МОЛОДЫЕ ПОБГИ ОТЪ СТАРЫХЪ КОРНЕЙ.
МОЛОДЫЕ ПОБГИ ОТЪ СТАРЫХЪ КОРНЕЙ.
Школа семейныхъ добродтелей.
Школа семейныхъ добродтелей.
І.
II.
III.
IV.
V.
VI.
Новые побеги от старых корней, Фирсов Николай Николаевич, Год: 1878
Время на прочтение: 39 минут(ы)
Чертогъ сіялъ. Ежели пвцы не гремли хоромъ при звук лиръ, то потому только, что лиры давно вышли изъ употребленія. Тмъ не мене:
‘Она всхъ обводила взоромъ
И пышный оживляла пиръ’.
Кстати же, ее звали Клеопатрой Ивановной.
Чертогъ представлялся въ вид большой, высокой, изящно отдланной гостиной предсдательши заглохловской земской губернской управы. Потолки были лпные, хотя и аляповатые. Подоконники были мраморные, хотя треснувшіе и пожелтвшіе, обои были безукоризненно темно-бархатистые съ тоненькими золотыми вточками. Въ паркет не хватало нсколькихъ треугольничковъ, но зато на него было наведено столько скользкости, что не будь чертогъ сплошь заставленъ и засаженъ отборными цвтами заглохловскаго общества, страшно было бы ходить. Но цвты въ шлейфахъ, фракахъ и мундирахъ густо наполняли чертогъ, и взаимно охраняли другъ друга отъ опасности, усугубляемой изящной мебелью на тоненькихъ комариныхъ ножкахъ, цплявшихся за тяжелые шлейфы. ‘Она’, какъ мы сказали, была Клеопатра Ивановна. Она сидла въ уголку на козетк и состояла изъ темнофіолетоваго бархатнаго платья и огромнаго количества пышно взбитыхъ золотистыхъ волосъ. Кром того, она состояла изъ продолговатаго лица, съ продолговатымъ, отмченнымъ кокетливымъ горбикомъ посредин носикомъ, съ губками граціозными, словно он постоянно произносили букву ‘пэ’, съ небольшими голубыми, немного недоумвающими глазами. Не то эти глаза чего-то опасались, не то что-то сторожили, не то недавно плакали о чемъ-то. На этомъ лиц лежалъ густой остатокъ пудры, красота не исчезла, а какъ будто подсохла и зажелтла немного.
Потомъ, она состояла, разумется, изъ рукъ, тоже продолговатыхъ и высохшихъ, тоже покрытыхъ слоемъ пудры. Вопреки обычаю заглохловскихъ дамъ, ея руки были безъ перчатокъ, зато рубины, сапфиры, бриліанты и опалы такъ и сверкали на безъимянныхъ пальцахъ и мизинцахъ обихъ рукъ, царапали руки тхъ, кто съ ней здоровался — она жала руку крпко, дружески и издавали сухой царапающій звукъ, когда она граціозно клала ихъ одна на другую.
Все это вмст взятое — много бархатнаго платья, много золотистыхъ волосъ, маленькое личико, и продолговатыя руки — составляло гибкое, стройное, граціозное цлое и издавало много членораздльныхъ звуковъ на разныхъ нарчіяхъ. Звуки были вообще пріятные и разнообразные, напоминавшіе то игривость дтскихъ лтъ, то пвучесть юности, то томную грусть и сожалніе о прошедшемъ. Рчи были занимательныя, надо полагать, ибо мужчины предпочитали ея бесду бесд съ остальными дамами, съ буфетомъ и даже картамъ. Около ея шлейфа сталкивались фраки и мундиры. Несомнно, что она
Пышный оживляла пиръ.
— Le coeur saignant, я отъхалъ вчера отъ вашего крыльца, не заставъ васъ дома, докладывалъ Клеопатр Ивановн изящный управляющій государственными имуществами, упрямо до чина дйствительнаго статскаго сохранявшій почти юношескій видъ, словно на зло своей быстро старющейся и ревнивой супруг.
Онъ былъ въ нкоторомъ род заглохловскій Антоній, и Клеопатра, какъ-то ухитрись убрать съ половины козетки свой бархатъ и оцарапавъ Антонію руку бриліантами, по пріятельски посадила его рядомъ съ собой.
— Ce qui est rtard n’est pas perdu. Causons.
И они стали causer.
Позиція, занятая юнообразнымъ статскимъ генераломъ на козетк, была крпкая, но все-таки оказалась непрочною. Непріятель наступалъ со всхъ сторонъ, и былъ слишкомъ многочисленъ, чтобы можно было удержать за собой драгоцнную мстность. Гусарскій ротмистръ выбилъ изъ-за бархатнаго окопа счастливца, и занялъ его мсто. Управляющій государственными имуществами отретировался съ легкимъ вздохомъ и, опрокинувъ по дорог вверхъ золотыми ножками не имющій всу стулъ, наступилъ на два шлейфа, произнеся полдюжины извиненій и дюжину комплиментовъ, и пробрался къ двери хозяйскаго кабинета. Почувствовавъ взглядъ супруги, заботливо слдившей за нимъ во время его путешествія между шлейфами, онъ еще разъ вздохнулъ и нырнулъ въ кабинетъ, дабы не сокрушать свою дрожайшую половину, трепетавшую, какъ бы въ гостиной не захватила и не увлекла его какая-нибудь шолковая волна.
Въ кабинет мужчины играли или собирались играть, и черезъ пять минутъ онъ сдавалъ карты гемороидальному губернатору, сухонькому насмшливому, дрыгающему безпрестанао подъ столомъ ногами прокурору и самому хозяину, рыхлому, большому, округлому, съ лица простоватому, съ макушки лысоватому Петру Степановичу Калинину, недавно избранному въ предсдатели губернской земской управы.
У каждаго изъ высокопоставленныхъ партнеровъ было по царапин на пальц, и, можетъ статься, на сердц, оставленной соприкосновеніемъ съ Клеопатрой Ивановной, и покуда карты не поглотили ихъ вниманія, рчь шла о ней же. Каждый по своему похвалялъ ее. Веселый прокуроръ замтилъ, что она превеселая барыня, расхохотался и дрыгнулъ ногами подъ столомъ. Управляющій былъ эстетикъ: восхищался превосходно развитымъ бюстомъ, при этомъ его глаза покрывались маслянистой влагой. Губернаторъ воздалъ должное ея умнью одваться. Калининъ былъ человкъ положительный. Онъ ршительно заявилъ, что это все не то, а что главное дло она ангелъ жена и мать, идеалъ добродтели.
— Вдь она, помилуйте, говоритъ хозяинъ:— изъ аристократической семьи, привыкла къ Петербургу, къ удовольствіямъ, къ роскоши, къ богатству! и теперь, посмотрите, какъ все это переноситъ…
— Да что же она такое переноситъ? спросилъ прокуроръ, онъ въ Заглохлов былъ внов еще.
— Помилуйте! какъ что? такъ изумился хозяинъ, что даже не съ той масти вышелъ:— виноватъ!.. какъ что? Да вдь ея мужъ служилъ въ гвардіи, въ кавалеріи, у него и у нея было огромное состояніе. Все это прожили, сначала ея состояніе, потомъ его, а тутъ какъ разъ дти пошли…
Губернаторъ замтилъ, что проживать состояніе, когда дти рождаются, весьма предосудительно. Управляющій вступился, объяснивъ:
— Такія прелестныя женщины либо наживаютъ, либо проживаютъ состоянія. Прозябать он не могутъ, это неестественно.
— Что длать, вс мы подъ Богомъ ходимъ, продолжалъ хозяинъ, недавно продавшій выкупныя свидтельства по низкому курсу:— ну, прожили, что длать! Зато какъ она это переноситъ! вы поглядите! Мужъ бы теперь могъ гвардейскимъ поломъ командовать, а онъ для армейскихъ полковъ овесъ закупаетъ, изъ подъ майорскихъ эполетъ не выберется на этомъ мст, однимъ жалованьемъ живутъ. И какъ прилично живутъ.
— Да, туалеты блистательные, и экипажи прелесть, замтилъ прокуроръ:— и дома обстановка хоть во дворецъ.
— Все это,— соболзнованіе изобразилось на лиц Калинина,— все это остатки прежняго величія, все это крохи, которыя она, понявъ свое положеніе, спасла, соскребла, сохранила. Обставила себя и мужа прилично. Хоть обстановка позволяетъ иногда забывать о потерянномъ положеніи и потерянномъ состояніи. А главное дло, какъ она хозяйство, семью ведетъ, какъ дтки одты, какъ они воспитаны, и гувернантка англичанка… Какъ она о муж заботится!
— Да, заботится, о немъ надо заботиться. Кабы не она, онъ, проживъ состояніе, погибъ бы гд-нибудь въ долговомъ, въ Петербург. Ему бы не выдумать даже на мсто опредлиться. Право. Онъ честенъ, это безспорно, честенъ, до… до…
— До глупости, ха! ха! ха! подсказалъ прокуроръ.
— Пожалуй… стоить взглянуть на него.
Супругъ Клеопатры Ивановны тоже въ карты игралъ, въ противоположномъ углу кабинета, и на него дйствительно стоило взглянуть. Это былъ образецъ красиваго животнаго человка. Ему было лтъ 35. Рослый, съ прямоугольными плечами, высокой грудью, густыми, какъ папаха, курчавыми черными волосами, съ смуглой, но нжной кожей, вообще очень красивый лицомъ, съ пухлыми, яркими, добрыми губами, небольшими усами и темными глазами теленка, потерявшаго надежду когда-либо быть взрослымъ. На немъ былъ общій армейскій майорскій мундиръ съ коваными эполетами. Онъ держался прямо, шевелился мало, игралъ въ карты, какъ автоматъ, улыбался добродушно и невпопадъ. Для женщины нтъ ничего легче, какъ влюбиться въ такого человка, и нтъ ничего легче, какъ управлять имъ.
Мужчины питали къ нему чувство, схожее съ любовью къ добронравной ньюфоундлэндской собак.
Петръ Степановичъ Калининъ былъ человкъ добродтельный. Въ этомъ никто не сомнвался. У него было много добродтелей семейныхъ, общественныхъ, гражданскихъ и патріотическихъ. Между прочими его добродтелями занимала особенно видное мсто любовь, можно сказать страсть воспвать добродтели другихъ, безъ различія пола, возраста и званія. Онъ никогда не упоминалъ о недостаткахъ ближняго, но у всякаго умлъ находить несомннныя достоинства, которыя и любилъ избирать темами своихъ бесдъ. Краснорчіе его было убдительно и картинно. Если, напримръ, Иванъ Иванычъ былъ глупъ, но честенъ, Калининъ никогда не намекалъ на глупость Ивана Иваныча, но честность иллюстрировалъ событіями идзъ дяній Ивана Иваныча. Если Федоръ Федоровичъ былъ пошлъ, но остроуменъ, Калининъ касался только остроумія Федора Федоровича и находчивости. Кучеръ Карпъ пилъ запоемъ, но въ трезвомъ вид правилъ четверкой, какъ Аполлонъ, Калининъ приравнивалъ Карпа къ олимпійскимъ героямъ, избгая намековъ на олимпійца Бахуса. ‘Сорокинъ съ братьями’ продавалъ отличныя копченья и скверныя вина, Калининъ никогда не упускалъ случая за закуской похвалить Сорокинскій балыкъ, или семгу, но вина его игнорировалъ. Даръ слова былъ великой силой Петра Степановича: онъ могъ бы легко убдить всякаго, что черное бло и обратно. Можете, посл этого, себ представить, какимъ яркимъ, ослпительнымъ блескомъ озарялось дйствительно блое, когда къ нему прикасалось краснорчіе Калинина. Эта похвальная добродтель заглохловского оратора содйствовала утвержденію его ораторской репутаціи, а пуще всего укореняла во мнніи его друзей — а кто не былъ его другомъ?— увренность въ томъ, что самъ Петръ Степановичъ добродтельнйшій изъ добродтельныхъ смертныхъ, ибо всхъ, дескать, на свой аршинъ мряетъ. Нкоторые находили, что онъ слишкомъ увлекается иногда людскими добродтелями, слишкомъ доврчивъ. Но такъ какъ онъ увлекался и тми, кто такія еретическія сужденія имлъ, то и они, поразмысливъ, охотно прощали ему его увлеченія.
Петръ Степановичъ, при всякомъ удобномъ случа, расхваливалъ Клеопатру Ивановну. Но и безъ посредства Калининскаго краснорчія, подобно телескопу приближавшаго къ глазу обыкновенныхъ смертныхъ чуть замтныя свтила, достоинства Клеопатры Ивановны были очевидны, ярко на виду у вскъ сіяли, какъ звзды первой величины.
Клеопатра Ивановна была идеаломъ свтской женщины. Были, конечно, взыскательные резонёры, называвшіе ее въ ранней молодости пустой, а ныньче неразвитой. Но такихъ людей было мало. Клеопатра Ивановна была образцомъ пріятной свтской женщины, и, что еще важне, пріятной не во всхъ отношеніяхъ. Не было такого мужчины на свт, начиная съ петербургскихъ сановниковъ и кончая сосланнымъ въ Заглохово студентомъ изъ евреевъ, познакомившимся съ ней черезъ ея дтей въ городскомъ саду, который не могъ бы похвалиться отмнно любезнымъ съ нимъ обращеніемъ Клеопатры Ивановны. И вмст не было такого мужчины (начиная съ красавца барона, полнаго генерала, командовавшаго въ Петербург полкомъ кавалерійскихъ солдатъ и, по крайней мр, эскадрономъ дамскихъ сердецъ, и кончая толстопузымъ, лысымъ купчиной Краснопуповымъ, имвшимъ дла по служб съ ея мужемъ и облизывавшимся при ея вид, какъ песъ передъ недоступной для него тарелкой съ костями), который могъ бы похвалиться, что она оказала ему предпочтеніе, или хотя малйшую наклонность быть въ его пользу пріятной во всхъ отношеніяхъ.
Она была превосходной женой, и ея нью-фоундлэндскій песъ могъ быть спокоенъ. И хорошо, что онъ могъ быть спокоенъ. Онъ бы зубами разорвалъ на куски того, кто осмлился бы чмъ бы то ни было доступнымъ его разумнію оскорбить репутацію его жены.
Она была превосходною матерью, и несравненной хозяйкой. Жалованья было меньше 1000 руб., состояніе — въ труб, и все-таки семья и домъ, какъ игрушечка.
Вс эти достоинства Клеопатры Ивановны кидались въ глаза всякому прохожему, имвшему понятіе о положеніи ея мужа и повстрчавшему на улиц внскую коляску, уносимую орловскими рысаками, и наполненную нарядными, веселыми, здоровенными дтьми и счастливйшими родителями. Важно то, что вс эти достоинства были не казовыя, что оборотная домашняя сторона медали была еще привлекательне. Дома, въ семь, въ ситцевой блуз, въ дтской, Клеопатра Ивановна была еще добродтельне, чмъ въ янтарномъ бархат, въ сіяющемъ чертог, среди кавалеровъ aux coeurs saignants.
Она рдко давала вечера и обды. Но, появляясь на всхъ заглохловскихъ пиршествахъ, была обязана изрдка гостепріимствомъ отвчать на гостепріимство. И когда она приглашала къ себ гостей, они во всхъ отношеніяхъ имли право оставаться довольными, не только хозяйкой — это само собой разумлось — но и угощеньемъ. Размры угощенья не были ни широки, ни роскошны, но все было проникнуто такой столично-великосвтской комильфотностію и вмст простотой, что богатйшіе заглохловскіе магнаты старались подражать, но безуспшно. Къ тому же. всякому гостю, заглянувшему безъ приглашенія, она была рада и предлагала, что Богъ послалъ, и всмъ было съ нею и у ней весело, по себ.
Огнины жили въ дивизіонномъ штаб, въ пяти верстахъ отъ города, въ небольшомъ, плохомъ сренькомъ деревянномъ казенномъ домик. Внутри этого домика, отъ гостиной съ гамбсовской мебелью до спальни деньщика, полутемной конуры за кухней, все содержалось въ порядк и чистот. Прислуга роптала на эту чистоту, но не доводила своего ропота до брани и воркотни. Барыня была добра до прислуги и кормила ее сытно. Дти и мужъ тоже ли вкусно и сытно. Когда дти выходили или вызжали, ихъ одвали роскошно. Дома все на нихъ было изящно и опрятно. Платьица двочкамъ, и даже костюмъ младшему семилтнему мальчугану Сен, она шила сама также, какъ и большинство своихъ собственныхъ платьевъ, при содйствіи гувернантки англичанки. Правда, она выписывала множество модныхъ журналовъ. Хорошенькія дтки нетолько были всегда изящно одты, они были всегда веселенькія, пухленькія, розовенькія, крпинькія и счастливенькія. Мало того, они были ученыя дти. Они знали гораздо больше самой матери и отца. Родителю очень это нравилось. Относительно воспитанія дтей и выбора для нихъ книгъ, Клеопатра Ивановна руководилась совтами барыни, которой чуждался великосвтскій кружокъ Заглохлова, ибо она ничего въ себ великосвтскаго не заключала. Это была жена инспектора гимназіи, очень бднаго человка, подозрваемаго въ вольномысліи. Но Клеопатра Ивановна подозрвала его только въ близорукости отъ усидчиваго чтенія, и, вмст съ всевосхваляющимъ Калининымъ, очищала репутацію заглохловскаго педагога отъ роковыхъ подозрній.
Наконецъ, самъ супругъ Клеопатры Ивановны, майоръ Семенъ Семеновичъ Огнинъ былъ дйствительно счастливйшимъ изъ супруговъ. Правда, онъ былъ весьма нетребователенъ, но будь онъ въ тысячу разъ требовательне, онъ ничего лучшаго не могъ бы желать. Онъ имлъ причины чувствовать себя спокойнымъ и счастливымъ. Онъ благодушествовалъ, жирлъ и добрлъ.
Между тмъ, ихъ обстоятельства были дйствительно очень тяжелы, сравнительно съ прошлымъ. Еще недавно они перенесли одинъ за другимъ нсколько тяжкихъ ударовъ, и хотя сами были виноваты, но вдь пуля, пущенная въ лобъ собственной рукой, бьетъ такъ же больно, какъ и чужая… Но Семенъ Семенычъ только добрлъ и жирлъ подъ ударами судьбы. И дти добрли и мужъ добрлъ, и прислуга добрла. Всмъ имъ отлично спалось, лось и пилось.
Одна Клеопатра Ивановна худла, желтла и сохла. Пудра начинала отказываться скрывать желтизну лица при дневномъ свт, бархатныя платья — худобу тла. Одна она плохо ла, плохо спала, но зато она всегда была добродушна, весела, такъ же добродушна, какъ мужъ, такъ же весела, какъ дти, только часто въ глазахъ у нея стояло что-то безпокойное, страдальческое. Правда, она часто страдала мигренью, но тогда запиралась въ спальн, ибо длалась раздражительной и даже злой.
При всхъ этихъ несомннныхъ добродтеляхъ, Клеопатра Ивановна, дйствительно, была женщиной пустой, какъ осмливалась замчать нкоторые еретики изъ отцовъ, или, по малой мр, женщиной неразвитой, какъ осмливались заявлять нкоторые еретики изъ дтей. Въ сущности, еретики были правы, и какимъ образокъ изъ этой неразвитости и пустоты вытекало столько добродтелей — а еретики этихъ добродтелей не отрицали — было, по истин, чудомъ, загадкой.
Загадку разршали разно. Одни подозрвали, что Клеопатра Ивановна прехитрая и только прикидывается пустой и маломыслящей. Другіе говорили: нужда скачетъ, нужда пляшетъ, нужда псенки поетъ или ‘голь хитра на выдумки’. Но несостоятельность пословицы тотчасъ опровергалась: если Клеопатра Ивановна представляетъ голь и нужду, то вдь и Семенъ Семеновичъ представляетъ голь и нужду. Но Семенъ Семеновичъ не пляшетъ, не скачетъ, псенокъ не поетъ и никакихъ хитростей не выдумываетъ. Ergo — пословица непримнима и ничего не доказываетъ.
Третьи утверждали, что, при всей своей неразвитости, Клеопатра Ивановна сильна сознаніемъ своего долга, привитымъ ей въ дтств ея ‘великимъ’ отцомъ, сильна основной добродтелью жены и матери, нын упускаемой изъ виду благовоспитанными дамами.
Клеопатра Ивановна рано собралась домой. До ужина, какъ только карточныя приличія позволили ея мужу оставить зеленое поле. Она собралась домой рано потому, что съ ней была въ гостяхъ ея дочурка, Лиза, свтлокудрый, краснощекій херувимъ, съ большими темно-синими глазами. Лизу вызвали изъ дтской, гд она играла съ дтьми Калинина, прямо въ переднюю. Она вбжала, смясь всмъ личикомъ, съ пылающими щечками, съ встрепанными волосиками, и остановилась, немножко оторопвъ передъ большими. Большіе провожали маму, самъ Калининъ чуть не полдюжины coeurs saignants не допускали наемниковъ въ ливреяхъ помогать Клеопатр Ивановн закутываться въ шаль, ротонду и шарфъ, и усердно мшали ей совершать дорожный туалетъ.
Coeurs saignants путались въ ротондахъ и шаляхъ, смялись надъ своей неловкостью. Клеопатра Ивановна тоже смялась. Но хозяйка подмтила въ лиц и даже голос Огниной оттнокъ грусти. Хозяйка шепнула мужу и Калининъ согласился. ‘Что это съ ней, шепнулъ онъ жен: — нездорова?’ — Нтъ, быстро шепнула въ отвтъ жена:— здорова, я теб посл скажу…
— Лиза, какъ ты разгорлась, вся въ испарин! оглядла и ощупала свою дочурку Огнина.— Я вдь просила тебя смирно посидть минутку.
— Останьтесь, пообождите, сейчасъ ужинъ, попробовали было воспользоваться случаемъ хозяева.— И Лиза тмъ временемъ отдохнетъ.
Но Огнина не соглашалась. Поздно для ребенка. Она нжно отерла Лиз душистымъ платкомъ лобикъ, личико, шейку и руки выше локтя, сама завязала ей накрестъ по груди и спин шерстяной шарфъ, на уши, не взирая на гримаску и ворчанье маленькой мученицы, намотала свой кружевной платокъ, завернула двочку, сверхъ бархатной кофточки, въ свою шаль и простилась.
Монументальная фигура Семена Семеновича, въ военномъ пальто, давно неподвижно высилась между двумя ливрейными лакеями.
Стояла хорошая августовская ночь, съ мягкимъ свжимъ втеркомъ. Было темно. Фонари ландо были зажжены и освщали больше внутренность просторной кареты, чмъ дорогу. Надъ дорогой и темными окрестностями вспыхивала блая зарница. Карета катилась по гладкому шоссе и, черезъ пять минутъ, они уже были за городомъ. Лиза, окутанная въ шаль, дремала въ углу передняго сиднья, и вздрогнула при рзкомъ взмах зарницы. Отецъ ласково разсмялся.
— Что ты, Лиза?
— Гроза, тихо отвтилъ ребенокъ.
— Это не гроза, а зарница, протестовалъ родитель.
— Ахъ, папа! зарница тоже отъ грозы, только далеко.
Родитель хотлъ-было выразить сомнніе, разинулъ ротъ и расхохотался, очень счастливо расхохотался.
— Ахъ, ты, ученая у меня! похлопалъ онъ по плечу ребенка съ необыкновеннымъ оживленіемъ.
Родитель по опыту зналъ, что ученые споры съ дтьми оканчивались всегда его пораженіемъ и, рдко вообще воодушевлявлявшійся, онъ постоянно радовался дтскимъ побдамъ, особенно если они одерживали эти побды надъ нимъ при чужихъ: радости и гордости Семена Семеновича тогда не было предловъ. Онъ и теперь пришелъ-было въ волненіе и сталъ заигрывать съ Лизой.
— Симъ, оставь ее, пусть дремлетъ, посовтовала жена.— Она устала.
Симъ послушался. Лиза протестовала: она совсмъ не хочетъ спать, она бы могла еще долго играть. Но не успла долепетать протеста, какъ глазенки стали смыкаться.
Опять зарница и опять Лиза вздрогнула.
— Симъ, пересядь туда, положи Лизу ко мн.
Послушный Симъ переслъ на переднее сиднье, бережно передвинувъ двочку на заднее. Мать уложила къ себ на колни хорошенькую головку ребенка.
Клеопатра Ивановна плотно прижалась въ уголъ кареты, придерживая одной рукой Лизу. Клеопатра Ивановна не шевелилась и не разговаривала. Это было въ рдкость. Огнинъ сталъ вглядываться въ лицо жены и, при скудномъ свт фонарей, открылъ въ немъ выраженіе несовсмъ обычайное и для его простодушной наблюдательности, несовсмъ понятное.
— Ты устала, Пати? спросилъ онъ.
— Нтъ.
— Голова болитъ?
— Нтъ, нтъ. Такъ, чуть-чуть.
Опять молчаніе и внимательное взглядываніе Сима въ лицо жены.
— Что-то ты не по себ, Пати? опять спросилъ онъ.
— Нтъ, ничего. Что это дребезжитъ?
— Гд дребезжитъ? Я не слышу.
— Не знаю, въ рессор или въ колес, только дребезжитъ. Я давно слушаю.
— Вотъ что тебя безпокоить, разршилъ свои сомннія супругъ.— Только я не слышу… Ахъ, да, да… согласился онъ, прислушавшись, и, по распоряженію Клеопатры Ивановны, веллъ кучеру остановиться, а лакею осмотрть рессоры и колеса.
— Съ которой стороны? спросилъ слуга.
— А около праваго задняго.
— Ты путаешь, Симъ, на этотъ разъ весело скомандовала жена:— какъ разъ около лваго передняго.
— Около лваго передняго, повторилъ Семенъ Семеновичъ.
— Около лваго передняго, повторилъ лакей, и объявилъ, что около лваго передняго ничего нтъ.
Карета покатила.
— Ну, ничего, это теб послышалось. Успокоилась теперь? спросилъ Огнивъ.
Но яркая зарница освтила опять ея лицо, и лицо это было по прежнему необычайно для мужа.
Это лицо наклонилось къ двочк, очевидно, желая удостовриться, заснулъ ли ребенокъ. Лиза ровно дышала, закрывъ глазки и раскрывъ немного влажныя губки.
— Знаешь, Симъ, что я сегодня сдлала? спросила Клеопатра Ивановна и продолжала, не дожидаясь отвта.— Мы, можетъ быть, въ послдній разъ демъ въ ландо.
Ея голосъ немного дрожалъ.
— Это почему? спросилъ очень твердый супружескій баритонъ.
— Калининымъ нужна карета и я имъ продала ландо.
— Но — что ты? Зачмъ?..
— Надо же жить…
Неотразимый аргументъ, совершенно удобопонятный для Семена Семеновича. Онъ безъ малаго 35 лтъ знаетъ, что надо жить, и почти столько же лтъ знаетъ, что нетолько надо жить, но надо жить хорошо. Но если продать ландо, то останутся только коляска и дрожки, и, слдовательно, жить, по крайней мр, здить будетъ хуже. Поразмысливъ немного, Семенъ Семеновичъ открылъ, что онъ все-таки не понимаетъ, и, какъ всегда, чистосердечно признался въ томъ супруг.
— Симъ, да вдь у насъ и 25ти рублей въ дом нтъ. И доходовъ нтъ…
— А мое жалованье? не безъ гордости произнесъ майоръ.
Жалованье, конечно, было деньги и весьма даже полезныя за послднее время въ домашнемъ обиход Огниныхъ. Но Клеопатра Ивановна ненавидла это жалованье. Изъ богатаго родительскаго дома она вышла за красиваго богача и не замчала, какъ быстро утекало богатство, до того роковаго дня, когда ей впервые пришлось прибгнуть къ расходамъ изъ жалованья мужа. Какіе-то доходы не были получены, потому что источникъ ихъ былъ проданъ, какая-то выкупная сдлка не была еще проволочена сквозь вс инстанціи присутствія, създы, учрежденія, казны, банки, ихъ же нсть числа. Вотъ и пришлось вспомнить, что у мужа есть жалованье. До этого дня, его не замчали и не знали, куда оно уходило. Сознательное прикосновеніе къ жалованью впервые пробудило въ Клеопатр Ивановн то грызущее чувство, которое составляетъ проклятіе пролетарія: неувренность въ куск хлба. Куски хлба бываютъ разные, но чувство, въ особенности основа его — всегда одинакова. Съ того момента, когда Клеопатра Ивановна прикоснулась къ жалованью мужа, начался періодъ борьбы и заботъ. Правда, у ней было тогда еще много рессурсовъ: выкупныя, лса, усадьба на Волг. Мсяцы иногда проходили, не напоминая о жалованьи, но оно прорывалось-таки наружу, чаще, чаще и чаще, до тхъ поръ, пока благоразуміе заставило перемнить родъ службы и выбрать мсто, увы! по жалованью. И какое мизерное жалованье!
— Что твое жалованье, почти съ презрніемъ отвчала Клеопатра Ивановна:— пятьдесятъ рублей!
— Нтъ, больше — 78.
Клеопатра Ивановна горько усмхнулась, повторила: ‘надо жить’ и вздохнула. И мужъ вздохнулъ. Онъ начиналъ понимать нетолько почему продано ландо, но и почему жена грустна. До сихъ поръ еще они ничего не продавали изъ своей движимости, для того, что надо жить. Перезжая изъ Петербурга въ провинцію, они распродали много цнныхъ вещей, но это потому, что перезжали, а не потому, что надо жить, хотя, въ сущности, вырученныя за продажу вещей въ Петербург деньги помогали имъ жить въ Заглохлов. Но теперь эти деньги изсякли, и надо продавать по нужд вещи, къ которымъ привыкъ, продавать по крайности. Это понялъ Симъ. Для Клеопатры Ивановны эта продажа открывала новую тревожную эпоху, подобно первому прикосновенію къ жалованью. Хуже. Чувство было боле сильное. Чувство пролетарія, который впервые несетъ къ закладчику свой воскресный кафтанъ.
Понятно, что Клеопатра Ивановна была грустна, взволнована. Симъ начиналъ понимать, и вдругъ, совершенно убитымъ, полнымъ раскаянія голосомъ, произнесъ:
— А я-то, скотина! опять проигрался.
Уныніе, покаяніе такъ не ладилось съ мужественнымъ, беззавтно-спокойнымъ существомъ Сима, что чуткая ко всему, что возбуждало веселье, Клеопатра Ивановна не могла удержаться отъ смха, несмотря на подавляющее ее новое чувство.
— Гд это, у Калининыхъ? въ табельку? разсмялась она.
— Да, по полкопейк.
Сна еще веселе разсмялась.
— Ужасъ, ужасъ, Симъ! какъ теб не стыдно! шутя упрекнула она и протянула ему свою свободную руку въ разорванной перчатк.
— Видишь, я перчатку разорвала, пара пропала. Убытку больше, чмъ ты своими картами, надлала. Ахъ ты, Сима, Сима!
И Симу такъ это понравилось, что онъ сразу расхохотался и поцловалъ сухую, но красивую руку жены.
Несмотря на одиннадцатилтнее супружество, между Огииными существовали самыя нжныя любовныя отношенія. Они обвнчались потому, что любили другъ друга. Они оба были красавцы. Онъ теперь, въ смысл физической красоты и силы, стоялъ въ глазахъ жены даже выше, чмъ 10 лтъ тому назадъ. Съ этой стороны, Симъ вполн ее удовлетворялъ, она охотно позволяла, за собой ухаживать всякому, но никого не ставила на одинъ уровень съ своимъ спокойнымъ, послушнымъ, ласковымъ богатыремъ. Она знала, что Симъ изъ всякой бды можетъ буквально вынести на плечахъ и ее, и всю семью, и, еслибы понадобилось, можетъ истребить цлое полчище обыкновенныхъ смертныхъ, еслибы эти смертные вздумали ее обижать. Большаго и не приходило въ голову требовать отъ Сима. Ея супружеская врность не была даже достоинствомъ, а просто дломъ вкуса и отчасти, долга. Отъ добра добра не ищутъ.
Симъ тоже продолжалъ любить и ласкать жену, несмотря на то, что ея красота желтла и высыхала. Не потому, чтобы онъ сознательно цнилъ ея нравственныя качества, не потому, чтобы онъ былъ особенно нравственнымъ человкомъ. Онъ ни о какихъ нравственныхъ принципахъ въ жизнь свою не думалъ, и если, какіе принципы и были къ нему привиты воспитаніемъ и обществомъ, такъ это были принципы того кодекса, который, представляя смсь французскаго съ нижегородскимъ, или, врне парижскаго съ петербургскимъ, остроумно изыскиваетъ всевозможныя оправданія для семейной разнузданности. Но не этотъ кодексъ стоялъ на сторож у его супружеской врности. Эту врность спасалъ его спокойный темпераментъ, заставлявшій годъ отъ году больше дорожить семейной жизнью, ея комфортомъ, и втягиваться въ ея радости. Его спасало умнье Клеопатры Ивановны поддерживать въ немъ страсть. Эту врность спасало даже ухаживанье за Клеопатрой Ивановной чуть не всхъ мужчинъ поголовно. И ныньче мужчины ухаживали за ней не меньше, чмъ десять лтъ тому назадъ. И Семенъ Семеновичъ ощущалъ нкотораго рода гордость. Ему пріятна было одному обладать тмъ, чего такъ многіе ищутъ. Тмъ боле, что наружность Клеопатры Ивановны принадлежала къ тмъ рдкимъ наружностямъ, которыя, даже въ періодъ увяданія, соблазнительне всего въ ночномъ чепчик и ночной кофточк. Какъ природа ухитряется создавать такія наружности — это ея великая тайна. Но она создаетъ ихъ, и однимъ изъ этихъ созданій была Клеопатра Ивановна.
Сямъ поцловалъ ладонь протянутой ему руки въ разорванной перчатк и потрепалъ этой рукою самого себя по густымъ, чернымъ, какъ смоль, бакамъ.
— Ахъ! кабы ты у меня такой же хорошій хозяинъ былъ, какъ… Клеопатра Ивановна не договорила.
— Какъ что?..
— Какъ мужъ, почти шепнула она и зарылась въ уголъ кареты.
— Зачмъ мн хозяйничать, ты лучше меня хозяйничаешь…
— Да я о служб говорю.
— Что же? я служу. Жалованье получаю, ха, ха, ха! Бывшему гвардейскому кавалеристу до сихъ поръ всегда было смшно говорить о своемъ жалованьи:— а ты вотъ о немъ и разговаривать не хочешь.
— Да что жалованье. Жалованье получаешь, а свои деньги теряешь.
Атлетъ вытаращилъ большіе глаза, онъ давно все растерялъ, растерялъ при содйствіи жены и недоумвалъ, что это ей вздумалось старымъ его попрекать. Жена продолжала:
— Годъ назадъ, какъ только мы сюда пріхали, Викторовъ исправлялъ твою должность, помнишь, сколько онъ теб денегъ привезъ отъ Краснопупова… (Викторовъ былъ помощникъ Огнина по должности, руководитель по опыту и уму). А ныньче, ты ничего не получилъ, свои деньги потерялъ…
— Какъ же свои?.. Огнинъ весьма недоумвалъ. Жена смялась надъ нимъ.
— Ха-ха, Симъ. Да не укралъ же ты ихъ въ прошломъ году?
Конечно, Симъ не укралъ. Симъ ничего никогда нетолько не кралъ, но и не зажиливалъ. Онъ раззорился, но даже долговъ терпть не могъ. У него ни гроша долгу не было.
— Вдь ты не укралъ? Значитъ, твои деньги.
Симъ пробурчалъ опять что то въ род сомннія.
— А чьи же? убждала жена. Вдь не Краснопупова — нтъ? Онъ не таковскій, не далъ бы, кабы его были, и не Александра Петровича (Александръ Петровичъ былъ казначей). Чьи? конечно, твои. А ныньче ты ихъ далъ, подарилъ Краснопупову.— Клеопатра Ивановна вглядлась въ лицо мужа, видимо, она произвела на него впечатлніе: оно приняло жалкій, болзненный видъ, признакъ сосредоченной думы въ этой голов, которой такъ трудно думать. Онъ задумался надъ страннымъ вопросомъ: ему всегда казалось, что деньги не его, хотя онъ ихъ въ прошломъ году и взялъ, по неопытности, отъ Викторова, но, если не его, чьи же он, въ самомъ дл? не подрядчика же, не казначея же! Симъ погрузился въ недоумніе, доходящее до болзненности. Клеопатра Ивановна нанесла ему окончательный ударъ.
— А теперь вотъ мн карету пришлось продать…
Симъ, какъ терпливый песъ, котораго ранили, что-то глухо прорычалъ и мотнулъ курчавой головой.
Карета катилась, нжно колыхаясь на англійскихъ рессорахъ, зарница вспыхивала, освщая мстность, окружающую штабъ. Двочка ровно дышала. Отецъ и мать молчали.
До дому оставалось съ версту.
— И все это гадкое земство, вдругъ капризнымъ голосомъ прервала молчаніе жена.— Я это все высказала, все Калининой высказала. Пусть мужу передастъ. Они сами богаты, обезпечены, имъ дла мало до другихъ.
На лиц мужа изобразилось нчто въ род ужаса:— Что ты высказала? спросилъ онъ.
— А то я ей высказала, что когда въ земство Викторовъ здилъ, они исполняли его просьбу, давали настоящія цны, а ты, мой простякъ, похалъ, такъ они прижимаютъ — срамъ!.. Я все знаю, мн Викторовъ говорилъ. Я ей сказала, что ты свои деньги приплатилъ.
Изъ фигуры атлета послышалось отрицательное мычаніе.
— Да, свои. Я ей сказала прямо, и по вин земства. Отъ того и карету ей продаю… и рояль придется продать… если… Симъ! милый! продолжала она сквозь слезы, окончательно растрогавшія мужа:— ты завтра утромъ въ управу за этими гадкими цнами подешь?..
— Да…
— Будь милый, будь хорошій! сдлай, какъ Викторовъ, чтобы тебя не прижимали…
— Да я, Пати, знаешь, я какъ-то не умю… какъ-то это, какъ будто скверно…
Клеопатра Ивановна заволновалась, зашевелилась, и розовое разгорвшееся личико двочки приподнялось съ бархатныхъ колнъ матери.
— Надо умть… сквернаго ничего нтъ… Надо умть. Ну, ради меня… видишь, вотъ карета, потомъ рояль… а даже… можетъ быть, мн придется отказать… проговорила поспшно Клеопатра Ивановна, поспшно, потому что глазки ребенка стали сознательно оглядываться то на мать, то на отца, поспшно, потому что карета подъзжала къ ихъ плоскому срому штабному обиталищу, стоявшему въ сторон отъ темнвшей большой группы большихъ плоскихъ красныхъ кирпичныхъ домовъ — казармъ, манежей, между которыми едва едва свтились достойные жалости масляные фонари.
Карета была давно отложена. Лиза давно спала въ своей кроватк. Весь домъ спалъ. Только въ столовой былъ огонь. Семенъ Семенычъ проголодался и подкрплялъ себя холодной курицей, предварительно проглотивъ рюмку англійской. За небольшимъ круглымъ столомъ, почти рядомъ съ нимъ, сидла его жена въ своемъ непреложно обворожительномъ ночномъ туалет: въ бломъ просторномъ пеньюар, въ кокетливомъ бломъ чепчик, густо обшитомъ узенькими кружевами, округлявшими ея лицо и скрадывавшими его худобу. Она казалась почти молоденькой, она ласкалась къ мужу. Семенъ Семенычъ наслаждался и халатомъ, и курицей, и хересомъ, и женой, онъ охотно наслаждался бы и бесдой съ женой, еслибы она перемнила тэму разговора. А она продолжала говорить о предстоящей на завтра дловой поздк въ городъ, въ земскую управу, упрашивала, чтобы онъ, какъ Викторовъ, не позволялъ себя прижимать этому жадному, гадкому земству.
Симъ сначала возражалъ, потомъ пересталъ возражать, только кивалъ головой. Его начинала одолвать дремота.
— Ну, пора спать, встрепенулась, наконецъ, жена, начинавшая чувствовать, что наговорила достаточно.
И, положивъ на могучее плечо мужа свою красивую руку, длинными пальцами которой щекотала его толстую, покрытую мелкимъ мягкимъ волосянымъ пухомъ шею, она повела его, какъ ребенка. Онъ сладостно улыбался…
— Такъ ты будешь — милый? будешь завтра милый? спросила она, заглядывая ему въ лицо и поцловала въ румяныя сочныя губы.
— Мм-му, промычалъ полусонный Симъ:— мм-му, все какъ то не умю я… все какъ-то скверно…
Клеопатра Ивановна почти оттолкнулась отъ мужа и надула губки. Онъ, сонно недоумвая, поглядлъ на жену и доволочась до супружескаго ложа, быстро раздлся и легъ.
Онъ давно храплъ, а она все еще молилась передъ кивотомъ, ея глаза, полные слезъ, и лицо, полное страданія, полное заботы, о которой она не знала четыре года тому назадъ, были устремлены на большой образъ Спасителя въ золотой риз.
Этимъ образомъ благословилъ ее ея покойный отецъ, суровый, но любящій, трудолюбивый и величавый, ея полубогъ, полубогъ семьи. Ложась въ постель, она продолжала шептать молитву.
Мужъ все еще храплъ. А она не спала и безпокойно металась въ постели. Лишенія, дти — вставали болзненными грезами, когда она забывалась, она вздрагивала и просыпалась. Черная ночь долго смотрла въ ея спальню сквозь опущенныя блыя шторы. Окна сливались съ черной темнотой. Наконецъ, они обозначились чуть замтными большими четыреугольниками, затмъ стали срть, потомъ блть. Потомъ, по нимъ разлился нжный розовый свтъ.
Она все не спала. Храпъ могучаго Сима оборвался, онъ на секунду открылъ глаза, смутно созналъ, что жена не спитъ, улыбнулся и хотлъ перевернуться на другой бокъ. Но нервное возбужденіе женщины достигло до невыносимости. Она не могла не заговорить… она поцловала мужа, обняла его. И она заговорила опять о томъ же, какъ будто ночь не легла между ихъ вчерашнимъ разговоромъ и утромъ. Въ ея мысляхъ не было перерыва. Мужъ покуда совсмъ не очнулся, хмурился и былъ сердить, но, мало по мялу, его лицо приняло обычное добродушное выраженіе и онъ сталъ спокойно слушать, лаская жену. Онъ тмъ нжне ласкался къ ней, что ему было жаль ее. Онъ зналъ, что она провела безсонную ночь. Она начала съ того, чмъ онъ кончилъ наканун ‘какъ-то скверно’. За ночь она обдумала два средства, чтобы подйствовать на мужа, убдить, что не скверно — сама она была глубоко убждена, что не скверно. Одно средство — привести ему т самые доводы, которыми убдилъ ее самою опытный Викторовъ. Эти убжденія могли подйствовать черезъ посредство мышленія.
Другое средство — примръ ея полубога-отца. Это средство образне, убдительне: оно должно подйствовать на воображеніе Сима.
Покойный Иванъ Борисовичъ, родитель Клеопатры Ивановны былъ полубогомъ семьи и всхъ родныхъ, великимъ сыномъ отечества, извстнымъ даже за его предлами. Онъ началъ свою карьеру почти безъ связей, съ крохотнымъ состояньицемъ, а ему не было еще и пятидесяти лтъ, когда онъ уже находился на высот блестящаго величія и заслуженнаго почета, когда имя его было окружено ореоломъ славы. По смерти своей, послдовавшей вскор посл выхода замужъ Клеопатры Ивановны, онъ оставилъ своимъ дтямъ состояніе такое серьёзное, что, несмотря на все искуство, они могли прожить его только съ величайшими усиліями. Одинъ изъ сыновей даже махнулъ рукой, видя безнадежное упорство наслдства, такъ и остался богатымъ человкомъ.
Почести, слава и величіе Ивана Борисовича были вполн имъ заслужены. Онъ былъ труженикомъ и въ университет и потомъ на служб, и въ маленькихъ чинахъ и на широкомъ пути. Его подчиненные боялись, онъ ихъ давилъ работой и взыскивалъ, но они его уважали, ибо онъ самъ работалъ пуще ихъ и поощрялъ наградами усердныхъ. Мало того, что онъ былъ труженикъ, его трудъ былъ производителенъ, онъ былъ даровитый, почти геніальный труженикъ. Онъ бралъ на себя работы, отъ которыхъ вс отказывались, и выполнялъ ихъ. Онъ принималъ должности, которыя вс считали опасными и нетолько не падалъ со скользкой высоты, но подымался все выше и выше.
Ему соотечественники были обязаны осуществленіемъ широкихъ и благодтельныхъ мръ, человколюбивыхъ и разумныхъ. Т, къ концу эти мры примнялись, согласно мысли Ивана Борисовича, благословляли имя Ивана Борисовича.
Около него групировались люди, проникнутые самыми благими намреніями. Эти люди, подобно ему самому, были проникнуты любовью къ народу, ненавистью къ взяткамъ, неправому суду, и проч. Они были преисполнены жаждою благодтельныхъ реформъ. Эти люди были энергичны. Иванъ Борисовичъ своей энергіей и примромъ усиливалъ ихъ энергію.
Слава, величіе и почетъ были имъ заработаны тажкимъ трудомъ цлой жизни. Онъ любилъ почетъ. Но только почетомъ, изо всего имъ благопріобртеннаго, и любилъ пользоваться. Его личные вкусы и привычки были просты, онъ ихъ не измнилъ съ молодости, и, еслибы не семья, наврно, могъ бы прожить, не замчая ни малйшихъ личныхъ лишеній, на жалованьи столоначальника.
Но у него была большая семья и много родныхъ, сползшихся въ столицу со всхъ концовъ Россіи на вкусный, сытый запахъ мощнаго единоплеменника, какъ тараканы на запахъ щей. И онъ жилъ широко и роскошно. Вся ширь и роскошь была не для него самого, а для его семьи и родственниковъ. Онъ былъ семьянинъ суровый и требовательный, но разсудительный. Онъ сознавалъ свой долгъ относительно семьи и выполнялъ его. Его рдкія ласки цнились дтьми, къ которымъ онъ былъ всегда справедливъ. И дти его любили въ юности, начинали боготворить, входя въ возрастъ и осмысливая, сколько онъ для семьи потрудился. Клеопатра Ивановна окончательно преклонилась передъ отцомъ, когда онъ, прочившій ее вовсе не за Огнина, а за кого-нибудь получше, согласился на ея бракъ съ этимъ атлетомъ. Она ожидала родительской грозы и получила ласку: ‘Глупо длаешь, что выходишь замужъ за этого дурака, но я сдлалъ бы еще глупе, еслибы сталъ теб запрещать’, сказалъ Иванъ Борисовичъ. Клеопатра Ивановна была такъ счастлива, что даже не почувствовала ‘дурака’, отправленнаго по адресу de l’lu de son coeur.
Иванъ Борисовичъ трудился для семьи. Откладывалъ деньги и отписывалъ дома и помстья на имя каждаго изъ дтей, раздавалъ мста своимъ родственникамъ. И мста хорошія, часто въ своемъ вдомств, но никогда не вблизи себя. Еще же чаще въ вдомствахъ своихъ пріятелей. Онъ самъ трудился, не разгибая спины. Но онъ только улыбался, когда родственники, а особенно ихъ жены и маменьки благодарили за должность.
‘Такое отличное содержаніе, жалованье такое большое, и никакого дла’, расхваливали родственницы мста своихъ супруговъ и сыновей.
‘Большое содержаніе, прогоны, подъёмные, наградные, очень мало дла, никакой отвтственности’, было ходячимъ идеаломъ между многочисленными родственниками, ползавшими около Ивана Борисовича. А онъ только улыбался. Потому что онъ былъ человкъ родственный.
Несмотря на суровость Ивана Борисовича, суровость, впрочемъ, дловитую, но проявляемую имъ и съ семьей, и съ облагодтельствованными родственниками, и съ подчиненными, и подчиненные облагодтельствованные родственники ему нетолько кланялись, но и поклонялись. Онъ былъ нетолько ихъ провидніемъ, но ихъ идеаломъ, образцомъ, подражать которому они изощрялись всми дарованными имъ природой талантами. Съ большимъ или меньшимъ успхомъ, каждый изъ нихъ натуживался подражать его образу мыслей, его стремленію къ прогрессу, его неутомимой бюрократической дятельности, и конечно, его пріемамъ, доставившимъ ему почетъ и богатство. Въ особенности богатство.
Образецъ, идеалъ былъ человкъ эпохи отживающей, но, однако, въ конц пятидесятыхъ и въ начал шестидесятыхъ годовъ не трудно было съ успхомъ подражать его либерализму, и усердію къ осуществленію прогрессивныхъ реформъ. Нетолько люди и обстоятельства, небо и воздухъ содйствовали такому благому подражанію. Нсколько трудне было съ успхомъ практиковать его методъ къ повышеніямъ. Но и это, при извстной сметк и умньи примняться къ обстоятельствамъ, замнять суровость и настойчивость любезнымъ краснорчіемъ и блестящими проектами, удавалось людямъ школы Ивана Борисовича.
Однакожъ, быстрое обогащеніе часто ускользало изъ рукъ его учениковъ. Это было тмъ боле досадно, что они отлично чувствовали, что стихіи и провидніе не препятствовали имъ обогащаться. Но пріемы для обогащенія, годившіеся для періода Ивана Борисовича, были неудобны для періода его учениковъ — онъ достигъ степеней высокихъ, остался либераломъ и обогатился. Онъ даже намтилъ, такъ сказать, для своихъ послдователей и учениковъ способы обогащенія. Онъ не баловалъ подчиненныхъ, но тхъ, кто заслуживалъ награды, онъ награждалъ не одни чинами и крестами, а доставленіемъ средствъ обогащенія и служб. Командировки съ двойными и тройными прогонами, и суточными, по разнымъ дламъ, въ одно и тоже мсто. Денежныя порученія съ перспективой крупныхъ экономій, экономій, которыми казна пренебрегала пользоваться. Содержаніе казенныхъ воробьевъ, подъемныя и тому подобныя всегда легальныя средства обогащенія доставлялись имъ избраннымъ труженикамъ-подчиненнымъ, ибо, повторяемъ, будучи начальникомъ требовательнымъ и суровымъ, онъ былъ человкомъ справедливымъ.
Для своихъ отдаленныхъ родственниковъ онъ доставлялъ т же способы наживы, независимо отъ ихъ гражданскихъ доблестей — ибо онъ былъ человкомъ родственнымъ.
Ни для кого не было секретомъ, что онъ самъ обогатился главнымъ образомъ при помощи тхъ же самыхъ пріемовъ, ибо онъ былъ примрнымъ семьяниномъ. А такъ какъ онъ былъ кораблемъ большимъ, то и плаваніе его было большое и состояніе его, сложившееся изъ прогоновъ, экономіи и суточныхъ, было колоссальное.
Его враги — у него, конечно, было много враговъ, иначе онъ не былъ бы вполн великимъ человкомъ — старались представить и неблаговидномъ свт его способы обогащенія. Но за то они и были врагами, онъ оставался чистъ и неуязвимъ.,
Чмъ, въ самомъ дл, можно было упрекнуть его? Онъ взятокъ нетолько не бралъ, но преслдовалъ ихъ самымъ безжалостнымъ образомъ, онъ не торговалъ своей совстью, и не совершилъ ни одного несправедливаго дянія. То, что онъ бралъ, онъ бралъ съ вдома начальства, хотя у него къ верху оставалось такъ мало начальства, что его собственная совсть занимала главное мсто между его начальниками. А совсть великихъ и опытныхъ людей — начальникъ весьма снисходительный. Совсть имла основательныя причины быть спокойною, ибо онъ ни у кого ничего не отнималъ, не вымогалъ. Онъ обогащался на счетъ казни, а обогащеніе на счетъ казны еще о когда никого не разорало. Онъ не хвастался своими успхами въ сфер обогащенія, потому что никогда ни чмъ не хвастался, но онъ и не скрывалъ своихъ дяній. И это нимало не препятствовало ему ни осуществлять свои либеральныя идеи, ни подыматься все выше, и выше, и выше.
Напротивъ.
Да, Иванъ Борисовичъ торжественно прослдовалъ по жизненной стез безъ страха и упрека. На него еще свтили блестящіе лучи золотого вка Екатерины. Но когда его ученики, родственники и даровитые подчиненные, стью раскинувшіеся по лицу отечества, только подумали о примненіи пріемовъ ихъ идеала для упроченія репутаціи заботливаго семьянина, то они съ ужасомъ увидали, что нчто невдомое, неосязаемое парализивало эти пріемы. Тмъ ужасне было, что врагъ былъ невдомъ. Люди были т же, обычаи не измнились, казна осталась той же неистощимой казной, а пріемы Ивана Борисовича стали непригодны. Странно…
Какъ бы сталъ поступать, при такихъ затруднительныхъ обстоятельствахъ, ихъ идеалъ и образчикъ (они, конечно, не сомнвались, что онъ отыскалъ бы блестящій исходъ) — ученики Ивана Борисовича не знали. Ибо безжалостный параличъ уложилъ Ивана Борисовича сначала въ постель, а потомъ въ могилу въ Александро-Невской Лавр. Онъ немного не дожилъ до реформы 19 февраля, которой сочувствовалъ всей душой. Школа осталась безъ учителя въ самую затруднительную эпоху. Но время — учитель въ своемъ род, неуступающій и Иванамъ Борисовичамъ. Не имя возможности сразу открыть утраченный секретъ философскаго камня, многочисленные ученики Ивана Борисовича, будучи людьми практическими, на время пристроились къ разнымъ акціямъ, и вицъ-мундиры въ обиліи выступили на пейзаж коммерціи, промышленности и торговли. Кром того, они заняли (по праву, ибо безспорно были способнйшіе и отлично выдресированые граждане и дльцы) новыя казенныя мста съ крупными окладами.
На время, покуда оглядлись, это было не дурно. А когда акціи стали выказывать сродство съ мыльными пузырями, когда коммерчески промышленно-торговый пейзажъ обратился въ титаническую картину безплодныхъ пространствъ, пораженныхъ засухой и освщенныхъ заревами поджоговъ, когда ‘крупные оклады’ стали такими же мелкими относительно, какъ были и ихъ предшественники, когда на эти новые оклады порядочному человку стало невозможно существовать порядочно — къ тому времени, растерявшіеся ученики Ивана Борисовича уже успли собраться съ мыслями. Постигли ‘духъ времени’, согласовала новйшіе капризы съ элементами гражданственности своего отечества, и свободно стали распускать свои паруса. Многіе изъ нихъ стали уже и сами большими кораблями. Они прошли сквозь школу интенсивнаго прогресса, прогресса grande vitesse, и нкоторые съ пренебреженіемъ относятся къ памяти мелкаго учителя, здившаго, хотя и съ тремя казенными подорожными въ карман, но все таки только на почтовыхъ. Положимъ, на курьерскихъ. Но что такое курьерская тройка въ сравненіи съ курьерскимъ поздомъ!
Такова была школа Ивана Борисовича, и таковъ былъ самъ Иванъ Борисовичъ, покойный родитель Клеопатры Ивановны. Клеопатра Ивановна выросла, обожая родителя, и, что длаетъ ей, конечно, большую честь, посл его кончины, чтила въ немъ полубога. Она знала, что онъ былъ великій человкъ, она не сомнвалась, что онъ былъ геній, добрйшій и умнйшій изъ геніевъ, сознаніе семейнаго долга, руководившаго отцомъ всю жизнь, крпко привилось къ дочери. Но ея дтство и молодость, до и посл замужества, въ теченіи нсколькихъ лтъ, протекали въ довольств, богатств и беззаботности, и ей не было причинъ изучать дянія родителя, обезпечившія за нимъ славу полубога, а тмъ мене изучать его систему и пріемы обогащенія.
Когда ея богатство стало изсякать и время отъ времени она стала ощущать нужду — не въ хлб, и даже не въ удобствахъ жизни, даже не въ роскоши, а только нужду въ деньгахъ, потребныхъ для оплаты всхъ этихъ благъ — она стала прозрвать, стала чувствовать, такъ сказать, въ чемъ заключалось гражданское добросердечіе и законодательная филантропія ея отца. Онъ заботился о благ тхъ, кто нуждается. Нужда такая ужасная вещь, даже тогда, когда нуждаешься въ деньгахъ на оплату новой пары караковыхъ рысаковъ. Ахъ! Клеопатра Ивановна начинала понимать нуждающихся, несмотря на то, что сама начинала нуждаться, строго на строго заказала мужу, командируя его писать уставныя граматы и отводить надлъ, чтобы онъ и за что, ни зачто не обижалъ мужичковъ, чтобы онъ далъ имъ все, чего они попросятъ. Атлетъ мужъ былъ добрякъ до конца ногтей и мужики не были обижены.
‘Да, меланхолически радовалась по этому поводу Клеопатра Ивановна:— это дань памяти папы, онъ такъ заботился о мужикахъ, о бдныхъ’.
Еще мене, чмъ о гражданскихъ принципахъ своего отца, Клеопатра Ивановна знала о способахъ, которыми онъ самъ обогащался и помогалъ обогащаться своимъ послдователямъ. Онъ самъ объ этихъ способахъ никогда не упоминалъ, въ семь. Но тмъ не мене, благодаря многочисленнымъ тетушкамъ и кузинамъ, сыновья, мужья и братья которыхъ были облагодтельствованы, въ ея хорошенькой головк сложилось нкоторое общее понятіе о систем пріобртенія денегъ.
Поменьше дла, и побольше денегъ — идеалъ гражданской дятельности. Самъ отецъ любилъ трудъ, но онъ вдь былъ геній, исключеніе. Для всхъ остальныхъ девизъ: ‘меньше дла и больше денегъ’. Легче всего достигать этого идеала при помощи казенныхъ денегъ. И это самое честное средство. Потому что, сколько бы казенныхъ денегъ ни бралъ, казна не обднетъ и никто не обднетъ, и никого не обидишь.
Таковы были общія понятія Клеопатры Ивановны, почерпнутыя изъ семейныхъ наблюденій и разговоромъ кузинъ и тетушекъ. Но эти понятія очень долго оставались для нея отвлеченностію. Они оба съ мужемъ были слишкомъ заняты проживаніемъ, чтобы думать объ обогащеніи.
Однако, черные дни наступили. Состояніе было прожито, протекція затруднялась пріискать Симу подходящее къ его способностямъ и положенію мсто. Для того, чтобы питаться, ея мужъ долженъ былъ взять мсто, конечно, по совту жены, сопряженное съ заботами о питаніи солдатъ и лошадей. Солдатъ и лошадей питать не мудрено, но какъ питаться самому при 700—900 руб. жалованья? Вопросъ, который, конечно, не Симу было ршать. Съ энергіей, достойной дочери Ивана Борисовича, Клеопатра Ивановна принялась сама за ршеніе этого вопроса. Она воскресила въ своей памяти свднія и теоріи, казавшіяся ей въ юности пустыми отвлеченностями. Несмотря на усердное ихъ обсужденіе, она, можетъ, не пришла бы ни къ какимъ практическимъ результатамъ, еслибы не Викторовъ. Викторовъ, несмотря на то, что онъ никогда не имлъ счастія соприкасаться съ ея отцомъ, конечно, зналъ о немъ, чтилъ его и понималъ его. Викторовъ нетолько помогъ ей вс отвлеченности привести въ логическую систему, въ практическую программу, нетолько освтилъ эту программу надеждой и упованіемъ, но онъ освтилъ самыя дянія ея отца, дотол ей неясныя. И дорогая тнь родного полубога стала еще величаве и прекрасне.
О, еслибы Симъ могъ хоть немножко, хоть немножко поступить также, какъ папа! Хоть бы онъ понималъ его такъ, какъ понималъ Викторовъ!
Должность Викторова была должность второстепенная, подручная при должности, занимаемой Огнинымъ. Когда Огнинъ былъ назначенъ въ Заглохлово, прямо изъ гвардіи, Викторовъ ужь не одинъ стулъ просидлъ на своемъ мст. Онъ крпко цплялся за свое мсто, высшее начальство не сомнвалось въ его умлости и усердіи, и поощряло его наградами, по преимуществу, денежными, ибо онъ былъ человкъ бдный. Но у него но было связей и ходу ему не давали. Онъ быль слишкомъ тусклъ, онъ представлялъ, по вншности и манерамъ, смсь плебея съ бурбономъ, могъ возбудить подозрнія къ хапанью, подозрнія неосновательныя, можетъ быть, но тмъ не мене питаемыя общественнымъ мнніемъ испоконъ вка къ вдомству, которое украшалъ собою Викторовъ. Высшее начальство Викторова въ Петербург и даже начальство косвенное, полковыя и дивизіонныя власти въ Заглохлов были люди современные, блестящіе. Ихъ, какъ жены цезаря, не могло коснуться подозрніе, и они выдвигали впередъ только себ подобныхъ — людей современныхъ и, если не блестящихъ, то, по крайней мр, полированныхъ, одинъ видъ и грація которыхъ способны были парализовать злостную подозрительность общественнаго мннія. А такихъ старомодныхъ бурбоновъ, которые, въ самые элегантные моменты своей жизни, приглашая, напримръ, даму на туръ вальса въ дворянскомъ собраніи, напоминали о чемъ-то предосудительномъ и вычеркнутомъ изъ великосвтской жизни и улыбка у нихъ подъяческая, и каблуки щелкаютъ по бурбонски, и мундиръ сшитъ по мщански — такихъ людей блестящее начальство уважало, какъ усердную чернорабочую силу, поощряло и покровительственно къ нимъ относилось, но, зорко охраняя репутацію своего вдомства, ходу имъ не давало. Къ тому же, и антецеденты Викторова могли способствовать развитію подозрній. Его отецъ, въ чин поручика вдомства путей сообщенія, въ теченіи четверти столтія, жилъ среди лсовъ и болотъ на какой-то водяной систем и завдывалъ системой очень сложныхъ шлюзовъ. Время и мрачный видъ этихъ черныхъ ящиковъ, черныхъ балокъ, черныхъ воротъ, во всей своей совокупности напоминавшихъ плахи, состарили поручика ране, чмъ стали подростать дти. Состарили и умудрили. Поручикъ былъ человкъ скромный и бдный, по крайней мр, жилъ бдно. Прозжающее по систем, а иногда и просто назжающее начальство онъ, конечно, угощалъ не хуже, чмъ любой изъ его сослуживцевъ, ниже и выше по систем. Но себ и семь во всемъ отказывалъ. Товарищи называли его скрягой, ржавой задвижкой, но онъ не обижался, и повторялъ постоянно, что человкъ онъ бдный, еле-еле хлбъ насущный добывающій. И по бдности своей и по мудрости своей, онъ ршилъ, что сыну надо дать такое воспитаніе, которое могло бы обезпечить за нимъ кусокъ хлба. Инженерное вдомство, конечно, прокормило отца, прокормитъ и сына. Но за послднее время, люди забрали себ въ голову разныя насчетъ зеленой выпушки подозрнія. И потому поручикъ, весьма основательно предполагая, что красный цвтъ не можетъ препятствовать добывать кусокъ хлба, точно тми же путями, какъ и зеленый, опредлилъ сына не въ институтъ путей сообщенія, свою Alma mater, а въ инженерное училище.
Военный, дескать, а не гражданскій будетъ, а все таки инженеръ. Будетъ имть право составлять сметы, наблюдать за возведеніемъ общественныхъ зданій etc. etc. и, слдовательно, съ голоду не умретъ.
Но въ стнахъ средневковаго замка, украшающаго уголъ Марсова Поля, будущему инженеру не повезло. Юноша былъ аккуратенъ, разсчетливъ не по лтамъ, но ршительно не могъ понять, отъ чего нельзя считать и подсчитывать сколько нужно щебенки на версту шоссе, или кирпичей на казарму, безъ разныхъ косинусовъ, проэкцій, dx, dy, dz. Онъ спотыкался на диференціалахъ, окончательно провалился сквозь хитрую сть интеграловъ и выплылъ черезъ два года въ офицеры въ какомъ-то армейскомъ полку, сквозь юнкерскую службу.
Диференціаловъ и интеграловъ прапорщикъ Викторовъ не понималъ, но считать умлъ, и понималъ, что родительскихъ денегъ ему въ своемъ карман никогда считать не придется, хотя до него и доходили слухи, что его родитель, придя въ негодность вмст съ ремонтируемыми имъ въ теченіи двадцати пяти лтъ шлюзами, оправдавшими-таки опасенія, возбуждаемыя ихъ чернымъ, зловщимъ видомъ, вышелъ въ отставку и удалился на покой въ какое-то имнье своей супруги, неизвстно когда благопріобртенное. Молодой прапорщикъ зналъ родителей и понималъ, что надо самому позаботиться о томъ, чтобы быть сытымъ. Фронтовая служба его не удовлетворяла. Постройки и подряды были на вки похищены отъ него двойственными крюками интеграловъ. Надо было искать иного. Онъ искалъ, пробивался, наконецъ, пробился до того мста, на которомъ мы его открыли. И застрялъ тамъ, повидимому, не безъ удовольствія. По крайней мр, онъ ни малйшаго неудовольствія не выказывалъ, и, повидимому, довольствовался тмъ, что былъ сытъ, не гоняясь за дальнйшимъ. Жилъ онъ тихо, скромно, какъ холостякъ армейскій оберъ-офдцеръ, и, будь его манеры и рчь поизящне, а усы мене похожи на миніатюрную модель треугольной шляпы Наполеона, ни малйшее подозрніе великосвтскаго начальства не могло бы коснуться Викторова.
Короче, по русски, Викторовъ былъ сверчокъ, который зналъ свой шестокъ, лъ онъ пирогъ съ грибами, а языкъ держалъ за зубами. Держалъ языкъ очень крпко, никогда ни съ кмъ постороннимъ о пирог и грибахъ не говорилъ. Никто нетолько не зналъ, другихъ ли только онъ кормилъ, или и самъ кормился, никто даже и не давалъ себ труда думать объ этомъ. Викторовъ съумлъ отвлекать мысли общественнаго мннія отъ своей службы. Да вся особа его была въ заглохловскомъ обществ невидною.
Но съ ближайшимъ начальствомъ нельзя было всегда языкъ держать за зубами. Когда красивый Огнинъ съ своей ослпительной супругой пріхалъ изъ Петербурга, Викторовъ осторожно сталъ къ нимъ приглядываться. Тмъ осторожне, что съ предмстникомъ Огнина Викторовъ не ладилъ. Предмстникъ имлъ свои особыя воззрнія, которыя не сходились ни съ бурбонскими воззрніями Викторова, ни съ воззрніями блестящаго петербургскаго начальства. Предмстникъ палъ жертвой этой дисгармоніи взглядовъ, но его паденіе не подняло кверху Викторова. Поэтому, въ новому принципалу Викторовъ приглядывался осторожно. И скоро понялъ, что дло не въ майор, а въ майорш. Онъ всегда наровилъ вести дловые переговоры съ Огнинымъ въ присутствіи его жены. Въ особенности, если ихъ разговоры касались тонкостей службы, ни въ устав, ни въ закон, ни въ указахъ не указанныхъ, тонкостей, которыя Огнинъ также туго усвоивалъ, какъ когда-то его помощникъ диференціалъ тангенса, или производную отъ косинуса.
Между паденіемъ предмстника и назначеніемъ Огнина, Викторовъ естественно завдывалъ всми длами, и это какъ разъ былъ періодъ весьма крупныхъ годовыхъ служебныхъ операцій собиранія справочныхъ цнъ, сношеній съ подрядчиками, заготовокъ пріемовъ. Операція еще не была вполн окончена, когда Огнинъ вступилъ въ должность, но онъ съ удовольствіемъ предоставилъ Викторову докончить начатое дло, а Викторовъ не безъ удовольствія его окончилъ. И, окончивъ, явился доложить о результат, подъ вечеръ осени ненастной, когда грязь въ город была по колно, когда масляные фонари безсильно боролись съ туманомъ, наплывшимъ съ сосдняго болота, когда офицеры и офицерши сидли дома, когда Викторовъ былъ увренъ найти своихъ начальника и начальницу вдвоемъ, и только вдвоемъ.
Онъ не ошибся, даже дти легли спать, англичанка сидла въ своей комнат.
Большіе темные глаза Сима долго слдили за мщанскимъ указательнымъ пальцемъ съ плоскимъ ногтемъ, которымъ Викторовъ водилъ по цифрамъ, графамъ, вдомостямъ, итогамъ. Большіе темные глаза старались во всю свою ширь глядть на эти графы, вдомости и цифры, но въ уши входили такія усыпительныя слова, что глаза стали тускнуть, силясь не смыкаться, вки стали моргать.
— А вотъ это, внезапно, какъ показалось, по крайней мр, ршительно потерявшему всякую нить объясненій Огнину:— это, тихо, но отчетливо произнесъ Викторовъ, положивъ на столъ толстый пакетъ набитый ассигнаціями: — это вотъ деньги, что вамъ слдуютъ, и что надо по принадлежности отослать.
И Викторовъ зорко оглядлся кругомъ. Это было окончательное испытаніе, которому онъ подвергалъ свое новое начальство.
Клеопатра Ивановна все время вышивала у лампы, но слушала и бодрствовала. Ей показалось, что она можетъ понять. Видъ денегъ нсколько разогналъ дремоту Семена Семеновича. Но ему даже не казалось, что онъ понимаетъ, онъ даже не могъ заставить себя подумать, понимаетъ онъ или нтъ.
Викторовъ улыбнулся, поощренный проблескомъ сознанія въ глазахъ начальницы, и сталъ пояснять начальнику.
Конечно, Семену Семеновичу было извстно ране назначенія на должность, что съ нею сопряжены нкоторые маленькіе доходы. Ну, въ род квартирныхъ, столовыхъ, только такихъ, что жъ штат нтъ…
Семенъ Семеновичъ дйствительно вспомнилъ что-то такое въ этомъ род.
Ну, вотъ это-то именно эти доходы и есть. Какъ они получались? Очень просто. Совершена годичная операція, сдланы заготовки. Справочныя цны были выхлопотаны (Викторовъ такъ и сказалъ ‘выхлопотаны’, а не получены или вытребованы) отъ губернской земской управы имъ самимъ, Викторовымъ, лично, цны настоящія (настоящія въ смысл выгодныя, крупныя), по этимъ цнамъ была сдлана заготовка и все принято. Товаръ превосходный. Викторовъ говорилъ правду: продукты были безукоризненны, самый избалованный солдатъ, самый взыскательный ревизоръ не могли бы ни къ чему придраться. Продукты превосходные, но такъ какъ цны были настоящія, то подрядчики поставили продукты по цнамъ ниже справочныхъ, полученныхъ отъ земства.— А это?— пакетъ съ деньгами. Вотъ экономія, которая слдуетъ ему — Викторову, Огнину и еще… Каждой инстанціи — обычаемъ опредленный процентъ. На все установленъ порядокъ…
Клеопатр Ивановн начинало казаться, что она хорошо понимаетъ. Семенъ Семенычъ сдлалъ сверхъ-естественное усиліе надъ своими мозгами, и достигъ, наконецъ, до сознанія, что онъ ничего не понимаетъ. Это было немного, но все-таки шагъ, впередъ съ его стороны.
Викторовъ продолжалъ пояснять: обычай, дескать, межъ людей. Никто не обиженъ. Напротивъ, солдатамъ такія деликатесы припасены, что пальчики оближутъ. Подрядчики зашибли копейку. Расходы не превышаютъ настоящихъ цнъ. Чьи деньги? Да какъ сказать? казенныя, то есть даже и не казенныя, а такъ ничьи. Незаконно? какъ незаконно? Въ штат нтъ, правда, но ‘обычай’ предоставляетъ… Мало того, и ‘по принадлежности’ процентъ посылается… Кому ‘по принадлежности’?
Викторовъ назвалъ хорошо извстное супругамъ имя… ну, конечно, не прямо на его имя…
При знакомомъ имени, Клеопатра Ивановна встрепенулась, и Симъ будто бы очнулся.
— Ахъ, милый Платонъ Васильевичъ! такъ по имени и отчеству звали того милостивца, котораго Викторовъ, въ своемъ ничтожеств, осмливался называть только по чину и фамиліи: — милый Платонъ Васильевичъ! Помнишь, Симъ? Вдь онъ теб и мсто доставилъ. Да. Вдь и ему помогъ въ люди выйти покойникъ папа. Онъ — папино созданье! И какой молодецъ до сихъ поръ. Какой красавецъ! До сихъ поръ танцуетъ. Помнишь, Симъ какъ онъ пикникъ съ княгиней М. устроилъ, еще баронессу потащили. Потха!
И Клеопатра Ивановна съ увлеченіемъ разсказала эпизодъ великосвтской петербургской гулянки, героемъ которой былъ Платонъ Васильевичъ, папино созданье. Глаза Сима стали оживляться. Когда эпизодъ былъ разсказанъ и супруги сладко млли въ воспоминаніяхъ, Викторовъ пояснилъ, что вотъ именно ему-то, Платону Васильевичу, и слдуетъ… Вотъ предмстникъ Семена Семеновича былъ упрямъ, совтовъ своего помощника не слушалъ, настоящихъ справочныхъ цнъ у губернской управы не выхлопатывалъ, экономіи не было, ни себ, ни людямъ. И продукты-то не чета ныншнимъ. Съ нимъ, Викторовымъ, не ладилъ. Ну, и потерялъ мсто.
Клеопатра Ивановна окончательно поняла. И Симъ очутился между двумя наставниками.
Деньги были подлены, доля Огнина была положена Клеопатрой Ивановной въ карманъ. Симъ понялъ нкоторые факты, но связь ихъ была на столько для него смутна, что когда наступилъ слдующій періодъ операцій, онъ все напуталъ, а Викторовъ не могъ и на этотъ разъ выхлопатывать. Но онъ старался растолковать майору, что суть въ двухъ главнйшихъ дйствіяхъ: выхлопотать настоящія цны у земства, которое всегда прижимаетъ, неизвстно къ чему, ибо никакого матеріальнаго касательства не иметъ… Второе: толковый уговоръ съ поставщиками.
Симъ и тамъ, и тутъ опростоволосился: и съ земствомъ, и съ купцами. И продукты вышли неважные, и экономіи не оказалось. Другихъ обидлъ, и свои деньги, какъ выражалась Клеопатра Ивановна, потерялъ. Теперь, когда приблизился второй періодъ операцій, совершить которую предстояло Симу, натурально ея материнское сердце замирало, и натурально же, въ союз съ Викторовымъ, она употребляла вс усилія, чтобы какъ слдуетъ подготовить мужа къ работ.
Благодаря Викторову, она окончательно поняла отца, и вызвала въ воображеніи Сима великую тнь Ивана Борисовича, едва только Симъ очнулся отъ своего богатырскаго сна. Она говорила и ласкалась, покуда за стной въ дтской не послышалась голоса проснувшихся дтокъ. Она продолжала ласкаться, говорить и убждать, когда они сидли вдвоемъ за чаемъ. Намекать взоромъ, когда съ ними были дти.
Въ 10 часовъ велно было закладывать и попросить къ Семену Семеновичу Кирила Федоровича Викторова.
Когда Кирилъ Федоровичъ явился и, по просьб Клеопатры Ивановны, обстоятельно натвердилъ своему принципалу, что ему слдуетъ говорить въ земств, гд наврно будутъ прижимать — тамъ всегда прижимаютъ, и чортъ знаетъ для чего прижимаютъ… Когда Семенъ Семенычъ затвердилъ урокъ, онъ попытался было спастись.
— Да не създите ли вы, Кирилъ Федоровичъ, за меня?
— Положительно неудобно. Вс знаютъ, что вы давно вступили въ должность, вс знаютъ, что вы здоровы, вчера были у Калинина, сегодня собираетесь на обдъ къ вице-губериктору… Потомъ, меня тамъ не любятъ. Вамъ, по многимъ причинамъ, удобне…
— Не създите ли вы со мной, по крайней мр?
— Какъ это можно! Неловко, главное: нянька. Вдь они вообще косятся, что мы здимъ… думаютъ, что и бумаги достаточно… на одного косятся, а тутъ вдругъ оба…
Огнинъ вздохнулъ.
Чрезъ часъ его эгоистка трещала по заглохловскому булыжнику. Въ его зубахъ дымилась толстая сигара. Въ голов, какъ клубы табачнаго дыма, такія же неуловимыя и неясныя крутились мысли: въ самомъ дл, чьи же эти деньги? А все существо было проникнуто болзнью, почти страхомъ: гд мн! не съумю я, вдь я не тесть. Вдь я не Викторовъ.
Когда эгоистка Огнина подкатила къ крыльцу Заглохловской земской управы, коллегія была вся въ сбор въ совщательной комнат. Калининъ, красный, взъерошенный, недоспавшій, сидлъ на своемъ президентскомъ кресл у огромнаго стола. Вокругъ стола, дымя папиросами, сидло четверо членовъ. Одинъ изъ нихъ длалъ отмтки карандашомъ на лист бумаги, со словъ высокаго, широкаго, съ окладистой черной бородой, въ черномъ суконномъ кафтан, крестьянина, видимо пользующагося благами земными и расположеніемъ начальства. Крестьянинъ, растопыривъ по зеленому сукну стола толстые, опрятно вымытые пальцы — въ жир безымяннаго пальца врзалось тонное золотое обручальное кольцо — медленно, въ свою бороду, отвчалъ на длаемые ему вопросы, пытливо вглядываясь своими маленькими срыми глазами въ экзаменаторовъ-земцевъ.
Въ углу, у конторки рылся въ бумагахъ маленькій, блобрысый, худосочный секретарь, съ жиденькой козлиной бородкой. Онъ не спускалъ съ крестьянина тоже пытливыхъ и смющихся глазъ. Эти глаза секретаря какъ будто подкарауливали, что мужикъ совретъ.
Деблый мужикъ былъ Онисимъ Быстровъ, содержатель мстной почтовой станціи. Заглохловское земство вело въ то время переговоры о принятіи въ свое завдываніе отъ казны почтовыхъ станцій въ губерніи, подготовляло условія, разсчеты, и, между прочимъ, сегодня допрашивало, въ качеств эксперта, Быстрова.
Рчь шла о расходахъ на мстное начальство, неупоминаемыхъ закономъ, но освященныхъ обычаемъ, и производимыхъ содержателями почтовыхъ станцій по необходимости. Предметъ занимательный, денежный. Вниманіе управы было естественно поглощено всецло пикантными откровеніями Быстрова, когда одинъ изъ писцовъ управы пріотворилъ дверь и робко доложилъ, что майоръ Огнинъ желаетъ видть г. предсдателя,
Предсдатель, Калининъ, еще больше нахмурился, еще больше взъерошилъ волосы и вопросительно взглянулъ на товарищей.
— Опричники! крякнулъ, со злобой себ подъ носъ и легонько сплюнулъ одинъ изъ членовъ управы, наиболе раздражительный. Онъ всхъ, состоящихъ не на земской служб, называлъ опричниками.— И зачмъ шляются?
— За справочными цнами, я думаю, пояснилъ другой членъ.
— Бумага на то есть!
— Подождетъ, я думаю? полувопросительно обратился къ коллегіи предсдатель.— Мы съ Быстровымъ скоро кончимъ.
— По-о-дождетъ, еще злостне согласился сердитый членъ.— Попросите подождать, приказалъ онъ писцу и писецъ нырнулъ въ канцелярію, осторожно, но плотно притворивъ за собою дверь святилища.
— Ну, ну, говори, говори дальше, обратился Калининъ къ Онисиму, вопросительно моргавшему на него глазами: дескать, продолжать, али не продолжать?— Говори, такъ ты въ губернскую контору платишь по 42 р. въ мсяцъ. Въ уздную?
— До уздной конторы, намъ, Петръ Степановичъ, касательства нтъ, потому самому, что мы въ губерніи стоимъ…
— Ну, а содержатели станцій въ уздахъ?
— Т платятъ тоже, тамъ сколько съ лошади придется. По два рубля, али по три съ лошади, по мсту глядя…
— Теб, примрно, сколько же въ годъ съ лошади придется переплатить?
Быстровъ растопырилъ другую руку по столу, навалился низомъ брюха, подумалъ и объяснилъ, что у него въ годъ съ лошади боле двухъ четвертныхъ сойдетъ, а у уздныхъ содержателей мало, чмъ меньше.
— А получаешь ты на лошадь отъ казны — 235 рублей въ годъ? Ямщикъ кивнулъ головой.
— Значитъ, около четверти. Ямщикъ кивнулъ головой.— А натурой?
— Натурой? Извстно, что бы завсегда пара была наготов… Ну, мой работникъ завсегда при контор… Ну, въ уздахъ этого нтъ. Намъ тяжеле всего будетъ.
— Ну, а еслибы все это съ тебя снять, сколько бы ты за лошадь согласился взять?
Мужикъ растопырилъ срые глаза, дохнулъ въ бороду и откачнулся назадъ.
— Что это? И что бы не платить, и чтобы пары не держать, и воды не возить?.. такъ изволите спрашивать?
— Да.
— Гд же это возможно.
— Ну? а? ну?
— Охъ! я бы отъ казны, вотъ, какъ передъ Богомъ передъ Христомъ… больше полутораста за лошадь не сталъ бы просить! Потому, этого безпокойства, этихъ непріятностевъ…
Допросъ былъ на этотъ день доконченъ, Быстровъ отпущенъ. Членъ, длавшій отмтки, подсчиталъ цифры