Густав Флобер, Бурже Поль, Год: 1883 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 34 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ПАНТЕОНЪ ЛИТЕРАТУРЫ.

ПОЛЬ БУРЖЕ.

ОЧЕРКИ СОВРЕМЕНОЙ ПСИХОЛОГІИ

ЭТЮДЫ

О ВЫДАЮЩИХСЯ ПИСАТЕЛЯХЪ НАШЕГО ВРЕМЕНИ,
съ приложеніемъ статьи о П. Бурже
ЖЮЛЯ ЛЕМЕТРА.

Переводъ Э. К. Ватсона.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографіи Н. А. Левидина. Невскій просп., д. No 8.
1888.

Густавъ Флоберъ.

Продолжая свои изслдованія относительно проявленія въ области литературы особенной отзывчивости и впечатлительности къ вяніямъ времени, мн придется остановиться на художник, который именно въ продолженіе всей своей жизни боролся противъ просачиванія въ литературу личной впечатлительности. Въ теченіе цлаго длиннаго ряда лтъ, съ тхъ поръ, какъ друзья его — Булье, Дю-Канъ, Пуатвэнъ — слушали его привлекательные планы гордой юности и до періода свтлой, хотя и сопряженной со многими разочарованіями работы, Густавъ Флоберъ неизмнно оставался вренъ исходной точк своихъ эстетическихъ взглядовъ, а именно — ‘что не заслуживаетъ одобренія то сочиненіе, въ которомъ авторъ даетъ разгадать себя’. По его мннію, поэтъ дйствительно былъ поэтомъ, творцомъ,— въ широкомъ, этимологическомъ смысл этого слова,— лишь въ томъ случа, если онъ держался въ сторон отъ разсказываемой имъ драмы, если онъ, выставляя своихъ героевъ, самъ оставался въ глубокой тни. И дйствительно, быть можетъ, ни одинъ изъ современныхъ литераторовъ не прибгалъ такъ рдко къ мстоименію я,— этому мстоименію, которое эгоизмомъ своимъ возмущало уже Паскаля. ‘Для меня мстоименіе я просто ненавистно’,— писалъ авторъ ‘Мыслей’, по тутъ же онъ прибавляетъ: — ‘Его нужно прикрывать, а не убирать совсмъ’. И Флоберъ только прикрывалъ его, а не убиралъ совсмъ изъ своихъ твореній. Литературная стыдливость иметъ много общаго съ стыдливостью физическою, одежда, будь она изъ власяницы, какъ у монахини, или изъ мягкаго шелка, какъ утренній капотъ свтской красавицы, только прикрываетъ формы женскаго тла, выставляя въ то-же время ихъ очертанія и ихъ природную гибкость. Покровъ фразы, окутывающій собою мысль писателя, тоже только прикрываетъ, но не скрываетъ ее совсмъ. Самъ Флоберъ выразился въ предисловіи своемъ къ ‘Послднимъ пснямъ’ трудолюбиваго Луи Булье, что ‘писателю событія вншняго міра представляются какъ бы транспонированными, въ видахъ большей иллюзіи’. А иллюзіи эти, сообразно тмъ умамъ, которые создаютъ ихъ, бываютъ весьма многоразличны. Всякій изъ насъ видитъ вокругъ себя не міръ вообще, а свой міръ, не голую дйствительность, но ту дйствительность, усвоить которую дозволяетъ ему его темпераментъ. Мы передаемъ лишь наше сновидніе, имющее предметомъ человческую жизнь, — а по прошествіи извстнаго времени, это созданіе нашего воображенія превращается въ автобіографію, если и не строго-фактическую, то, во всякомъ случа, врную по существу и достаточно рельефно отражающую въ себ суть нашего внутренняго я. Наша мысль — это та же. печатка, отпечатавшаяся на сургуч и имющая дло только съ отпечаткомъ, который она самаже оттиснула на сургуч. Флоберъ, конечно, не могъ не подчиниться общимъ законамъ нашей умственной дятельности. Во всхъ его сочиненіяхъ замчается величайшая впечатлительность, очень характеристичная и указывающая на совершенно личное пониманіе душою своего я, на особый складъ ея въ усвоеніи себ событій, въ окрашиваніи ихъ въ т же самые постоянно оттнки. Я попытаюсь отмтить т изъ этихъ оттнковъ, которые, какъ мн кажется, наиболе соотвтствуютъ состоянію души современнаго человка и благодаря которымъ Густавъ Флоберъ сдлался однимъ изъ вожаковъ для извстной части ныншней молодежи. Сколькобы ни было ихъ — десять тысячъ, или тысяча, или всего сто,— это для меня безразлично. Я вдь осудилъ самъ себя на разсматриваніе исключеній, пожалуй, на описаніе болзней, принявшись за отъискиваніе психологическихъ странностей, разсянныхъ въ сочиненіяхъ новйшихъ нашихъ писателей, — я разумю тхъ, которые усвоили себ привычку смотрть на жизнь съ точки зрнія ея печалей.

I.
Романтизмъ.

Достаточно хотя-бы немного вдуматься въ произведенія Густава Флобера для того, чтобы признать, что особенно сильное вліяніе произвелъ на него доживающій свой вкъ романтизмъ. Еслибы даже ‘Воспоминанія’ Дю-Кана не раскрыли передъ нами всей глубины этого вліянія, еслибы даже мы не имли передъ глазами письма къ Люи де-Корменену, въ которомъ будущій авторъ ‘Госпожи Бовари’ привтствуетъ въ Нерон ‘выдающуюся личность древняго міра’ и самымъ ршительнымъ образомъ высказываетъ свое романтическое міровоззрніе,— то все же и первоначальное воспитаніе великаго писателя, и личность его, и привязанности его, и пріемы его — все это указывало-бы на существованіе въ немъ этого глубокаго романтизма. Вс манеры этого длинноусаго великана, форма его шляпъ, покрой его гусарскихъ панталонъ, въ особенности-же его зычный голосъ и его жестикуляція производили впечатлніе чего-то театральнаго, не смотря на все его природное добродушіе, выказывали какую-то страсть къ вншней величественности. Подобно романтикамъ тридцатыхъ годовъ, Флоберъ произносилъ имя Виктора Гюго съ какимъ-то благоговніемъ. Изъ старшихъ своихъ собратовъ по перу онъ больше всхъ любилъ и чаще всхъ навщалъ Теофиля Готье, этого ‘упрямаго романтика’, какъ тотъ самъ себя называлъ въ своемъ стихотвореніи ‘Эмаль и Камей’.

‘Я вижу ихъ снова таковыми, какъ и прежде, бойцовъ 1830 года, похожихъ на Отрантскихъ пиратовъ. Насъ было сто, а теперь насъ всего десять’.

Хотя Флоберъ поступилъ въ ряды этихъ бойцовъ уже подъ конецъ компаніи, онъ остался однимъ изъ этихъ десяти по своему нерасположенію ко всему буржуазному, по своему пристрастію къ вычурнымъ метафорамъ, къ яркимъ краскамъ и звучнымъ періодамъ. Онъ приходилъ въ восхищеніе отъ фразистаго слога Шатобріана. Онъ охотно цитировалъ выдержки изъ послдняго своимъ громовымъ голосомъ, о которомъ самъ выражался слдующимъ образомъ:— ‘Я убждаюсь въ томъ, что извстная фраза хороша, лишь пропустивъ ее черезъ мою глотку’. Знавшіе его близко помнятъ, конечно, какъ онъ больше ревлъ, чмъ декламировалъ извстную мелопею, посвященную лун, изъ ‘Аталы’:— ‘Она распространяетъ по лсамъ ту великую, меланхолическую тайну, которую она такъ охотно разсказываетъ старымъ дубамъ и еще боле древнимъ морскимъ прибрежьямъ’. Флоберъ готовъ бы былъ проклясть на вки вчные добросовстнаго Мореллэ, который писалъ по поводу этой тирады:— ‘Я спрашиваю васъ, что такое эта великая меланхолическая тайна, которую луна разсказываетъ дубамъ? Можетъ-ли человкъ, обладающій здравымъ смысломъ, получить какое-нибудь ясное и опредленное представленіе по прочтеніи этой дланной, взвинченной фразы’? А что-бы сказалъ этотъ аббатъ-классикъ по поводу слдующей тирады, все о той же лун, которую мы находимъ въ глав XIII второй части ‘Госпожи Бовари’:— ‘Въ сердце ихъ проникала нжность былыхъ дней, обильная и молчаливая, какъ протекавшая по близости рка, сладкая, какъ благоуханіе сирени, бросая на ихъ воспоминанія боле громадныя и боле печальныя тни, чмъ тни неподвижныхъ изъ, падавшія на траву’.— Аббатъ, безъ сомннія, причислилъ бы и автора этого прозаическаго періода, столь громкаго и музыкальнаго, къ послдователямъ той-же, столь ненавистной ему, литературной школы, къ которой онъ уже причислилъ автора перваго изъ вышеприведенныхъ періодовъ, — и, пожалуй, онъ былъ-бы правъ.

Мн кажется, было-бы ошибочно видть въ этомъ романтизм Флобера одну только риторику. И къ тому-же, когда дло идетъ о человк, жившемъ исключительно для литературы, риторика входитъ, такъ сказать, въ область психологіи, до такой степени близко связаны художественныя теоріи съ личностью писателя и способъ выражаться — съ способомъ мыслить. Для того, чтобы хорошенько понять происхожденіе многихъ идей, и многихъ ощущеній Флобера, слдуетъ разложить слово ‘романтизмъ’ на составныя его части и проанализировать различные элементы его. Задача эта не такъ легка, какъ то могло-бы казаться, ибо самое слово ‘романтизмъ’, подобно всмъ синтетическимъ и неопредленнымъ терминамъ, въ которые облекаются понятія, еще не вполн сложившіяся, посл происхожденія своего, разрослось, какъ снжный комъ, увеличившись въ объем присоединеніемъ къ нему часто самыхъ противоположныхъ значеній. Въ начал подъ нимъ, повидимому, разумли воспроизведеніе туманныхъ пейзажей и мечтательной поэзіи свера, въ противоположность пейзажамъ съ боле опредленными очертаніями и боле рзко очерченной поэзіи нашихъ романскихъ странъ. Въ начал настоящаго столтія, принято было говорить, что Шотландія изобилуетъ романтическими мстностями. Около 1830-го года слово это означало, вмст съ переворотомъ въ литературныхъ формахъ, особый взглядъ на жизнь, въ одно и то-же время, и очень произвольный, и очень восторженный, и очень возвышенный, между тмъ какъ теперь, подъ неизбжнымъ вліяніемъ легко-предвидимой реакціи, этотъ сборный окликъ новаторовъ, поднявшихъ-свой голосъ полъ-столтія тому назадъ, сдлался синонимомъ искусственнаго энтузіазма и условной поэзіи. Исторія, не обращающая вниманія ни на искусственные восторги, ни на преднамренное очернніе, сохранитъ это слово, и по всей вроятности усвоитъ себ, съ незначительными лишь варіантами, то опредленіе, которое далъ ему Стендаль въ своемъ памфлет: ‘О Расин и Шекспир’: — ‘Романтицизмъ (sic!) — это искусство давать народамъ такія литературныя произведенія, которыя, при настоящемъ состояніи ихъ привычекъ и ихъ врованій, въ состояніи доставить имъ наибольшее удовольствіе’. Такъ писалъ Стендаль въ 1820-мъ году. Тогдашняя французская молодежь придумывала для себя разсужденія и ощущенія до того мало схожія съ разсужденіями и ощущеніями отцовъ своихъ, жившихъ въ конц XVIII вка, что явилась необходимость въ новой кличк. Выработанъ былъ извстный идеалъ, нын исчезнувшій вмст съ тмъ поколніемъ, которое создало его. Идеалъ этотъ обнимаетъ собою сущность того, что извстно подъ именемъ ‘романтизма’, подъ его обаяніемъ и находился Флоберъ, когда онъ, въ глуши своей провинціи, читалъ и перечитывалъ новйшихъ поэтовъ и на-всегда впиталъ въ себя ядъ ихъ необычныхъ и опасныхъ мечтаній.

Первую изъ особенностей романтическаго идеала составляетъ то, что я назову, за отсутствіемъ боле подходящаго термина, ‘чужеземностью’. Викторъ Гюго пишетъ свои ‘Orientales’, Альфредъ де-Мюссе сочиняетъ свои ‘Испанскія и итальянскія сказки’, Теофиль Готье переноситъ своего Альберта ‘въ старый фламандскій городъ, какіе изображаетъ намъ Теньеръ’. Бгство отъ всего новаго и современнаго и ненависть къ нему обнаруживаются въ самыхъ странныхъ археологическихъ причудахъ. Шутливые романы, которые тотъ-же авторъ ‘Альберта’ собралъ подъ общимъ заглавіемъ ‘Молодая Франція’, заключаютъ въ себ очень точное описаніе этой страсти къ заимствованію сюжетовъ издалека, а тонкая иронія разсказчика еще боле оттняетъ линіи его портретовъ. Дло въ томъ, что въ начал столтія европейскіе перевороты заставили французскій духъ перейти за предлы Франціи и увидть передъ собою пеструю картину обширнаго міра. Войны революціи и имперіи сдлали изъ французскаго народа неутомимаго путешественника, хотя онъ отъ природы и большой домосдъ, и очень бережливъ. Въ числ людей зрлаго возраста, которыхъ любознательный молодой человкъ 1820 то года встрчалъ въ одной гостинной и къ разговору которыхъ онъ прислушивался, многіе участвовали въ наполеоновскихъ войнахъ и побывали и въ Австріи, и въ Германіи, и въ Италіи, и въ Россіи, и въ Испаніи, и даже въ Египт. Другіе прожили многіе годы въ качеств эмигрантовъ въ Англіи, или на берегахъ Рейна, въ городахъ, гд лтомъ сильно благоухаютъ липы, какъ напр. въ Кобленц, возл разрушенныхъ замковъ знатныхъ средневковыхъ бароновъ Многимъ изъ нихъ пришлось научиться иностраннымъ языкамъ, а нкоторымъ — ознакомиться съ литературою чужихъ народовъ. Они, привлекаемые новизною, восторгались нмецкой поэзіей, столь мало похожей по духу на поэзію французскую. Результатомъ этого крайне разнообразнаго знакомства впослдствіи явился духъ критики, свойственный нашему сложному и ученому XIX вку. Появляется на свтъ Божій одна истина, правда, пока еще смутная и неясная, но уже замтная, а именно: что существуетъ много, хотя и противорчивыхъ, но вполн законныхъ способовъ относиться къ жизненнымъ идеаламъ. Романтизмъ является первымъ воплощеніемъ этой истины, правда, боле благопріятнымъ для науки, чмъ для поэзіи, для диллетантизма, чмъ для страстнаго отношенія къ длу. Однакоже, романтики сами считаютъ себя творцами, а не критиками, и если они расчищаютъ путь современнымъ историкамъ и длаютъ возможными обширныя изслдованія психологовъ, то длаютъ это невольно, такъ сказать, по наивности своей. Молодые прожигатели жизни въ красныхъ жилетахъ, осушающіе чаши пунша изъ подражанія Байрону, отпускающіе себ длинные волосы на подобіе меровингскихъ королей, щеголяющіе крпкими словцами, сами не подозрваютъ того, что они являются піонерами эпохи толкованія и документовъ. А между тмъ это такъ. Эти поклонники чужеземной среды и исчезнувшихъ вковъ длали въ сущности то-же самое, что и мы пытаемся осуществить теперь. Они исходятъ отъ представленія себ противоположныхъ цивилизацій и стараются проникнуть въ нихъ. Дло только въ томъ, что мы стараемся понять то, что они стремились прочувствовать, или, врне сказать, усвоить себ. Туда, куда мы вносимъ умственное безпристрастіе,— первый примръ которому подалъ Гёте, стараясь отршиться отъ самихъ себя, отдлаться отъ нашей впечатлительности, забыть по возможности нашу личность,— романтики вносили требованія кипучей, молодой страсти. Они желали не того, чтобы представить себ былые нравы, проникнуться ощущеніями когда-то существовавшихъ душъ,— но жить при этихъ нравахъ, обладать этими душами, такъ что, вслдствіе безсознательнаго противорчія, эти фанатики чужеземности являлись, въ то-же время, такъ сказать, самыми личными изъ людей, самыми неспособными на то, чтобъ отречься отъ себя и преобразоваться въ нчто другое.

Второю отличительною чертою идеала романтизма является не преодолимая потребность въ сильныхъ ощущеніяхъ. Живописныя прогулки вдоль и поперекъ всей Европы были далеко не единственнымъ результатомъ революціи и имперіи: трагическія событія республиканской и наполеоновской эпопеи сильно отразились и на душахъ тогдашнихъ людей, послдніе были смущены ими, испытывали извстное волненіе. Смутныя влеченія къ величію должны были тревожить и дйствительно тревожили сонъ этихъ дтей, зачатыхъ въ промежутк между двумя сраженіями, видвшихъ Мюрата, скакавшаго въ какомъ-то фантастическомъ розовомъ костюм, лицезрвшихъ Нея ‘съ его блокурыми волосами и съ его толстымъ, краснымъ лицомъ’ {Бэйль ‘La Chartreuse de Parme’.— Генрихъ Гейне, ‘Le tambour Legrand’.}, и императора, гладившаго своей женской рукой шею любимой верховой лошади. Тогдашнія пушки не только убивали вторгнувшихся во Францію чужеземцевъ.— он возвщали также конецъ тогдашняго общества съ его чувствительностью. Тонкій анализъ, изящная щегольская салонная литература, подражаніе эпох классицизма уже больше не въ состояніи были удовлетворить головъ, наполненныхъ воспоминаніями о дйствительныхъ драмахъ, о настоящихъ трагедіяхъ, о фактическихъ романахъ героической эпохи. Альфредъ де-Мюссе, на первыхъ страницахъ своего ‘Признанія сына вка’, какъ нельзя врне изобразилъ томленіе и смуту, охватившія молодыхъ людей посл 1815 года — утшеніе въ нихъ тогдашніе умы едва ли находили въ разнузданности воображенія романтиковъ. Прибавьте къ этому еще то, что впервые плебеи достигали власти, овладвали источниками удовольствій и съ свжими, неопытными думами своими погружались въ невдомыя досел страданія. Прибавьте еще, что въ теченіе довольно продолжительнаго періода, классическая система образованія была прервана и что густая пыль, толстымъ слоемъ лежавшая на старинныхъ книгахъ, не удерживала молодыхъ людей отъ личнаго опыта. Вс эти и еще иныя вліянія,— какъ напр. обиліе жизненныхъ соковъ, приведенныхъ въ усиленное движеніе цлымъ рядомъ войнъ и боле дятельною жизнью,— вызвали на свтъ Божій цлый рядъ созданій безпокойныхъ, необузданныхъ, страстныхъ, ставившихъ страсть выше всего. Идеалъ романтизма не только предполагалъ сложную обстановку, но кром того онъ предполагалъ при такой обстановк постоянно натянутое состояніе душъ, способныхъ на постоянное возобновленіе своихъ волненій. Нкоторое понятіе объ этихъ потребностяхъ можно получить изъ изученія, съ психологической точки зрнія, трехъ книгъ, появившихся около того времени съ промежутками въ нсколько лтъ и, быть можетъ, самыхъ солидныхъ изъ тогдашнихъ литературныхъ произведеній: ‘Наслажденіе’ Сентъ-Бэва, ‘Госпожа Магенъ’ — Готье, и ‘Черное и Красное’ — Стендаля. Вс три героя этихъ трехъ произведеній — люди не отъ міра сего: первый, Амари, вслдствіе своего крайняго мистицизма, второй, я Альберъ, вслдствіе своего неутомимаго стремленія къ прекрасному, третій, Жюль-Бенъ, вслдствіе необычайной силы воли. Количество потребляемыхъ каждымъ изъ нихъ энергіи и воспріимчивости не согласуемо съ законами какого-бы то ни было организма и какого бы то ни было мозговаго развитія. И дйствительно, эти авторы не списали своихъ героевъ съ нату¹ры, а создали ихъ по образу и подобію носившихся въ ихъ ум идеаловъ, тхъ самыхъ, которые носились и въ ум тогдашней разнузданной молодежи.

Встрчаются такіе взгляды на искусство и на жизнь, которые способны доставить счастіе тмъ, кто ихъ создаетъ или усвоиваетъ себ, но встрчаются и такіе, самое существо которыхъ — страданіе. Состоя изъ двухъ элементовъ, на которые я указалъ, романтическій идеалъ, въ конц концовъ, не могъ не повести къ несчастію тхъ, которые давались ему цликомъ. Человкъ, мечтающій о сложной, запутанной обстановк судьбы своей, весьма легко можетъ найти факты несоотвтствующими его мечтаніямъ, въ особенности если онъ родился среди старющейся цивилизаціи, въ которой боле равномрное распредленіе благосостоянія сопровождается извстной заурядностью личныхъ и общественныхъ нравовъ. Человкъ, желающій имть постоянно воспріимчивую душу и готовящійся къ безпрерывному обилію ощущеній и впечатлній, сильно рискуетъ не исполнить поставленной имъ себ программы.— ‘У насъ въ сердц нтъ элементовъ ни для вчныхъ страданій, ни для вчной любви’,— сказалъ одинъ нсколько меланхолическій мыслитель. Не допускать этой истины — значитъ идти навстрчу разочарованіямъ и недовольству самимъ собою, когда человкъ подмтитъ въ себ недостатокъ чувствительности,— что составляетъ удлъ всхъ людей. Это второй источникъ страданій, который заключаетъ въ себ романтическій идеалъ. Онъ не только доводитъ человка до разлада съ окружающей средой, но ведетъ его къ разладу съ самимъ собой. Этимъ и объясняется несостоятельность романтизма въ глазахъ всхъ его адептовъ. Т, которые отнеслись къ этимъ надеждамъ слишкомъ буквально, скатились въ бездну отчаянія или разочарованности. Вс они пришли къ убжденію въ ложности своихъ юношескихъ мечтаній, въ томъ, что они требовали слишкомъ много отъ природы и отъ собственнаго своего сердца. Многіе изъ таковыхъ искали исцленія въ приноровленіи себя къ окружающей ихъ сред или въ самоосмяніи. Другіе-же такъ и унесли съ собою полученныя ими раны, и Флоберъ чувствовалъ боль отъ нея, быть можетъ, сильне, чмъ кто-либо другой, такъ какъ темпераментъ и обстоятельства заставили его слишкомъ усиленно стремиться къ идеалу.

Дйствительно, все въ этомъ романтизм должно было нравиться ему и все ему нравилось. Личность его была какъ-бы нарочно выкроена для безпорядочной и чуждой банальности жизни. Братья Гонкуры пишутъ о немъ въ своихъ ‘Современныхъ литераторахъ’, что ‘онъ казался какъ-бы утомленнымъ отъ усиленнаго карабканья на небо’. Лица, знавшія его въ послдніе годы его жизни, удрученнымъ лтами и трудами, представляютъ его себ въ вид побжденнаго титана? Въ немъ замчался атавизмъ его земляковъ-нормандцевъ, и въ жилахъ его, безъ сомннія, текла кровь тхъ средневковыхъ пиратовъ, въ души которыхъ какъ будто перелились вчное безпокойство, дикость и могущество ихъ суроваго океана. Несомннно, что въ ранней молодости Густава Флобера, нормальнымъ для него состояніемъ, повидимому, была вчная восторженность,— результатъ двойнаго сознанія своего громаднаго честолюбія и своей непобдимой силы. Современные ему поэты встртили въ немъ читателя, стоявшаго въ уровень съ ихъ фантазіей, подобно тому, какъ онъ нашелъ въ нихъ людей, стоявшихъ въ уровень съ его впечатлительностью. Поэтому вся кипучесть его крови превратилась въ литературную страстность, какъ то часто случается съ богато-одаренными натурами въ очень ранней молодости, когда сильный слогъ или прочность какой-нибудь фикціи замняютъ потребность въ усиленной дятельности или-же полученіе слишкомъ сильныхъ ощущеній. Тогдашнее свое настроеніе Флоберъ самъ изобразилъ намъ на одной изъ тхъ немногихъ страницъ, гд онъ сообщаетъ намъ кое-что о своихъ личныхъ волненіяхъ, а именно — въ предисловіи къ своимъ ‘Послднимъ Пснямъ’. Вотъ что онъ пишетъ здсь:— ‘Мн неизвстно, о чемъ мечтаютъ теперешніе школьники. Но мы въ своихъ мечтаніяхъ заносились очень далеко, эти мечтанія были — послднія изліянія дошедшаго до насъ романтизма, которыя, стсненныя провинціальной средой, вызывали странное броженіе въ нашихъ головахъ. Человкъ былъ уже не просто трубадуръ, новаторъ,— онъ былъ, прежде всего, художникъ. Справившись съ уроками, мы принимались за литературу и портили себ глаза въ нашихъ полутемныхъ дортуарахъ за чтеніемъ романовъ, въ карманахъ нашихъ мы носили кинжалы, по примру Антони. Мало того: наскучивъ жизнью, одни изъ насъ пускали себ пулю въ лобъ, какъ напр. Бар….., другіе вшались на своихъ-же подтяжкахъ, какъ напр. Анд…. Это, конечно, не заслуживаетъ особой похвалы, но все же здсь сказывается извстный протестъ противъ житейской пошлости. Мы стремились къ возвышенному, мы съ уваженіемъ относились къ вожакамъ романтизма, мы преклонялись передъ Викторомъ Гюго’.— Эти строки какъ нельзя лучше характеризируютъ т условія, среди которыхъ выросъ и сложился Флоберъ. Дло происходило около 1840 года. Въ Париж начиналась уже реакція противъ романтизма, но въ провинціи торжество этого самаго романтизма было еще полное. То, что выходило уже изъ моды среди молодыхъ постителей шикарныхъ парижскихъ кафе,— доставляло еще величайшее наслажденіе какой-нибудь руанской молодежи, открывало передъ нею новые горизонты. Провинціальная жизнь течетъ гораздо медленне, часто отстаетъ,— и это иметъ свою хорошую сторону, такъ какъ придаетъ страстямъ больше силы и стойкости. Парижанинъ испытываетъ слишкомъ много самыхъ разнообразныхъ ощущеній и, вслдствіе того, утрачиваетъ извстную часть своей силы, подобно тому, какъ вино утрачиваетъ часть своей крпости, будучи слишкомъ часто переливаемо изъ бутылки въ бутылку. Романтикъ по природ и по воспитанію, Флоберъ упорно продолжалъ оставаться таковымъ, какъ провинціалъ, онъ оставался имъ до конца своей жизни, что, главнымъ образомъ, и составлявъъ его оригинальность. Отдавшись съ такимъ рвеніемъ романтическому идеалу, онъ сильне, чмъ кто-либо другой, долженъ былъ чувствовать и дйствительно чувствовалъ то, что въ этомъ идеал заключалось меланхолическаго,— по наведенію, какъ сказали бы математики, — и дйствительно, врядъ-ли можно было бы найти другого человка, который находился бы въ такомъ разлад съ своей средой и съ созданіемъ своей собственной мечты, какъ Флоберъ. Можно утверждать, не опасаясь впасть въ парадоксъ, что злая иронія природы едва ли когда-либо ставила одно изъ лучшихъ произведеній ея въ боле искусно подобранныя условія неравновсія.

Читая ‘Литературныя воспоминанія’, которыя Дю-Канъ обнародовалъ какъ разъ въ прошломъ году, легко прослдить ходъ развитія Флобера въ молодости, мы какъ-бы лично присутствуемъ ври первыхъ его разочарованіяхъ. Здсь все — одинъ только контрастъ, одни только разочарованія. У Густава Флобера нтъ ничего общаго съ его отцемъ — докторомъ, ничего общаго съ тми обывателями Руана, среди которыхъ онъ выросъ, напротивъ, онъ во всемъ съ ними расходился и ненавидлъ ихъ, чего, впрочемъ, и не старался скрывать. Соотечественники Флобера, начиная съ его родителя, были люди дйствія, а не мечтатели, относившіеся къ литератур равнодушно, если не прямо враждебно. Чело вку простоватому свойственно раздражаться противъ того, чего онъ не понимаетъ. Очевидно, Флоберъ имлъ въ виду это странное свойство человческой совсти, когда онъ въ своемъ ‘Искушеніи св. Антонія’ описываетъ слдующую сцену возстанія въ Египт: ‘Толпа мстила роскоши. Неумвшіе читать разрывали на клочки книги, другіе разбивали статуи, уничтожали картины и множество другихъ предметовъ, употребленіе которыхъ было имъ неизвстно и которые по этому самому приводили ихъ въ ярость’… Словомъ, у этого восторженнаго молодого человка не было ни одного помысла общаго съ его земляками. Вообще Франція временъ Людовика-Филиппа относилась довольно беззаботно къ литератур… Это, впрочемъ, отчасти можно сказать и про современную Францію, и врядъ-ли вы встртите въ которомъ-либо изъ крупныхъ европейскихъ народовъ равнодушіе къ современной литератур, которое могло-бы сравниться съ тмъ, какое, при всякомъ удобномъ случа, выказываютъ средніе наши классы. Гд-бы, напримръ, допустили продажу съ публичнаго торга рукописей такого писателя, какъ Бальзакъ, причемъ люди, стоящіе у власти, повидимому, даже и не подозрвали, что молотокъ аукціониста распорядился судьбой общественнаго достоянія? Но, впрочемъ, чего-же и ожидать отъ такой буржуазіи, у которой принято за правило, что ученіе молодого человка должно оканчиваться приблизительно къ двадцати-лтнему возрасту, и которая не хочетъ понять, что привиллегіи, даваемыя богатствомъ и досугомъ, становятся гибельными для того класса, который пользуется ими, если они не обращаются въ орудіе для достиженія интеллектуальнаго и политическаго превосходства? Никто не испыталъ съ большей горечью, чмъ Флоберъ, этихъ слабыхъ сторонъ французской земельной и денежной аристократіи. Въ мало извстномъ письм, съ которымъ онъ обратился къ руанскому городскому совту, посл смерти Булье, мы находимъ краснорчивый взрывъ негодованія его по поводу узкости взглядовъ буржуазіи. Онъ не хотлъ понять того, что отсутствіе этихъ стремленій къ высшей культур зависитъ, въ свою очередь, отъ отсутствія того глубокаго идеализма, которое составляетъ, въ одно и то-же время, и слабую, и сильную сторону Франціи. Французскій умъ, строго логическій и строго аналитическій, отличается въ то-же время, поразительной бдностью воображенія, по сравненію съ умами сверныхъ народовъ, столь сильно склонныхъ къ мечтательности, и съ умами южанъ, съ ихъ могучей силой воображенія. Французы — въ полномъ смысл слова, сыны страны, такъ сказать, средней, заурядныхъ пейзажей, умренной и строго разсчитанной цивилизаціи. Изъ такого матеріала можно сдлать народъ разсудительный, трудолюбивый, пожалуй даже, политически развитой. Но обширная спекулятивная умственная дятельность и широкій артистическій полетъ требуютъ иной среды и иныхъ людей, поэтому и то, и другое длаются у насъ достояніемъ лишь немногихъ избранныхъ натуръ. Флоберъ подмтилъ эти истины, но не въ состояніи былъ подъискать подходящаго имъ объясненія, и онъ отнесся къ нимъ съ негодованіемъ, вмсто того, чтобы смотрть на нихъ съ спокойствіемъ и снисходительностью философа, котораго не въ состояніи удивить масса человческой глупости. Эта глупость не давала Флоберу покоя, волновала, возмущала его. Страстная натура его изливалась въ гнв или въ дкой ироніи, какъ только она сталкивалась лицомъ къ лицу съ подобною глупостью.— ‘Это просто чудовищно!..’ восклицалъ онъ, размахивая руками и съ подергиваніями въ лиц, когда ему приходилось слы шать о какомъ-нибудь проявленіи глупости или умственной ограниченности. Онъ какъ будто самъ испытывалъ нчто въ род того, что онъ заставлялъ испытывать св. Антонія въ одномъ изъ лучшихъ своихъ произведеній ‘Искушеніе св. Антонія’, когда святой видитъ передъ собою Катоблепаса, это животное, дошедшее до такой степени отупнія, что оно, само того не замчая, обглодало себ лапы.— ‘Его глупость привлекаетъ меня къ себ’, восклицаетъ отшельникъ. И Флоберъ, испытывавшій мученія при одной только встрч съ глупой и довольной посредственностью, находилъ удовольствіе въ томъ, чтобы выставлять на свтъ Божій все невжество и всю нравственную дряблость тхъ созданій, которыя заставляли его страдать своей глупостью. А такихъ созданій встрчается немало при извстномъ уровн цивилизаціи, именно потому, что разъ цивилизація сдлалась общимъ достояніемъ, число людей, для которыхъ она недоступна, понятно, становится особенно значительнымъ.

Находясь въ разлад съ своей средой и съ своимъ временемъ, Флоберъ находился въ разлад и съ самимъ собой. Страдая съ молодыхъ лтъ неизлечимой болзнью, онъ рано созналъ все ничтожество человка и почувствовалъ, что выбился изъ силъ, хотя разбгъ его свидтельствовалъ какъ-бы о желаніи дойти до безконечности. Къ тому-же анализъ, этотъ свточъ, горящій на нашемъ лбу точно лампочка рудокопа и освщающій бездну, въ которую мы спускаемся, заставлялъ его понимать свои внутренніе недостатки и жестоко страдать отъ нихъ. Самое большое несчастіе, которое можетъ приключиться съ писателемъ, — это, безъ сомннія, соединеніе въ немъ поэтической силы съ этой силой анализа. Въ виду грядущаго событія, сила воображенія его позволяетъ ему представлять себ или избытокъ счастія, или избытокъ страданія, затмъ, разъ случилось извстное событіе, онъ всматривается самъ въ себя, констатируетъ несоотвтствіе того, чего ‘онъ ожидалъ’ по отношенію къ внутреннему волненію, которое онъ испыталъ въ дйствительности, и контрастъ выходитъ такой поразительный, что непосредственнымъ слдствіемъ его является сухость, или даже мрачное отчаяніе, плоды убжденія въ своемъ моральномъ безсиліи, которое толкаетъ человка на самые опасные опыты. Флоберъ избжалъ этихъ опытовъ, но онъ не могъ избгнуть отчаянія. Въ дошедшихъ до насъ письмахъ его по поводу смерти нжно-любимой сестры заключаются странныя и грустныя признанія по поводу этой безотрадной сухости души, которая лишилась способности чувствовать, потому что мысль его уже все заране исчерпала: — ‘А я? Глаза мои сухи, какъ высохшее дерево. Это странно. На сколько я себя чувствую экспансивнымъ, сообщительнымъ при фиктивныхъ огорченіяхъ, настолько огорченія реальныя оставляютъ мое сердце сухимъ и черствымъ. Они кристаллизуются въ немъ по мр того, какъ остаются тамъ на боле или мене продолжительное время. Я былъ холоденъ, какъ могильный камень, по ужасно раздраженъ’… Не слышится-ли здсь горькое сознаніе несоотвтствія между тмъ, что должно-бы быть, и тмъ, что есть? Наконецъ, какъ-бы для довершенія скопленія пессимистическихъ, непримиримыхъ элементовъ, могущихъ помшать душ установить равновсіе между вншнимъ міромъ и собою, нужно принять еще въ соображеніе и двойственность воспитанія Флобера. Между тмъ какъ его влекло къ романистамъ или поэтамъ, онъ находился подъ вліяніемъ строгой научной дисциплины: артистъ былъ въ то-же время и физіологъ, лирикъ — кабинетный ученый. Все сталкивалось въ этой сложной личности, боле чмъ какая-либо другая способной къ отдленію отрицательныхъ принциповъ отъ окружающей ихъ оболочки идеальнаго романтизма:— ‘Думалъ-ли ты о томъ’,— пишетъ молодой Флоберъ своему закадычному другу,— ‘насколько мы созданы для несчастія?’ — И въ другомъ мст:— ‘Странно, что я, кажется, такъ и родился съ неспособностью врить въ счастіе. Еще въ ранней юности я какъ будто предчувствовалъ всю дальнйшую мою жизнь, меня точно обдавало откуда-то тошнотворнымъ запахомъ кухни. Не нужно отвдывать яствъ, для того чтобы узнать, что они въ состояніи вызвать у васъ рвоту’… И дйствительно, лучше всего удавалось Флоберу описаніе пессимистическаго состоянія душъ, подобныхъ его душ, лишенныхъ равновсія и соотвтствія. Но сквозь свою собственную судьбу онъ разглядлъ судьбу многихъ и многихъ своихъ соотечественниковъ,— и уже одно это длаетъ изъ этого романтика-мученика недюжиннаго моралиста.

II.
Пессимизмъ Флобера.

Флоберъ смотрлъ на все существующее сквозь призму своей собственной судьбы,— и дйствительно, причиной несчастій всхъ его героевъ является, какъ и у него самого, отсутствіе внутренняго равновсія. Обобщая это явленіе, онъ даже готовъ признать, что это несоотвтствіе отнюдь не носитъ характера чего-то случайнаго. Оно получаетъ въ его глазахъ значеніе какого-то постояннаго закона, противъ котораго тщетны усилія человка, во-первыхъ потому, что вншнія условія не отвчаютъ его мечтаніямъ, а во-вторыхъ потому, что даже благопріятное стеченіе обстоятельствъ не помшало-бы душ чувствовать внутреннюю неудовлетворенность, въ виду невозможности осуществить свои химеры. Передъ вами носятся наши желанія, точно вышитая фата передъ глазами Саламбо. Прослдите во всхъ пяти романахъ, написанныхъ Флоберомъ, у всхъ главныхъ личностей ихъ упорное проведеніе этой психологической теоріи ничтожности нашей жизни. Разв первыя мечтанія Эммы Боварине сулятъ ей въ будущемъ постоянную, волшебную поэзію? Что можетъ быть благородне этого стремленія къ прекрасной, идеальной жизни, и какой врный признакъ нжной души — эта способность заране создавать себ избранный предметъ любви своей! А разв мы не находимъ доказательства избранной натуры у этой дочери фермера Руо, которая ощущаетъ въ душ жажду безконечнаго счастія, которая стремится къ этому счастію, мягкому, какъ лунный свтъ, разливающійся по ея роднымъ долинамъ, которая воображаетъ его себ безконечнымъ и разнообразнымъ, какъ ея двическія грезы, которая облекаетъ созданный ею міръ роскошнымъ, богатымъ и красивымъ уборомъ своей фантазіи, подобно тому какъ мы желаемъ для прекрасной картины достойной ея рамки? Какую прелесть придаетъ ея мечтаніямъ самая ихъ наивность! Да и за то жизнь,— эта жизнь, которая приноситъ всмъ намъ столько разочарованій и униженій,— позаботится о томъ, чтобы благородство и тонкость чувствъ этой женщины повели къ ея погибели. Эти первые, прекрасные сны ея вскор упадутъ въ грязь большой дороги, какъ ласточки съ перебитыми крыльями. Глупость ея мужа и будничность ея обстановки слишкомъ невыносимы для нея, и она почти безъ борьбы отдается первому любовнику своему, который, развративъ ее, вскор бросаетъ. Грубость перваго любовника ея заставляютъ несчастную съ тмъ большею жадностью накинуться на кажущееся ей изящество второго, но этотъ, въ свою очередь, оказывается низкимъ, лицемрнымъ эгоистомъ. И она восклицаетъ, съ горькимъ сознаніемъ своей вины и своей порочности: — ‘А еслибы я имла возможность въ расцвт моей красоты, раньше чмъ испытать грязь супружества и разочарованія любви незаконной, встртить чье-нибудь благородное сердце, то, подъ совокупнымъ вліяніемъ добродтели, нжности, удовольствія и долга, я бы никогда не спустилась съ такого возвышеннаго счастія!’ — И она вполн искрення въ этотъ часъ горькаго разочарованія, она признаетъ только то, что было возвышеннаго и благороднаго въ ея заблужденіяхъ, посылая проклятія связывающимъ ее ненавистно-грустнымъ обстоятельствамъ. А между тмъ, еслибы даже это возвышенное счастіе досталось ей въ удлъ, еслибъ она нашла такое благородное сердце, то все-же это не въ состояніи было-бы наполнить той пустоты, которую она ощущала въ своемъ сердц. Въ минуты самаго страстнаго своего опьяненія, когда она бросалась на грудь своему любовнику съ почти-трагической страстностью нашедшей свой идеалъ женщины, — по крайней мр ей казалось, будто она нашла его, — ‘она должна была сама себ признаться, что не ощущаетъ ничего необыкновеннаго’.— Къ чему-же посл того все это? Не замчается-ли здсь фальшивость нашихъ вожделній, заставляющая насъ постоянно колебаться между убійственною пошлостью обстоятельствъ и безусловнымъ безсиліемъ нашихъ душевныхъ ощущеній?

Точно также и Фредерикъ Моро, въ ‘Education Sentimentale’, находящій, въ 22 года, ‘что долго не дается ему счастіе, котораго онъ заслуживалъ по своимъ прекраснымъ душевнымъ свойствамъ’, имлъ-бы почти такое-же право считать свою душу чмъ-то рдкостнымъ. Изъ всего, чего только могъ-бы желать гордый молодой человкъ, онъ выбралъ то, что наиболе достойно желанія, что дйствительно искупаетъ тягость жизни: могучій артистическій талантъ, сильную страсть. Но, какъ и у Эммы Бовари, именно то, что есть у него наилучшаго, длается причиной его гибели, онъ не справится съ своей судьбой именно потому, что онъ стоялъ, по способностямъ своимъ, выше своей среды. А разв человкъ можетъ отршиться отъ своихъ способностей? Какъ человкъ кроткій и тонко-чувствующій, онъ испытываетъ какое-то врожденное желаніе нравиться. Такова участь людей съ крайне-развитою впечатлительностью: они слишкомъ страдаютъ отъ того, что въ состояніи воспринять въ себя ощущенія другихъ. И это желаніе нравиться, столь естественное, столь гуманное въ лучшемъ смысл этого слова, ведетъ Фредерика къ сближенію съ пошлыми людьми, къ безполезной трат времени и средствъ своихъ, къ подчиненію себя людямъ, стоящимъ гораздо ниже его. Онъ наказанъ,— а за что? За то, что не умлъ презирать. Его благородная мечта о жизни возвышенной, эта мечта, которая одна даетъ намъ возможность понять благородныя души благородныхъ артистовъ и поэтому сравниться съ ними, — эта мечта заставила его израсходоваться по мелочамъ, въ ожиданіи чего-то невдомаго и неопредленнаго, что никогда не наступитъ. Вмсто того, чтобы ввести свою силу въ русло ежедневнаго труда опредленной каррьеры, онъ, въ меланхолической праздности своей, превратилъ ее въ какую-то стоячую воду. Его влеченіе къ единой, сильной любви, это преслдованіе имъ идеальнаго призрака,— свойственныя, боле или мене, всмъ истиннымъ поэтамъ, свойственныя и самому Флоберу,— сводится къ вчному неудовлетворенному желанію обладать г-жею Арну. Платье этой женщины носится передъ глазами Фредерика и мшаетъ ему дйствительно любить своихъ любовницъ. Да и благо ему, что ему никогда не удается обнять этотъ призракъ, вся прелесть котораго именно въ томъ-то и заключается, что онъ призракъ, — ибо тогда-то онъ и убдился-бы въ томъ, что увлекался однимъ только призракомъ! И онъ продолжаетъ жить, то поднимаясь, то опускаясь, смотря по приливу или отливу своихъ ощущеній, становясь все мене и мене способнымъ противиться сильному давленію мелочныхъ фактовъ, все мене и мене способнымъ, даже если-бъ ему удалось восторжествовать надъ этимъ давленіемъ, довести свое наслажденіе до уровня своихъ вожделній, и въ конц концовъ, при неблагопріятномъ стеченіи и вншнихъ, и внутреннихъ обстоятельствъ, является неизбжнымъ полное внутреннее банкротство.

Но и Эмма Бовари, и Фредерикъ — продукты нездоровой цивилизаціи. Быть можетъ, они проявили-бы всю свою внутреннюю мощь, если-бы родились въ боле молодомъ мір. Таково, по крайней мр, наше о нихъ мнніе, наше мнніе о самихъ себ, когда, подъ вліяніемъ чрезмрнаго страха въ виду нашего безсилія,— этого печальнаго наслдія нашего вка,— мы начинаемъ сожалть объ отдаленныхъ эпохахъ, когда проявлялись и дикая энергія, и глубокая вра. Кто не повторялъ самъ себ иной разъ, въ виду, такъ сказать, утомительности современной цивилизаціи, знаменитаго изреченія:— ‘Я родился на свтъ слишкомъ поздно!..’ Флоберъ отвчаетъ на это восклицаніе тмъ, что доказываетъ, какъ сумма внутреннихъ и вншнихъ противорчій въ этомъ боле молодомъ мір была равна сумм недовольства въ мір боле старомъ. Когда Саламбо овладваетъ плащемъ богини, ‘въ одно и то-же время и синеватымъ, какъ ночь, и золотистымъ, какъ утренняя заря, и алымъ, какъ восходящее солнце, прозрачнымъ, блестящимъ, легкимъ…’ она удивляется, подобно Эмм, очутившейся въ объятіяхъ Леона, тому, что не испытываетъ того счастія, о которомъ когда-то мечтала… ‘Она оставалась печальной даже и при осуществленіи ея мечты…’ Отшельникъ Антоній, такъ же осуществившій на гор иваид свою мистическую химеру, понимаетъ, что ему недостаетъ способности чувствовать, и онъ тревожно ищетъ того источника благочестивыхъ волненій, который когда-то вливался съ неба въ его сердце.— ‘Онъ теперь изсякъ, и почему-бы это?.. стонетъ онъ, глядя на небосклонъ. Вотъ въ томъ-то и дло — почему?.. Является-ли общимъ закономъ для всякаго человческаго существованія то, что наслажденіе никогда не бываетъ пропорціонально желаніямъ? Почему всякая страстная душа длается жертвою миража, который заставляетъ ее врить въ то, что для нея возможенъ и доступенъ вчный восторгъ? Почему за суровымъ мистицизмомъ людей простодушныхъ и врующихъ скрывается какое-то обманчивое чародйство, подобно тому, какъ оно скрывается за развращенной чувствительностью душъ современниковъ, лишенныхъ вры? И къ тому-же разв призрачная декорація жизни въ такъ-называемыя героическія эпохи стоила много больше, чмъ сколько она стоитъ теперь, въ буржуазномъ склад жизни нашихъ городовъ? Разв безсмысленная свирпость наемниковъ, пировавшихъ въ саду Гамилькара, мене омерзительна для благородной натуры, чмъ безсмысленная-же грубость гостей на свадьб Бовари или пирующихъ друзей Фредерика? Разв аскетизмъ фанатиковъ первыхъ вковъ нашей эры предпочтительне жалкаго скептицизма нашихъ дней? На вс эти вопросы Флоберъ даетъ отвты на страницахъ обихъ своихъ эпопей изъ древняго міра, выказывая одинаковое презрніе и къ тому, что было, и къ тому, что есть. Подобно тому, какъ скелетъ на извстной картин Гойи приподнимаетъ свою надмогильную плиту и чертитъ своимъ блымъ пальцемъ: ‘Nada’ (‘ничего не существуетъ’), — такъ и мертвецы древней цивилизаціи возстаютъ передъ вщими очами поэта и клянутся ему въ томъ, что и въ основ тогдашняго счастія лежало все то-же безотрадное ‘ничто’, что и тогда результатомъ всхъ усилій и стремленій являлось все то же мрачное отчаяніе, и что никогда человкъ, будь онъ варваръ, будь онъ образованъ, не въ состояніи былъ ни пересоздать міръ согласно влеченіямъ своего сердца, ни передлать свое сердце согласно съ своими желаніями!

Это, какъ видитъ читатель, нчто большее, чмъ личное чувство,— это цлое ученіе. Это уже не жалобы и проклятія романтика, успвшаго лишь на половину стряхнуть съ себя свой сонъ. Это — психологъ, старающійся добраться до существенныхъ причинъ своихъ страданій, это метафизикъ, выводящій изъ этихъ страданій и изъ причинъ ихъ высшій законъ, дйствію котораго онъ подчиненъ, какъ и вс ему подобные. Относительно метафизика нечего много распространяться. Пессимизмъ, въ качеств общей міровой теоріи, не иметъ и не можетъ имть большей цнности, чмъ оптимизмъ. И та, и другая философская система свидтельствуютъ лишь о личномъ, по всей вроятности физіологическомъ, настроеніи, которое побуждаетъ человка добровольно возобновлять въ одномъ случа свои страданія, въ другомъ — свои наслажденія. Работа психолога боле прочна, и въ то-же время мене произвольна. Она заключается въ томъ, чтобъ обозначить нсколькими глубокими штрихами ходъ душевной болзни. Можно даже сказать утвердительно, что въ глубин каждаго хорошаго литературнаго произведенія скрывается подтвержденіе какой нибудь великой психологической истины, подобно тому какъ въ каждомъ прекрасномъ произведеніи живописи или скульптуры скрывается подтвержденіе какой-нибудь великой анатомической истины. Значеніемъ усмотрнной артистомъ этимъ путемъ истины и опредляется значеніе его таланта. Если еще ближе всмотрться въ отношенія Флобера къ выводимымъ имъ личностямъ, то станетъ очевиднымъ, что несоотвтствіе, причиняющее имъ страданіе, проистекаетъ, всегда и всюду, оттого, что они заране составили себ предвзятое представленіе о тхъ ощущеніяхъ, которыя они должны будутъ испытать. Относительно этой предвзятой идеи оказываются несостоятельными сначала обстоятельства, а затмъ и сами люди. Здсь, значитъ, роль злого рока играетъ мысль человческая, она разъдаетъ его умъ и сердце и обрекаетъ его на врное несчастіе, эта мысль предшествуетъ опыту, вмсто того, чтобы сообразоваться съ нимъ. Человческое существо, какимъ понимаетъ и представляетъ его Флоберъ, отршается отъ дйствительности вслдствіе совершенно произвольной и субъективной работы своего мозга, и результатомъ столкновенія между этой непредотвратимой дйствительностью и этой изолированной личностью неизбжно является тогда несчастіе. Но какими причинами обусловливается эта изолированность? Первоначальную причину этого неравновсія Флоберъ постоянно находитъ въ литератур, въ самомъ широкомъ смысл этого слова, т. е. въ слов или въ чтеніи,— все равно занимается-ли онъ древнимъ міромъ, или-же новымъ. Эмма и Фредерикъ начитались романовъ и стиховъ, Саламбо надоли легенды, которыя разсказывалъ ей Шахабаримъ…. ‘Никто во всемъ Караген не могъ сравниться съ нимъ ученостью’. Анатолій весь отдался богословскимъ преніямъ. И тотъ, и другая — это собственно все тотъ-же Флоберъ, въ разные фазисы его душевнаго настроенія. Онъ воплотилъ въ нихъ ту болзнь, отъ которой самъ такъ страдалъ, болзнь, заключавшуюся въ томъ, что онъ познакомился съ представленіемъ о дйствительности раньше, чмъ съ самой дйствительностью, съ образомъ ощущеній и чувствъ раньше, чмъ съ самыми ощущеніями и чувствами. Ихъ точно такъ-же мучитъ ‘мысль, какъ она мучитъ и духовнаго отца ихъ, и это придаетъ имъ такіе большіе размры, что они становятся символомъ уже не одного только Флобера, но и всхъ тхъ эпохъ, зло которыхъ составляетъ излишнее преобладаніе мозговой дятельности. Уже Бальзакъ писалъ въ предисловіи къ своей ‘Человческой комедіи’:— ‘Если мысль является элементомъ соціальнымъ, то она-же является и элементомъ разрушительнымъ’…. Авторъ нкоторымъ образомъ только комментировалъ эту удачную фразу, но и въ смысл комментарія слова его не лишены капитальнаго значенія и стоятъ боле подробнаго разсмотрнія.

Смотрть такимъ образомъ на мысль, какъ на силу уже не благодтельную, а убійственную,— это значитъ какъ будто отрицать всю нашу новйшую цивилизацію, которая видитъ въ мысли конечную цль всякаго прогресса. Возбуждать и удвоивать мозговую дятельность человка, доставлять и даже навязывать ему умственный трудъ, все боле и боле сложный, все лучше и лучше организованный,— вотъ о чемъ не перестаетъ заботиться западная Европа съ тхъ поръ, какъ она вышла изъ мрака среднихъ вковъ. Мы радуемся тому, что, при сравненіи прежнихъ народовъ съ современными цивилизованными народами, окажется, какъ говорилъ умирающій Гёте,— ‘больше свта’. Поэтому вс наши усилія направлены въ сторону науки, т. е. къ систематическому, доступному всмъ умамъ, представленію себ совокупности фактовъ, которые могутъ быть констатированы. Но достаточно-ли мы измрили силы той человческой машины, на которую наваливаемъ столько познаній? Расточая образованіе внизу, анализъ на верху, наполняя, съ помощью всевозможныхъ книгъ и журналовъ, умъ всякаго рода идеями,— принимаемъ-ли мы въ разсчетъ потрясеніе, производимое въ душ человческой этимъ усиленіемъ изо-дня въ день сознательности жизни? Таковы вопросы, которые ставитъ Флоберъ въ разнообразныхъ, но одинаково-осязательныхъ формахъ,— начиная съ ‘Госпожи Бовари’ и ‘Воспитанія’, въ которомъ онъ разсматриваетъ, точно въ микроскопъ, вредное вліяніе, оказанное наукой на двухъ людей, ничмъ не подготовленныхъ къ воспринятію цлаго потока новыхъ идей. Это задача въ высшей степени важная, ибо отъ способа ршенія ея зависитъ самая будущность того, что мы привыкли считать созданіемъ вковъ. Несомннно то, что если мысль и не всегда можетъ считаться силой убійственной, то съ другой стороны, ее далеко не всегда можно считать и силой благодтельной, потому ужъ что она ставитъ человка въ относительно-независимое положеніе и длаетъ изъ него нчто въ род ‘государства въ государств’, по извстному выраженію Спинозы. Человкъ мыслящій можетъ стать въ противорчіе съ природой именно потому, что онъ можетъ составить себ о вещахъ понятіе, приводящее его въ столкновеніе съ нею. А такъ какъ все въ природ подчинено извстнымъ законамъ, то всякое заблужденіе относительно этихъ законовъ можетъ сдлаться источникомъ страданій для того, кто впадаетъ въ него. Могутъ возразить на это, что наука именно и стремится къ тому, чтобы сдлать эти ошибки и проистекающія отъ нихъ страданія боле рдкими съ каждымъ днемъ. Но тмъ не мене она не нашла и не можетъ найти средства къ тому, чтобы воспрепятствовать слишкомъ усиленной работ и неразрывно связаннымъ съ нею заблужденіямъ мысли, вредно отзывающимся на человк и въ физіологическомъ отношеніи, и въ отношеніи его чувствъ и его воли.

Что касается, прежде всего, физіологическаго вліянія, то оно сказывается въ вырожденіи человческаго типа, замчаемомъ на каждомъ шагу въ большихъ городахъ. Современный человкъ, котораго мы встрчаемъ ежедневно на парижскихъ бульварахъ, по всей своей вншности, — и по развинченности членовъ своихъ, и по безпокойному выраженію лица своего, и по лихорадочному блеску глазъ, несомннно свидтельствуетъ и объ уменьшеніи въ немъ мускульной силы, и о малокровіи его организма. и о крайней нервной возбужденности. Моралистъ безъ труда усмотритъ въ этомъ результатъ порочности. Однако же иногда порочность является продуктомъ излишней впечатлительности, заставляющей мысль въ минуты заблужденія всецло погрузиться въ животную сторону жизни. Порча чувства мыслью также совершается различнымъ образомъ. Ибо если порокъ является продуктомъ неудачнаго сочетанія впечатлительности съ мыслью, то страсть является результатомъ своего рода комбинированія той-же впечатлительности съ мыслью-же, и страсть побуждаетъ человка вдаваться въ странныя и опасныя излишества, тормозящія полное развитіе существа его. Иногда же и упорная привычка къ анализу мшаетъ безсознательной дятельности нашего сердца и прекращаетъ впечатлительность души въ самомъ ея источник.— Наконецъ, болзнь воли довершаетъ дло разрушенія, здсь изобилуютъ недостаточно еще классифицированныя разновидности этой болзни. Разнообразность точекъ зрнія, богатство ума — являются даже главными причинами болзней воли, ибо они ведутъ къ диллетантизму и къ разслабленному безсилію существъ слишкомъ понятливыхъ. Или-же недостаточное развитіе ума приводитъ полуученаго къ такимъ-же безплоднымъ ршеніямъ, какія мы встрчаемъ, напр., у Бувара и Пекюше, сндаемыхъ лихорадкою неоконченнаго образованія. Наконецъ, злоупотребленіе критическимъ анализомъ приводитъ того, кто отдается ему, къ тому, что онъ уже не въ состояніи хотть, такъ какъ прелесть иллюзіи, которая одна можетъ заставить дйствовать, разлетлась дымомъ и ему становится очевидною конечная безплодность всхъ его усилій, почему никакая цль уже не въ состояніи соблазнить усталой души, повторяющей про себя горькое, полное отреченія, слово Соломона…. И еслибы даже вс эти случаи являлись лишь исключеніями, то все-же не слдуетъ-ли признать, что мысль, способная вызвать на свтъ Божій эти исключенія, является однимъ изъ тхъ опасныхъ химическихъ реагентовъ, безъ употребленія которыхъ иногда невозможно обойтись, но которые въ то-же время требуютъ величайшей осторожности?

Нашъ вкъ, однако, знать не хочетъ этихъ предосторожностей, будучи убжденъ въ томъ, что человкъ живетъ только своимъ разумомъ, и потому онъ играетъ съ мыслью, какъ неразумный ребенокъ съ ядомъ. Въ книг автора ‘Искушенія’ мн слышится глухая жалоба, сдавленное рыданіе жертвы этой жестокой игры нашей эпохи. Въ произведеніи его раздается безпрерывный стонъ, свидтельствующій о развалинахъ, которыми мысль покрыла его сердце и его волю. Ему уже незнакомы любовь, счастливая и полная откровенность, пріятное предоставленіе себя надежд, ему незнакомы строгія правила, повиновеніе извстнымъ нравственнымъ или религіознымъ законамъ. Онъ все сильне и сильне чувствуетъ вокругъ себя одиночество, и онъ вызываетъ толпу такихъ же, какъ онъ, жертвъ жестокой богини: карагенскую дву, слишкомъ много думавшую о Танит, отшельник пваидскомъ, который слишкомъ много думалъ о своемъ бог, жену бднаго лекаря, слишкомъ много думавшую о счастіи, молодого человка изъ класса буржуазіи, слишкомъ много думавшаго о своихъ собственныхъ волненіяхъ, двухъ чиновниковъ, слишкомъ много думавшихъ о тысяч разныхъ теорій, и уставъ отъ вчнаго созерцанія самого себя, истомленншй безпрерывнымъ острымъ сознаніемъ своей особы, онъ испускаетъ слдующее отчаянное восклицаніе, которымъ заканчивается самое любимое и самое мистическое изъ его произведеній: ‘Мн хот лось бы летать, плавать, мычать, лаять, выть. Мн хотлось-бы имть крылья, чешую, кожу,— дышать огнемъ, дйствовать хоботомъ, извиваться, быть всюду и во всемъ, изливаться благоуханіями, расцвтать подобно цвткамъ, течь подобно вод, дрожать подобно звукамъ, блистать подобно свту, принимать всякія формы, проникать въ каждый атомъ, опуститься въ самыя ндра природы,— бытъ матеріей!’—Быть матеріей! И вотъ мы возвратились къ мечт старика Базилида, бывшей нкогда мечтою всей Индіи: — ‘Всеобщій стонъ природы, меланхолическое пониманіе вселенной призываютъ собою конечный покой, который будетъ заключаться во всеобщемъ, несознательномъ бытіи всхъ въ лон Божіемъ и въ полномъ отсутствіи всякихъ желаній’….

III.
Теоріи искусства.

Этому убжденію въ непоправимой житейской сует,— что впрочемъ, не представляетъ собою ничего новаго въ исторіи идей,— соотвтствуетъ только одно ученіе — о добровольномъ отреченіи. Истинная мудрость,— говорилъ Сакія-Муни уже сколько столтій тому назадъ,— заключается въ ‘познаніи ничтожества всего существующаго и въ желаніи самому превратиться въ это ничтожество, быть уничтоженнымъ однимъ дуновеніемъ, погрузиться въ Нирвану’ {Эта фраза заимствована изъ сочиненія Джемса Сюлли ‘О пессимизм’ (исторія и критика), переведеннаго недавно на французскій языкъ. Въ немъ можно найти очень ясное и точное разсужденіе о всхъ подобнаго рода вопросахъ.}. И еслибы Флоберъ провелъ строго-логически основные принципы, своего пессимизма, онъ дйствительно пришелъ-бы къ этому благодтельному отреченію, проповдуемому Буддой. Но, въ виду сложности ума и характера современнаго человка, всякая логика въ конц концовъ теряетъ свои права. Этотъ современный человкъ, въ которомъ сказываются столько противорчивыхъ наслдственностей, является живымъ подтвержденіемъ психологической теоріи, считающей наше я группой явленій, комбинирующихся самымъ различнымъ образомъ, такимъ образомъ, кажущееся единство нашего моральнаго существа оказывается амальгамой самыхъ разнообразныхъ, разнородныхъ, порою весьма отличныхъ другъ отъ друга существъ, порою даже вступающихъ въ ожесточенную борьбу другъ съ другомъ. Становясь на такую точку зрнія, можно не только не осуждать, но и допустить ту непослдовательность, которая длала изъ Флобера въ одно и то-же время и одного изъ самыхъ ршительныхъ отрицателей, и одного изъ величайшихъ тружениковъ мысли нашей эпохи. Не даромъ-же человкъ бываетъ сыномъ оптимистическаго племени, усвоившаго себ къ тому-же привычку усердно работать. Въ насъ разсуждаетъ философъ, доказывающій суетность нашихъ надеждъ и усилій, по тмъ не мене сердце наше продолжаетъ биться и гонитъ въ жилы наши кровь, насыщенную энергическими атомами — наслдіемъ нашихъ предковъ, оно не дозволяетъ намъ усаживаться, на подобіе факировъ благословеннаго полуострова, въ какой-то блаженной неподвижности, въ неприступной невозмутимости, которую уже не въ силахъ расшевелить жало обманчивой надежды. Это-то и заставляло Флобера дйствовать, много дйствовать. Извстно, что онъ умеръ за работой и что только поразившій его апоплексическій ударъ заставилъ выпасть перо изъ его рукъ. Весь смыслъ его дятельности, правда, исключительно литературнаго свойства,— но разв и борьба словомъ не есть такая-же упорная борьба?— останется непонятнымъ, если не отдать себ яснаго отчета въ существ его характера, который я пытался опредлить. Несомннно, что у него, какъ у всякаго могучаго художника, найдется значительная доля безсознательности. которую невозможно точне опредлить. Все, что было въ немъ сознательнаго и разсудочнаго, сводилось къ нкоторымъ теоретическимъ взглядамъ на искусство и къ нсколькимъ авторскимъ пріемамъ. Но именно эти-то теоріи создали ему учениковъ, эти-то пріемы нашли себ подражателей,— и сквозь эту риторическую подражательность нельзя не разсмотрть подражательности умственной и моральной, которую слдуетъ точне характеризировать, чтобы этотъ этюдъ психологической роли автора ‘Госпожи Бовари’ вышелъ сколько-нибудь полонъ.

Если смотрть на Флобера съ точки зрнія совокупности его трудовъ, то его слдуетъ отнести къ категоріи тхъ умовъ, которые пренебрегаютъ всякимъ практическимъ и соціальнымъ вліяніемъ своихъ произведеній. Это та школа, которая извстна давно уже подъ именемъ школы ‘искусства для искусства’. Онъ не допускалъ, чтобы какое-нибудь эстетическое произведеніе имло другую цль, кром внутренней красоты, онъ не въ состояніи былъ иначе мыслить. Еслибы даже нерасположеніе къ современному міру не заставило его уйти какъ можно дальше отъ всякой утилитарной тенденціи, еслибы даже пессимизмъ его не заставлялъ относиться скептически ко всякому прогрессу, хотя-бы даже минутному, то во всякомъ случа, взгляды его на методы науки спасли-бы его отъ ошибокъ литературы доказательной.— ‘Искусство’,— писалъ онъ,— ‘иметъ свои собственные законы, и на него отнюдь не слдуетъ смотрть, какъ на средство. Сколько-бы ни вложить ума въ развитіе такой-то басни, взятой для примра, другая басня послужитъ доказательствомъ какъ разъ противнаго, ибо развязки басень — далеко не то, что выводы На основаніи частнаго случая невозможно вывести никакого общаго заключенія, и люди, которые, поступая такимъ образомъ, считаютъ себя людьми прогрессивными, идутъ наперекоръ новйшей наук, требующей, чтобы собрано было очень много фактовъ, прежде чмъ установить какой-либо законъ…’ Мн кажется, что трудно было-бы найти писателя, который точне и глубже опредлилъ-бы философскую необходимость полнйшей независимости литературы, по многіе чувствовали то-же самое въ душ, начиная съ божественнаго Виргилія, этого созерцателя, до Теофиля Готье, этого олимпійца. Индивидуальныхъ особенностей Флобера слдуетъ искать въ боле ограниченныхъ тезисахъ, касающихся техническихъ подробностей Въ числ этихъ тезисовъ я нахожу два, если и не совсмъ новыхъ, то во всякомъ случа возобновленныхъ, которые онъ поддерживалъ всю свою жизнь и завщалъ ученикамъ своимъ: я разумю манеру его понимать образованіе характеровъ, выведенныхъ въ его романахъ, и манеру его понимать идеальный типъ слога.

Какъ мн уже пришлось указать мимоходомъ, въ числ противорчій, отъ которыхъ страдалъ Флоберъ, однимъ изъ самыхъ тяжелыхъ было то, въ силу котораго въ немъ сталкивались и вступали во взаимную борьбу дв противоположныхъ личности: поэтъ-романтикъ и ученый. Подобныя столкновенія приводятъ обыкновенно сначала къ прогрессивному умаленію одной изъ этихъ личностей, а затмъ къ окончательному пораженію, порабощенію и даже къ смерти ея. Такъ, напр., мы замчаемъ въ молодомъ Сентъ-Бев одновременно и поэта, и аналитика, но затмъ остался одинъ только аналитикъ, такъ какъ Сентъ-Бевъ, поддавшись въ этомъ отношеніи ходячему но Франціи мннію, всегда склонному отвести для ума человческаго извстныя перегородки спеціальности, не нашелъ въ себ достаточно силы, чтобы идти своей дорогой. Онъ началъ было создавать новый видъ поэзіи, въ которомъ сливались об его натуры, но неразуміе и ограниченность его соотечественниковъ заставили его опустить руки. Флоберъ, жившій боле уединенно и съумвшій скрыть отъ глазъ публики годы своего ученія, усплъ согласовать романтизмъ и науку въ манер, съ какою онъ объяснялъ и развивалъ внутреннее состояніе души героевъ своихъ романовъ. Будучи знакомъ съ наукой и съ ея данными относительно ума человческаго, онъ представлялъ себ человческую голову какою-то камеръ-обскурой, въ которой проходятъ, точно силуэты, всякаго рода картины: и картины когда-то пройденныхъ состояній, отражающихся отчасти прежними своими красками и формами, и картины когда-то испытанныхъ ощущеній, отражающихся отчасти и съ своими горестями, и съ сладостью своею. Между этими различными представленіями и идеями устанавливается нчто въ род борьбы за существованіе, эти представленія или идеи борятся, заключаютъ союзы, сливаются, затмъ опять взаимно уничтожаютъ другъ друга, доставляютъ матеріалъ для нашего ощущенія прошлаго, вырабатываютъ наши мечтанія относительно будущаго, опредляютъ наше хотніе. Для Флобера, какъ и для тхъ англичанъ, которые являются исключительными сторонниками ассоціаціи идей, научно разлагать на свои составныя части работу человческаго мозга — значитъ анализировать слагающіяся въ ней представленія, отдлить т, которыя повторяются особенно часто, и опредлить послдовательность, въ которой они повторяются

Такъ поступаетъ авторъ монографій по психологіи, также поступаетъ и авторъ ‘Госпожи Бовари’: выводимыя имъ личности — это ходячія ассоціаціи идей. Признакомъ, если не генія, то во всякомъ случа, выдающагося таланта, служило уразумніе того, что пріемы романтизма были прекраснымъ орудіемъ для подобной психологической концепціи. Не пріобрлъ-ли самый слогъ романтиковъ, подъ преобладающимъ вліяніемъ стилистическаго генія Виктора Гюго, ни съ чмъ несравнимую рельефность? Не получилъ-ли онъ, благодаря Теофилю Готье, способность соперничать съ яркостью красокъ живописи и съ пластичностью скульптуры? И почему-бы не пользоваться этой яркой прозой для рисованія картинъ, носящихся передъ нашимъ воображеніемъ? И такимъ-то образомъ Флоберъ изобрлъ тотъ художественный пріемъ, благодаря которому появленіе ‘Госпожи Бовари’ сдлалось литературнымъ событіемъ первостепенной важности. Такіе аналитики, какъ Тэнъ, могли узнать въ этомъ пріем свою теорію о человческой душ, примненную къ длу съ величайшей точностью. Личности, выводимыя Флоберомъ, были именно тмъ ‘собираніемъ мелкихъ фактовъ’, о которомъ говорилъ философъ. И эти мелкіе факты были изложены такою чудесною прозой, въ которой лучшіе стилисты той эпохи должны были признать дю рукъ своихъ. Достаточно будетъ одного примра для уразумнія этой двойной цнности анализа и конкретности, я беру его на удачу изъ ‘Госпожи Бовари’ (часть 1-я, гл. VIII): ‘Эмма думала иногда о томъ, что все-же это были самые счастливые дни въ ея жизни, такъ сказать, медовый мсяцъ ея. Для того, чтобы вкусить всю ихъ сладость, безъ сомннія, слдовало-бы ухать въ т страны съ звучными названіями, гд первое время посл свадьбы доставляетъ наиболе пріятности и пги. Сидя въ почтовой карет, окна которой завшаны синими, шелковыми шторами, вы поднимаетесь шагомъ на крутую гору, прислушиваясь къ псн почтальона, повторяющейся въ отдаленныхъ горахъ, и къ серебристому звуку колокольчиковъ, подвшанныхъ къ ше пасущихся козъ, и къ глухому шуму водопада’… Вы замчаете, какія опредленныя очертанія получаетъ картина, благодаря пріему, который вы встртите и въ ‘Атал’, и въ ‘Госпож Мопенъ’? И въ то-же время, эта маленькая жанровая картинка изображаетъ собою опредленное психологическое явленіе, она выражаетъ собою извстное душевное состояніе, а не нарисована передъ вами просто ради красоты звучной и яркой фразы. Я приведу еще два мста изъ главы XII второй части того-же романа, въ которыхъ авторъ описываетъ ассоціаціи самыхъ противоположныхъ идей, проносящихся въ головахъ Шарля и Эммы въ то время, когда они покоятся рядомъ: — ‘Шарлю казалось, будто онъ чувствуетъ на лиц своемъ легкое дыханіе этого ребенка. Теперь ребенокъ этотъ выростетъ. Каждое время года будетъ означать собою новый прогрессъ…’ ‘Скачущая въ галопъ четверка лошадей уносила Эмму въ сторону, откуда они уже никогда не вернутся’… Таковъ общій характеръ метода, начало которому положилъ Флоберъ. Эти простыя, столь непритязательныя фразы, эта маленькая жанровая картинка, вмст съ тмъ, однако, весьма рельефно рисуютъ передъ нами характеръ личностей, до которыхъ он относятся.

Остроуміе этого метода не преминуло повести къ наилучшимъ результатамъ. Довольно любопытно, что это вліяніе риторики сдлалось, какъ я только что указалъ на то, вліяніемъ нравственнымъ. Глядя на человческій умъ, какъ на машину, способную къ представленію, Флоберъ отлично замтилъ, что эта способность къ представленію примняется не къ однимъ картинамъ изъ области вншняго міра, какія доставляютъ намъ паши чувства. Въ насъ существуетъ особый внутренній міръ,— міръ идей, ощущеній, хотній, представляющій намъ картины совершенно иного рода, чмъ первый. Если мы зажмуримъ глаза и станемъ думать о какомъ-нибудь быломъ происшествіи, напр. о прощаніи, то въ воспоминаніи нашемъ воскреснутъ подробности чисто-физическаго свойства: какой-нибудь пейзажъ, какая-нибудь интонація голоса, взглядъ, жестъ, — и въ то же мгновеніе, въ ум нашемъ возникнетъ та или другая подробность, которая остановила наше вниманіе на этомъ пейзаж, голос, взгляд. Значитъ, существуютъ дв весьма различныя группы образовъ и два вида воображенія, большая часть умовъ не одинаково способны на то, чтобы вызывать передъ собою об эти группы образовъ, и обладаютъ этими двумя видами воображенія въ весьма неравномрной степени. У Флобера, несомннно, была замчательная способность представлять себ вншній міръ, но способность воображать себ міръ внутренній была въ немъ меньше развита. Онъ самъ разсказывалъ о себ, что когда ему приходилось описывать небосклонъ, садъ, комнату, обиліе подробностей, возстановлявшихся въ его воображеніи, было такъ громадно, что ему нужно было длать извстное надъ собою усиліе, чтобы на чемъ-нибудь остановиться. Да и выставляемыхъ имъ личностей онъ одаряетъ этой способностью воображенія въ гораздо большей мр, чмъ другою. Но на самомъ Флобер мы видимъ, что глубокій наблюдатель какъ-бы сдерживалъ мечтателя, и онъ старался не упускать въ развитіи характеровъ образовъ внутренняго міра, только онъ, повидимому, находилъ ихъ скоре съ помощью усилій своей логики, чмъ благодаря природному дару. Но за то романисты, подчинившіеся его вліянію и сдлавшіеся сторонниками его метода, довели до гораздо боле значительныхъ размровъ этотъ недостатокъ своего учителя. Они не захотли признать существованія двухъ видовъ воображенія: вмсто того, чтобъ очерчивать своихъ героевъ двойной серіей мелкихъ фактовъ, они почти исключительно рисовали эти личности въ вид результатовъ физическаго воображенія. Такимъ образомъ, они дошли до того, что, придавая громадное значеніе окружающей сред, стали отводить въ своихъ сочиненіяхъ все меньше и меньше мста человческой вол. Они изображаютъ человка находящимся всецло подъ вліяніемъ окружающихъ предметовъ и какъ-бы совершенно неспособнымъ къ личному воздйствію. Отсюда проистекаютъ тотъ фанатизмъ и та подавленность, которые составляютъ краеугольный камень философіи современной школы романистовъ — эти картины современной жизни, въ одно и то-же время, и очень реальныя, и очень искаженныя, это все сильне и сильне сказывающееся отреченіе отъ широкихъ надеждъ, отъ благородныхъ порывовъ, отъ всего того, что слово ‘идеалъ’ резюмируетъ хорошаго и высокаго въ нашихъ задушевныхъ врованіяхъ. А такъ какъ наше время вообще поражено болзнью воли, то становится весьма понятнымъ успхъ такого вида литературы, психологія которой какъ нельзя боле соотвтствуетъ прогрессивному ослабленію внутреннихъ пружинъ. Во многихъ умахъ, подъ несомнннымъ вліяніемъ новйшихъ романовъ, мало-по-малу слагается убжденіе въ томъ, что всякія усилія безполезны и что сила вншнихъ обстоятельствъ непреодолима. А такъ какъ въ области моральной мы, въ отношеніи способности къ энергіи, стоимъ именно столько, сколько мы считаемъ себя стоющими, то у этихъ людей мало-по-малу мельчаетъ воля,— и наслдники, посл Флобера, того романтизма, который слишкомъ много требовалъ отъ жизни, являются самыми усердными работниками надъ этимъ измельчаніемъ воли. Странная иронія судьбы, заставляющей учениковъ длать какъ разъ противное тому, что поставили себ цлью ихъ вожаки!

Желаніе привести къ соглашенію боровшихся въ немъ романтика и ученаго повело Флобера къ особому роду рисовки характеровъ своихъ героевъ. Непреодолимое желаніе охватить нчто реальное и опредленное среди обломковъ, которыми была завалена душа его, привело его къ своеобразной теоріи слога. Этотъ отрицатель жаждалъ, однако, чего-то абсолютнаго. Не находя этого абсолютнаго ни вн своей личности, среди предметовъ, находящихся въ состояніи постояннаго крушенія, ни въ себ самомъ, такъ какъ онъ сознавалъ себя, какъ и весь міръ, находящимся подъ вліяніемъ неумолимаго закона перерожденія, онъ вздумалъ помстить это абсолютное, въ одно и то-же время, и вн своей личности, и вн окружающихъ его предметовъ,— а именно въ ‘писаной фраз’. Ему казалось, будто хорошо сдланная фраза представляетъ собою нчто какъ-бы несокрушимое, и будто она способна на существованіе, не подверженное общему закону одряхленія. Дйствительно, бываютъ такія сочетанія словъ, настолько врныя и удачныя, что, кажется, немыслимо никакое улучшеніе въ этомъ отношеніи. Если художнику удастся найти таковыя, то это доставляетъ ему полноту умственнаго удовлетворенія, которую можно сравнить только съ счастіемъ, доставляемымъ математику несомннной очевидностью. Тревога ума успокаивается на время на этомъ созерцаніи, скажемъ лучше, на этомъ воплощеніи,— ибо разв умъ не воплощается въ созданной имъ фраз? Такія минуты наслажденія до того сладки для нашего ума, что он въ состояніи заставить помириться съ тяготами существованія. Флоберъ, въ теченіе всей своей жизни, стремится къ этому наслажденію, но при этомъ онъ, какъ то обыкновенно бываетъ, становился все боле и боле требовательнымъ, все глубже и глубже вдумывался въ таинственный законъ созданія красивой фразы, и потому придумывалъ для себя различныя мученія творчества, сдлавшіяся достояніемъ множества анекдотовъ на его счетъ. Онъ не уставалъ передлывать и оттачивать фразы, часто вставалъ по ночамъ изъ постели для того, чтобы зачеркнуть какое-нибудь слово, по-долгу задумывался надъ какимъ-нибудь прилагательнымъ. Его просто мучила благородная манія усовершенствованія. Но за то онъ и будетъ существовать такъ-же долго, какъ и французскій языкъ, которымъ онъ владлъ въ такомъ-же совершенств, какъ самые лучшіе несравненные труженики надъ прозой: Раблэ, Монтень, Воссюэ, Паскаль, Ла Брюйеръ и Шатобріанъ.

Все ученіе Флобера о слог можетъ быть резюмировано слдующей формулой Бюффопа, которую онъ самъ гд-то цитируетъ съ полнйшимъ сочувствіемъ: — ‘Вс красоты ума, заключающіяся въ изящномъ слог, вс его составныя части,— столько-же истинъ, не мене полезныхъ и, быть можетъ, боле драгоцнныхъ для общественнаго ума, какъ и т, которыя могутъ составлять сущность произведенія….’ Другими словами, общепринятое различеніе существа и формы — ничто иное, какъ аналитическая ошибка. Мысль не скрывается позади фразы, подобно тому, какъ какой-нибудь предметъ скрывается позади стекла она составляетъ вмст съ фразой одно цлое, ибо одинаково, невозможно представить себ какъ фразу, не выражающую собою никакой идеи, такъ и идею, не облеченную въ соотвтствующую форму слова. При извстной степени умственнаго развитія, мыслить — значитъ произносить про себя извстную фразу, и потому свойства мысли обусловливаютъ собою свойства этой, такъ сказать, внутренней фразы. Изложить письменно эту фразу, со всми ея качествами, такъ, чтобы можно было прослдить по ней всю безмолвную работу мысли, сдлать эту работу конкретною,— такова, кажется мн, должна быть цль, которую ставитъ себ всякій талантливый писатель, которую ставилъ себ и Флоберъ. Будучи физіологомъ, онъ отлично понималъ, что мозговая дятельность вліяетъ на весь организмъ, и поэтому непремнно стремился къ тому, чтобы всякую фразу легко и удобно было произнести вслухъ.— ‘Худо сдланныя фразы’,— говаривалъ онъ,— ‘не выдержатъ этого испытанія: он сдавливаютъ грудь, стсняютъ біеніе сердца, и такимъ образомъ оказываются стоящими вн условій жизни’. Поэтому онъ основывалъ свою теорію размра на согласованіи нашей физической и нашей нравственной личности, а теорію выбора и размщенія словъ — на ясномъ пониманіи психологіи языка. Такъ какъ слово и мысль единосущны, такъ какъ мыслить — значитъ говорить, то въ каждомъ слов можно видть, въ сокращенномъ вид, крупный, органическій трудъ мозга. Одно слово обозначаетъ собою ощущеніе нжное, другоеощущеніе грубое, одни изъ нихъ — благородны, другія — простонародны и не только они существуютъ и живутъ, каждое отдльно, но, будучи поставлены одно подл другого, получаютъ особую цнность въ силу такого или иного размщенія, дйствуя одно на другое, какъ краски на картин. Будучи глубоко убжденъ въ этихъ принципахъ, Флоберъ упорно стремился къ тому, чтобы примнять ихъ во всей ихъ строгости, онъ пробовалъ мрность своихъ періодовъ на регистр собственнаго голоса своего, тщательно подъискивалъ подходящее слово, которому бы не было синонима, такъ какъ онъ только въ такомъ слов видлъ полное воплощеніе идея, избгалъ сочетаній такихъ слоговъ, которые портятъ физіономію слова, доводилъ до возможнаго минимума слова, имющія только синтаксическое значеніе и часто’подавляющія своимъ обиліемъ слова существенныя, подобно тому, какъ слишкомъ крупная оправа подавляетъ собою заключающійся въ ней брилліантъ. Его просто приводили въ отчаяніе вспомогательные глаголы ‘avoir’ и ‘tre’, а равно, глаголъ ‘faire’, также сложныя спряженія, — словомъ, вся эта крайняя бдность формъ французской прозы. А такъ какъ, согласно своему ученію, онъ отдлывалъ свою прозу не снаружи, не такъ, какъ мастеръ мозаики вклеиваетъ снаружи свои камешки,— а извнутри, подобно тому, какъ втка распускаетъ свои листья,— то для него, какъ онъ самъ иногда отзывался, писаніе было настоящимъ колдованіемъ.

Какъ-бы то ни было, но несомннно то, что примръ его отодвинетъ на много лтъ назадъ торжество того варварства, которое угрожаетъ нын разлиться въ области французскаго языка. Онъ побудилъ многихъ писателей тщательно заботиться о своемъ слог, и эта заботливость не такъ скоро улетучится, ученые должны быть ему вчно благодарны за то, что онъ отсрочилъ, насколько отъ него зависло, вырожденіе чудесной французской прозы, этого богатаго наслдства великой римской цивилизаціи. Въ тотъ день, когда окончательно исчезнетъ это искусство, нельзя будетъ сомнваться въ томъ, что французскій умъ серьезно боленъ, что онъ утратилъ бывшее до сихъ поръ несомнннымъ первенство свое въ цивилизованномъ мір. Говорится на всевозможныхъ языкахъ, по всей земной поверхности, но, повидимому, существуетъ одна только писанная проза, если принять ее въ такомъ смысл, въ какомъ ее могли понимать какой-нибудь Саллюстій или Титъ-Ливій: и эта проза — наша проза. Уступая въ области поэзіи инымъ изящнымъ англійскимъ поэтамъ, познакомившись съ музывой отъ нмецкихъ учителей, а съ пластическимъ искусствомъ отъ итальянцевъ, мы можемъ считать себя безусловными властителями въ области писанной фразы. И Густавъ Флоберъ, этотъ литературный больной, извлечетъ по крайней мр изъ своей болзни то, что онъ при жизни своей былъ представителемъ этой власти,— и представителемъ, не отрекшимся отъ нея.

ПОЛЬ БУРЖЕ.

ОЧЕРКИ СОВРЕМЕНОЙ ПСИХОЛОГІИ

Густавъ Флоберъ.

I. Романтизмъ.

II. Пессимизмъ Флобера.

III. Теоріи искусства.

Читайте также:

I.
Романтизмъ.

II.
Пессимизмъ Флобера.

III.
Теоріи искусства.