Иосаф Арианович Любич-Кошуров
Пан —— волчья душа
(Из украинских сказаний).
Иосаф Арианович Любич-Кошуров
Пан —— волчья душа
(Из украинских сказаний).
* * *
* * *
Пан — волчья душа, Любич-Кошуров Иоасаф Арианович, Год: 1913
Время на прочтение: 6 минут(ы)
В кабинет к пану Висковичу вошел его эконом и сказал: —Милостивый пан, сейчас я проходил мимо той, знаете, башни, где у нас сидят казаки, чтоб им лихо было, схизматикам [схизматики — этим именем католики называют православных], и в нынешний Велик-день, как и было лихо и в прошлом году…
При этом эконом шевельнул бровями и крякнул.
— Чтоб им лихо было, — повторил он. — Да.
И опять крякнул.
Голос у эконома был глухой, невнятный. Когда он говорил, его круглые, пухлые щеки отдувались, словно, кроме слов, срывавшихся беспорядочно с языка, у него было за щеками еще что-то, что путалось между словами, перекатываясь от щеки к щеке.
— Вы знаете, милостивый пан, Апанаса-сторожа?
На минуту он умолк, бросив на пана короткий взгляд исподлобья, потом поднёс руку к губам, кашлянул в ладонь и опять так же исподлобья поглядел на пана.
— Конечно, знаете. Он уж сторожит этих схизматов скоро будет год. Так он говорит:,посадите меня, пан эконом, лучше на цепи, как пса, только не оставляйте на нынешнюю ночь около башни ‘.
Пан поднял голову и остановил на нем глаза.
Он ничего не сказал эконому, потому что эконом должен был в некоторых случаях понимать пана без слов — по одному его взгляду.
И, расставив длинные руки с широкими длинными ладонями, эконом вздернул потом плечи и ответил на этот безмолвный вопрос, выгибая брови почти дугой над округлившимися, выпятившимися немного из орбит, недоумевающими глазами:
Говорит: ‘боюсь’, говорит, папоротник, который растет около стены по рву, стонал в прошлом году в ночь на Великую пятницу так громко и так страшно, что он, будто бы, чуть не умер со страха.
— Очевидно, он дурак, — сказал пан.
— Я сам так думал, ваша милость, но, однако, осмелюсь доложить…
И тут эконом занес одну руку за спину, приложив ее к спине тыльною частью, и, растопырив пальцы, согнул немного спину, а другую руку поднял в уровень со лбом и приставил ко лбу указательный палец.
— О, это тоже, как понять… Я также слышал, будто именно папоротник стонет в ночь на Великую пятницу… Мне говорил об этом один монах, когда я был в городе на базаре…
Он выпрямил спину и значительно мигнул глазами. Руку он продолжал держать за спиною, нервно шевеля пальцами.
— Тогда, значит, и ты дурак — проговорил пан и нахмурился. — Ты даже глупей Апанаса, потому что Апанас — сторож, а ты — эконом, и ты думаешь так же, как сторож.
И вдруг его лицо побагровело. Что-то зажглось в глубине его глаз, точно огненные точки. Прямо в глаза эконому он вперил свой взгляд… И эконому казалось, будто в глазах у пана темная ночь, и из глубины этой ночи блестят ему в лицо два волчьих глаза…
Он задрожал.
Пан задышал часто, с хриплым сопеньем, кусая кончиком зуба с левой стороны рта нижнюю губу.
Эконом чувствовал, как ноги у него подкашиваются сами собой. Одну минуту он был близок к тому, чтобы упасть на колени перед паном, и уже согнул колени…
Но в голове у него все словно вдруг спуталось, смешалось. На мгновение он перестал сознавать, где он, что с ним, кто сидит перед ним.
Дикий ужас охватил его. Он закрыл лицо руками и зашептал:
— О, Матерь Божия!
Он никогда не видал пана таким гневным.
И ему сейчас, правда, показалось, будто это пан и будто не пан. Будто кто-то другой глянул на него изнутри пана…
— Пошел вон! — крикнул пан, — и приготовься сегодняшнею ночью идти со мной слушать, как стонет этот ваш папоротник! Я тебе покажу, как потакать трусости и глупости!
Эконом шел за паном вдоль замкового рва, приложив свою шапку к груди и украдкой крестясь под шапкой.
Изредка он взглядывал на пана, и тогда по его телу пробегали холод и дрожь.
И он опять начинал креститься.
В руке у пана была сабля. Она тускло блестела в темноте.
‘Господи, — думал эконом, — зачем он вытащил ее из ножен?..’ Ножны были у него в руках: пан передал их ему, отстегнув от пояса, чтобы они не путались между ногами.
‘Зачем, зачем он ее вынул? ‘
Пан остановился.
— Где папоротник?
Он глядел на эконома через плечо. Эконом видел только угол его глаза, но ему опять почудилось, что глубоко в глазах у пана в ту минуту, когда он обратился к нему с этим вопросом, словно блеснули чьи-то другие глаза…
Блеснули и потухли.
‘Ой, Матерь Божия, это его душа смотрит! ‘
Эконом даже пошатнулся при этой мысли, будто его кто ударил в темноте в грудь.
— Тут недалеко теперь, — ответил он и подумал опять:
‘Ой, волчья у него душа… ‘
Ему хорошо было известно, что многие люди за грехи своих родителей являются в мир с волчьей душой.
Он вспомнил, как пан мучил своих хлопов [хлоп — крестьянин], кто бы они ни были — католики или православные, как он за более крупные проступки вколачивал им гвозди в темя…
В башне у пана томились уже несколько лет пятнадцать казаков. Конечно, они были враги и схизматики, но видно, что у пана волчья душа, если он в Светлый праздник приказывал для разговенья бросать им в окно дохлую кошку…
‘Ой, грешник, великий пан грешник!..’
Пан сделал еще насколько шагов и остановился.
— Где?
И вдруг он повернулся к эконому: он увидел папоротник…
— Этот?
— Этот, ваша милость.
— Ну, будем ждать…
Взгляд эконома опять упал на саблю. Пан держал ее насколько наклонно, острием к нему. Спинка сабли слабо переливалась вдоль синеватого отблеска…
— Если ничего не будет, — сказал он, — я пропорю твое брюхо…
И он повел саблей так, как будто сверлил ею воздух между собой и экономом… Синеватый отблеск теперь пропрянул по сабле от конца к рукояти широкой полосой.
Эконом невольно закрыл глаза.
— Если ничего не будет! — воскликнул он. — О, почему я знаю! Может быть, ничего и не будет.
Он все стоял с закрытыми глазами. Он хотел открыть их, но еще больше смежил веки.
Он прошептал только:
— Не гневайтесь, пане!.. Ведь это мне говорил монах, а я почему знаю, какой он монах. Может быть, он даже и не монах, а только говорит, что монах. Разве я знаю?..
Вдруг он вздрогнул, широко открыл глаза и схватился обеими руками за грудь.
— Что это? — произнес он. — Слышите?..
Пан быстро повернулся и подошел к самому краю рва… Он тоже услышал тихий, сдавленный стон, раздавшийся, как казалось, со дна рва…
Стон повторился.
— Кто там? — крикнул пан.
— Это — папоротник, — зашептал эконом. — Ой, пане, пане!..
Снова раздался стон, теперь уже более громкий. И теперь он уже не умолк, а, как ветер, пробежал со дна рва вверх по откосу, по кустам папоротника и покатился дальше по откосу вдоль стены.
Пан отступил назад.
Он видел, как шевелились кусты папоротника, шурша перистыми листьями… Но не было ветра… Кусты папоротника, казалось, шевелились сами собой… Они трепетали от корней до макушки, и, чудилось, вместе с ними дрожат незримые в их чаще струны. Кто-то, точно незримый, перебирает струны, и струны плачут и стонут.
— Это колдовство! — крикнул пан.
Он все отступал назад, дальше от края рва, потому что ему казалось, будто стон и плач уж переполнили весь ров и, как морской прибой, плещут за край рва и подкатываются ему под ноги…
Он бросил саблю и, высоко подымая ноги, будто шел по свежей озими и выбирал место, где его нога не затоптала бы нежных ростков, направился прочь от рва…
Но каждый шаг вызывал новый стон. Будто всякая травка, всякая былинка, когда он наступал на нее ногою, стонала от боли.
— Пане! — крикнул ему эконом. — Пане, куда вы? Там волчьи ямы…
Но он шел, пятясь задом, высоко подымая ноги, простирая руки вперед и отталкивая от себя воздух. Словно он шел по глубокой воде. И ему точно казалось, что вокруг него море стона и плача… У него захватило дыхание. Стон и плач переплетались между собой, охватывая его всего, застилая слух и зрение… Точно пламя бушевало вокруг него, и на лицо ему — в уши, в нос, в рот — дышало жаром.
Точно этот плач и стон срывался с огненных языков.
Он упал.
Когда подбежал к нему эконом, он крепко стиснул ему руку и произнес, задыхаясь:
— Скорей отвори башню! Пусть казаки уйдут на волю… Может быть, мне будет легче… Я весь горю…
Издалека пронесся благовест…
Тягучий долгий звук, словно нехотя и с болью оторвавшийся от могучей груди, долетел до пана и разлился у него в душе наполняя всю душу.
И затрепетал, зарыдал в душе…
И вместе с ним зажглась в душе у пана молитва, — старая, детская, давно забытая. Казалось, звук колокола впитал в себя и стон, и плач и унес их с собою далеко-далеко…
И пану сразу стало легче…
Море стона и плача выкинуло пана на берег и ушло назад— туда, откуда пришло оно, и уж больше не мучило пана…
— Скорей, скорей… — говорил он эконому, — возьми ключи… выпусти их на волю.
Эконом помог ему встать и отвел в замок.
В тот же день пан снял оковы с казаков и выпустил их на волю.