Все московское княжество уже безъ спора перешло по наслдству къ сыну Василія Ивану III.
Вступивъ на престолъ посл смерти отца своего, Иванъ Васильевичъ задумалъ присоединить къ Москв другія княжества, еще остававшіяся подъ-властью своихъ князей — Рюриковичей, но такъ какъ великій князь былъ человкъ разсчетливый и медлительный, то онъ не длалъ ничего сразу, а постепенно подготовлялъ почву, выжидая удобнаго момента.
Пріобртая могущество, становясь самымъ сильнымъ изъ князей русскихъ, Иванъ Васильевичъ начиналъ отличаться отъ другихъ и въ своей домашней жизни. Прежніе князья жили всегда скромно, не окружали себя пышностью, были доступны для всякаго, кто имлъ къ нимъ какое нибудь дло, но при Иван III все это измнилось, благодаря его второму браку съ греческой царевной Софіей Палеологъ.
Въ молодыхъ лтахъ Иванъ былъ женатъ на тверской княжн Маріи, отъ которой имлъ сына, также Ивана, прозваннаго, въ отличіе отъ отца,— Молодымъ. Марія скоро умерла, и овдоввшій князь года черезъ два задумалъ жениться на греческой царевн, которая въ это время гостила въ Италіи у римскаго папы.
Папа съ удовольствіемъ согласился на этомъ бракъ, увренный, что царевна, которая такъ долго пользовалась его милостями, поможетъ ему обратить русскихъ въ католическую вру, но онъ глубоко ошибся. Пріхавъ въ Москву, Софья оминишна сдлалась ревнительницей православія и вовсе не оправдала надеждъ, которыя на нее возлагались въ Рим.
Какъ племянница греческаго императора, новая княгиня привезла съ собой въ Москву неизвстныя тамъ церемоніи придворныя, пышность, строгій этикетъ, котораго русскіе не видли еще никогда въ палатахъ своего князя.
Кром того, съ Софіей оминишной пріхали греки, ея родственники и итальянцы, которымъ знатные бояре московскіе должны были всюду уступать свои почетныя мста, что возбуждало единодушное, ихъ негодованіе.
Прошло нсколько лтъ посл брака съ греческой царевной, и Иванъ уже являлся народу не просто княземъ московскимъ, а грознымъ государемъ, требующимъ отъ всхъ безпрекословнаго повиновенія, строго карающимъ за ослушаніе. Мало по малу онъ возвысился до недосягаемой царственной высоты, передъ которою бояринъ, князь, потомокъ Рюрика, должны были преклониться наравн съ послднимъ хлбопашцемъ. Князья-Рюриковичи, лишившіеся только недавно своихъ удловъ, еще не могли помириться со своей новой ролью безгласныхъ рабовъ государевыхъ и сильно вознегодовали на Софію, которая перенесла греческіе обычаи на русскую землю. Но великая княгиня не обращала вниманія на ропотъ бояръ, а посл рожденія первенца Василія стала еще боле горда и неприступна.
Недовольные бояре сгруппировались вокругъ оанна Молодого, который въ это время уже былъ женатъ на Маріи Молдавской и имлъ отъ нея сына Димитрія.
Здсь, въ покояхъ молодой четы, недовольные давали- волю своимъ жалобамъ.
— Какъ пришли сюда греки,— жаловался князь Натрикевъ,— такъ земля наша и замшалась, а до сихъ поръ мы жили въ тишин и мир…
— Говорятъ, потому такъ вышло,— говорилъ князь Оболенскій,— что раньше сидла у насъ княгини роду незнатнаго, а гречанка наша царской крови..
— Какова бы она ни была, а только намъ не слдъ ей покоряться!— кричалъ бояринъ Ряполовскій,— которая земля измняетъ обычаи свои, та не долго стоитъ, а у насъ князь Иванъ все перевернулъ… такъ какогоже добра ждать?
— Прежніе государи совтъ держали со старыми боярами,— жаловался Натрикевъ,— а теперь Иванъ, запершись въ своей повалуш {Одна изъ комнатъ во дворц.}, вс дла самъ кончаетъ… Покойный князь Василій татаръ къ себ жить сзывалъ, а сыночекъ его нмцами заполоняетъ русскую землю! До Софьи, Слава Богу, нмцы про насъ ничего не слыхали, а теперь все въ свои руки позабирали: хоромы, да церкви строятъ, руду копаютъ, льютъ пушки, стны красками размалевываютъ.
— Не нравится Москва матушк-государын,— вставляла Марія, супруга оанна,— говорятъ, хочетъ ее сдлать равной Царьграду.
— Пускай… намъ что?— ворчалъ. Оболенскій,— мы, старые бояре, какъ зври лсные: потревожили насъ у опушки, мы подальше въ чащу залземъ.
— Что ты этимъ хочешь сказать?— спросилъ Иванъ Молодой.
— А то, что покину я Москву! Слава Богу, еще есть много простору на Руси… Уйду туда, гд всего вольготне.
Говорилъ такъ строптивый бояринъ, до оказывалось, что уйти уже некуда: почти вся Русь была уже подъ могучей рукой Ивана III.
Какъ-то незамтно присоединились къ Москв Ростовское, Ярославское, Рязанское княжества, а другіе, еще не вполн подвластные Ивану, боялись принимать къ себ его недовольныхъ бояръ, хотя, по старому обычаю, они еще имли полное право отъзжать куда угодно.
— Ладно…— ворчалъ бояринъ и вдругъ, однажды, привлъ свое намреніе въ исполненіе: князь Оболенскій отъхалъ къ исконному врагу Москвы, тверскому князю Александру, который одинъ еще осмливался не покоряться Ивану.
ГЛАВА II.
Очень разсердился Иванъ Васильевичъ, когда узналъ, что Оболенскій осмлился отъ него отъхать. Московскій князь уже былъ настолько силенъ, что не побоялся ломать старые, обычаи и послалъ къ Александру своего слугу съ приказаніемъ схватить мятежнаго боярина, хотя бы среди княжескаго двора.
— Никогда не выдамъ я того, кто у меня сокрылся,— сказалъ возмущенный тверской князь,— если кому есть дло до Оболенскаго, тотъ пусть идетъ, по обычаю, ко мн на судъ и расправу. А того еще никогда не бывало, чтобы чужіе слуги распоряжались въ моемъ княжеств.,
Еще больше разсердился Иванъ Васильевичъ, выслушавъ переданный ему отвтъ Александра.
— Сейчасъ ж снарядить отрядъ,— повеллъ онъ,— и пусть отрядъ этотъ немедля идетъ въ Тверское княжество и прямо къ тому селу, гд теперь сокрылся Оболенскій. Пусть захватятъ его непремнно, живымъ или мертвымъ!
Московскіе люди удачно исполнили приказаніе своего князя. Развдавъ, гд скрывается Оболенскій, они внезапно напали на него и, въ оковахъ, привезли къ Ивану.
Князь Тверской, человкъ хворый и старый, даже слегъ въ постель, получивши такое тяжкое, неслыханное на Руси оскорбленіе, а сынъ его Михаилъ послалъ къ сосднимъ князьямъ гонцевъ, созывая ихъ немедленно на совтъ и на помощь.
— Много воли сталъ забирать себ Иванъ,— говорилъ онъ,— я чмъ онъ отъ насъ разнится? Вс мы одного корня и единой кости. Вдь еще недавно князья московскіе кланялись, какъ и мы вс, не только хану, но и его вельможамъ… Иванъ длаетъ все по своей вол, а мы молчимъ. Вотъ теперь и дождались.
Но князья-сосди только молча слушали стованія молодого Михаила, сочувствовали ему сердечно, а помочь не могли, потому что. очень ужъ были напуганы могуществомъ Москвы.
Одна только Литва откликнулась на призывъ Твери, общая ей свое содйствіе. Литва въ это время была очень сильна и начала бороться съ Москвой за старшинство, поэтому ея князю Казиміру выгодно было пріобрсти себ такого союзника, какъ тверской князь.
Обрадованный Александръ даже женилъ сына своего на внучк Казиміра, чтобы скрпить этотъ союзъ, и началъ дятельно готовиться къ борьб съ Москвою.
Но силы стараго князя были уже подорваны, а послднее волненіе еще больше расшатало его больной организмъ. Среди всхъ воинственныхъ приготовленій, все больше и больше неможется Александру… чувствуетъ онъ, что скоро наступитъ его послдній день, а тутъ еще грызетъ его горе: долженъ оставить онъ свое княжество въ печальную минуту.
Горько было старику доживать такъ послднія минуты долгой своей жизни, и чтобы утшить себя хоть немного, задумалъ онъ, по примру многихъ другихъ князей, принять схиму передъ смертью.
Въ то же время дошла, до него всть, что изъ Царьграда дутъ въ Тверь послы съ иконою Страшнаго Суда и съ мощами святыхъ. Года два тому назадъ, Александръ, по старому обычаю, Отправилъ къ константинопольскому патріарху тверичанъ съ богатыми дарами для соборной церкви св. Софіи. Вотъ, въ благодарность за эти дары, патріахъ теперь, въ свою очередь, посылалъ свой подарокъ въ вид мощей и иконы.
Обрадовался умирающій князь, услыхавъ, какіе, дутъ къ нему гости. Задумалъ онъ выхать навстрчу икон и посл этого не возвращаться боле домой, но, принявъ схиму, прожить остатокъ дней въ какомъ-нибудь монастыр.
И вотъ, однажды утромъ, когда сынъ, удльные князья, бояре и торговые разные люди ожидали его съ длами, Александръ не веллъ больше никому входить въ свою горницу, а позвалъ къ себ только одного епископа Арсенія.
— Отецъ,— сказалъ ему старый князь,— чувствую я, что мн недолго осталось жить на земл, и я хочу совлечь съ себя мой санъ княжескій и вступить въ число смиренныхъ иноковъ Божіихъ.
Видя изумленіе на лиц Арсенія, князь повелительно и поспшно прибавилъ:
Такова моя воля и ничьи слова не заставятъ меня измнить ее! А тебя прошу лишь никому объ этомъ заране не разсказывать.
Но въ город скоро узнали о намреніи князя. Народъ изумился, и вс собирались вокругъ княжескихъ палатъ, точно на какое-нибудь дивное чудо… Плакала старая княгиня, плакалъ князь-наслдникъ съ женою литовкой, но никто не смлъ сказать старику ни слова, потому что вс боялись его: былъ онъ человкъ грозный, и сердце у него было точно львиное.
Между тмъ прибыли въ городъ послы царьградскіе съ подарками.
Епископъ, все духовенство и множество народа вышли къ нимъ на встрчу со свчами, хоругвями и кадилами. Вышелъ и самъ великій князь, съ трудомъ вставши съ постели, и встртилъ пословъ на своемъ двор, окруженный семействомъ.
Поклонившись икон, Александръ проводилъ ее въ церковь, и когда она была поставлена на приготовленное мсто, онъ вышелъ изъ храма къ народу.
Сталъ старый князь на высокую ступень паперти, поклонился земно на вс стороны.
— Простите меня, братія, дружина и вс добрые сыны тверскіе!— сказалъ онъ,— ухожу я отъ васъ, но оставляю вамъ своего любимаго сына, пусть княжитъ онъ вмсто меня. Любите его, какъ меня любили, а онъ пусть соблюдаетъ васъ, какъ я соблюдалъ.
Народъ отвчалъ слезами на эту рчь.
Поклонился земно старый князь, смиренно сошелъ со ступенекъ и отправился въ Афанасьевскій монастырь, гд, за небольшую плату, выпросился жить у одного монаха.
Затмъ старый князь принялъ постриженіе, подъ именемъ Матвя, и скоро умеръ.
Въ тяжелую годину вступилъ на престолъ новый князь Михаилъ Александровичъ. Отецъ завщалъ ему непримиримую вражду къ Москв, но средствъ бороться противъ нея но было у тверского князя. Литва общала помощь, однако не посылала ее, а бороться одной Тверь не могла, такъ какъ хорошо сознавала свою немощь.
И сталъ тверской князь съ тоскою въ душ ожидать напасти, но Иванъ, благодаря обычной своей медлительности, не торопился кончать съ Тверью, которая уже не казалась ему опасной. Притомъ, въ московскомъ княжеств начинались въ это время другія затрудненія.
ГЛАВА III.
Иванъ Васильевичъ ничмъ не наказалъ князя Оболенскаго, такъ какъ собственно и вины за нимъ никакой не, было, потому что онъ сдлалъ то, что испоконъ вку длали его дды и прадды. Но съ тхъ поръ бояре уже опасались отъзжать отъ Москвы, хотя вражда къ Софь и страсти, возбужденныя перемной отношеній къ нимъ великаго князя, разгорлись отъ этого еще больше.
И вдругъ, ко всмъ прочимъ затрудненіямъ прибавилось еще новое: Иванъ Молодой, соправитель и наслдникъ великаго князя, разболлся ломотою въ ногахъ, которую называли въ то время ‘камчюгомъ’.
Былъ тогда при двор лекарь, незадолго передъ тмъ привезенный изъ Венеціи, мастеръ Леонъ, который началъ лечить царскаго сына прикладываніемъ какихъ то сткляницъ, наполненныхъ горячей водой.
— Я непремнно вылечу больного,— говорилъ онъ Ивану,— а если не вылечу, то вели меня казнить смертною казнью!
— Но не смотря на эти увренія, Ивану Молодому становилось все хуже, и, наконецъ, онъ скончался на тридцать второмъ году жизни.
Черезъ сорокъ дней посл этого неискуссному лекарю отрубили голову на одной изъ московскихъ площадей.
Смерть Ивана Молодого возбудила еще большую вражду бояръ къ Софь.
— Одинъ Богъ знаетъ, отчего скончался князь,— шептались бояре,— должно быть, подкупила гречанка нмца-лекаря…
— Очищаетъ она себ мсто для своего княжича Василія,— прибавлялъ другой.
— Теперь, видно, надо вдовой княгин глядть въ оба за Димитріемъ, а то какъ-бы съ нимъ чего не случилось…— таинственно покачивая головой, говорилъ третій.
Благодаря такимъ намекамъ да разговорамъ, отношенія между двумя княгинями становились все хуже. Слушая наговоры бояръ, Елена начала бояться за своего единственнаго сына, положеніе котораго теперь было очень неопредленное. При жизни, оаннъ Молодой считался неоспоримымъ наслдникомъ московскаго престола, а посл смерти его, по новому порядку, это право переходило къ его сыну Димитрію. Такъ думала его мать Елена и вс бояре, которые были ей преданы. Однако, до нихъ доходили слухи, что Софья оминишна считаетъ теперь наслдникомъ своего сына Василія, и приверженцы старались распространить эту мысль въ народ.
— Иван Молодой не сидлъ еще на престол московскомъ,— говорили они,— такъ почему же считать его сына наслдникомъ? А вдь, Василій происходитъ отъ императорскаго корня Палеологовъ, а потому иметъ боле правъ на царство.
Об враждующія стороны шпіонили другъ за другомъ, втайн старались повредить одна другой и обращали вс свои надежды на Ивана III, который одинъ своей державной волей могъ разршить эту трудную задачу.
Въ то время Иванъ очень скучалъ по умершемъ сын и любилъ проводить свободныя минуты со внукомъ своимъ въ покояхъ невстки. Здсь же постоянно встрчалъ онъ Патрикева и Ряполовскихъ — бояръ, къ которымъ имлъ большое довріе.
Зная это, Софья оминишна чувствовала, что положеніе ея сына Василія далеко не блестяще, но мужественная гречанка не растерялась и не перестала бороться. Напротивъ, она пустила въ ходъ вс свои козни и не погнушалась даже заняться колдовствомъ, чтобы только достигнуть своей цли.
Патрикевъ съ Ряполовскимъ узнали о тхъ недостойныхъ средствахъ, которыя начала употреблять Софья, и ршили воспользоваться этимъ, чтобы навсегда уничтожить гречанку. Они имли большую надежду на успхъ, потому что приверженцы Димитрія были все люди могущественные и знатные, тогда какъ Софья собрала вокругъ себя дьяковъ, приказныхъ, знахарокъ, и тому подобный темный народъ, сношенія свои съ которымъ она даже тщательно скрывала.
И вотъ, однажды, пришелъ къ Елен Ряполовскій и сказалъ ей съ таинственнымъ видомъ:
— Ну, матушка-княгиня, пришло время бороться съ гречанкой… Только дло будетъ трудное и опасное! Надо намъ крпко молчать, чтобы прежде времени ничего не узнали.
— Что же случилось?— спросила встревоженная Елена, которая теперь постоянно боялась за участь своего единственнаго сына.
— Гречанка провдала, что.государь хочетъ Димитрію передать свое царство,— сказалъ Ряполовскій,— и теперь ненависти ея къ намъ нтъ предловъ! Всяческія хитрости продлывала она, чтобы отвратить любовь батюшки великаго князя отъ вашего семейства, да все ей не удавалось… А теперь ужъ за помощью къ нечистому прибгаетъ: вс московскія знахарки и вдуньи у нея уже перебывали.
— Боже милостивый!— воскликнула Елена, въ страх всплескивая руками,— уже не заговариваетъ ли она Митеньку? Долго ли испортить на вки ребенка?
— Колдовали-колдовали ей московскія знахарки.— продолжалъ Ряполовскій,— да, видно, не угодили… Разогнала ихъ всхъ гречанка, а себ хочетъ Теперь изъ глухихъ мстъ бабъ выписывать… Думаетъ, т позабористе будутъ. Вотъ мы ей свою бабешку и подставимъ!
— Охъ, гляди, бояринъ, какъ бы намъ тутъ въ своихъ же стяхъ не запутаться!— испуганно возразила Елена.
— Пустое!— махнувъ рукой, отвчалъ Ряполовскій,— мудреца-бабу выискали, изъ нашихъ мстъ, изъ подъ Можайска… и ужъ предана намъ, такъ что жизни не пожалетъ.
Елена только головой покачала.
Молодая княгиня была женщина кроткая и смиренная. Неожиданно очутившись среди интригъ, она подчинялась совтамъ бояр только изъ любви къ сыну. Вс эти хитрости, вся долгая борьба съ мачихой пугала Елену, и она предчувствовала нехорошій конецъ.
— Нелегко бороться съ матушкой,— тихо сказала она,— ты знаешь, какая она умная, да хитрая… Что мы вс значимъ передъ нею?
— Да вдь и наша колдунья — баба съ головой!— возразилъ, смясь, Ряполовскій,— чай слышала когда-нибудь объ Аграфен Колоцкой?
— Это про Грушку то Щеголиху?— сказала Елена,— еще бы не слыхать! Я видла ее, много лтъ назадъ, когда гостила у князя Можайскаго.
— Какая она теперь щеголиха? Стара она уже, бдна, злобна… хочется ей вынырнуть на свтъ Божій, да съ великими людьми спознаться.
— Гляди въ оба, бояринъ, хитра Грушка… какъ бы тебя не перехитрила,— задумчиво сказала Елена.
Ряполовскій самонадянно усмхнулся.
ГЛАВА IV.
Жилъ когда то, недалеко отъ города Можайска, на рк Колон простой поселянинъ, по имени Лука. Половину жизни своей прожилъ онъ тихо и смирно, подобно другимъ своимъ односельчанамъ обрабатывая государеву землю, какъ вдругъ его неожиданно постила удача.
Однажды Лука нашелъ въ лсу на дерев икону Божіей Матери, отъ которой начали твориться большія чудеса.
Понесъ Лука свою икону сперва въ Можайскъ, потомъ въ Москву, и всюду появленіе ея сопровождалось неслыханными чудесами.
Собралъ себ Лука большое богатство отъ приношеній врующихъ людей. Построилъ онъ тогда на Колоч большой дворъ, какъ будто князь какой, набралъ отроковъ въ услуженіе, вкусно лъ и пилъ, здилъ на охоту за ястребами, соколами да кречетами, держалъ много псовъ, медвдей и утшался ими.
Чмъ лучше жилось Лук, тмъ становился онъ хуже и надменне. Наконецъ, онъ сталъ такъ гордъ, что даже началъ почитать себя выше господина своего князя Можайскаго и всячески старался ему это показывать.
Когда княжеская охота вызжала въ лсъ съ соколами, да ястребами, Лука грабилъ сокольниковъ, забирая къ себ ихъ ученую птицу.
Единственная дочь Луки, маленькая Груша, часто видала, какъ отецъ ея собственноручно увчилъ княжескихъ ловчихъ и отнималъ у нихъ не только птицъ, но даже прирученныхъ медвдей.
Недалеко отъ Колочи, посреди дремучаго лса, росшаго на болот, въ дупл громаднаго дерева, Жилъ тогда пустынникъ, отецъ Вассіанъ, который давно уже разочаровался въ житейскихъ благахъ и теперь искалъ подвиговъ благочестія и безмолвія.
Разгульная жизнь Луки мшала благочестивымъ подвигамъ старца, до котораго часто доносились крики холоповъ, избиваемыхъ надменнымъ крестьяниномъ.
Много разъ, при встрчахъ, грозилъ Вассіонъ Лук местью Господней, но тотъ только усмхался и презрительно бросалъ ему въ отвтъ.
— Я увренъ въ милости Бога…
Говоря такъ, Лука думалъ о своей чудотворной икон и надялся, что она всегда поможетъ ему жить счастливо.
Наконецъ терпніе холоповъ княжескихъ истощилось, и они задумали отомстить своему лютому-утснителю.
Одинъ изъ ловчихъ нашелъ скоро подходящій случай.
Однажды стодлъ богатый Лука на крыльц своихъ хоромъ, вмст съ маленькой дочкой Грушей и вдругъ видитъ, что мимо его двора ведутъ громаднаго дикаго медвдя.
— Эй, хамы!— крикнулъ Лука,— сколько разъ я приказывалъ вамъ не ходить подл моей усадьбы! За ослушаніе ваше вы должны сейчасъ же отдать мн княжескаго звря.
Ловчій ни слова не отвтилъ на эту гордую рчь. Смиренно зашелъ онъ: во дворъ и спустилъ медвдя съ цпи.
Громко крича отъ испуга, бросилась маленькая Груша въ хоромы, а Лука нескоро посплъ за дочкой, потому что холопъ княжескій загородилъ ему дорогу и толкнулъ прямо въ пасть лютаго звря…
Медвдь истерзалъ Луку такъ, что слуги подняли его едва живого.
Прослышалъ о несчастій Луки старецъ Вассіанъ, пріхалъ навстить хозяина въ богатыхъ его хоромахъ. Лежитъ Лука на соболяхъ, весь истерзанный, да израненый.
— Видишь, несчастный братъ мой,— сказалъ ему старецъ,— милосердіе Божіе не выдержало смрада твоего нечестія! Зачмъ полюбилъ ты бсовское позорище, буйство? Зачмъ предался пьянству и разгулу? Богъ тебя прославилъ чудотворнымъ образомъ своей матери а ты ринулся посл этого въ безполезное мірское житье… Покайся, пока есть время.
Лука стоналъ, и слезы медленно текли по его изуродованному лицу.
— Ты правъ, Божій человкъ,— прошепталъ онъ,— тяжко гршилъ я, и по дламъ наказанъ. Но если суждено мн еще жить на земл, я покаюсь и добрыми длами искуплю грхи свои.
Благодаря заботамъ Вассіана, Лука поправился й, дйствительно, не забылъ своего обта. Онъ построилъ монастырь, гд первымъ игуменомъ сдлался Вассіанъ, а братіей — т люди, что спасались съ нимъ вмст въ дуплахъ древесныхъ. Самъ Лука постригся въ этомъ монастыр и умеръ, покаявшись.
ГЛАВА V.
Груш минуло уже шестнадцать лтъ, когда съ отцомъ ея произошла такая важная перемна. Привыкшая къ богатству, видвшая вокругъ себя только веселье да разбои, двушка не могла примириться со своей настоящей жизнью, которая казалась ей очень скучной, постылой. Вмсто парчевыхъ сарафановъ пришлось вдругъ надть Груш обыкновенную крестьянскую посконь, вмсто сладкихъ удушекъ — питаться хлбомъ, да прснымъ варевомъ изъ огородныхъ овощей. Лука все имущество свое отдалъ монастырю, а дома цлый день молился Богу. Дочка его, привыкшая къ веселью, изнывала отъ тоски.
Старался Лука пріучить Груню къ работ крестьяне ской, уговаривалъ ее учиться жать, полоть, ткать посконь,— да не тутъ-то было! Крутой нравъ отца начиналъ сказываться и въ дочк.
— Пусть челядь работаетъ,— говорила она,— а мн не пристало пачкать свои блыя руки.
— Да вдь и ты не королевна съ мсяцемъ во лбу,— возражалъ Лука,— чай, тоже нашей черной крестьянской кости…
— Когда жила боярышней,— отвчала Груня,— и не пойду на мужицкую работу.
Извелся Лука, воюя съ дочкой! Самого тянетъ въ монастырь былые грхи отмаливать, а тутъ надо возиться съ непокорной Аграфеной… и задумалъ онъ поскоре выдать ее замужъ.
Выборъ Луки палъ на сосда-сельчанина, Петра Зубкова, человка зажиточнаго и смирнаго. Долго плакала Груша, но пришлось покориться вол отцевской и сдлаться простой крестьянкой.
Постригся Лука, переселилась Груша изъ хоромъ своихъ, въ простую черную избу, и хуже тюрьмы, показалось ей житье крестьянское! Бдкій дымъ, которымъ всегда была полна изба, лъ ей глаза, а пустая похлебка давила горло.
Какъ на бду, судьба не благословила дтьми этотъ несчастный бракъ, и одинокая Груша металась въ изб своей, точно птица въ клтк.
Мужъ Груши, Петръ, былъ человкъ зажиточный, да и: вообще въ то время свободнымъ крестьянамъ жилось хорошо. Земли было вдоволь, и князья раздавали ее всмъ, кто только хотлъ брать. Крестьяне могли жить, гд хотли, а около Юрьева дня ежегодно могли уходить отъ нея и искать себ новаго вольнаго мста. Тогда имъ не было выгоды покупать землю, потому что они могли вчно пользоваться ею даромъ. Если земля оказывалась хорошею, крестьянинъ оставлялъ ее дтямъ, внукамъ, правнукамъ, если она не годилась, уходилъ искать лучшей.
Но этотъ достатокъ крестьянскій перемежался лихими годами неурожая, и тогда наступалъ голодъ. Старики деревенскіе- могли разсказать про нсколько такихъ лихихъ годинъ, которыя имъ пришлось пережить за свою долгую жизнь… Однажды лтомъ на солнц показались мста, черныя какъ гвозди, и мгла тогда наступила такая, что на разстояніи сажени ничего нельзя было видть. Люди сталкивались другъ съ другомъ, птицы падали имъ на головы, медвди и волки безбоязненно бродили по селамъ, рки, болота, озера повысыхали, лса горли, — и голодъ былъ по всей земл. Хлбныхъ запасовъ становилось все меньше, потомъ наступило такое время, что даже негд было купить муки. Была тогда сильная скорбь повсюду… Слышался плачъ и рыданіе по улицамъ и на торгу, многіе съ голоду падали мертвыми,— дти передъ родителями, отцы и матери передъ дтьми.
Въ другой разъ появилась надъ Колочью туча темная, да страшная, и поднялась такая буря, что отъ пыли ничего не было видно. Многія церкви поколебались, забрала на стнахъ можайскихъ были сорваны и разнесены, крыши съ домовъ и верхи сметены, избушки деревенскія сорваны съ основанія и снесены далеко въ сторону, лса старые, боры и дубы съ корнемъ повырваны и вс нивы испорчены… И снова застонала отъ голода земля русская.
Да и не перечесть всхъ бдъ, о которыхъ могли бы поразсказать деревенскіе старики!
Молодежь не помнила такихъ бдствій, но однажды понадвинулась на Можайское княжество бда лютая: сгорли вс хлба подъ невыносимымъ зноемъ, и наступилъ такой голодъ, о которомъ разсказывали старики.
Умеръ въ это время Петръ, и осталась Груша одна на бломъ свт, но это точно развязало ей руки. Сильно захотлось ей пробиться въ люди, потому что не забыла она до сихъ поръ своей былой роскошной жизни. И вотъ, для того чтобы еще хоть- немного пожить въ роскоши, стала Груша заниматься ремесломъ, которое тогда очень пошло въ ходъ: начала она колдовать, да нашептывать.
Какъ Женщина хитрая, Аграфена скоро пріобрла себ большой кругъ почитателей.— У кого какая вещь пропадетъ, тотъ шелъ къ Грушк Колонкой, кто захочетъ приворожить къ себ кого, или отвратить одного человка отъ- другого,— тотъ также обращался къ Аграфен, и никому не отказывалась помогать хитрая баба.
Скоро слава Аграфены Колодкой дошла до щеголихъ можайскихъ, которыя перетянули, ее въ городъ, а потомъ донеслась она и до Москвы Блокаменной. Услыхалъ про Грушу-щеголиху бояринъ Ряполовскій, вспомнилъ свое давнишнее съ ней знакомство еще при покойномъ Лук, и ршилъ воспользоваться для своихъ цлей ея искусствомъ.
А легкомысленная Аграфена и рада, вдь она всю жизнь свою мечтала о томъ, чтобы пожить въ роскоши среди бояръ именитыхъ, посмотрть на житье московское,— и вдругъ, точно по щучьему велнью, очутилась она прислужницей въ покояхъ государыни Софіи оминишны!
О трудностяхъ своего положенія Аграфена пока не думала, потому что даже ^то не понимала.
ГЛАВА VI.
Пріхала Аграфена въ Москву и долго не могла налюбоваться ея великолпіемъ. Она бывала раньше только въ деревн своей, да въ Можайск, и тамошніе деревянные дома казались ей когда то роскошными, но теперь она видла, что это были, лачуги въ сравненіи съ московскими палатами.
Царь Иванъ Васильевичъ любилъ строить, для чего выписалъ изъ Италіи мастеровъ, которые украшали его столицу. Аграфена глазъ не могла отвести отъ чудеснаго Успенскаго собора, который былъ недавно оконченъ подъ руководствомъ итальянца Фіоравенти, а Грановитая палата, въ которой государь принималъ впервые иностранныхъ пословъ, показалась ей чудомъ искусства. Тутъ же въ Кремл возвышались роскошныя хоромы митрополита и много боярскихъ палатъ, въ, одной изъ которыхъ жили покровители безвстной деревенской бабы — властные вельможи Ряполовскіе.
Скоро, однако, Аграфена попривыкла къ московскому великолпію, а спустя нкоторое время она ужъ и жалть стала о томъ, что покинула укромный уголокъ въ Можайск, до того ей. пришлось тяжело въ роскошномъ терем великой княгини Софіи.
Ряполовскіе съ Патрикевыми требовали отъ Аграфены, чтобы она доносила имъ обо всхъ поступкахъ гречанки, а послдняя, которой раньше разсказывали чудеса о сил чаръ этой деревенской бабы, нетерпливо ожидала отъ нея облегченія своего горя.
А горе Софіи оминишны было не маленькое: царь Иванъ все больше привязывался къ внуку Димитрію и,
проводя все свое свободное время въ покояхъ невстки Влены, точно забывалъ о семейств гречанки.
— Хитрая Елена приворожила батюшку государя,— говорила Софья, въ душ которой непрерывно кипла ненависть,— она только притворяется такой тихоней, а сама изподтишка строитъ ковы на нашу погибель. Ты, Грушка, должна мн достать такого зелья, которое бы перебило колдовство проклятой молдаванки! Обрати къ намъ снова государево сердце — и я озолочу тебя!
— Погоди, матушка государыня,— отвчала Аграфена,— дай мн, раб твоей, попривыкнуть немного…. Да и царя-государя надо мн увидать разокъ другой, что бы узнать, какое изъ зельевъ будетъ ему на потребу.
— Да вдь ты видала его вчера, когда вывозили на красную площадь Царь-Пушку,— съ неудовольствіемъ возразила великая княгиня,— я нарочно послала тебя туда для этого.
— Простй, государыня,— оправдывалась Аграфена,— растерялась я, такія чудеса увидвши! И во сн не приснится никогда никому такое диво, какъ эта пушка! Точно слонъ сказочный, стояла она на площади… Я и заглядлась…. А потомъ только осмлилась въ полглазка взглянуть на государя, да вдругъ онъ изволилъ обратить на меня свои грозныя очи… Я отъ страха присла и спряталась за толпою.
Софья оминишна печально улыбнулась: раньше она употребляла, вс усилія, чтобы сдлать мужа своего какъ можно величественне, старалась подальше отдалить отъ него бояръ и придать сану его необычайную пышность. Дйствительно, съ каждымъ годомъ царь Иванъ длался все неприступне и грозне… а теперь этотъ крутой нравъ пришлось ей выносить на себ и страдать отъ него наравн съ простымъ бояриномъ.
— Я не боюсь государя!— гордо сказала она,— но я не хочу долго выносить такой жизни! Я не могу допустить, чтобы мой сынъ Василій, внукъ греческаго императора, сталъ ниже какого-то сироты молдаванина! Ты должна мн помочь, Грушка, или я прогоню тебя прочь съ глазъ моихъ.
Сердце Аграфены замирало отъ страха, но она самоувренно улыбалась и говорила:
— Матушка государыня, ждать надо… Поспшишь, людей Насмшишь, а терпніемъ всего достигнешь на свт… Былъ, у насъ, на ключ, человчекъ одинъ, такъ онъ однимъ терпніемъ отъ двухъ лютыхъ смертей избавился…
— Даже отъ двухъ? переспросила Софія оминишна, которая любила слушать разсказы.
— Да, матушка, отъ двухъ!— подтвердила Аграфена, обрадованная случаю начать другой разговоръ,— ты знаешь, государыня, лса у насъ на Колоч дремучіе, дубы да клены такіе, что сквозь листву неба никогда не видно, а въ иномъ дупл проживешь лучше, чмъ въ изб… Вотъ въ такомъ то лсу гулялъ однажды крестьянинъ, ищучи меду… Нашелъ онъ одно дупло съ медомъ, залзъ туда, да и увязъ въ меду по самое горло!
Софія Фоминишна улыбалась, а этого только и было нужно хитрой Аграфен.
— Вотъ, сидитъ мужикъ,— продолжала она,— сидитъ и терпитъ… даже голосу не подаетъ, потому что по лсу ходятъ разные зври лютые… стъ онъ медъ, да на Бога надется… Вотъ Богъ и послалъ ему за терпніе. Вдругъ видитъ мужикъ, спускается къ нему въ дупло мохнатая медвжья лапа… Другой-бы закричалъ съ дуру и попалъ-бы къ Мишеньк на обдъ, а этотъ не таковскій. Смотритъ мужиченко на лапу и не шелохнется… а тотъ все ниже да ниже къ нему спускается! Подождалъ мужикъ сколько надо, а потомъ какъ ухватиться за нее обими руками, да какъ закричитъ! Испугался Мишенька, вытащилъ лапу, а съ ней и мужичка… Вотъ, за терпніе свое онъ и въ меду не потонулъ и отъ медвжьихъ лапъ избавился.
Софья оминишна улыбнулась разсказу, но потомъ пристально посмотрла на разсказчицу и сказала:
— Ой, смотри Грушка, какъ бы сама въ меду не потонула… Живешь ты теперь сладко, какъ твой мужикъ въ дупл, а какъ-то ты выкарабкаешься? Больно ты хитра… но и я не проста!
Аграфена прямо онмла на секунду отъ этой неожиданной рчи, но тотчасъ же оправилась и возразила съ улыбкой:
— Я, матушка-государыня, не для себя, а для тебя въ медъ ползла… и отъ этого не мн, а теб будетъ сладко…
Но какъ ни отшучивалась Аграфена, а дла ея шли все хуже.
Она пускала въ ходъ вс свои познанія въ чародйств, но ея усилія нисколько не вліяли на ходъ событій.
Однажды Софія оминишна призвала ее къ себ и сказала:
— Держу я тебя ужъ сколько времени, а толку никакого нту и дла наши становятся все хуже… видно, лукавая ты раба и добра мн не хочешь.
— Ужъ я ли не стараюсь, матушка государыня, жалобно возразила Аграфена.
— Молчи!— закричала великая княгиня, засверкавъ гнвными глазами,— думала я, что ты мн все поправишь, а выходитъ такъ, что при теб все идетъ хуже… Гд же твоя сила, о которой шла такая молва? Сегодня я узнала, что царь при жизни своей хочетъ короновать Димитрія, значитъ, онъ совсмъ отвратился отъ моего семейства!..
— Матушка,— воскликнула Аграфена,— разв я не стараюсь? Ужъ я и слдокъ государевъ вынимала и надъ нимъ шептала заклятія, ужъ я и корень счастливый зашивала теб въ подушку… Надо дождаться Рождества Предтечи, тогда я поду по лугамъ и дубравамъ искать нужныя зелья… Погоди немножко, не сердись на усердную рабу твою.
Но гордая гречанка не хотла больше ждать: она задумала погубить Димитрія, чтобы все-таки царство досталось ея сыну.
ГЛАВА VII.
Однажды, въ глухую темную ночь, прибжала Аграфена въ палаты боярина Ряполовскаго въ сильномъ страх и сказала ему:
— Батюшка — бояринъ, узнала я нынче про злодйское дло! Во дворц княгини заговоръ идетъ! Собралось тамъ сегодня много народу и сейчасъ крестъ цлуютъ, чтобы погубить младого княжича Димитрія и во всемъ помогать Василію Ивановичу… Охъ, смерть моя пришла, больно я испугалась… Bcи раньше меня къ колдовству княгиня понуждала, а колдовать я боюсь… Какъ бы впрямь не попасться.
Потомъ вдругъ и въ горницы меня звать перестали… Что за чудеса, думаю, раньше безъ меня государыня жить не могла, а тутъ по цлымъ недлямъ забываетъ? Что-то неладно… И стала я узнавать… Слдила — слдила и выслдила!
— Давно мы это знаемъ,— отвчалъ Ряполовскій,— только не думалъ я, что дло уже такъ далеко подвинулось.
— Сегодня, батюшка, тамъ крестъ цлуютъ,— говорила Аграфена,— и на меня княгиня гнвается, что плохо колдовала, а какая я, свтъ, колдунья? Теперь каша заварится и мн попадетъ… Защити, батюшка-бояринъ, меня сироту горемычную! Самъ знаешь, что для тебя и себя не жалла!
— Ладно, ладно!— отвчалъ Ряполовскій, занятый совсмъ другими мыслями. Онъ думалъ теперь о Софь и о томъ, какъ бы половче погубить ее, а вовсе не о безопасности какой-то деревенской бабы, которая ожидала отъ него богатой награды.,
— Батюшка, а какъ же я теперь?— продолжала Аграфена,— вдь теперь нельзя мн вернуться къ княгин… Боюсь я… Ужъ ты не оставь меня, какъ общалъ…
— Не оставлю, не оставлю… а пока уходи… завтра я теб дамъ денегъ и ушлю изъ Москвы… теперь некогда.
Аграфена ушла, предчувствуя недоброе, а Ряполовскій занялся мыслями, какъ бы поумне вести это трудное дло.
Прошло нсколько дней, и вдругъ разнеслась по Москв ужасная новость: государь Иванъ Васильевичъ она лился крпкимъ гнвомъ на жену свою Софію оминишну зато, что покушалась она на жизнь его внука Димитрія. Очутилась гречанка въ грозной опал, не допускается она больше видть государевы очи, а княгиня Елена съ боярами Ряполовскимъ и Патрикевыми еще въ большей чести, потому что благодаря имъ раскрыты вс хитрости враговъ царскихъ.
Московскіе люди не любили ни Софіи оминишны, ни сына ея Василія и радовались ихъ горю. Еще больше обрадовались они, когда узнали, что Иванъ Васильевичъ, наконецъ, ршилъ короновать Димитрія, чтобы тмъ уже совершенно лишить Василія надежды на престолъ. Уже былъ всмъ даже извстенъ точно и день коронованія.
Къ назначенному времени толпы народа окружали Успенскій соборъ, гд должно было происходить коронованіе. Посреди церкви, убранной по праздничному, поставили три стула, а на аналой положили бармы {Широкое драгоцнное оплечье.} и шапку Мономаха.
При торжественномъ звон колоколовъ въ соборъ вошелъ Иванъ Васильевичъ съ митрополитомъ и Димитріемъ. Государь съ митрополитомъ сли на приготовленныя стулья, а Димитрій сталъ передъ ними. Тогда Иванъ сказалъ:
— Отецъ митрополитъ! Благословляю я внука своего Димитрія при себ и посл себя великими княжествами Владимірскимъ и Московскимъ, и ты бы его, отецъ, на великое княженіе благословилъ.
Посл этого два архимандрита поднесли сперва бармы, потомъ шапку Мономаха. Митрополитъ передавалъ ихъ великому князю, который возлагалъ ихъ на внука.
Затмъ духовенство поздравляло обоихъ великихъ князей, и митрополитъ сказалъ Ивану:
— Божіей милостью радуйся и здравствуй, великій князь всея Руси со внукомъ своимъ Димитріемъ! На многая лта!
Иванъ Васильевичъ въ знакъ благодарности склонилъ свою гордую голову.
— Внукъ князь Димитрій,— сказалъ онъ потомъ,— пожаловалъ я тебя и благословилъ великимъ княженіемъ, ты же имй страхъ въ сердц, люби правду, милость и судъ праведный, и имй попеченіе въ своемъ сердц о всемъ православномъ христіанств…
Прослушавъ литургію, Димитрій вышелъ изъ церкви въ шапк Мономаха и бармахъ. Въ дверяхъ его осыпали трижды золотыми монетами, посл чего вс отбыли во дворецъ.
Торжество Елены Молдавской и преданныхъ ей бояръ было такъ полно, что они уже и думать перестали о поверженной во прахъ Софіи оминишн.. Объ Аграфен также вс забыли. Ряполовскій далъ ей немного денегъ и отослалъ ее въ одну изъ своихъ далекихъ вотчинъ, такъ какъ она все боялась за свою безопасность. Хитрая баба сочла себя жестоко обиженной! Вдь она врила, что теперь именно и наступятъ для нея настоящіе красные дни, а вмсто этого пришлось ей сидть въ деревн, которая была, пожалуй, поскучне ея родимой Колочи.
Не могла перенести Аграфена такой обиды и ршила отомстить боярамъ, обманувшимъ ея разсчеты.
ГЛАВА VIII.
Между тмъ Софія оминнінна, всми покинутая и забытая, проводила печальные дни въ своихъ покояхъ.. Она не примирилась съ неожиданно, нагрянувшимъ на нее несчастіемъ, а напротивъ искала средствъ бороться съ нимъ.
Исчезновеніе Аграфены давало поводъ ко многимъ догадкамъ. Софія оминишна понимала, что ее предала именно эта хитрая баба, но не она интересовала ее, а т бояре, въ рукахъ которыхъ она была орудіемъ. А для того, чтобы наврное узнать имена бояръ, нужно было найти Аграфену.
Розыскивать колоцкую бабу бросилось много тайныхъ приверженцевъ Софій оминишны, но Аграфена точно въ воду канула!
И вдругъ, однажды, когда уже были прекращены вс поиски, сама Аграфена внезапно появилась въ терем великой княгини и съ горкими слезами бросилась передъ ней на колни.
— Свтъ, государыня-матушка,— прости меня, согршила я передъ тобою!— причитала она,— но я хочу теперь искупить вину мою… Была я теб до сего времени лукавой рабою, а отнын, коли захочешь, стану я служить теб по всей истинной правд! Прикажи только, и я донесу государю на всхъ твоихъ обидчиковъ!
Закипло гнвомъ сердце Софіи оминишны при вид предательницы, но она отложила месть до другого раза, а теперь отвчала спокойно.
— Прежде всего, разскажи мн о себ всю истинную правду, а потомъ… посмотримъ…
— Обольстили меня бояре на предательство…
— Какіе бояре?
— Ряполовскіе да Патрикевы, свтъ-государыня… Взяли они меня изъ деревни, изъ привольной жизни и приставили къ, уеб соглядатаемъ… Охъ, нелегка показалась мн поганая работа! Общали они мн за это много злата, да серебра, а ничего не дали… Про.жила я уже все, что у меня было и снова осталась одна на свт, сиротой горемычной… Теб много зла сдлала, а себ добра не нажила! Но зато теперь… теперь, вкъ буду теб предана, коль простишь! А не простишь… все равно, пропадать! Некуда мн теперь Дваться.
— А кто сейчасъ прислалтебя ко мн?— спросила она, наконецъ.
— Прислала меня обида моя, матушка-государыня, обида горькая,— отвчала Аграфена,— за что же бояре меня такъ одурачили? Сами ликуютъ, а я должна, словно тать ночной, скрываться отъ людей… Не хочу я такой жизни! И задумала я покаяться. Свтъ-государыня, дозволь мн увидть нашего царя-батюшку, ужъ я ему, какъ, на духу, всю правду про бояръ крамольниковъ выложу.
— Я и сама теперь его никогда не вижу,— прошептала Софья, но, немного подумавъ, прибавила громко:
— Ладно, я устрою теб разговоръ съ государемъ…. Мн мои итальянцы помогутъ… Царь съ Аристотелемъ Фіоравенти часто бесдуетъ, онъ все ему и разскажетъ… А ты потомъ поклянешься только, что все это правда.
— И поклянусь, отчего не поклясться?— воскликнула Аграфена.
Софья поглядла на нее, слегка усмхнулась и сказала:
— Ну, ладно! Служи… а ужъ я тебя потомъ отблагодарю по дламъ…
Прошло немного времени, и снова взволновалась вся Москва отъ дурныхъ новостей: разгнвался князь Иванъ Васильевичъ на любимую невстку свою Елену, Молдавскую. на внука Димитрія, да на приближенныхъ бояръ. Невстку посадилъ въ заточеніе, а бояръ веллъ схватить и жестоко пытать.
Гордый властелинъ не могъ простить имъ того, что они исподтишка строили козни и заставляли его, могучаго царя Руси, исполнять ихъ тайную волю.
Опальныхъ бояръ постигла не одинаковая участь. Ряполовскому отрубили голову [на Москв-рк, а Патрикевы были помилованы только по настоятельнымъ просьбамъ духовенства, но они скоро постриглись и умерли въ одномъ изъ дальнихъ монастырей.
Пока продолжалось это тяжелое дло, Аграфена жила въ полномъ спокойствіи. Ей даже казалось, что именно теперь наступаетъ осуществленіе тхъ золотыхъ сновъ, о которыхъ она когда-то мечтала. Софья оминишна была съ ней ласкова, желая, чтобы она какъ можно лучше показывала въ ея пользу, нсколько разъ пришлось ей говорить съ самимъ великимъ государемъ, который внимательно слушалъ ея извты на крамольниковъ… Жила Аграфена все это время вольготно, ла сладко, спала мягко, но съ окончаніемъ дла кончилось и ея раздолье.
Однажды Софія оминишна позвала ее къ себ въ теремъ и сказала:
— Я общала отблагодарить тебя на дламъ твоимъ и отблагодарю…
— Ужъ я-ли не старалась, матушка-государыня,— воскликнула обрадованная Аграфена,— я-ли душу свою за тебя не отдавала!
— Ладно, ладно, я все помню,— отвчала княгиня, загадочно улыбаясь,— помню я и врность твою, когда ты за меня душу отдавала, но помню и коварство твое, когда ты хотла мою душу отдать крамольнымъ боярамъ.
Глаза гречанки сверкнули такъ грозно изъ подъ драгоцнной повязки, что испуганная Аграфена вдругъ отшатнулась отъ нея и упала на колни.
Тогда Софія оминишна встала съ кресла, мрачно нахмуривъ черныя брови.
— Вонъ отсюда, подлая баба!— крикнула она громкимъ голосомъ,— чтобы сегодня же тебя въ Москв не было! Ты смерти достойна за твое сугубое коварство, но, памятуя о твоей послдней услуг, я теб исхлопотала поминованіе у царя-батюшки.
И была гречанка такъ страшна во гнв, что Аграфена опрометью кинулась бжать изъ палатъ блокаменныхъ.
А во слдъ ей смотрли боярыни, да снныя двушки и говорили, злорадно улыбаясь:
— Видно, коварствомъ не проживешь спокойно на свт!
Черезъ день люди, ходившіе по Москв съ дозоромъ, ‘нашли въ рк трупъ Аграфены… Никто никогда не дознался, сама-ли она покончила съ собою отъ отчаянія, что не исполнились наяву ея золотые сны, или же кто нибудь утопилъ ее по тайному приказу Софіи оминишны.
Да никто и не интересовался судьбой какой-то несчастной крестьянки, потому что въ это время Москва была занята другими, несравненно боле важными событіями.
ГЛАВА IX.
Посл опалы боярской, царь Иванъ снова сблизился съ Софіей оминишной и сыномъ Василіемъ. Когда’же вскор Елена Молдавская умерла въ заточеніи, онъ началъ пренебрегать своимъ внукомъ Димитріемъ и даже не веллъ поминать его въ ектеніи какъ великаго князя, а спустя нкоторое время онъ отнялъ этотъ титулъ отъ Димитрія и отдалъ его Василію.
— Мое царство, кому хочу, тому и жалую!— говорилъ Иванъ Васильевичъ, и никто не возражалъ ему.
Въ это же время опять начались нелады между Москвою и Тверью.
Во время семейныхъ неурядицъ, Иванъ Васильевичъ точно позабылъ, что рядомъ находится княжество, которое еще сохранило своего князя и тнь былой самостоятельности. Теперь, когда все успокоилось, онъ вспомнилъ о Твери и ршилъ разъ навсегда покончить съ нею.
— Завоюю Тверь и тоже теб ее пожалую,— говорилъ Иванъ Васильевичъ сыну своему Василію, который теперь сталъ его любимцемъ,— Димитрія же всего лишу!
Но видя на лицахъ нкоторыхъ бояръ выраженіе состраданія къ невинно гонимому юнош, царь грозно хмурилъ брови и говорилъ:— Разв не воленъ я въ своихъ дтяхъ и въ своемъ внук? Который сынъ больше отцу служитъ и норовитъ, того отецъ больше и жалуетъ… а на крамольниковъ вставшихъ между мною и супругой моей, я наложилъ грозную опалу. Я покажу имъ, что я государь въ государствахъ своихъ!
Узнали въ Твери, что Иванъ снова протягиваетъ къ нимъ свою, могучую руку, и поняли, что пришелъ послдній часъ ихъ свобод. Помощи ждать было не откуда. Литва только пообщала, да ничего не дала, а на другія княжества и надяться нечего: Москва всхъ, сильне!
Стали тверскіе бояре, одинъ за другимъ, передаваться Ивану Васильевичу, такъ какъ и въ тверской, земл москвичи обижали тхъ, кто оставался вренъ князю Михаилу. Судиться тверичанамъ было негд, потому что московскихъ людей въ Москв всегда оправдывали, а тверскихъ — засуживали.
При такихъ тяжелыхъ обстоятельствахъ, князь тверской Михаилъ снова послалъ слезницу {Умоляющее посланіе.} къ Казиміру литовскому, но подосланные московскіе люди перехватили на дорог посла съ письмомъ и отослали его къ Ивану.
Скоро изъ Москвы въ Тверь пришли грозныя рчи. Испуганный Михаилъ послалъ своего владыку бить челомъ Ивану Васильевичу, но послдній не принялъ челобитья. Тогда въ Москву похалъ другъ Михаила, князь Холмскій, но царь и его не пустилъ къ себ на глаза, а сталъ собирать войско. Скоро царь выступилъ изъ Москвы на Тверь съ большимъ войскомъ и съ пушками, которыми завдывалъ итальянскій мастеръ Аристотель, ибо русскіе люди тогда еще плохо умли обращаться съ огнестрльнымъ оружіемъ.
Обступило Тверь Московское войско, зажгло посады, зажигало деревянные дома разрывными снарядами, бомбами увчило сотни людей на улицахъ…
Испугался князь Михаилъ и убжалъ тайно въ Литву, его старуха мать осталась одна стеречь родовое гнздо свое… Гремятъ пушки, разрываются на улицахъ бомбы, стонутъ раненые люди, горятъ дома вокругъ палатъ княжескихъ,— а старая княгиня цлый день занята однимъ дломъ: собираетъ она въ подклтяхъ самое драгоцнное добро свое, за много лтъ собранное здсь ея предками.
Поспшно укладываетъ она въ сундуки золотые кресты, цпи, сосуды, пояса, усыпанные драгоцнными камнями, соболи, шелковыя матеріи… Все это спшитъ, упрятать поскоре старушка, чтобы успть до полнаго Московскаго разгрома отправить въ Литву къ Михаилу. Знаетъ княгиня, что скоро только одни эти, спасенныя ею драгоцнности останутся ихъ единственнымъ имуществомъ.
А въ это время тверскіе бояре, узнавъ о бгств Михаила, пришли къ Ивану Васильевичу во глав съ Холмскимъ, и били царю челомъ, умоляя его принять ихъ къ себ на службу. Скоро вся Тверь, покинутая защитниками своими, также присягнула Ивану Васильевичу, и въ ту самую ночь, когда старая княгиня намревалась отправить въ Литву подводы съ драгоцнностями, московское войско очутилось уже на улицахъ покореннаго города.
Иванъ Васильевичъ переночевалъ въ хоромахъ тверскихъ князей и на слдующій день пришелъ провдать старую княгиню.
— Я слышалъ,— сказалъ онъ, поздоровавшись съ нею,— что у тверскихъ князей большая казна. Ты, говорили мн, припрятала все, и хочешь отослать къ сыну, но отнын все ваше принадлежитъ мн но праву.
— Ничего у насъ нтъ больше, а что было, увезъ съ собою въ Литву мой несчастный Михаилъ,— отвчала княгиня, опасаясь поднять глаза на гостя, въ которыхъ онъ могъ прочесть страхъ и ненависть.
Лучше отдай по добру,— сказалъ Иванъ,— потому что мы все равно обыщемъ вс ваши подвалы.
— Пытай меня, коли хочешь!— воскликнула княгиня съ горькимъ смхомъ,— помучай старуху, авось тогда вывдаешь у нея, гд скрыта богатая казна.
Иванъ Васильевичъ не настаивалъ больше, и княгиня думала, что она побдила: сундуки съ драгоцнностями были хорошо спрятаны.
Но измна гнздилась даже въ терем разоренныхъ князей тверскихъ. Нсколько снныхъ двушекъ княгини подстерегли царя въ темномъ коридор и донесли ему, гд спрятано добро тверскихъ князей.
Дйствительно, въ указанномъ мст московскіе бояре нашли много сундуковъ, наполненыхь золотомъ, _ жемчугомъ, драгоцнными лалами, {Цвтные камни.} большими алмазами, соболями и толстыми шелковыми тканями.
Иванъ Васильевичъ заточилъ старую княгиню въ Переяславль за то, что она хотла скрыть отъ него эти сокровища. Черезъ нсколько лтъ она тамъ и скончалась.
Не очень пожаловалъ царь и тверскихъ измнниковъ. Одного изъ нихъ, князя Холмскаго, онъ даже сослалъ въ Вологду, сказавъ ему при этомъ:
