Новое художественное произведение и наша критика, Страхов Николай Николаевич, Год: 1863 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 22 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

<Н. Н. Страхов>

Новое художественное произведение и наша критика

(Письмо в редакцию ‘Времени’)

‘Время’, No 2, 1863

Оригинал здесь — http://smalt.karelia.ru/~filolog/vremja/1863/febr/novhudpr.htm

НОВОЕ ХУДОЖЕСТВЕННОЕ ПРОИЗВЕДЕНIЕ И НАША КРИТИКА

(письмо въ редакцiю ‘Времени’)

Хвалу и клевету прiемли равнодушно.

Пушкинъ.

____

Позвольте мн, милостивый государь, напомнить вамъ одно мое скромное мннiе, которое я уже давно имлъ честь изложить въ одномъ изъ моихъ писемъ. Я осмливался нкогда утверждать, что наша изящная литература несравненно выше нашей критики и что она отъ этой критики независима и безопасна. Чмъ дале я наблюдаю нашу литературу съ тмъ прилежанiемъ и вниманiемъ, которое вамъ извстно, тмъ сильне я убждаюсь въ этой истин. Въ настоящее время я готовъ сказать даже боле, я готовъ утверждать, что наша изящная литература есть явленiе глубоко-нормальное и прекрасное, тогда какъ наша критика есть явленiе безобразное и уродливое, что въ нашей изящной литератур обнаруживаются истинно-живыя стремленiя, и многообщающiе зародыши, тогда какъ наша критика мелка и поверхностна до послдней степени возможности, что нетолько наша изящная литература независима и безопасна отъ нашей критики, но что наша критика даже не иметъ ничего общаго съ нашей изящной литературой, что она ровно ничего въ ней не понимаетъ и, говоря о ней, говоритъ о чемъ-то другомъ.

На первый взглядъ такое мннiе можетъ показаться дерзкимъ, но прошу васъ не поддаваться подозрнiямъ относительно моей скромности. Я знаю, что критика, о которой я говорю, имла и иметъ у насъ огромный всъ, пользовалась и даже досел пользуется великимъ почетомъ и вниманiемъ. Я знаю, что въ ней видли залогъ всего нашего прогреса и вообще приписывали ей безчисленныя достоинства. Ничего этого я не отвергаю, ни единаго изъ этихъ достоинствъ я не думаю дерзновенно оспаривать. Вы не имете права предполагать во мн подобной злобы и коварства. Я хочу только сказать, что при всхъ своихъ неотъемлемыхъ достоинствахъ, наша критика ничего не понимала и отучила своихъ послдователей понимать что-нибудь въ изящныхъ произведенiяхъ нашей словесности. Чтожъ? Тутъ кажется нтъ еще ничего особенно дурного. Кто дурно поетъ, тотъ какъ извстно можетъ утшаться тмъ, что онъ хорошо ведетъ себя, кто пишетъ плохiе стихи, тотъ можетъ еще услаждать себя мыслью о твердости своего характера и доброт своего сердца. Такъ точно и здсь. Велика бда — изящныя произведенiя! Разв мало есть предметовъ несравненно боле значительныхъ, вопросовъ несравненно боле важныхъ? Слдовательно сказать, что критика непонимала изящныхъ произведенiй, но за то понимала множество другихъ прекраснйшихъ и глубочайшихъ вещей, еще не значитъ поносить критику.

Такимъ образомъ я заране соглашаюсь, что говорю о мелочахъ, я очевидно поднимаю вопросъ, ничтожный по своему объему и значенiю. Но чтоже длать? Вдь вы меня знаете. Быть-можетъ я былъ достоинъ лучшей участи, но неумолимая судьба назначила мн быть ревностнымъ читателемъ нашихъ журналовъ и принимать въ ихъ толкахъ сердечное участiе.

И такъ начнемъ. Приведу вамъ по порядку новыя доказательства моей старой мысли.

Маленькая газета ‘Очерки’ жестоко упрекаетъ ‘Время’ въ томъ, что оно не длаетъ между писателями надлежащаго различiя. ‘У него, пишетъ она, и Петръ и Иванъ, и Сидоръ и Карпъ — все люди равно милые, т. е. и Тургеневъ хорошъ и Островскiй также, и Помяловскiй и Писемскiй, и Аполлонъ Григорьевъ и Щаповъ, и Владимiръ Фуксъ и Щедринъ.’

Я запятыя поставилъ врно, но для большей ясности я изображу этотъ списокъ такъ:

И Тургеневъ и Островскiй,

И Помяловскiй и Писемскiй,

И Аполлонъ Григорьевъ и Щаповъ,

И Владимiръ Фуксъ и Щедринъ.

Теперь каждый догадается въ чемъ дло. Въ каждой пар этихъ именъ одно по мннiю ‘Очерковъ’ невозвратно забраковано, а другое еще чисто и ничмъ непомрачено. Тургеневъ забракованъ, Островскiй нтъ, Писемскiй забракованъ, а Помяловскiй нтъ, Аполлонъ Григорьевъ забракованъ, а Щаповъ нтъ, Владимiръ Фуксъ забракованъ, а Щедринъ нтъ(??.

И такъ ‘Очерки’ упрекаютъ ‘Время’, что оно дотого слпо, до того не понимаетъ цны вещей, что признаетъ напримръ достоинства и Островскаго и Тургенева, тогда какъ Островскiй есть человкъ весьма годный, а Тургеневъ никуда не годный.

Хорошъ упрекъ! На него мн кажется, милостивый государь, слдовало бы отвчать такъ: нужно совершенно перепутать свои понятiя, нужно до безобразiя извратить и исказить свои отношенiя къ художественнымъ произведенiямъ, для того чтобы отвергать великiя достоинства Тургенева. Какъ Островскiй, такъ равно и Тургеневъ суть явленiя дотого огромныя, что ошибиться въ большихъ размрахъ того и другого одинаково невозможно: стоитъ только открыть глаза, чтобы исчезло всякое сомннiе. Если же наша критика глядитъ свысока на Тургенева и принимаетъ его за какого-то пигмея, то причина этому можетъ-быть только одна: у нашей критики вроятно глаза на затылк.

Попробуемъ вникнуть въ дло. За что въ самомъ дл раздаются эти нескончаемые упреки, за что сыплются на Тургенева эти безчисленныя обиды, за что чуть ли не ежедневно порицается онъ не въ одномъ, такъ въ другомъ мст? Все это за то, что самъ онъ забраковалъ Базарова, что въ своемъ послднемъ роман онъ развнчалъ и казнилъ его. До этого романа Тургеневъ былъ предметомъ всеобщаго почтенiя, считался первымъ русскимъ литераторомъ, впечатлительные люди изъ его знакомыхъ постоянно видли его во сн, и въ цлой литератур онъ не встрчалъ ни одного враждебнаго голоса.

Чтоже такое случилось? что такое сдлалъ Тургеневъ? Пересталъ онъ чтоли быть прежнимъ Тургеневымъ? Измнилъ самому себ? Сталъ признавать то что прежде отвергалъ и осуждать то что прежде хвалилъ?

Нисколько и ни чуть не бывало. Конечно онъ разоблачилъ, развнчалъ и казнилъ Базарова, но наша критика была значитъ совершенно слпа, если не замчала, что онъ занимается подобными длами давно, что развнчиванiе и казнь разныхъ представителей составляетъ даже главное его занятiе. Передовой человкъ, носитель думъ поколнiя — составляетъ постоянную тему его созданiй, и несостоятельность передового человка — постоянный выводъ, который въ нихъ таится. Тургеневъ казнилъ иногда даже жестоко, безчеловчно: вспомните ‘Гамлета щигровскаго узда’, вдь этотъ юноша былъ также передовымъ человкомъ въ Москв, былъ ораторомъ и звздою тамошнихъ кружковъ. Другiе были казнены мягче, но все-таки казнены. Одинъ за другимъ были разоблачены и сведены съ пьедесталовъ и Веретьевъ — сильная натура, и Рудинъ — энтузiастъ, и Инсаровъ — человкъ дла, таже судьба наконецъ постигла и Базарова. Съ напряжоннымъ вниманiемъ Тургеневъ всматривается въ эти типы, но по страшной сил своего анализа, по изумительной тонкости пониманiя, онъ не можетъ на нихъ успокоиться и развнчиваетъ ихъ одинъ за другимъ. Онъ постоянно не увлеченъ до конца, постоянно смотритъ скептически.

Если же такъ, то какъ же могло случиться, что послднее его дло, послдняя казнь, совершонная имъ надъ послднимъ героемъ, показалось какою-то удивительною новостью? Кто могъ быть до того ослпленъ, что ожидалъ пощады отъ такого проницательнаго человка? Кто могъ быть до того наивенъ, до того простодушенъ и самодоволенъ, что ожидалъ похвалы отъ Тургенева? Нечего сказать, куда какъ пристало Тургеневу — расточать похвалы! Ждите отъ него воскуренiй — скоро дождетесь!

Есть конечно вещи, которыя хвалитъ Тургеневъ, но всякiй долженъ бы уже давно замтить чт это за вещи. Онъ чутокъ къ красотамъ природы, онъ восхищается лсомъ, лугомъ, ркою, и притомъ съ удивительнымъ мастерствомъ уметъ рисовать нашу природу, ‘эту бдную природу’. Въ человческомъ же мiр онъ съ невозмущаемою любовью останавливается на томъ что попроще, на томъ что прежде называлось ‘непосредственнымъ’, онъ любуется на какого-нибудь Касьяна съ Красивой Мечи, на какую-нибудь глупенькую Феничку, на старушку-мать Базарова… Но какъ скоро дло идетъ о представител, о человк развитомъ и передовомъ, на сочувствiи и любви дло не останавливается: мирныя отношенiя начинаютъ колебаться, Тургеневъ вдумывается, разлагаетъ, анатомируетъ, и кончаетъ тмъ, что осуждаетъ.

По случаю матери Базарова наша критика съ злобою укорила поэта, зачмъ онъ похвалилъ эту женщину. Чтоже длать! Похвала не вамъ досталась и Богъ-знаетъ когда еще достанется. Вы думаете я говорю о Тургенев? Вовсе нтъ, я говорю о поэзiи, нескоро вы дождетесь, чтобы поэзiя возвела васъ въ свтлый идеалъ.

Въ самомъ дл, чтоже значитъ вся эта дятельность Тургенева? Ужь нтъ ли тутъ умышленной вражды къ прогресу? Ужь не пишетъ ли онъ своихъ романовъ съ заднею мыслью? Не осуждаетъ ли своихъ героевъ нарочно, злонамренно? Какое странное предположенiе! Нтъ, не такъ длаются поэтическiя дла, невозможно ихъ объяснять такимъ образомъ. Поэты мене властны надъ собою, чмъ другiе люди, они могутъ создавать только то, что вытекаетъ изъ самой глубины ихъ души, въ чемъ они участвуютъ цлымъ своимъ существомъ, нарочно они ничего поэтическаго произвести не могутъ. И на Тургенев, какъ на истинномъ поэт это подтверждается наияснйшимъ образомъ. Посмотрите въ самомъ дл на то, какъ онъ относится къ своимъ героямъ. Если онъ привязывается къ нимъ съ такимъ настойчивымъ вниманiемъ, то это прямо зависитъ отъ его расположенiя любить ихъ и врить въ нихъ. И онъ дйствительно иногда успвалъ обмануть себя до того, что врилъ въ нихъ, — вдь онъ явно врилъ въ своего Инсарова. Онъ дйствительно любитъ своихъ героевъ, это совершенно ясно въ его отношенiи къ Рудину, и замтно даже въ отношенiи къ Базарову. Но чтоже выходитъ? Страшная сила анализа и изумительная тонкость пониманiя не даютъ примиренiя поэту и идутъ наперекоръ его симпатiи, они постоянно одерживаютъ верхъ и за ними остается послднее слово, окончательный приговоръ. Вспомните въ самомъ дл Рудина: вдь Тургеневъ самъ не свой, вдь онъ чуть не плачетъ, разоблачивъ и развнчавъ эту любимую фигуру. Но не быть искреннимъ и правдивымъ настоящiй поэтъ не можетъ, и вотъ онъ хоть и плачетъ, а казнитъ своего героя. Нчто подобное было и съ Базаровымъ. Скажу больше: даже и Гамлетъ щигровскаго узда мн кажется не обошолся поэту безъ нкоторой боли.

Если же мы убдимся въ этомъ (а кажется это ясно), то мы увидимъ, что Тургеневъ есть одинъ изъ людей наиболе болющихъ своимъ вкомъ, что онъ представитель и выразитель одной изъ глубочайшихъ сторонъ нашей жизни. Вотъ въ самомъ дл человкъ до страсти, до болзни увлеченный идеею прогреса. Онъ слдитъ за нею всею зоркостью своего поэтическаго ума, онъ безпрестанно ищетъ, онъ ждетъ съ минуты на минуту — вотъ-вотъ эта идея воплотится, вотъ она приметъ живыя черты. Но пожираемый желанiемъ видть свой идеалъ въ дйствительности, поэтъ въ тоже время полонъ безпощаднаго анализа и самаго пронзительнаго скептицизма. Имъ обладаетъ въ высокой поэтической степени тотъ бсъ, о которомъ одинъ изъ критиковъ говорилъ въ шуточныхъ стихахъ, намекающихъ впрочемъ на серьозныя мысли:

Бсъ отрицанья, бсъ сомннья,

Бсъ отвергающiй прогресъ.

Многiе радостно подчинялись этому бсу и усердно одобряли все что совершалось по его внушенiямъ. Но когда этотъ самый бсъ внушилъ Тургеневу коснуться и этихъ многихъ, тогда они вдругъ стали уврять, что у насъ есть прогресъ, котораго нельзя отвергать, котораго никакой бсъ не сметъ подвергать отрицанiю, и въ которомъ сомнваться — сущее святотатство…

И оказалось слдовательно то что давно извстно: сомннiе для людей трудно и невыносимо, для нихъ легче и прiятне вра, скептицизмъ у нихъ бываетъ только на губахъ, въ сердц же наврное поклоненiе не тмъ такъ другимъ идоламъ.

Во всякомъ случа нельзя не признать крайне забавнымъ то, что наша критика такъ поздно спохватилась относительно Тургенева. Занятая разными важными предметами она только тутъ, только въ послднемъ роман увидла, что онъ человкъ вольнодумный, дерзкiй, неуважительный. Между тмъ онъ всегда былъ такой, онъ постоянно отличался самымъ ярымъ вольнодумствомъ. Какъ же можно было не замчать этого такъ долго?

Отъ Тургенева я перейду къ Островскому, и докажу вамъ ясно и основательно, что и въ отношенiи къ нему наша доблестная критика столько же слпа, какъ и въ отношенiи къ Тургеневу. Такимъ образомъ мы придемъ къ блистательному результату, что забракованъ ли писатель или не забракованъ, все равно критика въ немъ ничего не понимаетъ, и слдовательно ея похвалы столь же мало значатъ, какъ и ея порицанiя.

Островскiй давно извстенъ, подобно многимъ онъ не вдругъ завоевалъ себ свою добрую славу. А. Григорьевъ стяжалъ себ почетные лавры, горячо стоя за него съ самаго начала его поприща и сразу указывая въ немъ новое слово нашей словесности. Но не мало было и противниковъ у Островскаго, начиная отъ Панаева и до Н. Ф. Павлова. Безъ всякаго сомннiя въ лтописи отечественной словесности занесется какъ особенно-важный фактъ то, что ‘Отечественныя Записки’ постоянно были и остаются до сего дня враждебны Островскому. Какъ бы то ни было, сила взяла свое: Островскiй занялъ наконецъ въ глазахъ публики высокое и непоколебимое положенiе.

Чтоже однако длается? Вотъ онъ написалъ новую драму ‘Грхъ да бда на кого не живетъ’, которую уже знаютъ ваши читатели. Драма разумется тотчасъ же становится на театръ въ Петербург и въ Москв. Публика толпою стекается на представленiе, слушаютъ и смотрятъ съ величайшимъ вниманiемъ, драма увлекаетъ, потрясаетъ, слдуютъ восторги, рукоплесканiя, крики: ‘автора, автора, автора!…’

Вслдъ за тмъ тотчасъ же во всхъ газетахъ и журналахъ являются самые лестные отзывы: новая-де драма Островскаго есть прiятное событiе, оживившее нашу сцену, она какъ всегда полна глубокаго смысла, она поражаетъ зрителя врностiю и жизненностiю и проч.

Но этого мало. Представленiе пьесы вообще есть дло рисковое и часто очень печальное и неудачное, первое представленiе новой драмы было дйствительно въ конецъ испорчено г. Бурдинымъ, исполнявшимъ главную роль. Но это было заглажено съ избыткомъ, во второмъ представленiи Островскому истинно посчастливилось (говоримъ разумется о Петербург): въ главной роли пьесы явился актеръ изумительный, несравненный, г. Васильевъ если возможно превзошолъ самого автора въ созданiи лица Краснова: передъ нами былъ живой человкъ съ совершенной цльностью характера, съ теплотою жизни въ каждой черт, въ каждомъ движенiи. Впечатлнiе было поразительное, невыразимое.

Итакъ кажется ничего лучше и желать нельзя. Между тмъ если вникнуть въ дло какъ оно есть, то невольно возьметъ грусть или злость. Оказывается, что если часть публики, по той необыкновенной чуткости, которая никогда не исчезаетъ въ публик, хорошо поняла драму, съумла оцнить Васильева, то зато другая часть осталась довольна Бурдинымъ, поняла драму на выворотъ, однимъ словомъ смотрла и не видла, слушала и не слышала.

А что всего плачевне — оказывается, что къ этой-то части публики, къ числу зрителей, неспособныхъ понимать драму Островскаго и игру Васильева, принадлежатъ и вс т рецензенты и критики, которые потомъ на разные лады толкуютъ о драм въ разныхъ газетахъ и журналахъ.

Докажу это подробно. Читатели вроятно хорошо помнятъ драму, но я скажу нсколько словъ о ней ради нкотораго весьма простого поясненiя.

Каждый, кто сколько-нибудь понимаетъ Островскаго, совершенно ясно видитъ, что въ новой драм у него опять выведено столкновенiе двухъ различныхъ мiровъ, съ одной стороны коренного, крпкаго мiра русскаго купечества, съ другой — такъ-называемаго мiра проходимцевъ, мiра полуобразованныхъ людей, которые такъ или иначе приходятъ въ столкновенiе съ крпкою почвою народной жизни. Неразъ уже Островскiй изображалъ это столкновенiе: напримръ оно составляетъ главную пружину драмы ‘Не въ свои сани не садись’. Какъ взаимное дйствiе двухъ разнородныхъ, несогласныхъ началъ, это столкновенiе вообще способно переходить въ борьбу и слдовательно порождать драму и трагедiю.

Дв различныя полосы людей совершенно ясно видны въ ‘Грхъ да бда на кого не живетъ’. Представители коренного русскаго мiра здсь — Архипъ, Афоня, Красновъ, его сестра со своимъ мужемъ, Зайчиха. Изъ числа ихъ Красновъ, главный герой драмы, полюбилъ и взялъ за себя замужъ ‘распрекрасную барышню’, Таню, т. е. взялъ жену изъ другого мiра, изъ мiра проходимцевъ. Остальные члены этого второго мiра — Жмигулина, Бабаевъ, Шишгалевъ, Карпъ.

Стоитъ только припомнить эти лица, для того, чтобы сталъ ясенъ характеръ той и другой сферы, чтобы увидть, какой изъ нихъ принадлежатъ законныя симпатiи автора. Съ одной стороны свтлый старикъ Архипъ, болзненно-любящiй и раздражительно-правдивый Афоня, страстный, дятельный, гордый Красновъ, съ другой стороны Жмигулина, помшанная на своей образованности, Бабаевъ, пустйшiй изъ пустыхъ людей и даже сама Таня, не умющая и неспособная понять ничего что длается въ сердц ея мужа.

Читатели конечно помнятъ, какъ правильно развертывается драма, съ какой неумолимой послдовательностiю она идетъ къ своему разршенiю, къ убiйству Тани. Мiръ проходимцевъ раскидываетъ свои мишурныя сти, начинаетъ двигать своими куклами, живущими фальшивой жизнью, Жмигулина изъ чистйшей любви къ искуству сводитъ свою сестру съ Бабаевымъ, Бабаевъ отъ нечего длать и не чувствуя даже надобности помыслить о томъ что длаетъ, ухаживаетъ за Таней и соблазняетъ ее, Таня обманываетъ мужа и измняетъ ему, не вздумавъ ни разу пожалть о немъ. Въ тоже время въ противоположномъ мiр совершаются явленiя совершенно иного рода: передъ нами страстная, истинная любовь Краснова къ жен, дале — трогательныя его усилiя подавить свою ревность, примирительныя, святыя рчи Архипа, которыми онъ успокоиваетъ больную душу Афони и разсеваетъ душевную бурю Краснова, невыразимая радость Краснова, обманутаго ложной нжностью жены, постоянная, до послдней минуты неослабвающая забота, съ которою онъ хранитъ жену отъ малйшаго оскорбленiя и наконецъ роковой порывъ страсти — убiйство.

Кто же виноватъ въ преступленiи? Очевидно вина его лежитъ на непримиримомъ разлад жизни, на ея странномъ раздвоенiи, этого разлада жизнь не выноситъ и мститъ за него громовымъ, разрушительнымъ ударомъ. Но при этомъ какой мiръ является судьею? Который изъ двухъ мiровъ заключаетъ въ себ центръ тяжести драмы? Очевидно тотъ мiръ, изъ котораго вылетаетъ молнiя, мiръ коренной русской жизни, въ которомъ проявляются дйствительныя, живыя силы, тогда какъ мiръ проходимцевъ есть мiръ до конца фальшивый и призрачный. Только въ первомъ мiр и происходитъ и можетъ произойти трагедiя, мiръ же проходимцевъ представляетъ и способенъ представить только комедiю. Въ мiр Краснова, какъ онъ самъ говоритъ, ‘душа есть-съ, а воспитанiя нтъ’, въ мiр же Жмигулиной наоборотъ есть жмигулинская образованность, да нтъ души. Не Таня жертва, хоть она и убита, истинная жертва — самъ Красновъ, потомучто только онъ одинъ способенъ быть жертвою, способенъ такъ глубоко жить, такъ сильно любить и страдать, какъ онъ любитъ и страдаетъ. ‘Не погуби молодца!’ заочно обращается къ жен Красновъ. Но она его губитъ и онъ отъ нея гибнетъ.

Все это ясно, какъ дважды-два четыре. Даже становится странно и совстно объяснять эти простйшiя вещи, когда он такъ рзко, выпукло, съ красками и тнями, со всею плотью и кровью выражены въ самой драм. Но что же прикажете длать, когда въ глазахъ многихъ блое кажется чернымъ и наоборотъ?

Первую рецензiю на новую драму мы встртили въ ‘Спб. Вдомостяхъ’ (N 25). Взглядъ рецензента сейчасъ же обнаруживается. По его мннiю мiръ, въ которомъ совершается драма, есть ‘темное царство самодурства’ и герой драмы Красновъ не что иное, какъ ‘влюбленный самодуръ’. Онъ будто бы ‘ни мало не печалится’, что Таня его не любитъ, онъ даже вполн знаетъ, что она его ‘не можетъ любить’, потому-то (о логика!) когда она приласкалась къ нему, онъ и спрашиваетъ ее: ‘скажи ты мн, за что ты меня любишь?’

О борьб Краснова съ самимъ собою, о томъ, какъ онъ отпускаетъ Таню къ Бабаеву, о томъ, какъ онъ защищаетъ ее до послдней минуты не сказано ни слова, напротивъ сказано прямо, что ‘Красновъ пускаетъ въ ходъ обыкновенныя привычки самодурства, какъ-то: грубость обращенiя, запрещенiе выходить изъ дому и т. п.’.

Объ Архип и Афон ни слова, какъ-будто ихъ и не бывало.

Изъ всего выходитъ, что Таня есть жертва темнаго царства, а живое начало драмы, то жизненное явленiе, которое главнымъ образомъ иметъ право на сочувствiе — есть пламенная страсть Тани къ Валентину Павловичу Бабаеву.

Однимъ словомъ мннiе рецензента совершенно сходится съ мннiемъ образованной двицы Жмигулиной: ‘совсмъ, совсмъ не такого я Тан счастья ожидала. Судя по красот ея, да по тому, какiе люди на нее заглядывались, ей бы въ карет здитъ’ и пр.

Вторая рецензiя по порядку времени явилась въ ‘Илюстрацiи’ (1863, 31 янв.). У рецензента повидимому есть многое что нужно для того, чтобы понять сущность драмы. Онъ довольно врно цнитъ дйствующiя лица, за исключенiемъ Афони, котораго никакъ не цнитъ, и Архипа, о которомъ говоритъ: ‘онъ ходячiй трупъ и больше ничего, въ третьемъ дйствiи онъ правда пытается помирить мужа съ женою, но дйствуетъ тутъ безъ всякихъ принциповъ, руководимый единственнымъ отвлеченнымъ побужденiемъ, чтобы вокругъ было все мирно и тихо’, и пр. въ томъ же род.

Но рецензентъ смотритъ на Краснова, какъ на ‘личность, полную святыхъ, прекрасныхъ задатковъ’, на Таню, какъ на ‘пустую, безхарактерную женщину’. Чтоже однакоже онъ выводитъ изъ драмы? Въ чемъ находитъ ея смыслъ? Въ борьб Краснова съ тмъ темнымъ царствомъ, которымъ онъ окружонъ. Красновъ по мннiю рецензента олицетворяетъ въ себ протестъ противъ темнаго царства, онъ идетъ новою дорогою, отвергаетъ старыя правила. И вотъ царство самодуровъ вооружается на этого протестанта и ‘скрежеща зубами’ ищетъ случая погубить его. Такимъ случаемъ и была измна Тани. ‘Этого только и надо было, — пишетъ рецензентъ, — темнымъ личностямъ, окружавшимъ Краснова, этого только и ждали они. Съ злоехидною радостiю стараются они возбудить ревность въ Краснов и разжигаютъ ее своими насмшками и наговорами до послднихъ предловъ. Убжденный въ измн жены, въ изступленiи Красновъ ищетъ ножа, Афоня спшитъ сунуть ему ножъ въ руки и Красновъ убиваетъ жену. Въ этомъ кровавомъ исход заключается полное торжество темныхъ людей’. ‘Радость ихъ такъ сильна, что они не могутъ выговорить слова, и только Афоня обнимаетъ Краснова и прижимаетъ его къ груди’.

О темное царство! темное царство! Вдь какъ ты крпко засло въ нашихъ свтлыхъ головахъ! Сидимъ мы въ театр, смотримъ и слушаемъ драму Островскаго и только и думаемъ, какъ бы намъ укорить и обвинить темное царство. И до того сильно въ насъ это желанiе, до того мы поглощены мыслью найти въ немъ всякiя вины, что мы наконецъ видимъ и слышимъ не то что длается на сцен, что несмотря на открытые глаза и уши, намъ мерещится какъ Афоня подаетъ ножъ Краснову и какъ убiйство Тани возбуждаетъ не ужасъ, а восторгъ, доходящiй до онмнiя.

Ужели же Красновъ похожъ на человка, который дйствуетъ подъ чужимъ влiянiемъ, а не по собственнымъ побужденiямъ? Гджъ посл этого смыслъ всей его фигуры? Красновъ именно отличается тмъ, что все время дйствуетъ отъ себя, что ни разу ни въ чемъ не подчиняется ничьему внушенiю, кром всемогущаго внушенiя своей страсти къ Тан. Такой ли онъ человкъ, чтобы сносить влiянiе, и такiе ли около него люди, чтобы они могли имть на него влiянiе? Даже въ тхъ понятiяхъ, которыми онъ выражается, въ тхъ началахъ, которыя онъ повидимому признаетъ, ему нельзя врить. Что для него власть мужа? То предлогъ, чтобы до его Тани никто не смлъ волоскомъ дотронуться, то предлогъ — мстить ей и убить ее. Что для него правило — стерпится слюбится? Только поводъ къ страстной надежд, что жена его когда-нибудь его полюбитъ. Что для него уваженiе къ старому Архипу? ‘Мое горе,’ говоритъ онъ ему, ‘мое собственное’ и ‘не такое дло, чтобъ совта просить!’

Какъ же можно было сказать, что онъ убилъ жену, подстрекаемый другими? ‘Они,’ говоритъ рецензентъ, ‘разжигаютъ въ немъ ревность.’ Да разв Красновъ самъ не ревнивъ до послдней своей жилки? Кому же и быть ревнивымъ какъ не ему! Онъ забрался высоко, онъ взялъ за себя барышню, вдь это похоже на то, какъ черномазый негръ Отелло взялъ за себя блокожую венецiанку. И не по пустой прихоти, не изъ мелкаго тщеславiя Красновъ женился на Тан, нтъ, его сушила любовь, его томила страсть, постоянно жаждавшая отвтной страсти, постоянно боявшаяся, что измнитъ возможное счастье. Рисковое дло затялъ Красновъ, и онъ мучительно чувствуетъ каждую минуту свое роковое положенiе. Посмотрите, онъ отказывается пить, онъ ссорится изъ-за жены съ родными, онъ самъ не свой — еще прежде чмъ является на сцену Бабаевъ. Какъ же возможно сказать, что ревность въ немъ возбуждена насмшками и наговорами родныхъ? Ревность прямо вытекаетъ изъ его характера, изъ его положенiя, созданнаго его характеромъ.

Когда же совершается убiйство, то не ликуетъ темное царство, какъ это привидлось рецензенту. Въ темномъ царств много свта, и на этотъ разъ самымъ близорукимъ глазамъ кажется можно бы было замтить, что фигура Архипа насквозь проникнута свтомъ. Архипъ произноситъ приговоръ, онъ въ этомъ случа представитель ‘темнаго царства’ и объявляетъ его ршенiе. ‘Жена твоя виновата’, говоритъ онъ Краснову, ‘но не ты ей судья, а одинъ праведный Богъ.’ Вотъ приговоръ жен. ‘Ты же пойдешь на судъ человческiй за то, что не подчинился суду божiю.’ Вотъ приговоръ мужу. Какъ могущественно и ясно выступаетъ здсь идея суда божiя! Какъ хорошо видно, что для Краснова, котораго неминуемо покараетъ судъ человческiй, еще есть надежда примириться съ высшею правдою, съ судомъ своей совсти, съ судомъ божiимъ!

Третью рецензiю по порядку времени я встртилъ въ январской книжк ‘Русскаго слова’, и признаюсь былъ изумленъ выше всякой мры, увидвъ, что рецензентъ пошолъ еще дальше своихъ предшественниковъ. По его мннiю драма разумется есть картина темной жизни, гд семейное начало свирпствуетъ во всей своей первобытности, гд господствуетъ азiатская неподвижность древне-русскаго обычая. На Таню рецензентъ смотритъ весьма ласково, называя ее женщиною нсколько романтическою (вотъ Жмигулина, та должно быть совсмъ романтическая?) и дйствительно любящею Бабаева. Смерть Тани есть именно главная точка, на которую обращено все вниманiе рецензента. Онъ ищетъ причинъ этого печальнаго событiя и находитъ ихъ главнымъ образомъ въ томъ, что Красновъ считалъ себя полнымъ властелиномъ и повелителемъ жены, считалъ одного себя ея судьей. Хорошъ властелинъ! Не самъ ли Красновъ говоритъ жен, что онъ хочетъ отъ нея не страха, а любви? И мало чтоли онъ ухаживаетъ за нею? Ужели не ясно еще онъ показываетъ, что онъ все длаетъ изъ любви, и служитъ ей, и защищаетъ ее, и убиваетъ ее?

Рецензентъ конечно самъ смутно чувствовалъ, что не одни патрiархальныя убжденiя и древне-русскiе обычаи виноваты въ дл. И при другихъ убжденiяхъ и обычаяхъ Таня могла быть убита. Поэтому рецензентъ не останавливается на патрiархальности и идетъ дале. Оказывается, что онъ открылъ радикальное средство для предотвращенiя подобныхъ несчастiй. Вся бда въ томъ, что Красновъ не нигилистъ, будь онъ нигилистомъ, и Таня осталась бы живою и здоровою къ величайшему удовольствiю всхъ и каждаго. Вотъ великое открытiе, которое подробно излагаетъ рецензентъ.

‘Посмотримъ пристальне, говоритъ онъ, какимъ бы исходомъ окончилась только что переданная намъ драма, еслибы главными дйствующими лицами ея были такъ-называемые нигилисты. (Неправда ли какъ это любопытно? Вы знаете, милостивый государь, мои сомннiя насчетъ существованiя нигилизма. Не узнаемъ ли чего здсь?) Мы вдь доказали уже, что и нигилисты, подобно людямъ всхъ убжденiй, подчиняются однимъ и тмъ же законамъ любви, указываемымъ природой (что-то страхъ беретъ, ужели это нужно было доказывать?), слдовательно и нигилистъ можетъ жениться, и также можетъ сдлать ошибочный выборъ, обманувшись во взаимной любви женщины, или она можетъ разлюбить нигилиста во время замужства (ну слава-богу! кажется люди, какъ и вс прочiе). Вс порицатели нигилизма согласны, что нигилисты во всемъ дйствуютъ по убжденiю, слдовательно какiе бы то ни было порывы ярости или безотчетныя антипатiи къ окружающимъ, не мыслимы въ нигилист.’

Хотя положимъ это слдовательно вовсе не слдуетъ, но все-таки извстiе нужно строго принять къ свднiю. И так нигилисты способны къ любви и симпатiи, но къ ненависти и антипатiи неспособны. Изъ этого-то и вытекаетъ самое очаровательное ршенiе всхъ затрудненiй.

‘Еслибы мужъ-нигилистъ замтилъ въ жен недостатокъ сочувствiя къ нему, то конечно прибгнулъ бы къ нравственному влiянiю (это что такое? Тутъ кроется кажется насилiе?), и еслибы оно оказалось безуспшнымъ, никакихъ принудительныхъ мръ, а тмъ боле — мести принято бы не было, никакая бдность не заставила бы нигилиста жениться изъ расчета, надясь на свою способность къ труду и ограниченiю своихъ потребностей, нигилистъ не можетъ бояться бдности, желанiе жены разойтись съ мужемъ также ни въ какомъ случа не встртило бы препятствiя со стороны нигилиста (разумется точно также и желанiе мужа оставить жену?), и оба нашли бы себя въ случа несогласiя, гораздо боле удовлетворенными нравственно и фактически, нежели это бываетъ между людьми, дйствующими, подобно Краснову, подъ влiянiемъ патрiархальнаго сознанiя своихъ правъ.’

Да, такъ вотъ въ чемъ дло. Нигилистамъ все это обходится гораздо легче. Въ случа несогласiя между мужемъ-нигилистомъ и женою-нигилисткою они вовсе не чувствуютъ себя до такой степени не удовлетворенными нравственно и фактически какъ люди, которые подобны Краснову. Такъ точно судитъ и двица Жмигулина. ‘Это вы очень горячи къ любви-то, говоритъ она Краснову, а мы совсмъ другого воспитанiя.’ Въ этомъ вся и разгадка. Что же? Это прекрасно! Чмъ легче, тмъ лучше. Напрасно Красновъ говоритъ: ‘коли горячiй человкъ, такъ въ этомъ ничего худого нтъ-съ. Стало-быть онъ до всякого дла горячъ.’ Нтъ будемъ лучше похолодне, уничтожимъ въ себ способность слишкомъ волноваться и тогда въ случа бды мы будемъ чувствовать себя боле удовлетворенными, чмъ люди, которые и проч. И заживемъ превосходно! Драмъ происходить не будетъ и Островскiе переведутся.

Все-таки мн кажется, что въ предыдущихъ объясненiяхъ рецензента нтъ главнаго принципа, котораго онъ держится. Онъ приберегъ этотъ принципъ къ концу своей статьи. ‘Послдняя сцена’ пишетъ онъ, ‘произвела на насъ сильное впечатлнiе.’ Это впечатлнiе состоитъ въ ужас отъ мрака темнаго царства: ‘человкъ убилъ’, пишетъ разстроганный рецензентъ, ‘черезъ нсколько минутъ, конечно будетъ горько въ этомъ раскаяваться, но онъ никогда и ни отъ кого еще не слышалъ слова убжденiя, которое бы могло подйствовать на его разумъ, что онъ каралъ без вины и безъ права. Нигд не скажутъ этому человку, что онъ не былъ въ прав требовать отъ всякаго другого человка какого либо отчета въ его чувствахъ.’

Вотъ оно, вотъ золотое правило! Вотъ верхъ глубины и мудрости! Одно только меня сильно смущаетъ: не могу понять, для чего годится и что ршаетъ это мудрое убжденiе. ‘Можетъ-быть’ торжественно заключаетъ свою статью авторъ, ‘шагая въ кандалахъ по торной владимiрской дорог, Красновъ самъ додумается до этого убжденiя…’

Никакъ не согласенъ я съ такимъ остроумнымъ предположенiемъ. Я готовъ себ представить, что нашъ рецензентъ самолично сталъ бы внушать Краснову это убжденiе гд-нибудь на владимiрской дорог, и живо воображаю себ, какой бы отвтъ могъ дать герой драмы. ‘Ты говоришь, что я не долженъ былъ спрашивать у Тани отчета въ ея чувствахъ? Такъ за что же ты меня-то винишь, за что отъ меня спрашиваешь отчета? Ужь скоре же она могла совладать съ своими чувствами, чмъ я, я-то ужь былъ точно неволенъ въ себ, былъ самъ не свой, что ты меня не помнишь чтоли? Приревновалъ до смерти, крови мн ея захотлось, чего же теб еще больше? А то ты еще коришь меня своими нигилистами, ну пусть они обиды не чувствуютъ, пусть у нихъ ни отчего сердце не разорвется и не поворотится, такъ и любятъ-то они должно-быть по рыбьи, а не такъ какъ я любилъ. А если ты скажешь, что они только умютъ владть своими чувствами, такъ отчего же потвоему Тан вовсе не нужно было это умнье? Вотъ я не совладлъ съ собою, не справился съ нечистымъ, такъ за то и наказанъ и справедливо наказанъ. По вашему-то можно бы вывести, что я и правъ, да я васъ спрашивать объ этомъ не стану. Не вамъ видно понять мою бду и мой грхъ.’

Кончимте однакоже эти разборы и возраженiя. Вотъ у меня подъ руками еще ‘Очерки’, съ статьею о той же драм. Проглядываю: ‘народно-русская семья’, ‘абсолютизмъ власти главнаго въ семь’, ‘Афоня золъ по принципу’… Ну да, это тоже самое, это все варiяцiи на одну тему. Но признаюсь, мн стало тяжело уже отъ разбора предыдущихъ рецензiй, и потому я уволю себя отъ продолженiя этой работы. Очень желалъ бы выразить вамъ чувство, которое мною теперь овладло, но не знаю съумю ли. Есть нчто печальное, нчто наводящее стыдъ и смущенiе въ иныхъ случаяхъ, когда человкъ оправдываетъ и защищаетъ то что ему дорого. Онъ долженъ бываетъ допускать возможность и какъ бы законность такихъ сомннiй, такихъ обвиненiй, такихъ укоризнъ и подозрнiй, которыя уже сами по себ составляютъ обиду дорогого ему предмета. И тогда чмъ точне его отвтъ, чмъ тщательне его возраженiе, тмъ хуже, потомучто тмъ большее значенiе придается обвиненiю, тмъ дольше на немъ нужно останавливаться.

Поспшимъ къ общему заключенiю. Изъ всего что я привелъ здсь, видно, что наша ходячая, обыкновенная критика, та критика, которая вошла въ привычку и стала общимъ мстомъ, вовсе непонимаетъ Островскаго. По своему образу мыслей, по своимъ сужденiямъ наша критика всего боле сходится съ г-жою Жмигулиной, какъ это я доказалъ неоднократными ссылками на слова этой двицы. Говоря нсколько обще, наша критика по своему настроенiю явнымъ образомъ принадлежитъ къ мiру проходимцевъ, глазами проходимцевъ она смотритъ на драмы Островскаго, ушами проходимцевъ ихъ слушаетъ и разумомъ проходимцевъ ихъ судитъ. Она видитъ въ этихъ драмахъ, въ этихъ Красновыхъ, Архипахъ и проч., одно темное царство и похваливаетъ автора за врность изображенiя.

Между тмъ Островскiй очевидно смотритъ на дло совершенно иначе. Для него очевидно милъ и дорогъ мiръ коренной русской жизни, онъ симпатизируетъ Красновымъ и Архипамъ, и въ нихъ однихъ находитъ свтлыя черты. Чтоже касается до мiра проходимцевъ, до взглядовъ и чувствъ Жмигулиной, то онъ бичуетъ ихъ всегда и везд, и слдовательно вмст съ тмъ бичуетъ и нашу критику, столь довольную и собой и его произведенiями. Если же критика этого не видитъ, то причину этому мы уже знаемъ: у нашей критики глаза на затылк.

Позвольте мн довести свою мысль до конца и вывести вс ея послдствiя. Нтъ никакого сомннiя, что критика наша впала въ такое вопiющее недоразумнiе не по лукавому умыслу, не съ тмъ, чтобы отвести глаза читателей, нтъ, ошибка ея непроизвольная, объясняемая искреннимъ увлеченiемъ. Предположимъ теперь, что истина рано или поздно откроется, допустимъ, что наша критика хотя въ нкоторой степени пойметъ Островскаго въ настоящемъ его смысл. Спрашивается — какъ она отнесется къ нему, какъ будетъ судить о его произведенiяхъ? Мн кажется предсказанiе здсь совершенно ясно.

Вопервыхъ критика станетъ защищать мiръ проходимцевъ, мiръ жмигулинскаго образованiя и воспитанiя. Она найдетъ, что онъ вовсе не заслуживаетъ того безпощаднаго бичеванiя, которому подвергаетъ его Островскiй, что въ этомъ мiр есть много хорошаго и что Островскiй клевещетъ на него.

Вовторыхъ, она найдетъ, что Островскiй напрасно сочувствуетъ мiру кряжевой русской жизни, что въ этой жизни нтъ тхъ свтлыхъ сторонъ, какiя онъ выставляетъ, что Красновы, Русаковы, Архипы — невозможны, сочинены, не существуютъ и не могутъ существовать въ дйствительности.

Втретьихъ наконецъ — дло ясное, милостивый государь, — какъ выводъ изъ предыдущаго, критика должна будетъ объявить, что Островскiй ретроградъ, старовръ, что онъ противникъ образованiя и прогреса и защитникъ невжества и застоя.

Таковъ мн кажется неизбжный ходъ дла, нашей критик остается одно изъ двухъ: или быть непослдовательною, измнить своимъ началамъ, или же забраковать Островскаго, какъ она забраковала Тургенева. Я надюсь, милостивый государь, на ея твердость, я думаю, что она смло дойдетъ до конца, и въ самомъ дл не остановилась же она передъ Тургеневымъ, отчего же ей остановиться передъ Островскимъ?

Г-нъ Островскiй пусть извинитъ меня за печальное предсказанiе. Что же длать! Онъ самъ виноватъ. Признаюсь откровенно я часто дивился его необыкновенной смлости, ничего таки, ршительно ничего не боится этотъ человкъ! Да чего хуже? Минина написалъ, такъ не то чтобы смолчали, или отъ души побранили — въ самомъ ‘Современник’ съ большою почестью напечатали! Между тмъ извстно — ныньч всякiй другой подъ страхомъ ходитъ, объ иныхъ вещахъ и заговорить нельзя, — такъ вс хоромъ на тебя и подымутся. А вотъ подите же — есть же смлые люди!

Н. КОСИЦА

P. S. Прибавлю еще нсколько словъ о ‘Современник’. Можетъ-быть оно выйдетъ и не то чтобы не кстати. Онъ очень прилежно обращается ко ‘Времени’, почти такъ же какъ ‘Время’ нкогда обращалось къ нему. Въ трехъ или четырехъ статьяхъ есть разныя выходки или вылазки противъ вашего журнала, есть также лукавыя обращенья ко мн лично, нсколько разъ поминаются ‘Жители планетъ’ г. Страхова и пр.

Во всемъ этомъ меня поразило одно: ‘Современникъ’ до сихъ поръ или не хочетъ или не можетъ понять, за что на него нападаютъ и чего хотятъ т, которые съ нимъ несогласны. Я уже не разъ писалъ вамъ, что непониманье помоему вовсе не резонъ, между тмъ ‘Современникъ’ кажется думаетъ, что чмъ онъ будетъ слпе, тмъ и праве.

Приведу доказательства. ‘Современникъ’ напримръ пишетъ: ‘Совтуемъ г. Косиц порыться въ настоящей книжк ‘Современника’, вдь вотъ она какая большая, ожирлъ ‘Современникъ’ отъ лни и бездйствiя, ишь вдь какъ его разнесло, невольно его собраты пожелаютъ ему для здоровья попоститься и вкусить пищи св. Антонiя’.

Не правда ли, что я имю полное право принять намекъ на свой счетъ? Всмъ и каждому дается понять, что есть злоди, въ томъ числ и я, которые въ глубин души желали бы посадить ‘Современникъ’ на пищу св. Антонiя. А вдь что это значитъ? Вдь это значитъ: они меня състь готовы, они рады бы меня въ ковш утопить, они только и думаютъ, какъ бы сжить меня со свта… И не стыдно ‘Современнику’ длать такiе намеки на своихъ собратовъ?

Не мене плохо понимаетъ ‘Современникъ’ мннiе ‘Времени’ вообще. Онъ находитъ, что ‘Время’ черезчуръ самохвально, что оно слишкомъ хвастается. Чтожъ? Я согласенъ, что во ‘Времени’ есть нкоторая хвастливость, только я не вижу тутъ ничего дурного. Всякiй хвастается, и ‘Современникъ’ даже больше, чмъ кто-нибудь другой, а хорошо ли это или дурно, это зависитъ отъ того, чмъ кто хвастается. Иной хвастается рысаками, и въ нихъ полагаетъ свою гордость, другой хвастается идеею, и стоитъ за идею, — разница тутъ большая и нельзя ставить об эти похвальбы на одну доску. Что кому дорого, тмъ тотъ и похваляется.

Если ‘Современникъ’ замтилъ, что ‘Время’ хвалится, то ему конечно слдовало бы хорошенько присмотрться чмъ ‘Время’ хвалится. Что же онъ нашолъ, и на что указываетъ? По его словамъ ‘Время’ хвастается какъ великимъ подвигомъ и открытiемъ будто бы тмъ, что оно нашло и оцнило по достоинству — общинное землевладнiе, котораго держится русскiй народъ. Что за непостижимая наивность! Да разв подобными вещами возможно хвастаться? Вдь это все-равно, что похвалиться знанiемъ нмецкаго языка (въ такой похвальб укорялъ же меня одинъ критикъ), или удивляться образованности французовъ, потомучто тамъ каждый мужикъ говоритъ пофранцузски. Если ‘Время’ сослалось на общинное землевладнiе, то сослалось именно потому, что это фактъ общеизвстный, всмъ знакомый, давно разъясненный и слдовательно самый удобный для ссылки.

Между тмъ ‘Современникъ’ подымаетъ изъ-за этой мнимой похвальбы цлую битву.

Не вы, говоритъ, оцнили и разъяснили этотъ фактъ, а мы, это наша заслуга.

И значитъ мы умемъ цнить хорошiя стороны русскаго быта.

И значитъ вы на насъ клевещете, говоря, что мы преслдуемъ и искажаемъ эти хорошiя стороны.

И значитъ вы ничего не нашли, вы питаетесь чужими мыслями, вы хвастунишки, фразеры, а все дло длаемъ мы, мы, мы…

Удивительно! Вотъ какiя богатыя слдствiя извлекъ ‘Современникъ’ изъ того, что вы сослались какъ на примръ (такъ вдь у васъ стоитъ въ текст), на всмъ извстное явленiе, на общинное владнiе землею. Къ сожалнiю только, какъ легко получились эти слдствiя, такъ же точно легко они и опровергаются.

Вопервыхъ отстаивать общинное землевладнiе не значитъ еще стоять за народныя начала. Можно вдь отстаивать это землевладнiе на основанiи французскихъ книжекъ и при этомъ отличиться полнйшимъ невднiемъ того, какъ дло длается у насъ.

Вовторыхъ отстаивать только одно общинное землевладнiе, значитъ именно неумть цнить и понимать другихъ хорошихъ сторонъ русскаго быта.

Въ третьихъ, отстаивая только одно общинное землевладнiе, можно безобразнйшимъ образомъ преслдовать и искажать вс другiя хорошiя стороны народной жизни.

Въ четвертыхъ, если вы похваляетесь объясненiемъ только одного общиннаго землевладнiя, то вамъ остается еще много искать и открывать. Вы ничего другого не хотите знать, вы все другое отказываетесь понимать и принимаете за фразу, — вотъ за что мы васъ и укоряемъ.

Дло, какъ видите, такъ просто, что и разсуждать-то тутъ нечего и отвчать почти что не стоило бы. Но я хотлъ только этимъ показать, какъ упорно коснетъ ‘Современникъ’ въ своемъ непониманiи. Мн очень понравилось, что среди своихъ наивныхъ упрековъ и самовосхваленiй онъ самъ простодушно высказалъ, что онъ не знаетъ что такое творится во ‘Времени’.

‘Разные господа, пишетъ онъ, толкуютъ тамъ себ о чемъ-то, разводятъ какiя-то рацеи, распускаютъ непроницаемый туманъ’.

Вотъ настоящее и искреннее мннiе ‘Современника’ относительно ‘Времени’. Онъ дйствительно никакъ не можетъ взять въ толкъ, о чемъ это оно толкуетъ, и какiя это оно рацеи разводитъ. Но если такъ, то какъ же ‘Современникъ’ ршился объяснять чмъ хвастается ‘Время’ и въ чемъ оно другихъ укоряетъ? Оно очевидно хвастается чмъ-то, чего вы понять не можете и укоряетъ въ чемъ-то, чего вамъ никакъ не сообразить. Не понимаете, такъ лучше бы и не говорили.

Что касается до меня лично, то безъ всякой гордости скажу, что я очень хорошо понимаю ‘Современникъ’. Я говорю это къ тому, что во мн возгорлось очень сильное желанiе открыть одного писателя, который постоянно пишетъ въ ‘Современник’. Статьи этого писателя отличаются необыкновенною туманностiю, ихъ никто не понимаетъ и потому они не обращаютъ на себя никакого вниманiя. Уже авторъ ихъ начинаетъ сердиться, начинаетъ негодовать, что его неслушаютъ. Вотъ почему я считаю долгомъ поспшить ему на помощь. Вполн увренъ, что онъ останется доволенъ моею точностью, ясностiю и отчетливымъ пониманiемъ того что онъ хочетъ сказать.

_________

(?? Сдлаю ученое примчанiе. Странное сопоставленiе Владимiра Фукса со Щедринымъ! Кром того по точнйшимъ изысканiямъ оказывается, что Владимiра Фукса забраковалъ ‘Русскiй Встникъ’, т. е. врагъ многихъ вещей, любимыхъ ‘Очерками’ и врагъ ‘Очерковъ’ по преимуществу. Но въ случа нужды враги какъ видно становятся намъ друзьями?

НОВОЕ ХУДОЖЕСТВЕННОЕ ПРОИЗВЕДЕНIЕ И НАША КРИТИКА

Читайте также: