Ипполит Тэн, Бурже Поль, Год: 1883

Очерки современной психологии
Время на прочтение: 40 минут(ы)
Скачать в PDF

ПАНТЕОНЪ ЛИТЕРАТУРЫ.

ПОЛЬ БУРЖЕ.

ОЧЕРКИ СОВРЕМЕНОЙ ПСИХОЛОГІИ

ЭТЮДЫ

О ВЫДАЮЩИХСЯ ПИСАТЕЛЯХЪ НАШЕГО ВРЕМЕНИ,
съ приложеніемъ статьи о П. Бурже
ЖЮЛЯ ЛЕМЕТРА.

Переводъ Э. К. Ватсона.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографіи Н. А. Левидина. Невскій просп., д. No 8.
1888.

Всякое появленіе новой громкой литературной репутаціи представляется задачей историку ума человческаго,— задачей порою, впрочемъ, довольно простой, а именно въ тхъ случаяхъ, когда произведеніе восхваляемаго писателя отвчаетъ потребностямъ времени и является какъ-бы отвтомъ на смутный носящійся въ воздух вопросъ, тревожащій людскую совсть. Не требуется особыхъ усилій анализа для того, чтобы понять, почему въ эпоху реставраціи ‘Духъ христіанства’ Шатобріана сразу доставилъ автору громкую славу, и почему въ 1812 году Англія, возбужденная героической борьбой, узнала сама себя въ высокомрной меланхоліи ‘Чайльдъ-Гарольда’ {Ср. въ ‘Мемуарахъ’ Томаса Мура остроумное объясненіе причинъ этого по-истин электрическаго успха, о которомъ самъ Байронъ отзывался:— ‘Я проснулся знаменитостью’.}. Иногда, впрочемъ, задача эта усложняется неожиданными поворотами, совершаемыми общественнымъ мнніемъ по отношенію къ своимъ любимцамъ. Вдругъ модный писатель, ничего иного не длавшій, какъ строго-логически слдовавшій по однажды избранной имъ дорог, почему-то перестаетъ нравиться тмъ, которые еще недавно такъ восторженно относились къ нему, самыя хорошія качества его таланта ставятся ему въ преступленіе, и онъ начинаетъ изнемогать подъ бременемъ того, что возвеличило его. Такова была судьба очень многихъ знаменитыхъ личностей всхъ временъ. Такова-же и въ наше время судьба Тэна. Но онъ въ томъ отношеніи стоитъ выше другихъ, подвергшихся той-же учасги, что онъ не жаловался, и мн кажется. что у него можно найти только одну строку, въ которой сказалось внутреннее огорченіе по этому поводу. Я выписываю эту строку изъ предисловія къ одному изъ послднихъ его сочиненій:— ‘Я опять-таки съ сожалніемъ предвижу, что этотъ мой трудъ не понравится многимъ изъ моихъ соотечественниковъ…’ Дйствительно, до самыхъ послднихъ лтъ автора ‘Исторіи англійской литературы’ большинство его читателей ставило, такъ сказать, въ ряды крайней лвой стороны современныхъ мыслителей. Ему пришлось ознакомиться со всми непріятностями такого положенія, равно какъ и съ выгодами его. Епископъ Орлеанскій Дюпанлу обращалъ вниманіе отцовъ семействъ на этого философа, провинившагося въ томъ, что онъ написалъ слдующую смлую фразу: — ‘факты, все равно, принадлежатъ-ли они къ области физической или нравственной, всегда имютъ свои причины. Это относится къ честолюбію, къ храбрости, къ правдивости такъ-же, какъ и къ пищеваренію, мускульной дятельности, животной теплот. Порокъ и добродтель такіе-же продукты, какъ напр. купоросъ или сахаръ…’ Это та самая фраза, которую будущій глава натуралистовъ, тогда еще дебютантъ, Эмиль Золя, выставилъ, въ качеств девиза и программы, въ заголовк своего романа, надлавшаго немалый скандалъ. Ибо молодые люди выступавшаго на сцену поколнія относились къ смлому низвергателю идоловъ оффиціальной метафизики съ восторгомъ учениковъ, въ которыхъ нетерпливое влеченіе къ опасной иниціатив соединялось съ вполн справедливымъ уваженіемъ къ громаднымъ усиліямъ труженика. Я вспоминаю, какъ вскор по окончаніи войны, мы, студенты, едва сорвавшіеся со школьной скамьи, толпились съ замираніемъ сердца въ обширной зал академія художествъ, въ которой Тэнъ читалъ лекціи въ теченіе четырехъ зимнихъ мсяцевъ. На задней стн аудиторіи фреска Поля Делароша являла намъ свои нсколько однообразныя, но величественныя фигуры. Мы передавали другъ другу, что извстная своими похожденіями Мариксъ, находившаяся въ близкихъ отношеніяхъ къ Готье и къ Боделэру, служила для художника моделью при изображеніи имъ ‘Славы, раздающей внки’. Профессоръ произносилъ нсколько монотоннымъ голосомъ, съ слегка-иностраннымъ акцентомъ, короткія, отрывочныя фразы, и самая эта монотонность, эта сдержанность жестовъ, это задумчивое лицо, эта заботливость о томъ, чтобы не загромождать дйствительное краснорчіе фактовъ еще призрачнымъ краснорчіемъ обстановки,— вс эти мелкія подробности окончательно очаровывали насъ. Человкъ этотъ, настолько скромный, что онъ, повидимому, даже и не подозрвалъ о своей европейской слав, и настолько простой, что онъ, кажется, только и заботился о томъ, какъ-бы лучше послужить истин, длался въ нашихъ глазахъ апостоломъ какого-то новаго ученія. Этотъ человкъ, по крайней мр, никогда не приносилъ жертвъ на алтар оффиціальныхъ доктринъ, этотъ человкъ, по крайней мр, никогда не лгалъ. Въ этихъ короткихъ, но столь содержательныхъ фразахъ онъ, по крайней мр, излагалъ намъ свои мысли, — свои глубокія, непобдимо-искреннія мысли.
Съ тхъ поръ прошли годы,— впрочемъ, не Богъ всть сколько лтъ,— и вотъ Тэнъ насчитываетъ уже приверженцевъ среди тхъ, которые прежде шли за епископомъ Дюпанлу, между тмъ какъ его прежніе почти фанатическіе сторонники обвиняютъ его въ томъ, что онъ отрекся отъ убжденій, изъ-за которыхъ они прежде сообща боролись. Вотъ появляются три тома его ‘Исторіи происхожденія современной Франціи’,— и политическія партіи набросились на эту добычу. Въ глазахъ однихъ, иконоборецъ превратился во второго Жозефа-де-Мзстра, вышедшаго изъ пыльныхъ архивовъ съ волшебной шпагой, которая поразитъ на-смерть революцію. Другіе, забывая тутъ, какого неподкупнаго писателя они осуждаютъ, приписываютъ самымъ мелочнымъ причинамъ пессимизмъ его, который является только логическимъ послдствіемъ предъидущаго, но въ которомъ они желаютъ видть какое-то противорчіе. Я останусь лишь вренъ первоначальному плану этой серіи этюдовъ, стараясь доказать, что одинаковая впечатлительность, одинаковая доктрина и одинаковый методъ привели Тэна къ тому, что онъ сталъ сильно шокировать извстныя стремленія современной французской души, посл того какъ они-же когда-то вели его къ тому, что онъ противъ своей воли льстилъ нкоторымъ другимъ влеченіямъ ея. Существуетъ чрезвычайно-удачное выраженіе Боссюэта о справедливости: ‘Она’,— говорилъ онъ,— ‘своего рода мученичество’. Неумолимая искренность мысли также является порой такого-же рода мученичествомъ.

I.
Философская чувствительность Тэна.

Я представляю себ, что какой-нибудь добросовстный читатель прочелъ вс двадцать съ чмъ-то томовъ, заключающіе въ себ все написанное до сихъ поръ Тэномъ, и что ему приходится резюмировать вынесенное имъ изъ этого чтенія впечатлніе въ одномъ изъ тхъ общихъ терминовъ, которые сразу отводятъ извстному уму подобающее ему мсто, обозначая въ то же время его главное свойство и его любимое направленіе. Подобная задача представится прежде всего затруднительной въ виду многообразія тхъ предметовъ, которыхъ касался нашъ авторъ, но которые онъ преобразилъ, благодаря сил своего таланта. Тэна, собственно, нельзя называть критикомъ, хотя онъ и представилъ въ этой области первоклассные этюды, какъ напр. этюды о Бальзак и о Сенъ-Симон, образцы остраго анализа и яснаго изложенія. Достаточно сравнить эти страницы съ тми, которыя написалъ о томъ же предмет Сентъ-Бёвъ. чтобъ убдиться въ различіи между анатомическими и психологическими пріемами изслдователя, видящаго въ литератур лишь извстныя проявленія, и собственно-критическимъ пріемомъ судьи, въ глазахъ котораго литературное произведеніе является въ высшей степени интереснымъ само-по-себ. Сентъ-Бёвъ охотно вдается въ самый подробный, тщательный разборъ, для того, чтобъ ему удобне было отмтить самые тонкіе оттнки, онъ часто прибгаетъ къ анекдотамъ, чтобы разнообразить точки зрнія. Его занимаютъ преимущественно индивидуальныя стороны, частности, и надъ этимъ тщательнымъ изслдованіемъ у него царитъ извстный эстетическій идеалъ, но имя котораго онъ самъ выводитъ заключенія и заставляетъ насъ выводить ихъ. Тэнъ, напротивъ, направляетъ вс свои усилія къ упрощенію. Разсматриваемое имъ лицо является для него лишь предлогомъ для доказательства того или другого. Онъ прежде всего заботится о томъ, чтобы установить по извстному вопросу какую-нибудь общую истину, которой онъ придаетъ особенно важное значеніе. Равнымъ образомъ, Тэнъ и не историкъ, хотя мы находимъ его подпись подъ замчательными статьями изъ области исторіи. Писавши ихъ, онъ не повиновался той неопреодолимой потребности возстановлять прошлое, которую ощущалъ Мишле при одномъ только прикосновеніи къ пожелтвшимъ отъ времени лтописямъ,— старымъ бумагамъ, съ выцвтшими чернилами, этимъ нмымъ свидтелямъ, перебираемымъ старческими пальцами. Для Тэна глава исторіи является какъ бы однимъ изъ камней зданія, на верхушк котораго будетъ водружена еще одна общая истина, освщенная яркимъ свтомъ очевидности. Мишле показывалъ ради удовольствія показывать, Тэнъ, обладая способностью показывать предметы въ не мене рельефномъ вид, показываетъ, однако, для того, чтобы доказывать.— Тэна нельзя также считать художникомъ въ полномъ смысл слова, хотя онъ и написалъ нсколько книгъ и,ь ярко-описательномъ жанр, въ которыя занесъ воспоминанія о своихъ путешествіяхъ по Италіи, Англіи и Пиринеямъ Странствуя по горамъ и по долинамъ, посщая обширные, населенные города и города вымершіе, онъ не длалъ этого, подобно Теофилю Готье, для того, чтобы любоваться новыми, разнообразными видами. Его не подталкивалъ на то голосъ, напвавшій ему:— ‘Встрчаются на свт чудесныя зрлища: взобравшись на высокія вершины, вы видите у ногъ своихъ цлыя царства, вы видите таинственный гранитъ мрачнаго Эскуріала и далекія, безбрежныя, синія моря’.
Существуетъ гипотеза, высказанная Монтескьё и развитая Стендалемъ, объ отношеніяхъ человческой души къ ея сред. Тэнъ искалъ подтвержденія этой гипотезы въ далекихъ горизонтахъ, и онъ привезъ намъ изъ своего путешествія путевыя замтки, которыя съ своей стороны имли въ виду установить общую точку зрнія. Критическіе этюды, историческіе труды, трактаты о всевозможныхъ предметахъ — черезъ все это у Тэна проходитъ красной нитью философская идея. Тэнъ никогда не былъ и не будетъ ничмъ инымъ, какъ философомъ. Рдко творенія какого-либо писателя отличались большимъ достоинствомъ духа, рдко какой либо писатель выказывалъ боле спеціальную натуру. Необходимо постигнуть эту натуру для того, чтобы составить себ надлежащее понятіе о его произведеніяхъ. Разъ констатированы будутъ данныя о прирожденной сил воображенія и объ оригинальности писателя, все остальное само собою вытекаетъ изъ этихъ данныхъ.
Различныя толкованія, хвалебныя, или враждебныя, слова ‘философъ’ могутъ быть сведены къ слдующему: философскимъ можно считать такой умъ. который составляетъ себ о вещахъ общія понятія, т. е. понятія, представляющія собою не тотъ или иной отдльный предметъ, а цлыя серіи фактовъ, цлыя группы предметовъ. Приведемъ нсколько примровъ для выясненія этого нашего положенія. Если поэтъ, въ род Мольера или Шекспира, собирается изобразить какую-нибудь страсть, напр. ревность, онъ намчаетъ какого-нибудь ревнивца, Арнульфа или Отелло, личности живыя и конкретныя, которыя движутся среди опредленныхъ событій, и, поступая такимъ образомъ, онъ повинуется своей артистической организаціи. Но философъ, напротивъ, хотя бы Спиноза, собираясь изучить эту самую страсть, иметъ въ виду не отдльный случай, а общій законъ, управляющій всми этими случаями, и выражаетъ этотъ законъ въ такой форм, которая одинаково примнима какъ къ мавру Отелло, такъ и къ парижскому буржуа Арнульфу:— ‘Представьте себ, что другой человкъ связываетъ съ собою любимое вами существо тми же узами любви, которыя соединяли это существо съ вами: вы, понятно, возненавидите это существо, и въ то же время будете завидовать вашему сопернику…’ И затмъ, слдуютъ комментаріи, теоретическія, ясныя, всеохватывающія, какъ развитіе геометрической теоремы. Трудъ философа собственно и долженъ заключаться въ томъ, чтобъ отъискивать подобнаго рода законы и вырабатывать подобнаго рода формулы. При этомъ воображеніе его расшевеливается. Для васъ эта формула представляется чмъ-то мертвымъ, такъ какъ вы не привыкли обращаться съ отвлеченностями, какъ съ живыми существами. Но для философа — это нчто живое. Онъ видитъ передъ собою длинную вереницу спеціальныхъ фактовъ, подчиняющихся этой формул, и удовольствіе, доставляемое ему этимъ созерцаніемъ, такъ сильно, что люди, разъ испытавшіе его, постоянно возвращаются къ нему, даже отдавшись занятіямъ, повидимому, не имющимъ ничего общаго съ этой философской работой. Если случайности жизни и судьба заставили философа сдлаться живописцемъ, то онъ разобьетъ слишкомъ тсную форму своего искусства, для того, чтобъ имть возможность внести въ послднее боле общія идеи, и займется символической живописью. Такъ поступили Шенаваръ и Корнеліусъ. Если онъ поэтъ, философъ будетъ интересоваться тми мрачными драмами, которыя разыгрываются въ глубин души человческой въ виду, напр., борьбы между потребностью вровать и безвріемъ, и онъ, подобно Сюлли-Прюдому, напишетъ ‘Справедливость’. Если философъ напишетъ романъ, то этотъ романъ будетъ нчто въ род гётевскихъ ‘Wahlverwandschaften’ или ‘Вильгельмъ Мейстеръ’, и критика обртетъ въ немъ матеріалъ для безконечныхъ разсужденій, до того этотъ романъ будетъ изобиловать теоріями и системами. Но рдко кто изъ писателей подвергался тиранніи этой странной силы воображенія въ такой мр, какъ Тэнъ. Она-то заставляетъ его не ‘видть въ чудесной проз Тита Ливія чего-либо иного, кром случая обсуждать какую-либо теорему Спинозы, она-то побуждаетъ его толковать въ смысл высшей доктрины и вс выдающіяся художественныя произведенія (въ своей ‘философіи искусства’) и утонченность парижской жизни (въ своемъ ‘Graindorge’), и исторію англійской литературы и революцію. Она до такой степени безпощадно-деспотична, что, навязавъ писателю свой методъ анализа, она же навязываетъ ему и форму. Въ современной литератур невозможно найти боле систематическаго стиля, вс пріемы котораго лучше передавали бы намренія мысли, увренной въ себ. Каждый періодъ на этихъ страницахъ представляетъ собою доводъ, каждая часть этихъ періодовъ — доказательство, въ подтвержденіе какого-нибудь тезиса, выставляемаго цлымъ параграфомъ, а самый параграфъ этотъ тсно связанъ съ главою, которая, въ свою очередь, столь же тсно связана съ цлымъ, такъ что, подобно пирамид, все произведеніе сходится, начиная съ фундамента до гранитной глыби верхушки, къ одной высшей точк, притягивающей къ себ всю массу… Посмотрите на эти блестящія страницы, гд прозаикъ соперничаетъ съ живописью яркостью красокъ и опредленностью очертаній. Даже отливающіе эпитеты, даже поразительныя метафоры служатъ къ тому, чтобъ иллюстрировать, сдлать осязаемыми какой-нибудь широкій умственный законъ или какую-нибудь историческую истину. Такъ, напр., по поводу Лафонтена, желая выставить рельефне связь между поэзіей баснописца и свойствами родной почвы, Тэнъ указываетъ на веселый смющійся видъ долинъ Шампани,— и для васъ какъ будто становится осязательнымъ этотъ веселый смющійся видъ: — ‘Небольшія рчки извиваются между группами вязовъ, посылая имъ ласковыя улыбки. Рядъ одинокихъ тополей на сроватой пашн, тонкая березочка, дрожащая на лужайк, покрытой дрокомъ, еле видная изъ-за густой водяной чечевицы струйка воды, нжные переливы свта на деревьяхъ отдаленнаго лска,— вотъ красоты этого пейзажа…’ Въ конц этюда о Стюарт Милл и объ индуктивномъ метод вдругъ мы встрчаемъ описаніе архитектуры англійскаго университетскаго города: — ‘Пріятный свтъ ложился на зубцы стнъ, на городки сводовъ, на блестящіе листья плюща…’ Вамъ кажется, будто вы читаете признанія артиста, радующагося своимъ ощущеніямъ. А вдругъ появляется новая фраза, которая заключаетъ въ небольшомъ психологическомъ замчаніи весь смыслъ всхъ этихъ памятниковъ архитектуры, всхъ этихъ листьевъ: ‘Громадныя, четырехсотъ-лтнія деревья тянулись правильными рядами, и я находилъ въ нихъ новые слды того практическаго здраваго смысла, который совершилъ революціи, не производя опустошеній…’ Подобныхъ фразъ можно было бы привести сотни, но достаточно и этихъ для того, чтобы прійти къ заключенію, что для Тэна, какъ и для всякаго записного философа, вся эта громадная природа, столь сложная и столь втвистая, есть ничто иное, какъ матеріалъ для умственной эксплоатаціи, подобно тому, какъ она является въ глазахъ живописца — матеріаломъ для картинъ, а для поэта — матеріаломъ для мечтаній.
Каждому виду воображенія соотвтствуетъ извстный видъ впечатлительности. Мы наслаждаемся только тмъ и страдаемъ только отъ того, что мы дйствительно ощущаемъ, и только то можетъ считаться реальнымъ, что возстаетъ передъ нашимъ умственнымъ взоромъ, когда, зажмуривъ глаза и углубившись сами въ себя, мы вызываемъ наше личное представленіе о мір. Зная, какимъ образомъ философъ толкуетъ жизнь, мы знаемъ также, что онъ видитъ умственнымъ взоромъ въ минуты размышленія. Такъ какъ всякій опытъ сводится у него къ нсколькимъ общимъ идеямъ, то эти-то идеи и воскресаютъ въ его созерцательной мысли. Слдовательно, его впечатлительность по отношенію къ людямъ и къ вещамъ бываетъ обыкновенно не особенно сильна, такъ какъ люди и вещи едва существуютъ для него. Напротивъ, онъ въ состояніи будетъ отличить безчисленные оттнки въ идеяхъ, онъ пойметъ свойственную имъ, такъ сказать, техническую красоту, подобно тому, какъ живописецъ понимаетъ техническую красоту, вытекающую отъ сопоставленія двухъ красокъ, а музыкантъ — отъ сочетанія двухъ звуковъ. Философа въ состояніи привести въ восхищеніе остроуміе широкой гипотезы, замысловатость какой-нибудь теоріи. Величайшими своими удачами онъ будетъ считать открытіе сложныхъ формулъ и онъ готовъ всецло отдаться опьяненію метафизической фантазіей. Полнота жизни возможна только при полной гармоніи между нашими способностями и нашими дйствіями. Тогда насъ охватываетъ плодотворное волненіе, доводящее въ насъ сознаніе нашей жизненности до высшей степени энергіи. Съ этой точки зрнія вс страсти тождественны, и философъ въ этомъ отношеніи, слдуя восторженному влеченію своего мозга, становится похожимъ, съ одной стороны, на героя, съ другой — на игрока и развратника. И чмъ сильне преобладаніе восторженности, тмъ могущественне человкъ. У геніальнаго философа восторженность эта такъ сильна, что она поглощаетъ вс внутренніе соки человка и рядомъ съ нею не можетъ процвтать никакое иное влеченіе. Біографіи Канта и Спинозы представляютъ намъ два поразительные примра того, какъ весь темпераментъ и вся душа человка могутъ быть охвачены однимъ только стремленіемъ, доведеннымъ до наслажденія ? даже до маніи. Изъ-за анекдотовъ о разныхъ чудачествахъ видно преобладаніе непреодолимой страсти, позволившей человку создать себ особый міръ въ существующемъ мір и двигаться въ этомъ его собственномъ мір, точно виргиліевскій Эней въ своемъ облак: ‘…. И богиня раскинула вокругъ нихъ въ пространств туманную мантію изъ опасенія, чтобы кто-нибудь не увидлъ ихъ, не прикоснулся къ нимъ…’.
Правда, способности Тэна слишкомъ разносторонне любознательность его слишкомъ велика для того, чтобъ онъ могъ когда либо, даже въ минуты крайняго сосредоточенія въ своихъ мысляхъ, дойти до этой безусловной обособленности ума и сердца. Однако все же философское воображеніе является господствующей стороной его ума, а философская впечатлительность — господствующей стороной его чувствъ. Въ сочиненіяхъ его можно найти немало страницъ, заключающихъ въ себ сознаніе въ глубокомъ удовлетвореніи, доставляемомъ ему мышленіемъ. Это единственное сознаніе, которое онъ когда-либо дозволилъ своему перу, до того мало онъ привыкъ выдвигать впередъ свою личность. Объ ученыхъ занятіяхъ своей молодости онъ говоритъ съ такой же меланхоліей, съ какою влюбленный вспоминаетъ о первыхъ своихъ свиданіяхъ. ‘Гегеля’, говоритъ онъ въ одномъ изъ своихъ сочиненій, ‘я въ теченіе цлаго года читалъ въ провинціи ежедневно, весьма вроятно, что мн никогда уже не удастся больше испытать впечатлнія, подобныя тмъ, которыя я вынесъ изъ этого чтенія…’. Подобнымъ же образомъ и Сентъ-Бёвъ, посвятившій себя изученію, такъ сказать, естественной исторіи умовъ, вслдствіе призванія, которое онъ почувствовалъ съ ранней молодости, писалъ:— ‘Бывали минуты, когда я представлялъ себ величайшимъ счастіемъ и полагалъ все свое честолюбіе въ томъ, чтобы когда-нибудь, въ сренькій денекъ, въ одиночеств своемъ свободно читать Эзопа’… Подобныя строки какъ нельзя лучше характеризуютъ интеллектуальную личность. У Тэна мы находимъ еще слдующее признаніе: — ‘Для людей, одаренныхъ воображеніемъ, въ двадцать лтъ, философія является всемогущей. Онъ носится надъ міромъ, онъ возвращается къ происхожденію всего существующаго, онъ открываетъ механизмъ ума. У него какъ будто сразу выросли крылья. На этихъ новыхъ крыльяхъ онъ уносится въ область природы и исторіи’. Поэтому понятнымъ становится то сочувствіе, съ которымъ онъ говоритъ о нкоемъ Пьер и его пріятел, двухъ метафизикахъ, живущихъ возл ‘Jardin des Plantes’, ‘которые никуда не выходятъ, не играютъ і$ь вистъ, не курятъ, не составляютъ никакихъ коллекцій: они любятъ только разсуждать’… Если ему случится быть въ итальянской опер и онъ увидитъ облокотившуюся на красный бархатъ ложи прелестную молодую двушку, въ голубомъ платьиц, онъ принимается анализировать, разсуждать, вдумываться, онъ подмчаетъ на данномъ субъект пять или шесть истинъ соціальной психологіи, и онъ говоритъ о ней: — ‘Я извлекъ изъ нея все, что стоило извлекать’. Онъ изобразилъ самого себя, подъ прозрачной маской туриста Поля, въ своемъ ‘Путешествіи въ Пиринеи’, представляя этого Поля философомъ, утверждающимъ, ‘что такіе вкусы, какіе свойственны ему, растутъ съ годами, и что мозгъ человческій способенъ придумывать все новыя и разнообразныя удовольствія’. Въ совтахъ, которые онъ даетъ молодымъ людямъ, подъ не мене прозрачной маской Томаса Грендоржа, онъ совтуетъ имъ искать самаго высокаго счастія въ мір — созерцанія. Подъ этимъ, конечно, слдуетъ разумть ту философію, которую Карлейль такъ глубокомысленно назвалъ въ своемъ ‘Sartor resartus’ — ‘остроумной живописью міра* (‘.а spiritual picture of nature’). Изумительное разнообразіе явленій сводится къ немногимъ законамъ, въ которыхъ, какъ въ стклянкахъ съ опіумомъ, кроются зачатки чудныхъ сновидній. Человкъ отдается ему, и тотчасъ же ‘перестаетъ видть и слышать извстную сторону жизни: онъ слышитъ только общій хоръ всего живущаго, то ликующій, то жалобный, онъ ощущаетъ ту великую душу, которой мы вс являемся отдльными мыслями’… Въ данномъ случа, самъ Спиноза врядъ ли выразился бы удачне, и вамъ кажется, будто вы читаете страницу изъ замчательнаго пятаго тома его ‘Этики’, ‘о любви къ Богу’. Такимъ-то образомъ, на разстояніи столтій, при самыхъ разнообразныхъ условіяхъ воспитанія и среды, т же самыя страсти выливаются въ тхъ же самыхъ краснорчивыхъ восклицаніяхъ, съ почти полной тождественностью словъ.
Для души, въ такой мр одаренной философской впечатлительностью и соотвтствующей ей силой воображенія, искренность является уже не добродтелью, а чмъ-то привычнымъ и неизбжнымъ. Она не въ состояніи разсчитывать отзвукъ своихъ идей, до этого не допускаетъ ее способность глубокаго поглощенія. Равнымъ образомъ, ни истинный поэтъ не въ состояніи впередъ разсчитать впечатлніе, которое произведутъ его стихи, ни истинный математикъ — значенія практическаго примненія его формулъ: для этого слишкомъ могуче увлеченіе господствующей способности, слишкомъ сильно наслажденіе, доставляемое пользованіемъ этой способностью. Стендаль объяснилъ причину этой неспособности какъ художника по природ, такъ и ученаго, останавливаться на общественномъ значеніи ихъ работы: ‘… Подобно человку, какъ Жанъ-Жакъ Руссо, нужно по восемьнадцати часовъ въ сутки для того, чтобы какъ слдуетъ обтачивать фразы его ‘Эмиля’,— человку, желающему скопить четыреста тысячъ франковъ съ помощью такого, въ сущности, скучнаго способа, какъ писаніе книгъ, въ которыя онъ не влагаетъ своей души, понадобится не мене восемьнадцати часовъ въ сутки, для того чтобы изъискать средства, какъ бы проникнуть въ извстные, необходимые ему для достиженія этой цли кружки’… Для Тэна же едва хватало по восемьнадцати часовъ въ сутки для вырабатыванія своихъ теорій, и потому-то у него никогда не хватало времени на то, чтобы взвсить непосредственныя послдствія этихъ теорій съ точки зрнія современнаго успха. Такъ, напр., онъ въ молодыхъ годахъ оскорбилъ религіозное и моральное чувство многихъ изъ своихъ соотечественниковъ, подобно тому, какъ нын онъ оскорбляетъ политическія воззрнія многихъ другихъ, быть можетъ, самъ того не подозрвая, и во всякомъ случа нимало не заботясь о результатахъ этого скандализированія.— ‘Я состою изъ двухъ совершенно различныхъ людей’, пишетъ онъ въ одномъ изъ своихъ сочиненій: ‘изъ обыкновеннаго человка, который стъ, пьетъ, занимается своими длами, старается не длать вреда и приносить пользу. Этого человка я оставляю въ сторон. Есть-ли у него такія же мннія, манеры, шляпы, перчатки, какъ у остальной публики,— это уже дло публики. Другой человкъ, которому я позволяю заниматься философіей, не знаетъ даже ничего о томъ, существуетъ ли эта публика. Онъ никогда и не подозрвалъ о томъ, что можно извлечь пользу изъ истины.— Вы женаты?— спрашиваетъ его Рэдъ.— Я? нтъ! Это годится для человка поверхностнаго, съ которымъ я не знаюсь.— Однако, вы обратите всхъ французовъ въ революціонеровъ,— говоритъ ему Ройэ-Колларъ.— Этого я не знаю. А разв есть французы?..’. Понимаете ли вы посл этого, насколько несправедливо требовать у человка отчета въ томъ, какое мсто онъ думаетъ занять, по своимъ убжденіямъ, въ современной борьб мнній и ученій? Вы желаете навязать ему то или другое мсто, онъ же не выбираетъ никакого.
Всегда приходится дорого платить за направленіе ума нсколько исключительнаго, эта исключительность требуетъ извстнаго выкупа, но она иметъ и извстныя преимущества. Самое неоспоримое изъ этихъ преимуществъ — это сила. Человкъ, обладающій этой силой, можетъ быть непопулярнымъ, его могутъ ненавидть, на него могутъ клеветать, но тмъ не мене онъ сохранитъ за собою то странное, почти неуловимое превосходство, которое придаетъ значительный всъ каждому слову, вышедшему изъ его устъ или изъ-подъ его пера. Этого рода силу и власть придаютъ философу, замкнувшемуся въ своей систем, именно эта замкнутость, предполагающая въ немъ увренность въ самомъ себ. Мы живемъ въ эпоху метафизическаго разрушенія, когда всякаго рода обломки ученій покрываютъ землю. У насъ не только нтъ той общей вры, которая была у людей XVII вка и которая направляла вс совсти и руководила всми дйствіями, но мы даже утратили способность къ отрицанію, бывшей, такъ сказать, врой на-изнанку въ конц XVIII столтія. Мы до такой степени умножили точки зрнія, вдались въ такія искусныя и утонченныя толкованія, съ такимъ терпніемъ искали происхожденія всевозможныхъ ученій, что, наконецъ, сами увровали въ то, что глубокая истина кроется въ самыхъ противорчивыхъ гипотезахъ о природ какъ всей вселенной, такъ и человка. А такъ какъ, съ другой стороны, не существуетъ никакой высшей гипотезы, которая была бы въ состояніи примирить вс остальныя и которая могла-бы быть принята цликомъ, то между всми мыслящими людьми установилась единственная въ своемъ род умственная анархія. Отсюда проистекаетъ скептицизмъ — безпримрный въ исторіи мысли, и самымъ выдающимся представителемъ его является во Франціи Ренанъ. Это зло, заставляющее насъ сомнваться даже въ самихъ сомнніяхъ нашихъ, влечетъ за собою множество всмъ извстныхъ болзней: колебаніе воли, софистическія сдлки съ нашей совстью, диллетантизмъ, на-половину безпочвенный и безусловно-равнодушный ко всему,— словомъ, вс эти слабости, заставляющія насъ еще больше завидовать тмъ людямъ, которые, пройдя и съ своей стороны черезъ цлый рядъ міровоззрній, не утратили, однакоже, прежнихъ добродтелей: твердости и энергіи характера, непоколебимой строгости къ самимъ себ, серьезнаго отношенія къ дйствительнности. Еслибы кто вздумалъ написать исторію различныхъ вліяній, сказавшихся въ теченіе XIX вка хотя бы на одной только Франціи, то онъ къ немалому удивленію своему убдился бы въ томъ, что вс систематики пользовались въ означенную эпоху настоящей диктатурой, хотя бы они и не заслуживали того, будучи, въ сущности, ничмъ инымъ, какъ праздными утопистами, тмъ боле понятно, что такою диктатурой пользовался систематикъ рдкой силы ума, бывшій въ то же время и первокласснымъ ученымъ.
Слдовательно, могучее вліяніе Тэна ни общественное мнніе, пріобртенное имъ, не смотря на то, что онъ никогда не добивался его, и столковенія его съ различными оттнками этого мннія,— о которыхъ онъ, впрочемъ, никогда не заботился, въ одинаковой мр объясняются противоположными вліяніями начальной формы ума. Остается теперь показать, какимъ образомъ эта форма ума развилась въ очень спеціальной сред и была результатомъ его. Окажется, что разъ даны оба эти элемента, должно было родиться извстное понятіе о человческой душ, а отсюда и извстное понятіе о современной политик. Эти три послдовательныя положенія и составляютъ предметъ трехъ послдующихъ главъ настоящаго этюда.

II.
Среда.

Изъ того, что философъ не разсчитываетъ на немедленный отзвукъ своему ученію, еще отнюдь не слдуетъ, чтобъ ученіе это было совершенно независимо отъ той среды, въ которой оно возникло. Исторія доказываетъ намъ, что всякая система связана самыми тсными узами съ другими проявленіями той эпохи, въ которой она возникла. Не требуется особыхъ размышленій для того, чтобы понять, что одинаковое направленіе французскаго ума сказалось и въ теоріяхъ Декарта, рзко отдлявшихъ мысль отъ матеріи, человческую душу отъ животности, и въ поэтической дятельности Буало и Расина, и въ живописи Пуссена? То-же самое направленіе германскаго ума вызвало на свтъ Божій и Гете, и Гегеля, одинаковое направленіе ума англійскаго породило и грубыя театральныя пьесы Вичерлея, и столь-же грубыя сатиры Рочестера, и крайній матеріализмъ Гоббса. Достаточно было, впрочемъ, простого анализа слова ‘система’, для того, чтобы заключить a priori о близкомъ родств между философомъ и окружающей его средой. Разв построить систему не значитъ завершить объяснительной гипотезой сумму точныхъ свдній, доставленныхъ намъ опытомъ? Мы имемъ относительно вселенной и человка извстное количество положительныхъ свдній, мы приводимъ эти свднія въ порядокъ и дополняемъ ихъ общей теоріей, подобно тому, какъ геометръ описываетъ полную, окружность на основаніи данной ему хотя бы само-малйшей дуги этого круга. Поздне, когда сумма положительныхъ знаній увеличится, прежняя наша теорія относительно природы и ума окажется несоотвтствующею этимъ новымъ даннымъ, прійдется увеличивать и радіусъ окружности. Но какимъ образомъ опытъ приноситъ намъ эти положительныя свднія, этотъ необходимый матеріалъ для нашей гипотезы? Двумя, какъ мн кажется, очень мало схожими способами. Съ одной стороны, философу извстны общіе результаты, къ какимъ пришли опытныя науки въ данную минуту, и онъ, какъ изобртатель идей, приноравляетъ къ этимъ результатамъ свое воображеніе. Съ другой стороны, философъ этотъ подвергался, по крайней мр въ дтств и въ юности, весьма сложнымъ и многообразнымъ вліяніямъ своей семьи, своихъ друзей, своей родины, своего родного города. Жизнь чувствъ, жизнь моральная предшествовала его умственной жизни или, по меньшей мр, шла рядомъ съ нею. Это второе вліяніе присоединяется къ первому, даже противъ воли мыслителя, такъ что всякое новое ученіе является одновременно результатомъ и работы ума, и работы сердца. Приведу здсь кстати примръ Спинозы, котораго Шлейермахеръ называлъ ‘славнымъ и несчастнымъ’, и дйствительно, постоянно приходится возвращаться къ этому замчательному человку, если желаешь изучить на живомъ примр образцовый примръ великаго метафизическаго ума. Разв въ основу могучей системы, изложенной въ пяти книгахъ его ‘Этики’, не положены, во-первыхъ, познанія математическія и физическія, въ томъ вид, въ какомъ они были выработаны въ XVII вк, а затмъ познанія, извлеченныя изъ личнаго опыта, о чемъ свидтельствуетъ наивная біографія Колеруса? Еслибы печальный, болзненный, страдавшій грудью Спиноза не былъ проклятъ своими братьями по религіи, не подвергался преслдованіямъ даже со стороны своего семейства, не былъ отвергнутъ любимой двушкой, на которой онъ желалъ жениться, еслибъ онъ не почувствовалъ съ ранней юности, какъ на его хилое тло опустилась желзная плита, не перестававшая давить его,— онъ-бы, конечно, не написалъ, съ столь несомннной жаждой отреченія отъ суетныхъ желаній, слдующей пессимистической фразы, въ которой такъ ясно отражается его умственный стоицизмъ: — ‘Ни въ происхожденіи своемъ, ни въ способ существованія своего природа не знаетъ никакого принципа, изъ котораго она исходила-бы, ни цли, къ которой стремилась-бы’.
Пусть читатель представитъ себ теперь обстоятельства, среди которыхъ выросъ Тэнъ, и приметъ въ соображеніе то, какого рода матеріалъ общество представляло для попытокъ того философскаго воображенія, которымъ онъ былъ одаренъ. Онъ въ двадцать лтъ очутился въ Париж, къ концу царствованія Людовика-Филиппа, и, судя по воспоминаніямъ его товарищей по Нормальной Школ,— и въ томъ числ такимъ искреннимъ, какъ напр. воспоминанія Франциска Сарсэ, недавно появившіяся въ ‘Revue Politique’,— крайне интересовался преніями тогдашнихъ своихъ товарищей и обсуждалъ вмст съ ними вс сколько-нибудь важныя идеи той эпохи. То были странныя идеи, господствовавшія около 1850 года, когда обнаружилась несостоятельность розовыхъ надеждъ первой половины столтія! Въ области литературы романтизмъ, казалось, былъ побжденъ. Исполнилъ-ли онъ широкія общанія свои относительно эстетическаго обновленія? Какъ не усомниться въ этомъ, при вид того, что вс тогдашніе поэты, одинъ за другимъ, стали отрекаться отъ своихъ взглядовъ на искусство? Одинъ только Викторъ Гюго продолжаетъ держать высоко прежнее свое знаніе, но за то онъ и потерплъ пораженіе по поводу своихъ ‘Burgraves’. Ламартинъ-же весь отдался политик, Альфредъ де-Мюссе окончательно потопилъ свой талантъ въ вин, Теофиль Готье самъ себя называетъ ‘старымъ римоплетомъ, огрубвшимъ отъ употребленія прозы’, и продолжаетъ вертть колесо своего фельетона, съ меланхолическимъ видомъ невольника.— ‘А что-то еще насъ заставятъ длать’?— спрашивалъ онъ поздне у Теодора де-Баквиля, разоблачая такимъ образомъ тайное огорченіе, которое причиняла ему его вынужденная роль журналиста. Альфредъ де-Мюссе удалился въ свою японскую башню, Сентъ-Бёвъ похоронилъ подъ надгробнымъ холмомъ критическихъ этюдовъ своихъ поэта, умершаго такъ рано, который, по увренію его, живетъ въ груди большей части людей, Огюстъ Барбье утратилъ лирическій полетъ своихъ ‘Ямбовъ’. Кончилась эта страстная, благородная борьба вокругъ такихъ прекрасныхъ новорожденныхъ, какъ напр. ‘Meditations’ или ‘Orientales’, кончено также то спиритуалистическое возбужденіе, которое когда-то сопровождало поэтовъ-лириковъ и вдохновляло ихъ. Умеръ поэтъ, написавшій ‘Декабрьскую ночь’, Теодоръ Жуффруа. Несостоятельность эклектизма, проповдуемаго Викторомъ Кузеномъ и успвшаго одно время сдлаться какъ-бы оффиціальнымъ ученіемъ, стала очевидной для всхъ точно такъ-же, какъ революція 1848 года раскрыла несостоятельность чуть-ли не двухъ десятковъ соціологическихъ системъ, появившихся на свтъ Божій при іюльской монархіи. Все это — вншніе признаки боле глубокаго внутренняго измельчанія. Подъ вліяніемъ страшной борьбы революціонной трагедіи и подъ обаяніемъ величественной наполеоновской эпопеи, выросло поколніе, которое все было проникнуто героическими воззрніями на жизнь, т. е. именно т молодые люди, которые сами участвовали въ этой эпопе и которые, весьма понятно, воспитались на широкомъ, размашистомъ полет фантазіи. Да и какъ имъ было не врить во всемогущество, даже въ чудодйственность человческой воли, когда на ихъ-же собственныхъ глазахъ создался цлый новый міръ, молодой, блестящій и величественный, изъ гробницъ былыхъ вковъ, когда на ихъ глазахъ одна Европа рушилась, а другая создалась, когда простой артиллерійскій поручикъ осуществилъ самыя, повидимому, несбыточныя мечтанія самаго необузданнаго честолюбія одною только силою своего генія и энергіей своихъ выносливыхъ солдатъ? Но затмъ этотъ новый міръ вскор оказался такимъ-же старымъ, какъ и прежній, оказалось, что новая Европа стоила не больше старой. Завоеватель умеръ гд-то далеко, за нимъ послдовали одинъ за другимъ его сподвижники, въ политик и на общественныхъ нравахъ стала распространяться проказа посредственности. Оба блестящіе почина, сначала реставраціи, а затмъ и іюльской монархіи, свелись къ измельчанію характеровъ, къ грубому матеріализму въ наслажденіяхъ. Словомъ, вкъ не сдержалъ того, что онъ общалъ въ начал.
Однако — не во всхъ отношеніяхъ: среди этихъ повсемстныхъ развалинъ выросло дерево, роскошная растительность котораго кажется какъ-бы удвоенной среди этого мертваго пейзажа. Это дерево съ густой листвой, постоянно возобновляющейся — наука. Она одна никогда не обманывала своихъ присныхъ, напротивъ,— она даже превзошла самыя смлыя ожиданія. Тотъ, кто остановится на успхахъ науки за первую половину нашего столтія, ознакомившись предварительно съ неудачами послднихъ поколній въ другихъ отношеніяхъ, не можетъ не выразить величайшаго удивленія. Труды Френеля относительно свта, Амперо и Араго — относительно магнетизма и электричества, Мажанди и Флуранса — въ области нервной системы, — я беру эти примры на-удачу, а сколько-бы можно привести еще другихъ!— обновили въ одно и то же время и наши теоретическіе взгляды на міръ, и наши средства воздйствовать на природныя силы, практическія примненія неисчислимой важности свидтельствуютъ о томъ, что труды, совершившіеся въ лабораторіяхъ, перешли въ область дйствительности. Изида въ первый еще разъ приподняла свое покрывало. Человкъ одновременно и знакомится, и вступаетъ во владніе этимъ ‘космосомъ’, великолпіе котораго пугало его досел, а таинственность — подавляла. А съ помощью какого-же орудія достигъ человкъ этого почти чудеснаго прогресса? Для этого достаточно было примненія метода. Какого метода? Того, который Бэконъ возвелъ въ правило и которымъ исключительно пользовались изслдователи: методъ этотъ — опытъ. Отъ подтвержденія этого факта всего только одинъ шагъ до восхищенія, до преклоненія передъ этимъ единственнымъ методомъ, и этотъ шагъ скоро былъ сдланъ какъ молодыми людьми, которыхъ это удивительное плодородіе науки опьяняетъ надеждами, такъ и людьми зрлыми, которые находятъ себ въ этомъ утшеніе въ столь жестокихъ ошибкахъ. Въ насъ дйствуетъ какая-то безсознательная, но непреодолимая логика, которая побуждаетъ насъ какъ-бы даже противъ нашей воли доводить свои идеи до конца. Если позади науки скрывается методъ, то позади метода скрывается еще что-нибудь. Это ‘что-нибудь’, составляющее самую сущность опытнаго изслдованія,— фактъ. Сдлать какой-нибудь опытъ,— значитъ установить одинъ или нсколько фактовъ, ничего больше. Наука вступила на путь къ процвтанію своему съ того самаго дня, какъ ученые усвоили себ культъ, исключительную страсть къ факту. Помните-ли вы тотъ романъ Диккенса, гд англійская положительность воплощается въ человк средняго положенія и средняго образованія, который, быть можетъ, никогда ничего не слыхалъ объ индукціи, но въ котораго манія къ точному и сухому знанію проникла, такъ сказать, черезъ вс поры.— ‘Теперь’, восклицаетъ онъ, — ‘мн нужны одни только факты, не учите этихъ мальчиковъ и этихъ двочекъ ничему иному, кром фактовъ. Въ жизни нужны одни только факты. Не насаживайте въ ихъ головахъ ничего другого, вырывайте у нихъ все другое съ корнемъ. Вы можете образовать умъ разумнаго животнаго ничмъ инымъ, кром фактовъ’… Такъ говорятъ про себя девять англичанъ изъ десяти, такъ говорили и многіе французы около 1850-го года.
Дйствительно, именно около этой эпохи герой романа и драмы перестаетъ быть или печальнымъ, или ршительнымъ протестантомъ, находящимся постоянно въ разлад съ обстоятельствами для того, чтобы сдлаться тмъ рзкимъ, даже грубымъ реалистомъ, котораго Александръ Дюма-сынъ такъ смло вывелъ на театральныя подмостки. Выраженіе ‘сильный человкъ’ становится моднымъ. Оно означаетъ собою умную и не особенно разборчивую эксплоатацію факта, понятаго какъ слдуетъ, и эксплоатація эта прививается въ обществ почти повсемстно, во всхъ его слояхъ. Наверху, во-имя совершившагося факта, упрочивается и процвтаетъ вторая имперія, внизу — вс усилія простого рабочаго направляются къ успху, къ непосредственному наслажденію, къ богатству и роскоши. О политическомъ идеал нтъ больше и помину, несостоятельность либеральныхъ мечтаній и вожделній кажется не подлежащей никакому сомннію. Равнымъ образомъ, побжденнымъ оказывается идеализмъ и въ литератур. Пламенный лиризмъ смняется строгимъ изслдованіемъ и точная проза Вольтера снова длается модной. Наступаетъ эпоха, когда производятся громадныя общеполезныя работы, и притомъ въ колоссальныхъ размрахъ, когда всеобщее голосованіе длается главнымъ орудіемъ правительства, ибо за него говоритъ неопровержимый аргументъ цифръ. Общественное образованіе организуется съ такимъ разсчетомъ, чтобъ обезпечить за преподаваніемъ точныхъ наукъ торжество надъ преподаваніемъ литературы. Что сохранено было изъ программъ прежнихъ философскихъ курсовъ? Одна только логика, т. е. самая сухая и техническая, но въ то-же самое время самая точная и положительная часть философіи. Вс эти попытки сливаются въ какой-то общій потокъ, бурливый и размывающій берега. На разстояніи тридцати лтъ, направленіе этого потока не трудно различить, единство направленія извстной эпохи обрисовывается лишь современемъ: его опредляютъ извстныя стороны нравовъ, еще въ большей мр имена извстныхъ выдающихся личностей, бывшихъ вожаками въ этой крупной работ. Вторая имперія, выступивъ на сцену, имла своего государственнаго человка — герцога Морни, своего великаго драматурга — Александра Дюма-сына, своихъ великихъ романистовъ — Густава Флобера и братьевъ Гонкуровъ. Тэна можно считать великимъ философомъ ея. Я этимъ не хочу сказать, чтобы не было другихъ политиковъ, другихъ художниковъ по различнымъ отраслямъ искусства, другихъ мыслителей, которые не только стояли бы на одномъ уровн съ только что названными, но даже и выше ихъ. Не въ томъ дло, а въ томъ, что названныя лица были, каждый въ своей области, представителями извстнаго направленія мыслей. Тэнъ, какъ мн кажется, формулировалъ это наиболе яснымъ и точнымъ образомъ.
Вся философская система Тэна была построена въ его ум, начиная съ первыхъ же его сочиненій. Общій сводъ этой системы, въ высшей степени ясный, можно найти въ двухъ главахъ, которыми заканчивается его сочиненіе о ‘Классическихъ философахъ XIX вка’, написанныхъ, какъ сказано въ предисловіи, вмст со всмъ сочиненіемъ, именно въ 1852-мъ году, подъ вліяніемъ непринужденныхъ бесдъ съ нсколькими выдающимися молодыми людьми той эпохи. При чтеніи предисловія къ сочиненію ‘Умъ’, въ которомъ авторъ собралъ вс свои положенія и гипотезы относительно мысли и ея свойствъ, но трудно констатировать, что вся эта система, точно зданіе очень остроумной и прочной конструкціи, ничуть не поколебалась. По отношенію къ сущности ея, система эта сводится къ тому, чтобы понять свое я, какъ нчто, состоящее изъ цлой серіи мелкихъ фактовъ, представляющихъ собою явленія сознанія, и природу, какъ нчто, также состоящее изъ мелкихъ фактовъ, представляющихъ собою явленія движенія. На счетъ обоихъ этихъ пунктовъ философъ выражается вполн категорично: ‘Въ моемъ я, — говоритъ онъ,— нтъ ничего реальнаго, кром нити событій’… Другими словами, Тэнъ не допускаетъ ни въ человческомъ я, ни въ тлахъ природы существованія постоянной и скрытой субстанціи, которая поддерживала бы свойства людей и вещей и которая, будучи тожественна и прочна, пережила-бы случайныя и преходящія событія. Для него міръ — не что иное, какъ снопы очень неустойчивыхъ явленій, на подобіе ракеты, поднимающіеся кверху на нсколько минутъ или на нсколько часовъ, и затмъ исчезающіе безслдно. Это, какъ видитъ читатель, какъ-бы повтореніе старинной гипотезы Гераклита относительно міровой жизни. Значитъ, для того чтобы представить себ наше я и природу, необходимо познать и распредлить по классамъ цлую серію мелкихъ явленій. При этомъ въ такъ называемыхъ нравственныхъ и въ такъ называемыхъ естественныхъ паукахъ методъ остается неизмннымъ, какъ относительно тхъ, такъ и относительно другихъ слдуетъ начинать съ анализа. По ложамъ, напримръ, что мн предстоитъ изучить личность какого-нибудь писателя или великаго полководца, я поступлю такъ-же, какъ химикъ, которому предстоитъ изслдовать какой-нибудь газъ, или какъ физіологъ, разматривающій извстный организмъ. Я установлю, путемъ наблюденія, цлый рядъ мелкихъ фактовъ, относящихся къ этому полководцу, а разъ такой списокъ будетъ составленъ, я установлю, путемъ индукціи, главные факты, отъ которыхъ зависятъ остальные, подобно тому, какъ на дерев мелкія втки находятся въ прямой зависимости отъ крупныхъ втвей. Бываютъ явленія, такъ сказать, начальныя, производящія, отъ которыхъ происходятъ остальныя. Преобразуйте ихъ — и произойдетъ всеобщее преобразованіе, поймите ихъ — и вы поймете вс второстепенныя явленія. Въ животномъ, напримръ, питаніе является однимъ изъ этихъ начальныхъ явленій, у писателя же и у полководца такимъ явленіемъ будетъ воображательная сила его. Геній Мишле всецло проистекаетъ изъ той поразительной ясности, съ которою онъ представлялъ себ состояніе чувствительности, геній Наполеона — отъ его удивительной способности схватывать условія мстности. Не обладай первый изъ нихъ способностью представлять себ внутреннее состояніе души, а второй — топографическія особенности, и мы не имли бы ни исторіи Франціи, написанной Мишле, ни блестящей Аустерлицской побды. Разъ вы отъискали эти начальныя производящія явленія, — остается связать ихъ съ другими, стоящими еще выше на іерархической лстниц причинъ Эта свойственная инымъ людямъ способность воображать себя іи’ значительной мр наслдственна, поэтому, когда мы имемъ дло съ личностью, весьма важно опредлить происхожденіе ея, развитіе же породы, въ свою очередь, въ значительной мр зависитъ отъ особенныхъ условій среды. А разъ дойдя до этой ступени, мы можемъ подняться еще выше и установить связь всхъ фактовъ, мелкихъ и крупныхъ, нить которыхъ мы прослдили, съ фактомъ высшей категоріи, съ общимъ закономъ ума. Обязанность сводить къ немногимъ очень простымъ законамъ всю массу отдльныхъ опытовъ — лежитъ на наук, и притомъ какъ на наук, имющей дло съ мыслью человческой, такъ и на той, которая иметъ дло съ человческимъ тломъ. Наконецъ, остается свести въ одно эти немногіе общіе законы,— которые, въ сущности, суть ничто иное, какъ общіе факты, — и ‘природа, разсматриваемая въ существ своемъ, явится передъ нами въ вид чистаго, отвлечеи наго закона, который, разбиваясь на законы второй категоріи, при водитъ, на всхъ пунктахъ пространства и во вс моменты, къ непрерывному формированію личностей и къ неистощимому приливу событій.
Важность этого ученія стоитъ вн всякаго сомннія, но насъ интересуетъ преимущественно его значеніе въ смысл общественной психологіи. Нетрудно замтить, что два элемента главнымъ образомъ способствовали образованію такого взгляда на міръ. Первый изъ нихъ — гегеліанство. Въ очень дльномъ этюд о Карлейл Тэнъ, заявивъ предварительно, что главная наша задача должна заключаться въ томъ, чтобы передумать идеи, выработанныя великими германскими метафизиками, слдующимъ образомъ формулируетъ послднія:— ‘Собственно вс он сводятся къ одной — къ иде развитія (Entwickelung), которая заключается въ томъ, чтобы представить себ вс части извстной группы идей солидарными и взаимно-дополняющими другъ друга, такимъ образомъ, что каждая изъ нихъ обусловливаетъ остальныя и что, будучи собраны вс вмст, он обнаруживаютъ, послдовательностью и контрастами своими, внутреннюю способность, создавшую и собравшую ихъ вмст’. Эту-то внутреннюю способность Гегель называетъ ‘идеей’ группы, а Тэнъ — господствующимъ фактомъ. Дло въ томъ, что Тэнъ вводитъ въ гегеліанство посторонній принципъ, заимствованный имъ у положительной науки и у духа нашего времени. Неопредленныя, туманныя формулы нмецкаго мыслителя твердютъ подъ руками французскаго мыслителя, не способнаго ошибаться насчетъ значенія словъ. Тамъ, гд Гегель не обошелся бы безъ длиннаго разсужденія, Тэнъ прибгаетъ къ описанію. Съ умніемъ подобранный анекдотъ замняетъ у него отвлеченную фразу, лишенную осязаемыхъ очертаній. Всюду и всегда онъ старается примнить къ длу научный методъ. Съ какою восторженностью онъ говорить о наук и о той будущности, которую она намъ готовитъ: ‘… Наконецъ-то она приближается къ человку! Она обошла уже видимый и осязаемый міръ свтилъ небесныхъ, камней, растеній, которымъ иные презрительно желали ограничить ея дятельность. Теперь она принимается за душу человческую, вооружившись точными и врными инструментами, точность и пригодность которыхъ доказаны трехъ-сотъ-лтнимъ опытомъ. Она приноситъ съ собою новое искусство. новую политику, новую нравственность — и теперь отъ насъ зависитъ найти ихъ’… Съ какою увренностью онъ рекомендуетъ цлью всякаго изысканія ‘открытіе мелкихъ фактовъ, хорошо подобранныхъ, важныхъ, имющихъ значеніе, обстоятельно выясненныхъ и добросовстно отмченныхъ!’ Посл всего этого станетъ вполн попятнымъ, что поколніе, тогда еще нарождавшееся, глубокую вру котораго онъ выражалъ въ формулахъ столь-же ясныхъ, какъ математическая аксіома, и столь-же громкихъ, какъ строфа гимна,— что это поколніе признало въ немъ иниціатора, человка, видвшаго передъ собою обтованную землю и заране передававшаго объ ея таинственныхъ, способныхъ обновить прелестяхъ!

III.
Человческая душа и наука.

‘Наука иметъ дло съ душою’… Въ этихъ словахъ кроется зародышъ всего дла, предпринятаго Тэномъ. Если обратить вни маніе на массу вопросовъ, затронутыхъ Тэномъ, то трудъ его представляется столь-же разнообразнымъ и сложнымъ, какъ и сама жизнь, если-же имть въ виду неизмнность и устойчивость руководящей идеи его, то этотъ-же трудъ представляется столь-же простымъ и сжатымъ, какъ геометрическая теорема. Весь онъ заключается въ примненіи на дл теоріи мелкихъ фактовъ и въ той гипотез, что вс явленія умственной произвольной дятельности имютъ достаточную причину существованія въ одномъ или въ нсколькихъ предшествующихъ явленіяхъ. Допуская, что мелкіе факты, изъ которыхъ составляется наше я, могутъ быть изучены съ помощью пріемовъ опытнаго метода, и что слдовательно психологія есть наука, Тэнъ тмъ самымъ расходится съ школой матеріалистовъ, которая сводитъ все изученіе души къ простой глав изъ области физіологіи. Тэнъ совершенно врно подмтилъ, что явленіе изъ области душевной дятельности, идея, напримръ, является причиной цлой серіи другихъ такихъ же явленій, какіе бы при этомъ ни происходили соотвтствующіе физіологическіе процессы. Изъ этого слдуетъ, что еслибы даже мы смотрли на дятельность души лишь какъ на простую разновидность мозговой дятельности, намъ все равно пришлось бы изучить ея внутреннюю жизнь, какъ таковую, и съ точки зрнія мысли, какъ таковой. Но Тэнъ расходится также съ классической психологіей, въ томъ вид, какъ ее опредляли Жуффруа и шотландская школа, отступаясь отъ метода личааго, субъективнаго воззрнія и замняя его методомъ общаго изслдованія и многообразнаго опыта. Съ точки зрнія Тэна, въ существованіи человка все должно интересовать психолога и являться въ его рукахъ документомъ. Начиная съ способа меблировать комнату и накрывать на столъ и кончая способомъ молиться Богу и чествовать мертвыхъ — все стоитъ того, чтобы сдлаться предметомъ тщательнаго обсужденія, быть комментированнымъ и истолкованнымъ, ибо нтъ такой области, въ которую человкъ не вложилъ-бы частички своего существа. Карлейль написалъ своего ‘Sartor resartus’, странное съ перваго взгляда сочиненіе, въ которомъ онъ развиваетъ какую-то философію одежды и разсуждаетъ о политик и объ исторіи по поводу передниковъ и нижняго платья. Но онъ собственно довелъ только до размровъ фарса мысль, саму по себ очень врную, выраженную также и Бальзакомъ въ общемъ предисловіи къ его ‘Человческой комедіи’, а именно ту, что ‘человкъ, въ силу закона, недостаточно еще изслдованнаго, старается выразить свои нравы, свои мысли и свою жизнь во всемъ, что онъ приноравливаетъ къ своимъ потребностямъ’… Другими словами, это значитъ, что никакое проявленіе человческой дятельности, какъ бы мало оно ни было, не можетъ считаться безусловно-ничтожнымъ и незначительнымъ. Ученый долженъ изслдовать всевозможные документы — мемуары и переписку, историческія монографіи и романы нравовъ, произведенія артистовъ и произведенія простыхъ ремесленниковъ,— для того, чтобы найти въ нихъ проявленія страстей, крупныя или мелкія. Какое широкое развитіе вдругъ приняла узкая и хилая наука Томасовъ Рейдовъ и Дугласовъ Стюартовъ? и какое важное значеніе получаетъ въ этой психологіи гипотеза всеобщей цлесообразности, которая, какъ я сказалъ нсколько выше, составляетъ одну изъ отличительныхъ чертъ системы Тэна? Допустимъ, что не всякое явленіе въ нравственной жизни человка обусловлено однимъ или нсколькими предшествовавшими явленіями, другими словами, допустимъ въ душ произвольность и свободу, въ общепринятомъ смысл этихъ словъ: тогда все зданіе разомъ рухнетъ. Въ этомъ-то и заключается слабая сторона ученія. Словомъ, психологія построена на научныхъ началахъ, но все ея зданіе возведено на метафизическомъ фундамент.
Изъ всей обширной области науки о душ, охватывающей собою такимъ образомъ вс факты, касающіеся человческой природы и общества, Тэнъ выбралъ спеціальнымъ предметомъ своего изученія область литературной и художественной производительности. Эту производительность философъ долженъ разсматривать въ возможно-большемъ количеств и въ возможно-разнообразныхъ формахъ ея проявленія. И дйствительно, авторъ ‘Ума’ разсмотрлъ явленіе образованія произведеній искусствъ различнаго рода и въ Греціи, и въ Рим, и въ Италіи, и въ эпоху Возрожденія, и во Франціи за послднія три столтія, и въ Англіи во вс времена, словомъ, въ самые многоразличные моменты и въ весьма разнообразной сред. Исторія представлялась ему въ вид обширнаго опыта, даннаго случаемъ въ пользу психолога, и благодаря ей, онъ обновилъ или, пожалуй, передлалъ все ученіе старинной критики, а затмъ, косвеннымъ образомъ, и точки зрнія художниковъ, воспитанныхъ на этихъ теоріяхъ. Первымъ отличительнымъ признакомъ этого обновленія было полное устраненіе идеи о нравственности въ произведеніяхъ искусства. Для того, чтобы поставить себ вопросъ о томъ, какъ поступили-бы Ла-Гарпъ, или Густавъ-Планшъ, или даже Сентъ-Бёвъ, по крайней мр въ первыхъ своихъ этюдахъ, если книга или картина, съ моральной точки зрнія, заслуживала-бы похвалы или порицанія.— нужно, прежде всего, допустить, что писатель или живописецъ дйство вали съ вполн сознательной и отвтственной волей, но эта гипотеза находится въ явномъ противорчіи съ принципомъ о предопредленіи, всюду примняемымъ Тэномъ. Тотъ, кто произноситъ сужденіе о какомъ-либо произведеніи ума, основываетъ это сужденіе, сознательно или безсознательно, на особой теоріи относительно этого ума. Какая-либо книга или картина были, для сторонника старинной психологіи, продуктомъ личной причины. Но аналитикъ изъ школы Тэна замчаетъ въ этомъ продукт, какъ и во всякомъ другомъ, результатъ цлой серіи частныхъ причинъ, которыя, въ свою очередь, являются результатомъ другихъ вліяющихъ причинъ, и такимъ образомъ до безконечности. Поэтъ-стоикъ говоритъ: — ‘Длинная цпь причинъ спускается на міръ, начиная съ первичной причины происхожденія міра, и если ты попытаешься измнить что бы то ни было, ты рискуешь перевернуть все вверхъ дномъ…’ Для Тэна, какъ для Спинозы, какъ для пантеистовъ всхъ временъ, общая сумма силъ направлена къ тому, чтобы вызвать на свтъ Божій самомалйшій фактъ, и позади каждаго изъ этихъ мелкихъ фактовъ воображеніе мыслителя замчаетъ безконечный рядъ событій. Изъ этого царства безусловной необходимости изгнана всякая оцнка добра и зла, а также и всякая оцнка красиваго и некрасиваго, или по крайней мр, красивое и некрасивое появляются подъ весьма страннымъ угломъ. Группа фактовъ, производящихъ на мой умъ впечатлніе, которое я обозначаю общимъ терминомъ ‘красоты’, нисколько не изолирована отъ группы фактовъ, производящихъ на тотъ-же умъ впечатлніе некрасиваго, ибо все самымъ тснымъ образомъ связано въ обширной серіи явленій, составляющихъ міръ. Разница обусловливается только моимъ личнымъ впечатлніемъ, но если я пожелаю отршиться отъ этого впечатлнія и разсуждать, я вынужденъ буду сознаться въ томъ, что я нахожусь въ виду тхъ же силъ, которыя въ одномъ случа вызвали удачу, а въ другомъ — неудачу въ одномъ и томъ же акт творенія природы. Разъ дойдя до этой ступени анализа, я готовъ одинаково заинтересоваться и удачей, и неудачей, въ особенности если я открою, что у одного и того же автора, напр., неудачей извстной стороны его таланта обусловливалась удача остальныхъ. Та же самыя впечатлительность и сила воображенія, которыя одарили Мишле точно какимъ-то даромъ угадыванія при описаніи религіозныхъ войнъ, должны были, въ извстные моменты и относительно извстныхъ людей, повести его же къ весьма странной несправедливости: понявъ совершенно врно Микель-Анджело и Лютера, онъ не въ состояніи былъ понять ни Монтэня, ни Бонапарта. Этой особенностью въ склад его ума объясняются и достоинства его слога, и недостатки его. Разъ убдившись въ этой истин, я готовъ уже удивляться въ историк лишь этому могучему воображенію, а такъ какъ могущество это выражается одинаково и въ достоинствахъ его произведеній, и въ недостаткахъ ихъ, то я готовъ полюбить самые эти необходимые, а вслдствіе того и драгоцнные недостатки. Произведеніе искусства перестаетъ интересовать меня само по себ, такъ какъ оно является результатомъ тхъ глубокихъ причинъ, которыя вызвали его на свтъ Божій. Я изучаю въ немъ причины, поэтому меня трогаетъ, поражаетъ, восхищаетъ энергія этихъ причинъ, поэтому-же искусная групировка, правильная гармонія, изящество, чувство мры будутъ имть для меня мене привлекательности, чмъ крайности, которыя иной разъ могутъ показаться даже шокирующими. Произведенія очень уравновшенныя то-же являются характеристичными, но они свидтельствуютъ о мене необузданной сил.
Не мшаетъ дйствительно бросить взглядъ на то, какихъ писателей Тэнъ способенъ лучше понимать, а равно и на то, какой слогъ внушаетъ ему наиболе симпатіи. Изъ писателей настоящаго столтія онъ ставитъ особенно высоко Мишле и Бальзака, изъ писателей XVIII-го вка — Сенъ-Симона. Изъ англійскихъ писателей онъ ставитъ на первомъ план Шекспира, затмъ Свифта и Карлейля, — все такихъ писателей, главная особенность которыхъ заключается въ томъ, что они въ высшей степени выразительны. У нихъ по крайней мр замтна тсная связь между артистомъ и его произведеніемъ, и книги ихъ дйствительно могутъ считаться ‘живой психологіей’. Безъ сомннія, очень пріятно видть, какъ какое-нибудь свойство выростаетъ въ мозгу до чрезвычайныхъ размровъ. Оно начинаетъ бить черезъ край, нарушаетъ установленные законы эстетики, старается продумать и то, и другое, пересоздавая языкъ. Слабая личность поэта стушовывается и изъ-за нея можно разглядть какой нибудь важный законъ умственной дятельности, поражающій насъ своимъ блескомъ. Весьма вроятно, что какой-нибудь выдающійся физіологъ испытываетъ передъ картинами ощущеніе, подобное тому, которое. охватываетъ Тэна передъ страницей прозы или поэзіи. Этотъ ученый замчаетъ, вроятно, подъ великолпными голыми тлами Рубенса проявленіе не только физической жизни, но и глубокіе законы, управляющіе ею. Именно глубокій смыслъ этихъ законовъ и дйствіе ихъ особенно его интересуютъ. Вполн законно такъ чувствовать, но также законно стоять и на противоположной точк зрнія и смотрть на произведенія искусства, какъ на нчто внушенное. Такъ поступаютъ поэты и влюбленные. Женщина, одаренная впечатлительностью, сидитъ въ своемъ будуар въ туманный зимній вечеръ, надъ городомъ, въ которомъ снуетъ суетливая толпа, лежитъ туманъ и дымъ. Она догадывается о томъ что длается на улиц, ничего не видя,— такъ какъ свтло-голубыя шторы уже спущены,— по овладвающему ею грустному настроенію. Блдный полусвтъ ложится на вс предметы, окружающіе молодую женщину, предметы, ничего не говорящіе другимъ, но дорогіе для нея, такъ какъ они нашептываютъ ей о быломъ, невозвратномъ счастіи. На столик, на камин, на этажерк разставлены портреты дорогихъ ей людей, нмые свидтели того, что она думаетъ объ изображенныхъ на этихъ портретахъ лицахъ, отдаленныхъ отъ нея разстояніемъ или даже смертью. Въ своемъ печальномъ, меланхолическомъ настроеніи она беретъ сборникъ стихотвореній съ полки, на которую она поставила любимыя свои книги. Дрова въ камин догораютъ. Растянувшись на своей кушетк, она раскрываетъ книгу на-удачу, а такъ какъ у нея нтъ подъ рукой закладки, то ей случается, когда она прерветъ свое чтеніе, вынуть большую булавку изъ своихъ прекрасныхъ волосъ и положить ее между страницъ книги Книга говоритъ ей, какъ и философу, но только съ тою разницею, что она вызываетъ передъ нею образы. Она не видитъ изъ-за строкъ руки, которая ихъ написала, тла, которому принадлежала эта рука, не видитъ глубокаго, но въ сущности чисто-животнаго источника таланта, она видитъ лишь мечту поэта, тотъ таинственный и неуловимый ореолъ, которымъ онъ окружилъ свои стихи. Она читаетъ слдующій прекрасный отрывокъ изъ Ламартина:— ‘И на утро рыбаки увидли тло женщины, которое ночная волна прибила къ берегу, и вопреки смерти красота ея трогала душу’… Она прочитываетъ въ ‘Книг Лазаря’ Генриха Гейне слдующія слова:— ‘Сердце мое разрывается при вид слезъ Жюльеты…’ Она прочитываетъ въ ‘Тщетныхъ Нжностяхъ’ Сюлли Прюдома, слдующую строку: — ‘Имъ нужна женщина, которую легко-бы было растрогать…’ И изъ-за строкъ дорогого ей автора она, быть можетъ, подобно Тэну, угадываетъ автора,— ‘человка, много учившагося и много путешествовавшаго, во фрак и въ перчаткахъ, имющаго успхъ у дамъ, отвшивающаго по пятидесяти поклоновъ и произносящаго по двадцати остротъ въ вечеръ, читающаго по утрамъ газеты, живущаго въ бель-этаж, не слишкомъ веселаго, нервнаго, не чуждаго претензій, готоваго даже считать себя маленькимъ богомъ…’ Быть можетъ, такая обстановка и является своего рода черноземомъ для красиваго цвтка, а эта поэзія, столь утонченная и деликатная, оказывается видимымъ продуктомъ невидимыхъ причинъ. Но эти очаровательныя строфы являются для молодой женщины не результатомъ, а причиной. Ей мало дла до того, при какихъ условіяхъ они создались. Ее мало интересуетъ реторта, въ которой изготовленъ былъ волшебный напитокъ, лишь бы послдній производилъ свое дйствіе и чтобы чтеніе вызвало въ ней извстное душевное настроеніе. Ее не интересуетъ функціонированіе незыблемыхъ законовъ психологіи, для нея важны т виднія, которыя вызываетъ передъ нею книга, печальныя или пріятныя, но всегда и во всякомъ случа личныя. Для всякаго понятно, что въ этихъ противоположныхъ манерахъ чувствовать заключаются дв весьма различныя между собою теоріи искусства. Та, представителемъ которой является Тэнъ, имла, во-первыхъ, то преимущество, что въ подтвержденіе ея онъ привелъ массу примровъ, поддерживалъ ее съ несокрушимой логикой и съ пламеннымъ краснорчіемъ, а во-вторыхъ, что она отвчала одной изъ настоятельныхъ потребностей эпохи. А между тмъ, для полнаго ея успха было-бы достаточно и одного изъ этихъ преимуществъ.
Интересно то, что теорію Тэна можно найти положенною въ основу многихъ произведеній современныхъ художниковъ, иногда весьма ясно и опредленно формулированною, иногда-же какъ-бы прикрытою дымкой. Не подлежитъ сомннію, что теорія эта вполн отвчаетъ какой-нибудь глубокой потребности времени, такъ какъ произведенія, въ основу которыхъ она положена, пользуются почти поразительнымъ успхомъ. Разв эстетика писателей такъ-пазынаемой натуралистической школы не является, въ сущности, лишь примненіемъ на дл высказаннаго Тэномъ положенія,—что внутренняя цнность какого-нибудь литературнаго произведенія измривается тмъ, поскольку оно документально? Для послдователей этой теоріи, которые избрали преимущественно форму романовъ, потому что эластичность этой формы длаетъ боле удобными всяческіе опыты,— талантъ писателя сводится къ тому, чтобы дать какъ можно больше точныхъ свдній относительно человка и общества. Если они, вмсто того чтобы представлять эти свднія въ сыромъ вид, придумываютъ интригу, выводятъ личности, характеризуютъ среду, то они и это длаютъ въ видахъ большей точности. Будучи такимъ образомъ связаны между собою, эти свднія взаимно пополняютъ другъ друга, романистъ, длая свой романъ сложнымъ, стремится сравняться съ точностью жизни. Часто это ему удается, и историкъ нравовъ ХІХ-го столтія встртитъ уже немало подготовительной работы, если онъ пожелаетъ узнать, напр. какъ питались и какъ одвались простолюдины и буржуя, какъ они жили, веселились, вступали въ бракъ, какія они испытывали огорченія. Никогда еще не было составляемо боле полнаго каталога различныхъ общественныхъ разновидностей и ихъ привычекъ, по крайней мр, вншнихъ. Мало-по малу распространяется и пріобртаетъ, такъ сказать, право гражданства это стремленіе подложить подъ блестящую шелковую матерію воображенія боле прочную научную подкладку. Критика почти уже совсмъ отказалась отъ обсужденія продуктовъ литературнаго творчества ‘an und fr sich’, для того, чтобы внимательне заняться изученіемъ условій, при которыхъ были созданы эти произведенія: такимъ образомъ, мы видимъ, что серьезные научные трактаты пересыпаны анекдотами, что чуть-ли не каждый литераторъ пишетъ свои мемуары,— словомъ, что репортерство пріобрло право гражданства въ исторіи литературы. Самая поэзія становится психологической и, какъ о томъ громогласно объявляютъ молодые поэты, парижской и модной. Пойдите на выставку картинъ такъ называемыхъ независимыхъ художниковъ,— и вы встртите здсь еще боле опредленное стремленіе къ новаторству, вы увидите, что революціонеры кисти тоже стремятся къ тому, чтобы съ помощью своей кисти и красокъ дать относительно своего поколнія точныя и обстоятельныя свднія. Этотъ разсматриваетъ съ точностью анатома маленькое мускульное измненіе, которое замчается на подъем ноги танцовщицы, вслдствіе частаго и продолжительнаго танцованія, или на плеч гладильщицы, имющей постоянно дло съ утюгомъ. Другой постарается схватить и передать то вытянутое, отчасти дряблое выраженіе, которое замчается на лиц заправскаго парижскаго жуира. Портретъ танцовщицы г. Дега, сцена въ корридор театра ‘Folies Berg&egrave,res’, Форена, выказываютъ, въ довольно неожиданной форм, силу наблюдательности, стремящейся стать на научно-физіологическую почву. Надъ душою человческою точно производится самое тщательное дознаніе, которое во все входитъ, всюду заглядываетъ, здсь преувеличиваетъ, тамъ утончаетъ, и которое прежде всего заботится о томъ, чтобы выполнить программу, выставляемую Тэномъ съ первой страницы своихъ сочиненій до послдней и заключающуюся въ обстоятельномъ и точномъ перечисленіи тхъ мелкихъ фактовъ, изъ которыхъ составляется человческое я.
Было-бы безполезно скорбитъ объ этомъ торжеств искусства описательнаго надъ искусствомъ творящимъ, ибо это торжество является неизбжнымъ слдствіемъ существеннаго измненія, производимаго въ настоящее время наукой въ человческомъ міросозерцаніи. Уже теперь представляется возможнымъ измрить зна ченіе этого примненія научныхъ методовъ ко всему, касающемуся души. Существуютъ два средства для подобнаго измренія: во-первыхъ, совершившіеся факты, которые уже достаточно опредлились. для того чтобы на основаніи ихъ можно было сдлать заключеніе, и, во-вторыхъ, анализъ самаго принципа и теоріи, считающей всю нашу личную жизнь результатомъ постороннихъ причинъ. Такимъ образомъ, мы прійдемъ къ констатированію того факта, что самый отчаянный пессимизмъ является послднимъ словомъ этой литературы, основанной на изслдованіи. Въ романахъ, написанныхъ подъ вліяніемъ этого ученія, человческая природа выставляется все боле и боле въ жалкомъ свт, подавленной неблагопріятными обстоятельствами, безсильной въ борьб съ гнетущими ее силами. И не является ли такой пессимизмъ и послднимъ словомъ всей литературной дятельности Тэна? Повидимому, не представляется никакой надобности въ томъ, чтобы напоминать многочисленныя мста въ его сочиненіяхъ, въ которыхъ у этого психолога, сдлавшагося жертвой собственнаго своего метода, сказывается величайшее уныніе и неизлчимая болзнь сердца. Вспомнимъ хотя-бы это печальное мсто изъ его ‘Путешествія по Италіи’, гд онъ, стоя передъ великими произведеніями искусства древнихъ вковъ, восклицаетъ съ горечью:— ‘Сколько развалинъ! Исторія — это громадное кладбище!’, а также то мсто, гд онъ сравниваетъ человчество съ Ніобеей, сыновья которой умираютъ подъ ударами Аполлона:— ‘Она выпрямляется, холодная и какъ-бы безчувственная, безнадежная, и, устремивъ глаза въ небо, смотритъ съ удивленіемъ и съ ужасомъ на ослпительное, но въ то же время холодное сіяніе, откуда летятъ зловщія стрлы, отъ которыхъ не увернуться ея несчастнымъ дтямъ’… Вспомнимъ то. очень извстное, мсто въ его сочиненіяхъ, въ которомъ онъ утверждаетъ, что ‘и здоровье, и умъ — это дв очень счастливыя случайности’, или напр. то, гд онъ говоритъ, что ‘лучшій плодъ науки — это та холодная покорность, которая, умиротворяя и длая безчувственной душу, ограничиваетъ страданіе однимъ только тломъ’… Словомъ, вся его теорія носитъ въ себ зачатки самаго мрачнаго и самаго неизлчимаго отрицанія. Если все въ насъ есть ничто иное, какъ результатъ причинъ, лежащихъ вн насъ, если наша манера относиться къ жизни, радостная или горькая, является лишь продуктомъ цлой неопредленной серіи причинъ, то какъ же намъ и не почувствовать все наше ничтожество по отношенію къ гигантскимъ силамъ, и поддерживающимъ, и подавляющимъ насъ все съ тмъ-же ужаснымъ безмолвіемъ? Гд-же мы найдемъ, для того, чтобъ устоять противъ этой страшной силы, иное оружіе, кром полнйшаго самоотреченія, кром ‘нирваны’ индійскихъ мудрецовъ? Когда Паскаль пришелъ, не безъ страстной дрожи, къ тому заключенію, что достаточно одной капли воды’ для того, чтобъ убить насъ, и что мы находимся совершенно во власти того безсмысленнаго міра, который окружаетъ насъ, онъ тотчасъ-же посл того гордо поднимаетъ голову, и весь родъ людской вмст съ нимъ, противупоставляя силы сердца и силы ума этому слпому и безстрастному міру, который, правда, можетъ задавить насъ, но можетъ только это. Но увы! гд же взять ихъ, эту силу ума и эту силу сердца, если даже и мысли, и ощущенія наши являются продуктами этого самаго міра, если наше я почти ускользаетъ отъ насъ самихъ, будучи постоянно окутываемо мракомъ безсознательности, рискуя ежеминутно потерпть полное крушеніе среди того зловщаго, молчаливаго прилива и отлива явленій, котораго оно является только ничтожнымъ атомомъ, уносимымъ втромъ въ невдомую даль? Указавъ на то, что человческое несовершенство также въ порядк вещей, какъ и неправильность граней кристала, Тэнъ спрашиваетъ:— ‘Можно ли негодовать противъ такого геометрическаго явленія?’ — А между тмъ, онъ самъ первый негодуетъ, но только негодованіе это сдерживается гордостью, о немъ свидтельствуетъ лишь глухой, сдавленный стонъ Этотъ стонъ является какъ бы низкой басовой нотой въ восторженномъ гимн въ честь науки. Это въ полномъ смысл слова типъ современнаго человка, у котораго наслдственная чувствительность требуетъ человческаго разршенія человческой жизни’ мистическаго и сверхъестественнаго освщенія мимолетныхъ нашихъ дйствій, міра вчнаго и незыблемаго позади этого хаоса преходящихъ явленій, высшаго разума въ природ,— между тмъ какъ безпощадный анализъ разлагаетъ на составныя части даже его огорченія, для того, чтобы выложить передъ нимъ составные и необходимые элементы его. Это положеніе по-истин невыносимое которое должно повести или къ отреченію отъ самыхъ благородныхъ, самыхъ возвышенныхъ потребностей души, или къ сознанію того, что наука не въ состояніи дать полнаго удовлетворенія на тему сердцу. А такое сознаніе — это широко раскрытая дверь для мистицизма, это признаніе того, что существуютъ внушенныя истины, не подлежащія анализу,— и наша мысль упорно протестуетъ противъ такого самоотреченія.

IV.
Политическія теоріи Тэна.

Если и Тэнъ пережилъ тяжелые, пессимистически-краснорчивые моменты, но это длалось противъ его воли, и онъ тмъ не мене не переставалъ вровать въ науку. Онъ вполн добросовстно призналъ печальную ничтожность своихъ личныхъ впечатлній по сравненію съ тмъ геометрически-правильнымъ и молчаливымъ міромъ, который показываетъ намъ наука. Онъ не пытался также отрицать того факта, что какая-то зараза отчаянія распространяется на весь нашъ вкъ. Но онъ старался доказать, что это отчаяніе происходитъ единственно отъ личнаго настроенія нашего духа, а не является необходимымъ послдствіемъ науки. По его мннію, и оптимизмъ, и пессимизмъ являются двумя различными манерами смотрть на вещи, въ одинаковой степени законными, но за то и одинаково неврными, свидтельствующими лишь объ особомъ настроеніи души, предающейся имъ. Онъ идетъ еще дальше: онъ не только оправдываетъ науку, породившую эту болзнь вка, но онъ отъ нея же ждетъ и исцленія отъ этой болзни. Но эта смутная, неопредленная надежда, по моему мннію, будетъ обманута, ибо разнорчіе между наукой и нравственной стороной нашей жизни въ дйствительности непримиримо. Но тмъ не мене нельзя не признать благородныхъ порывовъ разршить эту задачу, ибо дло идетъ здсь о сохраненіи одного изъ двухъ важныхъ, вковыхъ наслдій нашего жалкаго человчества. Тэнъ именно и трудился въ этомъ направленіи. Не то, чтобъ онъ написалъ спеціальный трактатъ объ этомъ предмет: но вы постоянно встрчаете, въ каждомъ изъ его сочиненій, извстную теорію нравственности, то изложенную категорически, какъ напр. на послднихъ страницахъ этюда о лорд Байрон, то пристегнутую, такъ сказать, къ случаю, какъ напр. въ лекціяхъ его о греческой скульптур, въ его замткахъ объ Англіи или въ предпослдней глав о ‘философіи искусства’, гд онъ трактуетъ о степени благодтельности того или ипого идеала. Въ этомъ онъ замтно приближается къ ученію стоиковъ или Спинозы,— основанному также на гипотез о безусловномъ единств вселенной. ‘Постарайся установить гармонію между собою и міромъ’,— говорилъ Маркъ-Аврелій, а авторъ ‘Этики’ говоритъ: — ‘Истинный мудрецъ тотъ, кто соприкасается мыслью своею съ вчной необходимостью природы. Этотъ послдній, въ извстномъ смысл, никогда не перестаетъ существовать, и онъ одинъ обладаетъ истиннымъ сердечнымъ спокойствіемъ’. Самъ Гёте, торжествующій вождь этой школы? говоритъ: ‘Старайся познать самого себя — и ты познаешь все остальное’… Конечно, наша слабая личность является лишь ничтожнйшей частицей безконечнаго творенія природы, но отчего-бы намъ, вмсто того, чтобы жаловаться на это, не радоваться тому, такъ какъ мы способны присоединиться къ этой безконечности и чувствовать, что мы сдлались однимъ изъ одушевленныхъ членовъ безсмертнаго воплощенія божества? Для этого достаточно буквально слдовать ученію, превосходство котораго давно уже признано здравымъ смысломъ, и согласовать наши желанія съ міро вымъ порядкомъ, вмсто того, чтобы бороться противъ неизбжнаго порядка вещей, въ тщетной надежд подчинить его нашимъ жела ніямъ. Это ученіе умиротворяющее, ибо оно длаетъ насъ способными находить себ утшеніе въ нашихъ горестяхъ — въ сознаніи, что мы подчинялись закону, въ то же время это ученіе ободряющее, ибо оно научаетъ насъ обращать въ пользу нашего развитія вс окружающія насъ обстоятельства. Въ этомъ благодтельномъ ученіи находилъ себ поддержку и опору и Гёте, въ предпринятомъ имъ великомъ культурномъ труд, подобно тому какъ въ немъ же когда-то находили себ опору греческія республики въ дл правильнаго развитія своей свободной дятельности. Влія ніе этого ученія, дйствительно, переходитъ за предлы частной дятельности, и его значеніе, пока еще сомнительное въ виду случайностей личной жизни, становится почти безусловнымъ, будучи примнено къ жизни общества. Такъ, по крайней мр полагаетъ Тэнъ, который создалъ себ цлое ученіе о политической нравственности, основанное на научномъ познаніи человка и вселенной. Именно эта-то политическая нравственность его и пришла въ столкновеніе съ революціонными идеями 1789 года, равно какъ и съ принципами прежней правительственной системы. Такимъ образомъ, авторъ ‘Происхожденія современной Франціи’ представляетъ собою довольно странное и неожиданное зрлище философа, одинаково враждебнаго обимъ партіямъ, оспаривающимъ другъ у друга господство въ стран Избытокъ добросовстности иметъ свои опасныя стороны и часто длаетъ умственную работу извстнаго лица непонятной для тхъ, кто не въ состояніи бываетъ проникнуть въ тайну внутренней работы этого ума.
Мн кажется, что политическая мораль Тэна, формулированная въ общихъ своихъ началахъ, можетъ быть сведена просто къ взгляду на государство, какъ на организмъ. Подобно тому, какъ сила и здоровье личности зависятъ отъ сознательнаго или безсознательнаго повиновенія законамъ физіологическаго организма, сила и здоровье соціальныя также зависятъ отъ сознательнаго или безсознательнаго повиновенія законамъ общественнаго организма. Всякаго рода условія, неизбжныя и непредотвратимыя, создали этотъ организмъ: этому содйствовали и условія племенныя, и условія среды, и цлая цпь историческихъ событій. Каковъ онъ есть, хорошъ или дуренъ, желателенъ или нежелателенъ, организмъ этотъ существуетъ, дйствуетъ, въ силу непреодолимой необходимости. Согласно вышеуказанному мною философскому принципу, мудрость именно и заключается въ признаніи этой необходимости. Признать вс условія общественнаго организма, часть котораго мы составляемъ, и, признавъ ихъ, подчиниться имъ,— такова исходная точка прогресса, ибо мы не можемъ улучшить нашего собственнаго положенія иначе, какъ предварительно хорошенько понявъ его. Это является какъ-бы примненіемъ къ управленію народами стариннаго изреченія Бэкона: ‘Nemo naturae nisi parendо imperat’ (никто не можетъ повелвать природ иначе, какъ подчиняясь ей). Повиноваться не только племеннымъ принципамъ, но и племеннымъ предразсудкамъ, ‘ибо наслдственный предразсудокъ — это та-же, хотя и неизвстная намъ причина’, сохранить не только полезныя учрежденія, но даже и т, которыя кажутся намъ неосновательными, ибо и они составляютъ живую часть живого тла, не принимать за мрило государственныхъ интересовъ ни логическихъ требованій нашего разума, ни благородныхъ влеченій нашего сердца, потому что ни разумъ, ни сердце наше не могутъ служить мриломъ дйствительности, поступать, однимъ словомъ, по отношенію къ обществу такъ же, какъ поступаетъ врачъ по отношенію къ больному, съ медленной и робкой осторожностью, которыя вытекаютъ изъ убжденія въ безконечной сложности отправленій: — вотъ, независимо отъ практическихъ примненій, тотъ политическій пріемъ, который рекомендовалъ-бы Тэнъ, который онъ даже и рекомендуетъ въ тхъ своихъ сочиненіяхъ, гд онъ изъ простого разсказчика превращается въ судью. Приведу для примра слдующее мсто изъ второго тома его ‘Происхожденія современной Франціи’: — ‘Если на свт существуетъ нчто трудное, то ничего не можетъ быть трудне, какъ создать конституцію, въ особенности конституцію совершенную. Замнить условія, при которыхъ жилъ великій народъ, новыми условіями, прочными и примненными къ его особенностямъ, примнить форму съ сотней тысячъ отдленій къ жизни двадцати шести милліоновъ людей, создать эту форму такъ гармонично, пригнать ее такъ точно, такъ кстати, съ такимъ яснымъ пониманіемъ нуждъ и способностей этихъ милліоновъ людей, что послдніе могутъ свободно двигаться въ этой форм и что ихъ импровизированная дятельность въ ней ничмъ не будетъ отличаться отъ старинной рутины, — такая задача по-истин громадна и, по всей вроятности, превышаетъ даже силы человческаго ума’… Поэтому лучше заране отказаться отъ такой задачин держаться, въ видахъ успшнаго дйствованія такой трудно управляемой машиной, какъ государство, двухъ великихъ пріемовъ всяческихъ измненій: во-первыхъ, времени, т. е. наслдственности, и во-вторыхъ, искусства, т. е. спеціализаціи’. Наклонность къ первому изъ этихъ пріемовъ Тэнъ, по всей вроятности, заимствовалъ изъ Англіи, а наклонность ко второму — изъ Германіи. Мн думается, что еслибъ онъ принялся составлять, по примру учителя своего Спинозы, политическій трактатъ, онъ и началъ-бы съ этихъ пріемовъ, и кончилъ-бы ими.
Если теперь припомнить правительственныя теоріи, но имя которыхъ совершена была революція 1789 года, то не трудно будетъ констатировать, что он проистекаютъ изъ разумнаго идеала весьма различнаго отъ историческаго и позитивистскаго начала, на которое опирался Тэнъ. Тэнъ, подобно всмъ философамъ, видящимъ въ государств организмъ, долженъ смотрть и смотритъ на общественное неравенство, какъ на существенный соціальный законъ. Революція поставила себ первой аксіомой, что, съ извстной точки зрнія, вс люди равны, какъ мы видли, всякая конституція является для Тэна дломъ ‘а posteriori’, которое создано опытомъ, которое должно только констатировать нравы и обычаи, а не создавать, заносить и приводить въ систему, ле разрушать. Революція прежде всего провозгласила господство разума, дале она допускала, что всякій гражданинъ способенъ ко всему. Припомните хотя бы т краснорчивыя страницы, въ которыхъ и Мишле развиваетъ эту же тему, нашедшую себ оправданіе въ большихъ войнахъ, слдовавшихъ за революціей, по крайней мр, на извстное время, и сравните съ этимъ мнніемъ Тэпа о спеціалистахъ. Революціонная эпоха выставила также, вмст съ авторомъ ‘Эмиля’, тотъ тезисъ, что человкъ, по природ, разуменъ и добръ, дурнымъ же длаетъ его дурно созданное общество. Тэнъ, подобно всмъ тмъ, которые врятъ въ существованіе въ человк животныхъ инстинктовъ, убжденъ въ томъ, что въ каждомъ изъ насъ внезапно можетъ проснуться лишь на время задремавшій зврь.— ‘Человкъ — животное плотоядное’,— говоритъ онъ, — ‘по природ и по строенію своему, а природа и строеніе на все налагаютъ свою неизгладимую печать. У него такіе же зубы, какъ у собаки и лисицы, и подобно собак и лисиц, онъ впивается ими въ тло себ подобныхъ. Предки его убивали другъ друга каменными топорами изъ-за куска сырой рыбы. Да и теперь онъ еще не преобразился, а лишь нсколько смягчился. Война свирпствуетъ по-прежнему, но только она ведется не постоянно и всюду, а временами и кое-гд…’ Неужели же человкъ, который такъ смотритъ на народъ, будетъ проповдовать народовластіе? Наконецъ, революція начала съ расчистки почвы, оставаясь послдовательной своему принципу. А этотъ принципъ, какъ и способъ примненія его, должны были внушать антипатію философу, стоящему на точк зрнія правильнаго, постепеннаго развитія. И дйствительно, онъ ничего не пощадилъ въ движеніи 1789 года, онъ все въ немъ подвергъ своей рзкой критик, за исключеніемъ войны противъ иноземцовъ. Стоитъ отмтить тотъ мотивъ, который онъ приводитъ въ пользу своего преклоненія передъ борцами этой героической эпохи, такъ какъ мотивъ этотъ какъ нельзя лучше показываетъ, насколько нашъ философъ остался послдователенъ до конца: ‘Опасность,’ — говоритъ онъ,— ‘возвратила имъ здравый смыслъ, они поняли неравенство людскихъ талантовъ и необходимость послушанія’.
И такъ, Тэнъ ощущаетъ непреодолимую антипатію къ людямъ революціонной эпохи и къ ихъ дяніямъ, и въ этомъ отношеніи онъ вполн послдователенъ. Столь же послдователенъ онъ, выказывая ту же антипатію къ людямъ и дяніямъ предшествовавшей революціи эпохи. Если революція идетъ въ разрзъ съ основными идеями его политическаго ученія, то и предшествовавшая эпоха не больше соотвтствовала этимъ идеямъ. Во-первыхъ, будучи убжденъ въ роковой связи всякаго явленія съ предшествовавшими явленіями, онъ не можетъ, какъ это длаютъ другіе, совершенно отдлить революціи отъ предшествовавшихъ ей событій. Онъ видитъ въ послднихъ прямую вковую причину первой.— ‘Якобинцы’.— говоритъ онъ,— ‘являются. наслдниками и душеприкащиками прежней системы, и при вид того, какъ послдняя зачала, выносила, вскормила, воспитала и ввела въ жизнь первыхъ, нельзя не усматривать во всемъ этомъ продолжительнаго самоубійства…’ И затмъ, въ глав отличающейся необыкновенной сжатостью, онъ указываетъ на то, какъ были нарушены, одно за другимъ, самыя существенныя условія общественнаго здоровья. Ему, видящему въ государств организмъ, т.-е. аггломератъ мстныхъ центровъ, дятельныхъ и прогрессивныхъ, не можетъ быть симпатична единая и неограниченная монархія Людовика XIV, которая, сосредоточивая всю власть въ рукахъ короля и вс живыя силы націи во двор, совершенно изсушила существованіе провинціи. Будучи сторонникомъ массы, хотя бы и мало-просвщенной, онъ не можетъ относиться съ одобреніемъ къ образу дйствій французской аристократіи и духовенства, не съумвшихъ понять того, къ чему обязывало ихъ привиллегированное ихъ положеніе, и сохранить за собою первенство таланта, какъ они съумли сохранить первенство титуловъ и общественнаго положенія. До революціонная монархія, придавая особенное развитіе придворной жизни и сдлавъ ее въ высшей мр утонченной и пріятной, мало-помалу развила и довела до особенно высокой степени то, что Тэнъ называетъ классическимъ духомъ, другими словами, на мсто не посредственнаго изученія дйствительности явилась идеологія, а на мсто опытнаго метода — пріемы абстрактные и математическіе. Наконецъ, Тэнъ принадлежитъ къ той школ, которая слишкомъ открыто признаетъ теорію совершившихся фактовъ, чтобы не считать безплодными вс усилія возвратиться назадъ, которыя могли-бы исходить отъ апостоловъ реакціи. Была-ли революція благодтельна или зловредна, но она была, и благоразуміе должно заставлять всякаго считаться съ нею, какъ съ фактомъ совершившимся. Перечтите теперь предисловіе, относящееся къ 1875 году, которое историкъ предпослалъ своему сочиненію ‘Происхожденіе современной Франціи’,— и васъ поразятъ глубокія причины странной, съ перваго взгляда, обособленности, въ которую онъ сталъ, — обособленности, которая навлекаетъ на него въ настоящее время упреки республиканцевъ, подобно тому, какъ въ прежнія времена она навлекала на его голову проклятія епископа Дюпанлу:— ‘Въ 1849-мъ году’,— говоритъ онъ,— ‘имя двадцать одинъ годъ отъ роду и будучи избирателемъ, я находился въ крайне затруднительномъ положеніи: мн приходилось назвать имена пятнадцати или двадцати лицъ, которыхъ я желалъ-бы видть депутатами, и къ тому же, по установившемуся во Франціи обычаю, мн приходилось не только выбирать людей, но и останавливаться на той или другой теоріи. Мн приходилось заявить себя роялистомъ или республиканцемъ, демократомъ или консерваторомъ, соціалистомъ или бонапартистовъ. На дл же я не былъ ни тмъ, ни другимъ, ни третьимъ… словомъ, я не былъ никмъ…’ Да и съ тхъ поръ онъ не установилъ никакого выбора. Онъ былъ тогда, и онъ остался до сихъ поръ, философомъ, ни мало не интересующимся дйствительностью, заботящимся исключительно о логик и объ искренности своей мысли, какъ въ политическомъ, такъ и во всхъ другихъ отношеніяхъ.
По поводу ‘Исторіи происхожденія современной Франціи’ можно было-бы поставить три вопроса. Первый изъ нихъ касается историковъ: Каково значеніе метода, каковъ текстъ, Какова критика автора? Второй касается политиковъ: Каково значеніе его теорій, насколько он удовлетворительны или недостаточны?— Но самое заглавіе настоящаго моего труда позволяетъ мн отвтить лишь на третій вопросъ, интересный для психолога: Какимъ образомъ Тэну удалось вызвать такую перемну въ мнніяхъ о себ многихъ изъ прежнихъ поклонниковъ? Я пытался доказать полную цльность развитія этого мрачнаго, но могучаго ума. Онъ является наиболе яркимъ представителемъ религіи науки, свойственной второй половин XIX вка. Этой религіи онъ принесъ въ жертву все, начиная съ возвышенныхъ стремленій сердца и кончая самыми законными стремленіями къ популярности. Онъ какъ-бы заране написалъ свой собственный портретъ слдующимъ образомъ, описывая въ своихъ ‘Классическихъ философахъ’ нкоего г. Поля:— ‘Для него самымъ важнымъ было слдовать своему призванію, отъискать на обширномъ пол труда то мсто, гд можно принести наибольшее количество пользы, провести свою борозду или вырыть свой ровъ. Все остальное было безразлично для него…’ Но можно-ли провести эту широкую и глубокую борозду, не подрзавъ въ корн многихъ растеній?
Бурже Поль
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Стендаль (Анри Бэйль), Бурже Поль, Год: 1883
  2. Шарль Бодлер, Бурже Поль, Год: 1883
  3. Густав Флобер, Бурже Поль, Год: 1883
  4. Анри-Фредерик Амиель, Бурже Поль, Год: 1883
  5. Эрнест Ренан, Бурже Поль, Год: 1883
  6. Иван Тургенев, Бурже Поль, Год: 1883
  7. Александр Дюма-сын, Бурже Поль, Год: 1883
  8. Эдмон и Жюль Гонкуры, Бурже Поль, Год: 1883
Электронная библиотека