Стендаль (Анри Бэйль), Бурже Поль, Год: 1883

Очерки современной психологии
Время на прочтение: 40 минут(ы)
Скачать в PDF

ПАНТЕОНЪ ЛИТЕРАТУРЫ.

ПОЛЬ БУРЖЕ.

ОЧЕРКИ СОВРЕМЕНОЙ ПСИХОЛОГІИ

ЭТЮДЫ

О ВЫДАЮЩИХСЯ ПИСАТЕЛЯХЪ НАШЕГО ВРЕМЕНИ,
съ приложеніемъ статьи о П. Бурже
ЖЮЛЯ ЛЕМЕТРА.

Переводъ Э. К. Ватсона.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографіи Н. А. Левидина. Невскій просп., д. No 8.
1888.

Читатель, быть можетъ, удивится, встртивъ въ этой серіи этюдовъ, посвящаемыхъ извстнымъ любопытнымъ проявленіямъ современной психологіи, очеркъ, касающійся писателя, который умеръ въ март мсяц 1842 года и которому было уже двадцать лтъ отъ роду при первомъ консульств. Если имть въ виду только числа, то нельзя не признать, что таинственная личность, подписавшая псевдонимомъ Стендаль два лучшихъ французскихъ романа, личность, на надгробномъ памятник которой начертаны слова: ‘Атуо Beyle, Milanese’,— дйствительно принадлежитъ эпох, весьма отдаленной отъ нашей. Но, по странной ироніи судьбы, этотъ оригинальный умъ, получившій къ тому же весьма оригинальное образованіе, этотъ солдатъ наполеоновскихъ войскъ, прошелъ по своей литературной эпох такъ же, какъ мы проходимъ по иноземной стран, языкъ которой намъ неизвстенъ,— никмъ не будучи понятъ. Онъ очень много писалъ, но его мало читали. Даже немногочисленные друзья его, близко знавшіе и умвшіе цнить его, не ожидали для него той посмертной славы, которая съ теченіемъ времени до того выросла, что мы теперь напр. прямо говоримъ: ‘Бальзакъ и Стендаль’, какъ говоримъ: ‘Гюго и Ламартинъ, Энгръ и Делакруа’. И этотъ фанатизмъ,— ибо Анри Бэйль нашелъ своихъ фанатиковъ.— иметъ въ 1882-мъ г. настолько же основанія, насколько основанія имли равнодушіе или зложелательство, встртившія произведенія романиста въ 1830-мъ году. Этотъ писатель, бывшій военный и бывшій дипломатъ, пользовался той опасной привиллегіей, что онъ придумывалъ для себя ощущенія очень необычныя и передавалъ ихъ столь же необычнымъ слогомъ, ощущенія эти не встртили сочувствія, равно какъ и этотъ слогъ. Онъ самъ указалъ на причину своего неуспха, высказавъ однажды ту глубокую истину, что похвалы собратьевъ — ничто иное, какъ свидтельство о тождеств. То-же самое можно, пожалуй, сказать и о тхъ тысячахъ анонимныхъ восхваленій, доносящихся къ писателю со стороны публики и находящихъ себ выраженіе въ мимолетныхъ рукоплесканіяхъ моды, не имющихъ ничего общаго съ прочной славой. Анри Бейль занималъ, по отношенію къ современникамъ своимъ, то же положеніе, какое Жюльенъ Сорель въ роман ‘Красное и Черное’ занималъ по отношенію къ товарищамъ своимъ, семинаристамъ: ‘онъ не могъ нравиться, потому что былъ слишкомъ непохожъ на нихъ. И съ другой стороны, онъ многими сторонами своего ума и характера очень похожъ на нашихъ современниковъ, видящихъ въ автор ‘Записокъ Туриста’ и ‘Пармской Монахини’ предтечу многихъ современныхъ вяній. Бэль самъ о себ говаривалъ съ замчательною проницательностью:— ‘Меня поймутъ около 1880 года’. Лтъ сорокъ тому назадъ, фраза эта могла бы считаться проявленіемъ неумстнаго самомннія, нын же она удивляетъ насъ, какъ фраза пророческая. Объяснить, почему пророчество это оправдалось и почему намъ теперь такъ нравится этотъ писатель, котораго вчера еще не понимали,— это значитъ объяснить, какіе оттнки отличаютъ насъ отъ предшественниковъ нашихъ. Кто можетъ поручиться за то, чтобы, по прошествіи еще другихъ сорока лтъ, этотъ самый Стендаль и его поклонники снова не были почти безусловно забыты новымъ поколніемъ, которое предъявитъ иныя требованія къ жизни и будетъ имть иные вкусы? Этотъ вопросительный знакъ долженъ часто представляться воображенію тхъ, которые имютъ притязаніе на то, чтобъ изображать съ безусловной врностью міровыя мечтанія. Въ капризахъ литературной славы кроется та хорошая сторона, что они излчиваютъ насъ отъ безполезныхъ, тщеславныхъ мечтаній о безсмертіи и приводятъ къ тому, что мы, на подобіе Стендаля, пишемъ лишь для удовольствія нашего собственнаго и нашихъ единомышленниковъ. Не къ чему стараться вліять на другихъ, да и какъ это сдлать?

I.
Человкъ.

Два друга Анри Бейля, не одинаковаго ума, но питавшіе къ нему одинаковую любовь, написали портреты его, счастливо восполняющіе другъ друга. Наиболе извстенъ тотъ, который анонимно написалъ Меримэ и который онъ снабдилъ слдующимъ таинственнымъ ярлыкомъ: ‘А. Б., соч. одного изъ сорока’. Этотъ этюдъ съ натуры перепечатанъ впослдствіи въ собраніи писемъ Стендаля, но на этотъ разъ съ полною подписью имени автора, и притомъ въ нсколько смягченномъ вид. Другой этюдъ, напечатанный въ одномъ том съ страннымъ романомъ ‘Армансъ’, принадлежитъ другу дтства Бейля и душеприкащику его, Р. Коломбу. Эпиграфомъ къ нему поставлена слдующая фраза, найденная въ посмертныхъ бумагахъ Бейля: ‘Чмъ я былъ? Что я теперь? Мн, право, трудно было бы отвтить на это…’ Замтка Меримэ содержитъ въ себ нкоторыя подробности относительно Бейля въ возмужаломъ возраст, замтка Коломба — такія-же подробности относительно его юности. Но ни та, ни другая не даютъ намъ столько матеріала для оцнки этого артиста и дипломата, философа и воина, сколько даютъ самыя сочиненія Бейля, въ особенности его ‘Переписка’ и дневникъ перваго путешествія его по Италіи: ‘Римъ, Неаполь, Флоренція’, а также его ‘Записки Туриста’,— результатъ его многочисленныхъ путешествій по Франціи,— написанныя въ высшей степени просто и безхитростно. Здсь глубокія мысли перемшаны съ интересными анекдотами, и тонъ разсказчика выдержанъ такъ хорошо, что какъ будто дйствительно слышишь отрывочныя, но полныя остроумія фразы. Это была обычная Бейлю манера говорить, когда, въ минуты меланхоліи, онъ упивался собственнымъ умомъ своимъ, ‘желая поставить между собою и своимъ несчастіемъ цпь событій’,— или же въ минуты нсколько нервнаго веселья онъ перебрасывался остроумными выходками съ своимъ собесдникомъ, среди нравившейся ему общественной атмосферы, т. е. въ обществ ‘восьми или десяти любезныхъ людей, проводящихъ время въ веселой болтовн, за стаканомъ легкаго пунша…’ Въ одномъ неоконченномъ отрывк онъ обрисовалъ самого себя, подъ именемъ Руазара, слдующей мткой фразой:— ‘Когда его ничто не волновало, онъ не былъ уменъ’. И дйствительно, этотъ умъ, всегда окрашенный извстною взволнованностью, этотъ умъ, скорй способный чувствовать, чмъ мыслить, этотъ умъ, въ то-же время и страстный, и бойкій, и любознательный, но прежде всего живой и личный, какъ сама жизнь,— сквозитъ на всхъ его страницахъ, набросанныхъ какъ-бы на ходу, какъ-бы во время лагерной стоянки. Да и трудно было бы представить себ возможность какой-либо отдлки въ этихъ наброскахъ, точно выхваченныхъ прямо изъ жизни, точно почерпнутыхъ непосредственно изъ источника. Читая и перечитывая эти невольныя признанія писателя, записывающаго будто-бы одн только абстрактныя мысли, и въ то-же время пишущаго сердцемъ и нервами, вы сразу замчаете вс вліянія, подъ которыми сложился этотъ оригинальный умъ. На остов матеріальныхъ фактовъ вырисовывается плоть и кровь этой оригинальной съ психологической стороны личности. Человкъ воскресаетъ передъ наблюдателемъ, одареннымъ воображеніемъ и способнымъ мыслить, и вмст съ тмъ становятся понятными три или четыре важныя причины, приведшія его къ тому, что онъ чуть не цлымъ полустолтіемъ раньше насъ обладалъ способностью страдать и наслаждаться такъ же, какъ мы страдаемъ и наслаждаемся, хотя его отдляетъ отъ насъ обширное кладбище двухъ вымершихъ поколній.
Бейль въ своихъ сочиненіяхъ касается самыхъ разнообразныхъ предметовъ, но везд за артистомъ виднется философъ, и даже философъ по большей части преобладаетъ. Главная особенность его заключается въ обиліи общихъ идей, и въ немъ до того сильна страсть подводить подъ одну общую формулу цлую массу отдльныхъ фактовъ, что онъ жертвуетъ ей всмъ: и красивыми оборотами рчи, и широкими образами, и музыкальностью періодовъ. Какъ часто случается съ подобнаго рода умами, самыя общія идеи скоро начинаютъ ему казаться слишкомъ частными, и онъ старается подчинить ихъ другимъ еще боле общимъ, и результатомъ того является система, достоинства и недостатки которой объясняютъ и сильныя, и слабыя стороны вызваннаго ею анализа. Бейль не только философъ, но онъ еще философъ школы Кондильяка, Гельвеціуса и продолжателя ихъ — Дестютъ-де-Траси. Онъ проникнутъ до мозга костей тою сенсуалистическою идеологіей, которая составляетъ отличительную черту этихъ теоретиковъ. Онъ, вмст съ ними, приписываетъ ощущенію происхожденіе всхъ нашихъ мыслей, вмст съ ними онъ видитъ стимулы и причины всхъ нашихъ поступковъ въ ощущеніи удовольствія. Доводя основные принципы свои до крайней послдовательности ихъ, онъ полагаетъ, что человкъ всецло зависитъ отъ своего темперамента и отъ своей среды. Но его метафизика не иметъ ничего общаго ни съ умозрніями германскаго идеализма, ни съ католическими догматами.— ‘Папство’,— говаривалъ онъ, — ‘является главнымъ источникомъ всхъ преступленій’.— Онъ матеріалистъ до героизма.— ‘Я только что схватился со смертью’,— пишетъ онъ посл поразившаго его перваго апоплексическаго удара,— ‘и я прихожу къ заключенію, что весь страхъ нашъ передъ смертью проистекаетъ исключительно изъ всхъ тхъ глупостей, какими набили намъ голову, начиная съ трехъ-лтняго нашего возраста’.— Онъ не довольствовался тмъ что самъ раздлялъ такія убжденія, но и стремился къ тому, чтобы пріобртать себ адептовъ. Такъ онъ пытался обратить въ свою вру Жакмона, Меримэ, упрекая послдняго ‘въ маломъ знакомств съ Монтескьё, Гельвеціусомъ и де-Траси’. Ни увлеченіе современной ему публики шотландскими философами и Жуффруа, Гегелемъ и Кузеномъ, ни нарождавшійся около этого времени романтизмъ не въ состоянія были поколебать его философскихъ убжденій, положившихъ особый отпечатокъ не только на умъ, но и на слогъ его. Послдователи Кондильяка на зывали языкъ ‘алгеброю’, и дйствительно, Бейль писалъ точно алгебраическими знаками. Критика упрекала его въ томъ, что онъ пренебрегалъ формой, но это равносильно тому, что обвинять математика за сокращенія въ многочленныхъ величинахъ. Оправдывая свою манеру писать, Бейль говаривалъ:— ‘Иной разъ мн приходится подумать съ четверть часа, прежде чмъ поставить прилагательное посл существительнаго’… Онъ при этомъ ни мало не рисовался, а доказывалъ, что вопросъ о мст существительнаго или прилагательнаго — вопросъ строго-логическій: ‘Малйшая неясность — и вся картина испорчена’. Здсь ясно сказывается ученикъ той могучей школы французскихъ аналитиковъ, для которыхъ точность всегда являлась основнымъ правиломъ. Въ другомъ мст Бейль говоритъ: ‘Для того, чтобы быть хорошимъ философомъ, нужно быть сухимъ, яснымъ чуждымъ иллюзій. Банкиръ, составившій себ большое состояніе, обладаетъ нкоторыми чертами характера, необходимаго для совершенія философскихъ открытій, т. е. для того, чтобы разобраться въ существующемъ’.
Въ двадцать лтъ книги, которыми страстно зачитываются, доставляютъ человку извстную опытность, занятія, которыя выбираетъ человкъ или на которыя наталкиваютъ его обстоятельства, доставляютъ ему другую опытность, часто противорчивую. Такъ было и съ Анри Бейлемъ. Прямо со школьной скамьи онъ попалъ въ солдаты, о томъ, съ какою пламенною восторженностью относился онъ къ войн, свидтельствуютъ отрывки изъ его ‘жизни Наполеона’. За сдержаннымъ краснорчіемъ ихъ кроется глубокое волненіе. ‘Я испытываю какъ-бы нкоторое религіозное чувство описывая первый періодъ жизни Наполеона’,— говоритъ онъ. Въ воспоминаніяхъ Стендаля образъ великаго полководца тсно связанъ былъ съ самыми жгучими впечатлніями опасностей, героизма и молодости. Нужно имть въ виду еще и то, что въ апрл 1800 года, когда онъ отправлялся къ французскимъ войскамъ въ Италіи, онъ былъ въ разлад съ своимъ семействомъ, что онъ провелъ въ Париж печальные студенческіе годы и что ему предстояло совершить походъ подъ самымъ чуждымъ небомъ въ мір и въ рядахъ самой славной арміи. Все это могло взволновать благородное сердце юноши, для котораго опасность представляла собою и нчто страшное, и нчто привлекательное. Существуетъ особаго рода нервное состояніе, заставляющее человка выказывать отчаянную храбрость. Очевидно, это состояніе было знакомо Бейлю и до того ему нравилось, что вы встртите его у всхъ выводимыхъ имъ личностей. Онъ самъ писалъ о себ:— ‘Я проклиналъ свою судьбу до перехода черезъ Сенъ-Бернаръ, но затмъ я уже не имлъ основанія жаловаться на судьбу’… Онъ служилъ въ 6 мъ драгунскомъ полку и былъ произведенъ въ подпоручики въ Романего, между Брешіей и Кремоной. Во многихъ мстахъ его сочиненій, не безъ извстнаго кокетства, говорится о тхъ опасностяхъ, которымъ онъ подвергался, о полученныхъ имъ на пол сраженія эполетахъ и вообще объ этой кампаніи. Въ V глав романа ‘Черное и Красное’ авторъ самъ о себ говоритъ, что онъ имлъ честь носить длинный, блый плащъ и каску съ чернымъ султаномъ, подобно тмъ солдатамъ, которыхъ Жюльенъ видитъ, по возвращеніи ихъ изъ Италіи, привязывающими лошадей своихъ къ ршетчатымъ окнамъ отчаго дома. Первыя главы ‘Пармской монахини’, въ которыхъ Фабриче дель-Донго представляется участвующимъ въ Ватерлооскомъ сраженіи такъ же, какъ молодая двушка участвуетъ въ первомъ бал, весь дрожащій отъ волненія и нетерпнія, могли быть написаны лишь подъ вліяніемъ самыхъ страстныхъ впечатлній и воспоминаній, равнымъ образомъ и посвященіе побжденному уже Наполеону ‘Исторіи живописи въ Италіи’, въ которой замчается такое трогательное поклоненіе павшему герою, могло быть написано лишь подъ вліяніемъ сожалнія объ этой героической эпох, это-же сожалніе сказывается и въ надгробной надписи: ‘Арриго Бейль, Миланецъ’. Въ 1840 году, когда восточный вопросъ пришелъ къ мирной развязк, Стендаль объявилъ, что, отступая передъ возможностью войны, французское правительство опозорило страну, и не захотлъ больше оставаться французомъ. Правда и то, что эта наклонность къ треволненіямъ и къ сильнымъ ощущеніямъ военной жизни сопряжена была съ извстнаго рода горечью. Въ 1813 году, въ одномъ мст дневника его, написаннаго на Бауценскихъ высотахъ, во время канонады, Бейль пишетъ: ‘Это былъ славный день, какой я себ довольно врно представлялъ еще въ 1806 году. Въ то время я очень спокойно и совершенно беззаботно разъзжалъ въ спокойной карет среди сложныхъ передвиженій 140-тысячной арміи, имвшей передъ собою другую армію въ 160,000 человкъ, да еще съ казаками въ арріергард. Но я испытывалъ то, что такъ врно выразилъ Бомарше: ‘Обладать — это ничто, наслаждаться — вотъ въ чемъ дло’. Теперь я уже не могу пристраститься къ такого рода удовольствіямъ. Я похожъ въ этомъ отношеніи на человка, выпившаго слишкомъ много пунша, когда послдній начинаетъ претить и становится противенъ ему на всю жизнь. То, что я видлъ во время отступленія нашего изъ Москвы, отучило меня навсегда отъ наблюденій надъ этими грубыми существами, надъ этими сабельными рукоятками, которыя называются арміей’.. Но это было ничто иное, какъ досада влюбленнаго, которая не мшала ему восторгаться при одномъ только воспоминаніи о годахъ, проведенныхъ ‘въ проживаніи состоянія своего подъ предводительствомъ ‘великаго человка’, по его собственному выраженію. ‘Я находилъ слишкомъ большое удовольствіе’.— писалъ онъ Бальзаку, чтобы объяснить длинноту вступленія къ его ‘Пярмской Монахин’,— въ томъ, чтобы распространиться объ этихъ счастливыхъ временахъ моей юности’… Неоднократно приводили, въ подтвержденіе его мужества, анекдотъ о томъ, какъ онъ спокойно брился чуть не на глазахъ у непріятеля во время отступленія изъ Россіи, и эта черта молодечества дйствительно довольно характеристична для Бейля, собиравшагося одно время написать сочиненіе подъ заглавіемъ: ‘Исторія энергіи въ Италіи’.
Слово ‘Италія’ постоянно повторяется у Бейля, такъ и кажется, будто онъ выводилъ самыя буквы, составляющія это слово, съ какимъ-то обожаніемъ. Дло въ томъ, что онъ познакомился съ Италіей и полюбилъ эту прекрасную страну въ самый восторженный періодъ своей юности, когда кровь его кипла огнемъ молодости. Онъ, сынъ свера, наслаждался вполн этимъ чуднымъ итальянскимъ солнцемъ Прозрачный воздухъ окружаетъ запертые дома, порыжвшіе камни которыхъ точно раскалились отъ зноя. При каждомъ вдыханіи душа словно облегчается, тло становится бодре. Самое человческое созданіе какъ-то ласкаетъ глазъ подъ этимъ чистымъ небомъ: чудный свтъ спасаетъ отъ безобразія даже лохмотья нищихъ. Оригинальная архитектура возбуждаетъ все новыя и новыя мечтанія при вид каждаго города, подобно тому какъ обиліе холстовъ и фресокъ доставляетъ сущій рай новыхъ эстетическихъ удовольствій. И женщины каждаго изъ этихъ городовъ также отличаются особой имъ однимъ свойственной граціей, а когда Бейль въ первый разъ прибылъ въ Миланъ, онъ былъ пораженъ свободою нравовъ его обывателей. Извстно изъ записокъ пресловутаго искателя приключеній Казанова, какого рода образъ жизни вели обыватели итальянскихъ городовъ въ конц XVIII столтія какъ богатые, такъ и бдные, какъ знатные, такъ и простолюдины. Почти такую-же легкость нравовъ встртили и молодые офицеры молодого побдителя при Маренго. Вся армія находилась въ какомъ-то опьяненіи, и Бейль едва ли не больше другихъ, потому что этотъ сентиментальный эпикуреецъ находилъ особое удовольствіе въ томъ, что онъ называлъ ‘чудной неожиданностью’. ‘Можно представить себ восторгъ мой’,— говорилъ онъ много лтъ спустя,— ‘когда я, не будучи предупрежденъ о томъ никакимъ путешественникомъ, нашелъ, что въ Италіи, именно въ лучшемъ обществ, встрчается наиболе неожиданностей!…’ И затмъ все время, до тхъ поръ, пока ему не довелось вернуться въ эту столь симпатичную ему страну, онъ не перестаетъ стремиться къ ней всми своими нжными помыслами и съ нетерпливымъ желаніемъ, точно находящійся въ разлук любовникъ. Изъ Донауверта онъ писалъ въ 1809-мъ году одному изъ своихъ пріятелей: — ‘Въ 5 часовъ 20 минутъ я выхалъ въ Аугсбургъ. Счастливый день! Вдругъ я увидалъ издали Альпы: какое счастіе! Людямъ разсчета, какъ напр. Вильгельму III, незнакомы эти минуты. Эти Альпы означали для меня — Италію!…’ А мсяцъ спустя онъ писалъ изъ Вны:— ‘Въ первые дни пребыванія моего въ Вн я испытывалъ то внутреннее довольство и то полнйшее благосостояніе, которое я, посл отъзда моего изъ Италіи, испытывалъ только въ Женев…’ Изъ Смоленска онъ пишетъ въ 1812-мъ году.— ‘Повришь-ли, что мн доставляетъ живйшее удовольствіе занятіе длами, имющими какое-либо отношеніе къ Италіи. А такихъ длъ у меня за послднее время встртилось три или четыре: даже когда я кончилъ ихъ, они продолжали занимать мое воображеніе, точно романъ…’ А какъ только ему удалось получить отпускъ и ухать за Альпы, онъ восклицаетъ:— ‘Какая радость! Какое счастіе! Я готовъ кричать отъ восторга, не смотря на мои двадцать шесть лтъ! И такъ, я снова увижу мою прекрасную Италію! Но я тщательно стараюсь прятаться отъ министра: наши евнухи изволятъ очень гнваться на итальянскихъ вольнодумцевъ. Я даже увренъ, что встрчу очень холодное обращеніе по возвращеніи моемъ. А все таки я радуюсь этому путешествію. Да и почемъ знать, простоитъ ли еще міръ больше трехъ недль?’
Философія XVIII столтія, поэзія войны и поэзія Италіи — вотъ три основныя причины, обусловившія собою развитіе Бейля, онъ отдался вліянію ихъ безъ всякихъ заднихъ мыслей, подобно тому какъ пловецъ отдается уносящему его теченію. Однако, эта отдача себя не была самоотреченіемъ. Перелистывалъ ли онъ сочиненіе Траси, вступалъ ли онъ въ Берлинъ съ пистолетомъ въ рук, или-же онъ сидлъ, облокотившись о барьеръ ложи въ театр ЛаСкала,— онъ постоянно оставался все тмъ-же впечатлительнымъ, вдумчивымъ и романтическимъ человкомъ, самыя письма его обнаруживаютъ эти противоположныя его свойства. Гравированный портретъ его,— очень схожій, какъ увряетъ Барбэ-д’Оревильи, одинъ изъ сосдей его по опер,— предпосланный первому тому его писемъ, представляетъ намъ человка широкоплечаго, съ короткой шеей, съ широкими челюстями, съ почти четырехъ-угольнымъ лбомъ, съ нсколько вздернутымъ носомъ, съ сжатыми губами и съ проницательными глазами. Когда онъ былъ еще ребенкомъ, товарищи называли его ‘тумбой’, въ виду его ранней толщины Это былъ человкъ крпкаго тлосложенія, рано начавшій страдать отъ подагры и, казалось, осужденный на апоплексію. Благодаря крпкому тлосложенію, военные походы его не утомляли. Какъ человкъ, чувственный отъ природы, онъ нашелъ въ распущенности итальянскихъ нравовъ нчто такое, что было ему вполн по душ. Жоржъ-Зандъ въ одномъ мст своихъ сочиненій указываетъ на то, какъ Стендаль скандализировалъ своими рзкими манерами романистку эту, путешествовавшую въ то время съ Мюссэ по Италіи. Въ одномъ относительно мало извстномъ отрывк изъ Бальзака, озаглавленномъ ‘Бесда между одиннадцатью часами и полуночью.’ разсказанъ о Бейл анекдотъ, близко граничащій съ цинизмомъ. Этотъ необузданный темпераментъ сопровождался живымъ воображеніемъ, и притомъ чисто-психологическаго свойства, обладавшимъ замчательною способностью представлять себ всякія состоянія души. Этотъ контрастъ настолько любопытенъ, что на немъ стоитъ остановиться. Когда этотъ физически-сильный и стремившійся къ физическимъ наслажденіямъ человкъ описываетъ одного изъ своихъ героевъ, онъ оставляетъ въ сторон именно стороны физической жизни его и останавливается исключительно на его моральной жизни, повидимому, онъ умлъ различать только послднія. Описывая, напр., чье-нибудь лицо онъ длаетъ это довольно бгло, и почти всегда съ тмъ, чтобъ объяснить какую-нибудь черту его характера. Онъ напр. скажетъ намъ о своемъ Жюльен Сорел, что ‘у него были тонкія, но неправильныя черты лица, орлиный посъ, большіе черные глаза и темно-русые волосы, спустившіеся очень низко надъ лбомъ…’ и затмъ переходитъ къ его характеру. Не разъ въ дальнйшемъ ход романа онъ возвращался къ подробностямъ этой физіономіи, которыя такъ тщательно изучилъ. Онъ останавливается на описаніи дома, обстановки, пейзажа. И длаетъ онъ это не ради риторики, онъ самъ опредляетъ характеръ своей манеры писать, говоря Бальзаку относительно пріемовъ слога:— ‘Я стараюсь передать правдиво и отчетливо то, что происходитъ въ моемъ сердц’. Сопоставьте эти слова съ признаніями писателей, обладавшихъ такимъ сильнымъ физическимъ воображеніемъ, какъ напр. Теофиль Готье или Густавъ Флоберъ {Въ ‘Hommes de lettres’ братьевъ Гонкуръ или ‘Intelligence’ Тэна.}, и вы поймете лишній разъ, что первый вопросъ, который слдуетъ ставить себ относительно какого-нибудь писателя, заключается въ слдующемъ: ‘Какіе образы воспроизводятся въ камеръ-обскур его мозга, когда онъ зажмуритъ глаза?’ Это основной элементъ его таланта, это такъ называемый духъ его. Все остальное — лишь дло пріемовъ. Самый искусный ювелиръ не можетъ превратить сапфира въ изумрудъ.
У Стендаля столь рдкое сочетаніе чисто психологической силы воображенія съ необузданнымъ темпераментомъ сопряжено было съ чувствительностью, тонкой почти до мелочности. Это наимене извстная черта его характера, потому что онъ особенно тщательно старался скрывать ее, но тмъ не мене у этого насмшника и жуира проявляются самыя романтическія мечтанія о счастіи, въ нсколькихъ фразахъ, свидтельствующихъ о глубокомъ, не крепкомъ чувств, преимущественно въ его трактат ‘О любви’. Беремъ наудачу слдующія достойныя хотя бы самого Байрона: ‘Въ Италіи часы ‘Ave Maria’ — это часы нжности, чисто духовныхъ наслажденій и меланхоліи, часы наслажденій, говорящихъ нашимъ чувствамъ лишь путемъ воспоминаній’ — или, напримръ, слдующая изящная фраза: ‘Не будь оттнковъ чувства, обладаніе любимой женщиной не было-бы счастіемъ, и даже было-бы не возможнымъ,’ — укажемъ также на созданіе типовъ г-жи Реналь въ роман ‘Красное и Черное’, или Челіи въ ‘Пармской Монахин’, этихъ почти неземныхъ созданій по своей страстной преданности, и въ особенности на нкоторыя изъ его ‘Писемъ’, доказывающія всякому умющему читать на существованіе у этого насмшника и жуира самыхъ романтическихъ мечтаній о счастіи. Въ 1819 году онъ сдлалъ слдующее несомннно искреннее признаніе:— ‘Я ощущалъ въ теченіи моей жизни только три страсти: съ 1800 до 1811 г.— честолюбіе, съ 1811 по 1818 г.— любовь къ женщин, которая обманула меня, а въ теченіе послдняго года я испытываю новую страсть, которая охватила меня всего и растетъ съ каждымъ днемъ. И всегда вс развлеченія, не относившіяся прямо къ предмету моей страсти, не имли для меня ни малйшаго значенія. Страсть, счастливая или несчастная, наполняетъ все мое время…’ Онъ писалъ одной особ, которую, повидимому, сильно полюбилъ: — ‘Пожалуйста, не тревожься относительно меня. Я люблю тебя страстно. Правда, эта любовь, быть можетъ, не похожа на ту, которую ты встрчала въ жизни или въ романахъ. Я желалъ-бы, чтобы ты не тревожилась, чтобъ она походила на то, что теб извстно въ мір самаго нжнаго’… И вообще слово ‘нжный’ постоянно встрчается въ его признаніяхъ: то онъ упрекаетъ Мериме въ отсутствіи въ произведеніяхъ его чего-то ‘деликатнаго и нжнаго’, то онъ говоритъ о томъ чувств ‘нжности’, которое возбудили въ душ его арія Чимарозы или фреска Корреджіо — его любимцевъ, то онъ признается: ‘трогательная фраза, искреннее проявленіе горя, услышанныя на улиц, подмченныя мимоходомъ возл какой-нибудь жалкой лавчонки, всегда трогали меня до слезъ’… Встртившись въ первый разъ съ Байрономъ въ театр Ла-Скала, въ лож Людовика деБрема, онъ пишетъ:— ‘Я въ то время еще увлекался ‘Ларой’, взглянувъ во второй разъ на Байрона, я уже не видлъ настоя щаго лорда Байрона, какимъ онъ былъ, а таковымъ, каковымъ, какъ мн казалось, долженъ быть авторъ ‘Лары’. Такъ какъ разговоръ не клеился, то лордъ Брамъ старался заставить меня разговориться. Но это ему не удалось, я чувствовалъ себя робкимъ и умиленнымъ. Мн хотлось пожать руку Байрону, хотя я и чувствовалъ, что при этомъ зальюсь слезами’… Это чрезвычайно симпатичная черта восторженности у такого остраго аналитика, длающая честь тому, кто нашелъ въ глубин своей любящей души такое опредленіе красоты:— ‘это общанное счастіе’, кто заставляетъ своего Жюльена произнести слдующую сильную фразу, достойную самыхъ сильныхъ фразъ Шекспира:— ‘Ахъ, еслибы я могъ покрыть поцалуями эти блдныя щеки, но такъ, чтобы ты не почувствовала того!’ — говорилъ самъ себ Жюльенъ, прислушиваясь къ звуку пустыхъ словъ, которыя онъ по обязанности повторялъ Матильд, точно къ какимъ-то постороннимъ звукамъ. За два года до смерти, не будучи въ состояніи убить въ себ эту жестокую способность чувствовать всми фибрами сердца своего при соприкосновеніи съ жизнью, онъ писалъ одному изъ пріятелей своихъ съ грустью, находящею себ полное оправданіе въ разочарованіяхъ приближающейся старости:— ‘Моя чувствительность слишкомъ усилилась, то, что едва коснется другихъ, способно ранить меня до крови. Таковымъ я былъ въ 1789 году, таковымъ я остался и въ 1840. Но я научился скрывать все это подъ незамтной ироніей вульгарности’.
Представимъ себ теперь этотъ сложный характеръ, этого человка, въ одно и то же время смлаго, какъ драгунъ, остроумнаго, какъ софистъ, впечатлительнаго, какъ женщина, подчиненнымъ тремъ сильнымъ вліяніямъ, на которыя я только что указалъ. Начитавшись философовъ и самъ имя наклонность къ философіи, онъ представляетъ собою довольно рдкое и странное явленіе аналитика въ дйствіяхъ и страстяхъ своихъ и открываетъ въ психологіи совершенно новые оттнки. Много пространствовавъ на своемъ вку вмст съ арміями Наполеона и создавъ себ временное отечество въ разныхъ пунктахъ дорогой ему Италіи, онъ является однимъ изъ самымъ яркихъ представителей новйшаго космополитизма. А такъ какъ ему приходилось много сравнивать, много чувствовать и, по любимому выраженію его, потратить и состояніе, и здоровье свое на производство опытовъ, то онъ и произноситъ относительно современной ему Франціи нсколько сужденій, не лишенныхъ серьознаго значенія. Ему удалось сконцентрировать ихъ въ образцовомъ роман своемъ ‘Красное и Черное’. На этихъ трехъ сторонахъ Стендаля я и желалъ бы поочередно остановиться.

II.
Духъ анализа у Стендаля.

Всякій романистъ иметъ свои особые пріемы творчества, зависящіе въ значительной мр отъ его манеры понимать характеры своихъ дйствующихъ лицъ. Эти пріемы являются отличнымъ футштокомъ для измренія психологической глубины различныхъ писателей. Одинъ изъ нихъ всегда и почти съ самаго начала переходитъ къ діалогу, другой — къ описанію, дло въ томъ, что первый иметъ главнымъ образомъ въ виду вліяніе человка на другихъ людей, второй же видитъ передъ собою міръ атомовъ, которые отъ вншнихъ предметовъ мало по малу проникаютъ въ душу. Третій дробитъ свой разсказъ на множество мелкихъ, коротенькихъ главъ и, такъ сказать, составляетъ своихъ героевъ изъ мозаики идей и ощущеній, онъ обращаетъ свое вниманіе главнымъ образомъ на различнаго рода возбужденія нервной системы, а извстно, что созданія очень нервныя быстро переходятъ отъ одного состоянія къ другому. Обычный пріемъ Стендаля — это монологъ, хотя большая часть его героевъ — люди дйствія. Въ ‘Армаис’ Октавъ де-Маливеръ дерется на дуэли и отравляется, въ ‘Красномъ и Черномъ’ Жюльенъ Сорель, посл цлаго длиннаго ряда опасныхъ приключеній, убиваетъ бывшую любовницу свою и самъ кончаетъ жизнь на эшафот, Фабрицій въ ‘Пармской Монахин’ сражается при Ватерло. Мы однако не имемъ дла съ писателемъ, лишеннымъ способности вымысла и представляющимъ намъ вмсто живыхъ людей какихъ-то восковыхъ куколъ. Октавъ, Жюльенъ, Фабрицій,— я нарочно выбралъ трехъ героевъ трехъ большихъ романовъ Бейля,— люди живые, рискующіе своей жизнью, предпріимчивые, проходящіе черезъ самыя многоразличныя житейскія обстоятельства…. и въ то же время, авторъ не перестаетъ выставлять ихъ людьми въ высшей степени чувствительными. Онъ выставляетъ ихъ психологами, аналитиками, постоянно задающими себ вопросъ — взволнованы-ли они. и какъ они взволнованы, копающимися на дн души своей и предающимися размышленіямъ о самихъ себ съ основательностью какого-нибудь Мэнъ-де-Бирана или Жуффруа. Монологи такъ и слдуютъ за монологами. Октавъ, напр., страдаетъ такимъ тлеснымъ недостаткомъ, при которомъ, по его мннію, онъ не можетъ жениться, не опозоривъ себя въ собственныхъ своихъ глазахъ, и вдругъ онъ самъ замчаетъ, что любитъ двоюродную сестру свою Армансъ Зоилову.— ‘Что за прекрасная душа!’ разсуждаетъ онъ.— ‘Связать свою судьбу съ ея судьбой, жить съ нею и исключительно для нея, для ея счастія! Я буду любить ее страстно… я? несчастный!’… И затмъ начинается безконечный монологъ, не произнесенный, какъ на театральныхъ подмосткахъ, а ‘продуманный’, какъ то и подобаетъ въ аналитическомъ роман, и заключающій въ себ безконечныя подробности, вызываемыя сложной ассоціаціей идей. Равнымъ образомъ, и въ ‘Красномъ и Черномъ’ одна страница изъ двухъ наврное бываетъ наполнена разсужденіями дйствующихъ лицъ самихъ съ собою. Жюльенъ Сорель состоитъ секретаремъ при маркиз Ла-Мол, онъ получаетъ любовную записку отъ Матильды, дочери своего патрона: и вотъ въ трехъ главахъ изображается внутренняя борьба, происходящая въ душ Жюльена, въ виду слдующихъ противорчивыхъ гипотезъ: Искренно-ли дйствуетъ Матильда, или же она является орудіемъ интриги противъ секретаря маркиза? И эти вопросы переворачиваются на десятки ладовъ на десяткахъ страницъ, является цлый трактатъ о внутреннемъ состояніи души, вызванномъ этими вопросами. Или же напр. Фабрицій дель-Донго, несущійся по полю сраженія, въ свит маршала Нея, среди ядеръ и разрывающихся гранатъ, ведетъ самъ съ собою длинный монологъ. ‘Фабрицій говорилъ самъ себ’… Фабрицій спрашивалъ себя’… ‘Фабрицій попалъ’… эти обороты повторяются постоянно съ какою-то утомительной монотонностью. И даже когда разыгрывается драма, когда герои Бейля начинаютъ дйствовать, когда Октавъ выпиваетъ смсь опія съ дигиталиномъ, когда Жюльенъ приставляетъ въ полночь лстницу къ окошку Матильды, когда Фабрицій скачетъ прямо на группу подозрительныхъ солдатъ,— они длаютъ это лишь посл такого тщательнаго душевнаго анализа, что для многихъ читателей становится совершенно невозможной иллюзія дйствительности. Къ числу послднихъ принадлежалъ и Сентъ Бёвъ, и статьи, посвященныя имъ романамъ Стендаля, свидтельствуютъ о томъ, что онъ никогда не былъ въ состояніи интересоваться тмъ, въ чемъ онъ видлъ лишь произвольныя задачи какой-то механической морали. Флоберъ, вроятно, по той же причин, ненавидлъ ‘господина Бейля’, какъ онъ называлъ его. Впрочемъ, Бейль, конечно, не обратилъ-бы ни малйшаго вниманія ни на статьи Сентъ-Бёва, ни на эпиграммы Флобера, онъ, вроятно, повторилъ бы съ иронической улыбкой свою-же фразу изъ романа ‘Красное и Черное’: ‘Я въ своемъ самомнніи, часто радовался тому, что я такъ мало похожъ на остальныхъ, а я достаточно прожилъ на свт для того, чтобы знать, что разногласіе влечетъ за собою ненависть’.
Дйствительно, Сентъ-Бёвъ, ошибаясь относительно Бейля такъ же. какъ и относительно Бальзака, предразсудками воспитанія, и Флоберъ, заблуждаясь по отношенію къ нему такъ же, какъ и по отношенію къ Мюссе, предразсудками эстетическаго свойства, не замчали того, что манера разсказывать Стендаля была оригинальна и интересна не только по форм, но и по самому существу своему. Ее не безъ нкотораго основанія можно бы назвать ‘экспериментальной гипотезой’. Стендаль, подобно романистамъ всхъ временъ, постоянно занимался лишь психологіей своихъ субъективныхъ особенностей. Излюбленный пріемъ его заключается въ варьированіи до безконечности обстоятельствъ, которыми онъ обставляетъ эти личныя свои особенности, и затмъ онъ заставляетъ выводимыя имъ личности самихъ обозначать т измненія, которыя должны были вызвать въ нихъ эти обстоятельства. И это вполн естественно: выводимая Стендалемъ, по образу и подобію своему, личность мыслитъ и дйствуетъ подъ вліяніемъ духа анализа. Романисту не приходится искать извн стимуловъ, вліяющихъ на душу его героевъ, онъ находитъ эти стимулы въ своей собственной душ. Если разсказъ его изобилуетъ сложными и правдоподобными разсужденіями, то это происходитъ вслдствіе того, что выводимые имъ герои въ дйствительности предаются такимъ разсужденіямъ. Въ кажущемся единств рода человческаго существуютъ, въ дйствительности, самыя разнообразныя группы. Стендаль изучаетъ преимущественно ту, отличительной чертой которой являются сила, да еще, пожалуй, страсть къ раскрытію внутренностей. Мы вольны не одобрять этого пріема, но мы не можемъ отрицать его, мы вс, живущіе поздне его и страдающіе, подобно ему, отъ чрезмрнаго развитія духа анализа, должны сознаться въ томъ, что описанныя имъ странности или психологическія особенности свойственны, въ извстной мр, и намъ.
Взглянемъ сперва на вліяніе, произведенное духомъ анализа на самого Стендаля, и припомнимъ различныя вліянія, которымъ онъ подвергался. Онъ, въ одно и то-же время, и философъ, и идеологъ. Онъ прежде всего стремится къ тому, чтобъ открыть побудительныя причины людскихъ дйствій, а такъ какъ онъ начитался Гельвеціуса, то вс эти побудительныя причины сводятся для него къ одному только удовольствію. Больше всего интересуетъ его въ человк то, какими путями онъ стремится къ счастію. На вопросъ одного провинціала о томъ, чмъ онъ занимается, онъ совершенно серьозно отвтилъ: ‘Я изучаю человческое сердце’. Понятно, что изученіе это должно было начинаться для него его собственнымъ сердцемъ. Но онъ не только философъ, во также и воинъ, и человкъ, жаждущій удовольствій. Это довольно странное сочетаніе, которое не можетъ не вызвать столь же страннаго сочетанія ощущеній. Дйствительно, обыкновенно философы ведутъ кабинетный образъ жизни, между тмъ какъ, съ другой стороны, люди страстей и дйствія презираютъ философію или игнорируютъ ее. Стендаль-же, благодаря случайностямъ судьбы, размышляетъ какъ философъ и отдается всевозможнымъ случайностямъ жизни, какъ человкъ дйствія. Это мудрецъ, въ свое время воевавшій и любящій женщинъ. Отдаваясь этому двойному влеченію своей натуры, онъ бываетъ то печаленъ, то веселъ, онъ изобртаетъ для себя еще неизвданныя ощущенія. Если онъ влюбленъ, и если любимая женщина проявляетъ по отношенію къ нему нжность, онъ чувствуетъ себя счастливымъ, во-первыхъ потому, что ему дорого это проявленіе нжности, а во-вторыхъ еще и потому, что. онъ, съ проницательностью мыслителя, отдаетъ себ отчетъ въ той тайной работ сердца, результатомъ которой является эта нжность. Онъ какъ бы видитъ дйствіе внутренняго механизма сердца, и онъ пишетъ любимой имъ женщин:— ‘Ты не повришь, мой ангелъ, какъ я былъ счастливъ при послднемъ нашемъ свиданіи, когда ты забыла вс предразсудки, которые ты привозишь съ собою въ карет’… Фраза эта сразу даже нсколько шокируетъ, но затмъ становится понятной, такъ какъ человкъ, написавшій эти строки, показываетъ съ врностью термометра малйшія перемны въ состояніи своей души. Если подвергается опасности даже самая жизнь его, какъ напр. въ сраженіи при Бауцен, то онъ отдаетъ себ ясный отчетъ въ напряженіи своихъ нервовъ и старается объяснить себ причину обуявшаго его страха, — страха настолько опьяняющаго, что люди, испытавшіе его, не перестаютъ сожалть о немъ въ эпохи мира и безопасности. ‘Удовольствіе въ томъ-то и заключается’,— пишетъ Бейль,— ‘что человкъ испытываетъ извстное волненіе, будучи увренъ въ томъ, что вблизи его совершается нчто страшное’… Въ особенно затруднительныя минуты, какъ напр. во время отступленія изъ Москвы, среди паники и разнузданности цлой арміи, онъ ищетъ противодйстія тому въ совершенно особаго рода средствахъ: — ‘Я прочелъ’,— пишетъ онъ,— ‘нсколько строкъ изъ англійскаго перевода ‘Виргиніи’, которыя, среди всеобщей разнузданности, возвратили меня къ нравственной жизни’… Въ письм къ одному изъ своихъ пріятелей онъ пишетъ:— ‘Мн нужно пришпорить свое воображеніе: купи мн, пожалуйста, ‘Мучениковъ’ Шатобріана’… Если ему приходится бороться противъ какой-нибудь внутренней боли, онъ напрягаетъ при этомъ всю свою силу воли, онъ поступаетъ точно такъ-же, какъ поступаетъ врачъ, борющійся противъ болзни, съ замчательнымъ пониманіемъ своей внутренней анатоміи. ‘Если на васъ нагрянетъ несчастіе’,— говоритъ онъ,— ‘то существуетъ только одно средство къ тому, чтобы сломить его: встртить его съ величайшимъ мужествомъ. Душа сама любуется и наслаждается своей силой, вмсто того, чтобъ обращать вниманіе на несчастіе и съ горечью ощущать вс его подробности’… Лучше не могъ-бы выразиться самъ авторъ ‘Этики’ {‘Этана’, часть 3-я. 53: ‘Cum mens se ipsam suamque agendi potentials contemplatin, laetatur, et eo magie, quo se, suamque agen di potentiam, distinctius imaginatur’. Уже Тэнъ, въ стать о роман Бейля ‘Красное и Черное’, указалъ на интересное сходство между однимъ тезисомъ Спинозы и одной фразой Стендаля.}, но только Спиноза смотрлъ на страсти такъ, какъ напр. математикъ смотритъ на какое-нибудь геометрическое тло, въ идеальномъ его вид и изъ глубины своей уединенной комнаты, между тмъ какъ Бейль размышляетъ и соображаетъ среди разгара самыхъ страстей, поступая такъ же, какъ поступаетъ живописецъ, списывающій модель съ натуры. Онъ ведетъ жизнь отставнаго офицера, наталкивается на разнаго рода приключенія и старается извлечь изъ нихъ пользу, отыскивая постоянно реальныя возбужденія и удвоивая еще эту реальность упорнымъ изученіемъ подробностей ея. Разсуждая о любви, онъ смотритъ въ микроскопъ своей наблюдательности отнюдь не на любовь абстрактную. Онъ подмчаетъ особую улыбку женщины и особый цвтъ ея глазъ. ‘Есть синева, отъ которой я умираю’,— говоритъ онъ,— ‘потому что эту синеву можно встртить только въ зрачкахъ глазъ’. Размышляя объ опасности, онъ слышитъ дйствительную пушечную пальбу, убивающую знакомыхъ ему людей, которая можетъ убить и его самого — его, дышащаго, размышляющаго еще въ самый моментъ этого выстрла и кладущаго руку на сердце, чтобы сосчитать его біенія. Здсь анализъ подшпориваетъ ощущенія, и если этотъ ударъ хлыстомъ бьетъ по нервамъ всхъ людей, которыхъ выставляетъ въ своихъ писаніяхъ Бейль, то это происходитъ главнымъ образомъ вслдствіе того, что онъ самъ на себ испытывалъ жгучую, но пріятную боль отъ этихъ ударовъ. И если намъ нравятся эти, выводимыя имъ, личности, то это происходитъ вслдствіе того, что он родственны намъ по этому разнообразію своей душевной жизни, почти невозможному ране нашего, 19-го, столь сложнаго, вка, полнаго съ одной стороны естественности, а съ другой искусственности, съ одной стороны разсудочности, а съ другой — непосредственности, съ одной стороны восторженности, а съ другой — ироніи.
Какъ-бы мы ни возмущались, какъ бы ни боролись внутри противъ того, что на обыденномъ язык принято называть нашей природой, и что боле точно называется нашимъ инстинктомъ, мы не можемъ освободить нашего мозга отъ вліянія наслдственныхъ стремленій и пріобртенныхъ знаній. Мы точно такъ же мало способны жить въ состояніи безсознательности, какъ напр. создать себ неподвижную физіономію греческой статуи. Даже въ морщинахъ личика и въ складкахъ безсильныхъ еще ручекъ новорожденнаго ребенка уже замчается опредленный отпечатокъ его характера. Онъ начинаетъ лепетать, и тотъ языкъ, которому учитъ его кормилица, уже является орудіемъ анализа, утонченнаго вками цивилизаціи. Онъ растетъ, и книжки съ картинками, которыя дарятъ ему на елку, уже начинаютъ заставлять его всматриваться въ свою душу. Никакой противовсъ не въ состояніи парализовать того вліянія, которое оказываетъ на человка наслдственность, въ связи съ воспитаніемъ. Событія въ отрочеств бываютъ боле или мене рдки, самобытность въ человк находитъ все мене и мене случая проявляться, и такимъ образомъ, къ двадцати годамъ, когда мы изъ области книги вступаемъ въ дйствительную жизнь, душа наша, все равно желали-ли мы того, или нтъ,— оказывается чмъ-то весьма сложнымъ и нжнымъ, а впечатлительность наша — весьма утонченной. Моралисты могутъ сколько угодно возставать противъ слишкомъ ранняго развитія духа изслдованія, художники, стремящіеся къ боле широкой жизни, могутъ противодйствовать порывамъ сердца, вызываемымъ этимъ духомъ анализа и, въ силу реакціи, впадать даже въ грубую чувственность: наконецъ, люди щепетильные и претендующіе на тонкость ощущеній могутъ смотрть на анализъ, какъ на нчто такое, что убиваетъ всякую наивность и даже всякую искренность,— но тмъ не мене найдутся боле богато-одаренныя натуры, для которыхъ подобный анализъ просто явится случаемъ для развитія въ себ неизвданныхъ еще ощущеній. Въ этихъ избранныхъ душахъ чрезмрное развитіе идейности не оказывается гибельнымъ для сильнаго развитія страстей, напротивъ, послднія, вмсто того чтобы противиться духу анализа, всецло отдаются ему, и чувству придается значеніе мысли. Усиленная мозговая дятельность идетъ въ подобныхъ случаяхъ параллельно жизни инстинктивной, ни мало не ослабляя послдней. Подобныя души любятъ тмъ сильне, чмъ больше он сознаютъ себя способными любить, он наслаждаются тмъ больше, чмъ больше он сознаютъ это наслажденіе. Изъ среды такихъ-то людей и выходятъ новйшіе великіе художники, и если мы явимся соперниками боле молодыхъ поколній, то именно тми произведеніями, изъ которыхъ эти люди опредлили отчасти носящійся передъ ними странный идеалъ, этотъ печальный, но возвышенный миражъ, ангелы и пророки котораго, написанные самымъ глубокимъ духовидцемъ эпохи Возрожденія, Леонардомъ да-Винчи, какъ будто уже задты крыломъ смерти, которою угрожаетъ имъ современный скептицизмъ. И у Бейля мы находимъ отчасти того-же да-Винчи, какъ и у Ренана, у Боделэра, у Гейне, какъ вообще у всхъ меланхолическихъ эпикурейцевъ этого страннаго вка, въ которомъ вс самые драгоцнные металлы цивилизаціи и природы сплавляются въ одну общую массу въ головахъ молодыхъ людей, точно въ раскаленномъ умственномъ плавильник,— хотя порою эти металлы и испаряются въ немъ.
Такъ какъ эти избранныя души одн бываютъ способны подвергаться такимъ опаснымъ опытамъ и такъ какъ он одн въ состояніи бываютъ соединить въ себ такіе противоположные виды дятельности, Бейль изображаетъ въ своихъ романахъ одни только незаурядныя созданія. Этимъ объясняется и то, почему въ начал его романы шокировали многихъ. Однажды знаменитый русскій романистъ Тургеневъ въ моемъ присутствіи развивалъ ту мысль, что романъ, чтобы врно воспроизвести различные слои общества, долженъ распадаться, такъ сказать, ни три наслоенныя одна надъ другою части. Къ первой изъ нихъ принадлежатъ, — точно такъ же, какъ и въ жизни,— натуры избранныя, экземпляры вполн удавшіеся, а слдовательно и типическіе, современнаго общественнаго строя. Ко второй — натуры среднія, каковыхъ представляютъ въ изобиліи природа и жизнь, къ третьему — созданія неудавшіяся, неизбжный дефектъ въ производительной работ жизни. Эта остроумная теорія можетъ быть еще боле обобщена и послужитъ длу классификаціи тхъ ‘создателей душъ’, каковыми являются романисты, драматурги и историки всхъ временъ. Дйствительно, смотря по тому, оказываются-ли они способными изображать одну или дв изъ этихъ группъ, или вс три, они представляютъ намъ или неполную, или же полную картину человческой жизни и занимаютъ различныя ступени на умственной лстниц. Такъ мы увидимъ особую категорію психологовъ, способныхъ исключительно къ изображенію людей смшныхъ и неудачниковъ. Это отличительная черта школы, не совсмъ точно называемой натуралистической и реалистской, ибо истинный реализмъ, какъ въ мір физическомъ, такъ и въ мір духовномъ, не можетъ имть источникомъ и основнымъ правиломъ своимъ неудачливость. Изъ такого рода психологовъ выходятъ сатирики и карри натуристы, отличительныя ихъ свойства — дкость и комизмъ. Особенно много появляется ихъ на склон извстнаго періода цивилизаціи, когда племена и народы, въ одно и то-же время и образованные, и вырождающіеся, представляютъ особенно много побжденныхъ честолюбцевъ или искалченныхъ мечтателей. Надъ этими рисовальщиками уродливости и тривіальности появляется категорія моралистовъ, особенно хорошо отличающихъ и изображающихъ людей среднихъ. ‘Сантиментальное Воспитаніе’ Флобера представляетъ намъ законченный образецъ такого рода психологіи, лучшими представителями которой,— чтобы назвать только особенно извстныя имена,— являются Мольеръ и Ла-Брюйеръ. Оба эти писателя, особенно ярко воплощающіе въ себ французскій духъ, охотно при шли бы къ заключенію Кандида относительно того, что высшая мудрость сводится къ ‘воздлыванію нашего сада’. Они, какъ мн кажется, по крайней мр съ точки зрнія общей философіи, на которую я пытаюсь становиться, слдуютъ непосредственно за такими великими знатоками страстей человческихъ, которые, подобно Шекспиру, Бальзаку. Сенъ-Симону, не ограничиваются тмъ, что изображаютъ съ несравненной энергіей, общественныя аномаліи, и рисуютъ съ поразительнымъ сходствомъ, среднихъ людей, но и достаточно могучи для того, чтобъ создавать людей, выходящихъ изъ средняго уровня. У подобныхъ писателей искусство соперничаетъ съ природой. Въ ихъ сочиненіяхъ, точно такъ-же, какъ и въ жизни, найдется мсто и для зауряднаго плута, и для крупнаго преступника, и для мирнаго буржуа, и для геніальнаго изобртателя. Благодаря какой-то странной съ перваго взгляда аномаліи, находящей себ однако достаточное объясненіе и въ особенностяхъ его характера, и въ его взглядахъ на эстетику, Стендаль, такъ сказать, осужденъ на то, чтобъ изображать одни только высшія существа. Его Октавъ де-Маливаръ, его Жюльенъ Сорилъ, его Фабрицій дель-Донго, его Моска, его Матильда деМаль, его герцогиня Санъ Северино-Таксисъ, обладаютъ, подобно ему, такими особенностями характера, которыя ставятъ ихъ изъряду вонъ. Это, однако-же, не мшаетъ имъ быть людьми вполн реальными, только эта реальность ихъ столь же мало обыденна, какъ и впечатлительность ихъ духовнаго отца. Онъ имлъ полное право выразиться, говоря о нихъ: это мой міръ’.
Да, это былъ его міръ, который однако-же, съ теченіемъ времени, сталъ и нашимъ міромъ. Разнообразіе ощущеній, которыми надлилъ Бейль этотъ міръ, созданный по образу и подобію его, съ каждымъ днемъ становится все мене и мене исключительнымъ. Если хорошенько вдуматься въ значеніе выраженія ‘существо высшаго порядка’, то нельзя не прійти къ заключенію, что въ выраженіи этомъ резюмируются одно или нсколько новыхъ открытій въ области мысли и ощущеній. А разъ найдя себ выраженіе въ произведеніяхъ искусства, эти открытія длаются предметомъ подражанія для другихъ. Такимъ образомъ, напримръ, Шарль Боделэръ и Ренанъ,— я останавливаюсь только на двухъ писателяхъ, разсмотрнныхъ мною въ этой-же книг, — изобрли два невдомыхъ раньше ихъ способа проявлять въ своихъ писаніяхъ — первый извстнаго рода нравственную распущенность, а второй — диллетантизмъ. Они передали читателямъ мечтанія свои о наслажденіяхъ плоти и духа въ очень смлыхъ выраженіяхъ, вызвавшихъ въ сходныхъ съ ними умахъ желаніе подражать имъ. Эти умы стремятся усвоить себ оригинальные пріемы обоихъ этихъ авторовъ. Равнымъ образомъ, и оттнки чувствительности, списанные Стендалемъ съ своей внутренней жизни, при изображеніи своихъ героевъ, сдлались мене рдки по мр того, какъ романы его пріобртали все новыхъ и новыхъ приверженцевъ. Оставаясь типическими и возвышенными, герои его съ теченіемъ времени утратили тотъ характеръ странности, который они имли въ глазахъ первыхъ читателей Стендаля. Въ этомъ-то и заключается привиллегія авторовъ, вкладывающихъ весь свой умъ и всю свою душу въ свои сочиненія, что они даютъ другимъ возможность, такъ сказать, снять оттиски съ вычеканенной ими впервые медали. Мы увидимъ ниже, что въ одномъ изъ своихъ этюдовъ Стендаль такъ ярко освтилъ одну изъ сторонъ современной французской жизни, что этюдъ этотъ, а именно ‘Красное и Черное’, обойденный сначала молчаніемъ критики, мало-по-малу занялъ подобающее ему мсто въ числ тхъ книгъ, которыя самъ Сентъ-Бёвъ, столь несправедливо отнесшійся въ начал къ нашему романисту, называлъ ‘библіями XIX столтія’.

III.
Космополитизмъ Бейля.

Чрезмрно развитой духъ анализа неизбжно приводитъ къ диллетантизму. Жизнь нашего ума и нашего тла подчинены однимъ и тмъ же законамъ, нашъ умъ испытываетъ такія же потребности, какъ и наше тло. Человкъ, обладающій способностью: анализировать, выискиваетъ къ тому случаи, учащаетъ опыты, отдается волненіямъ, усложняетъ свои удовольствія, углубляетъ свои печали, и мало-по-малу превращается изъ аналитика въ диллетанта. Диллетантизмъ этотъ принимаетъ различныя формы, смотря по времени и по характеру человка. Одной изъ формъ, если не совершенно новой, то во всякомъ случа обновленной, можетъ считаться та, которая является результатомъ продолжительнаго или постояннаго пребыванія за-границей. Сначала странствованія по Европ въ рядахъ наполеоновской арміи, а затмъ долгое пребываніе въ Италіи повели къ тому, что Бейль сталъ походить на того самаго принца де-Лиль, который говаривалъ съ какимъ-то наивнымъ фатовствомъ: — ‘Какъ-то всегда было въ мод хорошо принимать меня всюду, и я вынесъ самыя пріятныя впечатлнія изъ многихъ странъ. У меня шесть или семь отечествъ: Германія, Франція, Бельгія, Австрія, Польша, Россія, да пожалуй еще и Венгрія… Бейль былъ до того космополитъ, что онъ избралъ себ девизомъ слдующій стихъ изъ одной, нын забытой, но въ свое время довольно популярной комической оперы ‘Обманутые искатели’: ‘Я только что прибылъ изъ Космополиса’. Онъ говаривалъ про себя и про нкоторыхъ изъ своихъ единомышленниковъ: ‘Мы очень далеки отъ исключительнаго патріотизма англичанъ. Въ нашихъ глазахъ міръ распадается на дв части, въ сущности очень неравныя: съ одной стороны, глупцы и плуты, а съ другой — привиллегированныя натуры, которыхъ природа надлила и благородной душой, и умомъ. Мы сознаемъ себя соотечественниками людей этой послдней категоріи, все равно, родились-ли они въ Веллетри или въ Сентъ-Омер’… Онъ часто цитировалъ слдующее мсто изъ книжечки, вышедшей въ прошломъ столтіи: ‘Міръ — это своего рода книга, которой мы прочли лишь первую страницу, если мы видли только нашу страну.’ И поэтому онъ велъ бродячій образъ жизни, но при этомъ сохранялъ ту особую складку ума, которую онъ усвоилъ себ, благодаря своей привычк къ анализу. Пріятель его Коломбъ приводитъ о немъ одинъ анекдотъ, который ясно показываетъ, какъ Бейль пользовался, въ видахъ философской любознательности своей, даже такими обстоятельствами, которыя, повидимому, не имли ничего общаго съ философіей. Онъ получилъ позволеніе совершить кампанію въ Россіи въ качеств интендантскаго чиновника, и вотъ онъ, въ промежуткахъ между писаніемъ оффиціальныхъ бумагъ, начинаетъ заниматься филологическимъ изученіемъ этихъ громадныхъ людскихъ массъ, солдатъ всякаго рода оружія, всякаго возраста и различныхъ національностей, входившихъ въ составъ великой арміи. На берегахъ Нмана, наканун похода на Москву, онъ про: вряетъ наблюденія Кабаниса надъ темпераментами, и результаты этихъ наблюденій вошли въ девять главъ его ‘Исторіи живописи въ Италіи’ (92 до 100). ‘Утомившись предположеніями о печальной будущности, которую я предвидлъ на безконечныхъ равнинахъ Россіи, я возвращался къ положительнымъ познаніямъ, этому испытанному средству противъ всякихъ случайностей судьбы. При мн былъ одинъ томъ сочиненій Кабаниса, и, угадывая его мысли сквозь его фразы, я старался подобрать примры въ фигурахъ массы проходившихъ мимо меня съ пснями солдатъ, останавливавшихся порою, когда мостъ былъ загроможденъ’…
Понятно, что человкъ, способный предаваться подобнаго рода размышленіямъ, путешествуетъ совершенно особымъ образомъ. Обыкновенно мы передвигаемся съ мста на мсто потому, что насъ утомляютъ усвоенныя нами въ одномъ мст привычками разсчитываемъ освжить наши впечатлнія, покинувъ на нсколько недль или нсколько мсяцевъ такую среду, которая насъ ужь не привлекаетъ больше разнообразіемъ удовольствій или остротою заботъ, мы оставляемъ нашу обыденную жизнь, такъ сказать, подъ паромъ, для того, чтобы найти ее боле плодородною при нашемъ возвращеніи, или же мы узнали какую-нибудь изъ книгъ и желаемъ проврить на дл то, что мы вычитали о ней, а провривъ книгу самою жизнью, пополнить наше изученіе изъ вторыхъ рукъ изученіемъ боле непосредственнымъ. Первый изъ этихъ способовъ путешествовать свойственъ людямъ празднымъ, второй — ученымъ: историкамъ и художественнымъ критикамъ, литераторамъ и простымъ любителямъ. Но существуетъ еще и третій способъ путешествовать, свойственный исключительно психологамъ. Его довольно затруднительно примнять на практик, потому что онъ предполагаетъ столь рдкую способность изобртать себ удовольствія и еще боле рдкую способность объяснять ихъ. Она заключается въ томъ, чтобы всецло отдать свою личность вліянію новой страны, подобно тому, какъ химикъ отдаетъ какое-нибудь тло вліянію новой температуры, чтобы наблюдать, безъ всякой предвзятой мысли, т маленькія наслажденія и страданія, которыя приноситъ съ собою эта новая обстановка… Представьте себ, что вы сегодня утромъ выхали съ курьерскимъ поздомъ въ Булонь, чтобы переправиться оттуда въ Англію, оставивъ позади себя вашу парижскую квартиру, устроенную совершенно согласно вашимъ потребностямъ, какъ француза XIX вка, и при этомъ вамъ не стоило длать никакихъ усилій для того, чтобы отречься отъ прежней вашей обстановки, отъ прежняго вашего образа жизни. Да это были бы, впрочемъ, и безплодныя усилія, и совершенно невозможное отреченіе, ибо мы чувствуемъ, что мы дышемъ, что рука наша коротка или длинна, и чувствуемъ это неизбжно и безповоротно. Во время пути, вмсто того, чтобы читать сочиненія объ Англіи, которыя могли бы заране внушить вамъ впечатлнія или благопріятныя, или неблагопріятныя, но. во всякомъ случа, преждевременныя и навянныя извн, вы пробгали французскія газеты, думали о вашихъ парижскихъ пріятеляхъ, о подробностяхъ вашей салонной или бульварной жизни. Пароходъ свиститъ и пыхтитъ, разская зеленоватую, пнящуюся воду, чайки носятся надъ водой, втеръ разноситъ брызги. На горизонт показываются сначала низкая береговая линія, затмъ небольшая гавань, въ которой пароходныя трубы высятся среди сырой мглы, пропитанной невидимыми угольными атомами, какъ-бы давящей весь громадный островъ. Спутники ваши размстились по вагонамъ позда, идущаго изъ Фолькстона въ Лондонъ, а сами вы дете въ экипаж, изъ городка въ городокъ, обдая за скромными табль-дотами, слоняясь по улицамъ, заходя въ лавки, бесдуя съ разнаго рода людьми, случайно вамъ встрчающимися. Вы расхаживаете по пустыннымъ улицамъ раннимъ утромъ, когда сотни служанокъ тщательно обмываютъ стны нарядныхъ домиковъ, круглыя окошечки которыхъ выходятъ въ садъ, покрытый розовыми кустами. Въ послобденное время вы можете любоваться тмъ, какъ мстные обыватели и обывательницы забавляются игрой въ крокетъ на лужайкахъ общественнаго сада. Вы слушаете, какъ музыканты, одтые въ красные мундиры, разъигрываютъ на своихъ мдныхъ инструментахъ свое ‘God save Queen’, а вечеромъ, въ театр, какъ актрисы, съ охрипшими голосами, распваютъ куплеты, заключающіе въ себ намеки на современную политику. Если случится воскресный день, вы заходите въ церковь, вмст съ разными серьозными господами, съ неизбжной высокой цилиндрической шляпой на голов, вы слдите по молитвеннику за гимнами, распваемыми толпою богомольцевъ, вы слушаете проповдь пастора съ такимъ-же вниманіемъ, съ какимъ вы передъ тмъ прочли старый нумеръ мстной газеты или съ какимъ вы наканун перелистывали новйшій модный романъ. Добросовстно продлавъ все это въ теченіе нсколькихъ недль, вы тмъ самымъ зададите вашимъ нервамъ француза и парижанина хорошую встряску, пріятную или непріятную, во во всякомъ случа непредвиднную. Если ваше общественное положеніе или же какой-нибудь счастливый случай дадутъ вамъ возможность войти въ боле близкія сношенія съ обитателями хорошенькихъ домиковъ или замковъ, если вамъ представится случай принять участіе въ ихъ развлеченіяхъ, вникнуть въ ихъ работу, понять ихъ идеи, вы окончательно испытаете цлую серію исключительно-англійскихъ ощущеній, другими словами, англійская жизнь, ея особенности и, на первый взглядъ, странности, сдлаются для васъ, привыкшаго къ другимъ нравамъ и обычаямъ, источникомъ особаго рода пріятныхъ или непріятныхъ ощущеній. Положимъ, вы не будете въ состояніи написать объ этой стран, о жизни ея обывателей, и десятка страницъ, которыя имли бы какое-нибудь значеніе. Но не въ томъ дло! Ваша цль вовсе не заключалась въ томъ, чтобы познакомиться съ новой невдомой вамъ страной съ экономической точки зрнія, вы желали только усвоить себ хоть сколько-нибудь изъ той громадной суммы удовольствій, которыя доставляетъ неизвстная вамъ страна. Байронъ говаривалъ: ‘Я вдыхаю въ себя книги, точно ароматъ цвтовъ’. Онъ могъ бы съ полнымъ правомъ сказать то-же самое о тхъ живыхъ книгахъ, которыми служатъ для насъ иноземныя цивилизаціи. Цвтокъ иметъ тычинки и пестикъ, извстное число и извстную форму лепестковъ. Пчела, зарывающаяся въ благоухающую чашечку его, не считаетъ однако ни тычинокъ, ни лепестковъ его. Она извлекаетъ изъ цвтка только возможно большее количество меда, между тмъ какъ ботанику извстно все, касающееся этого цвтка… кром умнія пользоваться имъ такъ, какъ то длаетъ эта невжественная пчела.
Итакъ Стендаль путешествовалъ по Англіи, которая однако не понравилась ему. Вотъ что онъ пишетъ по этому поводу въ 1826 году: ‘Англичане — жертва труда. Этотъ несчастный рабочій, этотъ трудящійся крестьянинъ имютъ только одинъ свободный день — воскресенье. А между тмъ, англиканская религія запрещаетъ всякаго рода развлеченія по воскресеньямъ, и ей удалось сдлать этотъ день самымъ печальнымъ днемъ на свт. Это въ высшей степени несправедливо по отношенію къ народу, который въ теченіе остальныхъ шести дней недли изнемогаетъ подъ бременемъ труда’… Стендаль путешествовалъ также по Германіи, и это путешествіе было для него пыткой. ‘Я употребилъ два года на то, чтобы разучиться этому языку’,— пишетъ онъ въ одномъ мст своихъ путевыхъ очерковъ. Но путешествіе по Италіи привело его въ восторгъ. Понадобилась долговременная служба его скучной должности консула въ скучной Чивитта Веккіи для того, чтобы охладить нсколько его восторгъ по отношенію къ Италіи. ‘Неужели’,— восклицаетъ онъ,— ‘мн суждено состариться въ Чивитта-Веккіи, или даже въ Рим! Нтъ, довольно уже я видлъ солнца!’ Но когда онъ въ первый разъ путешествовалъ по городамъ и весямъ этой прекрасной страны и описывалъ впечатлнія этого путешествія въ книг своей, озаглавленной ‘Римъ, Неаполь и Флоренція’, ему казалось, будто онъ открылъ новый, невдомый міръ, и онъ заключилъ рукопись свою слдующимъ образомъ: ‘Все нижайше посвящается г-ну А. Б….. 38-ми лтъ отъ роду, который, быть можетъ, будетъ живъ еще въ 182) году, его покорнйшимъ слугой, боле веселымъ, чмъ онъ, г-нъ А. Б. въ 1811 году’. Чтеніе этого путевого дневника показываетъ, насколько путешественникъ былъ субъективенъ. Онъ извлекаетъ изъ страны, по которой прозжаетъ, именно то, что въ состояніи удовлетворить его потребность въ новыхъ ощущеніяхъ — и ничего боле. Если погода портится, онъ откровенно говоритъ: ‘Невесело на сердц, сверный втеръ мшаетъ мн наслаждаться’… Понравится-ли ему форма экипажа, онъ и на этомъ остановится: ‘Имола, 15-го мая. Я путешествую въ такъ называемой ‘Sediola’, при лунномъ свт’. Не понравится ему какая-нибудь житейская мелочь, онъ и ее отмчаетъ: ‘Въ кофейн Русполи я не могу добиться, акуратно уплачивая, однако, каждый разъ, чтобы вытирали столъ, за который я усаживаюсь. Гарсоны прислуживаютъ вамъ точно изъ милости, они, кажется, считаютъ себя несчастнйшими изъ смертныхъ, будучи вынуждены передвигать ноги’… Если кто-нибудь изъ случайныхъ его пріятелей даетъ ему совтъ чисто-мстнаго свойства, онъ слдуетъ этому совту: ‘Одинъ изъ новыхъ моихъ пріятелей. встртивъ меня на-дняхъ, спросилъ меня: ‘А что, посщаете вы иногда г-жу Д?— Нтъ.— Напрасно. Заходите къ ней какъ-нибудь часовъ въ шесть. У нея можно заполучить иногда чашку кофе’. Въ теченіе трехъ дней я не могъ безъ смха вспоминать объ этой фраз. Затмъ, я сталъ довольно часто посщать г-жу Д…, и дйствительно, благодаря тому, мн не разъ приходилось сберегать монеты въ четыре су, которыя я обыкновенно платилъ за кофе’.. Эта полная искренность, это откровенное признаніе житейскихъ мелочей, очень скоро повели къ тому, что Стендаль вполн примирился съ особенностями той среды, въ которой онъ очутился, не переставая однакоже оставаться самимъ собою.
Для того, чтобы явилось подобное настроеніе духа, нужно чтобы путешествія можно было совершать съ большею легкостью и чтобы сумма раціональныхъ предубжденій уменьшилась. Въ настоящее время, когда существуютъ и то, и другое условія, довольно значительное число людей создаютъ себ, на подобіе Бейля, въ размрахъ и съ оттнками, зависящими отъ матеріальныхъ средствъ и отъ темпераментовъ ихъ, центры экзотическихъ ощущеній. Мало-по-малу, благодаря неизбжнымъ встрчамъ этихъ адептовъ космополитизма, слагается особый видъ европейскаго общества, своего рода международная аристократія, нравы и обычаи которой не нашли себ еще врнаго изобразителя. Тутъ встрчаются женщины, проводящія весну въ Лондон, лто — на германскихъ минеральныхъ водахъ, осень и часть зимы въ Италіи, а конецъ зимняго сезона — въ Париж, говорящія на четырехъ языкахъ, умющія понять и оцнить всевозможные роды искусства и литературы. Здсь встрчаются мужчины, обдавшіе и бесдовавшіе въ салонахъ и въ замкахъ, отстоящихъ другъ отъ друга на нсколько сотенъ верстъ, читающіе одинаково легко на двухъ и даже на трехъ языкахъ и ведущіе, буквально, нсколько существованій. Хотя французы, по характеру своему, боле домосды и хотя, въ особенности, общественный строй ихъ страны не благопріятствуетъ развитію этого диллетантскаго бродяжничества, однако въ числ этихъ странствующихъ рыцарей-космополитовъ можно встртить не одного француза. Нкоторыя изъ лучшихъ книгъ, появившихся въ XIX столтіи, могутъ считаться прямыми результатами такого образа жизни, и это прежде всего относится къ сочиненіямъ Стендаля.
Еще подлежитъ сомннію, долженъ-ли этотъ духъ космополитизма, все боле и боле развивающійся подъ вліяніемъ различныхъ причинъ, считаться дломъ полезнымъ, или же скоре вреднымъ? Моралистъ, смотрящій на общество, какъ на фабрику, вырабатывающую людей, конечно, найдетъ, что народы боле проигрываютъ, чмъ выигрываютъ отъ такого смшенія и что племенныя особенности совершенно изглаживаются вслдствіе такого отрыванія себя отъ своей почвы. То, что можно собственно назвать семействомъ, въ старинномъ и хорошемъ смысл этого слова, складывалось во всякое время, по крайней мр, на Запад, подъ вліяніемъ продолжительнаго преемственнаго пребыванія на одной и той-же почв. Для того, чтобы растеніе, называемое человкомъ, выросло, окрпло и было-бы въ состояніи дать еще боле здоровые отпрыски, оно необходимо должно впитать въ себя, при помощи незамтной, но ежедневной, неустанной работы, вс физическіе и нравственные соки извстной мстности, необходимо, чтобъ извстный климатъ вошелъ, такъ сказать, въ нашу плоть и кровь, съ его поэзіей, мягкой или суровой, съ тми добродтелями, которыя насаждаетъ и поддерживаетъ въ человк постоянная борьба противъ одинаковой суммы одинаковыхъ затрудненій. Эта истина не пользуется популярностью въ нашемъ современномъ обществ, длающемся все боле и боле наклоннымъ дйствовать подъ вліяніемъ минутнаго влеченія. Пусть только читатель, чтобы оцнить значеніе ея, подумаетъ лишь объ условіяхъ происхожденія произведеній искусства. Почти всегда великій писатель или великій художникъ старались не отрываться отъ своей почвы, къ которой всегда возвращаются, когда желаютъ придать своему идеалу больше обаятельности и глубины, между тмъ какъ произведенія тхъ, которые оторвались отъ родной почвы, обыкновенно бываютъ лишены этой обаятельности и этой глубины. Греки и итальянцы явили міру зрлище несравненной плодовитости своей въ области искусства лишь благодаря обилію небольшихъ и обособленныхъ городовъ ихъ родины. Человкъ — рабъ привычки, и онъ можетъ быть создателемъ лишь подъ тмъ условіемъ, чтобъ онъ собралъ въ самомъ себ длинную, послдовательную нить тождественныхъ воздйствій, именно вслдствіе того сильныя племена всегда исходили изъ очень простого начала, изъ очень узкихъ понятій о нравственности, изъ суеврнаго преклоненія передъ традиціями, изъ инстинктивнаго недоврія ко всякому новшеству.
Въ исторіи обществъ наступаетъ такой часъ, когда эта плодотворная, по нсколько грубоватая дисциплина создаетъ извстную сумму способностей, которою пользуется человкъ цивилизованный, не останавливаясь на вопрос о томъ, какимъ образомъ достался ему этотъ капиталъ, подобно тому, какъ поступаютъ извстные маменькины сынки, только проживающіе, а не пріумножающіе наслдственный капиталъ. Наслажденіе сегодняшними удовольствіями замняетъ въ такихъ случаяхъ заботу о завтрашнемъ дн. Высшее современное общество,— я разумю то, которое набирается изъ самыхъ утонченныхъ представителей культуры извстной эпохи,— дошло до того, быть можетъ и очень пріятнаго, часа, когда диллетантизмъ заступаетъ собою дйствіе, когда на первый планъ выступаетъ безплодная любознательность, когда происходитъ всеобщій обмнъ идей и нравовъ Провинція начинаетъ стремиться къ большимъ городамъ, а надъ этими большими городами носится,— точно Свифтовская Лупата,— какой-то смутный міръ обширныхъ общихъ теорій, ученой критики и понятливаго индифферентизма. Это опять-таки одна изъ формъ того, что принято называть періодомъ упадка. Стендаль былъ однимъ изъ апостоловъ этой формы и однимъ изъ факторовъ этого упадка. Это-то въ немъ и нравится современнымъ умамъ. По всей вроятности существуетъ такой законъ, въ силу котораго варварскія общества стремятся изъ всхъ силъ къ такому состоянію ума, которое они называютъ цивилизованнымъ, и что тотчасъ-же по достиженіи этого состоянія въ нихъ замчается изсяканіе источниковъ жизни. У восточныхъ народовъ существуетъ поговорка: ‘Когда домъ отстроятъ, въ него входитъ смерть’.— Пусть, по крайней мр, эта неизбжная гостья найдетъ нашъ домъ убраннымъ ‘цвтами’.

IV.
‘Красное и Черное’.

Я говорилъ уже выше, что способность къ анализу, чувствительность Бейля и близкое знакомство его съ жизнью повели къ тому, что онъ усвоилъ себ и высказалъ нсколько глубокихъ истинъ относительно Франціи XIX вка. Въ его роман ‘Красное и Черное’ истины эти выразились особенно отчетливо и полно. Это вообще замчательная книга, производившая сильное, даже неизлчимое вліяніе на умы нкоторыхъ молодыхъ людей. Того, кого романъ этотъ не возмущаетъ, онъ чаруетъ почти въ такой же мр, какъ то въ состояніи сдлать бальзаковская ‘Человческая Комедія’. Но только Бальзаку потребовались сорокъ томовъ для того, чтобы поставить на ноги своихъ многочисленныхъ личностей: онъ точно рисуетъ фресками на стн какого-нибудь дворца. Романъ же ‘Красное и Черное’ не занимаетъ и пятисотъ страницъ. Это, такъ сказать, офортъ, но офортъ, въ которомъ вс мелкія детали отдланы самымъ тщательнымъ образомъ, и на небольшомъ пространств этого офорта изображенъ цлый міръ. Мало того: въ этомъ образцовомъ произведеніи каждый штрихъ является цлымъ міромъ. Если-бы я писалъ анекдотическую критику, вмсто того чтобы писать психологическій этюдъ, на-половину соціальный, наполовину литературный, останавливаясь только на общихъ идеяхъ и на широкихъ гипотезахъ, то я могъ-бы привести странные разговоры между знакомыми писателями, цитировавшими коротенькія, сухія и жесткія фразы Стендаля, точно какія-то статьи изъ книги законовъ. Одинъ изъ нихъ говорилъ, напримръ: ‘Г. де-Ла-Вернэй лежалъ-бы у вашихъ ногъ’,— а другой продолжалъ: ‘Весь растерянный подъ вліяніемъ чувствъ безпредльной благодарности’. Они просто-таки ловили другъ друга на незнакомств съ какимъ-нибудь прилагательнымъ, встрчающимся въ этой книг. Я привожу здсь голый фактъ. Положимъ, онъ исключителенъ, но исключительность эта повторялась на моей памяти съ десятокъ разъ и свидтельствуетъ о притягательной сил, кроющейся въ этомъ роман. Въ смысл анализа, самая странность этого увлеченія является лишь новой гарантіей искренности его. Для того, чтобы человкъ, достигшій сорока-лтняго возраста и немало пожившій, вспоминалъ отчетливо массу отдльныхъ фразъ изъ прочитанной имъ въ молодости книги, необходимо, чтобъ эта книга задла его за-живое, чтобъ она касалась самыхъ животрепещущихъ, современныхъ вопросовъ и чтобы въ ней встрчалось вполн врное изображеніе характеровъ и страстей.
Если я не ошибаюсь, исходная точка романа ‘Красное и Черное’ была найдена Бейлемъ въ продолжительномъ, упорномъ самоуглубленіи. Еще въ ранней молодости ему показалось, будто подъ словомъ ‘общество’ кроется обманъ и эксплуатація. Дтство его было несчастное, молодость — довольно бурная: матери своей онъ лишился очень рано, отецъ ненавидлъ его и онъ платилъ ему тмъ же. Онъ впослдствіи не разъ повторялъ свою любимую, безотрадную аксіому, ‘что вступая въ міръ, мы встрчаемся прежде всего съ двумя категоріями враговъ — съ родителями и воспитателями нашими’. Отличаясь мужествомъ всегда искренно высказывать свои задушевныя убжденія, даже еслибъ они шли въ разрзъ съ ходячими, лицемрными взглядами, Бейль никогда не стснялся проявлять свое непреодолимое отвращеніе къ обязательнымъ семейнымъ привязанностямъ. Въ его ‘Пармской монахин’, между прочимъ, встрчается слдующая фраза по поводу Клеліи Конти: ‘Быть можетъ,— думалось графу,— у нея хватитъ на столько ума, чтобы оцнить по заслугамъ своего старика’. А въ ‘Красномъ и Черномъ’, когда Жюльена Сореля, осужденнаго къ смертной казни за убійство, навщаетъ отецъ его, имя котораго онъ опозорилъ, сынъ въ первую минуту не находитъ что возразить на упреки старика. Онъ долго соображалъ, что бы ему сказать, и наконецъ воскликнулъ: ‘Я старался сдлать сбереженія!’ — Эта выходка измнила выраженіе лица старика и положеніе Жюльена… ‘Такъ вотъ что такое родительская любовь!’ — повторялъ онъ самъ себ съ печалью въ сердц… Подобныя жесткія фразы доказываютъ, какая глубокая рапа нанесена была сердцу человка еще въ дтств его. если она въ состояніи сочиться еще въ сердц человка зрлаго. При выход изъ этого безотраднаго отрочества, Бейль былъ подхваченъ вихремъ наполеоновской эпохи. Онъ извдалъ мрачный эгоизмъ, вырабатывающійся у человка на поляхъ сраженій и вслдствіе пораженій,— эгоизмъ особенно жесткій для человка чувствительнаго, страдающаго при вид той бездны, которую вырываетъ между нимъ и его товарищами по опасности ютящіяся въ немъ наклонность къ размышленію и влеченіе къ искусству. Поздне, продолжая наблюдать, но находясь среди миролюбиваго общества, онъ замтилъ въ себ, безъ особаго, впрочемъ, сожалнія, непримиримый антагонизмъ между его идеалами о счастіи и идеалами его согражданъ, и онъ примирился съ этимъ окончательнымъ разрывомъ между симпатіями окружавшихъ его людей и его собственными: — ‘Я вижу въ этомъ новое доказательство тому’,— писалъ онъ одному изъ своихъ пріятелей,— ‘что всякая выгода сопряжена съ какой-нибудь невыгодой. Это мнимое превосходство, если оно не превышаетъ нсколькихъ ступеней, сдлаетъ васъ любезнымъ, заставитъ другихъ искать вашего общества и въ то-же время сдлаетъ для васъ необходимымъ общество людей: примръ тому — Фонтенель. Но переходя за извстные предлы, оно прерываетъ всякія сношенія между людьми и вами. Вотъ въ этомъ-то и заключается несчастіе такъ называемаго ‘необыкновеннаго’, а врне сказать — непохожаго на другихъ человка. Люди окружающіе его не въ состояніи доставить ему счастія’… Это горделивое убжденіе можетъ одинаково повести того, въ комъ оно засло, и къ преступленію, и къ героизму. Самому себ присуждать такое отличіе, въ сущности, значитъ обособлять себя отъ общества и въ тоже время объявлять необязательными для себя всякія постановленія общественнаго договора. Да и съ какой стати мы бы стали уважать этотъ договоръ, если онъ является въ глазахъ нашихъ созданіемъ людей, съ которыми у васъ нтъ ничего общаго? Что для насъ значитъ общественное мнніе, относительно котораго мы уврены, что оно неизбжно должно относиться враждебно во всему, что мы сами признаемъ въ себ наилучшаго? Отъ подобныхъ вопросовъ уже недалеко до окончательнаго разрыва. Вейля отъ такого разрыва удержала врожденная ему чуткость, и въ еще большей мр свойственный ему духъ анализа, который убдилъ его въ безполезности байроновской борьбы противъ цлаго общества. Но тмъ не мене сила воображенія его дала ему возможность понять, какое гибельное вліяніе подобныя идеи могли оказать на умъ, мене трезвый, чмъ его умъ,— и вотъ онъ создалъ личность Жюльена Сореля.
Для того, чтобы какой-нибудь типъ романа получилъ важное значеніе, т. е. для того, чтобъ онъ представлялъ собою значительное число похожихъ на него личностей, необходимо, чтобы въ созданіи его участвовала какая-нибудь идея, знаменательная для эпохи созданія этого романа. Между тмъ оказывается, что это сознаніе одиночества у человка необыкновеннаго,— или по крайней мр, считающаго себя таковымъ, — вызывается особенно часто въ такомъ демократическомъ обществ, какъ наше. Съ перваго взгляда можетъ показаться, будто такая демократія очень благопріятно относится къ заслугамъ, но на дл она открываетъ широкій просторъ всяческой конкурренціи честолюбій, благодаря именно проповдуемому ею принципу равенства. Однако, въ силу того же принципа, она длаетъ образованіе достояніемъ массы, и этотъ избытокъ логики ведетъ къ весьма странному противорчію. Если мы всмотримся, напр., въ то, что въ теченіи послдняго столтія длается во Франціи, то мы должны будемъ признать, что всякій даровитый юноша легко найдетъ самыя благопріятныя условія для развитія своего. Оказавъ хорошіе успхи въ школ, онъ легко найдетъ себ доступъ въ университетъ, гд ему нетрудно будетъ получить стипендію. И родители, и наставники, и даже часто совершенно посторонніе люди взапуски хлопочутъ о томъ, чтобъ этотъ замчательный субъектъ — какъ говорится на язык педагоговъ — достигъ высшей степени своего умственнаго роста. Но вотъ ученіе окончено, экзамены сданы, — и замчается крутой поворотъ: начинается работа въ обратномъ смысл. Новоприбывшему приходится имть дло съ обществомъ, гд вс мста уже заняты, гд происходитъ ожесточенная борьба честолюбій. Если-же талантливый, но бдный молодой человкъ остается въ провинціи, то къ чему послужатъ ему его таланты? Вдь тамъ вся жизнь построена на привычкахъ, на стяжаніи, на посредственности. Прізжаетъ онъ въ Парижъ — и нигд не находитъ себ опоры. Его школьные успхи, за которые его такъ хвалили, пока онъ былъ мальчикомъ, все-таки не могутъ послужить для него ни къ чему иному, какъ къ снискиванію себ пропитанія въ какой-нибудь скромной должности. Каково должно быть его настроеніе духа, если, кром умственнаго развитія, онъ не обладаетъ еще добродтелями скромности и терпнія? Воспитаніе, развивъ его способности, въ то-же самое время развило въ немъ извстные аппетиты, и онъ иметъ полное право выказывать эти аппетиты. Юноша, читавшій поэтовъ и наслаждавшійся ими, понятно, стремится къ возвышенной, поэтической любви. Если онъ обладаетъ чуткими нервами, онъ желаетъ роскоши, если у него крпкіе нервы, онъ стремится къ власти. Это темпераментъ, какъ нельзя лучше созданный для литературнаго или артистическаго труда. Но если такой человкъ окажется не литераторомъ и не артистомъ.— а сильныя души очень часто бываютъ неспособны къ той безкорыстной мудрости, которая излчивается отъ мечтаній своихъ только тмъ, что высказываетъ ихъ,— то какая должна разъиграться драма внутри его? Онъ почувствуетъ себя могучимъ въ желаніяхъ, но безсильнымъ на дл. Онъ увидитъ, что торжествуетъ тотъ, кто его не стоитъ, и онъ осудитъ цликомъ такое общественное положеніе, которое, повидимому, возвысило его только съ тмъ, чтобы затмъ удобне было угнетать его, подобно тому, какъ откармливаютъ скотъ лишь затмъ, чтобы впослдствіи убить его. И вотъ появляется сперва категорія людей, выбитыхъ изъ колеи, а затмъ и революціонеровъ… ‘Нужно сознаться’,— говоритъ Стендаль въ ‘Красномъ и Черномъ’,— ‘что взглядъ Жюльена былъ свирпъ, физіономія его отвратительна, она такъ и дышала чистымъ преступленіемъ: это былъ несчастный человкъ, объявившій войну всему обществу..’
Эта странная война, таинственные эпизоды которой прежде всего покрываютъ ранами то сердце, которое вступаетъ въ нее,— таковъ, въ сущности, сюжетъ большого романа Бейля. Это война страстная и возбуждающая страсти въ особенности потому, что авторъ съумлъ придать своему герою великолпную обстановку дйствительнаго превосходства надъ средой. Умъ Жюльена — ума. во всякомъ случа первоклассный, или, врне сказать, это умъ самого Стендаля: проницательный и безпокойный, ясный, какъ алгебраическая теорема, и язвительный, какъ обвинительная рчь. Воля этого молодого человка — воля солдата, ведущаго войну, ежедневно готоваго встрчаться лицомъ къ лицу съ опасностью, и потому не придающаго значенія слову ‘страхъ’. И въ то-же время онъ такъ чувствителенъ, что испытываетъ боль при малйшемъ укол булавкою. И вотъ герой Стендаля, сынъ плотника въ маленькомъ провинціальномъ городк, получаетъ тщательное классическое образованіе отъ одного священника, заинтересовавшагося его выдающимся умомъ. Онъ прочелъ ‘Записки съ о. Св. Елены’ и у него является желаніе самому продлать эпопею этого геніальнаго выскочки, добившагося императорской короны. Онъ поступаетъ сначала гувернеромъ къ мэру родного городка своего, затмъ преподавателемъ въ провинціальную семинарію, и наконецъ секретаремъ къ одному пэру. Онъ научился, изъ примра своего идеальнаго образца, простого артиллерійскаго поручика. сдлавшагося императоромъ, и изъ мене блистательныхъ примровъ сателлитовъ этого баловня счастія, что всяческія соціальныя привиллегіи длаются достояніемъ того, кто съуметъ завоевать ихъ. И какія душевныя побужденія могли-бы удержать его въ этомъ стремленіи? Нравственность? Но онъ видитъ вокругъ себя лишь алчныхъ обманщиковъ и глупыя жертвы обмана. Состраданіе къ ближнимъ, то, что, христіанство называетъ громкимъ именемъ милосердія? Но онъ помнитъ, какъ безжалостно билъ его отецъ, когда онъ былъ еще ребенкомъ, а богачъ, у котораго онъ находится въ услуженіи, заставляетъ его чувствовать всю тяжесть невыносимый формы новйшаго рабства — заработка. Забота о собственномъ своемъ спокойствіи? Но его негодующая душа похожа на т сильныя машины, которыя неизбжно потребляютъ извстное количество угля въ день. Она жаждетъ разнообразныхъ ощущеній, хотя бы они были даже ужасны, и ощущеній сильныхъ, хотябы даже они были преступны. Все сводится къ тому, чтобы превратить его въ хищнаго звря, выходящаго за добычей съ оружіемъ цивилизаціи въ рукахъ, т. е вмсто того, чтобы наносить ударъ, онъ хитритъ, онъ старается скрывать свою силу, для того, чтобы врне добиться успха, и, не будучи въ состояніи властвовать, какъ Бонапартъ, онъ принимается хитрить, какъ Тартюфъ.— ‘Вотъ, признаюсь, отвратительный человкъ’,— говорите вы съ Мольеромъ,— не правда-ли? Стендаль отвчаетъ вамъ тмъ, что доказываетъ вамъ, какимъ образомъ непредотвратимыя обстоятельства привели этого человка къ такому преступному взгляду на самого себя и на жизнь, и какъ въ мір, лишенномъ традицій, въ которомъ каждый человкъ долженъ самъ заботиться о своемъ счастіи, избытокъ конкурренціи. сопряженный съ избыткомъ развитія личной жизни, является причиной такихъ вспышекъ гордости, которыя, въ мирныя эпохи, могутъ повести сильные характеры къ страшнымъ злоупотребленіямъ этой силой. Бейль писалъ къ одной изъ своихъ знакомыхъ вскор посл появленія въ свтъ его книги:— ‘Съ недлю тому назадъ я получилъ письмо въ род вашего, и даже еще худшее, ибо. въ виду того, что Жюльенъ негодяй и что въ немъ желаютъ видть мой портретъ, люди ссорятся со мною. Во времена имперіи Жюльенъ былъ-бы очень честный человкъ. Я жилъ при первой имперіи… слдовательно… Впрочемъ, Богъ съ ними…’
Безъ сомннія, картинка вышла поразительной по яркости красокъ. Но я еще больше удивляюсь той сил анализа, которая позволила Стендалю произнести, такъ сказать, послднее слово относительно по крайней мр цлой группы, члены которой посл 1830-го года назывались ‘дтьми вка’. Она проходитъ передъ нами, но великолпно задрапированная, окруженная ореоломъ поэзіи, во многихъ произведеніяхъ той эпохи,— это группа меланхолическихъ мизантроповъ: Рюи-Блазъ Виктора Гюго принад лежитъ къ этой групп, равно какъ и Дидье его, Ролла Мюссе, Антонъ Дюма. Вс они упорно страдаютъ какою-то необъяснимой грустью, представляющеюся возвышенной. Стендалевскій Жюльенъ Сорель страдаетъ тою же грустью, но ему извстна глубокая причина ея. Его мучитъ жестокая и холодная страсть къ совершенію карьеры, и онъ самъ себ признается въ томъ, онъ самъ въ себ замчаетъ не знающую предловъ алчность неудачника, готоваго на преступленіе. Безпредльная грусть и смутное отчаяніе разршаются въ немъ необузданнымъ аппетитомъ къ разрушительнымъ наслажденіямъ. Для того, чтобы понять неистовства коммуны и появленіе вновь на свтъ Божій въ нашемъ цивилизованномъ вк по-истин первобытнаго варварства, слдуетъ перечитать эту книгу и въ особенности разсужденія, которымъ предается Жюльенъ въ тюрьм, въ ожиданіи дня смерти. ‘Не существуетъ никакого естественнаго права. Это слово есть ничто иное, какъ застарлая глупость, вполн достойная прокурора, который травилъ меня намедни на суд и предокъ котораго разбогатлъ при Людовик XIV, съ помощью очень некрасивыхъ средствъ. Право существуетъ лишь до тхъ поръ, пока существуетъ законъ, запрещающій что-либо подъ страхомъ наказанія. А раньше закона естественнымъ является лишь сила льва, или потребность существа, испытывающаго голодъ и холодъ,— словомъ нужда’. И вотъ изъ-подъ условныхъ понятій, которыми обремененъ нашъ мозгъ, изъ-подъ житейскихъ принциповъ, внушенныхъ намъ воспитаніемъ, изъ-подъ наслдственной осторожности, длающей изъ насъ прирученныхъ домашнихъ животныхъ, вновь проявляется первобытное плотоядное, дикое, живущее особнякомъ животное, руководимое лишь своей природой, т. е. борьбой за существованіе. Вы воображали себ, будто оно приручено, но оно только спало, вы считали его побжденннымъ, но оно было только связано. Но узы можно порвать, спящее животное можетъ проснуться,— и вы ужасаетесь при вид того, что столько вковъ цивилизаціи не въ состояніи были заглушить хотя бы одного зародыша прежней свирпости…
‘Эта философія’,— пишетъ самъ Стендаль, комментируя послднія размышленія Жюльена Сореля,— ‘быть можетъ, и справедлива, но тмъ не мене она въ состояніи была заставить пожелать смерти…’ Не замчаете-ли вы, какъ въ конц этого произведенія, лучшаго изъ всего, что оставлено намъ нашимъ авто ромъ, уже появляется печальная заря пессимизма? И она все шире и шире разливается по небу, это заря крови и слезъ, и, подобно настоящей утренней зар, мало-по-малу окрашиваетъ своимъ багрянцемъ самые возвышенные умы нашего вка, т, что стоятъ на вершин его, т, на которыхъ съ благоговніемъ поднимаютъ взоры нарождающіяся поколнія. И вотъ я, въ серіи этихъ психологическихъ этюдовъ, дошелъ до пятаго изъ тхъ писателей, которыхъ я поставилъ себ цлью разобрать. Я разсматривалъ поэта — Боделэра, я разсматривалъ историка — Ренана, я разсматривалъ романиста — Густава Флобера, я разсматривалъ философа — Тэна, наконецъ, я только что разсмотрлъ одного изъ тхъ художниковъ, въ которомъ тсно сливаются критикъ и писатель, одаренный богатымъ воображеніемъ, и у всхъ этихъ пятерыхъ французовъ, замчательныхъ каждый въ своемъ род, я встртилъ ту же пессимистическую философію, разочарованную міровымъ’ничто’. Чувственная и испорченная у перваго, тонкая и возвышенная у второго, разсудочная и страстная у третьяго, столь же разсудочная, но спокойная у четвертаго, эта философія принимаетъ мрачный, но не лишенный мужества характеръ у автора ‘Краснаго и Чернаго’. Неужели же слдуетъ считать основательнымъ это печальное разочарованіе великихъ умовъ, въ виду безплодности усилій жизни? И неужели-же дйствительно человкъ, цивилизуясь, не длаетъ ничего иначе, какъ усложняетъ проявленія своего варварства и рзче проявляетъ свое ничтожество? Я исхожу изъ того предположенія, что т изъ моихъ современниковъ, которыхъ волнуютъ эти вопросы, похожи на меня и что на этотъ тревожный вопросъ они дадутъ то отвтъ, полный отчаянія и грусти, то отвтъ, полный надежды и вры. Но есть и иной способъ разршать эти вопросы — это самому закалять свое сердце, какъ то длаетъ Бейль, и противопоставлять боли сомнній мужественную энергію человка, видящаго передъ собою черную бездну рока, не знающаго, что скрываетъ отъ него эта бездна,— и все-же не испытывающаго страха!
Бурже Поль
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Ипполит Тэн, Бурже Поль, Год: 1883
  2. Шарль Бодлер, Бурже Поль, Год: 1883
  3. Густав Флобер, Бурже Поль, Год: 1883
  4. Анри-Фредерик Амиель, Бурже Поль, Год: 1883
  5. Эрнест Ренан, Бурже Поль, Год: 1883
  6. Леконт-де-Лиль, Бурже Поль, Год: 1883
  7. Александр Дюма-сын, Бурже Поль, Год: 1883
  8. Эдмон и Жюль Гонкуры, Бурже Поль, Год: 1883
Электронная библиотека