Леконт-де-Лиль, Бурже Поль, Год: 1883 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 28 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ПАНТЕОНЪ ЛИТЕРАТУРЫ.

ПОЛЬ БУРЖЕ.

ОЧЕРКИ СОВРЕМЕНОЙ ПСИХОЛОГІИ

ЭТЮДЫ

О ВЫДАЮЩИХСЯ ПИСАТЕЛЯХЪ НАШЕГО ВРЕМЕНИ,
съ приложеніемъ статьи о П. Бурже
ЖЮЛЯ ЛЕМЕТРА.

Переводъ Э. К. Ватсона.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографіи Н. А. Левидина. Невскій просп., д. No 8.
1888.

Леконтъ-де-Лиль.

Изъ числа всхъ талантливыхъ поэтовъ, появившихся во Франціи посл конца романическаго движенія тридцатыхъ годовъ, едва-ли кто подвергался боле странной участи, чмъ Леконтъ де-Лиль. Эта участь лучше всего показываетъ, какая бездна отдляетъ нын, въ области литературы, вкусы публики отъ вкусовъ чистыхъ художниковъ. Прошло уже тридцать лтъ съ тхъ поръ, какъ ‘Древнія Поэмы’ обнаружили въ автор ‘Юга’, ‘Фонтана, обвитаго плющемъ’, ‘Кунасены’ замчательнаго стихотворца, и съ тхъ поръ Леконтъ де-Лиль, хотя онъ выступилъ за все это время только съ двумя новыми сборниками, ‘Варварскими поэмами’ и ‘Трагическими поэмами’, не переставалъ считаться однимъ изъ выдающихся поэтовъ всми истинными служителями музы. Производимое имъ на нихъ вліяніе было такъ значительно, что оно устояло даже противъ усилій поэтическаго возрожденія ‘Современнаго Парнаса’, къ которому причастны столько самыхъ разнородныхъ поэтовъ, начиная съ Сюлли-Прюдома и кончая Франсуа Коппе. Повидимому, такой поэтъ долженъ-бы былъ занимать въ глазахъ французской публики выдающееся мсто, въ род того напримръ, какое англичане отвели своему поэту Суинберну. Но складъ французскаго ума таковъ,— какъ-бы въ вид противовса достоинствамъ его, — что не въ состояніи постигнуть истинной поэзіи, если только его не ведутъ къ тому мотивы, въ сущности совершенно чуждые сути поэзіи. Если Гюго и Ламартинъ сдлались популярными съ первыхъ-же своихъ шаговъ на литературномъ поприщ, то это происходило вслдствіе того, что религіозный характеръ первыхъ ихъ поэтическихъ произведеній вполн совпадалъ съ духомъ тогдашняго нее-католицизма. Если Альфредъ-де-Мюссэ. несмотря на свой политическій индифферентизмъ, пріобрлъ такую извстность, то это объясняется тмъ, что онъ былъ не только поэтомъ, но и ораторомъ: краснорчіе спасло его поэзію. Поэзія-же Леконта-де-Лиля чужда всякихъ постороннихъ примсей, и поэтому ее понять и прочувствовать можетъ только читатель, любящій красоту ради красоты. Поэтому очень понятно, что онъ не встртилъ со стороны толпы того пріема, который выпадаетъ на долю ея любимцевъ, и что замчается значительная неравномрность между отношеніемъ къ нему публики и мстомъ, отво димымъ ему художниками. Тмъ не мене вліяніе его, хотя и не обширно, однако глубоко, ибо оно сказывается въ боле или мене сильной степени почти на всхъ поэтахъ нашей эпохи Косвенно оно простирается даже на тхъ, на кого оно перешло черезъ посредство одного или нсколькихъ промежуточныхъ поэтовъ. Поэтому тотъ, кто ставитъ себ цлью изучить на писателяхъ предшествующей эпохи происхожденіе извстныхъ идей и тенденцій современнаго ему поколнія, не можетъ не остановиться на Леконт-де-Лил, также какъ и на Боделэр и Густав Флобер, и авторъ ‘Каина’ и ‘Фурій’ долженъ поэтому найти себ мсто въ настоящихъ этюдахъ, авторъ которыхъ поставилъ себ цлью отмтить нкоторыя разрозненныя черты измнчивой физіономіи современности.

I.
О современности.

Именно этотъ характеръ современности многіе отрицаютъ у Леконта де-Лиля, начиная съ появленія въ свтъ перваго сборника его стихотвореній. Нельзя было не признать за его стихотвореніями красоты формы, способности вызывать образы, закругленности періодовъ, поразительной мткости сравненій. Но противники поэта отказывались видть во всемъ этомъ что-либо другое, кром результатовъ напыщенной риторики, отрицая въ немъ существованіе того священнаго огня, безъ котораго умніе писать — дйствительно превратилось-бы въ раскладываніе какого-то умственнаго пасьянса. Не заключается ли, въ самомъ дл, истинное достоинство произведенія въ томъ, насколько авторъ съумлъ вложить въ него свою душу, насколько въ немъ отражается его индивидуальность, насколько онъ уметъ облекать свои мечты и идеалы въ форму фразъ? Подобно тому, какъ въ природ человческой существуетъ неоспоримое единство, такъ точно и литературное или художественное произведеніе является продуктомъ глубокой внутренней потребности и должно всецло выставлять человка, задумывающаго и создающаго его, съ его субъективнымъ міросозерцаніемъ, съ его манерой относиться къ дйствительности, наконецъ со всей его истинной настоящей моральной физіономіей. Но въ то-же время существо это связано съ своей средой невидимыми корнями, подобно тому, какъ связано растеніе съ глыбой почвы, изъ которой оно извлекаетъ соки. Поэтому, выражая въ своемъ произведеніи самого себя, художникъ тмъ самымъ является отчасти выраженіемъ и этой среды, части той громадной современной души, которой онъ является одною изъ мыслей, части обширнаго сердца рода людскаго, біенія котораго отдаются въ немъ самомъ. Изъ этого слдуетъ, что если бы поэзія какого нибудь поэта оказалась стоящею положительно вн условій извстной эпохи она была-бы лишена жизненности, была-бы любопытна только въ схоластическомъ отношеніи, могла-бы занимать только схоластиковъ, но не была-бы въ состояніи служить живою нищей живымъ людямъ.

Т, которые отказываются признать у Леконтъ-де-Лиля эту жизненность, въ одно и то-же время и личную, и свойственную его времени, впали, какъ мн кажется, въ аналитическую ошибку, которую слдуетъ точне опредлить не только для того, чтобъ освтить настоящимъ свтомъ фигуру автора ‘Варварскихъ поэмъ’, но въ особенности для лучшаго изученія одной задачи общей эстетики, на которую наталкиваются многіе изъ современныхъ художниковъ и которая не перестаетъ ихъ тревожить. Я разумю вопросъ о ‘современности’ въ искусств и въ литератур, заставлявшій задумываться уже романтиковъ. Какимъ образомъ, дйствительно, свергнуть съ себя иго традиціи, такъ сильно гнетущее тхъ, которые сравнительно поздно вступаютъ въ исчерпанную уже область цивилизаціи? Андре Шенье давалъ по этому поводу слдующій совтъ:

‘Давайте сочинять старинные стихи по поводу новыхъ мыслей’.

Такимъ образомъ, при выбор сюжетовъ для своихъ стиховъ, онъ требовалъ новизны. Стендаль, правда, давалъ совершенно противоположный совтъ, отрекаясь отъ старинныхъ формъ и даже не колеблясь самымъ ршительнымъ образомъ осуждать даже стихотворную форму вообще. Въ наше время, писатели натуралистической школы, обращающіе особое вниманіе на новизну мыслей, приходятъ къ заключенію, что эта новизна мыслей должна сопровождаться и новизною формы. ‘Списывайте то, что вы видите, такимъ, какимъ вы его видите’,— говорятъ живописцы своимъ ученикамъ, убждая ихъ быть ‘искренними’ въ своей манер писать. Почему-бы литератору не поступать такимъ-же образомъ? Вокругъ него волнуется разнообразная, измнчивая жизнь. Живя въ Париж, онъ видитъ передъ собою пеструю декорацію улицъ, магазиновъ, салоновъ, столкновеніе противорчивыхъ интересовъ, борьбу страстей, громадное количество движущихся по всмъ направленіямъ мужчинъ и женщинъ, носящихъ на себ печать своего времени. Воспроизведя все это на бумаг, съ помощью словъ, приноровленныхъ къ этимъ нравамъ и къ этой обстановк, точно, добросовстно, онъ выполнитъ программу искусства современнаго, и поэтому столь-же живучаго, какъ и оригинальнаго. Живя въ провинціи, онъ видитъ передъ собою сельскую обстановку, сельскіе нравы и обычаи, которые ему слдуетъ описывать, онъ переноситъ на страницы своей книги цлый непосредственный міръ, съ его радостными или печальными сторонами — и такъ именно и поступаетъ вся новйшая школа, начиная съ Эмиля Золя и Альфонса Додэ и кончая Гюисмансомъ и Полемъ Алексисомъ, начиная съ Поля Арена и кончая Эмилемъ Пувильономъ.

Но во всемъ такъ бываетъ, что простыя ршенія легко могутъ оказаться неполными. Въ особенности-же въ области эстетики задачи со многими неизвстными требуютъ разнообразныхъ ршеній. Всмотримся, напримръ, въ слдующую, повидимому, столь простую фразу: ‘Списывайте то, что вы видите’,— и мы прійдемъ къ заключенію, что въ ней кроется странное усложненіе. Для того, чтобы точно перевести ее, нужно имть въ виду два элемента: Во-первыхъ, то, что всякая дйствительность представляется нашему разуму чмъ-то крайне-подвижнымъ и неустойчивымъ, чмъ-то такимъ, что весьма трудно охватить въ своей совокупности. Поэтому отъ нея слдуетъ отдлить частицу, которую и сдлать за тмъ предметомъ художественной обработки, выборъ-же этой частицы зависитъ отъ самаго склада нашего ума. Ибо — и въ этомъ заключается второй элементъ задачи — орудія наблюденія и анализа бываютъ весьма различны у разныхъ художниковъ. Существуетъ, напр., группа фактовъ, подъ общимъ ярлыкомъ ‘Парижъ’. Вполн естественно, что какой-нибудь Золя смотритъ на этотъ громадный городъ съ извстной точки зрнія, какъ напр. въ ‘Страниц Любви’ или въ ‘Чрев Парижа’, и рисуетъ намъ крупными штрихами многосложныя движенія толпы въ обширныхъ кварталахъ. Но столь-же правъ онъ, когда за этимъ видимымъ движеніемъ усматриваетъ невидимыя причины, и изъ-за нравовъ и обычаевъ — идеи. Въ мозгу этихъ снующихъ людей, озабоченныхъ добываніемъ себ куска хлба, въ извстномъ климат и сообразно извстнымъ привычкамъ, шевелятся извстныя отвлеченныя понятія, боле или мене опредленныя, грубыя или утонченныя. Эти идеи представляются такимъ-же фактомъ, какъ и эта выставка товаровъ въ окнахъ магазиновъ, какъ и это скопленіе экипажей на перекресткахъ улицъ. Доказательство тому можно видть въ томъ, что этотъ куда-то торопящійся по длу прохожій останавливается для того, чтобы пробжать газету, чтобы потолковать съ своимъ знакомымъ о политик. У этого парижанина существуютъ извстная религіозная теорія, извстные взгляды на природу, извстныя понятія о долг,— правда, очень смутныя, представляющія собою слабое отраженіе въ этомъ плохомъ зеркал большихъ политическихъ фейерверковъ, пускаемыхъ гд-то тамъ, на-верху, въ обществ философовъ, ученыхъ, писателей. Но все-же существуетъ нчто общее между наивными, неумлыми обобщеніями этихъ людей мало-образованныхъ и дятельностью умственной аристократіи. Изъ этого слдуетъ, что если писатель задается задачей изображать общество со стороны идей, то онъ будетъ столько-же правъ, какъ и если онъ станетъ изображать его со стороны нравовъ. Онъ свободенъ выбирать ту обстановку, въ которую помститъ эти свои идеи. Если символизмъ древнихъ особенно удобенъ для воплощенія этихъ идей, то, прибгая къ нему теперь, не окажется ли онъ столь-же современнымъ, какъ и самый точный адресъ-календарь какого-нибудь парижскаго квартала? Такимъ образомъ, ‘Гнвъ Самсона’ Альфреда де-Виньи, фабула котораго заимствована изъ Библіи, можетъ считаться столь-же современнымъ, какъ ‘Набобъ’ или какъ ‘Цвты Зла’, просто потому, что идея любви, выраженная въ этихъ болзненныхъ стихахъ, столь-же свойственна нашему времени, какъ напр. вншнее изящество какого-нибудь де-Морни или аналитическая свобода нравовъ какого-нибудь Боделэра. Поэтому характера новизны извстнаго произведенія не слдуетъ искать ни въ обстановк, ни въ эпох, изъ которой заимствованъ сюжетъ, ни въ метод, котораго придерживался авторъ Часто повторяютъ, что нашъ вкъ — вкъ науки, и дйствительно, нсколько выдающихся художниковъ пытались примнить научные пріемы къ работ своего воображенія. Инымъ изъ нихъ удалось найти такимъ образомъ новый родъ искусства, но рядомъ съ ними найдется мсто и для такихъ, естественнымъ полюсомъ ума которыхъ является не анализъ, а мечта. Впрочемъ, разв и послдняя — не фактъ, и разв, какъ таковой, онъ не настолько-же знакомъ, какъ и сама жизнь? Мало того, для иныхъ умовъ она сама жизнь, между тмъ какъ жизнь дйствительная — ничто иное, какъ дурной сонъ. Такъ было съ Флоберомъ, котораго какой-то внутренній инстинктъ побуждалъ писать фрески на основаніи легендъ, въ род напр. его ‘Искушенія см Антонія’, но который, оставаясь вренъ доктрин, принуждалъ себя списывать самыя обыденныя вещи. Таковыми являются въ наши дна Густавъ Моро и Пювисъ-де-Шаваннъ, столь-же искренніе въ ихъ химерическихъ видніяхъ — ‘ Галате’ и ‘Чудной Стран’, какъ и Дегасъ въ изображеніи внутренности танцкласса, а такъ какъ эти мечтатели — люди вполн современные, то изъ этого слдуетъ, что по этому самому и мечтанія ихъ пріобртаютъ характеръ въ высшей степени современный. И дйствительно, среда вліяетъ на насъ столько-же путемъ непосредственнаго дйствія, сколько и путемъ реакціи. Писатель прогуливается по бульвару и гулъ толпы опьяняетъ его. И вотъ въ ум его рисуются самыя разнообразныя формы этой пестрой, переливающейся жизни, и онъ начинаетъ слдить за незнакомыми людьми такъ-же, какъ то разсказываетъ самъ про себя Бальзакъ въ своемъ ‘Facino Cane’:— ‘Я доводилъ себя до того’,— передаетъ великій романистъ,— ‘что я чувствовалъ на своемъ тл лохмотья этихъ прохожихъ, на своихъ ногахъ — эти дырявые сапоги, ихъ желанія, ихъ нужды — все это проникало въ мою душу, или, врне, моя душа вливалась въ ихъ душу’… Если, напротивъ, писатель принадлежитъ къ числу тхъ, слишкомъ деликатной натур которыхъ противна животная сторона нашей жизни, то видъ этой улицы шокируетъ его, промелькнувшія передъ нимъ лица обнаруживаютъ передъ нимъ внутреннія язвы и вызываютъ въ немъ отвращеніе. Онъ зажмуриваетъ глаза, чтобы не видть этой реальной, но непріятной для него картины, и онъ создаетъ самъ себ мечту о другомъ мір. Но, поступая такимъ образомъ, что-же онъ, въ сущности, выказываетъ, кром впечатлительности, выработанной въ немъ вяніями его времени? Доказательствомъ можетъ служить то, что т изъ его современ. никовъ, которые похожи на него, находятъ въ немъ удовлетвореніе своей жажды извстныхъ ощущеній. Мы не побоимся разрушить узкія загородки различныхъ школъ и признать, что второй изъ этихъ писателей столь-же современенъ, какъ и первый Едни ственная разница между ними заключается въ томъ, что онъ современенъ, такъ сказать, на другой манеръ, но вдь въ цломъ лсу не найдется двухъ листьевъ, безусловно похожихъ другъ на друга. Почему-бы посл того быть безусловно похожими другъ на друга талантамъ въ этой обширной растительности, которую представляетъ собою литература извстнаго вка?

Если предшествующія разсужденія врны, то самъ собою падаетъ упрекъ въ архаизм и искусственности, который обращаютъ къ автору ‘Древнихъ поэмъ’ его противники по поводу выбора имъ своихъ сюжетовъ. Онъ былъ-бы основателенъ, если-бы было доказано, что Леконта де-Лилля не привела къ этому выбору сюжетовъ потребность его натуры. Но чтеніе, даже поверхностное, его произведеній сразу даетъ понять, что свойство его воображенія неизбжно влекло его въ область религіозныхъ и космогоническихъ мечтаній Отличительною особенностью его ума были способность и влеченіе къ широкимъ обобщеніямъ. Больше всего поражаютъ его въ жизни человчества обширныя формы коллективной жизни, благочестивые или метафизическіе символы. Онъ интересуется ими всми, вс ихъ понялъ и вс ихъ восплъ. Индифферентнымъ же до забвенія, напротивъ, оставляетъ его отдльная, обособленная личность. Очевидно, что въ его глазахъ вс созданія, не исключая и его собственной личности, являются лишь случайными проявленіями субстанціи, предшествующей имъ, сопровождающей ихъ и слдующей за ними. Рдкій писатель касался такъ мало, какъ онъ, внутренняго романа, который каждый изъ насъ носитъ въ самомъ себ, въ своихъ чувствахъ и въ своей памяти. Подобная сдержанность просто служитъ доказательствомъ тому, что онъ не чувствовалъ непреодолимой потребности въ подобныхъ откровеніяхъ. Онъ, безъ сомннія, полагаетъ, что одн идеи — дйствительны, а что факты, исчезающіе столь-же быстро, какъ они появляются, не стоютъ даже того, чтобы длались попытки соорудить памятникъ изъ праха ихъ. Это признаки истинно-философскаго ума, естественно направленнаго къ чистой спекуляціи и заключающагося преимущественно въ стремленіи и въ способности мыслить обобщеніями. Спиноза, который могъ-бы служить лучшимъ образчикомъ метафизическаго склада ума, нашелъ и самую формулу этого ума: ‘Слдуетъ’,— писалъ онъ, — ‘смотрть на вещи съ точки зрнія вчности’.— Другими словами, эта фраза означаетъ, что вы можете постигнуть какое-нибудь явленіе природы лишь опредливъ предварительно его законъ, т. е. отнеся его въ извстную серію, а также, что представленіе о группахъ является высшимъ усиліемъ человческой мысли. Леконтъ-де-Лиль никогда не придавалъ отвлеченнаго выраженія своимъ теоретическимъ тенденціямъ, но онъ облекъ ихъ въ форму метода, отъ котораго никогда не отступался, и еслибъ онъ не былъ поэтомъ, то не подлежитъ сомннію, что, при такой прирожденной наклонности, онъ сдлался-бы создателемъ какой-нибудь философской системы. До этого его не допустила только сила его воображенія.

Поэтъ — это выраженіе сдлалось почти таинственнымъ, вслдствіе частаго употребленія, почти не поддающимся опредленію, вслдствіе извстности своей. Съ этимъ словамъ случилось то же, что и со всми обиходными словами. Къ нему, въ конц концовъ, примшивается столько значеній, и притомъ столь различныхъ и даже противорчивыхъ, что становится нелегко открыть первоначальное, существенное, основное, къ которому вс остальныя относятся лишь, какъ листья къ стеблю. Къ тому-же поэтическія души бываютъ настолько различны, что весьма трудно отъискать между ними родственныя черты. Такъ, напримръ, и Теофиль Готье — поэтъ, и Сюлли-Прюдомъ — поэтъ. Но для перваго поэзія заключается въ роскоши и въ пурпур, въ роскошной, веселой жизни, между тмъ какъ второй, обращая свои взоры исключительно къ внутренней жизни, ищетъ этой самой поэзіи въ закоулкахъ совсти, въ возвышенности желаній, въ тонкости ощущеній. А между тмъ, у обоихъ замчается та общая черта, что они цнятъ красоту одинаковой любви и что они обладаютъ даромъ выражать эту любовь въ красивыхъ, размренныхъ строфахъ. Именно въ этомъ, въ этой способности восторгаться красотой, и сказывается печать поэта. Между тмъ какъ большинство людей, по привычк, теряютъ способность сильно и нжно чувствовать, душа поэта, вслдствіе какой-то особенности внутренней организаціи, неизмнно сохраняетъ способность содрогаться, какъ и въ первый день, передъ всмъ возвышеннымъ, говорящимъ сердцу. ‘Особенность поэта’ — сказалъ одинъ знаменитый психологъ, — ‘заключается въ вчной юности и въ вчной двственности’.— Никогда жизнь не кажется ему нелпой и безцвтной. Никогда онъ не утрачиваетъ этой способности, встрчающейся такъ рдко поздне двадцати-лтняго возраста, вибрировать при соприкосновеніи съ другими людьми и cъ природой, съ восторгомъ или съ страданіемь, и даже когда сердце въ немъ изсохло, въ немъ остается воображеніе, которое позволяетъ ему представить себ это состояніе чувствительности, даже въ томъ случа, если онъ уже неспособенъ дйствительно испытывать его Отсюда этотъ рой образовъ, носящихся постоянно въ его воображеніи, ибо, разъ нервная машина пущена въ ходъ, вс виды ощущеній сразу-же пробуждаются, сравненія напрашиваются, ассоціаціи идей умножаются. Для того, чтобъ убдиться въ томъ, что Леконтъ-де-Лиль въ высшей степени одаренъ этой способностью поэтической души, достаточно взглянуть на то, какою восторженностью пропитаны его стихи, съ одной стороны, а съ другой — какъ образы бьютъ у него ключемъ, естественно и безъ перерывовъ. Съ какою силою, съ какимъ богатствомъ красокъ, онъ прославлялъ героизмъ, сильныя и возвышенныя потрясенія храбраго человка среди величайшихъ опасностей и въ виду смерти, и восторженность мучениковъ, и священную ярость великихъ фанатиковъ идеи! Въ какой мр онъ сохранилъ неприкосновеннымъ въ душ своей пониманіе красотъ природы, причемъ и двственный лсъ, и необъятное море, и безпредльное море постоянно появляются на заднемъ план его поэмъ! Его поэтическая душа сказывается также въ прекло неніи передъ женщиной, напоминающемъ, по характеру своему, извстное изреченіе несчастнаго Шелли: ‘Я любилъ Антигону не въ этой жизни’. Прочтите, напримръ, въ его ‘Трагическихъ поэмахъ’ слдующую строфу о женщин:

‘Она проходитъ спокойная, точно божественный сонъ, по берегу одного изъ самыхъ чудныхъ озеръ твоихъ, Норвегія! И алый румянецъ на ея ланитахъ ласкаетъ взоръ такъ-же, какъ лучъ зари, играющій на снгу’.

Это изящное видніе, являющееся поэту подъ небомъ свера, на бломъ фон двственнаго снга, при блдной синев неба, среди замерзшихъ водъ и лишенныхъ листвы своей деревьевъ, — это идеальная женщина, которая связана съ жизнью только вншнею формою своею, по раскрытыя очи которой ищутъ невдомаго.

‘Чуждая всякой тни и всякихъ желаній, ничего не ожидающая отъ этого тлннаго міра, гд нтъ мста ничему воздушному’, это существо, преисполненное неописуемой прелестью и изяществомъ.— это сама мечта поэта, воплотившаяся въ видніи, въ одно и то-же время и реальномъ, и символическомъ. Такой силы во ображенія достаточно для того, чтобъ обнаружить въ немъ чувствительность, сильную и неудовлетворенную, трепетъ сердца, которое не въ силахъ было превозмочь свои страданія. А разв все это не несомннные признаки настоящаго поэта?

Какимъ-же образомъ долженъ былъ смотрть Леконтъ-де Лиль на дйствительный міръ при такомъ настроеніи ума и при такой чувствительности? Въ качеств мыслителя, онъ не могъ не заимствовать у этого міра извстныхъ идей, а въ качеств поэта онъ не могъ, разъ, эти идеи вызвали въ ум его цлый рядъ образовъ, не испытать въ сердц своемъ извстныхъ ощущеній. Дйствительно, умственной основой его произведеній являются нкоторыя изъ самоновйшихъ философскихъ теорій нашего времени, а результатомъ этихъ теорій такъ-же, какъ и столкновенія съ современной цивилизаціей, является какая-то благородная меланхолія. На этихъ двухъ особенностяхъ его я и намренъ остановиться ниже. Он помогутъ намъ понять, почему эта поэзія, съ перваго взгляда столь объективная и столь мало-современная, находится въ такомъ близкомъ соотвтствіи съ внутренней жизнью всхъ тхъ, кто прошелъ черезъ подобные кризисы. Другими словами, это значитъ остановиться на изученіи того, какимъ образомъ теоріи, выработанныя учеными, отражаются на воображеніи и въ чувствахъ поэта.

II.
Наука и поэзія.

Вопросъ о взаимныхъ отношеніяхъ науки и поэзіи находится въ тсной связи съ вопросомъ о новйшемъ искусств, и тотъ, и другой были разршаемы, самымъ одностороннимъ образомъ, въ двухъ противуположныхъ направленіяхъ. Нкоторые недюжинные умы полагали, что можно выразить въ стихотворномъ размр самыя точныя истины, ссылаясь при этомъ на примръ нкоторыхъ греческихъ поэтовъ, а изъ латинскихъ — на Лукреція. Въ наши дни Сюлли-Прюдомъ неоднократно принимался за научныя поэмы’ и самое значительное произведеніе его, ‘Правосудіе’, также является подобнаго рода попыткой. Другіе, напротивъ, полагаютъ’ что существуетъ непримиримый антагонизмъ между стремленіемъ къ истин, изъ котораго проистекаетъ наука, и стремленіемъ къ красот — первоисточникомъ поэзіи. Они считаютъ эти дв силы до того противуположными между собою, что развитіе одной изъ нихъ совершается постоянно въ ущербъ другой какъ у отдльныхъ личностей, такъ и у народовъ. Сторонники тсной связи между наукой и поэзіей опираются на слдующее безспорное положеніе, что вс усилія воображенія не въ состояніи были-бы сравниться съ великолпіемъ дйствительнаго міра. И въ самомъ дл, какая могучая фантазія была-бы въ состояніи когда-либо представить себ все то грандіозное великолпіе, которое точная астрономія открыла на небосвод? Противники-же этой связи ссылаются на опытъ, какъ на послдній аргументъ и въ области эстетики, и въ области политики, и нельзя не сознаться, что до сихъ поръ вс поэмы, построенныя на научной основ, начиная съ лукреціевой ‘Природы вещей’ и кончая ‘Правосудіемъ’, говорятъ въ пользу ихъ мннія, ибо поэтическими можно признать только т части этихъ произведеній, въ которыхъ авторы выражали не то, что они считали истиной, но свои ощущенія, мечты, виднія, желанія, словомъ — свою душу. Только движенія души и придаютъ красоту этимъ стихамъ, и притомъ здсь совершенно безразлично, исходили-ли эти движенія души изъ самаго правильнаго или-же самаго ошибочнаго убжденія. Можно даже пойти еще дальше и утверждать, что какой-нибудь физическій или астрономическій законъ не можетъ быть выраженъ красивыми стихами, ибо впечатлніе красоты несовмстимо съ впечатлніемъ фокуса, а что-же, какъ не фокусъ, это заключеніе въ двнадцать слоговъ александринскаго стиха мысли, требующей подробныхъ, научныхъ доказательствъ? Что же это иное, какъ не игра въ преодолніе трудностей?

Мн кажется, что примиреніе между этими двумя противоположными взглядами возможно, если нсколько ближе изучить свойства научнаго и свойства поэтическаго склада, ума. Вышеизложенныя нами теоріи поочередно приносятся въ жертву одинъ другому. Но разв не бываютъ случаи, когда оба они могутъ дйствовать на простор, причемъ работа одного изъ нихъ не будетъ мшать работ другаго, и наоборотъ? Въ обширной и нестройной области дйствительности научный умъ старается собрать и сгруппировать однородные факты и поднести ихъ подъ извстныя условія. Условія эти являются фактами боле общаго характера, которые, въ свою очередь, подчиняются фактамъ еще боле общаго характера, такъ что наконецъ ученому удается собрать въ немногочисленныхъ формулахъ, которыя онъ называетъ законами, безконечные ряды явленій. Но формулы эти только выражаютъ собою и объясняютъ эти явленія, но не представляютъ ихъ. А между тмъ, особенность поэтическаго склада ума именно и заключается въ образномъ, живомъ представленіи вещей, обычный пріемъ его — не отвлеченное означеніе, а вызываніе виднія. Виднія чего?— да вотъ именно той самой дйствительности, которую наука резюмируетъ въ своихъ формулахъ. Вотъ та общая почва, на которой сходятся об эти соперничающія силы. Представимъ себ, что поэтъ останавливается въ одномъ изъ законовъ, открытыхъ ученымъ. Станетъ ли онъ въ противорчіе съ этимъ закономъ, если онъ усмотритъ позади его, и притомъ въ вид образовъ, т самые факты, которые ученый сначала разложилъ на составныя ихъ части, затмъ снова соединилъ, для того, чтобы получить, такъ сказать, умственный осадокъ? Конечно, нтъ, и Лукрецій далъ наглядное тому доказательство, набросавъ въ своей четвертой книг теорію любви, основанную на гипотезахъ чувственности. Вмсто того, чтобы рисовать, подобно строгому психологу, одинъ только вншній контуръ тхъ фактовъ, въ которыхъ сказываются ощущенія, онъ самъ испытываетъ ихъ и старается передать ихъ цликомъ. Онъ, правда, излагаетъ теорію своихъ учителей, но въ то-же время въ немъ самомъ совершился поэтическій процессъ, передъ нимъ ожили т элементы, которые для нихъ составляли только предметъ разсужденія. Сами по себ идеи, надъ которыми онъ производилъ свои усилія, неврны, но всякій пойметъ, что подобный пріемъ можетъ быть примненъ съ одинаковой легкостью и къ истинамъ, доказаннымъ современной наукой. А Леконтъ-де-Лиль писалъ большую часть своихъ поэмъ именно по этому методу.

Очи поэта, устремленныя на научныя гипотезы,— вотъ почти и весь генезисъ ‘Античныхъ поэмъ’ и ‘Варварскихъ поэмъ’. Повидимому, дв идеи главнымъ образомъ господствовали въ ум поэта: одна изъ нихъ заимствована изъ самыхъ новйшихъ теорій исторіи религіи, другая — изъ ученія о единств видовъ въ природ. Будучи выражена въ своей національной форм, первая сводится къ тому, что всякая религія была истинна въ свое время, т. е. что у всякаго человка есть извстный идеалъ и что этотъ идеалъ походитъ себ удовлетвореніе въ цломъ ряд мечтаній о начал и о конц вещей, сообразно ходу развитія цивилизаціи. Современные ученые пытались опредлить условія происхожденія, проци такія и паденія послдовательныхъ догматовъ. Они пользовались для этого тщательнымъ разсмотрніемъ текстовъ, изученіемъ оттнковъ словъ и построенія рчи, и сводили къ грамматическимъ вопросамъ то, что составляло глубокую и мистическую драму человчества. Леконтъ-де-Лиль тоже исходитъ изъ той мысли, что ‘всякая религія была истинна въ свое время’ — и посмотрите, чмъ становится эта истина для его поэтическаго воображенія. Она была истинна — значитъ, она была чмъ-то живымъ, приноровленнымъ къ жизненнымъ потребностямъ. Историкъ относится въ настоящее время къ этимъ отжившимъ догматамъ такъ-же, какъ ботаникъ относится къ высушеннымъ цвтамъ: ярлыкъ на гербаріи, выцвтшая чашечка, высохшій стебель, трупъ,— вотъ во что превратился благоуханный цвтокъ. Но подъ волшебнымъ дуновеніемъ музы цвтокъ оживаетъ, окоченвшіе лепестки снова становятся мягкими, трепещущіе листья снова тянутся къ свту. Длу смерти наступилъ конецъ. Поэтъ заглядываетъ внутрь этихъ человческихъ душъ, гд когда-то росъ и жилъ нын уже увядшій догматъ. Благодаря свойственной ему способности жить прошлымъ, онъ не довольствуется мыслью о томъ, что эти догматы когда-то были истинными: онъ сознаетъ ихъ истинными и теперь, потому что онъ въ состояніи возстановить въ самомъ себ то состояніе ума и сердца, которое пробуждало въ сердц человческомъ религіозную вру. И не говорите, что это ничто иное, какъ архаизмъ, нтъ, въ этихъ былыхъ врованіяхъ кроется отвтъ на извстныя потребности нашего я, — этого многоличнаго созданія, созданнаго наслдіемъ вковъ. Не говорите, что это простой риторическій пріемъ, ибо поэтъ роковымъ образомъ поддается увлеченію своего воображенія, и, если вы захотите прослдить его въ его поэмахъ, вы увидите, что каждому изъ его состояній соотвтствуетъ извстная внутренняя потребность, общая ему и многимъ другимъ современнымъ ему мечтателямъ. Во вншнихъ проявленіяхъ своихъ это настроеніе можетъ быть весьма разнообразно, но важная задача критики заключается въ томъ, чтобы понять ту общую основу, которая связываетъ между собою мечтанія всхъ людей одного поколнія.

Прежде всего, привлекли къ себ думы поэта Индійскій полуостровъ и его религіозные обряды. Обряды эти описаны во многихъ ученыхъ изслдованіяхъ, но въ послднихъ нельзя найти описанія того впечатлнія, которое производитъ великолпная природа этой страны. Леконтъ-де-Лиль какъ-бы видитъ передъ собою эти далекіе горизонты, какъ о томъ свидтельствуютъ первыя главы его ‘Древнихъ поэмъ’, озаглавленныя: ‘Багавата’ и ‘Кунасена’.

‘Сквозь лса, наполненные тысячею видовъ растеній, великая рка медленно катила свои волны къ безбрежному морю, величественная, подобная синему лотосу неба’.

Посл широкой и сильной картины священнаго Ганга, слдуетъ описаніе красивыхъ, но опасныхъ обитателей прибрежья этой рки:

‘Порою пройдетъ мимо задумчивый слонъ, царь этихъ лсовъ, скрываясь по невдомымъ тропинкамъ.— этотъ громадный современникъ отбившихъ расъ, печально вспоминающій о былыхъ годахъ. Пугливая лань, внимательно прислушиваясь ко всякому шуму, покажется и тотчасъ-же исчезнетъ, точно летящая стрла. Черезъ смоковницы перепрыгиваетъ антилопа, а въ темной и прохладной тни громадныхъ, раскидистыхъ деревьевъ, поджидаетъ ее, съ расширенными зрачками, вздрагивая всмъ тломъ, барсъ, жаждущій свжей крови’.

И въ заключеніе, онъ немногими штрихами очерчиваетъ тсную связь между этой природой и первобытнымъ пантеизмомъ:

‘И всюду эта чудная и широкая жизнь билась, мечтала, сверкала, вздыхала и пла. Всюду распускавшіеся зародыши и имющія родиться формы появлялись на свтъ изъ чрева матери-природы’.

При такой способности къ виднію, научный законъ, установляющій отношенія человка къ климату, перестаетъ быть простымъ, отвлеченнымъ’ тезисомъ. Онъ оживляется, и мы ощущаемъ на самихъ себ ту страшную тяжесть, которая подавляла собою человческое сердце въ этихъ столь поразительно-плодородныхъ и столь убійственныхъ странахъ. Личная воля расплавилась подъ этимъ жгучимъ солнцемъ, точно металлъ въ раскаленномъ горн, и, въ вид неизбжнаго послдствія придавленности слабаго существа человческаго громадностью мірозданія, явилось ученіе о ‘нирван’, о раствореніи человческой личности въ этомъ, слишкомъ обширномъ для нея, мір.

‘Жизнь — это та же влага, въ которую падаетъ тяжелое тло: на ней образуется небольшой кружокъ, который затмъ все боле и боле расширяется, пока онъ, наконецъ, совсмъ не потеряется въ своей безпредльной величин. Тебя соблазняетъ Майя (богиня мечты и обмана), но если твое сердце твердо, ты увидишь, какъ изъ тебя паромъ вылетятъ и гнвъ, и любовь, и желанія, и страсти, — и подъ тобою, словно кучка песку, обрушится призрачный міръ, со всми безчисленными формами’.

‘Такъ говоритъ старикъ Висвамитра, годами стоящій на своей лужайк и, сохраняя свою строгую позу, мечтающій, точно изваяніе бога, сдланное изъ сухого и твердаго чурбана’.

Да, таковы именно должны быть положеніе, слова, мысли человка, уносимаго вихремъ всемірной бури, сознающаго свое ничтожество и не ожидающаго отъ самого себя ничего больше, кром возможности уничтожить въ себ сознаніе своей жалкой атомистичности. Здсь-то и получилъ свое начало буддизмъ, и поэтому нтъ ничего мудренаго въ томъ, что и поэтъ нашъ вдругъ оказался буддистомъ. Но разв въ то-же время эта умиротворяющая и освобождающая вра не въ состояніи доставить такого-же удовлетворенія сердцу одного изъ представителей юношей отрасли арійскаго племени, какъ и сердцамъ его далекихъ предковъ? Природа можетъ угнетать душу не однимъ только созданіемъ формъ. Разв мы не видимъ такое-же значительное созданіе идей, такъ сказать Индію мысли, съ роскошной и разнообразной растительностью, и такое-же сильное развитіе умственной жизни — въ области системъ, искусствъ и поэзіи, и разв оно не можетъ произвести на современный умъ такое-же впечатлніе подавленности и безсилія, какое пейзажи береговъ Ганга производили на врныхъ послдователей Сакія-Муни? Въ душ каждаго образованнаго человка, обуреваемой мыслями, кроется буддистъ, и Леконту-де-Лилю стоило только предоставить говорить въ самомъ себ этому буддисту, чтобы вполн искренно прославлять ‘наслажденіе инерціей’ и освобожденіе путемъ отреченія отъ міра. Равнымъ образомъ, ему не приходилось длать надъ собою особаго усилія для того, чтобы очутиться язычникомъ, въ смысл вровавшихъ въ Олимпійскія божества эллиновъ. Его странствующее воображеніе одинаково легко въ состояніи было вызывать и ясную лазурь неба, раскинувшагося надъ Средиземнымъ моремъ, и берега острововъ, омываемые этимъ моремъ, столь синимъ, что его можно-бы принять за расплавленный сапфиръ, и долины, покрытыя серебристыми оливковыми деревьями, и наслажденіе дышать свжимъ бодрящимъ воздухомъ, — и онъ почувствовалъ полную гармонію человка и природы:

‘Подъ свжимъ, свтлымъ небомъ — кто блеститъ ярче: молодая-ли сициліянка, съ свжимъ смхомъ и съ блестящими очами, или же утренняя заря, подымающаяся изъ морской пны? Кто дастъ отвтъ на этотъ вопросъ? Кто знаетъ, не упали-ли вы об, и заря, и красавица, съ того же самаго волшебнаго свтила, что все освщаетъ и все заставляетъ любить’?

Это то самое глубокое сознаніе міровой гармоніи, которое возвысило душу эллиновъ до красивой, натуралистической теологіи. И здсь боги проходятъ по цвтущимъ берегамъ, молодые и красивые, какъ во дни Гомера: поэту нтъ надобности обращаться къ ученымъ трактатамъ комментаторовъ, чтобы понять Зевса и Афродиту, Вакха и Аполлона, и преклоняться передъ ними. И какъ ему не врить въ этихъ боговъ, если они такъ всецло отвчаютъ такой, правда, искаженной въ настоящее время, но тмъ не мене неизгладимой потребности души,— видть жизнь въ возможно-красивой форм? Разв нашъ прозаическій вкъ не придалъ каждому проявленію этой жизни чего то рабскаго?— Равнымъ образомъ, для него достаточно было перенестись воображеніемъ своимъ въ пустыню, чтобы понять Бога Израиля, представить себ туманъ свера, чтобы преклониться передъ скандинавскими божествами, взглянуть на арки соборовъ, чтобы постигнуть мрачный мистицизмъ среднихъ вковъ. Да и разв не каждому изъ насъ понятны т ощущенія, которыя вызвали эти религіозныя настроенія? Разв въ революціонныхъ движеніяхъ нашего вка мы не замчаемъ такихъ чертъ, которыя могли-бы насъ заставить повторить слова Каина (‘Варварскія поэмы’):

‘Пускай богъ мрачный и ревнивый говоритъ своей жертв: ‘преклоняйся’, но жертва отвтитъ ему: ‘нтъ’!

Разв и мы не сознаемъ, несмотря на вс усилія нашего ума, непроницаемую для насъ таинственность природы? Основу каждой религіи составляетъ такое моральное состояніе, которое мы можемъ подмтить въ себ во всякое данное время, въ это-то время то. что составляло когда-то для нашихъ братьевъ догматъ, является для насъ символомъ. И было-бы совершенно ошибочно видть въ этомъ искусственную работу нашего ума. Этотъ символизмъ есть ничто иное, какъ соединеніе образа съ мыслью, формы съ чувствомъ. И, наконецъ, строго говоря, живемъ-ли чмъ-нибудь инымъ, кром символовъ, въ этомъ мір, въ которомъ мы не въ состояніи постигнуть ничего существеннаго? Да и сама исторія — не есть-ли она послдовательность символовъ, въ какихъ обнаруживалась неутомимая Психея, эта человческая душа, вчно стремящаяся къ призраку высшаго счастія и прогресса? Кто станетъ утверждать, чтобы проходя мысленно по нкоторымъ изъ этихъ этаповъ, авторъ ‘Древнихъ поэмъ’ вышелъ изъ области жизни, для того чтобы вдаться въ холодную риторику,— тотъ самый авторъ, который въ такихъ прочувствованныхъ выраженіяхъ описываетъ тоску Психеи

‘О, мрачная печаль человческая, о грустный, задушевный голосъ, боле сильный, чмъ безчисленные звуки міра, крикъ души рыданіе измученнаго сердца, кто въ состояніи услышать тебя, не почувствовавъ дрожь состраданія и любви?’ (‘Древнія поэмы’).

Вторая идея, заимствованная Леконтомъ-де-Лилемъ у науки и развиваемая въ его поэмахъ, параллельно съ первой, есть идея о единств видовъ въ природ. И эта идея позволила ему, съ одной стороны, удовлетворить своей наклонности къ обобщеніямъ, а съ другой — дать просторъ своему воображенію. Небезъинтересно будетъ констатировать тотъ фактъ, что эта самая гипотеза послужила Бальзаку исходной точкой для его ‘Человческой Комедіи’. ‘Создатель,— говоритъ знаменитый романистъ въ своемъ ‘Общемъ предисловіи’,— ‘воспользовался лишь одной выкройкой для всхъ созданій, вс они сдланы на одинъ покрой. Различныя твари принимаютъ только различныя формы, смотря по той сред, въ которой имъ суждено дйствовать… Я убдился, что общество какъ нельзя боле похоже на природу…’ Бальзакъ, писатель-психологъ по преимуществу, вывелъ отсюда новое заключеніе о характер романа. Посмотримъ, на сочиненіяхъ Леконта-де-Лиля, чмъ эта идея сдлалась для поэта.— Если дйствительно на свт существуетъ только одинъ видъ животнаго и если вс формы жизни, вдвинутыя одна въ другую, являются лишь различными моментами одной и той же силы, то мы имемъ право заключить, что существуетъ одна только душа, разсянная по всмъ этимъ формамъ, при такой гипотез присущія намъ духовныя способности ничмъ не отличаются отъ тхъ, которыя живутъ, хотя безсознательно и мене замтно, въ первобытномъ мозгу низшихъ существъ. Поэтому мы въ состояніи представить себ, съ помощью нашего воображенія, смутные сны, неопредленныя влеченія, движенія сердца этихъ созданій, у которыхъ тоже трепещетъ и бьется мысль, правда, еще спящая, но жаждущая пробужденія, стремящаяся къ свту изъ окружающей ее грубой оболочки: такова эпопея души въ природ. Та же потребность мечтательности, которая побуждала поэта возстановить эпопею души, влечетъ его также и къ эпопе исторіи. Онъ вызываетъ въ воображеніи своемъ вторую посл первой, для того чтобы удовлетворить сначала аппетитъ своего ума, а затмъ и аппетитъ своего чувства. Онъ находитъ извстное удовольствіе въ томъ, чтобы присутствовать при взрыв дикихъ инстинктовъ у хищныхъ животныхъ, львовъ и тигровъ.

‘Вотъ насталъ и твой часъ, царь пустыни, отрывистый ревъ котораго разносится далеко. Въ углубленіи пещеры полной блестящихъ костей, ты оттачиваешь свои когти объ острый гранитъ’. (‘Варварскія поэмы’). Ему знакомо было опьяненіе свободой и безпредльностью, вмст съ птицей, ‘которая спитъ въ холодномъ воздух, широко раскинувъ крылья’. (Тамъ-же). Ему понятны и задумчивость слоновъ, этихъ низложенныхъ царей земнаго шара, и жадность прожорливой акулы:

‘Онъ только и знаетъ, что терзаемую имъ плоть, и, вчно одержимый кровожадными своими влеченіями, онъ обводитъ мутнымъ, безстрастнымъ и медленнымъ взглядомъ тяжелую и темную водяную массу’. (‘Трагическія поэмы’).

Природа, если смотрть на нее съ этой точки зрнія, покажется намъ мрачно-великолпной. Мы видимъ передъ собою уже не то или иное существо, а безконечный духъ, облекающійся въ самыя разнообразныя формы, и сказывающійся какъ въ шероховатостяхъ грубой жизни, такъ и въ утонченности жизни цивилизованной А для людей, страдающихъ отъ этой утонченности и отъ этой цивилизаціи, особенно пріятно погрузиться, хотя-бы на мгновеніе, въ этотъ вчно-бьющій ключъ всеобщей дятельности. Это своего рода обратное переселеніе душъ, которое позволяетъ намъ отдохнуть отъ усталости вчно погруженной въ созерцаніе мысли, приводя насъ обратно къ пройденному уже мраку безсознательности. Леконтъ-де-Лиль, прочувствовавъ и врно передавъ это возвращеніе къ инстинктивному существованію, является прекраснымъ живописцемъ животнаго царства, понимающимъ его не хуже естествоиспытателя, воспроизводящимъ его. какъ поэтъ, и воплощающимся въ него въ род новйшаго поэта, благодаря этой двойной способности своей, какъ ученаго и какъ поэта.

Соединяя, такимъ образомъ, въ своихъ оригинальныхъ произведеніяхъ эти дв способности, такъ рдко встрчающіяся вмст, Леконтъ-де-Лиль не только создалъ нчто весьма красивое, но въ то-же время онъ,— и это длаетъ его особенно дорогимъ для художниковъ,— разршилъ задачу, особенно настоятельно возникающую передъ нами, писателями этой ученой разсудочной эпохи. Онъ съумлъ перейти отъ идей къ образу, или, говоря проще, отъ критики къ творчеству. Дйствительно нын,— хорошо-ли это, или дурно, это уже другой вопросъ,— воспитаніе всякаго ума начинается съ критики, ибо мы прежде всего начинаемъ учиться на трудахъ другихъ. Для большинства изъ насъ анализъ мысли нашихъ предшественниковъ предшествуетъ формированію собственной нашей мысли, и мы неизбжно приходимъ къ сознанію нашихъ собственныхъ ощущеній изученіемъ ощущеній нашихъ предшественниковъ. И поэтому та непосредственность, та непроизвольность, которыя одушевляли и поддерживали первыхъ поэтовъ, у насъ является все боле и боле рдкимъ исключеніемъ. Прежде, чмъ приниматься за нашу работу, мы создаемъ себ теоріи и пытаемся творить на основаніи этихъ теорій. Возможно-ли, при подобныхъ условіяхъ, прійти къ тому міровоззрнію, которое составляло прирожденную привиллегію художниковъ мене развитыхъ умственно, чмъ мы, и въ особенности чмъ наши преемники? Словомъ, разв рефлексія не является непобдимымъ антагонизмомъ творенія? Этотъ вопросъ, повидимому, занималъ уже Лео пардо да-Винчи, самаго смлаго предтечу нашей эпохи. Несомннно также, что и для Гёте представлялось въ высшей степени важнымъ примирить оба эти элемента. Нын этотъ антагонизмъ снова проявляется, и притомъ въ самыхъ разнообразныхъ формахъ, и вызываетъ самую противуположную дятельность. Одни художники обращаются въ сторону непосредственнаго, грубаго впечатлнія, другіе, напр., заботятся о самой сложной утонченности. Но между тмъ какъ первые чаще всего приходятъ къ самому худшему виду варварства, къ добровольной вульгарности, вторые вдаются въ разныя болзненныя тонкости, въ какой-то искуственный византизмъ, къ тому ребячеству и рабству, къ которому приводитъ избытокъ анализа. Леконтъ-де-Лиль является однимъ изъ немногихъ творцовъ нашего времени, у котораго не было нарушено равновсіе между рефлекціей и чувствомъ, между критикой и творчествомъ. Этимъ вполн объясняется, почему онъ пользуется такимъ уваженіемъ среди всхъ тхъ, которые близко принимаютъ къ сердцу вопросы о происхожденіи и объ условіяхъ творчества. Это можетъ служить и объясненіемъ тому, почему эти поэмы представляютъ собою такую прелесть законченности. Разв та эстетика, продуктомъ которой он являются, не представляется одною изъ самыхъ совершенныхъ, какія только можно вообразить себ, такъ какъ она проходитъ отъ одного полюса жизни до другой.

III.
Источники пессимизма.

Обихъ гипотезъ, которыя мы констатировали въ произведеніяхъ Леконта-де-Лиля, вполн достаточно для того, кто привыкъ къ подобнаго рода занятіямъ, чтобы дать нашему автору подобающее ему мсто въ ряду мыслителей. Природа должна ему казаться и кажется ему состоящей изъ цлаго ряда формъ, вытекающихъ одна изъ другой и изчезающихъ тотчасъ-же по появленіи своемъ.

‘Жизнь — это молнія, это тяжелый сонъ, это лживая вчность, она создана изъ безконечнаго вихря пустыхъ миражей’.

Это, выраженное въ другихъ словахъ, то-же ученіе, которое Тэнъ излагаетъ въ предисловіи къ своему сочиненію: ‘Умъ’. ‘Безконечная серія однородныхъ ракетъ, которыя, въ различныхъ степеняхъ высоты и сложности, безпрерывно взвиваются и опускаются во мрак пространства,— вотъ что такое физическія и моральныя существа, каждое изъ нихъ представляетъ собою лишь цпь событій, отъ которыхъ остается одна только форма, природу можно представить себ въ вид огромнаго свернаго сіянія!..’

‘Майя! Майя! потокъ измнчивыхъ мечтаній!’ — восклицаетъ поэтъ съ такою-же силой убжденія, какъ и философъ. Но увренность, разъ допущенная умомъ, идетъ дальше и вскор проникаетъ въ сердце. Существуетъ странное, но неизбжное соотношеніе между умомъ и чувствительностью, или, врне сказать, оба эти термина не означаютъ собою ничего, что было-бы различно по существу своему, такъ какъ мыслить всегда значитъ чувствовать. Изъ этого слдуетъ, что извстное состояніе сердца всегда предполагаетъ извстное-же, соотвтствующее состояніе ума, и что извстное философское ученіе предполагаетъ извстную серію сопровождающихъ его умовоззрній. Можно полагать, напримръ, что спиритуалистическая вра въ Бога, въ добродтель и въ безнравственность заключаетъ сама въ себ сокровища свтлой и бодрящей радости, между тмъ какъ пантеистическая вра въ общеніе души съ природой, съ своей стороны, вызываетъ радость, тоже глубокую, но опьяняющую и какъ-бы изступленную. Напротивъ, представленіе о неизбжномъ конц всего кроетъ въ себ зародыши печали и ужаса, въ виду безполезности этого призрачнаго міра

‘Неизбжная смерть похожа на морской приливъ, спокойный или свирпый, не знающій ни спха, ни отсрочки, вздымающійся, глухо рокочущій, надвигающійся на берегъ и переливающійся черезъ высокіе утесы каждое утро и каждый вечеръ’. (‘Варварскія поэмы’).

Было-бы, однако, неврно, еслибы мы стали утверждать, что существуетъ неизбжная внутренняя связь между теоріями ума и чувствами. Чувства удовольствія и неудовольствія допускаютъ иныя условія, кром умственныхъ, и какъ, съ одной стороны, можно указать на мрачныхъ спиритуалистовъ, начиная, напр., съ Паскаля, такъ, съ другой стороны, можно встртить соединеніе ученій самыхъ отрицательныхъ съ внутреннимъ счастіемъ. Сомнніе, являвшееся для Жуффруа, для Мюссэ тою-же бочкой, утыканной гвоздями, для лниваго Монтэня являлось мягкой подушкой, на которую онъ преклонялъ свою голову,— для того самаго Монтэня, которому доставляла наслажденіе даже неизвстность относительно загробной жизни. Поэтому, для того чтобъ объяснить, какимъ образомъ поэзія Леконта-де Лиля, изобилующая чудными видніями боговъ древности и живой природы, скрываетъ на дн своемъ психологію отчаянія, недостаточно было-бы обратиться къ его философскимъ воззрніямъ: остается еще указать на то, какимъ образомъ зародышъ пессимизма, оставленный въ немъ этой философіей, былъ оплодотворенъ другими горькими и грустными вліяніями, которыя, увы! просачиваютъ свою отравленную влагу во многія другія сердца.

Прежде всего философскія доктрины встртились въ Леконтде-Лил съ душой поэтической по преимуществу. Это т самыя души, которыя испытываютъ самую сильную потребность въ человческомъ ршеніи задачи о жизни человческой. Потребности наши являются прямымъ результатомъ нашихъ способностей, а душа поэта, одаренная больше, чмъ какая-либо другая, способностью чувствовать, испытываетъ по этому самому, больше чмъ какая-либо другая, страстное желаніе чувствовать вчно, она желаетъ жить хотя-бы для того, чтобы еще страдать. Въ основ всхъ теорій о загробной жизни можно найти именно это желаніе — существовать и чувствовать вчно, ваше чувствующее я отказывается умирать. Спиноза, бывшій не только могучимъ метафизикомъ, но и тонкимъ психологомъ, приглашалъ въ своей ‘Этик’ идеальнаго мудреца искать убжища въ своемъ умственномъ я, ибо это умственное я одно только способно отречься отъ самого себя. Разв онъ не длаетъ этого каждый разъ, когда онъ отождествляетъ себя съ объектомъ своей мысли? Погрузиться въ міръ умомъ своимъ и растворить такимъ образомъ свою личность въ безконечной природ — это совтовалъ длать еще Маркъ-Аврелій, но сердце, жаждущее индивидуальной жизни, сердце, для котораго отсутствіе чувства равносильно полному разрушенію, между тмъ какъ для ума отсутствіе мысли есть отдыхъ,— что отвчаетъ это сердце?

‘Ахъ, все это, молодость, любовь, радость и мысль, пнія моря и лсовъ, дуновенія неба, уносящія далеко отъ насъ безумныя надежды,— все это ничто, такъ какъ это не вчно’.

Вотъ крикъ чувства, пугающагося при мысли, что оно изсякнетъ, изчезнетъ,— вотъ, въ особенности, крикъ поэта, у котораго чувствительность развита въ десять разъ сильне, чмъ у другихъ людей. И какимъ образомъ онъ могъ-бы выносить безъ мученій ту теорію, которая именно представляетъ міръ безслднымъ исчезновеніемъ всего и насъ самихъ? Это мучительное чувство постоянно встрчается у Леконта-де-Лиля, и выражено оно стихами великолпными, хотя и глубоко-грустными. Достаточно прочесть, напр., въ его ‘фонтан, увитомъ плющемъ’, это обращеніе къ молодому человку, искавшему смерти въ пруду, затерянномъ среди вковыхъ деревьевъ:

‘Такъ я говорилъ. Рощи подъ благоухающей тнью своей давали концертъ, съ которымъ ничто не можетъ сравниться, он, не слушая меня, совершенно безучастно шумли о своей слав, и не хотли знать того, что человкъ страдаетъ и можетъ умереть отъ страданій’. (‘Варварскія поэмы’).

Нужно изучить подробне замчательное стихотвореніе, озаглавленные ‘Холодный ночной втеръ’, и въ особенности грустный и краснорчивый конецъ его:

‘Еще одно мученіе, еще одно біеніе — и затмъ ничего. Земля разверзается, въ нее опускается немного плоти, и трава забвенія, выросши надъ этой могилой, скроетъ на вки такое громадное тщеславіе’ (‘Варварскія поэмы’).— А въ другомъ мст, представляя себ нашъ земной піаръ таковымъ, каковымъ предсказываютъ его намъ научныя индукціи, т. е. лишеннымъ атмосферы, воды, растительности, жизни, какимъ-то трупомъ свтила, въ род луны, онъ восклицаетъ съ отчаяніемъ:

‘Что сталось съ вами, добродтель, страданіе, мысль, надежда, угрызенія совсти, любовь? Что сдлалось съ душою? Что сдлалось съ молчаливыми духами мертвецовъ?’

Такъ стонетъ поэтъ. Но даетъ-ли право этотъ стонъ отнести его къ категоріи пессимистовъ, къ категоріи тхъ, которыхъ мрачное. отчаяніе наводитъ на мысль о небытіи? Здсь кстати будетъ отмтить странное противорчіе поэтической души. Душа эта, въ которой преобладающей особенностью является способность представлять себ чувство, старается довести эту способность до высшей точки. Подобно всему существующему, она старается продлить свое бытіе. Поэтому она пытается продлить всякаго рода ощущенія, пріятныя или непріятныя, и находитъ наслажденіе какъ въ радости, такъ и въ страданіяхъ. У Леконта-де-Лиля это представленіе о ‘ничто’, причинявшее въ начал страданіе, въ конц концовъ длается потребностью. Онъ приходитъ нкоторымъ образомъ къ культу смерти, къ культу той непроницаемой тьмы, въ которую ему доставляетъ наслажденіе погружаться, несмотря на производимый ею на него ужасъ, и онъ, въ свою очередь, становится, подобно Боделэру, предвстникомъ конечнаго, все въ себ поглощающаго нигилизма. Вотъ что онъ говоритъ:

‘Если и непродолжительно счастіе этого суетнаго міра, если день страданій превращается въ цлый вкъ, если каждый нашъ шагъ приближаетъ насъ къ бездн небытія, то томленіе души нашей составляетъ величайшее изъ счастій’ (‘Варварскія поэмы’). А въ другомъ своемъ стихотвореніи, озаглавленномъ ‘Покой’, онъ говоритъ: ‘Возвратись въ нмую могилу, лучшее убжище человка, и тамъ, ни мало не заботясь о неб и о земл, успокойся, несчастный, на вчныя времена’. Въ стихотвореніи ‘Когдазаря…’ мы читаемъ: ‘Я извдалъ мало радостей и душа моя столько-же насыщена новыми днями, какъ и вками древности. Почему-же и мн не суждено докончить сонъ моей жизни въ томъ безплодномъ песк, въ которомъ почіетъ все, что было мн дорого?’ — А въ своемъ ‘Холодномъ ночномъ втр’ онъ восклицаетъ: ‘Забвеніе, забвеніе! Сердце наше умерло, ваши жилы лишены крови и теплоты. О мертвецы, счастливые мертвецы, добыча червей, не вспоминайте о жизни и спите спокойно. О, когда мн суждено будетъ спуститься на ваше глубокое ложе, подобно старому каторжнику, съ котораго снимаютъ оковы, я, освободившись отъ вынесенныхъ мною страданій, съ наслажденіемъ увижу, какъ то, что было я, превращается въ общій прахъ’.

Тутъ слышится боль, причиняемая глубокими ранами, разъдаемыми къ тому-же сильнымъ душевнымъ ядомъ. Не трудно догадаться о причинахъ пессимизма Леконта де-Лиля. Хотя и окруженная атмосферой идей, душа поэта не можетъ, однакоже, избжать всякаго соприкосновенія съ окружающимъ его общественнымъ строемъ, и это соприкосновеніе часто бываетъ убійственнымъ. Благородный, меланхолическій Виньи прекрасно изобразилъ въ своемъ ‘Чаттертон’, въ своемъ ‘Моисе’, въ своей ‘Судьб’ столкновеніе поэта съ современной цивилизаціей. Дйствительно, нашъ вкъ, будучи демократическимъ, научнымъ и утилитарнымъ, не вполн подходитъ къ условіямъ, способствующимъ созданію красивыхъ стиховъ. Душа поэта вообще бываетъ блестяща и великодушна, но она въ то же время нуждается въ особенностяхъ жизни совершенно исключительной, въ значительномъ досуг, въ наслажденіи мечтами, въ изяществ обстановки, въ усложненіи чувства. Будучи, по природ своей, героической и въ то-же время ребяческой, она жаждетъ славы, будучи нжной, она жаждетъ сочувствія. Разв эта погоня за рукоплесканіями толпы и желаніе сдлаться выразителемъ ея мнній не ввергли такого талантливаго человка, какъ Ламартинъ, въ совершенно чуждыя емудебри политики? Съ другой стороны, точное пониманіе дйствительности рдко бываетъ соединено съ выдающейся силой воображенія: доказательствомъ тому могутъ служить и Шелли, и Мюссэ, и тотъ-же Ламартинъ, и многіе другіе. Изъ этого слдуетъ, что поэту обыкновенно трудно бываетъ приноровиться къ своей сред, тмъ трудне, что такая среда, какъ наша напримръ, проникнута бываетъ идеями совершенно противуположными тмъ, которыя способствуютъ поэтической производительности. Но правъ-ли поэтъ, или не правъ, выказывая такое отсутствіе равновсія съ совокупностью дйствующихъ вокругъ него неизбжныхъ силъ? Никакая мудрость не можетъ освободить насъ отъ тиранніи собственной нашей природы, и длаемыя въ этомъ направленіи попытки часто похожи бываютъ на самоубійство. Хотя Леконтъ-де-Лиль и нигд не высказываетъ прямо недовольства своею современной жизнью, однако всякій, умющій читать между строкъ, найдетъ въ его произведеніяхъ какую-то сердечную тоску, проявленіе какого-то болзненнаго неравновсія между его геніемъ и его судьбой. Такъ, напр., доказательство тому можно найти въ нкоторыхъ маленькихъ поэмахъ, въ которыхъ сказывается негодованіе и отчаяніе, какъ, напр., въ его ‘Водчик медвдей’, въ ‘Смерти льва’, въ ‘Послднемъ желаніи’, въ ‘Гнв Божіемъ’, въ его сонет ‘Умершему поэту’, въ которомъ говорится о ‘стыд мыслить’ и объ ‘ужас быть человкомъ’, и въ особенности въ сонет его ‘Новйшимъ’, составляющемъ не что иное, какъ оскорбительное проклятіе нашему вку, ‘убивающему боговъ’:

‘Вкъ боле старый, боле дряхлый, чмъ заброшенный пустырь, выхолощенный съ самой колыбели растлвающимъ духомъ времени, лишенный способности ко всякой глубокой и сильной страсти. Вашъ мозгъ пустъ, такъ-же какъ и грудь ваша, и вы запачкали этотъ жалкій міръ такою испорченною кровью, такимъ нездоровымъ дыханіемъ, что одна только смерть произростаетъ изъ этой грязи’ (‘Древнія поэмы’).

Въ этихъ гнвныхъ словахъ слышится нчто большее, чмъ оскорбленіе чувствъ поэта враждебными обстоятельствами. Въ нихъ сказывается также негодованіе художника по поводу встрчаемыхъ имъ уродливостей и пошлости. Поэтическая душа жаждетъ не только счастія, но и красоты, это своего рода странная болзнь, прекрасную монографію о которой представляетъ собою ‘Госпожа де-Мопэнъ’ Теофиля Готье. Вслдствіе какого-то непонятнаго закона нашей природы, любовь эта всегда сопровождается какою-то невыразимой грустью. Все безусловно красивое, въ одно и то-же время и восхищаетъ, и причиняетъ мученія, возвышаетъ и подавляетъ, и эта подавленность еще больше усиливается, когда становится слишкомъ рзкимъ контрастъ между красотой, лелемой въ глубин сердца, и видимымъ міромъ. И дйствительно, наша новйшая цивилизація на каждомъ шагу представляетъ подобный контрастъ. Выйдете, напр., на улицу, и вглядитесь въ про хожихъ. Вся ихъ особа носитъ на себ отпечатокъ утомленія наслдственнымъ, ежедневнымъ трудомъ. Сколь немногія изъ этихъ физіономій выражаютъ собою свободное счастіе исключительно животной жизни, а и того мене могучаго развитія нравственной жизни! Одежда, лишенная всякой личной оригинальности и живописности, чаще всего позволяетъ догадываться о скрывающемся подъ нею тл вдвойн изношенномъ,— трудомъ и удовольствіями. Можно было-бы написать очень печальную страницу исторіи нравовъ по поводу губительнаго вліянія этихъ удовольствій, которыя въ большихъ городахъ окончательно разрушаютъ организмы, утомленные трудомъ. Въ морщинахъ лица, во взглядахъ глазъ, въ судорожности движеній сказывается работа мысли, почти никогда не отдыхающей, дятельности нервной, болзненной, ненормальной. Устройство домовъ соотвтствуетъ характеру ихъ обитателей, раковина приняла форму укрывшейся въ ней улитки. И та, и другая — произведеніе ‘полезнаго’, но что касается красоты, то мы можемъ найти ее только сильно напрягши наше воображеніе, соединяющее въ одну связку вс эти разрозненныя движенія и представляющее себ громадную сумму силъ, являющуюся слагаемымъ разрозненныхъ усилій. Красота загнана и загрязнена!.. Кто возвратитъ намъ ихъ, красоту древности, красоту эпохи Возрожденія, кто возвратитъ намъ этотъ веселый праздникъ чувствъ и сердца, эти приподнятыя ощущенія, при обстановк величественной архитектуры и блестящихъ костюмовъ? Насъ утшаютъ тмъ, что по крайней мр жизнь смягчилась. Но и это неврно, ибо борьба за существованіе и нын столь-же ожесточенпа, столь-же безпощадна, какъ и прежде. Она записана въ мэріяхъ, находится подъ надзоромъ жандармовъ, подъ контролемъ администраціи, но человкъ не пересталъ охотиться на человка, потому что вкусы его остались прежніе. Можно даже подумать, что несправедливость общественнаго строя, эта ужасная, но неизбжная несправедливость, ведущая къ неравенству правъ и состояній, сдлалась въ настоящее время еще ужасне, такъ какъ она заключаетъ въ себ меньше энергіи, но за то больше интригъ, меньше опасности, во больше низости и коварства. Она некрасива и внутри, и извн. ‘Да, уродливость и нечестность царятъ въ мір и намъ уже не найти дороги въ Паросъ!’ (‘Древнія поэмы’).

Вотъ тогда-то и появляется утшительница мечта, указывающая намъ на идеальный Паросъ, населенный успокаивающими видніями, и душа охотно принимаетъ это приглашеніе къ далекому паломничеству. Но вскор оказывается, что мечта столь-же обманчива, сколько соблазнительна, столь-же коварна, сколько она казалась радужной, ибо она можетъ излечить насъ отъ дйствительности лишь на нсколько часовъ, даже только на нсколько минутъ, и затмъ душа оказывается еще больше уязвимой и безсильной, чмъ прежде. Къ тому же она отлично знаетъ, что мечта ея не что иное, какъ призракъ, какъ тнь, и будучи такимъ образомъ поставлена между тмъ, что ей такъ пріятно и что въ тоже время она сознаетъ лишь призракомъ, и тмъ, что ей ненавистно, но что въ то-же время она сознаетъ неопровержимой, убійственной истиной,— что ей остается длать, какъ не проклясть все, кром благодтельной богини, которая одна подаетъ побжденнымъ чашу, наполненную водой забвенія?

‘И ты, божественная смерть, въ которую все возвращается и гд все стирается, пріими дтей твоихъ въ твое звздное лоно. Освободи насъ отъ времени, числа и пространства, и возврати вамъ покой, нарушенный жизнью’.

Подобныя вспышки отчаянія, ихъ сила и ихъ благородство одни въ состояніи были-бы снять съ Леконта-де-Лиля упрекъ въ холодной риторичности, съ которымъ обращались къ нему его, впрочемъ немногочисленные, литературные враги. Подобныхъ вспышекъ мы найдемъ у него очень много, и его поэзія для того, кто дастъ себ трудъ поближе познакомиться съ ней, является особенно страстной и особенно живучей. Болзнь вка, въ новйшей ея форм, т. е. въ вид моральнаго нигилизма, врядъ-ли находила многихъ такихъ убжденныхъ и краснорчивыхъ выразителей. Въ данномъ случа болзнь эта приключилась съ натурой выдающейся по именно эта особенность таланта Леконта-де-Лиля достаточно объясняетъ, почему его ‘Старинныя поэмы’ и ‘Варварскія поэмы’ никогда не пользовались особымъ распространеніемъ среда читателей, у которыхъ на первомъ план стоитъ чувство, и почему он занимаютъ такое почетное мсто у читателя-мыслителя, ставящаго ихъ едва-ли не выше всего въ современной поэзіи. Мы обязаны этому поэту неоцнимымъ, божественнымъ подаркомъ: новымъ откровеніемъ красоты.

ПОЛЬ БУРЖЕ.

ОЧЕРКИ СОВРЕМЕНОЙ ПСИХОЛОГІИ

Леконтъ-де-Лиль.

I. О современности.

II. Наука и поэзія.

III. Источники пессимизма.

Читайте также:

I.
О современности.

II.
Наука и поэзія.

III.
Источники пессимизма.