Эрнест Ренан, Бурже Поль, Год: 1883

Критика
Время на прочтение: 37 минут(ы)
Скачать в PDF

ПАНТЕОНЪ ЛИТЕРАТУРЫ.

ПОЛЬ БУРЖЕ.

ОЧЕРКИ СОВРЕМЕНОЙ ПСИХОЛОГІИ

ЭТЮДЫ

О ВЫДАЮЩИХСЯ ПИСАТЕЛЯХЪ НАШЕГО ВРЕМЕНИ,
съ приложеніемъ статьи о П. Бурже
ЖЮЛЯ ЛЕМЕТРА.

Переводъ Э. К. Ватсона.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографіи Н. А. Левидина. Невскій просп., д. No 8.
1888.

1) Предлагая читателямъ кашамъ въ русскомъ перевод этюдъ Поля Бурже о Ренан, мы останавливаемся только на дятельности Ренана, какъ ученаго и поэта-мыслителя, оставляя въ сторон, по весьма понятнымъ соображеніямъ, теологическую сторону изслдованій этого писателя. Ред.
Эрнестъ Ренанъ, наконецъ, окончилъ свой большой трудъ: ‘Исторія происхожденія Христіанства’. Книга, посвященная Марку Аврелію, заключила собою цлую серію трудовъ его по этому предмету. Съ неутомимой настойчивостью преслдуя завершеніе этого капитальнаго труда, великій ученый, въ то-же время, если можно такъ выразиться, разбрасывалъ по сторонамъ свои мысли, въ цломъ ряд газетныхъ и журнальныхъ статей: то въ форм этюдовъ по поводу появленія какой-нибудь новой книги, то въ форм діалоговъ, по образцу Платоновскихъ, то въ форм философскихъ трагедій, согласно Шекспировскимъ преданіямъ, то въ форм писемъ къ товарищамъ своимъ по институту или къ друзьямъ своимъ въ Германіи, то въ форм небольшихъ трактатовъ о современной политик. Врядъ-ли кто изъ современныхъ писателей полне осуществилъ двойную программу всякаго широкаго, интеллектуальнаго существованія: посвящать себя извстному продолжительному труду и въ то-же время мысленно слдить за всми случайностями окружающей жизни. Подобная сложная дятельность можетъ быть разсматриваема съ различныхъ сторонъ. Кто-нибудь изъ выдающихся экзегетиковъ, напр. Колани, взвсивъ цнность аргументовъ, при веденныхъ авторомъ ‘Марка Аврелія’ относительно различныхъ вопросовъ, подвергавшихся его разсмотрнію, представилъ-бы намъ критическій анализъ его, какъ историка. Изслдователь умственной дятельности человчества, какъ напр. Тэнъ, указалъ-бы, сквозь богатую фантазію автора ‘Умственной реформы’ и ‘Калибана’, преобладаніе двухъ или трехъ господствующихъ идей, проходящихъ красной нитью черезъ вс его фантазіи. Самое заглавіе настоящей книги указываетъ на ту точку зрнія, мене опредленную и. въ то-же время, боле спеціально-психологическую, на которую я желалъ-бы стать здсь. Я поставилъ себ цлью точне опредлить, въ нкоторыхъ оттнкахъ, примры впечатлительности, которые современные намъ знаменитые писатели являютъ молодымъ людямъ, желающимъ, путемъ чтенія книгъ, познать самихъ себя. Эрнестъ Ренанъ — одинъ изъ этихъ знаменитыхъ писателей. Случайности судьбы повели къ тому, что онъ представляетъ собою, и притомъ въ весьма широкой степени, примры двухъ или трехъ душевныхъ состояній, свойственныхъ концу XIX вка. Заставляя насъ, хотя и въ очень мягкихъ формахъ, всматриваться въ самихъ себя, передъ сколькими изъ насъ онъ открылъ весьма странные горизонты нашего собственнаго сердца? Сколько изъ насъ прочли его тотчасъ-же по окончаніи одной изъ поэмъ Боделэра, требуя отъ него подобнаго-же рода возбужденія?..

I.
Впечатлительность Ренана

Прежде всего, является одно возраженіе, на которое нужно отвтить, чтобъ оправдать настоящій этюдъ вообще. Взятая въ совокупности своей, дятельность Ренана прежде всего дятельность научная. Слдовательно, имемъ-ли мы право смотрть на такого рода дятельность иначе, какъ съ научной точки зрнія? Ученые изъявляютъ притязаніе на то, чтобы результаты трудовъ ихъ оставались какъ-бы вн всякой зависимости отъ ихъ личности. Эта безличность является характеристической особенностью научности. Дйствительно, если познаніе вообще состоитъ въ томъ, чтобы возстановить въ ум своемъ связную группу явленій, то познаніе научное состоитъ въ томъ, чтобы возстановить эту группу явленій съ такою правильностью, чтобы всякій точный умъ неизбжно долженъ былъ возстановить ее подобнымъ-же образомъ. Значитъ, всякій личный, или, какъ говорятъ философы, субъективный элементъ самъ собою долженъ быть исключенъ изъ этого научнаго пріема. Такимъ образомъ, наука не должна знать ни времени, ни личностей, она должна смотрть на предметы, — прибгаемъ къ краснорчивой формул Спинозы,— ‘съ точки зрнія вчности’. Поэтому слдуетъ отводить здсь какъ можно меньше мста тому, что личная впечатлительность вноситъ въ эту область произвольнаго и вмст съ тмъ несостоятельнаго. Въ виду всего этого, могло-бы показаться наивностью, если не ироніей, желаніе отъискать извстную долю личной впечатлительности въ трудахъ серьознаго ученаго, такъ какъ именно серьезность и научность этихъ трудовъ, казалось-бы, сами собою должны быть признаны несовмстимыми съ элементомъ личной впечатлительности.
Возраженіе это могло-бы считаться неопровержимымъ, если-бъ условія знанія всегда находились въ состояніи идеальной простоты Простота эта является несомннною, когда напр. профессоръ физики производить какой-нибудь опытъ передъ внимательной аудиторіей, которая отмчаетъ вс послдовательныя явленія его. Здсь мы имемъ дло, съ одной стороны, съ группой вполн точно опредленныхъ явленій, а съ другой стороны, съ умами, весьма тщательно подготовленными для пониманія этихъ явленій. Но научная задача бываетъ далеко не такъ поставлена, когда, вмсто объясненія тщательно проанализированнаго открытія, дло идетъ еще только о производств дальнйшихъ изслдованій. Въ такихъ случаяхъ, объектъ изслдованій отнюдь не представляется намъ съ конкретной ясностью и пониманіе изслдователя уже не можетъ быть сравниваемо съ зеркаломъ, съ котораго тщательно стерта пыль. Въ данномъ случа, даже самое слово ‘пониманіе’ перестаетъ быть точнымъ: у человка не хватаетъ умственныхъ способностей для подобнаго созидательнаго труда. Ибо открывать — это значитъ создавать. Воображеніе начинаетъ колебаться, слдовательно колеблются и основы темперамента, продуктомъ котораго является эта сила воображенія. Примръ, заимствованный изъ области паукъ, повидимому, наиболе безличныхъ, ясно покажетъ, насколько различіе темпераментовъ сказывается подъ призрачнымъ единствомъ методовъ. Извстно, что математики распадаются на дв весьма рзко разграниченныя школы,— аналитиковъ и геометровъ. Первые имютъ дло преимущественно съ абстрактными знаками и съ алгебраическими формулами, они съ любовью слдятъ за измненіями ихъ, изучаютъ свойства ихъ, независимо отъ конкретныхъ задачъ, къ разршенію которыхъ эти формулы могли-бы быть, однако, примнены. Если имъ приходится имть дло съ такими задачами, они стараются перелить сущность ихъ въ которую-либо изъ своихъ формулъ, и затмъ спшатъ забыть эту сущность для того, чтобы предаться своимъ абстрактнымъ выводамъ. Вторые, наоборотъ, обращаются къ самымъ проблемамъ и ищутъ непосредственнаго ихъ разршенія, если они прибгаютъ къ формуламъ, то лишь для того, чтобы сосредоточить свое вниманіе. Между тмъ какъ первые посвящаютъ силы свои на то, чтобъ изучать формулы, лишенныя всякой матеріи, вторые, напротивъ, стараются никогда не упускать изъ виду матеріи, которую представляютъ собою эти формулы. Для психолога нетрудно будетъ различать въ этомъ два вида воображенія: одинъ — способный скоре представить себ абстракцію, чмъ конкретные образы, другой, замченный, между прочимъ, у Бонапарта и замчаемый у всхъ шахматныхъ игроковъ,— способный представить себ всякіе размры пространства и видть ихъ на всемъ ихъ протяженіи. Итакъ, каждый ученый умъ иметъ свой собственный, ему одному свойственный складъ даже въ тхъ случаяхъ, когда онъ иметъ дло съ категоріей знаній, повидимому, наимене зависящихъ отъ сложныхъ житейскихъ условій, тмъ боле это должно имть мсто по отношенію къ уразумнію самыхъ живыхъ и самыхъ сложныхъ вопросовъ, которые только можно представить себ, т. е. историческихъ вопросовъ.
Самый фактъ посвященія себя этой категоріи знаній является признакомъ особаго склада ума, а заботливость, съ которою изслдователь выбираетъ уголокъ для того, чтобы разбить свой шатеръ въ такомъ-то или такомъ мст, среди безбрежныхъ степей отошедшихъ въ вчность вковъ, является вторымъ признакомъ, часто обнаруживающимъ тайну души. Понятно, что исторія монастыря Портъ-Ройяля должна была соблазнить поэта, утомленнаго безпорядочностью своихъ чувствъ, написавшаго ‘Утшенія’, эпикурейскаго пвца мистическихъ чувствованій, автора ‘Наслажденій’ и анатома совсти, набросавшаго свои ‘Портреты’. При этомъ не слдуетъ еще упускать изъ виду, что посл того, какъ выборъ остановился на какомъ-нибудь историческомъ сюжет, остается еще выбрать методъ изслдованія и изложенія,— а это дло еще боле личное, относительно котораго безсильны всякіе трактаты о логик, ибо здсь мы вступаемъ уже въ область искусства. Не слдуетъ также упускать изъ виду того, что у историка, вполн заслуживающаго такое названіе, вся подготовительная работа сводится къ призванію къ жизни дйствительно существовавшихъ лицъ и что такое призваніе къ жизни неизбжно зависитъ отъ чувствительности и впечатлительности, автора. Если онъ бывшій военный, какъ, напр. Стендаль, задавшійся задачей о томъ, чтобы вызвать энергію, и если онъ въ состояніи представить себ состояніе хотнія, то онъ выберетъ себ, по примру автора ‘Итальянскихъ хровикъ’, эпохи проявленія крайней энергіи, напр. 15 или 16 вкъ, и соотвтствующіе историческіе документы послужатъ ему для возстановленія проявленій воли, свойственныхъ личностямъ данной эпохи. Мишлэ, напр., умъ болзненный, стремившійся къ разршенію задачи объ изображеніи чувствъ и одаренный способностью представлять себ, съ почти реальными симпатіей и антипатіей, привязанности и страданія, особенно охотно будетъ останавливаться на эпохахъ экзальтированной нервной восторженности. Онъ способенъ замтить, подъ буквами какого-нибудь историческаго документа, порывъ слабости и вс глубокія нервныя потрясенія, которыя когда-то волновали человчество. Сколько-бы мы ни рылись въ этихъ документахъ, хотя-бы съ терпніемъ монаха-бенедиктинца, сколько-бы мы ни провряли и ни классифицировали ихъ съ добросовстностью анатома, вс подобные документы, въ конц концовъ, являются ничмъ инымъ, какъ вспомогательными средствами для нашего воображенія и не въ состояніи будутъ измнить сущности его. Когда подлинные тексты раскрыли передъ нами поступки и дянія какого-нибудь лица, давно или-же недавно существовавшаго, намъ остается, силою воображенія, свойственнаго поэту или романисту, заглянуть въ глубину души этой личности. Нужно, чтобы въ насъ самихъ создался образъ, подобный тому, который представляется нашему воображенію при произнесеніи имени нашихъ родныхъ или нашихъ друзей. Очень понятно, что подобнаго рода видніе должно имть свои несовершенства и свои спеціальныя преувеличенія, что въ немъ преобладаютъ или физическія, или-же моральныя черты и что эти физическія или эти моральныя черты пробуждаютъ въ насъ извстныя симпатіи или антипатіи.
Это видніе будетъ имть еще боле личный, дйствующій на нервы наши характеръ, если данный сюжетъ касается извстныхъ современныхъ намъ важныхъ задачъ. Легко понять, что писатель можетъ подняться почти до безусловнаго безпристрастія, передавая намъ, напр., исторію походовъ Аннибала. Но дло иное, если рчь зайдетъ, напр.. о такомъ переворот въ идеяхъ и взглядахъ, который затрогиваетъ за живое наше моральное существо. Тотъ отдлъ исторіи, которому посвятилъ Ренанъ свои зрлые годы, принадлежитъ именно къ разряду тхъ, которымъ историкъ не можетъ не отдать плоть и кровь свою. Человкъ, родившійся отъ благочестивой матери и самъ отличавшійся когда-то глубокой религіозностью, не можетъ относиться совершенно объективно, съ пріемами химическаго анализа, напр. къ вопросу о происхожденіи христіанства. Я даже прямо скажу, что онъ не долженъ такъ относиться, и что при изученіи великихъ моральныхъ переворотовъ, которымъ подвержено было человчество, безстрастіе и безучастность являются элементами не научными и слдовательно неразумными. Если самые выдающіеся медики являются иногда въ вашихъ глазахъ самыми несостоятельными судьями психологической жизни человка, то это происходитъ именно отъ того, что они судятъ объ этой жизни только по вншности и что никакое душевное влеченіе не вводитъ ихъ въ сокровенную область чувства. Не представятся-ли для человка, ставшаго на такую точку зрнія, житія святыхъ — сборникомъ разсказовъ о непонятныхъ странностяхъ,— непонятныхъ для того, кто не въ состоянія понять и воспринять въ себ всхъ прелестей мартирологіи? Но разъ пришла минута увлеченія — и умъ, и чувство уравновшиваются настолько, что становятся возможными сочувствіе — и сознательное, анализъ, — и сочувственный. Подобныя сочетанія очень рдки и они стоютъ того, чтобы ихъ отмтили, но не въ смысл слабости, а въ смысл силы. Отдавая должную справедливость благороднымъ и добросовстнымъ усиліямъ Ренана, нельзя однакоже не отмтить у него извстной доли сантиментальности и силы воображенія, благодаря которымъ онъ понялъ, что исторія есть нчто иное, чмъ какою она представляется по опредленію Томаса Карлейля, что она — не ‘жалкая отжившая вещь, годная только на то, чтобы быть запрятанной въ Лейденскую банку и затмъ продаваться на прилавкахъ. Это нчто живое, нчто возвышенное, божественное…’ И дйствительно, книга Ренана ‘О происхожденіи христіанства’ является такой книгой, изъ которой такъ и брыжжетъ жизнь, которая напоминаетъ намъ т картины эпохи Возрожденія, изображающія ‘Тайную Вечерю’, въ которыхъ художникъ находилъ удовольствіе изобразить свою собственную фигуру среди лицъ, тснившихся вокругъ Спасителя. Эти-то души и эти-то лица слдуетъ имть въ виду, если мы хотимъ объяснить, что неизбжно должно было привести этого замчательнаго ученаго къ тому, чтобы такъ сильно подчеркнуть нкоторыя изъ задушевныхъ стремленій нашего времени.
Я сказалъ уже выше, что выборъ извстнаго историческаго сюжета можетъ считаться признакомъ большей или меньшей впечатлительности. Весьма нетрудно найти въ самыхъ заглавіяхъ трудовъ Ренана неоспоримое доказательство тому, что впечатлительность чисто-религіознаго свойства руководила этимъ писателемъ и что воображеніе его должно имть характеръ нравственный по преимуществу и обращаться къ ощущеніямъ совсти. Нкоторыя страницы, взятыя наудачу изъ числа тхъ, въ которыхъ разсужденія критика отступаютъ на второй планъ передъ мечтательностью поэта, — напр., то мсто въ ‘Источник Молодости’, въ которомъ видоизмняется сонъ Леолина: ‘О, потрясенное сердце, сколько ты мн причинило страданій…’ или то чудное мсто въ ‘Этюдахъ о нравственности’, въ которомъ, по поводу бардовъ VI вка, говорится объ ‘испареніяхъ свыше, капающихъ на душу и прочитывающимъ ее, какъ-бы воспоминанія объ иномъ мір…’ — эти и многія, имъ подобныя, страницы, говорю я, вполн подтверждаютъ означенную гипотезу. Он указываютъ на особый складъ воображенія, приводящій къ естественному воскрешенію не очертаній предметовъ, какъ у Виктора Гюго, не волевыхъ состояній, какъ у братьевъ Говкуровъ,— а моральныхъ ощущеній, именно тхъ, которыя служатъ къ глубокому, искреннему истолкованію повседневныхъ радостей и горестей, обязанностей, трудовъ. Достаточно вспомнить, что Ренанъ — уроженецъ Бретани, для того, чтобы признать племенной характеръ его силы воображенія, онъ, впрочемъ, самъ довольно врно опредлилъ складъ своего ума, нарисовавъ намъ, въ своемъ этюд о ‘Поэзіи кельтскихъ племенъ’, нсколько идеализированный портретъ бретонца, хотя именно эта-то идеализація сама по себ является новымъ аргументомъ въ подтвержденіе нашего мннія… ‘Это племя робкое, сдержанное,— говоритъ онъ,— ‘замкнутое въ себя, повидимому, нсколько тяжеловсное, но способное глубоко чувствовать, крайне деликатное въ своей религіозности. Эта деликатность, составляющая отличительный признакъ кельтскаго племени, тсно связана съ его потребностью въ сосредоточеніи. Мало-экспансивныя натуры обыкновенно бываютъ наиболе способны къ тому, чтобы сильно чувствовать, ибо чмъ глубже чувство, тмъ меньше наклонности оно иметъ къ тому, чтобы проявляться наружу. Отсюда проистекаетъ та симпатичная стыдливость, та трезвость, благородство и сдержанность, которыя одинаково далеки отъ риторики чувства, къ сожалнію, слишкомъ свойственной латинской рас, и отъ разсудочной наивности нмца… Кажущаяся сдержанность кельтскихъ народовъ, которую часто принимаютъ за холодность, проистекаетъ отъ этой внутренней робости, которая заставляетъ человка думать, что всякое чувство теряетъ половину своей цнности, когда его высказали, сердце не должно имть другого зрителя, кром самого себя…’ Не слдуетъ-ли приписать эти склонности души кельта наслдственному вліянію туманнаго климата, благодаря которому въ человк возбуждаются смутныя, чародйственныя впечатлнія? Камни и степи составляютъ хотя и широкій, но печальный пейзажъ. На дальнемъ горизонт море катитъ свои громадные валы, въ которыхъ отражается сро-свинцовое, печальное небо. Совершенно справедливо эту мстность назвали Финистеромъ (Finis terrae): это, дйствительно, конецъ свта, здсь разбивается о прибрежныя скалы прибой народовъ, которыхъ все новыя и новыя нашествія съ Востока толкаютъ къ Западу въ теченіе многихъ и многихъ вковъ. Что-же удивительнаго въ томъ, что человкъ, живущій въ этихъ пустыряхъ, вблизи этихъ скалъ, вблизи этого океана, мало-по малу, отршался отъ вншняго міра для того, чтобы сосредоточить вс свои внутреннія духовныя силы на загадкахъ, задаваемыхъ судьбою? И вотъ, въ его воображеніи выросъ чудный цвтокъ, столь же таинственный, какъ этотъ океанъ, столь-же печальный, какъ эти пустыри, столь-же одинокій, какъ эти скалы. Пробгая сочиненія Ренана, вы встртите не одинъ лепестокъ этого цвтка, положенный между страницами его книгъ и пропитывающій своимъ тонкимъ запахомъ трактаты по экзегетик или метафизическіе доводы.
Сила воображенія извстнаго писателя преимущественно выражается въ его слог. Если поближе и въ подробностяхъ всмотрться въ слогъ Ренана, то мы найдемъ въ немъ новое подтвержденіе того, что мы высказали на основаніи впечатлній, производимыхъ его сочиненіями вообще. Слогъ этотъ представляется единственнымъ въ своемъ род нын, да и, пожалуй, во всей нашей литератур. Весьма мтко выразился по этому поводу одинъ изъ ближайшихъ учениковъ Флобера, когда мы съ нимъ однажды разговорились о современной проз вообще. Разсмотрвъ вопросъ о фразистости со всхъ сторонъ, мы какъ-то произнесли имя Ренана.— ‘А!’ — воскликнулъ мой собесдникъ,— ‘что касается фразы Ренана, то невозможно услдить, какимъ образомъ она создалась!’ Здсь сказалось, переводя эти слова на обыденный языкъ, то удивленіе, которое неизбжно долженъ вызывать этотъ слогъ,— изящный, тонкій, почти неуловимый въ своихъ нжныхъ оттнкахъ,— среди современныхъ нашихъ стилистовъ. Метафоры его не стремятся къ ‘точности’ и писатель, въ этомъ отношеніи, не пытается соперничать съ живописью или съ скульптурой. Если онъ рисуетъ пейзажъ, то онъ длаетъ это самыми тонкими штрихами, и притомъ такими, которые очерчиваютъ преимущественно нравственный характеръ, краски и линіи которыхъ представляютъ собою прозрачный символъ. Періоды его, нсколько длинноватые, но не тяжеловсные, приноровлены къ размру внутренняго голоса, исходящаго изъ глубины души, передающей намъ свои мечтанія. У него изобилуютъ уменьшительныя формы, свидтельствующія о величайшей заботливости касательно оттнковъ. Гармонія какъ-бы скрывается не въ сочетаніи слоговъ, а является откуда-то извн, свыше, матеріальные звуки какъ будто служатъ для транспонировки какой-то идеальной мелодіи, скоре угаданной, чмъ слышанной. На то, чтобы писать такимъ образомъ, не можетъ существовать рецептовъ, точно такъ-же, какъ не можетъ существовать рецептовъ на то, чтобъ обладать душой,— въ старинномъ, нсколько наивномъ, но тмъ не мене вполн врномъ значеніи послдняго слова.— ‘Невозможно долго наслаждаться усладами совсти, поэтическими воспоминаніями, въ которыхъ одновременно скрещиваются вс жизненныя ощущенія, столь неопредленныя, столь глубокія, столь пронизывающія, что, при извстномъ продленіи ихъ, отъ нихъ можно умереть — неизвстно, отъ горечи-ли, или отъ сладости…’ Кто это говоритъ? Ренанъ. А о комъ? О единоплеменныхъ ему поэтахъ, а также, невольно, о собственной своей проз, объ этой проз, которая заимствуетъ секретъ своей очаровательности отъ способности моральнаго ясновиднія, доведенной до своего апогея въ силу какого-то необъяснимаго атавизма.
Эта способность къ высшей, моральной жизни обнаруживается тутъ еще не въ большей степени — ибо слогъ является, во всякомъ случа, лучшимъ выразителемъ преобладающихъ душевныхъ свойствъ писателей,— а боле сознательно, въ сужденіяхъ Ренана о людяхъ, и здсь-то лучше всего можно-бы было прослдить тотъ скрытый законъ, который связываетъ родъ таланта историка съ самою сущностью его впечатлительности. Разъ Ренанъ представилъ себ извстную личность древней или новой исторіи, онъ, изъ-за письменныхъ или собранныхъ на мст историческихъ документовъ, замчаетъ еще степень нравственной впечатлительности этой личности. Замчаетъ онъ. напримръ, чисто-вншнюю черту: зеленоватый отблескъ въ глазахъ Нерона, или курчавые его волосы, — и тотчасъ-же онъ, отодвинувъ на задній планъ эту вншнюю подробность, схватитъ нравственный недостатокъ, осязательнымъ признакомъ котораго является эта вншняя подробность: римскій цезарь въ его глазахъ тотчасъ-же превращается въ плохого актера, въ аффектированнаго комедіанта. Относительно современниковъ Ре намъ поступаетъ такъ-же, изслдуя вс подробности ихъ нравственной жизни. При этомъ все служитъ ему пригоднымъ матеріаломъ для подобнаго анализа, — псенка Беранже столько-же, сколько научный трудъ Гизо. Ему пришлось весьма продолжительное время прожить въ Париж для того, чтобы понять, что люди могутъ относиться индифферентно къ серьезнымъ житейскимъ задачамъ. Конечно, онъ теперь не повторилъ-бы слдующаго, сдланнаго имъ когда-то, опредленія веселости:— ‘Это — странное забвеніе судьбы человческой и ея условій’.— Я полагаю, что теперь онъ допустилъ-бы это сравненіе лишь въ смысл ироніи, вполн понятной, когда насъ гнететъ контрастъ между нашими идеальными потребностями и житейскою пошлостью. Давая совтъ относительно моральнаго подъема своей родины, онъ сводитъ этотъ совтъ къ необходимости серьезнаго преобразованія ‘умственной и нравственной жизни Франціи’. Произнося сужденіе о революціи, онъ останавливается на томъ, что она создала или разрушила въ нравственной области. И этимъ духомъ проникнуто все, что онъ когда-либо создалъ, будь то длинные и серьезные трактаты по исторіи религіи, или какія-нибудь журнальныя статьи, и эта послдовательность невольно подкупаетъ читателя. У Ренана идеализмъ является не плодомъ, а исходнымъ принципомъ разсужденія, не слдствіемъ, а причиной. Міровая драма является въ его глазахъ эпопеей, то торжествующей, то грустной, науки и добродтели. Если онъ желаетъ познакомить насъ съ кмъ-либо изъ своихъ любимыхъ товарищей по наук, будь то Эжень Бюрнуфъ или Этьенъ Катрмэръ, онъ обращаетъ не столько вниманія на научное значеніе его метода, сколько на личный его характеръ. Изъ глубины души этихъ ученыхъ вырывалось порою какое-нибудь искреннее слово, въ которомъ резюмировался весь глубокій смыслъ ихъ дятельности. Разъ подслушавъ это слово, вы сдлаетесь обладателемъ тайны ихъ силы или ихъ слабости. И вотъ именно это-то слово Ренанъ уметъ подслушать и передать съ поразительною врностью, въ которой опять-таки столь-же явственно сказывается сила воображенія, какъ она сказалась и въ изящномъ слог разнообразныхъ его твореній, въ общемъ оттнк ихъ, въ выбор сюжетовъ для нихъ. И мн кажется, что я буду не особенно далекъ отъ истины, сказавши, что еслибы Ренанъ остался жить въ своемъ родномъ городк Третъе и еслибъ онъ писалъ на бретонскомъ язык, онъ слагалъ-бы военныя псни въ дух тхъ кельтскихъ поэтовъ, о которыхъ онъ самъ выразился, что никто не могъ-бы сравниться съ ними въ смысл ‘способности говорить прямо сердцу’.
Но судьба ршила иначе: Ренанъ попалъ въ Парижъ. При какихъ обстоятельствахъ? Онъ самъ разсказалъ объ этомъ въ своихъ ‘Воспоминаніяхъ’ съ такими подробностями, которыя могутъ доставить обильнйшій матеріалъ его біографамъ. Затмъ, онъ познакомился съ нмецкими мыслителями. Это тоже произвело весьма сильное вліяніе на дальнйшее развитіе первоначальнаго зародыша. Для того, чтобъ оцнить по достоинству это вліяніе, нужно представить себ все умственное значеніе Германіи до водворенія прусской гегемоніи и ту массу идей, которыя она выводила на умственномъ горизонт,— цлый лсъ идей, боле густой и дремучій, чмъ лса Гарца и Тюрингіи. Рядомъ съ мелкой и ничтожной философіей тогдашней Франціи, изобиловали системы, вышедшія изъ. Кантовской философіи, системы гигантскія и напоминавшія смлостью своею широкія гипотезы древней Іоніи. Во Франціи католицизмъ велъ жалкую и мизерную борьбу за существованіе въ печати и на трибун, за Рейномъ-же экзегетика открывала новые горизонты, предлагала новыя толкованія, и теологическіе диспуты снова настолько оживились, что, казалось бы, должны-бы были возстать изъ гробовъ своихъ знаменитые средневковые ученые, какъ-то: Францискъ Ассизскій, Анджелико и др. Высшія науки во Франціи находились въ загон, французскіе университеты могли залучить къ себ слушателей лишь подъ тмъ условіемъ, чтобы свести у себя науку до степени пріятнаго развлеченія для свтскихъ людей. Въ Германіи-же университеты соперничали между собою въ поднятіи у себя науки до возможно высшаго уровня. Ученые писали очень и очень много, такъ что Европа даже удивлялась такому многописанію. Теперь уже едва-ли для кого-нибудь представляется сомнніе относительно того, что главною причиною несчастій Франціи въ 1870-мъ году явился низшій сравнительно уровень вашего образованія. Поэтому нтъ ничего удивительнаго въ томъ, что человкъ, жаждавшій идей,— а такимъ несомннно былъ Ренанъ уже въ двадцатипяти-лтнемъ возраст,— опьянлъ отъ того напитка, котораго тогдашняя Германія предлагала ему полныя чаши. Если эта Германія и имла свои недостатки, то такой молодой человкъ, какимъ былъ тогда Ренанъ, не могъ ихъ замтить. Онъ прощалъ ей педантизмъ ея, такъ какъ видлъ въ немъ лишь новое доказательство добросовстности изысканій, онъ прощалъ германскимъ ученымъ злоупотребленіе символическимъ языкомъ, находя въ этомъ доказательство могучаго идеализма. И вотъ онъ принялся передумывать про себя нкоторыя изъ новйшихъ за-рейнскихъ ученій.
Почти вс эти ученія, какъ то доказалъ Тэнъ въ своемъ этюд о Карлейл, являются въ сущности ничмъ инымъ, какъ разновидностями примненія все одного и того-же основного принципа,— безусловнаго единства міра. Это та-же любимая тема греческихъ пантеистовъ и Спинозы, только подновленная и оживленная ученіемъ о ‘долг’. Всякое явленіе входитъ въ составъ извстной группы, слдовательно, для того, чтобы понять это явленіе, нужно прежде всего мысленно возстановить эту группу. Группа эта находится въ связи съ другою, которая, въ свою очередь, цпляется за третью, и такъ дале до безконечности, такъ что ничто въ мір не остается изолированнымъ и мы должны смотрть на природу, какъ на безконечное наслоеніе явленій. Но явленія эти безпрерывно рушатся, и столь-же непрерывно ихъ снова возобновляетъ какая-то необъяснимая міровая сила, выказывающая громадное могущество свое безпрерывнымъ возобновленіемъ этихъ приходящихъ въ состояніе разрушенія явленій. Я говорилъ уже о многообразныхъ примненіяхъ этого принципа: имъ не было и нтъ числа. Самымъ неожиданнымъ изъ нихъ является то, которое побудило теологовъ смотрть на религію, какъ на явленіе аналогичное другимъ явленіямъ, хотя и нсколько иного порядка, и зависящее въ своемъ возникновеніи, расцвт и упадк отъ очень опредленныхъ условій зарожденія и среды. А такъ какъ филологія явилась на помощь этому философскому воззрнію и старалась подтвердить его довольно правдоподобными доводами, то результатомъ всего этого явился совершенно новый родъ критики, продолжающей свое дло еще на нашихъ глазахъ. Ренанъ является однимъ изъ самыхъ яркихъ представителей этого рода критики, посл того какъ онъ былъ однимъ изъ самыхъ убжденныхъ послдователей этой философіи, но только сила первоначальнаго инстинкта была у него слишкомъ велика. Германская школа, германская наука не изгладили въ немъ впечатлительности и чувствительности кельта. Талантъ — это живое созданіе, быть можетъ, рожденіе его обусловлено мужскимъ и женскимъ элементами. Въ такомъ случа, сила воображенія кельта являлась-бы элементомъ женскимъ, который, будучи оплодотворенъ мужскимъ элементомъ, германскимъ научнымъ духомъ, произвелъ на свтъ талантъ. Но, какъ всегда бываетъ, ребенокъ заимствовалъ свою грацію отъ матери.
Соприкосновеніе такихъ разнородныхъ элементовъ не можетъ не повести къ психологическимъ усложненіямъ. Я укажу здсь на три главныя изъ такихъ усложненій. Во-первыхъ, очутившись съ молодыхъ лтъ въ дебряхъ безконечно-сложной критики, а во-вторыхъ, извдавъ всего, что было доступно его пониманію, Ренанъ сдлался отчасти диллетантомъ. Во-вторыхъ, вкусивъ съ ранней молодости сладости христіанства, Ренанъ остался христіаниномъ, вопреки нкоторому отрицательному характеру своихъ экзегетическихъ трудовъ. Въ-третьихъ, благодаря тому, что къ врожденному убжденію въ чистот его племени присоединилось сознаніе несомнннаго превосходства умственной жизни, онъ сдлался тмъ, что я позволю себ назвать, за отсутствіемъ боле подходящаго слова, аристократомъ, предоставляя себ впослдствіи точне объяснить этотъ терминъ и его оттнки. Это все состоянія не особенно исключительныя, а вокругъ насъ мы можемъ найти немало условій, аналогичныхъ тмъ, которыя вызвали такія состоянія. Поэтому боле обстоятельное изученіе этихъ трехъ характеристическихъ особенностей духовной личности Ренана представляетъ немалый общій интересъ.

II.
Диллетантизмъ.

Гораздо легче понять синелъ слова ‘диллетантизмъ’, чмъ точно опредлить его. Это не столько доктрина, сколько настроеніе духа, очень пріятное и, въ извстномъ смысл, почтенное, которое заставляетъ насъ по-перемнно склоняться къ различнымъ формамъ жизни и побуждаетъ насъ извдать всхъ этихъ формъ, не останавливаясь ни на одной изъ нихъ. Не подлежитъ сомннію, что способы испытывать счастіе весьма различны,— сообразно эпохамъ, климатамъ, возрасту, темпераменту, даже сообразно съ днями и часами. Обыкновенно бываетъ такъ, что человкъ, находящійся въ полномъ самообладаніи, длаетъ извстный выборъ и,— что совершенно логично,— не одобряетъ выбора другихъ или, по крайней мр, едва ихъ понимаетъ. Дйствительно, трудно отршиться отъ самого себя и представить себ совершенно иной способъ существованія, но трудне пойти еще дальше этого и облечь самого себя, если можно такъ выразиться, въ этотъ новый способъ существованія, хотя-бы на нсколько минутъ. Для этого недостаточно одной симпатіи, а необходимъ еще извстный, утонченный скептицизмъ и умніе преобразовать этотъ скептицизмъ въ орудіе наслажденій. Нкоторые выдающіеся люди дали тому интересные примры, но самая выказанная ими гибкость нсколько омрачила ихъ славу. Человчеству, повидимому, противенъ такой диллетантизмъ, котораго мы старались указать здсь измнчивыя воплощенія, безъ сомннія, потому, что человчество инстинктивно понимаетъ, что оно можетъ жить только при условіи утвердительнаго ршенія извстныхъ вопросовъ и что оно умерло-бы отъ неизвстности. Въ числ наиболе знаменитыхъ диллетантовъ, извстность которыхъ перешла въ потомство, далеко не вызывая однако восторговъ, слдуетъ отмтить на первомъ план знаменитаго Алкивіада, которому нравилось играть столь различныя роли, и Цезаря, воплощавшаго въ себ столько различныхъ личностей. Можно допустить также, что диллетантами ex amore были также знаменитые аналитики эпохи Возрожденія, самымъ загадочнымъ и симпатичнымъ типомъ которыхъ является, безъ сомннія, Леонардо да-Винчи, съ его многосторонними способностями, съ неоконченностью и сложностью своихъ произведеній, съ его неопредленными мечтаніями о красот. Равнымъ образомъ, Монтэнь и ученикъ его Шекспиръ пускали въ ходъ это странное искусство выдвигать причуды своего воображенія тамъ, гд разумъ ихъ становился втупикъ. Но созидательныя силы текутъ, въ то-же время, слишкомъ обильными потоками въ жилахъ этихъ дтей эпохи дйствія. Лишь въ боле зрломъ возраст жизни народовъ, когда крайнее развитіе цивилизаціи мало-по-малу лишило ихъ созидательной способности, для того, чтобы замнить ее способностью пониманія, проникновенія въ смыслъ и значеніе факта,— диллетантизмъ обнаруживаетъ всю свою поэзію, которую какъ-бы предчувствовалъ позднйшій изъ древнихъ писателей, Виргилій, если только дйствительно онъ произнесъ слдующую фразу, о которой гласитъ намъ преданіе:— ‘Все можетъ надость, кром пониманія’.
Никому изъ современныхъ намъ писателей этотъ видъ поэзіи не былъ знакомъ ближе, чмъ Ренану, ни одинъ изъ нихъ не высказывалъ съ большимъ, по-истин аристократическимъ, изяществомъ, столько мыслей, стоящихъ выше ходячихъ предразсудковъ и вн обыденныхъ законовъ, и не проводилъ съ такой силою теоріи личной симпатіи по отношенію къ объектамъ человческой страсти. Критика просто утомилась, слдуя за нимъ по всмъ извилинамъ, по которымъ вела его подвижная фантазія, и отмчая противорчія, въ которыя онъ впадалъ, ибо свойство диллетантизма заключается въ придач всякому утвержденію такихъ оттнковъ, которые моглибы подготовить переходъ къ противоположной у утвержденію. Нкоторыя фразы Ренана вызвали настоящій скандалъ въ лагер людей ивого образа мыслей, чмъ онъ. Въ его ‘Источник Молодости’ Проснеръ отвчаетъ Готшальку, говорящему ему о необходимости морализовать массы:— ‘Можно-ли говорить въ нашъ вкъ о подобномъ ребячеств? Если мы, мой милый, не разочаровались еще теперь, то когда-же мы разочаруемся? Неужели ты еще не убдился въ суетности всего этого? Мы вс трое провели вполн благоразумно вашу молодость, такъ какъ намъ предстояло совершить извстное дло. Но, по совсти говоря, можемъ-ли мы, въ виду незначительности достигнутыхъ нами результатовъ, преподносить другимъ, которыхъ не ждетъ извстное дло, т-же самыя житейскія правила?..’ Замчаете-ли вы, какъ диллетантъ внезапно переносится отъ одного полюса человческой жизни къ другому, и можете-ли вы найти объясненіе тому, какъ эта способность его допускать всяческія міровыя противорчія довела его до того, что онъ высказалъ относительно Нерона, ‘этого бднаго молодого человка’. какъ онъ его называетъ, слдующее, на-половину насмшливое, сужденіе:— ‘Давайте апплодировать! Драма съиграна въ совершенств. Въ первый и послдній разъ тысячелицая природа съумла найти актера, достойнаго подобной роли!.’ Дйствительно, природа иметъ тысячу образовъ, и мечта диллетанта заключается въ томъ, чтобы найти тысячеобразную душу, въ которой могли-бы отражаться вс лики неуловимой Изиды. ‘Недоставало бы чего-то на праздник природы’,— пишетъ Ренанъ по поводу тонкаго, но опаснаго Петронія,— ‘если-бы міръ былъ населенъ только фанатическими иконоборцами или добродтельными тупицами’. Онъ представляется какимъ то страннымъ и очень насмшливымъ Протеемъ, который, найдя въ своихъ артистическихъ наклонностяхъ поводы для такой снисходительности къ виновнымъ, открываетъ въ своей философской совсти неумстную строгость по отношенію къ мученикамъ за идею.
Все это вызвало противъ Ренана обвиненіе то въ страсти къ парадоксамъ и. къ мистификаціи, то въ скептицизм. Первое изъ этихъ обвиненій окажется совершенно несостоятельнымъ, когда рчь зайдетъ о такомъ крупномъ ученомъ, какъ Ренанъ. Правда, на всхъ его твореніяхъ лежитъ легкій оттнокъ ироніи, который могъ ввести въ заблужденіе лицъ, неспособныхъ различить существенно-философскій характеръ этой ироніи, о которомъ упоминаетъ одно изъ дйствующихъ лицъ его діалоговъ. Въ скептицизм тоже нельзя обвинить Ренана, онъ отнюдь не является ни отрицателемъ по общему складу своего ума, ни софистомъ въ деталяхъ своихъ разсужденій. Авторъ ‘Діалоговъ’ ни въ какомъ случа не можетъ считаться человкомъ, доходящимъ до сомннія вслдствіе невозможности охватить истину, напротивъ, можно былобы скоре сказать, что онъ охватываетъ слишкомъ много истинъ. Онъ какъ-бы готовъ призвать законность многихъ самыхъ противорчивыхъ точекъ зрнія, и это мшаетъ ему принять то боевое положеніе, которое представляется единственно возможнымъ для познанія истины намъ, воспитаннымъ на старомъ догматизм. Но это-то именно и придаетъ диллетантизму характеръ діалектики совершенно новаго рода, благодаря которой умъ принимаетъ дятельное участіе въ опредленіи безконечности явленій. Избытокъ явленій ломаетъ наши системы, какъ слишкомъ тсныя литейныя формы. Почему-бы и не разсмотрть послдовательно вс эти системы съ любознательностью, въ одно и то-же время, и презрительною,— ибо она исходитъ изъ сознанія безсилія доктринъ, — и сочувственною, ибо къ увренности въ искренности этихъ ученій присоединяется еще убжденіе въ томъ, что они были истинны при извстныхъ обстоятельствахъ и для извстныхъ умовъ. Вдь абсолютно-справедливыми на свт могутъ считаться одн только геометрическія истины.
Не подлежитъ сомннію, что подобное настроеніе ума не можетъ быть причислено къ категоріи тхъ, которыя принято называть естественными, въ виду того, что оно, до сихъ поръ, было удломъ лишь весьма незначительнаго числа личностей боле или мене исключительныхъ. Слдуетъ также не слишкомъ полагаться на слово ‘естественный’, когда дло идетъ объ оттнкахъ чувствительности. Не говоря уже о томъ, что чаще всего оно служитъ къ тому, чтобы замаскировать непониманіе невждъ или враждебность людей вульгарныхъ, оно къ тому-же лишено точности въ глазахъ философа. Дйствительно, невозможно представить себ какое-нибудь явленіе, которое не находилось-бы въ зависимости отъ условій, близко соприкасающихся съ совокупностью мірозданія, а слдовательно, не было-бы естественнымъ. Поэтому мы переведемъ этотъ терминъ двумя выраженными въ немъ идеями и скажемъ, что диллетантизмъ — это настроеніе ума, несомннно рдкое и, быть можетъ, опасное. Но не похожи-ли эти соціальныя опасности отчасти на лихорадочное состояніе больного человка? Не является-ли эта лихорадка скоре результатомъ, чмъ причиной? Она свидтельствуетъ объ извстныхъ вызвавшихъ ее органическихъ измненіяхъ, прежде чмъ, въ свою очередь, вызвать другія измненія, которыя разрушатъ или сохранятъ равновсіе общаго жизненнаго организма. Подобно тому и диллетантизмъ является неизбжнымъ продуктомъ нашего современнаго общества, раньше чмъ дйствовать на него, онъ проистекаетъ изъ него. Продолжая брать Ренана примромъ для объясненія нашей мысли, мы скажемъ, что онъ не потому ушелъ далеко по пути, на которомъ многіе вскор послдуютъ за нимъ, что онъ перенесъ свою мысль за предлы нашей среды. Не трудно объяснить себ, какія причины, совершенно спеціальнаго свойства, вызвали такое явленіе. Разв одною изъ самыхъ характеристическихъ чертъ нашей эпохи не являются нкоторая путаница идей и совмщеніе въ нашихъ головахъ мечтаній всего міра, свойственныхъ различнымъ племенамъ? И у Ренана замчается подобная-же путаница, причемъ онъ совершенно откровенно разсказываетъ намъ ходъ и слдствіе подобной внутренней борьбы. Одаренный отъ природы глубокимъ влеченіемъ къ жизни религіозной, нравственной, онъ, слдуя за учеными экзегетиками, предался изученію различныхъ способовъ ршенія человчествомъ вопросовъ нравственности. Онъ оказался способнымъ преклонять мысленно колна передъ различными алтарями, вдыхать благоуханіе различныхъ ладановъ, повторять молитвы различныхъ литургій и участвовать въ набожномъ настроеніи различныхъ исповданій. Воспріимчивость его предковъ руководила имъ во время всхъ этихъ паломничествъ и позволила ему не только вычитать изъ-за мертвыхъ буквъ духъ религіознаго ученія, но и найти въ этомъ для себя утшительную слабость. Изъ всего этого онъ вынесъ убжденіе, что глубокія истины кроются подъ порою грубоватыми, норою-же слишкомъ тонкими вншними знаками, и что провозглашать диктатуру одного изъ нихъ значитъ отрицать все, что есть хорошаго и разумнаго въ другихъ. И въ то самое время, какъ онъ проникалъ въ таинственный смыслъ самыхъ противуположныхъ ученій, онъ изучалъ еще пять или шесть литературъ, столько же философій, всякаго рода нравы и обычаи, ибо современная критика, доказывающая зависимость явленій отъ извстной эпохи, заставляетъ насъ ознакомиться съ массою теорій и ученій, чтобъ остановиться на одномъ изъ нихъ. Это, кажется, можетъ служить достаточнымъ оправданіемъ того оттнка диллетантизма, который замчается у Ренана. Мы даже пойдемъ дальше и ршимся сказать, что диллетантизмъ этотъ длаетъ величайшую честь писателю, ибо онъ свидтельствуетъ о присутствіи въ немъ извстной воспріимчивости, которой не изгладила въ немъ масса наблюденій и которая продолжаетъ въ немъ вибрировать, кром того онъ свидтельствуетъ о полнйшей искренности автора. Нужно имть дйствительно серьозное, искреннее убжденіе для того, чтобъ одновременно выносить и проклятія врующихъ, которые упрекаютъ диллетанта въ томъ, что онъ не принимаетъ ихъ стороны и оскорбленія людей неврующихъ — этихъ фанатиковъ на изнанку, которые не могутъ простить ему его снисходительности, или, врне сказать, его состраданія къ мечтамъ и предразсудкамъ.
Ренанъ можетъ служить самымъ разительнымъ доказательствомъ того, что доводя до крайности свои самыя интимныя ощущенія, человкъ становится колонновожатымъ для массы другихъ людей. Для того, чтобы получить значеніе, нужно быть по возможности боле индивидуальнымъ. Ренанъ не побоялся громко провозгласить свой диллетантизмъ, и этимъ самымъ онъ сталъ отнюдь не похожимъ на остальныхъ ученыхъ. Человкъ книги и библіотеки, онъ сразу выдвинулся, однако, въ самый центръ своей эпохи и представилъ собою одну изъ самыхъ оригинальныхъ сторонъ ея. Случилось такъ, что этотъ лтописецъ самыхъ отдаленныхъ событій оказался въ то-же время однимъ изъ самыхъ живыхъ людей среди насъ и однимъ изъ тхъ, которые говорятъ нашему сердцу. Этотъ человкъ, копающійся въ текстахъ, является такимъ-же сыномъ своего вка, какъ и тотъ, кто самымъ презрительнымъ образомъ относится къ прошедшему и къ его преданіямъ. Альфредъ Мюссэ не являлся боле врнымъ представителемъ новыхъ страстей своего поколнія, чмъ Ренанъ — представителемъ нкоторыхъ самыхъ существенныхъ сторонъ нашего образа мыслей и чувствъ. Для того, чтобы лучше постичь, насколько диллетантизмъ, котораго Ренанъ далъ такой яркій примръ и котораго онъ представилъ такую полную апологію, соотвтствуетъ дйствительно духу нашего времени, достаточно вглядться въ нравы общества, прислушаться къ его разговорамъ, присмотрться къ его обстановк. Дйствительно, здсь все многосложно, все клонитъ къ тому, чтобы сдлать изъ вашей души мозаику самыхъ сложныхъ ощущеній. Разв не чистйшимъ диллетантизмомъ дышетъ всякій уголъ этихъ новйшихъ салоновъ, гд даже кокетство свтской женщины получаетъ отчасти научный и сложный характеръ? Бьетъ пять часовъ. Свтъ лампъ, проходящій черезъ синеватое или розоватое стекло, едва освщаетъ матеріи, отливающія нжнымъ блескомъ. Эта шелковая матерія, которою обиты подушки, напоминаетъ собою шелкъ орарей, она прежде была свидтельницей благочестивыхъ молитвословій въ соборахъ, пока капризная мода не облекла ею нмыхъ свидтелей свтской болтовни и признаній. А вотъ этотъ шелкъ привезенъ изъ Японіи. Золотыми нитками на немъ вышитъ пейзажъ, въ которомъ сказывается странная фантазія крайняго Востока. Висящія на стнахъ картины принадлежатъ кисти мастеровъ, между которыми нтъ ничего общаго ни по содержанію ихъ живописи, ни по ихъ манер писать: красивый, залитый свтомъ видъ Венеціи Фромантена виситъ рядомъ съ портретомъ грубаго, неотесаннаго крестьянина кисти Франсуа Миллэ. Рисовальщикъ парижской роскоши, Ж. де-Ниттисъ, испестрилъ этотъ холстъ яркими, разноцвтными жокейскими куртками, онъ представляетъ намъ сцену на скачкахъ, снующихъ среди толпы агентовъ тотализатора, встревоженныя лица зрителей, держущихъ пари, и все это залито яркими лучами весенняго солнца. А тутъ-же рядомъ, на рояли, лежитъ акварель Гюстава Моро,— античная Галатея. Красивая нимфа разлеглась на морской трав въ какомъ-то грот, безобразный Полифемъ, прислонившись ко входу въ гротъ, печально смотритъ на красивое созданіе, какъ-бы сравнивая свою невзрачную наружность съ этимъ воздушнымъ существомъ, и его единственный глазъ какъ-то странно раскрывается, а рсницы Галатеи опускаются,— прелестный художественный капризъ, напоминающій Шелли, Гейне и Эдгара Поэ {Ср. Шелли ‘Мимоза’, поэмы Гейне, посвященныя Сверному морю, и элегіи Эдгара Поэ: ‘Къ Елен’, ‘Лигея’, ‘Элеонора’.}. Возл этой акварели вы видите портретъ кисти Воина, въ стил серьезномъ, какъ наука, и точномъ, какъ дйствительность, а затмъ всюду на столахъ, на этажеркахъ, цлая масса старинныхъ или иностранныхъ бездлушекъ: лакированныя вещицы изъ Іеддо или бронзовыя статуэтки эпохи Возрожденія, золотыя вещи 18-го вка и канделябры совершенно иной эпохи. Разв такой салопъ не настоящій музей, и разв музей — не настоящая школа критическаго ума? Все это составляетъ, впрочемъ, не что иное, какъ подходящую рамку для картины, изображаемой собравшимся здсь обществомъ, которое можетъ узнать свою собственную разнородность въ разнородности обстановки. Разговоры перескакиваютъ съ предмета на предметъ, перемшиваясь съ воспоминаніями о самыхъ разнородныхъ чтеніяхъ и о самыхъ отдаленныхъ путешествіяхъ. Изъ числа какихъ-нибудь пятнадцати человкъ не найдется и двухъ, которые имли-бы одинаковые взгляды на литературу, на политику, на религію. У нихъ у всхъ только одна общая вра — вра въ установившіеся обычаи. Но если вы пойдете нсколько дальше, то вы усмотрите и различія, которыя дадутъ человку наблюдательному возможность подмтить, на протяженіи какихъ-нибудь восьми квадратныхъ метровъ этой гостиной, особенности пятнадцати различныхъ индивидуумовъ, различныхъ до противорчія. Въ былыя времена, извстное ‘общество’, какъ говорили въ то время, имло извстный запасъ аналогическихъ понятій относительно наиболе существенныхъ сторонъ жизни. Но возможно-ли это теперь, когда демократическая волна поднялась такъ высоко, когда совершилось столько радикальныхъ переворотовъ во взглядахъ на политику, на этику, на литературу, когда появилось столько новыхъ этическихъ, политическихъ и литературныхъ понятій? Не слдуетъ также упускать изъ виду значительнаго прилива иностранцевъ, которые кинулись въ Парижъ, какъ въ какой-то каравансарай, въ которомъ жизнь облекается въ тысячи разнообразныхъ и любопытныхъ формъ. Городъ этотъ можно назвать микрокосмомъ нашей цивилизаціи. Въ уменьшенномъ вид онъ представляется въ аукціонной камер улицы Друо, гд нагромождено столько предметовъ роскоши и столько произведеній искусства. И скажите, посл всего этого, возможно-ли сохранить единство чувствъ въ этой атмосфер, насыщенной электричествомъ, гд самыя разнообразныя и обстоятельныя новости порхаютъ по воздуху, точно рои невидимыхъ атомовъ. Дышать въ Париж,— это значитъ вбирать въ себя эти атомы, это значитъ сдлаться критикомъ и диллетантомъ.
Правда, нкоторые успваютъ и здсь устоять, но это уже почти фанатики. Дйствительно, вы нигд не встртите чаще, чмъ въ Париж, этихъ тиранническихъ умовъ, одержимыхъ, по нсколько рзкому выраженію одного писателя, ‘странной маніей несомннности’. Приходится утверждать слишкомъ многое для того, чтобы въ конц концовъ доказать что-нибудь. Это длается въ ущербъ добросовстности, а добросовстность въ сущности есть единственное, безусловно-необходимое, связующее звено общежитія. Насколько предпочтительне, напр., хотя-бы героизмъ Ренана, который готовъ перенести вс послдствія своего образа мыслей и, признавая себя неспособнымъ ршить въ одной общей формул великую задачу человческой жизни, провозглашаетъ законность различнаго способа ршеній! Врачи, взявшіеся слдить за общественнымъ здоровьемъ, возражаютъ на это, будто это отсутствіе опредленнаго взгляда приводитъ къ анеміи нравственнаго сознанія извстной страны. За все приходится платиться на нашей земл, и весьма вроятно, что диллетантизмъ, какъ и другія превосходства, не въ состояніи будетъ обойтись безъ уплаты выкупа. Этотъ выкупъ былъ-бы, безъ сомннія, очень тяжелъ, еслибы неспособность настаивать на своемъ мнніи соотвтствовала неумнію хотть. И дйствительно, психологія стремится къ тому, чтобы доказать, что хотніе — это одно изъ проявленій разсудочности человка, въ этомъ отношеніи, какъ и во многихъ другихъ, обыденный языкъ опередилъ науку, придавая нсколько пренебрежительный терминъ выраженію ‘скептикъ’. Слдовало-бы поэтому допустить, что крайняя разсудочность несовмстима съ условіями, которымъ подчиняется всякое дяніе, и такимъ образомъ нашелъ-бы себ подтвержденіе извстный тезисъ нмецкихъ пессимистовъ, которые указываютъ намъ на совсть, какъ на конечную и разрушительную цль, къ которой неизбжно направляется развитіе жизни. Разочаровавшись въ разумности природы, мы стремимся къ смерти, воображая, будто мы тмъ самымъ стремимся къ прогрессу. Но если-бы даже эта безотрадная гипотеза была и справедлива, не было-ли-бы ребячествомъ съ нашей стороны желать остановки въ ход неизбжнаго развитія? Лучше всего для насъ — подчиниться міровымъ законамъ, все равно, хороши-ли они, или дурны, и если мы ничего не найдемъ на дн той чаши цивилизаціи, изъ которой пило уже столько поколній, повторить съ ренановскимъ Просперо:— ‘Свойство чаши именно въ томъ и состоитъ, что она неисчерпаема’.

III.
Этическія воззрнія Ренана.

Можно было-бы опасаться, что Ренанъ, будучи, какъ сказано выше, диллетантомъ по воспитанію по теоріи и по сред своей, разобьется объ обычный подводный камень, столь опасный для диллетантовъ, а именно — о суетность. Что онъ замтилъ эту опасность и что, въ то-же время, она его, по какой-то странной игр человческой логики, привлекала, видно по нкоторымъ оригинальнымъ фразамъ, въ которыхъ ученый филологъ высказываетъ на половину ревнивое удивленіе передъ тми, которые смотрятъ на міръ, какъ на занимательный скоро-преходящій сонъ.— ‘Изящество жизни иметъ свою прелесть’,— говоритъ онъ по поводу Петронія, а по поводу Гаврошей парижскихъ предмстій онъ выражается слдующимъ образомъ: — ‘Я признаюсь въ томъ, что чувствую себя нсколько пристыженнымъ по поводу того, что мн понадобилось пять или шесть лтъ усиленныхъ изслдованій, изученіе еврейскаго и другихъ семитическихъ нарчій, Гезеніуса, Эвальда и нмецкихъ критиковъ, для того чтобы прійти какъ разъ къ тому же результату, котораго эти молодцы достигаютъ сразу, такъ сказать, однимъ скачкомъ’. Ренанъ, однако, избгнулъ того, чмъ чрезмрный диллетантизмъ наполняетъ умъ легкій и поверхностный, вслдствіе свойственныхъ ему не только воспріимчивости, но и мистицизма… Общественное мнніе во Франціи могло быть введено въ заблужденіе шумными толками, вызванными нкоторыми изъ его трудовъ, и прійти къ заключенію, будто нашъ авторъ продолжаетъ разрушительное дло философовъ 18-го вка. Но нын оно начинаетъ сознавать это заблужденіе, которое доказываетъ лишь критическую неопытность и недостаточное вниманіе къ различію оттнковъ. Иностранцы врне оцнили, въ этомъ отношеніи, Ренана. Когда англичане пригласили его прочесть нсколько публичныхъ лекцій по исторіи христіанства, они оцнили его по достоинству, увидвъ въ немъ человка глубоко и искренно, по-своему, религіознаго. И дйствительно, во всхъ его сочиненіяхъ, отъ первой страницы до послдней, замчаются постоянная озабоченность таинственною загробною жизнью, безпрерывныя изліянія сердца. Съ какимъ высокомрнымъ презрніемъ относится онъ къ раціоналистамъ старой школы? Съ какимъ глубокимъ убжденіемъ онъ провозглашаетъ, что ‘человкъ, въ лучшіе свои моменты, бываетъ глубоко-религіозенъ. Когда онъ добръ, когда онъ желаетъ, чтобы добродтель находилась въ соотвтствіи съ вчнымъ порядкомъ,когда онъ смотритъ на вещи съ совершенно безпристрастной точки зрнія, онъ находитъ смерть вещью возмутительной. Какъ не предположитъ, что именно въ эти минуты взглядъ человка бываетъ наиболе правиленъ?’—И еще въ другомъ мст: ‘Мы прямо скажемъ, что религія является доказательствомъ нормальности человка, что человкъ ближе всего къ истин, когда онъ религіозенъ и глубоко увренъ въ вчной жизни’… Какъ далеко отсюда до остроумныхъ отрицаній, встрчаемыхъ даже у Стендаля, и до отчаянія по поводу отреченія отъ католицизма, объ ужасахъ котораго разсказываетъ Теодоръ Жуффруа въ одномъ патетическомъ описаніи ‘Декабрьской ночи’.
Ренанъ является передъ нами ни ненавистникомъ, ни человкомъ отчаяннымъ, по спокойнымъ и уважающимъ традиціи въ своихъ отношеніяхъ къ религіознымъ вопросамъ, столь близкимъ большинству его согражданъ. Это — особенно любопытная психологическая проблемна для всхъ людей, которые интересуются поступательнымъ ходомъ католической религіозной идеи въ наше время, именно потому, что эта почтительная ясность взгляда Ренана по отношенію къ покидаемому столь многими культу перестаетъ быть, повидимому, исключеніемъ, которымъ она была столь долгое время, и становится общимъ правиломъ для всхъ истинно свободныхъ умовъ. Мн кажется, что причину этой спокойной ясности нетрудно подмтить. Иногда этотъ разрывъ съ старыми врованіями совершается подъ вліяніемъ страстей начинающейся возмужалости, и человкъ, освобождаясь отъ многихъ прежнихъ врованій, освобождается, прежде всего, отъ цпи, мшавшей ему ринуться съ головой въ омутъ удовольствій. Въ подобныхъ случаяхъ, впослдствіи, какая-то смутная тоска заставляетъ скептика, изъ жажды къ удовольствіямъ, сожалть о прежнихъ своихъ врованіяхъ, отождествляющихся съ чистотою его души, или же, напротивъ, свтъ заставляетъ его возненавидть эти врованія, отъ которыхъ онъ отрекся по легкомыслію. Затмъ, въ этихъ отрицаніяхъ, ради житейскихъ удобствъ, замчается еще нчто въ род разсужденія. Этотъ видъ отрицанія вызвалъ къ жизни, въ теченіе послднихъ чуть не полутораста лтъ, цлую литературу. Однимъ изъ лучшихъ образчиковъ этого вида литературы могутъ служить первыя страницы ‘Ролла’. Этотъ видъ отрицанія обусловливаетъ собою, чаще всего, возвращеніе къ прежнимъ врованіямъ. Такъ какъ здсь главную роль играли не только разумъ, но и тло, то, по мр ослабленія съ годами послдняго, у человка вновь появляются наружу слды полустертыхъ врованій, и вчерашній отрицатель сегодня длается ханжей.
Но есть и другой переходъ, гораздо мене низменный, къ этому умственному и нравственному перевороту, и лучшій образчикъ его представляетъ намъ Теодоръ Жуффруа. Этотъ послдній любилъ въ католицизм именно то, что особенно ненавистно людямъ нравственно-распущеннымъ: его строгія правила и его требованіе отъ человка добродтели. Но тутъ заговорилъ въ немъ разумъ, онъ усмотрлъ противорчіе, существующее между идеаломъ и практикой,— и онъ, вмст со многими другими, отвернулся отъ того, чему прежде поклонялся. Нкоторые обрли въ принесенной ими жертв душевное спокойствіе, что отнюдь не говоритъ въ пользу ихъ способности сильно чувствовать, я скажу даже больше,— это не говоритъ въ пользу ихъ ума. Дйствительно, подобнаго рода люди не могутъ прійти къ такому ршенію, которое озарило-бы ихъ умъ яркимъ свтомъ очевидности, несомнннымъ признакомъ научной истины. Искренній философъ признается, что онъ не можетъ отвчать иначе, какъ гипотезами, на вопросы о первоначальной и о конечной цли. Неврующій, вслдствіе логическаго разсужденія, невольно обращаетъ взоры къ религіи въ минуты тревожныхъ сомнній, и этого достаточно для того, чтобъ объяснить, почему Теодоръ Жуффруа и ему подобные представляютъ собою зрлище умовъ, колеблющихся между отрицаніями разсудка, моральной потребностью сердца и тяжелыми сомнніями. А прежде догматъ и духовное общеніе съ великими вровавшими умами давали имъ духовный миръ. Когда-же они ошибались? Раньше или теперь?..
Ренанъ въ своихъ ‘Воспоминаніяхъ’ самъ передалъ намъ исторію перемны, происшедшей въ его взглядахъ на извстные вопросы изъ области пауки и этики. Отъ извстнаго расширенія научныхъ взглядовъ можетъ зависть степень достоврности въ нашихъ глазахъ извстныхъ преданій, но ни въ какомъ случа не можетъ зависть степень уступчивости этимъ преданіямъ, а у Ренана, какъ мы говорили выше, эта уступчивость ведетъ къ настоящему благочестію. Быть можетъ, опредленія, сдланнаго нами выше, его таланту, достаточно для того, чтобы объяснить себ замчаемую въ немъ, не смотря на неизбжно разъдающее вліяніе критики, необыкновенную свжесть религіозной впечатлительности. Такъ онъ, между прочимъ, съ помощью способности своей вообразить себ условія моральной жизни какъ нельзя боле просто, объяснилъ одно изъ возникшихъ понятій, совершенно несовмстныхъ съ французскомъ народнымъ духомъ. Я разумю понятіе о такъ-называемомъ нмцами: ‘das Werden’, для котораго нельзя даже подъискать подходящаго французскаго слова, до того оно было чуждо вамъ еще какихъ-нибудь тридцать лтъ тому назадъ. Нмецкая философія XIX вка не только смотритъ на міръ, какъ на нагроможденіе организмовъ, но и какъ нагроможденіе организмовъ, находящихся въ движеніи. Всякая форма современемъ видоизмняется и преобразуется въ одну или въ нсколько другихъ, до того, что мысль не въ состояніи охватить всей сложности явленія, которое представляетъ собою этотъ міръ, находящійся въ состояніи безпрерывнаго развитія. Идеи сложныя и относительныя скоре могутъ воспроизвести сложность и непрерывное сцпленіе явленій, чмъ идеи простыя и безотносительныя. Это, какъ мы видимъ, обратное явленіе тому, которое представляетъ умъ классическій, длающій математическіе выводы, основанные на крайне упрощенныхъ началахъ. Такой умъ, какъ нельзя боле пригодный, напр., для ораторскихъ разсужденій, окажется безплоднымъ, когда онъ вздумаетъ подводить подъ свои формулы постоянно видоизмняющійся и развтвляющійся ростъ жизни. Два замчательныхъ французскихъ философа 18 то вка наглядно доказали эту безплодность, приступивъ къ вопросамъ религіознымъ и политическимъ съ тми-же пріемами, съ какими они. напр., приступили-бы къ изученію свойствъ треугольника. Первый изъ нихъ, Вольтеръ, дошелъ, не смотря на свое остроуміе, до сухой и весьма низкопробной критики, другой, Руссо, изложилъ свою теорію ‘общественнаго договора’, гибельное вліяніе которой на нашу народную жизнь начинаетъ уже становиться очевиднымъ для самыхъ предубжденныхъ глазъ. Ни тотъ, ни другой изъ этихъ знаменитыхъ разрушителей не поняли того, что и общество, и религія — это живые организмы, созданные исходящимъ извнутри принципомъ, который, во-первыхъ, придаетъ этой религіи и этому обществу характеръ законности, а во-вторыхъ, длаетъ ихъ необходимыми. Сказать о какой-нибудь религіи, что она ложна, а объ обществ — что оно дурно, — это нчто крайне неразумное и опасное. Дло психолога различить, насколько въ томъ и въ другой кроется положительной, созидательной силы, и, если то окажется возможнымъ, направить эту силу. Положительная сила, проявляющаяся въ религіозныхъ символахъ, — это то и есть пониманіе божественнаго, которое нужно умть отличить въ религія и которымъ никогда не слдуетъ пренебрегать, ибо оно составляетъ одно изъ высшихъ благъ человчества. Такимъ образомъ, человкъ доходитъ до пониманія того, что такой-то догматъ можетъ быть вренъ въ одномъ смысл и ложенъ — въ другомъ. Понимать эту долю истины, не переставая, въ то же время, различать и долю иллюзіи,— это-то и значитъ привить втку своего ума къ древу познанія, изъ котораго, такимъ образомъ, и въ этотъ умъ перельются извстные соки.
Такъ именно и поступилъ Ренанъ. Прочтите внимательно слдующую страницу изъ его ‘Современныхъ вопросовъ’и передъ вами обнаружится съ полною очевидностью удивительная ширь его религіознаго міросозерцанія:— ‘Религіозная форма можетъ быть несовершенна, но тмъ не мене религія не можетъ существовать безъ формы. Религія можетъ быть истинна по существу своему, хотя нкоторыя частности ея могутъ быть оспариваемы. Философъ, найдя кое-какія несовершенства въ форм и потому считая себя въ прав искать истины въ томъ, что онъ ударится въ отвлеченность, въ сущности только замняетъ нчто реальное тмъ, что никогда не существовало.
Догматизмъ, конечно, въ значительной мр, презумпція, ибо если изъ столькихъ лучшихъ умовъ, воображавшихъ, будто они постигли всю истину, не найдемъ ни одного, который былъ-бы совершенно правъ, то какое же человкъ иметъ основаніе предполагать, что именно онъ будетъ счастливе? Слд., почему-же не допускать и не любить символа, разъ этотъ символъ находитъ себ законное мсто въ душ человческой?…
Словомъ, Ренанъ доказываетъ, что въ этихъ преходящихъ символахъ кроется вчная правда. но какъ онъ опредляетъ эту вчную правду? До сихъ поръ, онъ, въ сущности, только повторялъ гегелевскій тезисъ о метаморфозахъ идеи, но вдругъ онъ отршается отъ Гегеля,— снова становится кельтомъ съ глубоко-нравственнымъ воображеніемъ и высказываетъ свое глубокое, задушевное убжденіе въ слдующихъ выраженіяхъ, которыя неоднократно цитировались съ оттнкомъ ироніи, вовсе неумстной въ данномъ случа:— ‘Высшій разумъ’, говоритъ онъ, ‘это та форма, подъ которой мы представляемъ себ нашъ идеалъ, другими словами, человкъ, видя передъ собою нчто прекрасное и истинное, отршается самъ отъ себя и, привлекаемый неземною прелестью, сбрасываетъ съ себя свою ничтожную личность, восторгается, поглощается ею. Вотъ что значитъ — обожать!’
Это сочувственное отношеніе ко всмъ религіознымъ восторгамъ. доставлявшимъ немало утшенія человчеству въ трудныя для него минуты, свойственно не одному только Ренану, но и другимъ выдающимся мыслителямъ его эпохи. Впрочемъ, большинство французовъ держится иныхъ взглядовъ и фанатизмъ еще далеко не исчезъ изъ нашей среды Въ этомъ нетрудно будетъ убдиться, прочитавъ полемическія статьи, въ которыхъ высказываются мннія какъ фанатиковъ-католиковъ, такъ и фанатиковъ-атеистовъ, по отношенію къ тмъ, которые не желаютъ безусловно подчиниться ихъ положительнымъ или отрицательнымъ догматамъ: извстно, что отрицатели могутъ быть столь-же страстны и нетерпимы, какъ и врующіе, извстное правило: ‘кто не за меня, тотъ противъ меня’ — играетъ еще слишкомъ видную роль въ современномъ обществ. Будетъ-ли это продолжаться еще долго, или же нетерпимость крайняго праваго и крайняго лваго духовнаго лагерей уступитъ вскор мсто боле справедливому отношенію къ чужому убжденію?— въ настоящее время, довольно трудно отвтить на эти вопросы. Не говоря уже о томъ, что очень рискованно длать на основаніи прошедшаго заключенія относительно будущаго,— ибо два момента цивилизаціи никогда не могутъ быть тожественны,— но и вообще не существуетъ такихъ пріемовъ, при помощи которыхъ можно было бы измрить, сколько идеализма кроется въ душ человческой. Самое большее, что можно было бы сдлать, — это указать на нкоторыя изъ необходимыхъ условій, которымъ неизбжно должно будетъ подчиниться въ будущемъ всякое ученіе, — старое или новое. Изъ числа этихъ условій самое существенное, безъ сомннія, паука, которая длаетъ все большія и большія завоеванія, которая охватываетъ все больше и больше умъ человка, подчиняя и его своимъ неизбжнымъ законамъ. Наука уже перестаетъ довольствоваться тмъ, что она констатируетъ то, что неизвстно уму человческому: она отмчаетъ уже то, что вообще непознаваемо. Она признаетъ себя неспособной познать сущность и цлесообразность изслдуемыхъ ею явленій. Прекрасная иллюзія 18-го вка о возможности раціональнаго объясненія мірозданія разлетлась, какъ дымъ, вмст съ не мене привлекательнымъ сномъ мистическаго объясненія его. Обусловливать явленія одни другими — это наука можетъ, но дальше того идти она не въ состояніи, будучи неспособна выяснить первичную причину безконечнаго ряда условныхъ явленій. Наука отказывается врить въ сверхъестественныя внушенія, но въ тоже время, она признаетъ себя неспособной разршить проблеммы, которыя прежде разршались самымъ простымъ способомъ.
Иные вздумали было выйти изъ этого страннаго и новаго кризиса, который угрожаетъ намъ, путемъ, съ перваго взгляда, какъ нельзя боле простымъ: они просто стали отрицать абсолютное. Но это пріемъ неврный, противорчащій общему ходу человческой мысли. Мы, напротивъ, имемъ полное право задаться гипотезой, что цивилизація, по мр дальнйшаго своего развитія, еще больше усилитъ нервную воспріимчивость и усилитъ это меланхолическое настроеніе души нашей, не находящей себ удовлетворенія въ наслажденіяхъ и стремящейся къ тому, чтобы утолить свою жажду у источника безконечности. Весьма вроятно, что при конечной несостоятельности научныхъ знаній, многіе изъ этихъ душъ впадутъ въ отчаяніе, которое можно бы было сравнить съ отчаяніемъ Паскаля, еслибы послдняго лишили его вры, они не видятъ передъ собою ничего иного, кром темной и пустой бездны. Тогда наступитъ всеобщее смятеніе, подобнаго которому не знала еще ни одна эпоха. Разъ установится увренность въ томъ, что пониманію нашему наступилъ конецъ и что мы видимъ передъ собою на горизонт не что иное, какъ огромный и вчный вопросительный знакъ, жизнь сдлается для насъ невыносимою. Этимъ-то и объясняется возникновеніе тхъ разрушительныхъ сектъ, которыя одержимы такою страстью къ разрушенію, о которой могутъ составить себ понятіе только люди, знакомые съ смертельнымъ ужасомъ метафизической агоніи. Что, дйствительно, можетъ быть ужасне, какъ знать, что не можешь знать, чувствовать, что не можешь чувствовать! Еслибы подобное состояніе распространилось, точно моровая язва, на милліоны людей, оно легко могло-бы сдлаться исходной точкой нкотораго рода крестоваго похода въ обратномъ смысл. Тогда-то, еслибъ осуществился изображенный мною выше кошмаръ, другіе умы, боле склонные къ благопріятному толкованію судьбы человчества, по всей вроятности, противопоставили-бы поднявшемуся въ душ ихъ пессимизму меланхолическій оптимизмъ. Если задача мірозданія и неизвстна, то она все-же можетъ быть разршена въ смысл, который гармонировалъ-бы съ совокупностью нашихъ моральныхъ потребностей. Утшительная гипотеза на столько-же можетъ быть истинна, какъ и пессимистическая, и Ренанъ уже теперь представляетъ намъ яркій и цльный примръ такой способности удовлетвориться утшительною гипотезою, которая въ состояніи была-бы сгруппировать вокругъ себя врующихъ людей нашего вка, и врядъ-ли кто-нибудь сталъ-бы уврять, что такая искренняя, хотя и исключительно внутренняя вра, къ которой уже теперь привелъ Ренана его отрекшійся отъ заблужденій оптимизмъ, не заключаетъ въ себ сущности того, что должно оставаться безсмертно-благочестивымъ въ великолпномъ, но заваленномъ хламомъ храм — человческомъ сердц?

IV.
Аристократическія мечтанія Ренана.

Т ощущенія, которыя я пробовалъ анализировать, принадлежатъ, какъ видитъ читатель, къ категоріи рдкихъ и предполагаютъ исключительную степень культуры. Нжные цвты не могутъ произрастать на большой дорог, подъ клубами пыли, наносимой на нихъ порывами втра, ихъ благоухающія чашечки раскрываются только въ тепло влажномъ воздух оранжерей. Наука — это своего рода теплица, укрывающая умы отъ многихъ грубыхъ сторонъ дйствительной жизни. Во всякомъ случа, авторъ ‘Философскихъ діалоговъ’ является личностью исключительною, это человкъ высшаго разряда, недюжинный. И нужно замтить, что онъ самъ это отлично сознаетъ, это замтно по присущей ему едва уловимой ироніи и по нкоторой, такъ сказать, трансцендентальной брезгливости. Во всхъ его многочисленныхъ сочиненіяхъ весьма замтна полная беззаботность относительно общественнаго мннія и ходячихъ взглядовъ. Изящество и сдержанность его слога, чуждаго всякихъ подчеркиваній, благородство его логики, не позволяющей себ принимать тонъ повелительный, особый характеръ высказываемыхъ имъ чувствъ, причемъ онъ тщательно избгаетъ всего, что могло-бы походить на желаніе снискать себ благоволеніе,— всего этого было-бы достаточно для того, чтобы доказать существованіе у Ренана по-истин аристократическаго идеала, даже въ томъ случа, еслибъ этотъ замчательный писатель самъ не позаботился о томъ, чтобы неоднократно заявлять въ своихъ писаніяхъ, что, по его мннію, есть особая область для посвященныхъ и другая — для непосвященныхъ. Его политическій этюдъ о ‘Нравственной и умственной реформ’ заключаетъ въ себ самое энергическое опроверженіе, которое только было направлено за послднее столтіе, основнаго принципа демократіи, т. е. природнаго равенства. Об его символическія драмы, ‘Калибанъ’ и ‘Источникъ молодости’, могутъ быть сведены къ тому мотиву, что пріоръ Шартрезскаго монастыря, сидя въ своемъ кресл, говоритъ про себя, между тмъ какъ органъ гудитъ, а толпа тснится вокругъ коронуемаго Калибана:— ‘Всякая цивилизація — созданіе аристократовъ’. Эту истину признаетъ и Калибанъ, самъ аристократъ въ душ, ибо едва онъ усплъ завладть дворцомъ и властью Просперо, онъ усвоиваетъ себ вс аристократическіе пріемы и замашки, и Ренанъ, который не можетъ сдержать улыбки даже при выставленіи самыхъ серьезныхъ и дорогихъ ему тезисовъ, спшитъ прибавить, что чудовище съ необитаемаго острова становится очень порядочнымъ властителемъ. Просперо объявляетъ, что ‘трудъ матеріальный долженъ быть рабомъ труда умственнаго, что вс должны помогать тому, кто за нихъ молится и мыслитъ, хотя-бы демократы, не допускающіе подчиненія отдльной личности общему длу, и находили это чудовищнымъ’. Наконецъ, въ той глав ‘Философскихъ діалоговъ’, которая озаглавлена ‘Сновиднія’, подробно изложенъ цлый планъ подчиненія толпы немногимъ избраннымъ мыслителямъ. Это очень характеристичныя страницы, которыя ясно доказываютъ, что теорія аристократизма является у Ренана не парадоксомъ человка, полагающаго, что другіе не понимаютъ и не цнятъ его, какъ слдуетъ, не особаго рода самолюбіемъ, находящимъ удовольствіе въ томъ, чтобы не нравиться, подобно тому, какъ другіе находятъ удовольствіе въ томъ, чтобы нравиться, ради кокетства и оригинальничанія. Нтъ: здсь мы имемъ дло съ чмъ-то глубоко-обдуманнымъ, съ особенностью опредленнаго ученія, которое заслуживаетъ того, чтобы мы ближе ознакомились съ основными его началами.
Одно изъ этихъ началъ, безъ сомннія, самое безсознательное, но далеко не самое незначительное,— это, какъ мн кажется, гордость своимъ происхожденіемъ. Ренанъ не былъ бы ученымъ современной эпохи, еслибъ онъ не врилъ въ ученіе объ избранничеств и о первенств народовъ, ведущихъ свое происхожденіе издалека, поэтому понятна та гордость, съ которою онъ указываетъ на кельтское семейство, къ которому принадлежитъ. Онъ подчеркиваетъ неумніе своихъ единоплеменниковъ накоплять себ богатства, онъ удивляется ихъ несокрушимому идеализму, ихъ скромному героизму, ихъ неиспорченности. ‘Еслибы превосходство расъ оцнивалось чистотою крови и цльностью характера, то нужно сознаться, никто не могъ-бы оспаривать этого превосходства у сохранившихся еще остатковъ кельтскаго племени’,— такъ онъ писалъ въ одной изъ самыхъ замчательныхъ статей своихъ въ ‘Опытахъ о нравственности’. Въ этой привязанности къ родной почв, быть можетъ, я кроется зародышъ того идеальнаго аристократизма, который такъ свойственъ автору ‘Діалоговъ’. Но этой привязанности недостаточно бы было для созданія такого аристократизма, къ этому присоединились еще и другія, боле вскія обстоятельства. Человкъ выдающійся отличается отъ человка геніальнаго, который, можетъ быть, и мало развитъ, и отъ человка талантливаго, который часто бываетъ только спеціалистъ, — способностью своею составить себ обо всемъ общія понятія. Если эта способность обобщать не сопровождается одинаковой же способностью создавать, то человкъ выдающійся остается критикомъ, въ противномъ случа, т. е. если созидательная способность существуетъ рядомъ съ способностью понимать, человкъ выдающійся представляетъ собою самый удивительный изъ доступныхъ нашему пониманію типовъ:— онъ становится сознательнымъ геніемъ. Такимъ человкомъ въ области политики былъ Цезарь, въ области искусства — Винчи, въ области литературы — Гете. Но даже и не достигая до такой высоты, выдающійся человкъ является однимъ изъ самыхъ драгоцнныхъ орудій общества, ибо въ девяти случаяхъ изъ десяти всеобщее пониманіе иметъ результатомъ своимъ всеобщую способность. Справедливость этой истины, не всегда признаваемой за таковую, доказываетъ примръ Англіи, гд особенно благопріятныя условія вызвали многочисленныя проявленія высшей культуры. Во всякомъ случа, весьма выдающимися людьми были такіе дятели, какъ Маколей и Дизраэли, посвящавшіе свои блестящія способности и учено-литературной, и парламентской дятельности, и финансовымъ, и дипломатическимъ вопросамъ.
Представьте себ теперь такого человка, очутившагося, вслдствіе случайности своего рожденія, среди полнаго демократическаго теченія, и вы поймете, какіе контрасты среды и характера привели Ренана къ созданію себ идеала, столь мало похожаго на общія воззрнія нашей страны. Демократія, съ перваго взгляда, представляется очень благопріятной средой для таланта, ибо она открываетъ всякому усилію доступъ ко всякимъ мстамъ. Но именно въ силу этого самаго она усиливаетъ и суровый законъ конкурренціи, а затмъ побуждаетъ искать и спеціализаціи. Дале демократія образуется на основ равенства. Логическое послдствіе ея принципа заставляетъ ее избрать всеобщую и прямую подачу голосовъ обычнымъ способомъ политическаго представительства своего. Не требуется особой силы анализа для того, чтобы признать, что всеобщая подача голосовъ не особенно расположена къ личностямъ выдающимся. Дйствительно, высшая культура ведетъ обыкновенно къ разнообразію точекъ зрнія, къ наклонности тонко нюансировать, къ подозрительности относительно безусловныхъ формулъ, къ отыскиванію сложныхъ ршеній,— ко всей этой утонченности, не нравящейся толп, тому, что принято называть общественнымъ мнніемъ. Поэтому, съ одной стороны, демократическіе нравы не благопріятствуютъ развитію выдающагося человка, а съ другой стороны, законы не благопріятствуютъ участію его въ общественныхъ длахъ. Такимъ образомъ, многіе изъ лучшихъ умовъ современной Франціи очутились вдали отъ длъ, или-же, если они и восторжествовали надъ остракизмомъ, на который ихъ осудило отреченіе отъ общечеловческихъ страстей, то это могло произойти только при томъ условіи, что они скрывали это отреченіе и не давали непосвященнымъ заглядывать въ ихъ внутренній міръ.
Выдающійся человкъ, укрывшись въ своей ‘башн изъ слоновой кости’, по образному выраженію Сентъ-Бева, присутствуетъ, однакоже, при житейской драм, въ качеств зрителя, издали усматривающаго различныя возможности въ будущемъ. Здсь излишне будетъ напоминать, что иной изъ представителей этой) избраннаго племени выказалъ, благодаря врному пониманію имъ причинъ, настоящій даръ предвиднія грядущихъ событій.
Приводя тому лишь одинъ примръ, мы спросимъ, не были-ли печальныя для Франціи событія 1870 года предсказаны съ такою поразительной точностью въ ‘Новой Франціи’ Прево-Парадоля, побжденнаго, какъ и Ренанъ, всеобщей подачей голосовъ? Весьма понятно, что особаго рода меланхолія овладваетъ этими благородными умами, надъ которыми тяготетъ сознаніе своего реальнаго безсилія, при убжденіи въ своей идеальной сил. Меланхолія эта усиливается при вид наглаго торжества посредственностей. Правда, она не лишена нкоторой доли слабости. Въ нее проскальзываетъ нчто въ род удовольствія, описываемаго Лукреціемъ, въ знаменитыхъ стихахъ его, о храмахъ, воздвигнутыхъ свтлымъ ученіемъ, откуда мудрецъ взираетъ на суету страстей. Но современный мудрецъ никогда не познаетъ во всей ихъ полнот тхъ наслажденій, которыя длала возможнымъ для мудрецовъ древности ихъ здоровая и сильная нервная система. Умъ въ состояніи сдлать многое, но онъ не въ состояніи излчить насъ отъ нашихъ прирожденныхъ свойствъ. Все равно, ненавидимъ-ли мы демократію или любимъ ее,— французы ея сыны и они унаслдовали отъ нея неудержимое влеченіе къ борьб.
Безпокойный революціонный 19-й вкъ — въ крови французовъ, и это длаетъ для насъ невозможнымъ ту внутреннюю неподвижность, ту невозмутимость духа, которыя такъ прославляли эпикурейцы Греціи и Рима. И католики, и люди неврующіе, и монархисты, и республиканцы, словомъ вс сыновья нашего смутнаго времени, отличаются какою-то нервностью, какимъ-то лихорадочнымъ безпокойствомъ. Даже т, которые желали бы отршиться отъ тревогъ минуты и которые врятъ, что это имъ удалось, причастны этой общей тревог. Они такіе-же революціонеры, какъ и остальные, но только они возмущаются противъ людской глупости,— и это нмое возмущеніе называется презрніемъ.
Было-бы любопытно прослдить вс многоразличныя формы, въ которыя облекается это презрніе среди современныхъ ученыхъ. Не происходитъ-ли отъ этого ‘презрнія къ черпи непросвщенной’ та преувеличенная заботливость о вншней технической кра сот, которая замчается у поэтовъ, иронически называемыхъ ‘парнасцами’? И разв не подъ тмъ же впечатлніемъ былъ написанъ романъ Флобера ‘Бюваръ и Пекюше’? Предпринялъ-ли бы Тэнъ свою ‘Исторію происхожденія современной Франціи’, еслибъ онъ не озабоченъ былъ тмъ, чтобы разобраться въ этомъ демократическомъ прилов, въ которомъ почва, какъ онъ это сознавалъ, уходитъ изъ-подъ ногъ его? Но никто, быть можетъ, сильне Ренана не чувствовалъ этой противоположности между человкомъ выдающимся и демократіей. Нужно читать и перечитывать т страницы его ‘Діалоговъ’, въ которыхъ Теоктистъ представляетъ себ побду олигархіи будущаго,— чтобы измрить силу страстности, которую авторъ прилагаетъ къ разршенію этихъ задач. Онъ воображаетъ себ, что ученымъ удалось запастись страшными разрушительными орудіями, основанными на самомъ точномъ разсчет, и ихъ нельзя было-бы пускать въ ходъ безъ значительнаго запаса отвлеченныхъ знаній: восторгаясь могуществомъ, которымъ обладали-бы эти олигархи физики или химіи, мечтатель восклицаетъ: ‘Такимъ образомъ, силы всего человчества были-бы сосредоточены тогда въ немногихъ рукахъ и сдлались-бы собственностью лиги, способной располагать самымъ существованіемъ нашей планеты и устрашать весь міръ. Въ тотъ день, когда нкоторые привиллегировапвые умы нашли-бы средство разрушить нашу планету, ихъ господство было-бы обезпечено, они властвовали-бы путемъ безусловнаго террора, потому что въ ихъ рукахъ находилось-бы существованіе всхъ людей. Они почти уподобились-бы богамъ и тогда осуществились бы на дл слова поэта: ‘Primus in orbe Deus fecit timor…’ Не слдуетъ придавать этому трагическому мечтанію больше реальности, чмъ сколько желалъ придать ей самъ авторъ, но въ то же время, нельзя не признать, что подобный полетъ фантазіи указываетъ на существованіе глухой, быть можетъ, неизлчимой боли въ сердц, и что ученый, набросавшій передъ нами такую мрачную картину всеобщаго ужаса, наведеннаго какимъ-нибудь неслыханнымъ Вольтовымъ столбомъ или взрывомъ какого нибудь необычайнаго состава, не питаетъ особой нжности къ излюбленнымъ утопіямъ нашего вка.
Дйствительно, возможно, что между двумя великими силами новйшаго общества, демократіей и наукой, обнаружится полный расколъ. Несомннно, что первая изъ нихъ стремится все къ большей и большей нивеллировк, между тмъ какъ вторая, напротивъ, стремится къ созданію все большихъ и большихъ различій. ‘Знаю — могу’, говорилъ философъ индукціи. Знать вдесятеро больше, чмъ другой — равносильно тому, чтобы сдлать вдесятеро больше противъ него, а такъ какъ равномрное распредленіе знаній является, безъ сомннія, несбыточной химерой, вслдствіе неравномрности умственныхъ способностей людей, то обнаружится все большее и большее разнорчіе между демократическими стремленіями и соціальными результатами науки. Для разршенія этихъ разнорчій существуетъ нсколько пріемовъ, какъ и вообще для разршенія всхъ сложныхъ задачъ, имющихъ важное значеніе для будущности современныхъ народовъ. Ренанъ указалъ на одно изъ этихъ ршеній, высказывая извстную гипотезу въ своихъ ‘Діалогахъ’. Но можно предполагать еще и другое ршеніе, которое явилось-бы простымъ примненіемъ науки къ организаціи обществъ. Если мы будемъ разсматривать, безъ всякой предвзятой мысли, нкоторые изъ принциповъ, служащихъ основами для нашего современнаго общества, мы вынуждены будемъ признать ихъ картезіанскій характеръ, весьма различный отъ основнаго характера нашей новйшей философіи. Но существуетъ какое-то таинственное движете умовъ. Взгляды Дарвиновъ и Гербертовъ Спенсеровъ, такъ сказать, носятся въ умственной атмосфер и находятъ себ все новыхъ и новыхъ адептовъ. Будемъ относиться съ довріемъ къ достоинствамъ этихъ ученій, которыя косвенно вліяютъ и на политику, и на литературу, совершивъ уже радикальный переворотъ въ естественныхъ паукахъ. Приближается то время, когда общество представится уже, въ глазахъ сторонниковъ эволюціонной философіи, не такимъ, какимъ оно представляется послднимъ могиканамъ классической науки. Въ немъ уже не будутъ усматривать примненіе на дл логическаго договора, а функціонированіе цлаго союза организмовъ, клточкой которыхъ является отдльная личность. Подобная идея чревата общественной моралью совершенно отличною отъ той, которою мы руководствуемся въ настоящее время. Она исключаетъ всякое различіе между демократомъ и аристократомъ, ибо это различіе предполагаетъ произвольную классификацію различныхъ соціальныхъ элементовъ. Если это утшительное видніе XX вка не есть простая химера, то можно полагать, чтосвысока-презрительные умы, въ род Ренана, являются очень дятельными сотрудниками къ осуществленію ея, по тому самому, что они ставятъ проблемму эту съ чрезвычайной строгостью и что они уже теперь стараются придать будущему столкновенію болзненно-острый характеръ.
Эти общія замчанія объ одномъ изъ самыхъ замчательныхъ людей нашей эпохи едва опредляютъ его выдающіяся особенности и лишь отчасти объясняютъ то обаяніе, которое сочиненія его производятъ на людей, въ особенности молодыхъ, вдумывающихся въ краснорчивыя и меланхолическія страницы его трудовъ. Врядъ ли найдется другой писатель, который выказалъ-бы больше новизны и широты въ идеяхъ и въ чувствахъ, ибо ни одинъ изъ нихъ не выказалъ больше искренности въ созданіи своихъ идей и въ выраженіи своихъ чувствъ. Всякій, кто станетъ изучать источники моральной жизни, глубоко просочившіеся въ нарождающееся поколніе, непремнно и всюду натолкнется на большее или меньшее вліяніе Ренана. Степень этого вліянія можно будетъ вполн оцнивать разв черезъ какихъ-нибудь сто лтъ, но уже теперь нельзя не отмтить несомнннаго существованія этого вліянія. Еслибы даже человку были совершенно чужды об вышеупомянутыя великія нравственныя добродтели, онъ невольно усвоилъ-бы ихъ себ, серьезно и основательно занявшись, въ теченіи нсколькихъ недль, дочиненіями Ренана,— ибо никто не оставался боле вренъ имъ на дл, какъ тотъ, кто на первой страниц главнаго своего сочиненія призывалъ къ себ чистую душу обоготворяемой покойницы и кто обращался къ ней въ меланхолической молитв, которую онъ возносилъ въ область невдомаго и неосязуемаго: — ‘Открой мн, мой добрый геніи, мн, котораго ты такъ любила т истины, которыя даютъ намъ господство надъ смертью и заставляютъ насъ не только не бояться, а почти любить ее!’.
Бурже Поль
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Иван Тургенев, Бурже Поль, Год: 1883
  2. Густав Флобер, Бурже Поль, Год: 1883
  3. Александр Дюма-сын, Бурже Поль, Год: 1883
  4. Шелли, Сарразен Габриэль, Год: 1893
  5. Предисловие редакции журнала ‘Пантеон литературы’, Бурже Поль, Год: 1888
  6. Дендизм и Джордж Бреммель, Барбе_д-Оревильи Жюль Амеде, Год: 1861
  7. Адольф Ретте, Гурмон Реми Де, Год: 1896
  8. Жюль Ренар, Гурмон Реми Де, Год: 1896
Электронная библиотека