съ разныхъ сторонъ суетливыхъ рчевокъ и ручьевъ, то, словно ради шутки, наброситъ на берегъ и оставитъ людей справляться, какъ знаютъ, безъ ея помощи. То на-чисто разобьетъ плотъ о крутой заворотъ берега: люди, спасайтесь, коли можете, цпляясь за бревна.
На широкомъ, едва обозримомъ луговомъ разлив рка разв жится, успокоится и гонк дастъ передохнуть. Плоты пойдутъ просторно, плавно, обрызганныя водой, лохматыя фигуры мужиковъ на плотахъ перестанутъ юркать и метаться изъ стороны въ сторону, ихъ силуэты обрисуются рзко, стойко, почти неподвижно: только чуть-чуть, инд, шестомъ поотталкивайся отъ луговыхъ холмовъ. И крику не станетъ. Тихо на вод и тихо межъ людей.
— Эй, Трешка, кабы вся экая работа до Ипатьева!
Ипатьево — большое село на большой рк, у самаго большого озера. Тамъ въ половодье большая лсная ярмарка, туда и плоты гонятъ.
— Кабы да до самаго Ипатьева эдакой спокой. Пра! негромко переговариваетъ мужиченко съ одного плота на другой. Тихій голосъ широко и далеко по тихой вод идетъ.
— Будетъ теб ужотка спокой, громко отзывается съ дальняго плота бывалый богатырь.— Узнаешь Кузькину мать, какъ на мельницы скороходскія нанесетъ.
— Сказывали, это не законъ, баютъ, мельницы разбирать приказано къ половодью, чтобы вода гладкимъ ходомъ шла.
— Законъ, не законъ, а вотъ вернетъ тебя тамъ вверхъ тармашками, потомъ и спрашивай закона.
— Извстно, вмшивается другой, тоже бывалый, человкъ:— арендатели начальство ублаготворяютъ!
— Становой арендателевъ не утсняетъ: съ каждой мельницы возьметъ по малу, а ихъ тутъ поди десятокъ, али бол, соглашаются и поясняютъ нсколько голосовъ.
А вода тихо, плавно несетъ ихъ надъ лугами къ мельницамъ. По сторонамъ стали вздыматься холмы, горушки, съ срыми деревнями, съ блыми церквами, мелькнули стны монастыря. Разливъ съузился, вода побжала поспшне, плоты стали скучиваться. Вода шибче, плоты кучне.
— Ну, робята, держись таперича.
На лицахъ рабочихъ выступила забота. Вс усилія направлены къ тому, чтобы вытянуть всю гонку гусемъ, плотъ за плотомъ. Съ ркою стало тяжко справляться. Она забрала силу и несетъ шибко, шибче, шибче, такъ шибко, что духъ захватываетъ. Берега прилежно бгутъ назадъ, а впереди обрисовались, какъ будто втиснутыя въ высокую кручу берега, дв срыя избушки, покрытыя мягкимъ мохомъ. На солнышк мохъ отливаетъ густымъ темнымъ изумрудомъ.
Мельница. Бороться съ потокомъ уже безполезно. Глубоко. Плоты несетъ впередъ ровно, безъ толчковъ, но съ ужасающей быстротой. Несетъ въ мельничныя ворота, распахнутыя настежь. На переднемъ плоту мужиченко снимаетъ шапку и крестится. Мощная, глубокая толща воды переливается черезъ уступъ плотинныхъ воротъ и падаетъ внизъ на сажень — больше — ударяясь внизу въ клокочущую бшеную пну водоворота.
Секунда. Передній конецъ плота мелькнулъ надъ краемъ обрыва, половина плота продвинулась, и тяжелая плоская масса его мгновенно изъ горизонтальнаго положенія пришла почти въ вертикальное. Онъ рухнулъ внизъ.
Еще секунда. И ужасъ, и ужасъ смертный: ни человка, цплявшагося за бревна плота, ни самого плота ни стало. Внизу, гд онъ мелькнулъ, сорвавшись съ высоты, теперь неистово клокочетъ блая вода, словно вскипяченная адомъ. Еще секунда — и сильно колыхаясь во вс стороны, исчезнувшій плотъ всплываетъ немного ниже, и, опять крестясь, вскарабкивается на ноги встряхнутый и промоченный до мозга костей мужиченко.
— Слава т, Господи, Мать Пресвятая богородица, перенесло! Его перенесло. Онъ уже поплылъ ровне до слдующей плотины на версту, на дв. Какъ-то перенесетъ опять? Много этихъ плотинъ по рченк. Какъ-то пройдутъ задніе плоты черезъ первыя ворота? Можетъ, кого изъ православныхъ и не досчитаются.
Бда эти мельницы на маленькихъ сплавныхъ рчонкахъ вееною. Спасибо, законъ имъ не приказываетъ народъ губить. Законъ не приказываетъ, а все-таки губятъ.
Розовато-срые сумерки закрадывались въ прогалины опустошеннаго лса, застилали посимвшую рку и ея берега, обложенные плотами.
Потухалъ великій день для маститыхъ обитателей дремучаго лса. Много вковъ и грозъ пронеслось надъ ихъ пышными вершинами. Инд огненная стрла раскалывала стройнаго красавца, подпиравшаго тучи. Инд буря вырывала съ корнями вковую сосну. Мужичонки по окраинамъ воровски утягивали дерево — другое. Лсъ и не замчалъ изъяна, какъ не замчалъ изъяна управляющій его владльца.
Много было этого, лса, мужицкіе воровскіе топоришки и грозныя бури не оставляли и царапины на немъ. Только прошлой осенью, въ его привольномъ тихомъ сумрак, застукали сотни топоровъ мужицкихъ, но не воровскихъ, топоровъ, купленныхъ на задатки, розданные милліонеромъ-лсопромышленникомъ. Вдоль и поперекъ прошли лсъ эти топорики, а тощія клячонки всю зиму таскали на рку сваленныхъ богатырей. Пришла весна, и сегодня впервые, къ богатырямъ, поднявшимся изъ родной земли, можетъ статься тогда, когда Русь о чиновникахъ еще и не слыхивала, только сегодня впервые, къ этимъ вольнымъ старцамъ прикоснулась рука чиновничья, только сегодня ихъ обмрила и въ списки записала рука, запачканная чернилами, съ оранжеымъ кантомъ на обшлаг рукава. И заклеймила она ихъ розовое твердое тло горячимъ чернымъ клеймомъ съ расплывшейся сажей. Только сегодня эта рука выдала за казенной печатью подорожную. Нтъ, еще не подорожную: подорожную, то есть сплавные билеты, напишутъ въ город, въ полицейскомъ управленіи. А становой выдалъ сегодня свидтельства о неимніи препятствія со стороны мстныхъ властей къ выдач таковой подорожной вковымъ богатырямъ. Еще нсколько дней — и милліонеръ-лсопромышленникъ выправитъ эти сплавные билеты и разнесетъ членовъ великой семьи по далекимъ краямъ, за море, куда выгодне.
Великій день для стараго лса. Съ утра около плотовъ ходили рабочіе съ деревянными саженями, съ утра покрикивалъ становой на рабочихъ и на своихъ разсыльныхъ, завдывавшихъ отрядами мрившихъ и считавшихъ рабочихъ, съ утра онъ перешучивался и пересмивался съ двумя барами, пріхавшими вмст съ нимъ и тоже низрдка покрикивавшими на рабочихъ.
И живо дло сдлано. Этакую громаду, кажись, въ мсяцъ не неремрить, не переписать, не переклеймить. А становой кончилъ — еще солнышко не заходило. Да еще дв другія вывозки, принадлежащія мелкимъ лсопромышленникамъ, двумъ кулакамъ-мужикамъ, усплъ обмрить и просчитать.
Недалеко отъ рки, на большой опустошенной прогалин, къ которой, какъ нити паутины, сходились вывозныя изъ сердца лса дороги безъ числа, собралось десятка три рабочихъ. Они робко переговаривались между собой. Нкоторые еще шапокъ не надли. Вс глядли, какъ становой и баре усаживались въ пошевни, запряженныя тройкой, гусемъ. Баре громко говорили, заваливаясь въ сани. Мужики видимо были чмъ-то взволнованы, и сдерживались, терпливо и робко выжидая, когда зазвенятъ бубенчики, когда замотается звонъ колокольчика, и власти удутъ.
Тройка тронулась, понеслась вдоль желтой ленты плотовъ, по направленію въ виднвшемуся въ перспектив селу. Толпа загалдла. Кто былъ безъ шапокъ, надли шапки. На обледенлыхъ щепахъ, около того мста, гд топталась толпа, темнло небольшое пятно свжей крови. Кровь была пролита красивой рукой молодого и просвщеннйшаго человка, одного изъ баръ, свшаго въ сани со становымъ. Толпа была возбуждена. Съ одной стороны, она собиралась, наскоро покончивъ съ работой, поскорй по домамъ разойтись, съ другой, никому не хотлось уходить домой, не узнавъ: будетъ Ефимъ на Краснопупова жаловаться или не будетъ? станетъ съ него денегъ за разбитіе требовать или не станетъ?
А узнать намренія Ефима было трудновато. Главнымъ образомъ потому, что отъ самого Ефима ничего нельзя было добиться. Онъ наклонился надъ щепами, выпучилъ глаза на выбитый зубъ и положительно не выказывалъ ни малйшаго сочувствія горячо сочувствовавшей ему толп. Къ нему обращались съ вопросами, съ совтами, съ ругательствами. Ругали Краснопупова въ особенности. Очень энергично горланилъ истощенный съ лица молодой парень, Митроха, бывалый, граматный, ежегодно на отхожіе промыслы ходившій и знакомый со столичными нравами, харчевнями, газетами и даже мировыми судьями. Мировые судьи тогда были въ нов. Митроха любилъ принимать въ общественныхъ длахъ шумное участіе, проявлялъ диктаторскія замашки и въ тайн питалъ надежды, что рано или поздно волость его въ писаря выберетъ. Митроха у самаго разбитаго Ефимова носа махалъ руками, рискуя повторить надъ этимъ носомъ по дружб операцію, произведенную Краснопуповымъ по наитію. Митроха энергично переваливался съ ноги на ногу, подгибая то одно, то другое колнко — соотвтственно той или другой жестикулирующей рук. Митроха доказывалъ, что ‘теперь, братцы, не то, что коту прошла масленица, что всякому ярыжнику нечего спуску давать: мировые есть, безпримрно жалобу написать надоть, а холи что, такъ, пожалуй и онъ самъ, Митроха, напишетъ жалобу’.
Кто-то предложилъ взять въ адвокаты Куродавлева. Куродавлевъ былъ отставной солдатъ, проживающій обыкновенно въ уздномъ город, проводящій свои дни исключительно въ камер мирового судьи, а вечера и ночи въ кабак. Онъ былъ уроженецъ ближайшаго села и, утомленный своими многотрудными юридическими обязанностями, прибрелъ на дняхъ къ брату, дабы отдохнуть на лон природы и всхрапнуть на лавк питейнаго заведенія, открытаго дядей. Имя Куродавлева вызвало самое краснорчивое негодованіе Митрохи. Митроха ненавидлъ Куродавлева пуще, чмъ сего юриста ненавидли мировые судьи, обремененные разборомъ безчисленнаго множества длъ, изобртаемыхъ Куродавлевымъ на раззореніе своихъ кліентовъ и на пользу цловальниковъ, штофы которыхъ были его неистощимыми вдохновителями. Митроха не терплъ Куродавлева, ибо видлъ въ немъ соперника по части граматности, краснорчія и даже надеждъ на званіе волостного писаря. Услыхавъ такое предложеніе Митроха тотчасъ-же разразился краснорчивой бранью на пьянчужку-солдата, а потомъ, какъ искусный въ бранной музык артистъ, перешелъ къ еще боле краснорчивыхъ ругательствамъ на самого Краснопупова. Этимъ ругательствамъ толпа вторила усердно, наступая все назойливе и назойливе за Ефима.
И Ефимъ даже что-то забормоталъ. И изъ него прорвался-таки, наконецъ, потокъ ругательствъ, полновснйшихъ словечекъ, душ любо! Мужики попритихни. ‘Ну, что ты съ нимъ будешь таперича длать?’ спрашиваютъ. Ругательства крупныя и частыя сыплются изъ окровавленнаго рта. Но увы! эти ругательства относятся спеціально къ собственному носу, который не унимается болть, къ расшатавшимся зубамъ, къ самому себ и даже къ щепамъ подъ ногами. А о Краснопупов не упоминаютъ. Словно Краснопуповъ ни причемъ. Ефимъ ни малйше не сочувствуетъ толп.
Сочувствующіе начинаютъ подозрвать, что Ефимъ не хочетъ дла заводить. Митроха, выпустивъ послдній залпъ своего негодованія, на этотъ разъ противу самого пострадавшаго, удаляется, глубокомысленно покачивая головой и предрекая большія бды вообще. Остальные, продолжаютъ еще отвчать другъ другу на вопросы и совты, обращенные въ неудостоивающему ихъ отвтомъ Ефиму. ‘Конечно, къ мировому, и Куродавлевъ подъ рукой, поди теперь ужъ и въ кабакъ пришелъ. И всего-то ему штофъ выставь, да и полно: а съ Краснопупова не одно ведро присудятъ. Врно, что присудятъ, и становой свидтель,— чего лучше? Да и вс мужики свидтели, не баринъ какой Краснопуповъ, даромъ, что мошна у отца толста, а все вашъ же братъ мужикъ — міродъ. Мировой не помирволитъ. Поди и безъ суда денегъ дастъ… ему что деньги — наплевать, лишь бы страму не было’. А Ефимъ все молчитъ. Его пассивное упорство начинаетъ направлять помыслы мужиковъ въ другую сторону. ‘Можетъ и то: гд нашему брату у мирового судиться? Краснопуповъ — мужикъ-то мужикъ, да мошна толста. Нонче и мужиковъ не по барству, а по мошн разбираютъ, сами баре отощали. Мировой-то вонъ и работникамъ съ грхомъ деньги платитъ. Тоже скотину продаетъ изъ нужды.’
Становой — свидтель? да, поди еще хуже. Становой изъ Краснопуповскихъ рукъ живетъ, еще жалобщика же самого въ острогъ уходитъ. Мужики — свидтели? затаскаютъ только мужиковъ, въ городъ станутъ требовать. Ну ихъ къ праху совсмъ… и то…
Нкоторые, мало по малу, начинаютъ находить, что Ефимъ самъ сгрубилъ. ‘Стерпть надо было. Гд мужику супротивъ Краснопупова? Эка важность какая — мужицкая рожа’.
Ефимъ, очевидно, точно такого же мннія о своей рож.
‘Да и мужикамъ не стать съ Краснопуновымъ вздорить. Міродъ-міродъ онъ,— врно это, а тоже кормилецъ. Эсколько народу у него работаетъ. Не выстрой онъ стекляннаго завода, да не заведи этой самой лсной вывозки — чмъ бы зимой прокормились? на заработки отъ дому или опять, а тутъ дома. Да хлбъ скупаетъ, тоже сколько мужиковъ отъ перевозки хлба и льна питается, подати заплатятъ по крайности на краснопуповскій заработокъ. Міродъ-то, міродъ, а все кормилецъ. Ну его! И вправду Ефиму стерпть должно’.
Толпа успокоивается, рдетъ. Въ лсу становится темно, и самъ Ефимъ, унявъ маленько потоки крови и ругательствъ, несовсмъ твердымъ шагомъ направляется домой, подсчитывая, останется-ли что изъ заработка, полученнаго отъ Краснопупова, за оплатой недоимки? Выходитъ, что девять рублей и шесть гривенъ останется. Важно! Ей Богу! Ефимъ направляется въ село выпить за здоровье девяти рублей шести гривенъ.
Отъ кабака, въ который направился Ефимъ, по улиц только четыре двора пройти, на Федотовъ хмльникъ — тутъ и будетъ сельскаго старосты, Николая Петрова, домъ. Славные дома въ этой лсовольной губерніи мужики ставятъ. На самого Николая Петрова поглядть — плюгавенькій, блобрысенькій, маленькій, точно запуганный, а съ тхъ поръ, какъ въ старосты большущаго села посадили, еще пуще перепугался, поглядть на него, никакъ и не вообразишь, что у него такая хоромина чудесная. Думаешь, не по Ваньк шапка. Не надивишься, право.
А почти вся губернія такая, дешь, дешь, иной разъ день-деньской дешь, только постоялый дворъ разв или станція — лошадей перемнить, либо на рченк перевозъ съ двумя перевозчиками: одинъ хромой, а другой кривой. А то во весь день ни жилья, ни человка не увидишь. То трясешься, трясешься по болотнымъ гатямъ, то турчатъ, турчатъ колеса въ глубокомъ песк сосноваго бора. Съ утра до ночи, даже тошно станетъ. Заяцъ дорогу перебжитъ — оно, извстно, нехорошо — а все обрадуешься, развлечешься.
дешь, дешь, дешь, думаешь, конца этимъ лсамъ нтъ, думаешь, люди не живутъ. А если и живутъ, думаешь, такъ живучи съ волками, поди по волчьи воютъ, по медвжьи живутъ въ землянкахъ разв какихъ, въ берлогахъ, въ грязи.
И вдругъ выведетъ тебя эта гать къ твердому проселку, горному, къ рк маленькой, веселенькой, извилистой: она то сверкнетъ, то скроется. Лса далеко разступятся капризными извилинами, пятнадцать — двадцать большихъ деревень, словно бусы, по рк нанизаны, близко другъ къ дружк, на холм — село, около благолпной блокаменной церкви съ зелеными куполами красуется. И людно въ этихъ деревняхъ. Куда людне, чмъ въ уздномъ городишк. Много тутъ народу скопилось жить, тысячъ десять и боле.
По постройк, по всему видно, что мужики заправные, не по волчьи воютъ, не по медвжьи живутъ. Улицы въ деревняхъ широкія, дома высокіе, двух-этажные, иной съ мезониномъ и съ балкончикомъ. Столбы у крылецъ, какъ у старинныхъ боярскихъ теремовъ, затйливые, словно точеные. На коньк и вкругъ оконъ тонкая деревянная рзьба, какъ кружево, повисла. Гумна деревянныя, крытыя тесомъ, поодаль стоятъ. Бани на вызд знатныя, съ двужильными колодами, по субботамъ — въ одной жил горячая, въ другой холодная вода бываетъ. Срубы на колодцахъ крпкіе, просторные, красивые и разумные: ведро живо спустишь живо вытащишь на большомъ легко-верткомъ ворот, а ни робеночекъ, ни скотинка не попадетъ въ колодезь. Высокіе срубы и крытые.
Заправно живутъ, видно, мужики, и откуда только у нихъ въ этихъ лсныхъ трущобахъ эта заправность берется? Поля, кажется, махонькія, около деревень жмутся. Луговъ не видать, разв гд по самой рк поемные покосы. Поскотины не видно, да и скота что-то не видать. А хлбъ на полахъ богатый: рожь — какъ стна, овесъ — по грудь человческую.
Откуда все безъ удобренья берется? Не надивишься. А все отъ лсу. Народъ привыкъ около лса къ труду, жъ труду непрестанному и неустанному. Поля у него около дома махонькія, а за то въ лсахъ огнища богатыя, на нихъ не мало труда положишь. Да и награждаетъ же Богъ за трудъ. Около деревень покосовъ нтъ, а въ Петровки вс жители, какъ есть, словно сгинутъ изъ деревень. Вс въ лса свои безконечные сгинутъ. Тамъ и живутъ не одну недлю. Въ лсахъ, гд только ручеекъ или рченка, или какое ни на есть мягкое мстечко, все расчищено. Каждую весну, каждую осень, всякая семья свой участокъ чисто подчищаетъ, а въ Петровки, какъ трава богатйшая выростетъ, убирать сно придетъ. Лтомъ сна изъ лсу и не вывезешь. Зимой на махонькихъ салазкахъ все домой перетаскаютъ. Скотину сытно кормятъ. Скота много держатъ, только лтомъ этого скота почитай, что не видно, для него поскотина тоже въ лсу припасена, онъ въ лсу и пасется. А подъ каждымъ домомъ для скотинки отличное помщенье приготовлено. Наскучило гулять, зима застигла, либо лтомъ пауты {Большая муха, прокусывающая кожу животныхъ. Очень обильная на свер въ жаркіе мсяцы.} обижаютъ — милости просимъ, широкія двухстворчатыя ворота настежь. И покой дома скотинк.
И постройка тоже хорошая отъ лсу. Лсу много, знатный лсъ. Да и топоръ у мужика около самаго этого лса знатно навострился. Всякую хитрую штуку изъ этого лса выдлаетъ. А ужъ домъ выстроитъ, большое спасибо скажешь — словно изъ чугуна выльетъ.
Къ Петровкамъ всякій мужикъ дома: снокосъ въ лсу убирать надо. Около же сва, народу дома только-только чтобы справиться съ работой остается. Зимой — разв большія вывозки лсныя, такъ остаются дома. А все остальное время вс мужики, и парнишки, которые въ сил, и старики, что въ сил, вс на заработки далеко артелями ходятъ. Все топоромъ работаютъ, домой и денегъ, и ума несутъ. Думаешь, лсовольскій мужикъ — олухъ неотесанный, медвдь медвдемъ, а онъ питерскаго умне, даромъ что въ немъ этой бойкости нтъ.
Не надивишься право. Такъ вотъ и Николай Петровъ на удивленье. Мужиченко плюгавый, боязный, семья большущая. И домъ по семь, да и больше того. Внизу все высокіе дворы, да хлвы для скота. Во второмъ этаж, на право отъ крыльца, семья живетъ. Чисто живетъ: дв большія избы, а на верху, въ мезонин — горенка для лта. Бабы и двки здоровыя, привтливыя, въ полосатыхъ сарафанахъ изъ домотканнаго коровьяго сукна. На головахъ платки бумажные съ затйливыми узорами — мужики съ заработковъ принесли. Старикъ-отецъ хилый прехилый, а степенный, съ большой серебрянкой бородой. Парни сухонькіе, широкоплечіе, весело кланяются и услужить рады. У нихъ отцовскаго страху въ глазахъ нту. А приведетъ хозяинъ, Николай Петровъ — плюгавенькій — въ правую половину своего дома, поглядишь на палаты, да поглядишь потомъ на хозяина: тьфу ты! да ты-ли только хозяинъ и откуда и какъ?
Отъ жилыхъ рабочихъ горницъ, покоевъ, или, коли хотите, избами называйте, занимающихъ два южные угла дома, этотъ большой парадный покой, занимающій сверо-западный уголъ, отдляютъ дв маленькія, длинныя, по одному окошку комнатки.
Одна — хозяйская спальня, съ большой кроватью за ситцевымъ пологомъ. Только не съ рыхлой, пуховой, купеческой постелью, а простой крестьянской.
Другая комнатка — совсмъ не жилая. Вдоль стнъ — лавки, у окошекъ — два деревянные съ высокими рзными спинками стула, свой топоръ узоры изъ дерева подлалъ, а сельскій маляръ цвты по узорамъ развелъ — веселенькія, пестрыя пятнышки. Въ глубин комнаты стоятъ два шкапа, оба съ стеклянными дверцами кверху. Одинъ — съ комодами внизу, комодъ оттопырилъ брюшко, и когда солнышко, пробираясь на западъ, наполняетъ эту комнатку золотымъ свтомъ, бронзовыя ручки у ящиковъ комода заискрятся, а пуще заискрится посуда на полкахъ за стеклами. Эта посуда — самая, что ни на есть, гордость Николая Петрова, онъ ее всю жизнь собиралъ по маленьку, копилъ, покупалъ, бережно съ заработковъ приносилъ, а когда сыновья стали ходить на заработокъ, сыновьямъ наказывалъ то то, то другое приносить, то, чего самъ не докупилъ. И любо теперь ему на эти шкапики поглядть!
Слдующая комната — очень большая: три окна на улицу. Черезъ поля на рку славный видъ, вся волость, какъ на ладони. Два окна въ узкій проулокъ выходятъ, да въ глубь дома большое пространство. Лавокъ по стнамъ нтъ, а стулья такіе же, какъ въ маленькой горниц. Два большіе пестро-раскрашенные стола на такихъ чудесныхъ ножкахъ, какихъ никакому петербургскому токарю не сдлать. Большая печь не выпирается въ комнату, а въ стну ушла, блая, преблая, и бленькая лежанка съ таганкой къ ней уютно прижалась. Полы не крашенные, а гладкіе, хоть танцуй въ лакированныхъ башмакахъ, паркету не надо. Весь полъ изъ плахъ, верховъ по 12-ти каждая. А стны-то, стны! Что за загляднье! Вс изъ красной сосны: широкая середина — красная, яркая, по бокамъ полосы изъ желта блыя, въ углахъ сходятся мягкими дугами, и весь уголъ округлый. Пригнано гладко, какъ вылито. Конопатки почти не видать. И клопамъ мста нтъ, кажется.
А самъ хозяинъ стоитъ передъ тобой боязно, словно и самъ въ свое добро не вритъ. Особенно жалокъ становится онъ, когда ‘гости дорогіе’ къ нему пожалуютъ. Много есть домовъ въ волости хорошихъ, но супротивъ Николаева мало. Вотъ поэтому къ нему въ домъ гости и назжаютъ. Становой-ли, посредникъ-ли, предводитель-ли въ свое имнье изъ губерніи прозжаетъ, судебный ли слдователь — вс у Николая Петрова квартируютъ. Оно и пріятно, да и для длъ очень тоже удобно, потому что у него сзади избы надъ дворомъ большущій хозяйственный помостъ. Тамъ и мужицкіе сходы со всего села, а иногда и со всей волости собираются: это — лсовольскій форумъ.
Семья хозяйская радушно гостей принимаетъ, а самъ Николай словно перепугается и еще плюгаве станетъ.
Нынче онъ совсмъ уничтожился. Въ его дом скопилось общество необычайно многочисленное и блестящее. Лсные билеты пришло время выдавать — становой пріхалъ на вывозки. У станового дла и съ лсопромышленниками, и съ лсохозяевами. И съ мужиковъ онъ подати сбираетъ. Потому что вывозки кончены, и мужики, значитъ, деньги получили. Къ лсному же длу и къ становому разные управляющіе и сами господа, которые никогда и не заглядывали въ такой медвжій уголъ, съхались. Самъ помщикъ, которому большинство крестьянъ волости и самъ Николай Петровъ были временно обязаны, которому принадлежали громадные заповдные лса, нынче проданные на срубъ Краснопупову, тоже пріхалъ. Крестьяне испоконъ-вку были оброчные и барина своего испоконъ-вку не видали: ихъ баре всегда жили въ Питер и ничего съ мужиковъ, кром оброка, не требовали. Одна изъ главнйшихъ причинъ зажиточности волости заключается въ этомъ абсентеизм. Баринъ былъ для волости величавымъ, знатнымъ, могущественнымъ миомъ, которому надо было въ извстные сроки приносить въ жертву извстное количество засаленныхъ кредитныхъ бумажекъ, принесенныхъ съ отхожихъ заработковъ. Нынче баринъ проявился впервые въ вид рослаго, красиваго, молодого мужчины, оправдывавшаго представленія крестьянъ о величіи миическаго барина — словомъ, въ вид знакомаго намъ Семена Семеновича Огнина. Внушительность его въ глазахъ жрестьянъ усугублялась тмъ, что съ какими бы длами, съ какими бы просьбами они къ нему ни обращались — кому кусокъ расчищеннаго луга надо прикортомить, кому уголъ огнища купить, кому лску на постройку, кому разршеніе кабакъ открыть, одной деревн надо цлую поскотину купить въ разсрочку, всему селу требовалось измнить границы надла и проч., съ какими бы просьбами ни лзли къ Огнину мужики, а лзли они везд, гд только могли его поймать — баринъ только мыкнетъ, но ничего не отвтитъ, хранитъ загадочное молчаніе, а, между тмъ, улыбается таково ласково, со взрослыми мужиками почти совсмъ не разговариваетъ, а съ ребятишками, со стариками, со старухами шутитъ, балагуритъ, смется: добрый такой! Дла вс отъ его имени разршалъ пріхавшій съ нимъ управляющій — врткій полячокъ — Осипъ Викентьевичъ Заржецкій. И Осипъ Викентьевичъ въ присутствіи барина разршалъ вс дла не въ примръ добре, чмъ прежде, когда бывало самъ одинъ назжалъ.
Такая богатая дача, какъ Огнинскій заповдный лсъ, могла быть продана только такому богачу-лсопромышленнику, какъ Краснопуповъ. Другому бы никому ея не осилить. И Краснопуповъ своего сына прислалъ къ развязк операціи. Самъ Огнинъ остановился въ парадныхъ комнатахъ Николая Петрова, остальные — въ другихъ домахъ. Но каждый вечеръ у Огнина собирались гости.
Въ комнат было свтло, горло шесть стеариновыхъ свчей, привезенныхъ запасливымъ камердинеромъ Огнина. Тепло было. Лежаночка топилась. Дрова пылали, игриво потрескивая. Одинъ столъ былъ выдвинутъ на середину комнаты, на немъ играли въ карты, записывая карандашемъ на клочк бумаги.
Червякъ, подтачивающій цивилизацію — ломберный столъ, слава Богу, еще не проникалъ въ лсовольскую волость.
На другомъ стол стояла знатная закуска, и еще боле знатная выпивка передъ закуской: всякія водки прямо Изъ Питера, и не мене знатная запивка: отличныя вина отъ Елисева….
Въ комнат находились самъ Семенъ Семеновичъ, вьрастегнутомъ на отмашь гвардейскомъ кавалерійскомъ сюртук, безъ галстуха. Дло происходило вскор посл его женитьбы на Клеопатр Ивановн, за нсколько лтъ до описанныхъ нами въ предыидущемъ очерк событій, поэтому, Семенъ Семеновичъ и былъ еще въ гвардейскомъ сюртук. Тутъ былъ и самъ старикъ становой — сухопарый, длинный, съ вдавленной грудью и хроническимъ катарромъ, съ трясущимися руками и конусообразной лысющей головой. Онъ постепенно, посл каждой новой выпитой рюмки, отстегивалъ по новой пуговиц своего форменнаго полукафтана и становился развязне. Тутъ былъ опять самъ Власъ едуловичъ Краснопуповъ, молодой человкъ, въ модномъ, лондонскаго покроя, весьма просторномъ пиджак, подъ которымъ безпрепятственно могъ итти процессъ отложенія жира, округлявшаго и лицо, и формы богача. Тутъ былъ Осипъ Викентьевичъ Заржецкій, потомъ отецъ едоръ, распространившій было сначала подрясникомъ запахъ деревяннаго масла и затхлости.
Тутъ были также три землевладльца, дворяне, не изъ особенно крупныхъ. Они по дланъ пріхали въ волость и прибжали частію на огонекъ, а частію на кошелекъ Краснопунова.
Гд Краснопуповъ, тамъ всегда можно разсчитывать поживиться или удочку закинуть. Краснопуповы — первая денежная сила въ лсовольной губерніи, они и колоссальныя лсныя операція ведутъ, и хлбъ скупаютъ, на гвардію поставщики, а теперь, какъ разъ, для хлба продажное время. Прошелъ тоже слухъ, что они собираются производить изысканія для проведенія желзной дороги. Всякому пріятно, чтобы его болотце или лсокъ будущая Краснопуповская чугунка захватила.
Помщики слетлись на огонекъ, на Краснопупова, встати же и на петербургскаго аристократа взглянуть хотлось или отвдать его портвейна, о которомъ они отъ отца едора были много наслышаны.
Все общество находилось въ томъ пріятномъ настроеніи, которое предшествуетъ позывамъ на универсальное ‘ты’ и на икоту. Обременительное сознаніе о взаимномъ различіи общественныхъ положеній начинало утрачиваться въ головахъ собесдниковъ. Отецъ едоръ потрепалъ по плечу Огнина, похваливая портвейнъ, у станового вс пуговицы сюртука были отстегнуты, и даже пряжка на галстук ослаблена.
Становой, сдавая карты воодушевленно повствовалъ о событіяхъ дня и, повидимому, готовился при малйшемъ поощреніи со стороны слушателей прыснуть со смху.
— Власу едуловичу какое-же дло? Прикащики его вс разсчеты съ мужиками вели. Вчера разсчитывали Кунозерскихъ… и этого, какъ его — Ефима, что-ли Кунозерскаго, тоже разсчитали, какъ и другихъ… Ну, тамъ вс довольны остались, не безпокоятъ. А эта шельма… Жаловаться!… Мы по вывозк ходимъ, дло длаемъ, а онъ Власу едуловичу съ жалобой… говоритъ: не досчитали… не по условію, условіе свое, каналья, изъ кармана тащитъ. Власу едуловичу, конечно, какое дло, не станетъ онъ всякимъ вздоромъ заниматься. ‘Поди, говоритъ, къ прикащику’, а этотъ каналья, Ефимъ, не идетъ да хоть ты что хочешь. Его посылаютъ работу кончить — не идетъ… Постоитъ, постоитъ на мст, почешетъ, съ позволенія сказать… спину… да опять за Власа едулыча… ‘обсчитали, да обсчитали…’ какъ банный листъ… Я даже изъ терпнья сталъ выходить, только задерживаетъ насъ. Мн еще надо было, кром ихней — становой указалъ картой на Краснопупова,— еще дв вывозки освидтельствовать… а онъ тутъ, какъ щенокъ подъ ногами. Я вижу, что и Власа едулыча стала досада разбирать, однако, они имли терпнье, остановились-таки, потребовали прикащика, книгу, говорятъ, разсчетную…
— Вотъ ужъ не сталъ бы я баловать, замтилъ одинъ изъ помщиковъ.
— Потребовали разсчетную книгу и прикащика тоже потребовали. Условіе разсмотрли… Вдь терпнье-же надо…
Вс помщики, попъ и Заржецкій подтвердили разнородными знаками и звуками, что, дйствительно, надо было имть ангельское терпніе.
— Терпнье-же надо… Все это Власъ едуловичъ проврили и говорятъ: врно, врно, говорятъ, прикащики врно разсчитали. А Ефимъ этотъ бракъ: враки, говоритъ, это все враки у нихъ писаны.
— Такъ, такъ, воскликнулъ, хлопнувъ себя по ляжк табачной ладонью, толстый помщикъ:— такъ! этотъ Ефимка — грубіянъ естественнйшій, естественнйшій. Я его въ прошломъ году отъ себя въ три шеи прогналъ. Вздумалъ было…
Становой продолжалъ:
— Враки, говоритъ. Прикащикъ вспылилъ.— Какъ, говоритъ, враки, такъ и такъ, говоритъ, вотъ и самъ Власъ едуловичъ видли теперича.— А Ефимъ этотъ: а мн что, говоритъ, Власъ едуловичъ тоже, говоритъ, вретъ. Я ужь вижу, что ихъ — становой опять картой указалъ на Краснопупова — даже передернуло, вдь какъ не вывести азъ терпнья? Они вдь битый часъ, да вдвое часа! часа два, я думаю?
Становой остановился, вперивъ свои срые глаза въ Краснопупова. Тотъ молчалъ. Становой повторилъ запросъ.
— Часа два, я думаю? А? два, Власъ едуловичъ?
— Не знаю, угрюмо отвчалъ молодой купчикъ, разбирая карты:— не знаю.
Становой на нсколько секундъ какъ бы сконфузился, однако продолжалъ:
— Ну, лзетъ, лзетъ. Поотойдетъ, да опять, поотойдетъ, да опять. Терпнья нтъ. Власъ едуловичъ вспыхнули, говорятъ: ‘я вру, такъ отецъ не вретъ, вотъ тутъ отцовской рукой отмтки подланы’ — это самъ едулъ Игнатьевичъ всегда провряетъ разсчеты передъ выдачей денегъ, ужъ это всегда до всякой копейки дойдетъ — ‘вотъ, говоритъ Власъ едуловичъ:— отцовской рукой отмчено — значитъ, не враки’. А мн, говоритъ Ефимъ, что твой тятька?— такъ и говоритъ: тятька — ‘тоже, говоритъ, наврано, мужицкія деньги воруетъ’.
— Ахъ-хахъ! ужаснулся-было отецъ едоръ, но икнулъ, не успвъ ничего сказать. Огнинъ отворотилъ отъ него свой красивый носъ.
— Ну, какъ брякнулъ онъ это, я и не выдержалъ, говорю: бестія ты этакая! а Власъ едуловичъ — ужъ ангельское же у нихъ терпнье — въ зубы его. Всю его рожу на сторону свернулъ.
И становой прыснулъ-таки, и помщики прыснули, полякъ легонько заржалъ, покосясь своими блестящими, маленькими, смышленными глазами на Краснопупова. Отецъ едоръ тоже собрался было разсмяться, глядя на станового и помщиковъ, но опять икнулъ, усмотрвъ, что ни Огнинъ, ни молодой богачъ — герой повствованія — не смются.
Огнинъ не понималъ, чему тутъ смяться. А Краснопуповъ, судя по лицу, даже сердиться начиналъ.
— Да полно вамъ, рзко чуть не прикрикнулъ онъ на станового.— Ну, что за охота, всякій вздоръ! погорячился я, досадно даже.
— Экая важность! стоитъ вамъ себя безпокоить. Дали зуботычину — ну, и дали, ну, завяжетъ дло… замтилъ одинъ помщикъ:— дадите красненькую въ зубы — и дло въ шляп!
— Это онъ! это мерзавецъ Ефимка Кунозерскій, знаю его-съ, знаю. У меня въ прошломъ году вздумалъ было… началъ-было опять повствовать обиженный Ефимкой помщикъ и опять былъ перебитъ становымъ.
— Стоитъ, право, безпокоиться. Кто вытерпитъ?.. вы вдь батюшкинъ сынокъ. Батюшка-то у васъ,— молодецъ на расправу. Всегда былъ такимъ. Ну, и вы, какъ къ длу пристанете, безъ этого не обойдетесь. Дло такое.
— Что вы: батюшка, да батюшка! ну, что такое! вспылилъ Краснопуповъ, выпилъ залпомъ полстакакна горячаго пунша:— отецъ по своему, а я по своему хочу.
— Э, э! Власъ едуловичъ, молоды вы, горячитесь теперь, говорите: по своему, да по своему… нтъ, Власъ едуловичъ, дло станете длать, по батюшкиному и длать станете. И слава Богу, и слава Богу! убждалъ толстый помщикъ:— онъ вамъ круглые милліончики скопилъ, и слава Богу, коли вы да батюшк…
— И слава Богу, и слава Богу! прибавилъ отецъ едоръ:— на иконостасъ въ позапрошломъ году триста рублей пожертвовали, вся позолота сошла и онъ запрестольный бы образъ надо — вотъ Семенъ Семеновичъ, да и вы бы… Власъ ед…
— Отецъ-то вашъ не лыкомъ сшитъ, не лыкомъ. И слава т Господи, что вы въ даго пошли Власъ едуловичъ! подтвердилъ другой помщикъ.
Заржецкій опять иронически сверкнулъ главами за Краснопупова и хихикнулъ подобострастно.
Лицо Краснопупова налилось кровью, глаза забгали, губы задрожали, словно собираясь сказать что-то рзвое, пальцы стиснули карты — видимо, онъ ихъ хотлъ швырнуть, даже собрался приподняться, но двинулъ только стуломъ, стиснулъ зубы и сбросилъ карту.
Онъ злился. Это было ясно. На что онъ злился — собесдники не знали. Можетъ, во хмлю не хорошъ, онъ пуншу много выпилъ. Какъ бы то ни было, они попритихли, подмтивъ эту злобу милліонера. Особенно притихли попъ и становой, на которыхъ очень выразительно вперились острые глаза поляка, дескать, батюшка-то его не однихъ мужиковъ бивалъ!
Сынокъ сбросилъ карту и допилъ пуншъ, опять залпомъ. Чего онъ злился?
едулъ Игнатьичъ Краснопуповъ, отецъ молодого Краснопупова, Власа едулыча, какъ говорится, вышелъ изъ народа. Въ нкоторомъ смысл, онъ, несмотря на пріобртенные къ старости милліоны и рои именитыхъ и мощныхъ друзей, оставался въ народ до сихъ поръ. Ему было за шестьдесятъ. Лсоволенская губернія была его родиной. Онъ родился оброчнымъ крпостнымъ крестьяниномъ и откупился на волю, когда ему было едва за 30 лтъ. Вс его односеляне, какъ и большинство лсовольцевъ, были народъ промысловой. Поторговать всякій былъ не прочь, коли представлялся случай, но торговля не всякому давалась. Топоръ въ лсной части края, или сапожное шило въ безлсной кормили врне, чмъ безмнъ и аршинъ. едулъ былъ прыткій парень. Въ первую же заработную экскурсію ему удалось съ артелью сразу побывать въ Питер. Въ три года онъ скопилъ нсколько рублей и попробовалъ пустить ихъ въ коммерческій оборотъ на грошовыхъ товарахъ. Онъ рисковалъ деньгами, но не рисковалъ временемъ. Время въ ту пору было лтнее, снокосное. По воскресеньямъ семья не работала, а каждое воскресенье въ большомъ сел на Погост шелъ большой торгъ, и много гулящаго народа скоплялось. Въ одно воскресенье, на подвернувшейся ярмарк въ уздномъ город, Федулъ накупилъ товару, а въ другое — на своемъ погост продалъ его. Барышъ оказался хорошій. Онъ повторилъ опытъ черезъ нсколько недль, и потомъ еще, и еще. Такъ промышлялъ два лта. На осенніе заработки третьяго года онъ уже совсмъ не пошелъ, убдясь, что безмнъ и аршинъ не убыточне топора и занятне къ тому же. Онъ любилъ работать мозгами. Вскор, онъ заправился настолько, что, при помощи различныхъ хитрыхъ соображеній, открывшихъ ему маленькій кредитъ у бабъ, продававшихъ знатную пряжу — нитки лсоволенскія дорого цнились въ Петербург — онъ забралъ товару, большею частію въ долгъ, навалилъ возъ, създилъ въ Питеръ, пряжу продалъ, питерскихъ товаровъ домой привезъ, расплатился съ оказавшими ему кредитъ бабами большею частію краснымъ товаромъ. Онъ такія ленты и матеріи на сарафаны привезъ, что никакая женщина устоять не могла,— куда лучше денегъ, а коли у ней денегъ, либо долгу за едуломъ не хватало, едулъ ей врилъ въ долгъ до осени: блью, дескать, разсчитаешься. Прізжая въ Питеръ, онъ никогда не упускалъ случая являться къ барину, сначала просто кланялся въ ножки и цловалъ ручку, потомъ сталъ привозить въ подарокъ на поклонъ и барину, и барын, и дткамъ то хитро расшитыя, занятныя полотенца лсовольскія, то большущія ковриги пряничныя. Вліятельную при барын ключницу и вліятельнаго при барин камердинера не забывалъ дарить, когда холстомъ, когда блью. Барину онъ съумлъ понравиться. Баринъ съ нимъ сначала сталъ разговаривать, потомъ толковать, потомъ совтоваться о длахъ своей отдаленной лсовольской вотчины Затмъ, едулу поручалось привозить оброкъ изъ вотчины. Врне, чмъ по почт. Вскор едулъ выпросилъ разршеніе у господина часть этого оброва пускать въ оборотъ. Баранъ ничего не терялъ. едулъ накупалъ товары въ Лсовольск по мр полученія оброка и быстро сбывалъ ихъ по прізд въ Питеръ, безъ промедленія внося позаимствованіе.
Съ тхъ поръ, смышленость, умлость, обороты, капиталы и счастье — ибо едулу необыкновенно везло — росли и росли. Онъ выкупился на волю, не упускалъ никакого дла, за мелкими убытками не гнался, крупные высчитывалъ большею частію врно. Онъ скупалъ помщичьи лса, велъ лсныя операціи, бралъ крупные казенные подряды, вся лсовольская губернія по питейной части была у него на откупу. Къ шестому десятку онъ былъ милліонеромъ, но не переставалъ, по своимъ привычкамъ, быть тмъ, чмъ родился. Онъ поднялся изъ народа и въ нкоторыхъ отношеніяхъ не выдлился изъ него. Нравственнымъ требованіямъ своего новаго положенія онъ сдлалъ только одну уступку — выучился грамат и цифрамъ. Это было необходимо для дла. Другихъ уступокъ не длалъ.
Жилъ онъ въ грязныхъ, пропитанныхъ запахомъ личныхъ сапоговъ, вяленой рыбы и постнаго масла, заднихъ комнатахъ своего роскошнаго столичнаго дворца, въ которомъ задавалъ, когда находилъ нужнымъ, баснословныя пиршества. На эти пиршества онъ самъ являлся чуть-что не въ сермяг, обвшанный, однако, золотыми медалями на яркихъ широкихъ лентахъ.
Своими милліонными операціями подъ старость едулъ занимался такъ же пристально, какъ въ юности грошовой торговлей на воскресныхъ базарахъ. И занимала его не столько самая сумма денегъ, сколько процессъ ея добыванія. Крупныя суммы и крупные обороты онъ предпочиталъ нетолько потому, что они быстре увеличивали его богатство, а потому также, что сопряженныя съ ними дла были занимательне.
Народъ, въ общемъ смысл этого слова, народъ, который онъ прошелъ съ самыхъ подонокъ до самыхъ верхнихъ слоевъ, онъ безцеремонно презиралъ, не длая ни малйшаго различія между представителями различныхъ сословій, съ которыми соприкасался. На его взглядъ, величавый, шикарный сановникъ въ карет и нищій-попрошайка въ лохмотьяхъ въ существ ничмъ другъ отъ друга не отличаются. Между ними не больше различія, чмъ между двумя бабочками, бабочкой яркой, пестрой, съ крылышками, переливающими всми оттнками радуги, порхающей по розанъ и олеандрамъ, и бабочкой съ блыми простыми крылышками, носящейся надъ унылымъ болотомъ. Первыхъ меньше, вторыхъ несмтное количество, но въ существ он одно и тоже. И нищій, и князь одинаково жаждутъ и ищутъ благъ земныхъ, обогащенія, и нищій, и князь не прочь обдуть одинъ другого, и нищаго, и князя умный человкъ можетъ и долженъ обдуть въ свою пользу. И церемониться нечего. Чмъ меньше умный человкъ одержимъ табуннымъ свойствомъ и чмъ боле онъ занять процессомъ наживы, тмъ его превосходство надъ табуномъ ощутительне, и тмъ его нажива врне. Нажива приходитъ сама собой, когда занимаешься внимательно процессомъ ея пріобртенія. Большинство не наживается, потому что тратитъ силы, помыслы и время на мечты и жажду, видитъ только цль и бжитъ къ ней сломя голову, не глядя подъ ноги. Спотыкается и падаетъ.
Въ молодости, будучи только тысячникомъ — такъ въ лсовольномъ зовутъ мужиковъ, нажившихъ тысячи — едулъ Игнатьевичъ, не стсняясь, эксплуатировалъ дурака-мужика. Сдлавшись подъ старость милліонеромъ, едулъ Игнатьевичъ также мало стснялся съ своими новыми именитыми друзьями. Онъ съ одинаковымъ пренебреженіемъ относился и къ тмъ, и къ другимъ, и къ ихъ карманамъ, и къ ихъ головамъ. И по опыту зналъ, что именитые люди также будутъ пресмыкаться передъ его милліонами, какъ въ былое время мужики и мелочные торговцы пресмыкались передъ его тысячами. едулъ Игнатьевичъ не стснялся въ своемъ обращеніи ни съ тми, ни съ другими. Вздумается ему, или признаетъ онъ нужнымъ — онъ мужика приметъ съ почетомъ и обласкаетъ, а сановника заставитъ ждать въ пріемной. Вздумается — мужика вытолкаетъ въ зашей, а сановника очаруетъ радушіемъ и хлбосольствомъ. Когда обращеніе съ даннымъ человкомъ не входило въ его дловыя комбинаціи, Краснопуповъ поступалъ, какъ Богъ на душу положитъ. Если же человкъ былъ ему нуженъ, онъ умлъ извлечь изъ него пользу своимъ обращеніемъ.
Такимъ въ скромныхъ размрахъ онъ былъ въ молодости и такимъ же въ огромномъ масштаб оставался до старости. Люди не мнялись, зачмъ ему мняться? Онъ даже своей фамиліи, которую ему давно совтовали перемнить, не перемнялъ.
— Прозвали, дескать, Краснопупомъ, какъ бывало мальчишкой, заголя рубашонку, въ озер весной раковъ ловилъ, такъ Краснопупомъ и останусь.
Онъ даже частичку ‘овъ’ прибавлялъ только, подписывая документы ‘ради законниковъ’, а называлъ себя зачастую просто Краснопупомъ. Есть же на свт Краснобрюховы, чмъ Краснопуповы не люди?
У едула Игнатьевича умерло четверо старшихъ дтей. Въ живыхъ остался только одинъ младшій сынъ — Власъ. Самъ едулъ для себя пренебрегалъ образованіемъ, благовоспитанностью, общественными связями, или по крайней мр, не сознавался, что признаетъ ихъ полезность. Сыну же онъ хотлъ дать хорошее образованіе, блестящее воспитаніе и сразу доставить блестящія связи. ‘Отцу своего ума хватило, говаривалъ старикъ Краснопуповъ: — а неровенъ часъ, сынъ, можетъ, не въ отца уродился, дураку надо чужимъ умомъ запастись, а то и на деньгахъ недалеко удетъ’.
Что на однихъ деньгахъ далеко не уйдешь, едулъ Игнатьевичъ былъ убжденъ такъ же твердо, какъ въ томъ, что умный человкъ съ деньгами изъ умныхъ, но безденежныхъ людей можетъ вволю дураковъ надлать.
Не спрашивая ни у кого совтовъ и руководясь собственнымъ инстинктомъ и наблюдательностью, едулъ удачно обставилъ домашнее воспитаніе сына — гувернрами и учителями. Воспитательная сторона обстановки, окружавшей мальчика, была роскошна, на нее денегъ не жалли. Но въ домашнемъ обиход отецъ держалъ сына просто, избгалъ пріучать его къ роскоши съ. малолтства, хотя и доставлялъ удобства, которыми самъ для себя пренебрегалъ. Онъ не желалъ разнжить его роскошью, но вмст съ тмъ понималъ, что ненужныя лишенія могутъ современемъ вызвать опасную жажду, желаніе наверстать потерянное, жажду, отъ которой погибаютъ купеческіе сынки, увлекая за собой въ пучину ничтожества колоссальныя богатства и громкія торговыя фирмы.
Власъ не былъ ни особенно даровитымъ, ни особенно трудолюбивымъ мальчикомъ. Но у него было очень доброе, привязчивое сердце, при посредств котораго умлый наставникъ могъ успшно дйствовать на его умъ и способности. Старый швейцарецъ-гувернръ съумлъ выучить его работать. Не будучи даровитымъ мальчикомъ, Власъ былъ очень воспріимчивымъ, впечатлительнымъ и легко усвоивалъ то, чмъ его съумли заинтересовывать. Поэтому, вообще говоря, его обученіе шло успшно и еще успшне шло вншнее воспитаніе. Пятнадцати лтъ онъ, въ великому удовольствію своего родителя, былъ совсмъ маленькимъ джентльменомъ, говорилъ на иностранныхъ языкахъ, танцовалъ, игралъ на фортепьяно и проч. И едулъ Игнатьевичъ впервые пожаллъ, что не перемнилъ раньше своей фамиліи, только тогда, когда пришлось записать сына въ гимназію. едулъ Игнатьевичъ не сознавался, но внутренно ему ужъ казалось, что ‘Краснопуповъ’ не подходящая для такого барича кличка.
едулъ Игнатьевичъ любилъ угощать и дарить гимназическое начальство и учителей, но и безъ этихъ угощеній и подарковъ Власъ прошелъ бы благополучно въ университетъ. Кром воспріимчивости, его побуждало учиться зарождавшееся самолюбіе.
Въ университет Власъ, однако, сталъ скоро озабочивать родителя. Юноша не сближался съ титулованными и великосвтскими товарищами, сближеніе съ которыми сына было одной изъ цлей едула. Власъ тяготлъ къ масс товарищей, подчинился ея вліянію, и въ конц-концовъ долженъ былъ оставить университетъ.
Въ В—скую Губернію Власъ ухалъ въ отличнйшемъ расположеніи духа и отлично прожилъ тамъ безъ малаго два года. Отецъ былъ на него сердитъ, однако, высылалъ денегъ вволю. Благодаря своему богатству и связямъ отца, Власъ не ощущалъ ни малйшихъ стсненій въ провинціи, былъ львомъ узднаго общества, занимался изученіемъ мстной этнографіи, составлялъ статистику крестьянскаго хозяйства и даже пожаллъ, когда исправникъ объявилъ ему однажды, что онъ можетъ хать на вс четыре стороны. Пожаллъ, но все таки обрадовался. Онъ обрадовался возможности вернуться къ петербургской жизни, къ университету, къ прерваннымъ лекціямъ, къ любимымъ профессорамъ, къ товарищамъ, вечеринкамъ и горячимъ, живымъ спорамъ.
Одновременно съ наслдственною наклонностію къ ожирнію, во Влас стала развиваться тоже наслдственная наклонность работать мозгомъ, желаніе, при помощи этой работы, выдлиться изъ массы своими способностями, стало развиваться своего рода честолюбіе, жажда извстности. Этнографическіе и статистическіе матерьялы онъ собиралъ сначала отъ нечего длать, по привычк хоть понемногу работать мозгомъ, потомъ потому, что, по своей воспріимчивости, полюбилъ работу. Теперь, когда ему была возвращена свобода, онъ сталъ мечтать о возможности обнародовать добытые имъ результаты. По своей недоученой неопытности и юношескому самообольщенію, онъ мнилъ, что результаты его работъ, его выводы скажутъ новое слово, раскроютъ глаза тмъ, кто не уметъ глядть на народъ, что товарищи, съ которыми онъ не всегда осмливался вступать въ споръ, теперь признаютъ въ немъ, можетъ быть, великаго и во всякомъ случа полезнаго мыслителя.
Между тмъ, въ Петербург его ждало полнйшее разочарованіе. Онъ былъ свободенъ, но отецъ, доставившій ему свободу, не могъ открыть для него захлопнувшихся дверей университета. Прерванныя лекціи не могли возобновиться, по крайней мр, не могли возобновиться безусловно. Многихъ любимыхъ профессоровъ не было на каедрахъ. Т, которымъ, по прізд въ Петербургъ, онъ показывалъ свои работы, съ которыми онъ совтовался о томъ, какъ бы ихъ издать, сдлать эти работы извстными — холодно пожимали плечами, одобряли, но не восхищались, а насчетъ извстности — положительно утверждали, что ни напечатать, ни ходу дать работамъ, невозможно. И такъ все это холодно, такъ не привтно. А было время, когда эти самые люди относились ко всему задушевно-горячо.
Его ли трудъ былъ такъ ничтоженъ — впечатлительный Власъ начиналъ утрачивать вру въ міровое значеніе своего труда — иныя ли причины порождали эту холодность,— это было безразлично. Власъ былъ уязвленъ. Но его душевной горечи, его раздраженію и даже негодованію не стало предловъ, когда онъ убдился, что получилъ свободу, только благодаря отцу.
Когда Власъ сдлалъ это открытіе, между нимъ и отцомъ произошла страшная сцена, которую легче вообразить, чмъ описать. Понятія и логика одного были совершенно не понятны для другого. Сильное возбужденіе обоихъ длало невозможнымъ какое бы то ни было соглашеніе и компромиссы. Родственные зврскіе инстинкты вырвались наружу въ обоихъ. Отецъ, взорванный упреками сына, своею собственною яростію пробудилъ ярость сына. Заботливый отецъ и сынъ-джентльменъ — оба обратились въ зврей.
Власъ увернулся отъ руки отца, толстые пальцы которой распустились было надъ его волосами, онъ овладлъ собою настолько, что воздержался отъ насилія. Онъ выбжалъ изъ комнаты, выбжалъ изъ дому и усплъ ухать за границу, не взирая на препятствія, на этотъ разъ воздвигнутыя противу него по просьб отца.
О томъ, что бы пользоваться средствами жизни отъ отца, конечно, ему не приходило и въ голову. Онъ имлъ небольшія деньги при себ, у него было достаточно цнныхъ бездлушекъ, цпей, колецъ, часовъ, медальоновъ для того, чтобы прожить нсколько мсяцевъ. Но за продажей послдняго кольца начиналась нужда. Не лишенія, а буквально нужда, нужда въ куск хлба, въ заплат на сапогъ, во франк для уплаты за ночлегъ, въ су для покупки газеты. Напрасно онъ и обдалъ, и ужиналъ сыромъ съ кускомъ черстваго безвкуснаго хлба или, бродя въ разорванныхъ сапогахъ, заставлялъ себя думать, что все это вздоръ. Напрасно онъ смялся надъ самимъ собой: не смхъ, а жалость къ самому себ начинала забираться въ его непривыкшій къ матерьяльнымъ лишеніямъ организмъ.
Онъ обратился въ пролетарія. Не теоретически, какъ прежде, а осязательно, на практик, понялъ онъ, въ чемъ заключается проклятіе пролетаріата. Онъ понялъ, что не одн посторонніе причины, но и ничтожное содержаніе его работъ заставляло петербургскихъ профессоровъ и редакторовъ относиться холодно къ этой работ. Вотъ онъ, настоящій пролетаріатъ, хватающій за ноги, за мозги, за желудокъ.
Ко всему этому присоединялась одна изъ самыхъ губительныхъ невзгодъ — невольная праздность. Найти дло, которое бы изо дня въ день его пропитывало, онъ не могъ, потому что ремесла въ его рукахъ не было, а въ его познаніяхъ никто не нуждался. Сосредоточиться объективно на чемъ либо онъ не могъ, потому, что, самъ того не сознавая, не могъ, ради дла, забыть свои собственныя невзгоды. Но онъ былъ молодъ, сердце у него было любящее, и всякое дло, клонящееся ко благу человчества, могло его заинтересовать и даже привязать къ себ. Что, если бы онъ могъ располагать милліонами отца, и привлечь милліоны другихъ? Но это было невозможно, потому что онъ на вки отрекся отъ милліоновъ отца.
Безъ сапогъ, безъ обда, безъ самоотверженной вры въ идеалы, онъ чувствовалъ, что безвыходное отчаяніе начинаетъ овладватъ имъ всецло.
Въ то время, когда его физическія лишенія дошли до крайнихъ предловъ, когда нравственно и матерьяльно онъ былъ совершенно расшатанъ, когда онъ по нскольку разъ въ сутки думалъ, что сходитъ съ ума, когда, читая въ газетахъ описанія самоубійствъ, съ любовью вдумывался въ причины и подробности каждаго, рисовалъ при помощи десяти печатныхъ строкъ въ своемъ воображеніи цлыя эпопеи человческихъ страданій и съ любовью думалъ, какъ хорошо умереть — въ это самое время онъ получилъ неожиданно странное письмо отъ отца. Очень странное.
Побгъ сына былъ такимъ ударомъ для едула, какого ему во всю долгую жизнь не наносила судьба. Неслыханное возмущеніе противу родительской власти, измна семь и отцовскому длу, милліонамъ! Такъ пренебречь удобствами жизни, богатствомъ и блестящей будущностью, на которую отецъ для него разсчитывалъ, было возмутительнымъ безуміемъ въ глазахъ старика. Кром того, онъ сильно, по своему, но свирпо любилъ Власа. Онъ потерялъ сына, вся его жизнь, вся его погоня за наживой, все его богатство потеряли смыслъ. Каковы бы ни были побужденія, толкавшія его къ нажив въ молодости, подъ старость главнйшее побужденіе заключалось въ сын. И этого сына не стало. Ударъ былъ страшенъ. Колоссъ покачнулся, онъ сталъ задумываться, то падать духомъ, то свирпть. едулъ запилъ, сталъ мало заниматься длами, равнодушно глядлъ, какъ его обдували и обманывали. Онъ пересталъ бороться съ дураками, довольствуясь только непокидавшей его увренностію, что онъ все-таки всхъ умне и смышлене и что его Обманываютъ по его же собственному соизволенію.
едулъ пошатнулся, но не сознавался, что почувствовалъ ударъ. Протянуть руку сыну?— ни за что!— Пусть дохнетъ съ голоду. Окружающіе не смли произнести имени Власа. Постороннихъ едулъ грубо обрывалъ на первомъ слов.
Но въ Петербург, среди того общества, которое онъ, презирая, все-таки прочилъ для сына, съ которымъ находился въ постоянномъ соприкосновеніи по дламъ и обстановк, былъ одинъ человкъ, котораго старикъ не могъ заставить себя презирать, который, какъ нердко казалось самому едулу, былъ его сильне не по власти земной только, а по дарованіямъ божескимъ, котораго перехитрить ему никогда не удавалось, который всегда дйствовалъ, повидимому, просто, прямо, откровенно, безкорыстно и между тмъ достигалъ самыхъ сложныхъ сокровенныхъ цлей. Онъ всегда умлъ извлечь выгоды для самого себя, въ тоже самое время длая добро тмъ, кому хотлъ, и принося пользу тому, чему сочувствовалъ. Всхъ, кого могъ дурачить самъ едулъ, еще легче дурачилъ этотъ человкъ. Мало того: онъ положительно могъ бы одурачить самого едула, если бы едулъ вздумалъ поступать съ нимъ, какъ со всми остальными. Посл слабыхъ попытокъ въ этомъ направленіи, Краснопуповъ убдился въ ихъ безполезности и нетолько сталъ уважать, но привязался къ нему. Они были большими пріятелями. Этотъ человкъ былъ нашъ старый знакомый, великій Иванъ Борисовичъ, отецъ Клеопатры Ивановны Огниной.
Однажды едулъ Игнатьевичъ захалъ къ нему въ очень жалкомъ вид. На его лиц лежалъ густой румянецъ выпивки, руки и ноги тряслись. Глаза старались глядть злобно, но возбуждаіи только сожалніе. Онъ все ругалъ, грубилъ видимо для того, чтобы замаскировать безпомощность горя, въ существованіи котораго не сознавался. Кряхтя, ввалился онъ въ кабинетъ своего друга-сановника и почти со стономъ опустился на кресло. Они были одни.
— Ну, что разохался, старина? Къ земл пригнетать стало? усмхнулся Иванъ Борисовичъ.
— Извстно, къ земл. Давнишній я на бломъ свт, вотъ и пригнетать стало.
— Видишь, меня еще не пригнетаетъ, а одни годы.
— Чего хвастать-то? Придетъ время, не расхвастаетесь.
— А покуда не пришло.
— Заботы меньше. Кручины нтъ.
Иванъ Борисовичъ усмхнулся: не знаешь, дескать, ты ничего.
— И пить ты сталъ нынче, едулъ, сказалъ онъ.
— Всегда пилъ, зароку отродясь не давалъ.
Иванъ Борисовичъ опять усмхнулся и продолжалъ:
— А дла какъ?
— Что дла? идутъ, какъ надо быть. Вонъ на Днпр пароходъ на мель сталъ — проломало.
— То-то. Вотъ и дла твои изъ рукъ стали бгать.
— Бгать, пущай бгутъ. Прахъ ихъ унеси! Съ собой на тотъ свтъ денжищъ не унесу. На коего чорта копить?
— Вотъ тебя Богъ за это и наказываетъ.
— За что наказываетъ?
— А за это самое.
— Да за что, за это самое?
— Да за то, что о Влас такъ говоришь, за то, что сына бросилъ.
— Никто о немъ, курицын сын, не говоритъ, никто его не бросалъ. Самъ все бросилъ, прохвостъ.
И старикъ стукнулъ мягкимъ кулакомъ по письменному столу.
— Не говоришь, а думаешь. Кого чертыхаешь? кого сейчасъ нехорошимъ словомъ обозвалъ?— свое дтище, единственное, за то тебя и Богъ наказываетъ.
Если бы это говорилъ кто иной, не Иванъ Борисовичъ, Краснопуповъ по малой мр оборвалъ бы на слов, а то и обругалъ бы: ничего, дескать, съ меня, стараго чорта, не возьмешь. Но Иванъ Борисовичъ словно ему цпью языкъ оковывалъ. Чувствуетъ, что злоба такъ все нутро и воротитъ, а при Иван Борисович не сметъ ей воли дать. Иванъ Борисовичъ только осметъ его, а не то, такъ ни малйшаго вниманія не обратитъ, даже обидно.
Краснопуповъ помялъ свои руки, потопоталъ носками сапогъ, вдвинулся еще глубже въ кресло, поворочалъ глазами.
Свинцовый взглядъ Ивана Борисовича продолжалъ спокойно и строго вонзаться въ самую его душу.
— Теб, ваше высокопревосходительство, хорошо, пыхтя и охая, сорвалъ досаду, насколько могъ себ позволить, старикъ.— У тебя дтки вс около, вс, какъ на Бога, на тебя молятся, все по твоему, что ни скажешь, все по твоему, а какъ…
— Умный ты мужикъ, едулъ, перебилъ Иванъ Борисовичъ:— поискать да и поискать, такихъ умницъ не найдешь. А не хватаетъ у тебя иной разъ догадки, гд надо. Ну, кто теб сказалъ, что мои дти все по моему длаютъ?
— Кому сказывать,— самъ вижу. Вс около, какъ цыплята подъ маткой, возразилъ едулъ Игнатьевичъ.
— Отъ того они и около, и любятъ меня, что я по нимъ длаю, что я къ нимъ примняюсь…
едулъ раскрылъ-было ротъ и ничего не сказалъ.
— А у тебя смтки на это не хватило. А? Кабы все по моему, такъ не была бы Клеопатра за Огнинымъ,— вотъ теб первое.
— А что же? чмъ не пара? знатная пара! красавецъ, и богатъ, и все такое.
— Видишь ты, да недалеко. А я теб, по нашей старинной дружб, скажу, что не хотлъ я этой свадьбы.
— Такъ зачмъ-же съиграли? Не позволяли бы, да и все.
Тихо, съ разстановкой, словно втолковывая урокъ ребенку, объяснилъ Иванъ Борисовичъ, почему онъ согласился на этотъ бракъ, какъ могло бы выйти хуже, какъ предотвратить отъ дочери нежеланное будущее не въ нашей сил, а въ нашей власти только возстановить ее противъ отца, утратить ея привязанность и, слдовательно, дальнйшее вліяніе. У Ивана Борисовича были свои причины для откровенности на этотъ разъ. Все это было ново для едула. Такъ ново, что онъ и слушать бы не сталъ, говори это кто другой, не Иванъ Борисовичъ. Купчина, однако, основательно возразилъ, что сыновья-то его — Ивана Борисовича — послушны, все по отцовскому длаютъ: и служатъ, и длами занимаются.
— Да, по моему, да тоже не все. Теб не видно, а я знаю. А гни я ихъ во всемъ по моей вол, они бы ничего по моему не длали, я бы, какъ и ты, безъ дтей, можетъ, остался.
Кресло опять хрустнуло подъ тушей Краснопупова, и носки сапоговъ зашевелились.
— А ты за что своего Власа губишь? строго спросилъ вельможа, вдавивъ въ глаза собесдника свинцовый взглядъ.
— Да что вамъ этотъ Власъ дался? не выдержалъ Краснопуповъ:— ну его! пущай!..
— Дался онъ мн, потому что онъ — отличный парень, и по<испорчено> ему не слдуетъ. И теб, и людямъ пригодиться можетъ
— А-а-тличнйшій! со злобой растянулъ едулъ и опять защелкалъ носками.
— Отличнйшій. А что есть въ немъ такое, что намъ съ тобой не по нутру, такъ не его вина. Наше время одно, а ихъ время другое. Намъ своего хотлось, и имъ своего хочется.
— Мало чего! наше-то лучше…
— Врно. И я такъ думаю, что наше лучше. Поэтому-то имъ и не надо перечить.
едулъ развелъ руками.
— Не надо перечить. Ты хочешь, чтобъ онъ на твою дорогу вышелъ, такъ ты его на эту дорогу и направь. Сначала онъ, извстно, не по той дорог пойдетъ, по которой мы шли. Ты въ двадцать лтъ въ зипун ходилъ, имени своего написать не умлъ, а сына во фракъ нарядилъ съ дтства, сдлалъ изъ него барина, обучилъ тому, о чемъ теб никогда не снилось, да и не приснится…
— Обучилъ-то, обучилъ, и французскому, и по-аглицки…
— Да не во французскомъ, не въ аглицкомъ дло, а вс у него помыслы другіе, чмъ у насъ съ тобой были. Онъ знаетъ то, чего мы не знали, думаетъ не такъ, какъ мы. А ты хочешь его сразу переть по твоей дорог. И не пойдетъ, никогда не пойдетъ.
— Ну и чортъ съ нимъ!
— Вотъ и опять ты вздоръ говоришь, едулъ, и по божески, и по человчески. Передъ Богомъ ты за свое дтище отвчаешь, сердце твое человческое не можетъ не любить.
— Да коли онъ упирается?
— А-а! На то ты на свт дольше его и прожилъ, чтобъ перехитрить, на свою дорогу вывести, да такъ вывести, чтобы ему слышно не было. Какъ у самаго начала дороги, на которую онъ выйдетъ, ты передъ нимъ заборище поставишь, онъ либо черезъ заборъ перелзетъ, либо себ лобъ о него расшибетъ, либо отъ тебя въ лсъ убжитъ… Все равно для тебя пропадетъ… А ты его пусти. Пусть сначала по своей тропк идетъ, не велика бда. Да и нельзя иначе, другой для него и нтъ. Твоя тропа, по которой ты на большую дорогу вышелъ, давно заросла. Не только сыну твоему, и теб самому не отыскать ея. А ты его воротишь на нее. Куда воротишь? просто вдь въ лсъ воротишь. Въ темень воротишь.
едулъ начиналъ внимательно прислушиваться, оперевъ руки о колна и приблизивъ лицо къ наставнику.
— А ты его сначала пусти. А тмъ временемъ впередъ забгай, впереди дорожку по своему расчищай, къ своей большой дорог, онъ на нее и выйдетъ, самъ не замтитъ. А коли когда посл и замтитъ, такъ ужь не вернется на свою. Не таковскій. Лнь будетъ. Понялъ?
Купецъ не шевелился, глазомъ не повелъ. Ново это было для него. Иванъ Борисовичъ продолжалъ разъяснять съ разстановкой, вразумительно.
— Ты ему не перечь, а легонько, добромъ, не то хитростью, а на свой ладъ вороти.
едулъ упрямо покачалъ головой.
— Ты вдь вотъ, продолжалъ хозяинъ:— дла свои умешь такъ обдлывать. Съ чужимъ человкомъ, ради денегъ, ради корысти, всякаго обойти умешь, какъ подрядъ или концесія нужна. А для дтища своего, для души своей не умешь…
Это было понятне для Краснопупова. У него вдругъ какъ будто стало проясняться въ ум. Причина превосходства надъ нимъ Ивана Борисовича, дотол совершенно непостижимая, стала приближаться къ его пониманію. Но онъ все-таки упрямо качалъ головой.
— И съ сыномъ теб такъ слдуетъ поступать, продолжалъ Иванъ Борисовичъ ковать желзо, пока горячо, онъ отлично понималъ, что происходило въ душ и мысляхъ его собесдника:— такъ теб и на сына надо дйствовать. Люди одни — что сынъ твой, что длецъ, человческая натура…
— Поздно… убгъ… тихо прохриплъ старикъ, раздумчиво, опустивъ сдую голову.
— Не поздно, твердо произнесъ Иванъ Борисовичъ, поднявшись съ кресла, подойдя къ гостю и дружески положивъ руку на его мягкое плечо.— Не поздно, едулъ. Я знаю, гд Власъ и какъ живетъ, мн объ немъ пишутъ. Не поздно… я знаю.
Еще ниже клонилась сдая голова, глаза внимательно разсматривали пестрые цвты на синемъ персидскомъ ковр. Вдоль рукъ, упертыхъ въ колни, начинало пробгать какое-то дрожаніе. Въ груди, какъ могучая волна, подымалось выше и выше къ сердцу, приступало къ горлу большое, жуткое и сладкое чувство.
Великое чувство — любовь. Самая величайшая, самая несокрушимая любовь — любовь родительская. Словно потерянное дтище прижималось тутъ къ самому сердцу, и сладко становилось у сердца. И вдругъ уходила эта отрада отъ сердца — далеко, далеко, и не дотронешься, и не увидишь. И смерть ложилась на сердце. Пророни старикъ слово, это слово дрожало бы, какъ слеза на рсниц, и слезы полились бы по блой бород.
едулъ хотлъ было схватить руку человка, который былъ ближе къ его дтищу, который не забывалъ это дтище, не забывалъ въ то время, покуда онъ, отецъ родной, о сын слышать не хотлъ. едулъ хотлъ схватить и поцловать эту руку.
Хотлъ, но не сдлалъ. Перетряхнулъ туловищемъ, словно силясь высвободиться изъ-подъ подавляющаго чувства, и, не подымая головы, сурово спросилъ:
— А что слышно?
Иванъ Борисовичъ передалъ все, что зналъ о матерьяльныхъ бдствіяхъ Власа.
— Губишь ты сына, едулъ, заключилъ онъ:— съ голоду онъ умираетъ, тло его губишь и душу губишь, и передъ родиной ты виноватъ — человка губишь. Не съ него, а съ тебя люди спросятъ, не его, а тебя попрекнутъ.
— Кто меня попрекать сметъ? силился грубить старикъ…
— Всякій. Теперь — я смю, а пригнететъ тебя еще больше къ земл, силы пропадутъ, можетъ, обднешь — всякій попрекнетъ. Сынъ бы былъ, хоть и не по твоему бы думалъ, а все бы уважалъ тебя, оберегъ бы. А кто теперь обережетъ? Кому бы твоей охраной быть, изъ-за того тебя и попрекнетъ всякій. И по дломъ… А на томъ свт, за свою и за сыновнюю душу тяжелый отвтъ отдашь.
Дрожь пробжала по старому тлу. Голосъ Ивана Борисовича смолкъ, молчаніе тяжелое, какъ свинецъ его взгляда, стояло въ комнат. Слова тоже какъ свинецъ, только какъ расплавленный, жгучими каплями падали на сердце едула.
Вдругъ Краснопуповъ поднялся. Глаза его были влажны, щеки красны, руки дрожали, нетвердой поступью дошелъ онъ до стола, на которомъ лежала его бобровая шапка.
— А мн пора, надо сегодня барона повидать, все не разршаютъ устава новаго для Днпровской компаніи, произнесъ онъ и, пожавъ руку хозяина, шатаясь вышелъ изъ кабинета.
Цлые десять дней посл этой бесды Краснопуповъ пилъ и безобразничалъ. Держалъ въ смертельномъ страх свою старуху-жену и всхъ домашнихъ. Совсмъ погубилъ два только-что заведенныя, отличныя коммерческія предпріятія. Поругался съ нсколькими полезными и сильными петербургскими тузами, жестоко поколотилъ прикащика, который, разсчитывая на пьяный недосмотръ Краснопупова, черезъ чуръ нагло принялся грть руки у хозяйскаго дла, и бросилъ этому прикащику за безчестье такой здоровый кушъ, котораго тотъ не уворовалъ бы въ пять лтъ.
На одинадцатый день, рано-ранехонько утромъ, измучившійся старикъ пріхалъ къ Ивану Борисовичу. Тотъ еще пилъ чай въ кабинет и былъ одинъ. едулъ Игнатьевичъ былъ на этотъ разъ тверезъ, но съ похмлья, голова болла, лицо и глаза были жолтые, руки сильно тряслись. Освжась и опохмлясь крпкимъ стаканомъ чая пополамъ съ коньякомъ и жадно высосавъ большой кусокъ лимона, онъ безъ предисловій приступилъ къ длу, за которымъ пріхалъ.
— Я за совтомъ, ваше высокопревосходительство. Скажите, что длать? Коли онъ тамъ безъ портковъ, прости Господи, шляется, срамъ этакой… такъ ему, подлецу, денегъ надотъ послать. Куда послать? вотъ вы что мн скажите.
— Ну и выйдетъ вздоръ. Не возьметъ онъ твоихъ денегъ, отвчалъ Иванъ Борисовичъ.
— Да какъ онъ сметъ не брать, коли отецъ даетъ! началъ-было свирпть старикъ и застучалъ кулакомъ по столу.
— Изъ стола ты ничего не выколотишь, спокойно отвчалъ хозяинъ: — коли ты, едулъ Игнатьевичъ, ко мн за совтомъ пріхалъ, такъ толковаго совта и слушай…
— Ну, ну…
— Ну, такъ я теб вотъ что скажу: чтобъ Власа на твою дорогу навести, надо сперва по немъ дйствовать, по шерсти гладить.
едулъ крякнулъ и затопоталъ носками.
— Ну…
— Онъ у тебя тоже съ норовомъ, съ упрямствомъ.
— Съ норовомъ, съ норовомъ, не безъ гордости и даже не безъ нкотораго удовольствія согласился родитель.
— Значитъ, норовъ этотъ уважить надо. Обойти его надо. Денегъ онъ не возьметъ — теперь, по крайней мр, не возьметъ — онъ теперь такихъ мыслей, что деньги даромъ брать…
— Чего даромъ? Не сынъ онъ мн нешто? бглый, а все же сынъ.
— Ну, да, какъ бы тамъ ни было, а не возьметъ, и одинъ вздоръ выйдетъ, коли деньги пошлемъ. А надо ему работу найти, чтобы деньги за работу…
— Чего лучше, у меня въ Лондон прикащикъ живетъ по лсной части, нынче съ плашками {Плашки — сосновые бруски, въ значительномъ количеств вывозимые изъ Россіи въ Англію.} заворовался… три тысячи рублей серебромъ плачу, а все воруетъ… Надо другого посылать… Ладно что ли будетъ?..
— Ладно будетъ, только все не теперь. Погодя немножко. Теперь Власъ и этого не приметъ. Онъ въ такомъ настроеніи. Дло твое торговое онъ не уважаетъ…
Краснопуповъ крякнулъ сильне прежняго, но воздержался отъ свирпой выходки, только пробормоталъ въ бороду:
— Не фальшивыми я бумажками плачу добрымъ людямъ. Слава Богу, честно торгую… не уважаетъ!
— Не бда, едулъ Игнатьевичъ, придетъ время, будетъ по твоему, будетъ уважать. А покуда надо объздить его мягко, полегоньку. Надо дло по немъ найти. Вотъ видишь…
— Ну, ну, нетерпливо торопилъ Краснопуповъ:— ну…
— Видишь, князь Лазоринъ завелъ въ Петербург дло, большое и хорошее. Кооперація для кустарныхъ промысловъ, чтобы мужики на свои деньги могли и товаръ покупать, и торговлю вести, безъ купцовъ… слыхалъ?
— Слыхалъ… пустое. Старикъ махнулъ рукою.
— Князь думаетъ, что не пустое. Онъ образовалъ общество для помощи такому длу. Баронъ — членомъ… многіе другіе изъ твоихъ знакомыхъ, я тоже.
— Вы?! едулъ выпучилъ глаза. Экими пустяками заниматься… Хватаетъ же у васъ времени…
— Все бы хорошо, только денегъ у нихъ нтъ, продолжалъ Иванъ Борисовичъ.
— Извстно, нтъ. Какія деньги! Кто на эти глупости дастъ денегъ?
— А вотъ, я думаю, ты дашь, едулъ Игнатьевичъ, увренно улыбнулся хозяинъ.
— Я-а? Что вы! что вы! Чтобы я… да на этакія глупости… не выжилъ еще, слава т Господи, изъ ума.
— Отъ того и дашь, что не выжилъ. Они пошлютъ за границу кого-нибудь, а предложу Власа. За это дло онъ ухватится съ радостью… Твои деньги сыну же пойдутъ частью. Пошлютъ его въ Лондонъ, въ Парижъ, голодъ онъ позабудетъ, отмякнетъ, а потомъ легче его будетъ и къ твоему настоящему длу приставить… А въ Россію вернется, я ему пожалуй мсто дамъ…
— Пустое это… неувренно произнесъ едулъ въ раздумья, топоча носками.
— Ну, коли пустое, такъ пустое, будь по твоему. Ты пріхалъ за совтомъ, я теб совтъ далъ. А хочешь слушаться или не хочешь — твое дло. Твой сынъ — твои грхи.
Иванъ Борисовичъ распечаталъ одинъ изъ лежавшихъ на письменномъ стол пакетовъ утренней почты и пробжалъ бумагу, потомъ распечаталъ другую бумагу. Казалось, онъ позабылъ о присутствіи гостя. Тотъ топоталъ ногами, двигалъ кресло, ворошилъ жирной пятерней сдые волосы и, наконецъ, громко, твердо произнесъ:
— Сказалъ: послушаюсь твоего совта, Иванъ Борисычъ — и послушаюсь. Теперь говори, что длать…
Десять дней пьянства и безчинства были страшной борьбой самовластнаго старика съ необходимостью подчиниться чужой вол въ дл, которое ему такъ дорого и близко, какъ никакое другое дло ему никогда не бывало. Во всю свою жизнь, во всхъ длахъ, онъ забавлялся людьми, игралъ ими. Въ этомъ же дл, имъ помыкала судьба, норовъ мальчишки. Онъ чувствовалъ себя безсильнымъ. Онъ чувствовалъ мощь Ивана Борисовича, но какъ ни уважалъ онъ эту мощь, подчиниться ей было не легко.
— Сказалъ: послушаюсь тебя, Иванъ Борисычъ, и послушаюсь, повторилъ старикъ.
Вельможа отбросилъ бумагу въ сторону, всталъ, обнялъ пріятеля и, поцловавъ его въ об щеки, по морщинамъ которыхъ пробирались непослушныя слезы, промолвилъ задушевно:
— Съ сыномъ, едулъ, поздравляю, и давай вамъ Богъ обоимъ совтъ да любовь.
Черезъ два дня состоялось экстренное собраніе общества, основаннаго княземъ Лазоринымъ, собраніе весьма торжественное. Предсдатель объявилъ радостную всть: ‘Одно лицо пожертвовало и уже внесло 25.000 рублей на дло (въ касс до этого пожертвованія было всего 341 руб. 21 1/2 коп.— сумма общества изъ членскихъ взносовъ, да по счетамъ недоимки за членами значилось 230 руб.), пожертвованіе, конечно, важно въ матерьяльномъ отношеніи, ибо даетъ существенный толчекъ молодому длу. Но оно еще важне въ нравственномъ: пожертвованіе это доказываетъ, на какое сильное сочувствіе можетъ разсчитывать общество среди лицъ, которыя, какъ можно было бы предполагать, наимене сочувствуютъ развитію промышленности на началахъ взаимодйствія — среди коммерческихъ людей, среди купцовъ. Пожертвованіе почтеннйшаго, достойнйшаго едула Игнатьевича — первое и блестящее доказательство этого счастливаго открытія. едулъ Игнатьевичъ самъ вышелъ изъ народа, ему лучше, чмъ кому-либо изъ членовъ, знакомы вс оттнки, вс отрасли промышленности. Въ виду такого пожертвованія, общество можетъ вполн разсчитывать на нравственное содйствіе, свднія, совты этого неоцненнаго человка. Но любовь къ длу, при такой опытности… и т. д.’
Конечно, новоявленный великій поборникъ великой идеи, потомственный почетный гражданинъ едулъ Игнатьевичъ Краснопуповъ былъ, при всеобщихъ аплодисментахъ, избранъ въ пожизненные почетные члены.
‘Теперь общество можетъ принять нкоторыя существенныя мры. Напримръ: послать агента за границу’. Общее одобреніе. Содержаніе живо назначено. ‘Кого послать?’ Иванъ Борисовичъ предлагаетъ пригласить проживающаго заграницей ‘по собственнымъ дламъ’ сына едула Игнатьевича. ‘Чего же лучше? знаетъ иностранные языки, знаетъ чужіе краи, образованный человкъ, сынъ жертвователя. Надо полагать, сочувствуетъ длу, такъ же, какъ и отецъ…’
Аплодисменты.
Въ тотъ же вечеръ, Краснопуповъ самъ написалъ письмо сыну — по диктовк Ивана Борисовича.
— Сказалъ: буду тебя слушаться, и буду, повторилъ купецъ, принимаясь выводить свои старческія каракули.
Письмо это боле, чмъ изумило Власа, когда онъ его получилъ, да по правд сказать, и самъ едулъ Игнатьевичъ изумился, что написалъ такое письмо.