Нечто о петербургской литературе, Страхов Николай Николаевич, Год: 1861

Нчто о петербургской литератур
(письмо къ редактору ‘Времени’)

‘Время’, No 4, 1861

Оригинал здесь — http://smalt.karelia.ru/~filolog/vremja/1861/APRIL/petlit.htm

‘Клянуся, XIX вкъ стыдиться будетъ за

эти пять лтъ!’ (1836) Гоголь.

_______

Часто размышлялъ я о томъ, въ какомъ состоянiи находится въ настоящее время наша литература, но, признаюсь вамъ, чаще всего ничего не выходило изъ этихъ соображенiй. Конечно вы можете найти, что въ этомъ виноватъ я, а не кто другой, но я вамъ замчу, что можетъ быть виновата и сама литература, т. е. можетъ быть, литература такова, что въ ней ничего понять нельзя, что какъ ни бейся, ничего не объяснишь. Ныньче и за моремъ и у насъ очень любятъ толковать о томъ, что въ исторiи вообще много неразумнаго, случайнаго, не поддающагося логическимъ выводамъ. Слдовательно меня нельзя еще упрекнуть въ отсутствiи научной строгости, еслибы я объявилъ, что наша ныншняя литература неразумна, что она не боле, какъ несчастная случайность. Вы согласитесь по крайней мр, что можно смотрть на нашу литературу съ этой точки зрнiя, что за примрами и фактическими доказательствами дло не станетъ. Гд у насъ центръ? Гд ясные лагери, ясная правая и лвая сторона? На комъ покоются наши надежды?

Не правда ли, на эти вопросы трудно отвчать, скоре можно согласиться, что все у насъ въ туман, все спутано, неопредленно, что нтъ ничего, чтобы оставалось неподвижнымъ и свтило ярко и постоянно. Пушкина не считаютъ народнымъ, Державина не признаютъ даже поэтомъ — словомъ все рушится, везд хаосъ и мракъ…

Мы живемъ въ великую эпоху. То, что длается въ Европ, то, что длается у насъ, представляетъ зрлище столь великаго движенiя, что ему не удивлялся и надъ нимъ не задумывался только тотъ, кто никогда не думалъ. Я живо помню — шестнадцать лтъ (дальше не помню), когда все походило на неподвижную рку, покрытую льдомъ, ныньче, пять-шесть лтъ, все похоже на рку, которая вдругъ начала ломать свой ледъ и постепенно ломаетъ его и уноситъ въ море, и станетъ наконецъ вполн живою, текучею ркою.

Передъ такимъ зрлищемъ мною овладваетъ робость и страхъ. О чемъ я хочу говорить? На что устремляю все свое вниманiе? О малодушiе! О дерзость! На русскую литературу!

Вдь ныньче въ мод — необыкновенная строгость. Многiе удивляются, да какъ и не удивляться, что люди цлуются, женятся, пишутъ стихи и вообще позволяютъ себ разныя удовольствiя, тогда какъ другiе — страдаютъ. Противорчiе нестерпимое, и я вполн его чувствую. Поврьте, господинъ редакторъ, что я вполн сознаю свою ничтожность, въ настоящемъ случа. Принимаясь писать къ вамъ, я очень хорошо понимаю, что я не приступаю къ совершенiю великаго подвига и не готовлюсь принести себя въ жертву. Надюсь однакоже, что это не дастъ вамъ никакого права заключать, что я совершенно неспособенъ ни къ подвигамъ ни къ жертвамъ. Прошу васъ не обижать меня. Вы были бы до крайней степени несправедливы, еслибы стали упрекать меня въ холодности къ страданiямъ человчества, въ сухомъ эгоизм, въ нагломъ безсердечiи за то только, что я намреваюсь разсуждать о русской литератур. Я знаю, что разсуждать о русской литератур почти тоже, что писать стихи къ ней, но, если бы вы мн стали это запрещать, если бы вы отъ меня потребовали, чтобы я обдалъ со скрежетомъ зубовъ и пилъ вино не иначе, какъ пополамъ съ собственными моими слезами, то вы сами провинились бы въ ужасномъ жестокосердiи. Вы не поврите, какъ я люблю русскую литературу.

А впрочемъ — знаете ли, къ чему клонится моя рчь? Я бы не сталъ васъ и спрашиваться, я не сталъ бы и оговариваться, если бы былъ вполн убжденъ, что съумю правильно разсудить о русской литератур. На такiя разсужденiя ни у кого не нужно просить позволенiя и странное дло! — запретить ихъ никто не иметъ силы. Вотъ отчего т, которые свысока смотрятъ на литературу, непремнно хотятъ убдить своихъ читателей, что приверженцы литературы не только занимаются пустяками, но и совершенно ложно разсуждаютъ. Они, эти господа свысока смотрящiе — ни за что не признаются, что сами они имютъ прямо въ виду неправильно разсуждать о литератур, хотя дло почти до этого доходитъ. И вся бда господъ, презирающихъ литературу, состоитъ именно въ разсужденiяхъ о литератур. Ну, презираешь — такъ и не разсуждай о томъ, что презираешь. А то непремнно нужно посудить и о Пушкин и о Лермонтов и о прочемъ, и выходитъ очень не хорошо.

И такъ я считалъ бы себя совершенно невиннымъ и безукоризненно правымъ, если бы мое разсужденiе было правильно. Долго блуждалъ я во мрак, долго не находилъ точки опоры, но наконецъ я замтилъ слабый лучъ, который, едва замтно, но все-таки, какъ мн кажется озаряетъ мрачный океанъ нашей словесности. Объ этомъ-то и хочу поговорить съ вами. Вотъ въ чемъ дло.

Уже издавна замчено, что въ нашей литератур существуютъ два направленiя, два отдльныхъ и отчасти противоположныхъ лагеря, одинъ петербургскiй и другой московскiй. Корень этого раздвоенiя, какъ вы видите, кроется глубоко, въ тхъ историческихъ судьбахъ, по которымъ у насъ дв столицы.

Проницательный Гоголь сказалъ объ этомъ раздвоенiи нсколько меткихъ словъ. Вотъ они:

‘Въ Петербург вс журналы, какъ бы учены ни были, но всегда къ концу книжки оканчиваются картинкою модъ, московскiе рдко прилагаютъ картинки, если же приложатъ, то съ непривычки взглянувшiй можетъ перепугаться. Московскiе журналы говорятъ о Кант, Шеллинг и проч., въ петербургскихъ журналахъ говорится только о публик и благонамренности… Въ Москв журналы идутъ на ряду съ вкомъ, но опаздываютъ книжками, въ Петербург журналы не идутъ наравн съ вкомъ, но выходятъ аккуратно, въ положенное время. Въ Москв литераторы проживаются, въ Петербург наживаются.’ Это было сказано въ 1836 году.

Но не правда ли, какъ это врно до сихъ поръ? Нсколько измнились формы, но сущность — сущность осталась таже. Модныхъ картинокъ нтъ и въ помин {Непростительная ошибка! Модныя картины до сихъ поръ прилагаются къ серьёзнйшему изъ петербургскихъ журналовъ — къ Отечественнымъ Запискамъ.}, но за то есть Свистокъ, для ныншняго времени можно бы сказать: въ Петербург какъ бы ни былъ серьёзенъ журналъ, а въ каждомъ номер непремнно найдется ‘Свистокъ.’ Въ Москв ‘Свистки’ рдки, но за то, если раздастся свистъ, то держись только.

Серьёзно — легкiя шутки Гоголя, мн кажется, указываютъ на существенныя черты, и я постараюсь развить ихъ. Во первыхъ — московская литература до сего дня находится въ тснйшемъ соединенiи съ университетомъ, даже большая часть редакторовъ были тамъ профессора университета. У насъ литература независима отъ университета, былъ у насъ редакторъ изъ профессоровъ, Сенковскiй, да за то нтъ литератора, который бы былъ меньше похожъ на профессора, чмъ этотъ профессоръ. У насъ литераторы сами по себ и профессоры сами по себ. Не забудьте, что у насъ есть еще и академiя, которая заключила въ свой составъ и Россiйскую академiю. Собственно говоря, у насъ ученыхъ больше чмъ въ Москв, а между тмъ весьма справедливо замчено, что ученые наши смотрятъ свысока на литераторовъ, а литераторы обратно на ученыхъ. Нашъ почтенный академикъ Я. Гротъ, не даромъ жалуется, что слово ученый употребляется у насъ непочтительно (См. ‘Русскiй Встникъ’ No 2). Раздленiе явное. Можетъ быть, вы подумаете, что я говорю это въ упрекъ Петербургу? Ни мало. Я просто разсказываю фактъ. Совершенно ясно, что въ Москв литература развивается сверху, у насъ снизу, что тамъ она подчинена, у насъ самостоятельна, а самостоятельность — великое дло!

Пойдемъ дале. Въ Москв родилось западничество и славянофильство, въ Петербург повидимому ничего не родилось. Что значитъ западничество и славянофильство? Одно — преклоненiе передъ наукою, передъ общеевропейскою мыслью, другое — преклоненiе передъ идеаломъ русской жизни. И эта наука и этотъ идеалъ очень далеки отъ насъ, это поклоненiе есть слдствiе умственнаго напряженiя, идеальныхъ стремленiй. Мы, петербургцы, ничему далекому не поклонялись, мы жили всегда своимъ собственнымъ умомъ, а не чужимъ. Вмсто западничества, на петербургской почв роскошно распустилось совершенно особенное растенiе, именно спецiализмъ знаменитаго барона Брамбеуса, скептицизмъ, передъ которымъ было равно все на свт, и Европа и Россiя, и Гёте и Кукольникъ, и Гоголь и Поль де Кокъ. Вмсто славянофильства — у насъ, если не процвтали, то цвли, какъ гнилое болото, явленiя въ род ‘Маяка’, ‘Маяка’, считавшаго себя полнымъ обладателемъ высочайшей истины и принимавшаго гнуснйшiя и безобразнйшiя явленiя нашей дйствительности за въ очiю совершающееся воплощенiе высшихъ идеаловъ.

Повидимому перевсъ явно на сторон Москвы, Москва смотритъ на все гораздо серьёзне и глубже, чмъ Петербургъ. Но мысль моя другая. Я хотлъ бы сказать нчто именно въ пользу петербургской литературы. ‘Въ Москв, пишетъ Гоголь, литераторы проживаются, въ Петербург наживаются.’ Что это значитъ? То, что въ Петербург больше пишутъ, и что въ Россiи больше читаютъ, то что здсь пишется. И въ самомъ дл, не смотря на вс преимущества Москвы, не смотря на обилiе въ Петербург всякаго рода Брамбеусовъ большихъ и маленькихъ, петербургскiе журналы несравненно многочисленне и въ совокупности имютъ гораздо больше читателей, чмъ московскiе. Фактъ многознаменательный. Въ литератур, какъ извстно, господствуетъ право сильнаго. Горе побжденнымъ! Горе тмъ, которыхъ не слушаютъ и не читаютъ! Петербургскiе писатели имютъ полное право сказать, что они находятъ больше отзыва, больше симпатiи въ читателяхъ, слдовательно, что они внутренно сильне московскихъ, что въ нихъ больше жизни, больше сродства съ россiйскими умами.

И въ самомъ дл, имя въ виду разныя далекiя и возвышенныя цли, московскiе журналы обыкновенно принимаютъ чрезвычайно серьёзный видъ: они говорятъ важнымъ, наставительнымъ тономъ. Петербургскiе журналы говорятъ самымъ простымъ тономъ и обращаются съ читателями какъ съ равными себ. Если московскiй журналъ иметъ успхъ, то книжки его встрчаются съ уваженiемъ, мы всегда ждемъ отъ нихъ поученiя. Книжки петербургскихъ журналовъ встрчаются съ любовью, они намъ ровны, въ нихъ намъ все по плечу. Недостатки московскихъ журналовъ высокомрiе и напыщенность, недостатки петербургскихъ — дерзость и наклонность къ свисту и визгу въ самыхъ серьёзныхъ статьяхъ.

Мы чувствуемъ въ московскихъ книжкахъ что-то искусственное и напряжонное, наши петербургскiя произведенiя постоянно отличаются естественностью и непринужденностью. Петербургская литература натуральне, — вотъ въ чемъ ея великая сила! Говорю это серьёзно. Здсь, на берегахъ Невы, мы чувствуемъ себя какъ-то необыкновенно привольно, мы вполн освоились съ цивилизацiей, привыкли къ ней, такъ что намъ не приходитъ и въ голову, что мы еще недавно были варварами, а можетъ быть и до сихъ поръ еще варвары. Вотъ почему мы выступаемъ въ литератур необыкновенно развязно, бойко и беззастнчиво. А москвичи — какъ ни сядутъ за бумагу, такъ сейчасъ вообразятъ себя на каедр, да сверхъ того зададутъ себ вопросъ — чтоже мы такое, дйствительно ли мы европейцы, или намъ нужно еще развить свою народность, поднять ее до уровня Европы? Мудрено ли, что съ такими мыслями они чувствуютъ себя такъ неловко и пишутъ такъ тяжело и принужденно?

Нкто изъ ненужныхъ людей еще недавно замтилъ, что постепенное распространенiе невжества въ русской литератур не коснулось только Русской Бесды и Русскаго Встника, т. е. именно двухъ главныхъ московскихъ журналовъ. Знаете ли, чт это значитъ? Просто на просто — что въ город Петербург являются самостоятельныя мысли и воззрнiя. Въ самомъ дл представьте, что человкъ, долго повторявшiй чужiя мысли и чужiя фразы, вздумаетъ наконецъ заговорить отъ себя, сказать свою собственную мысль. Чтоже мудренаго, если въ его фраз будетъ грамматическая ошибка, и если даже вся мысль будетъ нелпостью? Не должны ли мы все-таки обрадоваться, что человкъ заговорилъ отъ себя, а не съ чужого голоса?

А что мы, петербургскiе писатели, говоримъ уже отъ себя, въ этомъ не можетъ быть никакого сомннiя. Посмотрите, напримръ, на наши эстетическiя разсужденiя. Мы вдругъ задаемъ себ вопросы: Что есть поэзiя? Дйствительно ли Державинъ поэтъ? Народный ли поэтъ Пушкинъ? и т. д. Однимъ словомъ, мы какъ будто вдругъ опомнились и стараемся дйствительно понять то, что до сихъ поръ твердили только по наслышк, какъ попугаи. То есть мы поняли наконецъ, что мы ровно ничего не понимаемъ. Какъ хотите, а вдь это тоже самое, что сократовское я знаю только то, что ничего не знаю. Сомннiе, какъ вы знаете, есть первое самостоятельное движенiе мысли.

Самостоятельность можно замтить и прослдить во многихъ явленiяхъ петербургской литературы. Въ Петербург развилось и достигло полнаго цвта наше природное зубоскальство, наше неудержимое пересмиванiе, основанное на томъ, что такая ужь русская натура, ничего преснаго не любитъ! У насъ явился ‘Свистокъ‘, у насъ процвтаетъ ‘Искра‘: въ Москв издается серьёзнйший изъ всхъ возможныхъ литературныхъ журналовъ — Русская Бесда. Если и въ Москв что-нибудь осмиваютъ и бранятъ, то это длается не такъ какъ въ Петербург. Москва постоянно замчаетъ, что то-то и то-то не по европейски, что оно смшно и нелпо для образованнаго народа, мы же говоримъ и пишемъ, что это для насъ смшно и нелпо. Мы смемся прямо отъ себя, а не на основанiи какихъ нибудь сравненiй. Если московскiе журналы смотрятъ на нашу литературу свысока, то это длается изъ поклоненiя Европ или русскому идеалу. Если же мы вздумаемъ посмотрть свысока на Пушкина и на все вообще, то тутъ причина совершенно другая: мы до этого собственнымъ умомъ дошли!

Въ Москв процвтаетъ Русскiй Встникъ, журналъ по преимуществу англiйскiй. Въ Петербург процвтаетъ Современникъ, журналъ, который многiе называтъ французскимъ. Такое мннiе однакоже совершенно ложно, потомучто, если ‘Современникъ’ и заимствуетъ что-нибудь отъ французовъ, то все это подвергается такой самостоятельной переработк, что потомъ французскаго ничего и узнать нельзя. Тамъ были напримръ компиляцiи и даже простыя перифразы изъ одной извстной исторической книги: смыслъ выходилъ однакоже совершенно другой, чмъ въ подлинник.

Въ Москв издается лучшiй изъ духовныхъ журналовъ Православное обозрнiе, въ Петербург издается наихудшiй — Домашняя Бесда, хуже всхъ онъ потому, что, заразившись духомъ вка, принялся не за дло любви и смиренiя, а за дло вражды и глумленiя, за полемику, за всегдашнюю страсть петербургской литературы. И тутъ самостоятельность явно на нашей сторон!

Московская Русская Бесда есть единственный свтскiй журналъ, имющiй глубокое религiозное направленiе, петербургская Домашняя Бесда, единственный вполн духовный журналъ, имющiй свтское направленiе.

Московскiе философы никогда не были достаточно смлы для того, чтобы философствовать вполн самостоятельно, они всегда крпко держались или за Гегеля, или чаще всего за Шеллинга. У насъ въ Петербург являются даже свои, вполн самостоятельные философы, вотъ оно куда пошло!

Въ наукахъ москвичи до сихъ поръ довольствуются кой-какими частными изслдованiями, самое видное мсто у нихъ занимаютъ даже просто ихъ толстйшiя диссертацiи на ученыя степени. У насъ эти диссертацiи не важны и бываютъ очень тощи, за то въ настоящее время у насъ выходитъ уже третья энциклопедiя. Мы издаемъ уже третiй энциклопедическiй словарь, то есть словарь по всмъ наукамъ и искусствамъ. Первый, Плюшаровскiй — не былъ конченъ, второй, Старчевскаго вышелъ очень уже слабъ, такъ вотъ мы и затяли третiй, съ тмъ чтобы сдлать его хорошо и довести до конца. Москвичи только пожимаютъ плечами и никакъ не могутъ понять, какъ мы все это длаемъ.

То, что я сказалъ, конечно, представляетъ только легкiя черты, неполный и очень блдный очеркъ предмета. Но если моя мысль врна, то современемъ она можетъ развиться, и ее дополнятъ другiе боле проницательные умы. Я счелъ своимъ долгомъ указать на нкоторые признаки самостоятельности петербургской литературы, признаки, наполнившiе радостью мое сердце. Не прiятно ли думать, что въ Петербург наконецъ зародится наше особенное, нацiональное воззрнiе на мiръ, что здсь, какъ мечталъ объ этомъ Петръ Великiй, мы поровняемся наконецъ съ Европою?

Москва отъ насъ отстанетъ, но таковъ долженъ быть естественный ходъ вещей, не даромъ же намъ нужна была новая столица, эта столица должна принести свой плодъ: въ нее положено много русскихъ силъ…

Вполн чувствую, что я сказалъ очень мало, мн слдовало бы точне очертить содержанiе петербургской литературы, сколько возможно схватить ея физiономiю. Но трудъ — великiй и мн не по силамъ. Признаюсь вамъ однакоже, что съ недавняго времени передо мною все чаще и ясне рисуется нкоторый образъ, именно — образъ — петербургскаго литератора, но онъ все еще покрытъ для меня туманомъ, хотя я часто и прилежно вглядывался въ его черты. Если васъ ужь очень мучитъ любопытство, то я намекну вамъ на нкоторыя особенности. Представьте — полнйшее отрицанiе авторитетовъ, слабое, даже ничтожное развитiе эстетическаго вкуса, нкоторое отвращенiе къ стихамъ, какъ къ чему-то очень приторному, пламенное желанiе общественной пользы, желанiе стать во глав, на виднйшемъ и главнйшемъ мст въ нашемъ движенiи впередъ, очень малая начитанность, полнйшая увренность въ достоинств собственной логики и въ непогршимости самобытныхъ, хотя весьма немногихъ собственныхъ убжденiй, неопредленное, но постоянное недовольство всмъ и всми, инстинктивное уклоненiе отъ общества и пребыванiе въ узкихъ кружкахъ, причисленiе себя къ избраннымъ и весьма немногимъ, полнйшее незнанiе дйствительности, мизантропичесiй взглядъ на людей, скорая вра во все дурное, воззрнiе на жизнь боле аскетическое или стоическое, чмъ современное…

Я чувствую, что сообщаю вамъ большею частью отрицательныя, а не положительныя черты, но я уже сказалъ, что не уяснилъ себ образа вполн, что вижу его въ туман. Какъ бы то ни было, эти черты мн милы, я узнаю въ нихъ черты юности, и въ самомъ дл легко согласиться, что петербургская литература пока представляетъ намъ даже только младенчество нашего самобытнаго развитiя. Но —

Златыя игры первыхъ лтъ

И первыхъ лтъ уроки,

Что вашу прелесть замнитъ?

Глядя на эту юность, я предаюсь самымъ сладкимъ надеждамъ. Что за бда, если пока все еще у насъ слабо, мелко, фальшиво, не будемъ унывать, со временемъ мы возмужаемъ, окрпнемъ, и у насъ явятся свои самостоятельные русскiе философы, свои историки, свои политико-экономы, свои энциклопедисты… Явятся наконецъ и вполн народные поэты, о которыхъ мы такъ вздыхаемъ и при мысли о которыхъ Пушкинъ намъ кажется только пигмеемъ… И корень всему этому, первые зачатки, первые отпрыски — уже есть въ Петербургской литератур.

Не считайте этого парадоксомъ, не думайте, что этимъ можно шутить, дло здсь вовсе не шуточное. Если вы отвергнете мой взглядъ, то спрашиваю васъ, какимъ образомъ вы объясните петербургскую литературу? Какой смыслъ въ этихъ безчисленныхъ книгахъ, постоянно разлетающихся изъ Петербурга во вс концы Россiи? Какое значенiе въ этихъ статьяхъ, которыя сыплются какъ градъ, читаются съ жадностью, но не оставляютъ по себ никакого слда? Что хотятъ сказать наши критики и философы? Что выражаютъ наши три энциклопедiи?

Однимъ словомъ — возьмите во вниманiе всю громадную массу печатной бумаги, являвшейся и явившейся въ Петербург, вообразите всхъ читателей этой бумаги, всю массу времени, которую они употребили на чтенiе, вс мысли и чувства, которыя чтенiе въ нихъ возбудило, — и спросите себя — что же все это значитъ?

Ужели все это — мыльный пузырь, подражанiе, пустое словоизверженiе, искусство для искусства, превращенiе головъ въ книги и книгъ въ головы, — однимъ словомъ, ужели все это одна гигантская брамбеусовщина?

Я никогда этому не поврю!

Н. К.