Тэн, Бурже Поль, Год: 1886 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 33 минут(ы)

ТЭH.

(Paul Bourget: ‘Essais de Psychologie contemporaine’).

Предлагаемая, въ сокращенномъ перевод, характеристика Тэна принадлежитъ перу французскаго писателя, который до сихъ поръ мало извстенъ русской публик, но представляетъ замтную величину въ современной французской литератур. Поль Бурже — романистъ, поэтъ и, въ то же время, критикъ. Критическія статьи его, появлявшіяся въ періодической пресс, были собраны имъ въ два тома и появились отдльнымъ изданіемъ подъ заглавіемъ Очерки современной психологіи. Въ предисловіи, которое онъ предпосылаетъ этому изданію, Бурже говоритъ, что цлью его было ‘составить нсколько замтокъ, которыя могли бы пригодиться историку нравственной жизни французскаго общества во второй половин XIX вка’. Однимъ изъ могущественнйшихъ факторовъ, вліяющихъ на нравственный складъ человка, Бурже считаетъ книгу. ‘При постоянномъ ослабленіи традиціонныхъ и мстныхъ вліяній,— говоритъ онъ, — въ наши дни книга становится великимъ иниціаторомъ. Нтъ ни одного человка между нами, который, заглянувъ въ глубину своей собственной души, не вынужденъ бы былъ сознаться, что онъ былъ бы нсколько инымъ человкомъ, если бы не прочелъ ту или другую книгу’. Напрасно мудрецы, видя юношу, который за чтеніемъ любимаго автора забываетъ весь окружающій міръ, замчаютъ, что лучше бы ему оставить книгу и жить. ‘Увы! юноша живетъ въ эту минуту, и живетъ боле интензивною жизнью, чмъ если бы онъ рвалъ цвты, любовался шагомъ или сжималъ въ своихъ рукахъ руку двушки. Онъ весь переходитъ въ фразы своего любимаго автора, которыя вводятъ его въ новый міръ неизвданныхъ чувствъ. Отъ этого перваго посвященія до подражанія — одинъ только шагъ, и юноша вскор длаетъ этотъ шагъ… Опредлить нкоторые образцы чувствъ, которыя иными писателями нашей эпохи предлагаются молодымъ людямъ для подражанія, указать нкоторыя изъ тхъ общихъ причинъ, которыя привели этихъ писателей къ изображенію такого рода чувствъ и длаютъ послднія симпатичными для читателей, такова цль настоящихъ очерковъ’.

Съ перваго взгляда кажется, что авторъ въ выбор писателей для своихъ характеристикъ не придерживался никакого общаго плана. Что общаго между авторомъ Fleurs du Mal, Бодлеромъ, за которымъ, такъ сказать, оффиціально упрочилась кличка ‘нездороваго поэта’, и ученымъ экзегетомъ, моралистомъ и публицистомъ Ренаномъ, съ его академическимъ изяществомъ формы и аристократическою уравновшенностью содержанія, или между философомъ и ‘представителемъ чистой науки’ Тонокъ и отцомъ современнаго натуралистическаго романа, романтикомъ Флоберомъ? Между тмъ, по мр того, какъ вы читаете эти очерки, по крайней мр’ первый томъ ихъ, въ который, кром вышепоименованныхъ писателей’ вошла характеристика Стендаля {Содержаніе втораго тома составляютъ: Дама-сынъ, Леконтъ де-Лжль, бракъ Гонкуры, Тургеневъ и Аміель.}, передъ вами все отчетливе выступаютъ родственныя черты этихъ, повидимому, столь разнородныхъ писателей. Изъ различныхъ, частью противуположныхъ направленій, которыя борятся въ умахъ современнаго человчества, Бурже избралъ представителей того направленія, которое, повидимому, для него самого иметъ наиболе притягательную силу. Направленіе это — пессимизмъ. Писатели, сгруппированные въ первомъ том Психологическихъ очерковъ, необыкновенно рельефно воспроизводятъ въ себ, каждый по-своему, тотъ строй мыслей и чувствъ, который породилъ эту болзнь вка.

Бодлеръ, совмщающій въ себ, по опредленію Бурже, ‘мистика, развратника и тонкаго аналиста’, раздвоенный между потребностями пресыщеннаго чувства и скептицизмомъ ума, безсильно воздыхающій о какомъ-то туманномъ идеал неземной женской любви и, въ то же время, ищущій въ самыхъ уродливыхъ ухищреніяхъ разнузданнаго воображенія средства обновить наслажденіе опротиввшимъ ему развратомъ, презирающій глупцовъ, которые врятъ еще въ прогрессъ, и самодовольно правозглашающій себя представителемъ эпохи упадка,— такова первая фигура этой маленькой портретной галлереи. Затмъ слдуетъ Ренанъ, этотъ ‘великій презиратель’ и ‘диллетантъ’ (опять-таки опредленіе Бурже), въ виду различныхъ теченій, борющихся въ умахъ и въ дйствительной жизни, онъ отказывается занять какое-нибудь опредленное положеніе, онъ дошелъ до того, что ‘сомнвается въ самомъ сомнніи своемъ’, и ‘идеализмъ’, который онъ себ вырабатываетъ, есть, въ сущности, совмщеніе самыхъ разнородныхъ началъ, только лишенныхъ той рзкости формулъ, которая придаетъ каждому изъ нихъ цльность и опредленность. По отношенію къ одному только вопросу становится онъ въ боле опредленное положеніе: ‘надвигающаяся волна демократическаго прилива’ антипатична аристократическому чувству, которое у него въ крови, онъ видитъ въ ней торжество посредственности, грозящее потопить нравственныя и умственныя вершины человчества. Еще дале слдуютъ: Танъ, жрецъ чистой науки, для котораго люди и предметы не существуютъ сами по себ, а существуютъ лишь абстрактные законы природы, въ нихъ проявляющіеся, для котораго нтъ выше наслажденія, какъ ‘созерцаніе’, и который атому созерцанію неутомимо дйствующихъ законовъ природы принесъ въ жертву ‘благороднйшія потребности сердца’, Флоберъ, этотъ мизантропъ, презиравшій человческую глупость съ какимъ-то наслажденіемъ, этотъ честолюбецъ, набросившійся на литературу, ‘какъ на средство обмануть мучившую его потребность много дйствовать и сильно чувствовать’. Этотъ писатель, утратившій, по собственному его признанію, надъ изображеніемъ вымышленныхъ страданій способность отзываться чувствомъ на дйствительныя страданія, этотъ фанатикъ слога, который, по странной непослдовательности, провозгласивъ вс человческія стремленія суетою суетъ, самъ становятся добровольнымъ мученикомъ изобртеннаго имъ стилистическаго идеала, наконецъ, Стендаль, этотъ философствующій и анализирующій солдатъ наполеоновскихъ войнъ, преслдующій, даже на поляхъ сраженій, среди грудъ изуродованныхъ труповъ, двойственное наслажденіе сильно ощущать и анализировать свои ощущенія. При всхъ особенностяхъ индивидуальныхъ физіономій, не трудно отличить въ этихъ портретахъ черты фамильнаго сходства: высокомрное выдленіе собственной личности изъ массы страдающаго и борющагося человчества, равнодушное или даже враждебное отношеніе къ стремленіямъ этого человчества, развитіе созерцанія и ощущенія въ ущербъ дятельной энергіи, своего рода духовное эпикурейство, пользующееся всми средствами знанія, искусства, культуры для того лишь, чтобъ обострять въ себ способность наслажденія,— эпикурейство, которое, въ конц-концовъ, само противъ себя обращается, такъ какъ способность наслажденія, слишкомъ тщательно культивируемая въ тсной сфер ощущеній, замкнутыхъ въ самихъ себ, постепенно убываетъ, какъ убываетъ сталь слишкомъ усердно оттачиваемаго лезвея ножа.

Бурже, какъ врный послдователь того аналитическаго направленія, которое изъ романа перешло и въ современную французскую критику, ‘воздерживается отъ всякой оцнки характеризуемаго имъ направленія ‘an ud fr sich’, онъ нсколько разъ оговаривается, что вся его задача въ томъ, чтобъ объяснить, какъ и при какихъ условіяхъ возникли данныя явленія. Провести совершенно послдовательно такую отршенность отъ субъективной оцнки ему, конечно, не удается, и у него невольно вырывается вопросъ: ‘Дйствительно ли это ужасающее чувство тошноты, охватывающее самые великолпные умы передъ тщетными усиліями жизни, иметъ основаніе? Дйствительно ли человкъ, цивилизуясь, лишь осложнилъ свое варварство и придалъ лишь большую утонченность своей способности страдать?’ Никакого опредленнаго отвта на этотъ вопросъ у него не находятся, да и немудрено,— вдь, онъ, въ сущности, ученикъ тхъ авторовъ, характеристики которыхъ онъ даетъ: они — властителя его думъ, ихъ воззрнія — та призма, сквозь которую преломляются, прежде чмъ проникнуть въ его сознаніе, общія идеи, составляющія такъ называемый духъ вка. Поэтому пессимизмъ его учителей кажется ему неизбжнымъ, роковымъ результатомъ того переворота, который развитіе естествознанія и побды естественно-научныхъ методовъ вызвали во всхъ отрасляхъ умственной производительности, онъ даже сомнвается, чтобы было когда-либо возможно разршеніе антиноміи между наукой и нравственнымъ чувствомъ. Нужно я напоминать читателю, что цлый рядъ умовъ, не мене ‘великолпныхъ’, чмъ т, которые властвуютъ надъ думами Бурже, и, притомъ, игравшихъ въ научномъ движеніи даже боле творческую роль, убереглись отъ мнимо-роковыхъ выводовъ пессимизма? Не трудно доказать, что научный детерминизмъ, разсматривающій каждое явленіе въ связи съ обусловившими его причинами и съ дйствующими въ немъ законами естественной необходимости, не только не создаетъ никакой антиноміи между своими выводами и нравственнымъ чувствомъ, но, напротивъ, будучи понятъ надлежащимъ образомъ, вооружаетъ это послднее могущественными средствами для цлесообразнаго дйствія. Въ области физики, химіи, медицины научный детерминизмъ не помшалъ, а помогъ примненію законовъ естественной необходимости къ цлямъ и потребностямъ нашего человческаго существованія. Научная разработка соціологическихъ вопросовъ едва только началась, добытый ею матеріалъ можно сравнить съ молодымъ, неперебродившимъ виномъ, которое, во всякомъ случа, не слдуетъ вливать въ старые мха. А какого рода причинами обусловливается это переливанье новаго вина въ старые мха, порождающее пессимизмъ, это, между прочимъ, можно видть и изъ очерка, предлагаемаго нами читателю: въ одной изъ глазъ этого очерка Бурже даетъ превосходную характеристику того настроенія умовъ, которое во времена второй имперіи, среди общей деморализаціи и разочарованія въ прежнихъ врованіяхъ, съ одной стороны, подготовило торжество научнаго направленія въ области соціологіи, а съ другой — придало этому направленію характеръ раболпнаго преклоненія передъ всякимъ совершившимся фактамъ.

На этомъ мы можемъ закончить пояснительную замтку и предоставить слово самому Бурже.

——

Возникновеніе каждой новой литературной славы представляется своего рода загадкой. Иногда разршеніе этой загадки осложняется крутыми поворотами, происходящими въ общественномъ мнніи относительно собственныхъ его любимцевъ. Внезапно модный писатель, безъ всякой вины съ его стороны, кром логическаго развитія мыслей, лежавшихъ къ основаніи первыхъ его трудовъ, возстановляетъ противъ себя тхъ, которые ему раньше рукоплескали. Такова была во вс времена судьба многихъ знаменитостей, такова въ настоящую минуту судьба Тэна. Вплоть до послднихъ годовъ авторъ Англійской литературы зачисляя большинствомъ своихъ читателей въ ряды тхъ, кого можно бы было назвать крайнею лвой современной мысли. Онъ извдалъ непріятности, сопряженныя съ такимъ положеніемъ, но и вкусилъ, въ то же время, отъ сто преимуществъ. Епископъ Орлеанскій предупреждалъ отцовъ семействъ, чтобъ они держались насторож отъ философа, провинившагося такою смлою фразой: ‘факты, какъ физическаго, такъ и нравственнаго порядка всегда имютъ свои причины. Такая причинность существуетъ и для честолюбія, и для мужества, и для правдивости, такъ же, какъ она существуетъ для пищеваренія, для движенія мышцъ и для животной теплоты. Порокъ и добродтель — продукты, такъ же, какъ срная кислота и сахары.

Эту фразу будущій глава натурализма, Эмиль Зола, тогда еще только вступавшій на литературное поприще, выставивъ, какъ девизъ и какъ программу, во глав романа, скандализировавшаго многихъ. Дло въ тонъ, что молодые люди поколнія, готовившагося выступить на жизненномъ поприщ, питали къ этому смлому сокрушителю идоловъ оффиціальной метафизики восторженное благоговніе. Я помню, какъ на другой день посл войны мы, свжеиспеченные студенты, тснились въ обширной аудиторіи школы изящныхъ искусствъ, въ которой Тэнъ читалъ свои лекціи въ теченіе четырехъ мсяцевъ зимняго семестра. Онъ читалъ эти лекціи своимъ нсколько однообразнымъ голосомъ, придававшимъ какой-то иностранный акцентъ словамъ коротенькихъ фразъ. И самое это однообразіе, эта скупая жестикуляція, это стараніе не громоздить поверхъ дйствительнаго краснорчія фактовъ искусственное краснорчіе, вызжающее на сценическихъ эффектахъ,— все это довершало наше очарованіе. Этотъ человкъ, до того скромный, что, казалось, даже и не подозрвалъ своей европейской славы, и до того простой, что, повидимому, заботился лишь о достойномъ служеніи истин, становился для насъ апостоломъ новой вры. Ужь этотъ-то, по крайней мр, говорили мы себ, никогда не приносилъ жертвъ на алтар оффиціальныхъ доктринъ. Ужь этотъ-то никогда не лукавилъ. То, что онъ преподносилъ намъ въ своихъ отрывочипъ фразахъ, столь содержательныхъ, при всей изъ краткости, было, Дйствительно, его мыслью, глубоко и неподкупно искреннею.

Годы прошли съ тхъ поръ. Не то, чтобъ очень многіе годы,— о, нтъ! И вотъ мы видимъ, что Тэнъ насчитываетъ между своими поклонниками тхъ, которые шли по стопамъ монсиньора Дюпанлу, а былые сто почти фанатичные приверженцы обвиняютъ его въ отреченіи отъ тхъ убжденій, на почв которыхъ они сходились съ нимъ для борьбы за общее имъ дло. Три тома его Histoire des origines de la France contemporaine появились и для однихъ онъ превратился въ Жозефа Jeметра документальной исторіи, другіе же приписываютъ мелкимъ, недостойнымъ побужденіямъ пессимизмъ, который со стороны автора есть лишь логическій выводъ, но въ которомъ они хотятъ непремнно видть противорчіе. Оставаясь вренъ первоначальному плану, избранному мною для этого рода очерковъ, я постараюсь показать, какимъ образомъ одинъ я тотъ же строй чувствъ, одна и та же доктрина и одинъ и тотъ хе методъ привели Тона къ враждебному столкновенію съ извстными стремленіями современной французской души, между тмъ какъ до этого бы ставили его въ положеніе человка, безсознательно льстившаго другихъ стремленіямъ той же коллективной души.

I.
Философская впечатлительность.

Предположимъ, что добросовстный читатель, внимательно прочитавъ вс двадцать съ чмъ-то. томовъ, заключающіе въ себ вс донын изданные труды Тэна, захочетъ выразить свое впечатлніе въ сжатой форм одного изъ тхъ общихъ терминовъ, которые служатъ для классификаціи даннаго ума, отмчая преобладающее въ немъ свойство и излюбленное его направленіе. Такое сжатое опредленіе будетъ, прежде всего, затруднено разнообразіемъ тхъ родовъ литературной дятельности, которымъ посвящалъ себя авторъ съ одинаковымъ успхомъ и которыхъ онъ, силою своего таланта, придавалъ своеобразный отпечатокъ. Тэна, собственно говоря, нельзя назвать критикомъ, хотя онъ далъ намъ по этой части нсколько превосходныхъ очерковъ, какъ, напримръ, его статья о Бальзак и статья о Сенъ-Симон, которыя, по тонкости анализа и по ясности изложенія, могутъ считаться по-истин образцовый произведеніями. Но сравните эти страницы съ тми, которыя были написаны о тхъ же предметахъ Сентъ-Бвомъ, и вы тотчасъ же поймете различіе, существующее между пріемами психологической анатоміи, свойственными изслдователю, для котораго литература есть лишь признакъ, и между критическимъ методомъ въ строгомъ значеніи этого слова,— методомъ, въ которомъ литературное произведеніе представляетъ для критика фактъ въ высшей степени интересный самъ по себ. Сенть-Бвъ больше всего обращаетъ вниманіе на индивидуальное и частное и поверхъ всхъ мелочныхъ подробностей, въ изслдованіе которыхъ онъ вдается, передъ нимъ носится идеалъ извстныхъ эстетическихъ правилъ, сообразно съ которымъ онъ и выводитъ свое заключеніе, заставляя насъ соглашаться съ нимъ.

Тэну же, напротивъ, разсматриваемый имъ авторъ служитъ лишь предлогомъ для развитія извстнаго положенія: всего боле онъ озабоченъ тмъ, чтобы доказать по этому поводу какую-нибудь общую истину, значеніе которой представляется ему дломъ первенствующей важности. Нельзя также назвать Тэна и историкомъ, хотя изъ-подъ его пера вышло нсколько замчательныхъ историческихъ отрывковъ. Въ то время, когда онъ писалъ ихъ, онъ не уступалъ той неодолимой потребности воскрешать прошлое, которая овладваетъ такимъ историкомъ, какъ, напримръ, Мишле, при одномъ прикосновеніи къ пожелтлымъ, стариннымъ документамъ. Для Тэна та или другая глава исторіи является какъ бы матеріаломъ для знанія, на вершин котораго онъ водрузитъ опять-таки какую-нибудь общую истину такъ, чтобъ она выступала въ полномъ свт очевидности. Мишле показывалъ ради удовольствія показывать, Тэнъ тоже можетъ воспроизводить событія прошлаго съ неменьшею выпуклостью очертаній, но длаетъ онъ это ради удовольствія доказывать. Столь же мало подходитъ къ нему и названіе художника, въ смысл служенія чистому искусству, хотя онъ и написалъ цлыя книги, въ которыхъ яркими красками описываетъ свои путешествіи по Италіи, Англіи и въ Пиренеяхъ. По предпринималъ онъ эти поздки не съ тмъ, чтобы тшить свое зрніе, подобно Теофилю Готье, новизною картинъ, быстро смняющихся среди разнообразія вселенной. Существуетъ гипотеза о соотношеніи между человкомъ и окружающею его средой, проврка этой-то гипотезы манила Тэна къ дальнимъ горизонтамъ и дневникъ путевыхъ впечатлній, который онъ намъ принесъ изъ чужихъ странъ, иметъ опять-таки цлью доказать общую истину. Что бы онъ ни писалъ: критическіе очерки, историческія статьи, книги беллетристическаго характера,— все служило ему для удовлетворенія одной, преобладающей страсти — философіи. Тэнъ никогда не былъ и не будетъ чмъ-либо инымъ, какъ только философомъ. Рдко можно найти литературную дятельность, которая представляла бы боле полное внутреннее единство, и натуру, въ которой спеціальность была бы такъ рзко обозначена. Необходимо описать эту натуру, чтобы понять характеръ литературной ея дятельности, разъ передъ нами выяснится сущность и своеобразность воображенія нашего писателя, все остальное вытекаетъ изъ этихъ данныхъ само собою. Слово ‘философъ’ можно переводить на различные лады — и въ хвалебномъ, и въ порицательномъ смысл. По, въ сущности, вс эти опредленія сводятся къ нижеслдующему: философскій умъ есть такого рода умъ, который составляетъ себ о предметахъ общія понятія, т.-е. понятія, въ основ которыхъ лежитъ уже не тотъ или другой изолированный фактъ, не тотъ или другой отдльный предметъ, а цлые ряды фактовъ и цлыя группы предметовъ. Когда поэтъ, подобный Мольеру или Шекспиру, задается цлью изобразить страсть, напримръ, ревность, онъ видитъ даннаго ревнивца, будь то Арнольфъ или Отелло,— во всякомъ случа, живое, конкретное лицо, которое движется среди извстныхъ, строго ограниченныхъ событій. Совершенно наоборотъ, когда философъ, какъ, напримръ, Спиноза, задается цлью изучить эту же страсть, онъ видитъ уже не частный случай, а общій законъ, управляющій всею совокупностью однородныхъ случаевъ, и выражаетъ этотъ законъ въ такой формул, которая равно примнима и къ мавру-авантюристу, Отелло, и къ парижскому буржуа, Арнольфу: ‘Представьте себ,— говоритъ онъ,— что другой привязываетъ къ себ существо, любимое вами, узами той же любви, которая васъ связывала съ этимъ существомъ. Вы возненавидите это любимое существо и, въ то же время, будете завидовать вашему счастливому сопернику…’ Затмъ слдуетъ комментарій чисто-теоретическій, невозмутимо спокойный и всеобъемлющій, какъ развитіе геометрическаго положенія. Вамъ подобная формула кажется мертвою, такъ какъ вы не привыкли вращаться среди абстракцій, какъ среди живыхъ существъ. Но для философа эта формула живетъ. Въ ней, какъ въ ракурс, онъ созерцаетъ безконечную нить частныхъ фактовъ, подчиненныхъ формул, и удовольствіе этого созерцанія такъ сильно, что люди, вкусившіе отъ него, постоянно стремятся къ нему вернуться. Немного можно найти писателей, которые въ такой мр, какъ Тэнъ, были бы подчинены тиранической власти такого своеобразнаго склада воображенія. Благодаря этому складу воображенія, онъ видитъ въ дивныхъ отрывкахъ великаго прозаика, римлянина Тита Ливія, лишь поводъ для обсужденія одной теоремы Спинозы, этотъ же складъ воображенія вынуждаетъ его истолковывать въ дух высшей доктрины и великія произведенія всевозможныхъ родовъ искусства, и особенности изящной парижской жизни, и исторію англійской литературы, и французскую революцію. Этотъ складъ воображенія такъ царитъ надъ нимъ, что, навязавъ ему свой методъ анализа, онъ навязываетъ ему и свою форму. Во всей современной литератур вы не найдете ни одного писателя, у котораго слогъ отличался бы большею систематичностью и всми своими пріемами лучше передавалъ бы предвзятость мысли, увренной въ самой себ. Каждый періодъ у Тэна изображаетъ изъ себя аргументъ, каждый членъ этого періода есть доказательство, клонящееся къ подтвержденію тэзиса, защищаемаго всею совокупностью даннаго параграфа, а самый параграфъ такъ тсно связанъ съ главою, которая, въ свою очередь, такъ тсно связана съ цлымъ сочиненіемъ, что вы какъ будто видите передъ собою пирамиду, вс части которой, отъ ничтожнйшаго камня фундамента и до плиты, увнчивающей пирамиду, сходятся къ острой вершин, господствующей надъ всмъ и какъ бы привлекающей къ себ всю массу.

Каждому складу воображенія соотвтствуетъ и особый родъ впечатлительности чувства. Зная, какимъ образомъ философъ понимаетъ жизнь, мы можемъ сказать, и какія представленія возникаютъ въ его душ въ часы раздумья, когда онъ остается наедин съ самимъ собою. Такъ какъ всякій жизненный опытъ разршится для него извстнымъ количествомъ общихъ идей, то именно эти-то идеи и воскресаютъ передъ его умственныть взоромъ. Поэтому впечатлительность его чувства по-отношенію къ людямъ и предметамъ бываетъ обыкновенно довольно ограничена, эти люди и эти предметы для него почти не существуютъ. За то онъ съуметъ распознать безчисленные оттнки въ идеяхъ, онъ будетъ наслаждаться присущею имъ, такъ сказать, техническою красотой, подобно тому, какъ живописецъ наслаждается техническою красотой, получающеюся отъ сопоставленія двухъ красокъ, или музыкантъ тою, которая дается сочетаніемъ двухъ звуковъ. Возвышенность широкой гипотезы будетъ приводить философа въ восхищеніе и тонкости какой-нибудь теоріи будутъ его очаровывать. Открытіе остроумной формулы будетъ его радовать, какъ другихъ радуетъ удача въ любви, его оргіями будутъ т минуты, когда онъ можетъ всецло отдаться опьяняющей игр своей метафизической фантазіи. У геніальныхъ философовъ этотъ экстазъ мысли достигалъ такой силы, что онъ высасывалъ изъ нихъ вс жизненные соки и не давалъ разцвсть рядомъ съ собою никакой другой наклонности. Біографіи Канта и Спинозы даютъ намъ прекрасный примръ этого поглощенія всего темперамента и всей души однимъ, единственнымъ удовольствіемъ, которое обостряется до опьяненія и разростается до маніи. Изъ-за анекдотовъ, свидтельствующихъ о странностяхъ характера, вы угадываете своеобразное величіе всесильной страсти, которая позволила человку создать себ среди вселенной свою собственную вселенную и двигаться среди этой области, ему одному подвластной, подобно Виргиліеву Энею, окруженному облакомъ. ‘И богиня распростерла вокругъ нихъ въ пространств плащъ изъ тумана, дабы никто не могъ видть ихъ или прикоснуться къ нимъ’.

Конечно, способности Тэна слишкомъ сложны и любознательность его слишкомъ отзывчива, чтобъ онъ когда-либо, даже въ минуты наибольшаго поглощенія умозрительными процессами, могъ дойти до такой полной изолированности ума и сердца. Тмъ не мене, однако, подобно тому, какъ философскій складъ воображенія составляетъ преобладающую особенность его ума, такъ философская эмоція представляетъ наиболе впечатлительную сторону его чувства. Въ его сочиненіяхъ мы находимъ множество мстъ, гд онъ посвящаетъ насъ въ глубокія радости, доставленныя ему мыслью. Это даже единственныя личныя признанія, которымъ онъ дозволялъ срываться съ пера ученаго, отршившагося отъ всякой субъективности. Такъ, о первыхъ своихъ научныхъ занятіяхъ онъ говорить съ тихою грустью влюбленнаго, вспоминающаго первое свое любовное свиданіе. ‘Я читалъ Гегеля,— говоритъ онъ,— ежедневно, въ теченіи цлаго года, въ провинція, по всмъ вроятіямъ, никогда боле не испытаю снова впечатлній, подобныхъ тмъ, которыя онъ мн доставилъ…’ Въ другомъ мст Тэнъ проговаривается слдующимъ признаніемъ: ‘Для людей, одаренныхъ воображеніемъ, въ двадцатилтнемъ возраст философія является всевластною любовницей… Вы парите надъ міромъ, вы восходите до происхожденія вещей, вы открываете механизмъ ума. Вамъ кажется, что у васъ вдругъ выросли крылья. На этихъ новыхъ крыльяхъ вы устремляетесь въ глубь исторіи и въ безпредльность природы’. Это лирическое изліяніе длаетъ намъ понятнымъ то сочув* етвіе и снисходительность, съ которыми онъ говоритъ о Пьер и его пріятел, этихъ двухъ метафизикахъ, которые живутъ близъ Jardin des Plantes и ‘которые не водятъ свтскихъ знакомствъ, не играютъ въ вистъ, не нюхаютъ табаку, не составляютъ коллекцій,— они любятъ разсуждать…’ Отправляется ли онъ въ итальянскую оперу, видитъ ли онъ тамъ, облокотившеюся на бархатъ ложи, прелестную молоденькую двушку, съ двственномъ румянцемъ На щекахъ, въ плать небесно-голубаго цвта,— тотчасъ же онъ принимается ее анализировать, онъ задумывается, она наводятъ его на нсколько мыслей изъ области соціальной психологіи и онъ говоритъ самому себ: ‘Я извлекъ изъ нея все то, что въ ней было стоющаго…’ Тэнъ вывелъ самого себя подъ прозрачною маской туриста Поля въ Путешествіи по Пиренеямъ. Этотъ Поль, тоже философъ, утверждаетъ, что ‘вкусы, подобные его вкусу, усиливаются съ годами и что, въ общей сложности, органъ наиболе чувствительный и наиболе способный испытывать постоянно новыя і многообразныя удовольствія — это мозгъ’. Въ тхъ совтахъ, которые онъ даетъ молодымъ людямъ подъ столь же прозрачною маской Тонаса Грендоржа, какое высшее счастіе рекомендуетъ онъ имъ, какъ цль, наиболе достойную ихъ стремленій? Счастье ‘созерцанія’. Богатое и изумительное разнообразіе явленій сводится для него къ нсколькимъ законамъ, и эти законы становятся какъ бы стклянками съ опіумомъ, порождающими величественную грзу. Человкъ отдается въ ихъ власть я тотчасъ же ‘перестаетъ видть и слышать все происходящее въ окружающемъ его кусочк жизни, его слухъ внимаетъ ликованіямъ и стенаніямъ великаго хора существъ, онъ чувствуетъ ту великую всеобъемлющую душу, помыслы которой мы олицетворяемъ…’

Для души, обладающей этого рода философскою впечатлительностью и соотвтствующимъ ей складомъ воображенія, совершенно невозможно соображать то впечатлніе, которое произведутъ высказываемыя ею идея. Она такъ поглощена этими идеями, что ей не до того. Стендаль говорить: ‘Человку, задавшемуся цлью нажить четыреста тысячъ франковъ такимъ, въ сущности, скучнымъ дломъ, какъ сочиненіе книгъ, въ которыхъ нтъ души, едва хватаетъ восемнадцати часовъ въ сутки, чтобы изыскать вс способы втереться во вліятельные кружки…’ Тэну же едва хватаетъ восемнадцати часовъ въ сутки, чтобъ обработать свои теоріи, поэтому-то онъ никогда не находилъ досуга, чтобы разсчитать непосредственныя послдствія этихъ теорій съ точки зрнія современности. Такъ, въ первой своей молодости онъ рзко задлъ религіозныя чувства многихъ изъ своихъ современниковъ, такъ, въ настоящее время, онъ столь же рзко задваетъ политическія чувства многихъ другихъ своихъ современниковъ. Въ томъ и другомъ случа онъ почти и не догадывается о томъ, что длаетъ, и нисколько не заботится о результат этого столкновенія мнній. ‘Во мн,— говоритъ онъ въ одномъ изъ своихъ сочиненій,— существуетъ два человка: одинъ — обыкновенный человкъ, который сть и пьетъ, заботится о своихъ длахъ, избгаетъ причинять вредъ и старается быть полезнымъ. Этого человка я оставляю на порогомъ. Пускай онъ иметъ свои опредленныя мннія, ведетъ себя въ практической жизни сообразно съ извстными правилами, пускай онъ носитъ перчатки и шляпы точь-въ-точь какъ и остальная публика,— все это дло публики. Но другой человкъ, тотъ, которому я дозволяю доступъ въ святилище философіи, не знаетъ о существованіи этой публики. Онъ никогда и не подозрвалъ, чтобы изъ истины можно было извлечь полезные результаты.— Но, вдь, вы женаты,— говоритъ ему Рэхъ.— Я?— ничуть не бывало, это пригодно для того животнаго, которое я оставилъ за дверью.— Но,— говоритъ ему Ройэ Колларъ,— вы сдлаете французовъ революціонерами.— Объ этомъ я ровно ничего не знаю. Да разв существуютъ французы?…’ За такое исключительное настроеніе ума всегда приходится дорого расплачиваться, и мы видли ту цну, которою за него пришлось поплатиться нашему автору, но оно, въ то же время, иметъ и свои выгоды. Одна изъ самыхъ несомннныхъ его выгодъ, это — авторитетность. Человкъ, обладающій даромъ этой авторитетности, можетъ сдлаться непопуляренъ, его могутъ возненавидть, тмъ не мене, онъ сохраняетъ за собой это странное обаяніе, которое придаетъ особенный всъ каждому слову, сорвавшемуся съ его устъ, каждому произведенію, вышедшему изъ-подъ его пера. Эта своеобразная власть философа, изолированнаго въ своей систем, обезпечивается ему именно его изолированностью, предполагающею въ немъ положительную увренность въ тонъ, что онъ утверждаетъ. Мы живемъ въ эпоху метафизическихъ и религіозныхъ крушеній, когда почва вокругъ насъ усяна обломками всевозможныхъ доктринъ. У насъ не только нтъ, какъ у людей XVII столтія, всеобщаго смвола вры, съ которымъ сообразовалась бы совсть всхъ и каждаго и изъ котораго вытекали бы для всхъ одинаковыя правила поведенія,— мы утратили также и ту силу отрицанія, которая была своего рода смволомъ вры на изнанку для XVIII столтія. Вс т личности, которыя прямо или косвенно примыкали въ боевому движенію, заправляемому Вольтеромъ, имли, по крайней мр, увренность, что он борятся съ заблужденіемъ. Но этой-то уврености и не достаетъ вашему критическому вку. Мы столько имли дла съ различными точками зрнія, съ такимъ искусствомъ упражнялись въ утонченныхъ толкованіяхъ, такъ терпливо доискивались до генезиса, а, слдовательно, я до оправданія всевозможныхъ ученій, что пришли, наконецъ, къ мысли, что извстное начало истины скрывается подъ самыми противорчивыми гипотезами. А такъ какъ, съ другой стороны, не существуетъ никакой высшей гипотезы, которая примиряла бы вс остальныя и властно предъявляла бы свои права уму во всей своей цлостности, то изо всего этого произошла совершенно особаго рода анархія въ умахъ. Отсюда своеобразный скептицизмъ, подобнаго которому мы не встрчаетъ въ исторіи,— скептицизмъ, наиболе поразительнымъ представителемъ котораго является у насъ Ренанъ. Эта болзнь, состоящая въ томъ, что человкъ сомнвается въ самомъ сомннія своемъ, влечетъ за собою цлую вереницу немощей, которыя всмъ слишкомъ хорошо извстны, колебанія воли, софистическіе компромиссы совсти, диллетантизмъ, который всегда сопровождается половинчатостью, отршенностью и равнодушіемъ, вс эти немощи заставляютъ насъ завидовать тмъ людямъ, которые, на свой пай, тоже разсмотрли со всхъ сторонъ не мало идей, а, между тмъ, не утратили великихъ добродтелей прежняго времени: кряжистой силы характера, непоколебимой строгости внутренней дисциплины и крпкой связи съ дйствительностью. Если бы кто-нибудь задался цлью написать исторію вліяній, игравшихъ роль во Франціи XII вка, то онъ, къ удивленію своему, нашелъ бы, что вс систематическіе умы пользовались въ нашу эпоху диктатурой, даже въ тхъ случаяхъ, когда они этого не заслуживали, и тмъ понятне это по отношенію къ систематику, въ которомъ рдкая сила ума сочетается съ первоклассною ученостью.

И такъ, вліяніе Тэна на общественное мнніе и его столкновеніи съ различными оттнками послдняго равно объясняются противорчивыми результатами, къ которымъ его привелъ особый складъ ума, присущій ему съ самаго начала. Намъ остается показать, какъ развивался этотъ складъ ума подъ вліяніемъ среды, обставленной совершенно особенными условіями, и въ чемъ выразилась литературная его производительность.

II.
Среда.

Изъ того, что философъ не разсчитываетъ на непосредственное впечатлніе, которое могутъ произвести высказываемые имъ взгляды, еще не слдуетъ, чтобъ эти послдніе были совершенно независимы отъ той среды, въ которой они вырабатывались. Всякая система тснйшимъ образомъ связана съ другими продуктами той же эпохи, въ которую она появилась. Да и какъ могла бы она быть иначе? Что значитъ создать систему? Не значитъ ли это завершить объяснительною гипотезой ту сумму точныхъ знаній, которую доставилъ намъ опытъ? Мы имемъ о человк и о вселенной извстное количество положительныхъ свдній, мы ихъ приводимъ въ порядокъ и дополняемъ общею теоріей, подобно тому, какъ геометръ описываеть цлую окружность на основаніи одной дуги, которая ему дана. Поздне, когда количество положительнымъ знаній увеличится, наша теорія о природ и объ ум окажется несоотвтствующею этимъ новымъ даннымъ. Дуга, которую намъ придется замкнуть, будетъ боле раскрытою, а потому и периметръ круга будетъ больше. Но, спрашивается, какимъ образомъ опытъ сообщаетъ намъ эти положительныя свднія, которыя являются необходимымъ матеріаломъ для нашихъ гипотезъ? Мн кажется, что это длается двумя весьма различными способами. Съ одной стороны, философъ ознакомляется съ общими результатами, которые достигнуты экспериментальными науками въ его эпоху, и сообразуетъ съ этими результатами свое воображеніе изобртателя идей. Съ другой стороны, этотъ философъ долженъ былъ испытать, по крайней мр, въ своемъ дтств и въ своей юности, безконечно разнообразныя и сложныя вліянія своей семьи, своихъ друзей, своего города и своей страны. Жизнь чувства и нравственная жизнь предшествовали у него умственной жизни или же шли бокъ-о-бокъ съ послдней. Этотъ второй способъ посвященія переплетается съ первымъ, независимо отъ доброй воли философа, и, такимъ образомъ, открытіе доктрины оказывается одновременно и романомъ ума, и романомъ сердца.

Теперь представимъ себ т обстоятельства, среди которыхъ выросъ Тэнъ, и какого рода матеріалъ окружающее общество доставило для обработки тому философскому воображенію, которымъ онъ былъ одаренъ. Подъ конецъ царствованія Людовика-Филиппа онъ былъ двадцатилтнимъ юношей, жившимъ въ водоворот парижской жизни. Воспоминанія его пріятелей по Нормальной школ, какъ, напримръ, воспоминанія Сарсэ, напечатанныя въ Revue Politique и дышащія такою несомннною искренностью, изображаютъ намъ его живо заинтересованнымъ во всхъ спорахъ тогдашнихъ его товарищей и перебирающимъ вмст съ ними вс важнйшіе вопросы эпохи. Странная и скорбная пора были эти годы, примыкающіе къ 1850 г.,— они видли банкротства всхъ блестящихъ надеждъ первой половины вка. Въ литератур романтизмъ представляется побжденнымъ. Сдержалъ ли онъ свои грандіозныя общанія эстетическаго обновленія? Какъ не усомниться въ этомъ, когда мы видимъ, что вс поэты, одинъ за другимъ, измняютъ искусству? Одинъ только Викторъ Гюго еще не выпустилъ перо изъ рукъ, а, между тмъ, его Burgraves потерпли пораженіе. Ламартинъ занимался исключительно политикой, Альфредъ де-Мюссэ окончательно топитъ свой геній въ вин, Теофиль Готье самъ себя называетъ ‘старымъ римоплетомъ, огрубвшимъ отъ злоупотребленія прозой’, и строчитъ свои фельетоны съ уныніемъ раба, надрывающагося надъ постылою работой. Альфредъ де-Виньи удалился въ свою ‘башню изъ слоновой кости’, Сентъ-Бвъ похоронилъ подъ грудами критическихъ статей такъ рано умершаго поэта, который, по его увренію, таится въ большинств людей, Огюстъ Барбье утратилъ то могучее лирическое одушевленіе, которымъ дышали его ямбы.Одновременно съ этимъ падаетъ и та спиритуалистическая экзальтаціи, которая, въ разгаръ романтизма, шла рука объ руку съ поэтическій, увлеченіями и поддерживала пылъ послднихъ. Несостоятельность эклектизма, восхваляемаго Викторомъ Кузеномъ и навязывавшагося умамъ, какъ оффиціальная доктрина, стала для всхъ очевидною, равнымъ образомъ революція 1848 г. выказала недостатки различныхъ соціологическихъ системъ, возникавшихъ въ такомъ обиліи въ царствованіе Людовика-Филиппа. Все это были лишь вншніе признаки, указывавшіе на существованіе боле глубоко таившагося разлада. Дло въ томъ, что подъ вліяніемъ тройныхъ битвъ революціи и затмъ подъ обаяніемъ эпопеи первой имперіи выросло поколніе, до мозга костей проникнутое, героическимъ представленіемъ о жизни, молодые люди этого поколніи были вскормлены грандіозными мечтами. И какъ, въ самомъ дл, было имъ не врить во всемогущество, въ чародйскую силу выше человческой, когда на ихъ глазахъ изъ гроба отжившихъ вковъ вышелъ цлый, новый міръ, юный, лучезарный и величественный,— когда они видлъ, какъ одна Европа рухнула, а другая возникла, и простой артиллерійскій поручикъ осуществилъ самые химерическіе замыслы необузданнаго честолюбія единственно силою своего генія и энергіею своихъ закаленныхъ бойцовъ? Но затмъ этотъ новый міръ оказался такимъ же старый, какъ и его предшественникъ. Новая Европа была не лучше прежней, какая-то проказа посредственности стала распространяться и на политику, и на нравы, и реставрація, и революція 1830 г. дали въ результат лишь приниженіе характеровъ и жажду грубо-чувственныхъ наслажденій. Очевидно, этотъ вкъ не съумлъ справиться съ своею задачей.

А, впрочемъ, нтъ, не во всемъ онъ потерплъ пораженіе. Среди всеобщихъ развалинъ одно дерево ростетъ, разростаясь все пышне среди окружающей его мерзости запустнія. Это втвистое дерево, то и дло пускающее новые отпрыски, зовется наукой. Она одна не обманула врныхъ своихъ приверженцевъ. Мало того, что не обманула,— она превзошла самыя смлыя ожиданія. Изслдованія Френеля о свт, Ампера и Араго объ электричеств и магнитизм, Маженди и Флурана о нервной систем,— я беру на удачу первые попавшіеся примры,— обяовш какъ теоретическія наши воззрнія на вселенную, такъ и самые способы воздйствовать на силы природы. Различныя практическія примнены, чреватыя неисчислимыми послдствіями, свидтельствуютъ о томъ, что работа, совершающаяся въ лабораторіяхъ, есть реальное дло. Впервые Изида приподнимаетъ свое покрывало. Человкъ одновременно и познаетъ космосъ, и вступаетъ во владніе этимъ космосомъ, великолпіе котораго пугало его, а загадочность придавливала къ земл. И что же было орудіемъ этого почти баснословнаго прогресса? Одного примненія метода оказалось для этого достаточно. Какого метода? Да того самаго, правила котораго были сформулированы еще Бэкономъ и котораго исключительно придерживаются изслдователи,— опытнаго метода. Отъ перваго констатированія факта до восторженнаго преклоненія передъ методомъ, не имющимъ себ равнаго, одинъ только шагъ и юноши, которыхъ эта изумительная плодовитость науки опьяняетъ всевозможными надеждами, за одно съ людьми зрлаго возраста, которыхъ она утшаетъ въ столькихъ пережитыхъ ими жестокихъ разочарованіяхъ, спшатъ сдлать этотъ шагъ. Въ насъ живетъ какая-то непобдимая и безсознательная логика, которая побуждаетъ даже наиболе непокорныхъ ей доводить свои идеи до конечнаго вывода. Если за наукой стоитъ методъ, то за столомъ стоитъ еще нчто другое. Это нчто, составляющее самую сущность экспериментальнаго изслдованія, есть фактъ. Произвести опытъ значитъ просто-на-просто обусловить одинъ или нсколько фактовъ. Наука вступила на свой путь съ того дня, когда ученые возымли культъ, исключительную страсть факта, одного только факта. А потому люди того времени, о которомъ я говорю, считаютъ своимъ долгомъ тоже проникнуться религіей факта, такъ какъ религію метода они уже имютъ. Помните ли вы тотъ романъ Диккенса, въ которомъ англійская положительность воплощается въ господин средняго состоянія и средней умственной культуры? Господинъ этотъ, быть можетъ, никогда и не слыхалъ объ индукціи, но онъ всми порами своего тла впиталъ въ себя страсть къ точнымъ и сухимъ опредленіямъ. А теперь,— восклицаетъ онъ,— все, что мн нужно, это факты. Не учите ничему этихъ двочекъ и этихъ мальчиковъ, кром фактовъ. Въ жизни нужны одни только факты. Не насаждайте въ ихъ головы ничего другаго, вырвете изъ нихъ съ корнемъ все постороннее. Вы сможете образовать умъ разсудительнаго животнаго, но только посредствомъ фактовъ… Въ этой тирад передана та внутренняя рчь, которую изъ десяти англичанъ девять произносятъ про себя и которую около 1850 г. произноси! не мало и французовъ.

И точно, мы видимъ, что въ эту эпоху изъ романа и драмы исчезаетъ меланхоличный, чахоточный или протестующій противъ существующаго строя герой, который вчно оказывался въ разлад съ обстоятельствами окружающей среды, его мсто занимаетъ тотъ грубый герой, который уметъ ворочать обстоятельствами дйствительный жизни и котораго Александръ Дюма-сынъ такъ смло вывелъ на сцену. Выраженіе ‘homme fort’ входитъ въ моду. Подъ этимъ выраженіемъ подразумвается способность умно и безъ излишней нравственной щекотливости эксплуатировать хорошо понятый фактъ. И такая эксплуатація начинаетъ практиковаться въ обществ сверху до низу. На самой вершин общественной лстницы во имя совершившагося факта основывается и процвтаетъ режимъ второй имперіи, на низшихъ ступеняхъ цлью всхъ усилій и стремленій становится успхъ, непосредственное наслажденіе, богатство и роскошь. О политическомъ идеал нтъ боле и рчи. Банкротство соціалистическихъ или либеральныхъ мечтаній считается окончательнымъ. Идеализмъ равнымъ образомъ побжденъ и въ литератур. На смну бурному лиризму является неутолимое наблюденіе, проза Вольтера, съ ея точностью выраженій, снова входитъ въ моду. Преподавай въ общественныхъ школахъ преобразуется съ цлью обезпечить точныя наукамъ перевсъ надъ литературными знаніями. Изъ программъ прежняго философскаго класса, который былъ школою умозрительнаго мышленія, удержали одинъ только предметъ, логику, т.-е. какъ разъ наиболе сухую часть программы, но за то представляющую преимущество строгой точности и положительности. Вс эти попытки сливаются въ какой-то смшанный потокъ, русло котораго не иметъ явственно обозначенной береговой линіи, но на разстояніи тридцати лтъ, отдляющемъ насъ отъ этого потока, мы легко можемъ распознать его направленіе. Общій характеръ эпохи, придающій ей единство, обыкновенно обрисовывается заднимъ числомъ. Единство это оказывается въ мелкія чертахъ нравовъ и, еще боле, въ именахъ тхъ своеобразныхъ людей, которые были коноводами во всхъ важнйшихъ отрасляхъ дятельности. Посл того, какъ вторая имперія выступила на историческую сцену, и дикимъ государственнымъ человкомъ оказывается герцогъ де-Морни великимъ драматическимъ писателемъ — Александръ Дюма-сынъ, велики романистами — Флоберъ и братья Гонкуры, Тэнъ былъ великимъ философомъ этой эпохи. Я не хочу этимъ сказать, что въ ту пору не было другихъ государственныхъ людей, другихъ представителей изящной словесности, другихъ мыслителей, и что они были ниже только что перечисленныхъ мною,— между этими другими найдутся и такіе, которые, быть можетъ, стояли выше. Но, какъ бы то ни было, дятели, имена которыхъ я назвалъ, отмчены особымъ отпечаткомъ: вс они были, каж дый въ своей спеціальности, представителями одного и того же порядк идей, выросшихъ на почв того времени. Тэнъ, какъ мн кажется, далъ наиболе отвлеченную, а потому и наиболе глубокую формулу этихъ идей.

Вся философская система Тэна въ первыхъ же его книгахъ является вполн сложившеюся въ ум автора. Сжатое и необыкновенно ясное изложеніе ея можно найти въ двухъ главахъ, которыми заканчивается его книга: Классическіе философы XIX вка, главы же эти, какъ мы узнаемъ изъ предисловія, были написаны, вмст съ остальнымъ сочиненіемъ, какъ разъ въ 1852 г. подъ вліяніемъ бесдъ автора съ нкоторыми весьма даровитыми молодыми людьми той эпохи. Читая введеніе къ книг Объ ум,— введеніе, въ которомъ авторъ собралъ въ одно цлое вс свои положительныя убжденія и вс свои гипотезы о мысли и о природ,— не трудно придти къ заключенію, что эта система, подобно зданію, прочно построенному по строго разсчитаннымъ правиламъ архитектуры, не пошатнулось ни на волосъ съ теченіемъ времени. Взятая въ боле существенныхъ своихъ чертахъ, она сводится къ тому, что <испорчено>ше я понимается ею какъ состоящее изъ ряда мелкихъ фактовъ, которые суть явленія сознанія, а природа — какъ нчто тоже состоящее изъ ряда мелкихъ фактовъ, которые суть явленія движенія. Относительно этихъ двухъ пунктовъ философъ высказывается самымъ формальнымъ образомъ: ‘Въ нашемъ я,— говоритъ онъ,— нтъ ничего реальнаго, кром <испорчено>ти событій’. Другими словами, міръ представляется Тэну въ вид <испорчено>еходящихъ явленій, вспыхивающихъ, какъ факты, возносящихся въ <испорчено>сь, гд они свтятся нсколько минутъ или нсколько часовъ, и затмъ погружающихся въ пространство, гд они исчезаютъ безвозвратно, слдовательно, съ точки зрнія этой системы, чтобы составить себ надлежащее представленіе объ этомъ я, и объ этой природ, необходимо познакомиться съ мелкими фактами и классифицировать ихъ. Методъ оказывается тождественнымъ и для естественныхъ наукъ, и для такъ называемыхъ нравственныхъ наукъ. Какъ въ тхъ, такъ и въ другихъ надо начинать съ анализа. Предположимъ, что мн предстоитъ изучить личность писателя или великаго полководца, пріемы, которые я употреблю при этомъ, не будутъ разниться отъ тхъ, которые употребляетъ химикъ, изучающій газъ, или физіологъ, изучающій организмъ. Путемъ наблюденія я составлю перечень мелкихъ фактовъ, составляющихъ личность этого писателя или полководца, затмъ я, путемъ индукціи, определю т первенствующіе факты, которые господствуютъ надъ остальными, существуютъ первичныя явленія, которыя порождаютъ другія. Видоизмените эти первичныя явленія — и тотчасъ же измнится и цлое, создаваемое ими, поймите ихъ — и для васъ тотчасъ же сдлаются понятны и вс производныя явленія. Такъ, напримръ, въ животномъ питаніе составвляетъ одно изъ такихъ первичныхъ явленій, въ писател и въ полководц ту же роль играютъ особенности его воображенія. Геній Мишле цликомъ вытекаетъ изъ его способности представлять себ различныя стоянія чувства, геній Наполеона — изъ его способности охватывать умствевнымъ взоромъ топографическія особенности мстности. Предположимъ, что первый былъ бы не способенъ воспроизводить въ своемъ возраженіи процессы, совершающіеся въ глубин душъ, а второй — выступы и неровности почвы, исторія Франціи, въ такомъ случа, осталась бы не написанной и аустерлицкое сраженіе не было бы выиграно, въ эти немногіе первичные факты, порождающіе второстепенныя явленія, найдены, остается привести ихъ въ связь съ другими фактами, стоящими еще выше въ іерархіи причинъ. Такъ, воображеніе, свойственное человку, есть результатъ наслдственности. Слдовательно тамъ, гд рчь идетъ о личности, необходимо опредлить расу, къ которой она принадлежитъ. Развитіе самой расы зависитъ отъ особыхъ условій окружающей среды. Дойдя до этой ступени, можно подняться еще выше и связать съ какимъ-нибудь фактомъ наивысшаго порядка, съ какимъ-нибудь общимъ закономъ ума вс эти мелкіе или крупные факты, сцпленіе которыхъ мы прослдили. Наконецъ, и эти общіе законы, которые замтьте, суть ничто иное, какъ очень общіе факты, можно сжать въ одну формулу, пока, наконецъ, выражаясь словами Тэна, ‘природа, разсматриваемая въ томъ, что въ ней есть неизмняющагося, предстанетъ передъ нами въ низшихъ гипотезахъ, какъ чистый абстрактный законъ, который, развтвляясь на множество подчиненныхъ законовъ, на всхъ точкахъ времени и пространства порождаетъ непрерывное появленіе личностей и неизсякающее теченіе событій’.

Въ задачу настоящаго очерка не входитъ разсмотрніе выводовъ, которые могутъ быть сдланы изъ этого ученія, оно интересуетъ насъ въ эту минуту исключительно съ точки зрнія соціальной психологіи. Нетрудно замтить, что два вліянія способствовали выработк такого представленія о вселенной. Первое изъ этихъ вліяній — гегеліанство. Въ очень основательномъ труд о Карлейл Тэнъ говоритъ, что главная наша задача состоитъ въ томъ, чтобы передумать съизнова идеи великой германской метафизики, и затмъ продолжаетъ: ‘Идеи эти сводятся, въ сущности, къ одной, а именно къ иде о развитіи, а эта послдняя состоитъ въ томъ, чтобы представлять себ вс части данной группы взаимно солидарными между собою и дополняющими другъ друга, такъ, что каждая изъ нихъ необходимо обусловливаетъ остальное и вс они вмст взятыя, проявляютъ, какъ въ своей преемственности, такъ и своихъ контрастахъ, то внутреннее свойство, которое порождаетъ ихъ и собираетъ во-едино’. Это внутреннее свойство Гегель называетъ идея группы. Тэнъ же называетъ его господствующимъ фактомъ. Дло въ томъ, что нашъ авторъ вводитъ въ гегеліанство принципъ, чуждый послднему, заимствуя этотъ принципъ у науки и у духа времени, проникнутаго позитивизмомъ. Туманныя и смутныя формулы Гегеля отвердваютъ подъ рукою проницательнаго француза, который не дается въ обманъ словъ. Тамъ, гд Гегель пустился бы въ разсужденія, Тэнъ даетъ намъ описанія. На страницахъ его сочиненія анекдотъ, выборъ котораго длается съ большою осмотрительностью, замняетъ отвлеченную фразу лишенную всякихъ уловимыхъ очертаній. Везд и всюду онъ старается водворить мотивъ науки. И съ какою восторженностью, доходящею порой до опьяненія, говоритъ онъ объ этой наук и о будущемъ, которое ея намъ готовитъ: ‘Она приближается, наконецъ, и подступаетъ къ человку. Она перешагнула за предлы видимаго и осязаемаго міра небесный тлъ, камней и растеній, въ которомъ ее пренебрежительно замыкая. Она теперь берется за изслдованіе души, вооруженная точными могущественными орудіями наблюденія, врность которыхъ была испытана и сила измрена трехсотлтнимъ опытомъ. Она приноситъ съ собою новое искусство, новую нравственность, новую политику, и наше дло теперь доискиваться до нихъ…’ Съ какою увренностью ставитъ онъ идеальною цлью всякаго изслдованія ‘открытіе мелкихъ, но знаменательныхъ фактовъ, выбранныхъ съ толкомъ, основательно обусловленныхъ и разсмотрнныхъ съ самымъ кропотливымъ вниманіемъ!’ Можемъ ли мы посл этого удивляться, что поколніе, которое въ ту пору еще только вступало въ жизнь я самыя глубокія убжденія котораго онъ выражалъ въ своихъ формулахъ, точныхъ, какъ математическая аксіома, и потрясающихъ, какъ слова торжественнаго гимна,— что это поколніе, говорю я, признало въ немъ иниціатора, человка, видвшаго обтованную землю и повствовавшаго людямъ заране о томъ обновленіи и о тхъ радостяхъ, которыя ихъ тамъ ожидаютъ?

III.
Человческая душа и наука.

Въ обширной области науки о душ,— области, охватывающей вс факты человческой природы и общества, Тэнъ избралъ спеціальнымъ предметомъ своихъ изслдованій литературную и художественную производительность. Эта производительность тоже — фактъ, и фактъ, имющій капитальную важность, а потому философъ долженъ изучить его въ возможно большемъ количеств случаевъ, представляющихъ возможно большее разнообразіе. Греція и Римъ, Италія и эпоха возрожденія, Франція послднихъ трехъ столтій и Англія всхъ вковъ,— таковы были разнообразныя условія времени и мста, среди которыхъ авторъ книги Объ ум изучалъ процессъ возникновенія художественныхъ произведеній. Исторія казалась ему экспериментомъ въ большихъ размрахъ, который случайность произвела спеціально въ интересахъ психолога, благодаря этому эксперименту, онъ обновилъ, иди, если хотите, сдвинулъ съ мста вс ученія старой критики, а затмъ и самыя воззрнія художниковъ, воспитанныхъ на теоріяхъ этой критики. Наиболе отличительною чертой этого переворота въ воззрніяхъ было полное упраздненіе идеи нравственнаго вывода въ примненіи къ художественнымъ произведеніямъ. И точно, для того, чтобы задаваться вопросомъ о томъ, вытекаетъ ли изъ данной книги или картины какой-нибудь нравственный выводъ, заслуживающій похвалы или порицанія, необходимо допустить, что писатель или живописецъ создали свое произведеніе актомъ отвтственной воли, а такое предположеніе, очевидно, идетъ въ разрзъ съ принципомъ детерминизма, который всюду примняется Тэномъ. Для такого аналитика,, какъ Тэнъ, книга или картина есть лишь слдствіе, въ которомъ онъ, какъ и во всякомъ другомъ слдствіи, видятъ результатъ цлаго ряда частныхъ причинъ, которыя, въ свою очередь, представляются результатомъ по отношенію къ другимъ причинамъ высшаго порядка, и такъ дале до безконечности. Изъ этой области, въ которой царитъ абсолютная необходимость, изгнана всякая оцнка явленій съ точки зрнія добра или зла, а также, необходимо добавятъ, всякая оцнка съ точки зрнія красоты или безобразія, по крайней мр, и красота, и безобразіе разсматриваются подъ крайне своеобразнымъ угломъ зрнія. Группа фактовъ, производящихъ на мой умъ то впечатлніе, которое я называю красотою, не стоитъ изолированною отъ ты группы фактовъ, которые производятъ на мой умъ впечатлніе безобразія, въ безконечномъ ряду событій, составляющемъ мір, все связано наитснйшимъ образомъ одно съ другимъ, различіе обусловливается лишь моимъ впечатлніемъ. По если я хочу отршиться отъ этого впечатлнія и начинаю разсуждать, я долженъ сознаться, что стою лицомъ къ лицу съ однми и тми же силами, которыя однимъ и тмъ же дйствіемъ естественной необходимости произвели въ одномъ случа удачу, а въ другомъ — неудачу. Дойдя до этой точки въ своемъ анализ, я уже близокъ къ току, чтобы заинтересоваться неудачею наравн съ удачею, въ особенности если я имю передъ собою автора, у котораго недоразвитіе извстныхъ сторонъ таланта обусловило боле пышное развитіе другихъ сторонъ. Художественное произведеніе уже не интересуетъ меня боле само по себ, оно для меня лишь знаменіе тхъ глубоко-лежищихъ причинъ, которыя его произвели. Эти-то причины я и изучаю гь немъ, энергія, съ которою он проявляютъ свое дйствіе, становится для меня источникомъ волненія, удивленія, восторга. При этихъ условіяхъ такія качества таланта, какъ гармоничность, правильность, тонкое изящество, чувство мры, имютъ для меня меньшую привлекательность, чмъ качества, доведенныя до крайнихъ своихъ предловъ и оказывающія потрясающее дйствіе. Строго уравновшенныя произведенія — тоже знаменія, но мене явственныя, и въ нихъ дйствіе силъ, породившихъ ихъ, не проявляется съ такою необузданностью.

Посмотримъ, какихъ авторовъ Тэнъ наиболе живо понимаетъ и и какого рода слогу онъ питаетъ наиболе явное сочувствіе. Между новйшими писателями его предпочтеніемъ пользуются Мишле и Бальзакъ, между писателями XVIII вка — Сенъ-Симонъ. У англичанъ онъ всего боле восхищается Шекспиромъ, Свифтомъ и Карлейлемъ. Все это писатели, у которыхъ преобладающая особенность таланта состоитъ въ томъ, что они въ высшей степени знаменательны. У нихъ связь, соединяющая художника съ его произведеніемъ, явственно выступаетъ и книги ихъ дйствительно могутъ быть названы живою психологіей. Есть, безспорно, своего рода наслажденіе въ томъ, чтобы видть, какъ извстная способность разростается въ данномъ мозгу, бьетъ черезъ край, разрушаетъ вс правила эстетики, сама себ изобртаетъ новые пріемы и пересоздаетъ заново языкъ. Тщедушная личность самого писателя стушевывается и на ея мсто выступаетъ какой-нибудь грандіозный законъ человческаго ума, лучезарное величіе котораго приводитъ насъ въ восхищеніе. Этого рода чувства вполн законны, но столь же законно придерживаться и противуположнаго взгляда, который разсматриваетъ произведенія искусства не съ точки зрнія ихъ знаменательности, а съ точки зрнія тхъ мыслей и чувствъ, которыя они вызываютъ. Представимъ себ нжную и тонко-чувствующую женщину, которая, очутившись пасмурнымъ зимнимъ днемъ одна въ своей гостиной, взяла съ книжной полки сочиненій любимаго своего поэта. Она пробгаетъ страницы наудачу, и книга говоритъ ея сознанію такъ же, какъ и сознанію философа, но говоритъ иное, вызывая извстныя чувства. Вмсто того, чтобы за фразами книги видть руку, ихъ написавшую, тло, которому принадлежала эта рука, кровь, обращавшуюся въ этомъ тл, и ростъ образовъ, возникавшихъ изъ этого темнаго и глубокаго животнаго генезиса таланта, она видитъ только мечту поэта, облекающую его стихи сіяніемъ какого-то невыразимаго и загадочнаго ореола. Изъ-за страницъ любимой книги можетъ ли она, какъ Тэнъ, угадывать ‘человка, который прошелъ въ учебныхъ заведеніяхъ положенный курсъ ученія, носитъ черную пару платья и перчатки, знавалъ очень многихъ дамъ, каждый вечеръ отвшиваетъ въ салонахъ по полсотн поклоновъ и откалываетъ по двадцати остротъ, обыкновенно нанимаетъ квартиру въ третьемъ этаж, пробгаетъ утреннія газеты и не отличается особенно веселымъ нравомъ, такъ какъ нервы у него разстроены?’ Очень можетъ быть, что именно этотъ господинъ представляетъ ту навозную, но плодородную почву, на которой выростаетъ чудный цвтокъ, и что эта поэзія, утонченная до того, что ржетъ по сердцу ножомъ, есть лишь видимый результатъ сокровенныхъ причинъ. Но именно для этой женщины, опьяняющей себ сердце этими восхитительными строфами, он — не результатъ, а причина. Какое ей дло до реторты, въ которой приготовлялся волшебный напитокъ, лишь бы самое волшебство оказывало все дйствіе и доставляло ей трепетъ и наслажденіе восторга! Для нея интересъ книги не въ дйствіи непреложныхъ законовъ психологія, онъ весь — въ прелести тхъ отрадныхъ или печальныхъ видній, которыя вызываетъ въ ней эта книга. Ясно, что изъ двухъ строевъ чувствъ, до такой степени противорчивыхъ, вытекаютъ и дв теорія искусства, весьма различныя.

Теорія Тэна залегла въ основаніи многихъ произведеній современныхъ художниковъ. Въ нкоторыхъ изъ этихъ произведеній она возводится въ кодексъ искусства и утверждается самымъ недвусмысленнымъ образомъ, въ другихъ она замаскирована и какъ бы расплывается въ самомъ проведенія. Эстетика писателей такъ называемой натуралистической школы есть ничто иное, какъ практическое примненіе правила, высказаннаго Тэномъ, а именно того правила, что достоинство литературнаго произведенія измряется количествомъ заключающихся въ немъ знаменательныхъ документовъ, — человческихъ документовъ, какъ выражаются коноводы натуралистической школы. Для приверженцевъ этой школы искусство писать сводится къ тому, чтобы давать возможно больше количество точныхъ фактическихъ замтокъ о человк и объ обществ. Если будущій историкъ нравовъ XIX столтія захочетъ узнать, какъ люди изъ народа и изъ буржуазіи ли и одвались въ наши дни, какъ были устроены ихъ жилища, какъ они женились, въ чемъ заключались ихъ удовольствія и какъ они переносили огорченія, то такой историкъ найдетъ весь нужный ему матеріалъ уже заготовленнымъ въ натуралистическомъ роман. Никогда не составлялось боле полнаго каталога общественныхъ разновидностей и привычекъ, — по крайней мр, вншнихъ. Это стараніе подбить блестящій шелкъ вымысла прочною подкладкой науки все боле и боле распространяется. Критика почти совсмъ оставила привычку обсуждать произведенія, взятыя сами по себ, и сосредоточивается исключительно на условіяхъ, при которыхъ возникаютъ эти произведенія, критическіе и біографическіе очерки переполнены анекдотическими подробностями, каждый литераторъ боле или мене пишетъ свои мемуары,— словомъ, репортерство пріобрло права гражданства въ литератур. Самая поэзія принимаетъ психологическій характеръ. Если вы зайдете на выставку, гд собраны произведенія живописцевъ, ставшихъ въ независимое положеніе относительно традиціонныхъ школъ, то вы увидите, что движеніе это выступило уже изъ береговъ литературной дятельности и что новаторы кисти стараются, съ своей стороны, при помощи своихъ красокъ и холстовъ, дать самыя точныя и обстоятельныя свднія о современномъ имъ поколніи. Такой-то живописецъ изучаетъ съ кропотливостью анатома небольшое видоизмненіе мышцъ, которое привычныя, профессіональныя движенія вызвали въ щиколок танцовщицы или въ плеч гладильщицы. Другой изыскиваетъ совершенно новые техническіе пріемы, съ цлью показать намъ слды той стертости, которую парижскій кутежъ налагаетъ на своихъ каторжниковъ. Словомъ, всюду производится въ самомъ обширномъ масштаб изслдованіе надъ человческою душой,— изслдованіе, главная забота котораго — выполнить программу, сформулированную Тэномъ, и собрать съ возможно большею полнотой и обстоятельностью т мелкіе факты, изъ которыхъ составляется человческое я.

Самый безнадежный пессимизмъ является послднимъ словомъ этой литературы изслдованія. Все боле и боле въ романахъ, въ основ которыхъ лежитъ это ученіе, человческая природа выставляется жалкою, подавленною бременемъ обстоятельствъ и безсильною бороться противъ силъ, которыя ее давятъ. И разв тотъ же пессимизмъ не является и послднимъ словомъ трудовъ самого Тэна, взятыхъ во всей ихъ совокупности? Нужно ли напоминать читателю безчисленныя страницы его сочиненій, въ которыхъ прорывается безъисходное уныніе психолога, сдлавшагося жертвою собственнаго метода? Достаточно сослаться на то общеизвстное мсто, гд онъ утверждаетъ, что ‘разумъ и здоровье суть лишь счастливая случайность’, и на другое мсто, гд онъ говоритъ, что ‘лучшій плодъ науки — это холодная покорность, которая, умиротворяя и подготовляя душу, сводятъ страданіе на одну физическую боль’. Зародышъ этого пессимизма содержится въ самомъ ученіи. Если наша личность есть ничто иное, какъ результатъ, если отрада или горечь, съ которыми мы воспринимаемъ жизненныя впечатлнія, представляютъ лишь продуктъ безконечно-длиннаго ряда причинъ, то какъ же не сознавать наше ничтожество передъ тми гигантскими, безмрными силами, которыя насъ поддерживаютъ или давятъ съ тмъ же грознымъ, нмымъ равнодушіемъ? Гд найти для сопротивленія этимъ грознымъ силамъ другое оружіе, кром полнаго самоотреченія, нирваны индійскихъ мудрецовъ? Гд найти тотъ строй чувствъ и тотъ строй мыслей, который мы могли бы противупоставять слпой и невозмутимой вселенной, если самыя чувства и мысли наши являются продуктами этой вселенной, если наше я почти ускользаетъ отъ насъ, то и дло затопляемое мракомъ безсознательности и съ минуты на минуту готовое погрузиться и исчезнуть на вки среди прилива и отлива явленій, одну изъ волнъ котораго оно представляетъ? Въ одномъ изъ своихъ сочиненій Тэнъ, показавъ, что людское несовершенство въ порядк вещей, также какъ и неправильности въ граняхъ кристала, восклицаетъ: ‘Кто же можетъ возмущаться противъ этой геометрія?’ Это? Да первый же самъ Тэнъ! Изъ гордости онъ сдерживаетъ свое негодованіе, но все же въ этомъ полузаглушенномъ вопл сказывается человкъ нашего времени, у котораго унаслдованный строй чувствъ требуетъ человческаго ршенія человческихъ вопросовъ.

IV.
Политическія теоріи Тэна.

Если Тэнъ и впадалъ порою въ пессимистическое настроеніе, прорывавшееся у него темъ и сямъ скорбно-краснорчивыми признаніями, то длалось это противъ его воля и отнюдь не колебало его вры въ науку. Съ полною искренностью признавался онъ въ томъ мрачномъ личномъ впечатлніи, которое онъ испытывалъ при созерцаніи геометрической, угрюмой природы. Равнымъ образомъ онъ не пытался отрицать ту заразу безнадежности, которая распространяется на многіе умы нашего вка. Но онъ старался доказать, что эта безнадежность есть не боле, какъ личное предрасположеніе нашего ума и отнюдь не вытекаетъ по необходимости изъ выводовъ науки. По его мннію, пессимизмъ и оптимизмъ суть два способа смотрть на вещи, ибо они равно законны и равно не точны, они свидтельствуютъ лишь объ особенномъ склад души, предающейся ямъ. Тэнъ идетъ даже дале. Онъ не только оправдываетъ науку отъ обвиненія въ томъ, что она породила болзнь вка, но и ждетъ отъ нея лкарства отъ этой болзни. Онъ старается найти разршеніе антиноміи, существующей между наукой ‘нравственною жизнью. У него нтъ спеціальнаго трактата по этому предмету, но въ сопоставленія множества страницъ, разбросанныхъ въ его сочиненіяхъ, мы можемъ вывести т нравственныя возирнія, которыхъ придерживается авторъ. Мстами эти воззрнія изложены совершенно категорически, макъ, напримръ, въ заключительныхъ страницахъ очерка, посвященнаго лорду Байрону, мстами же они обозначаются въ томъ страстномъ влеченіи, которое Тэнъ испытываетъ ко всему, свидтельствующему о равновсіи полнаго здоровья, именно это влеченіе сказывается въ его лекціяхъ о греческой скульптур, въ его замткахъ объ Англіи, въ предпослдней глав его философіи искусства,— глав, посвященной разсмотрнію вопроса о степени благотворности того или другаго идеала. Въ общемъ нравственныя воззрнія Тэна могли бы быть выражены словами Марка Аврелія: ‘Будь въ гармоніи съ космосомъ’, или слдующими словами изъ Этики Спинозы: ‘Истинный мудрецъ тотъ, который пріобщается мыслью къ вчнымъ законамъ необходимости, дйствующимъ въ природ. Только такой человкъ и обладаетъ истиннымъ спокойствіемъ сердца’. Наконецъ, и побдоносный глава этой школы, Гте, говоритъ: ‘Старайся понять самого себя и понять окружающее’. Для примненія этого воззрнія достаточно слдовать правилу, давно уже рекомендуемому обиходнымъ здравымъ смысломъ, и сообразовать наши желанія съ существующимъ порядкомъ вещей, вмсто того, чтобы бороться противъ этого неизбжнаго порядка съ цлью подчинить его нашимъ желаніямъ. Правда, правило это, со всми вытекающими изъ него выводами, не вкладывается въ рамки индивидуальной жмени, но пригодность его, представляющаяся весьма условною, въ виду случайностей, которымъ подвержена судьба единичной личности, становится почти абсолютною тамъ, гд оно примняется къ обществу. Такъ, по крайней мр, думаетъ Тэнъ и, исходя изъ этого правила, онъ выработалъ себ теорію политической нравственности, основанную на его научномъ представленіи о человк и о вселенной.

Теорія эта, взятая въ наиболе общихъ своихъ чертахъ, сводится, какъ мн кажется, къ тому, что государство разсматривается какъ организмъ. Подобно тому, какъ сила и здоровье личностей достигающей сознательнымъ или безсознательнымъ повиновеніемъ законамъ физіологическаго организма, такъ и сила и здоровье обществъ достигаются сознательнымъ или безсознательнымъ повиновеніемъ законамъ того, что можно бы было наэвать общественнымъ организмомъ. Всевозможнаго рода условія, неизбжныя и непоправимыя, произвели этотъ организмъ, въ образованіи его участвовали и расы, и среда, и рядъ историческихъ условій. Хорошъ или дуренъ этотъ организмъ, онъ дйствуетъ и существуетъ въ силу непреодолимой необходимости, слдовательно, мудрость, съ точки зрнія той философіи, которая исходитъ жъ вышеуказаннаго наша, состоятъ въ томъ, чтобы принимать эту необходимость. И такъ, уважать не только принципы, но и предразсудки своей расы, ‘такъ какъ наслдственный предразсудокъ есть разумъ, не сознающій самого себя’, сохранять не только полезныя учрежденія, но и такія, которыя, по всмъ вроятіямъ, сопряжены съ злоупотребленіями, такъ какъ он, все-таки, живыя части живаго организма, не принимать за мрку интересовъ государственнаго организма ни логическія требованія нашего разума, ни благородныя потребности нашего сердца, такъ какъ дйствительность покорствуетъ своимъ правиламъ, не справляясь ни съ нашимъ разумомъ, ни съ вашимъ сердцемъ,— придерживаться, словомъ, относительно общества той медленной и робкой осмотрительности, которой медикъ придерживается относительно больнаго и которая вытекаетъ изъ сознанія крайней сложности отправленій,— таковъ, взятый независимо отъ практическихъ своихъ примненій, духъ политики, предписываемой Тэномъ въ тхъ статьяхъ, гд онъ изъ простаго разскащика становится судьею. По его мннію, нтъ дла боле труднаго, какъ замнить отжившія учрежденія новыми, и наилучшее, что можно сдлать, это — вовсе отказаться отъ такого предпріятія, полагаясь на дйствіе двухъ великихъ началъ, заправляющихъ всякаго рода видоизмненіями: во-первыхъ, на дйствіе времени, т.-е. наслдственности, и затмъ на искусства, т.-е. спеціализацію.

Если мы припомнимъ теперь т принципы, изъ которыхъ исходили дятели 1789 г., то намъ тотчасъ же бросится въ глаза, что ихъ идеалъ былъ прямо противуположенъ тмъ началамъ, на которыхъ Тэнъ основываетъ свою теорію. Тэнъ считаетъ неравенство существеннымъ закономъ общества, для нихъ же первою аксіомой было, что вс, съ извстной точки зрнія, равны. Для Тэна учрежденія страны представляются дломъ, которое должно являться a posteriori, какъ результатъ опыта, я лишь констатировать существующіе обычаи, а не создавать ихъ. Они же провозглашали творческую власть ревуна. Они допускали, что каждый гражданинъ можетъ быть пригоденъ для всякаго дла. Вспомните краснорчивыя страницы, въ которыхъ и Мишле развиваетъ эту мысль, нашедшую себ, по крайней мр, временно, фактическое подтвержденіе въ подбор людей во время великихъ войнъ, и сопоставьте съ этимъ взглядомъ мнніе Тэна о спеціалистахъ. Наконецъ, люди того времени, вмст съ авторомъ Эмиля, признавали, что человкъ по природ своей разуменъ и добръ и что портитъ его общество. Тэнъ же убжденъ, что плохо усыпленный дикій зврь можетъ проснуться въ каждомъ изъ насъ. Понятно, что при такомъ различіи въ самыхъ основныхъ воззрніяхъ ничто въ движеніи 1789 г. не нашло себ пощады передъ судомъ его дкой критики, за исключеніемъ войны противъ иноземца, но и тутъ, въ тхъ соображеніяхъ, которыми онъ мотивируетъ свое восторженное удивленіе передъ воинами этой великой эпохи, онъ остается послдователенъ самому, себ: ‘Присутствіе опасности,— говорить онъ,— заставило ихъ вернуться къ здравому смыслу,— они поняли неравенство талантовъ и необходимость повиновенія…’

Но если онъ питаетъ неодолимую антипатію къ людямъ и длать 1789 г., то съ неменьшею антипатіей относится онъ и къ людямъ и дламъ стараго режима, — и въ этомъ онъ опять-таки вполн логиченъ. Въ одной изъ глазъ своихъ Origines de la France contemporaine онъ показываетъ, какъ старый режимъ нарушалъ одно за другимъ вс основныя правила политическаго здоровья. Для Тэна государство есть организмъ, т.-е. собраніе мстныхъ центровъ, которые вс должны быть дятельны и прогрессирующи, поэтому онъ не можетъ относиться иначе, какъ отрицательно, къ строго-централизованной правительственной систем Людовика XIV, которая, стянувъ всю власть и вс живыя силы націи кб двору, вызвала изсякновеніе провинціальной жизни. Будучи приверженцемъ спеціализаціи, онъ можетъ лишь оплакивать поведеніе французской аристократіи и духовенства, которыя не успли понять обязательства, вытекавшія для нихъ изъ ихъ привилегій и не сохранившія за собою первенство таланта на ряду съ первенствомъ общественнаго положенія. Старый режимъ, благодаря развитію придворной жизни, придалъ преувеличенное значеніе такимъ качествамъ, какъ тонкость и вншнее изящество, и вслдствіе этого мало-по-малу довелъ до наивысшей степени развитія того, Что Тэнъ называетъ классическимъ духомъ, т.-е. замну непосредственнаго изученія дйствительности — идеологіей и экспериментальнаго метода — отвлеченною разсудочностью и математическими пріемами. Наконецъ, Тэнъ принадлежитъ къ школ, слишкомъ недвусмысленно исповдующей культъ совершившихся фактовъ, чтобы не считать безполезными вс усилія, которыя могли бы быть сдланы реакціонерами съ цлью вернуться къ прошлому. Благотворна или вредна была та перемна, которая создала новую Францію, мудрость, по его мннію, состоитъ въ томъ, чтобы считаться съ нею, какъ съ однимъ изъ такихъ совершившихся фактовъ. А теперь, если вы перечтете предисловіе, которое авторъ предпослалъ своему большому труду Origines de la France contemporaine въ изданіи 1875 г., то для васъ станутъ ясны причины той изолированности мнній, въ которой очутился Тэнъ,— изолированности, которая въ наши дни навлекаетъ ему упреки республиканцевъ, подобно тому, какъ она когда-то навлекала на него анаемы монсиньора Дюманлу. ‘Въ 1849 г.,— говоритъ Тэнъ,— мн исполнился 21 годъ, я сдлался избирателемъ и находился въ большомъ затрудненія. Мн предстояло избрать пятнадцать или двадцать депутатовъ и при этомъ, по французскому обычаю, я не только долженъ былъ сдлать выборъ между людьми, но и долженъ былъ высказаться за ту или другую теорію. Мн предлагали быть роялистомъ или республиканцемъ, демократомъ или консерваторовъ, соціалистомъ или бонапартистомъ. Я не былъ ничмъ изъ всего этого, да и вообще ровно ничмъ не былъ’. Тэнъ и донын своего, выбора между политическими партіями не сдлалъ. Онъ былъ тогда и остался и до сихъ поръ философомъ, глубоко-равнодушнымъ къ дятельной жизни и озабоченнымъ только логичностью и искренностью своей, мысли.

Три вопроса могутъ быть поставлены по поводу Histoire des origines de la France contemporaine, велико или мало достоинство метода, велико или мало достоинство текстовъ, велико или мало достоинство критики автора,— этотъ вопросъ касается историковъ. Затмъ, какіе выводы и приложенія вытекаютъ изъ этихъ теорій, насколько состоятельны или не состоятельны эти выводы и приложенія,— вопросъ этотъ касается политическихъ дятелей. Самое заглавіе настоящихъ очерковъ позволяетъ мн отвтить лишь на третій вопросъ, касающійся психолога: какимъ образомъ Тэнъ дошелъ до того, что совершилъ своего рода крутой поворотъ, какъ думаютъ многіе изъ его бывшихъ поклонниковъ? Я пытался показать то полное единство, которое существуетъ въ развитіи этого кратнаго, но могучаго ума. Въ немъ съ крайнею типичностью олицетворяется религія чистой науки въ томъ вид, въ какомъ она существуетъ у французовъ второй половины XII вка. Этой религіи онъ все принесъ въ жертву, начиная съ самыхъ возвышенныхъ стремленій сердца и кончая самыми законными желаніями популярности.

Е. К.

‘Русская Мысль’, кн. VII, 1887

ТЭH.

I.Философская впечатлительность.

II.Среда.

III.Человческая душа и наука.

IV.Политическія теоріи Тэна.

Читайте также:

I.
Философская впечатлительность.

II.
Среда.

III.
Человческая душа и наука.

IV.
Политическія теоріи Тэна.