Кама, Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1904

Книга очерков
Время на прочтение: 155 минут(ы)
Скачать в PDF

Вас. Ив. Немировичъ-Данченко

Кама и Уралъ
(очерки и впечатлнія).

С.-Петербургь
Изданіе П. П. Сойкина
Книжный Складь
Стремянная, 12
Книжный Магазинъ
Невскій, 96

Я былъ на Урал въ 1875 году. Посл того, какъ слышно, тамъ измнилось не многое. Провели желзную дорогу, строившуюся при мн, но она не улучшила быта рабочихъ и положенія заводовъ. Напротивъ, все, что приходилось читать объ этомъ кра за послднія десять лтъ, являлось для меня знакомымъ. Это т же впечатлнія, т же печальныя картины народной мощи, скованной невозможными экономическими условіями, исторически развившимися въ подземномъ царств рудниковъ и копей. Русская литература съ тхъ поръ обогатилась прекрасными сочиненіями объ Урал г. Мамина (Д. Сибиряка) и др. Смю думать, что и мои записки, въ свое время благосклонно принятыя критикою и читателями,— не устарли. Он печатались въ ‘Дл’, ‘Историческомъ Встник’, ‘Русской Рчи’ и ‘Русскихъ Вдомостяхъ’ — и теперь впервые являются собранными вмст.

Авторъ.

KAMA
(Рка былыхъ легендъ).

ОГЛАВЛЕНЕ.

Предисловіе
I. Лоцманъ Терентій
II. Бичъ лсовъ
III. Старательница
IV. Вчный лсовикъ
V. Въ виду Лаишева
VI. Опять лса
VII. За Елабугой
VIII. Челны и Пьяный-Боръ.— Крестьянскій ворогъ.— Удлъ.— Прикамскія пустыни.— Рка Икъ и иковцы.— Преданіе о Ермак
IX. Прикамская пустыня.— Устье Блой.— Опять Ермакъ,— Каракулино.— Одинъ изъ Кулибиныхъ
X. Казенный заводъ въ приданое.— Заказы въ Германіи.— Воткинскій милліонеръ.— Истребители лсовъ.— Арестантскіе пароходы
XI. Судьба грамотнаго рабочаго.— Земскіе дятели.— Сверная ночь.— Какъ турку неврную купецъ окрестилъ
XII. Пермь.— Козій Загонъ.— Жертвоприношеніе Богу.— Въ театр.— Купецъ I гильдіи въ роли медвдя и пермскій первобытный человкъ
XIII. Вверхъ по Кам.— Пароходы Житкова.— Мотовилиха.— Бабья кавалерія.— Мловыя столбища.— Какъ министръ знакомился съ мстными нуждами.— Камнетесы и медвди.— Мстный кредитъ.— Опять лсоистребленіе
XIV. Послдніе бурлаки,— Крестьянская бда.— Разореный край
XV. Усолье.— Дроворубы.— Люди на скотской работ.— Любимовское заведеніе.— Газовыя и дровяныя солеварни.— Графы Шуваловы и Строгановы.— Договорныя книжки.— Какъ кулаки обходятъ рабочаго человка.— Озврвшіе люди
XVI. Общія работы солеваренія.— Рабочія цны.— Соляная баба.— Грузильщицы и лямщицы.— Шуваловскія солеварни
XVII. По захолустью.— Картины Закамья.— Свинья съ бакенбардами.— Романово.— Яйва.— Почему баба дешева стала.— Глухіе поселки.— Уралъ

I.
Лоцманъ Терентій.

Жарко такъ, что капитанская собака давно растянулась у рубки лапами кверху и языкъ высунула. Чуть глядитъ и то какъ-то въ полглаза! Палуба пуста. Народъ точно смело. Кто подъ тентомъ корчится на узенькихъ скамейкахъ, заваленныхъ узлами, заставленныхъ сундуками, пестрыми ветлужскими ларчиками, какимъ-то кульемъ. Кто сползъ въ трюмъ и отводитъ душу въ прохлад, не смущаясь сосдствомъ бочекъ съ нефтью и какихъ-то затйливыхъ посудинъ съ ворванью, кто къ матросамъ въ каюту забрался. Только двое татаръ подставляютъ солнцу свои, расшитыя золотомъ, тюбетейки, да красноуфимскій мулла засидлся на корм, точно наблюдая, какіе узоры блой пны разводятъ на вод колеса быстро бгущаго парохода. Татаръ, видимо, проняло. Потъ такъ и льетъ, лица раскраснлись, глаза жмурятся. Рубаха на груди растегнулась, ноги босы. Затылки, должно быть, подъ солнцемъ накалились, какъ мдныя кострюли на очаг.
Вообще паритъ такъ, что даже матросы словно замерли. Едва ноги передвигаютъ, на что ужъ народъ привычный.
— Жара, точно въ Якутск!— замчаетъ капитанъ.
Это высокій парень съ громадными лапищами и горломъ, кажется, только для того и созданнымъ, чтобы до смерти оглушать остальное человчество. Другой такой экземпляръ разв между архіерейскими протодьяконами найдешь. Грудь — колесомъ, глаза выкатились, точно треснуть хотятъ, борода и волосы, должно быть, гребенки не вдали и не вдаютъ. Лицо — изъ самаго прочнаго выростка.
— Экъ вы хватили,— въ Якутск!— лниво замчаетъ кто-то.
— А вы думали сверъ, Сибирь? Да тамъ лтомъ такое тепло, что народъ по ночамъ сно коситъ. Я тамъ двнадцать лтъ пробылъ,— мн-ли не знать?
На рубк подъ тентомъ попрохладне, къ тому-же наверху: отъ движенія парохода втромъ обвваетъ. А все-таки жарко.
— Чортъ этихъ дамъ носитъ сюда!— негодуетъ капитанъ.
— А что?
— Разоблачился-бы по простот души, да и только. Въ одномъ бль — расчудесное дло. Вы думаете, легко съ утра выстоять?
Я полагаю, что и дама, бывшая на верху, рада-бы разоблачиться. Раскисла вся, безпомощно переводитъ глаза съ одного на другого, даже пальцы врозь разставила — авось попрохладнй будетъ. По образу и подобію толстыхъ коровъ фараоновыхъ сложена. Изъ плеча — окорокъ выкроишь, шея — точно у здоровеннаго ребенка, вся складками, щеки — будто флюсомъ раздуло.
— Вы-бы, сударыня, внизъ сошли!— убждаетъ ее капитанъ.— Въ кают теперь чудесно!
— Душно тамъ… моченьки моей нтъ… Опять же и офицеръ.
— Какой офицеръ?
— Да Богъ его знаетъ, откуда такой безстрашный появился. Пужаетъ. Только у него и разговору, что о скоропостижной кончин. И то я ему графинъ водки выпоила.
Такъ ее и оставили въ поко.
На неб ни единаго облачка. Серебряныя искры чаекъ тонутъ въ яркой синев. Волга стелется такою-же синью, по которой звздятся и ржутъ глаза солнечные блики. Устаешь смотрть. Соломенныя кровли деревушекъ на правомъ берегу — точно золотыя стоятъ. Церкви такъ и вырзаются на верхушкахъ холмовъ. Зеленыя облака яблочныхъ садовъ къ самой вод сползли и смотрятъ въ ея прозрачную поверхность.
На перерзъ бжитъ пароходишко,— облзлый, ошмарканный.
— Тоже пароходомъ зовется. Поросенокъ!
— А что?
— Ни кожи, ни рожи… А капитаномъ тамъ клоунъ служитъ. Того и гляди — утопитъ!
— Кто-же опредлилъ такого?
— У нихъ въ обществ все такъ. Наборщики есть… Богомазъ суздальскій, отставной трубачъ… А этотъ прежде въ цирк Морозова состоялъ — не понравилось, пошелъ на пароходъ капитаномъ. Тоже командуетъ! Начальство увеселяетъ. Съ рубки внизъ турманомъ порхнетъ и на-лету перекувырнется. А то голову между ногами просунетъ и ходитъ такъ по палуб. Ремесло свое забыть не хочетъ — все хлбъ на случай. Кто дло знаетъ — прочь отъ нихъ бжитъ. Эдакаго командира навяжутъ!
— А у васъ такого нтъ?— вступается дама.
— Клоуна-то? Господь хранилъ!
— Жаль… Я-бы посмотрла. Все пассажирамъ удовольствіе. У насъ мировой посредникъ одинъ — шпаги глотаетъ — первый гость! Вс его за это уважаютъ, а и человкъ-то пьяница!
Волга передъ Камой не особенно широка. Устье близко. То и дло на насъ надвигаются караваны съ желзомъ изъ Лаишева, куда оно сплавляется на ярмарку съ верховьевъ Камы. Изъ Лаишева спускаютъ желзо по теченію на баркахъ, которыя у устья ждутъ кабестанныхъ пароходовъ, доставляющихъ вверхъ по Волг эти грузы на Макарьевскую…
Вонъ одно такое громадное чудовище, съ двумя забжками, ползетъ прямо на насъ. Черное все, точно изъ трубы сейчасъ, грязное. Два маленькихъ пароходика-забжки, точно собаченки, снуютъ передъ нимъ. То одинъ завезетъ канатъ впередъ съ якоремъ. Сброситъ его — другой конецъ каната на кабестан. Паровая машина, что неистово пыхтитъ тамъ, наматываетъ его на валъ или воротъ — надвигается, такимъ образомъ, кабестанъ на якорь, другая собаченка-забжка уже вытянула впередъ второй канатъ съ якоремъ… Такимъ образомъ, медленно ползетъ впередъ это черное чудище, влача за собою десять, либо двнадцать пузатыхъ барокъ съ какими-то пестрыми птушками на коротенькихъ штокахъ. На палубахъ барокъ срый людъ толпится кучками.
— Нтъ бднй этого народа.
— Почему?
— А вотъ до ярмарки дойдетъ — домой пшкомъ, христовымъ именемъ питаясь, вернется и, въ конц-концовъ, еще хозяину долженъ останется. Зимой опять хлбъ понадобится: коли хозяинъ не дастъ — помирай… Кабала! Самое это рукомесло подлое!
Чмъ ближе къ устью, тмъ безобразныя массы кабестановъ чаще и чаще попадаются на встрчу. А у самаго берега — баржи съ солью привалили и стоятъ,— пароходовъ ждутъ.
— Соль-пермячка! Поди, любимовская?
— Кокоревъ попъ тамъ орудуетъ, вс заводы подъ свою руку съ Губонинымъ они забрали!
— Ничего, на ярманку все свалятъ.
Рубка мало-по-малу пустла.
Убралась внизъ дама, напуганная офицеромъ, убрался и капитанъ, благо фарватеръ здсь извстный.
— А это про народъ они правду говорятъ!
Оглядываюсь. Оказывается, безсловесный, до сихъ поръ, лоцманъ заговорилъ.
— А что?
— Да голе этихъ судовщиковъ, поди, и татарскаго байгуша (нищій) не найдешь. Точно, что мрутъ.
— Что же, другого дла нтъ у нихъ?
— Какъ не бывать — есть! Сторона у нихъ заводская, привольная… Да они по Чусовой живутъ!
— Такъ что-жъ изъ этого?
— У нихъ такъ: кто на какой рк ослъ, у того и промыселъ такой. На Чусовой — вс судовщики, ну, эти и питаются отъ барки! Которые изъ нихъ настоящіе хозяева, кондовые, т сами строютъ, а эти въ бурлакахъ бгаютъ.
— Хлба цльнаго не видятъ!— замтилъ— лоцманскій ученикъ, стоявшій по другую сторону рулеваго колеса.
Я только теперь обратилъ вниманіе на нашего вожака.
Такъ себ, небольшого роста, невзрачный мужиченко… Лицо срое и самъ срый весь… подслповатымъ кажется даже. Только потомъ замчаешь, какъ неотступно и зорко высматриваетъ онъ впередъ. На близкое разстояніе и не глядитъ — это привычка у него. Заговорите съ нимъ со стороны, онъ повернетъ къ вамъ лицо, а самъ все-таки черезъ вашу голову или мимо вдаль смотритъ, куда-то въ синь, въ воздухъ. И все глаза прищурены… Большею частью молчитъ, но если и разболтается — слово само собою, а глаза и руки свое дло длаютъ.
— На свт нужи много!— А рука повертываетъ колесо, и брови хмурятся: видимо, измненіе фарватера замтилъ.
— Не избыть ея!— Колесо въ противоположную сторону.— Кому это въ диковину, а нашему брату, рабочему человку, сплошь таково-то живется!
И опять прищурился прямо въ ослпительно-сверкающую солнечнымъ блескомъ излучину. Трудно даже уловить цвтъ его глазъ, хоть и блестятъ они сквозь полусомкнутыя рсницы.
Ночью или днемъ — онъ одинаковъ. Волга каждый годъ мняетъ свой фарватеръ, Кама еще капризне, а лоцманъ идетъ увренно, почти не ошибаясь — тутъ нужна чуткость дикаря американскихъ пустынь. Гд сегодня пароходъ прошелъ свободно, въ слдующій рейсъ — песчаный перевалъ подъ водой, обмелетъ любое судно. Лоцманъ все замчаетъ, по цвту воды, по зыби на ней, по желтоватымъ пятнамъ. Все ему сообразить надо: какіе втра за это время дули, куда воду несли, сколько воды было, и какъ она падаетъ. Началась мель — слди за ней каждый разъ: на сколько она наростетъ, въ какія стороны забрасываетъ свои песчаные языки, а если косой прямо въ русло выхала — какъ далеко остріе этой косы легло и въ какомъ направленіи. Новое теченіе себ рка прорываетъ — никому это невдомо, а лоцмана не обманетъ. Дно — онъ, точно ладонь свою, видитъ, вс выпуклины, гребни, морщинки на немъ ясны ему до того, что, умй онъ взять въ руки карандашъ, начертилъ бы вамъ безошибочно. Нынче вонъ подъ берегомъ словно быстре рка бжитъ — онъ уже высматриваетъ это теченіе, опредляетъ его предлы, силу… Значитъ, къ середин мель будетъ, если вода сюда такъ яро ударила. Между двумя желтоватыми пятнами на вод голубая лента, извилистая, слди за ней, это — фарватеръ. А то и все вода синяя однообразно, да подъ самымъ носомъ парохода морщинки на вод чего-то трепещутся. Опасность — тутъ мелко, нужно мнять ходъ. Знай, какой колоритъ въ туманные и солнечные дни! Да днемъ-то ему еще съ полагоря. А вотъ ночь придетъ, да еще безлунная, беззвздная… Зорко онъ оглядываетъ берега.
— Они инстинктомъ берутъ!— серьезно сообщилъ мн старикъ, лтъ сорокъ плавающій по Волг.— Удивительно, какъ чутье развито у нихъ. Бывали такія ночи на Кам: вверху и внизу черпеть хоть глазъ выколи. А мели везд новыя, потому засуха, вода быстро падаетъ, самъ знаешь, что поперекъ рки перекаты. Что-жъ бы вы думали — ничего не заднетъ, цлъ пройдетъ.
— Терентій! Ты, должно быть, чорту душу продалъ!— попробовалъ было пошутить пассажиръ одинъ съ нашимъ лоцманомъ.
— Экъ у тебя, точно почтовый колоколецъ, языкъ невсть, что мелетъ!.. Разв можно лоцману про чорта поминать, а какъ онъ меня сомущать начнетъ? Васъ же напорю на перекатъ. Уйди ты, Христа ради. А то за капитаномъ пошлю, чтобы онъ тебя внизъ уволокъ. Нашего дла не знаешь. Тутъ не во-время глазомъ мигнулъ — и пропало судно. Мелево несуразное!..— обидлся онъ.
— Ты думаешь, мы такъ, на-уру, полземъ?— уже потомъ, успокоившись, объяснялъ онъ.— Сами глядимъ да примчаемъ, да постоянно у Господа Бога про себя откровенія просимъ, чтобы Онъ, Всемогущій, ангела своего послалъ — народъ да хозяйскую посудину эту въ цлости соблюсти. Это, братъ, дло святое. На этотъ промыселъ идти нужно съ молитвой, а ты про чорта бухнулъ!
Прибавьте, какую память нужно имть лоцману, чтобы за зиму не забыть двухъ или трехсотъ опасныхъ мстъ, да не только самыя мста, но и очертанія ихъ, и береговыя выпуклины, всякое угодье, по которому нужно сообразить о дальности или близости опаснаго пункта. Въ большинств случаевъ (по крайней мр камскіе лоцманы) лоцманъ не грамотенъ, записывать ему некогда, да и не можетъ, все само должно уложиться въ голов. Какое напряженіе вниманія!
— Тутъ ничего нельзя забыть. Вонъ этотъ рубчикъ,— взмахнулъ онъ головой на полоску лса по одному изъ береговыхъ склоновъ,— пропустилъ — и на перекатъ напоролся. А въ верст отсюда дерево есть, грозой его попортило, тамъ тоже мель, махонькая самая. А вонъ тамъ большой камень у воды — тоже примта наша.
Чуть только что-нибудь сомнительное, лоцманъ пріостанавливаетъ ходъ. Пароходъ начинаетъ идти тише и тише, пока впереди матросы шестомъ мряютъ воду. Но вотъ дно все глубже и глубже, опасность прошла.
— Скорый ходъ!— командуетъ капитанъ сквозь трубу, проведенную въ машину.
И лоцманъ опять впивается въ даль, высматривая тамъ новыя опасности.
— Наша жизнь самая скучная, самая неприглядная. Намъ лтомъ даже водки выпить нельзя.
— Такъ и не пьете?
— Такъ и не пьемъ. Потому — въ ней бсъ. Зимой за то отводимъ душу. Мы больше изъ Работокъ. Такве село на Волг есть, слыхалъ-ли?
— Какъ-же, былъ тамъ.
— Лтомъ?
— Да.
— Это что! Ты къ намъ зимой прізжай, тогда весело. Лтомъ одн бабы у насъ, да малыя дти. Кто въ судовщикахъ, кто въ лоцманахъ, кто на пароходахъ матросомъ. Вс врозь. А зимой съ деньгами ворочаются, зимой пиры въ Работкахъ. Баба — и та пьяная ходитъ!
— Неужели у васъ бабы пьютъ?
— А для ча ей не пить? Двка — и та веселй съ вина, а баба должна съ мужемъ въ согласіи жить. Мужъ пьетъ — и она пей. А лтомъ намъ не разгуляться. Одно слово, женатъ, а по пяти мсяцевъ бабы своей не видишь.
— За то другіе теперь около нея!— пошутилъ кто-то.
Лоцманъ только усмхнулся.
— Ншто она не человкъ?— пояснилъ онъ, немного погодя,— Ей тоже требуется. Главное дло — зимой, чтобы хвостомъ не виляла. А лтомъ — сколько хошь, мы за это не въ обид, тоже люди вдь!
— А какъ дтей нанесетъ?
— Еще и того лучше, все работники въ домъ. Дти по матери вдь. Давай Богъ побол такихъ батрачковъ. Выкормить у насъ есть чмъ, хватитъ, а выростетъ — насъ кормить станетъ. На это мы добры. У насъ баб лтомъ слободно. Въ Работкахъ бабу за ехидство бьютъ, ну, а за это — николи!
— А безъ битья нельзя?
— Обычай такой держится. И то хорошіе хозяева не бьютъ. А которые бдные, тмъ одна утха.
Терентій съ собою постоянно таскаетъ сына.
— Къ своему рукомеслу пріучаю.
Я присматривался къ этому пріучиванью — и не разъ изумлялся. Дло въ томъ, что отецъ ничего не объясняетъ мальчику. Тотъ только по-собачьи въ глаза смотритъ Терентію, да когда лоцманъ повернетъ колесо, мальчуганъ слдитъ, на что въ данную минуту обращено вниманіе отца. Берега примчаетъ, запоминаетъ ихъ очертанія, съ ркою роднится.
— Само ему въ голову вложится. Разовъ сотню пройдетъ,— и готовъ лоцманъ!
Оно такъ и выходитъ,— само вкладывается.
Лоцманъ превосходно знаетъ все, что находится у самаго берега. Деревушка ли высыпала къ вод, хуторъ ли чей, заводъ, или просто лсная усадьба. Онъ и назоветъ вамъ ихъ, и оцнитъ, и разскажетъ. Но чуть подальше отъ берега, хотя оно и на виду,— его не спрашивайте, наврное, не знаетъ. Такъ, напримръ, мерещутся у ‘крайводы’ дв избенки,— соломенныя кровли, лодка на песчаную понизь вытащена, даже дворовъ нтъ.
— Вонъ онъ, Мальчухинскій поселокъ стоитъ! Рыбкой народъ промышляетъ, стерлядей ловятъ… Бдно живутъ.
— А это что?— спустя нсколько минутъ, указываю я на сверкающее глазами многочисленныхъ церквей своихъ большое село, верстахъ въ шести отъ берега.
— Это?.. А и впрямь село!— Точно онъ въ первый разъ увидлъ его.— Этого не знаю.
Какъ копируетъ своего отца мальчонко, даже смотрть учится также, какъ тотъ. Щурится, черезъ головы глядитъ, все вдаль наровитъ разсмотрть. И важность напускаетъ на себя до смшного. Не улыбнется, а о шалостяхъ, разумется, и не подумаетъ.
— Ишь, какой лоцманокъ у меня!— хвастается отецъ.
А тому это даже и не лестно. Серьезнйшимъ образомъ слдитъ онъ за ходомъ судна. Разв только замтитъ порой:
— Анюткинъ воложекъ правй нон сталъ!
Всматривается отецъ.
— И то правй… Ишь сколько земли навашло!
— Допрежь вонъ у того дерева шелъ.
— Врно… А теперь у дерева песокъ… Льдомъ другей берегъ прорзало, туда и пошло… Мягче.
И опять молчаніе. Главное, никакихъ указаній. Примръ отца передъ глазами. Всматривайся и самъ соображай, почему онъ длаетъ то и другое. Въ шестнадцать лтъ этого мальчугана уже на рчное судно парусное поставятъ въ помощники лоцману, а года черезъ три изъ него заправскій лоцманъ выйдетъ. Нкоторые, наиболе осторожные лоцманы изъ молодыхъ, первый рейсъ по Кам или Волг каждый годъ ‘шестомъ проходятъ’, т. е. пароходъ на каждомъ шагу мряетъ воду и подвигается медленно. Но и эти вс измренія запомнить такъ, чтобы уже не прибгать къ шестамъ,— дло трудное и для насъ невозможное.
— Эка Волга пустынная теперь какая, что значитъ ярмарка далека, ни одного судна не видать!— замчаю какъ-то я.
— Какъ не видать! Вонъ Колчинскій пароходъ бжитъ, да три баржи за нимъ, а позади и еще — Самолетскій попыхиваетъ.
Всматриваюсь и прихожу къ убжденію, что Терентій просто-на-просто мистифицируетъ. Волга чиста, ни клубка дыму на ней, ни черточки какого-нибудь судна.
— Ничего нтъ!— увренно подтверждаю я… Еще бы не подтверждать, когда прозрачно синій горизонтъ такъ ясенъ.
— Да, вонъ… Чего вы, гляньте!
Спустя минутъ пять дйствительно, вдали замерещилось что-то, точно запятая, приближающаяся къ намъ хвостомъ вверхъ. Это и оказывается Колчинскимъ пароходомъ со струей чернаго дыма, выбрасываемой имъ, а потомъ Самолетскій пароходъ показывается въ вид второй запятой на прозрачномъ небосклон. Подбжалъ ближе Колчинскій пароходъ, дйствительно, три баржи за нимъ тянутся, повивая въ воздух красными флагами и стройно рисуясь на синев Волги. Только разведешь руками. Не только человкъ различилъ вдали пароходъ, но и разобралъ его примты, сказалъ, кому онъ принадлежитъ. Зоркость необычайная и для меня во всякомъ случа непонятная.
— Ему и бинокля не надо!— сообщаетъ капитанъ. Лодка-ли у берега, корга-ли, чуть-чуть колышущаяся въ непроглядной дали на волнахъ — все замчалъ Терентій. Мальчикъ точно также вырабатывалъ дальнозоркость, всматриваясь постоянно въ отдаленные изгибы береговъ.

II.
Бичъ лсовъ.

— Эге… въ Юнг-то, видно, угостился… Ишь тебя шатаетъ какъ!
— Не замай. Ты капитанъ — твое дло на рубк сидть, а я къ теб въ каюту пойду, доспать надо… Сколько денъ все доспать не могу.
— То-то тебя Юнга ушибла.
— Что такое Юнга?— спрашиваю я.
— Вторая Москва у нихъ. На усть Ветлуги село большое, тамъ пристань лсная. Тамъ рабочаго люда этого скопляется — что комара на болот. Туда же и бабы съзжаются верстъ за сто. Рабочіе здсь разсчетъ получаютъ, гуляютъ на радости, если хозяева ихъ не обидли, а обидли хозяева — съ горя пьютъ, ну, и бабы около нихъ кормятся. Юнга — это рай для бурлаковъ и приказчиковъ. Ну, вотъ теб ключъ, ступай ко мн — отсыпайся!— обратился онъ къ новому пассажиру.
Это было нчто врод кабестаннаго парохода — въ образ человческомъ. Атлетъ. Плечи — косая сажень, брюхо на выносъ, голова громадная, борода — гущины необычайной и по поясъ, руки покрыты сплошь бородавками и мозолями. На немъ армякъ, сапоги, отъ которыхъ дегтемъ песетъ за версту, рубаха на груди разстегнута, за то голая шея повязана красною орденскою лентой, и на лент золотая медаль красуется. Судя по цвту ленты, минотавръ этотъ никогда не разстается съ нею. Даже закрутилась вся, какъ веревка.
— Хорошъ экземпляръ?— обратился ко мн капитанъ.— Сермяга вдь, а милліонами ворочаетъ. Медалью величается, а чистой рубахи въ рабочую пору не наднетъ!..
— Кто же это такой?
— Истребитель лсовъ.
— Лсопромышленникъ?
— Называйте его, какъ хотите, а онъ на своемъ вку мало-мало тысячъ двсти десятинъ лсу перевелъ, да недавно у башкиръ вотъ еще тысячъ пятьдесятъ на срубъ купилъ. Всю жизнь свою только и длаетъ, что рубитъ. А вдь простымъ дровоскомъ былъ, у знаменитаго богача купца Бакаева въ работникахъ жилъ. Только пять лтъ тому назадъ азбук выучился, а писать и по сю пору не уметъ. ‘Мн, говоритъ, цифра нужна — а на грамоту мн плевать. Ты меня въ цифр не обмани’. По Кам не мало такихъ мстъ, которыя этотъ бичъ обезлсилъ. Онъ одинъ натворилъ здсь зла больше цлаго поколнія другихъ лсопромышленниковъ.
— Какъ же онъ разбогатлъ? Отъ дровоска, получающаго тридцать копекъ въ день на своихъ харчахъ, до милліонера путь очень великъ.
— Тутъ какая-то исторія была. Одни говорятъ, что, выкорчевывая дерево съ корнемъ, кладъ нашелъ. Вдь вся здшняя сторона кладами богата. Понизовые разбойники, вольница Закамская, то и дло, добычу въ землю зарывали. Оно и не мудрено найти кому-нибудь случаемъ. А другіе про него говорятъ, будто онъ просто раскольки-купца, пробиравшагося въ скитъ лсными тропами, подстерегъ да и убилъ. Только онъ сразу началъ и шибко. То у дло, что дачу за дачей покупаетъ, да валитъ лсъ. Даже у него ненависть какая-то къ лсу пошла. Вы потолкуйте-ка съ нимъ. Вонъ онъ назадъ идетъ.
Чудище, дйствительно, подымалось на рубку. Лстница подъ нимъ скрипла и стонала, точно живая.
— Паритъ у тебя въ кают еще пуще!.. Тутъ на лгкомъ воздух лягу на скамеечку!
— А какъ дама выйдетъ?
— Я съ нея воли не снимаю, и она съ меня тоже. Ляжь она — рази я что скажу?
— Я вотъ пассажиру про тебя разсказывалъ.
— Что ты сказать можешь, какой у тебя разумъ? Меня понять мудрено, братъ!
— Ишь ты медаль вывсилъ, да и величаешься!
— Медаль?.. Ты думаешь, я для бахвальства?.. Эхъ, ты!.. Я, самъ, баринку разскажу про это. По нашему лсному длу хорошаго платья носить нельзя, потому я и съ топоромъ, я и въ болот по колно. Сплю, гд Богъ положитъ! Купцомъ не однешься. А сермягу надлъ — всякій наровитъ тебя ткнуть, куда ни попало, особливо начальство. У насъ сторона дикая, глухая, ну, и начальство у насъ не какъ у прочихъ, а старое, дикое. Такого, поди, на Волг не найдешь!.. Ну, а повсилъ я медаль,— знаютъ, кто я таковъ. И полсовщикъ всякую мн льготу предоставитъ, ну, и отъ другихъ мн обиды нтъ, все же я какъ будто чиновникъ выхожу. Все же — разумйте языцы!
— Неужели вы сами работаете?
— Самъ — везд. Рабочихъ тоже держу, одному со всмъ не справиться, и самъ съ ними работаю. У насъ дло веселое, хорошее, любое! Свалилъ дерево — обтеши его, обтесалъ — сволоки на сплавъ, до рки добрался — вяжи плоты въ вод. И все-то теб свтло кругомъ, да радостно. Самъ знаешь — лсъ валишь, добро длаешь.
— Это какъ-же?— изумился я.
— А рази не добро. Что лсъ? Царство нечисти всякой, сказано — трущоба, дебрь! Кто въ лсу живетъ? Зврь дикій, человку непотребный, злое племя живетъ. Дьяволъ въ лсу крещенную душу смущаетъ пуще, чмъ въ пол. А сколько зла въ ней, въ чащ зеленой творится!— И лсопромышленникъ даже нахмурился.— Смертное убойство, грабежъ, воровство всякое. Притоны тамъ злодю уготованы, бглянки ходятъ, ножи точатъ. По трущобамъ, да чернолсьямъ всякій разбой таится. Что его жалть лса-то!.. То-ли дло нивка, она божья. Гладко теб, чисто, куда ни взглянулъ — все точно на ладоньк. Нивка — она откровенная, она теб всю округу оказываетъ. Стень тоже — тамъ никто не притаится. Всякаго издали видишь, какой онъ человкъ. Лицомъ къ лицу не подойдетъ къ теб незнамо, нежданно. Да и красота, какъ понизь ровная теб разстелется, богатство, коли Богъ хлба послалъ. А лсъ! Слыхалъ присловье наше: лсъ темнй — бсъ сильнй. Вотъ оно, что умные-то люди говорятъ.
— А сколько зла отъ лсоистребленія вашего!
И я пустился было ему доказывать это.
— Вонъ оно! Умнй Бога хотятъ нон быть. Богъ за грхи наши посылаетъ намъ голодъ да холодъ, чтобы мы опомнились, да къ нему Милосердому прибгли, а ты лсъ. Лсъ на потребу человку данъ, что-жъ его не рубить? И дло, теб говорю, веселое. Иной разъ на всю округу одинъ стоишь — рубишь. Вдаришь ты разъ, точно съ тобой весь лсъ заговоритъ, каждое дерево теб отзовется, чуетъ оно, что на добро ты его валишь. Храмъ божій изъ него воздвигнутъ, либо жилье какое, а то на согрву человческой немощи!.. А то Бога перемудрить хотятъ. Нтъ, братъ, Его умнй не будешь. Что Онъ даетъ, то и будетъ. Древл, вонъ, сказывали, по лсамъ идоловъ ставили, что лсъ, что капище — все одно значитъ. Что-жъ жалть его, по твоему?..
— Онъ и зиму, и лто въ лсу,— разсказывали мн про него потомъ,— жену и дтей бросилъ совсмъ. Раза два въ годъ назжаетъ. Съ недльку проживетъ и опять на промыслъ. Семья у него крестьянскаго обихода держится. Такая же изба, только что разв побольше, хлбопашество, жена сама коситъ, дти тоже къ мужицкому длу привыкаютъ. Вся округа у него въ кулак зажата. Вс-то ему должны, процентъ платятъ, работаютъ на него даромъ. Онъ даже сыновей своихъ въ школу не посылаетъ.
— Какъ такъ?
— Не нужно,— говоритъ. ‘Я и безъ грамоты деньги нажилъ, а вы съ грамотой только проживаете ихъ’. Теперь жена тайкомъ стала сынишку къ дьячку посылать! Что же бы вы думали, узналъ — такъ оттаскалъ ее за волосы, да еще при всемъ честномъ народ, съ тхъ поръ она полно о грамот думать. А дочку свою въ институтъ свезъ.
Отъ удивленія я переходилъ къ удивленію.
— Въ годъ за нее тысячи по полторы платитъ. Пусть, говорить, всмъ наукамъ обучена будетъ и по-французскому. А потомъ я ее въ деревню возьму, пущай-де образованная да передъ мужикомъ-дуракомъ покланяется. мн что, говоритъ, надъ вами величаться, вы народъ темный, а я надъ ней, надъ барышней, величаться начну — это лестно!..
— Вонъ казенный снарядъ идетъ!— указали мн на барки съ флагами.
— Какіе казенные?
— А изъ пермскихъ заводовъ бомбы, гранаты. Ихъ съ Чусовой такъ безъ перегрузки и волокутъ до Нижняго.
— Близка наша Кама-матушка, кормилица богоданная!
Берега точно принижались. Лвый берегъ Волги совсмъ къ вод припалъ. Весь песчаными понизями на солнц золотится. Блая полоса пны, точно серебряная кайма у золотого поля. Кое-гд — облако рощи далекой. И направо сплошь зеленетъ нагорье. Если не лсъ, на который новый пассажиръ алчно заглядывается, такъ сады внизъ сползаютъ. А паритъ еще круче. Жара даже татаръ загнала въ каюты.

III.
Старательница.

Село Богородское!..
Золотыя шапки соломенныхъ кровель — по всей гор, улицы прямыя, точно стремглавъ внизъ сбгаютъ. Большая церковь посреди села. Кругомъ (должно быть, день базарный) черныя точки лошадей и телгъ, много такихъ черныхъ точекъ. Народъ внизу на берегу кишмя-кишитъ. Какой-то блый пароходъ американскаго типа присталъ туда. Точно вилла на вод съ галереями и балконами кругомъ. Десятки мелкихъ лодченокъ чертятъ по Волг. Еще два-три поворота колесъ, и серебряная полоса великой сверной рки передъ нами — откроется во всей крас своего спокойнаго приволья.
Синя, уходятъ назадъ каменные обрывы праваго берега. Волга ширится вдругъ. Нсколько островковъ налво, усянныхъ чайками-мартышками, точно искры вспыхиваютъ тамъ. Камы не видать за длиннымъ песчанымъ мысомъ. Только мачты судовъ двигаются за нимъ, точно эти суда по земл ползутъ къ Волг. Тамъ и вдали за понизью все теченіе Камы мачтами этими означено. А плотовъ, плотовъ лсныхъ — видимо невидимо. Изъ Камы еще новые и новые ползутъ, тихо, лниво скользя по серебряной глади. И вс они съ рогожными навсами, подъ которыми также тихо и лниво длаютъ свое дло ободранные, неприглядные плотовщики. Вонъ одинъ такой плотъ ползетъ себ, а на немъ единственный плотовщикъ, да и тотъ подъ навсомъ лапоть плететъ. На другомъ, подъ такой же рогожей, на шестахъ, раскинулся, подостлавъ подъ себя армякъ, рабочій — въ чемъ мать родила. Бронзовые мускулы смуглаго тла такъ и обрисовываются. Рядомъ большой рыжій песъ валяется, съ какого-то плота дымокъ поднимается,— кашу варятъ бурлаки. А тамъ, подальше, цлая семья — двухлтній ребенокъ безпечно бгаетъ, не боясь на каждомъ шагу свалиться въ воду. Мать дремлетъ себ подъ лучами жгучаго солнца. А ребенку, видимо, весело и привольно,— онъ смло скользитъ своими тонкими ноженками по брусьямъ, рискуя ежеминутно нырнуть въ воду… Вонъ баржи съ солью. Пусто тамъ, весь народъ на берегъ ушелъ и развалился на песк, подставляя солнцепеку и безъ того обожженныя лица.
Очень красива сбгающая внизъ по рк изогнувшаяся линія плотовъ. На каждомъ вятскомъ великан-бревн играетъ солнце, есть что-то праздничное, свжее во всемъ этомъ. Такъ и кажется, что до тебя доносится смолистый запахъ лса. Воды Камы, когда вступаешь въ нее, полне верхнихъ водъ Волги. Медленно и спокойно струится она, точно убаюкивая суда, среди своихъ зеленыхъ понизей. Оглянешься назадъ,— синими сливающимися тонами уже выступаютъ обрывы волжскаго берега, а дальше переходятъ въ лиловую кайму, на которой темными пятнами разбросаны села. Богородское сбилось въ одну кучу, и чмъ дальше уходили мы, тмъ все тсне и тсне сдвигаетъ оно марево своихъ избъ. Синіе и лиловые тоны ложатся все гуще и гуще — пока вся эта украйна не охватываетъ горизонта позади однообразною полосой.
Отличительный характеръ пейзажа — спокойствіе, ничмъ невозмутимое. Берегъ пока низменъ. Мы идемъ по главному камскому устью. Направо и налво рукава, то они блеснутъ на солнц яркой излучиной, то снова спрячутся, и только мачты да караваны мелкихъ судовъ видны на нихъ. По зеленой понизи теплятся отраженными солнечными лучами крохотные, чуть замтные, но свтловодные заливы, гд остались еще слды половодья. Озерки, точно клочки голубого неба, разбросаны по луговинамъ. Попадетъ такое озерко на песчаную понизь — точно пятно лазоревой эмали на золот.
Втромъ потянуло, холодкомъ среди недвижнаго досел пекла повяло. Такъ и дрогнули вс отъ радости.
Сверомъ пахнуло!.. Дышется легко. Сразу крпче себя чувствуешь. Даже гд-то псня вспыхнула.
И дйствительно, отсюда уже тянутся широкіе пути въ тьму и холодъ — на полуночь. Опять Сверъ — и привтствуешь его въ лиц этой великой рки, этой становой жилы, разносящей жизнь въ глухія бездорожья его величавыхъ пустынь. И рвешься туда, въ еще непосщенныя захолустья. И чудится тамъ что-то сердцу милое, точно голосъ друга кличетъ оттуда.
И названія встрчныхъ пароходовъ говорятъ о новомъ кра.
— Вонъ, глядите, ‘Тагилъ’ — буксируетъ внизъ баржи съ солью. Ихъ всегда легко узнать. Глубоко баржа въ вод сидитъ,— значитъ, солью нагружена.
— А вонъ ‘Сибирякъ’ — пароходъ на-встрчу намъ.
Мелькнули мимо еще баржи съ вагонами, которые буксируются въ Пермь, для горнозаводской дороги. Мы скоро ихъ оставили далеко за собою. Нсколько рыболовныхъ лодченокъ точно набжали на насъ спереди и только-что поровнялись — опять моментально скрылись уже позади насъ. Только и помню въ одной изъ нихъ силуэтъ ловца, показывавшаго намъ громаднаго осетра. ‘Авось-де остановятся и купятъ’.
На правомъ берегу татарскія деревни пошли — Табаево, Епанчино…
— Что тутъ длаютъ татары?
— Хлбъ сютъ. У нихъ чудесныя земли. А вонъ дальше, русскія села наши, Мансуровское, да Мысовское, мало хлбомъ занимаются. Славный промыселъ у нихъ — поднимать затопленныя барки. Тутъ и другія деревни этимъ живутъ. Тонутъ больше барки съ желзомъ.
— Да неужели этимъ однимъ существовать можно?
— Отчего-же? Деньги хорошія берутъ. Другіе подъ Самару уходятъ рыбу ловить, покупаютъ въ Вятк деревянную посуду и сгоняютъ ее внизъ по Кам въ Волгу, больше, впрочемъ, кадки да ведра. Изъ Блой и Вятки — Камой прогоняютъ внизъ ободья, доски, лопаты, скупаемыя купцами отъ сплавщиковъ на пристаняхъ. Народъ у насъ промысловый, зажиточный.
— А недоимка?— вмшивается сумрачный крестьянинъ.
— Какая недоимка?
— Богатство-то гд же, коли на каждой семь неплатежъ?
Капитанъ было задумался.
— По селу, дйствительно, міроды есть, т богато живутъ, они и пользуются. Ты говоришь, мы барки подымаемъ, посуду плавимъ внизъ, ободьемъ торгуемъ. Да разв мы? Мы тутъ — работники. Наше дло наемное. Всмъ орудуютъ двое да трое, которые намъ хлбъ задаютъ зимой, да деньги на подать въ волостное вносятъ. Мы бы рады хлбомъ заняться, да какъ это сдлаешь, коли міроды насъ долгами во какъ окрутили! Лто придетъ — въ поле бы, анъ нтъ, ступай на сплавъ. Весна — сять нужно,— ступай выздымать барки. Мы бы отъ этихъ хваленыхъ промысловъ твоихъ безъ памяти ушли. Татарамъ куда лучше, они хлбъ себ ростятъ и кабалы не знаютъ.
Пароходъ тащилъ нсколько пестрыхъ барокъ. Коньки были особенно щеголеваты, красные птушки — на маленькихъ мачтахъ, даже яркія звзды изъ затйливо расположенныхъ лучинокъ.
— Это бакалею да мануфактурный товаръ вверхъ везутъ, а сверху мы эти баржи солью или желзомъ нагружаемъ. Барки, которыя желзо либо соль внизъ доставятъ,— уже нейдутъ въ дло, ихъ разбираютъ.
Стало по-прохладнй, и народъ выползъ на палубу. Одна кучка особенно обращаетъ на себя вниманіе. Посреди баба, рослая, румяная. Отъ хохоту груди такъ ходуномъ и ходятъ. Въ выговор слышно что-то незнакомое, пвучее. Задираютъ ее со всхъ сторонъ, а ей все ни почемъ. Разв кто ужъ слишкомъ заднетъ, такъ затылокъ у него затрещитъ подъ широкой лапищей этой камской красавицы. Точно дерево ломаетъ! Мужиченко къ ней подвернулся, тоже, видно, не потрафилъ.
— Ты что щенишься тутъ?— зваетъ она на него.
— Полегше, полегше!— и ошарашенный кавалеръ къ общей потх вылетаетъ вонъ изъ круга.
— Знай нашихъ бабъ заводскихъ!— слышится ему вслдъ хохотъ развеселой толпы.
— Ай да Марья!— при этомъ, разумется, слышутся весьма непочтительныя выраженія, отъ которыхъ даже красноуфимскую даму коробитъ.
А у Марьи смхомъ лицо такъ и прыщетъ. Схватилась было она съ рослымъ парнемъ, да бросила — не по сил ей. Бездльная жизнь на пароход, видимо, не по душ, рада бы хоть подраться съ кмъ, мускулы — любому мужику не уступятъ, женскаго — только одежа одна. Горланитъ пуще всхъ, да и отъ крпкихъ словечекъ не прочь. Еще съ особеннымъ апломбомъ ихъ отхватываетъ ‘на-ко, дескать, выкуси! Что, взялъ?’
— Ай теб не стыдно?— изумляется какая-то мщанка, вся въ черномъ, съ утинымъ носомъ и узенькими безкровными губами.
— Намъ некогда стыдиться. Наше дло мужское, работницкое!
— У нихъ вс такія!— объясняетъ толпа.
— По заводамъ иначе нельзя — за мужиковъ стоятъ.
— А ты все-таки сократи себя, потому ты — бабочка, а не мужчинка,— настаивала на своемъ мщанка.— Ты вонъ какія словечки-то пущаешь, а это нехорошо, всему женскъ-полу на посрамленіе. Тебя и слушать-то зазорно.
‘Бабочка’ только глазами повела на нее и сплюнула въ сторону тоже съ своего рода заводскимъ шикомъ.
— Такихъ и замужъ-то не берутъ!— еще недовольне ворчитъ обиженная этимъ жестомъ черница.
— У меня мужьевъ сколько хошь. Чего, чего, а этого добра не искать стать: въ волю его, хошь пять, хошь шесть, а то и вс десять насбираются. И теб уступлю за дешево — бери только. Вс здсь — во!— показала она внушительно кулакъ.
‘Утиный носъ’ озлобленно плюетъ и укладывается на подушку.
— Такъ-то лучше!— напутствуетъ ее старательница.
— У насъ здсь бабы не ваши, наша баба совстливая.
— То-то вы ее и бьете, за эту за самую совстливость. А ты, поди, къ нашей старательниц сунься. Она тебя проводитъ.
— Что и говорить, разв вы къ настоящимъ кавалерамъ привыкли, вамъ бы съ вашгеромъ {Вишгертъ, деревянный приборъ для промывки золота.} только возиться!
— Насъ вашгертъ кормитъ. Намъ безъ вашгера, что вамъ безъ сохи.
— Смлы ужъ очень!
— Намъ бояться нельзя. Мы въ одиночку по лсамъ золото моемъ. Кругомъ разв только волка дождешься. А и человка встртишь — недобрый тотъ человкъ, нужно отъ него отбиваться, постоять за себя. По нашимъ лсамъ бгунокъ ходитъ, бродяжка изъ Сибири идетъ, бабы они поди годъ не видали, какъ повстрчалъ — сейчасъ лзетъ. Силы нтъ у тебя — обидитъ.
— Ну, поди, съ этой обиды у васъ не кручинятся.
— Какъ не кручиниться, ежели силой? Съ согласія,— бери, сколько хошь. А самъ безъ спросу не лзь. А то иногда свои старатели встрнутъ. Коли золота что намыла, да съ собой захватила, отнимутъ, еще и наругаются всячески. Тутъ ужь не упротивишься, молчишь, за обидой не гонишься, скорй бы ослобонили только. А все привольнй нашей жизни нтъ!
Зорко присматривался я къ старательниц.
Какое сходство съ Кольскими женщинами, промышляющими въ океан! Та же сила, та же смекалка, та же отвага и та же кажущаяся распущенность. Горнозаводскіе типы пока были мн въ диковинку, поэтому я и не могъ пропустить мимо одинъ изъ лучшихъ въ этомъ род, тмъ боле, что старательница попалась не изъ заурядныхъ.
Прежде всего, что такое старатели?
Уральскіе крестьяне часто уходятъ въ даль и глушь, углубляются въ пустынные лса искать тамъ золота. Съ ними вашгеръ. Нашли розсыпь и давай промывать его въ одиночку или семьями. Золото, которое добыто такимъ образомъ, сдается владльцу участка по довольно высокой цн. Вотъ эти-то вольные, не по найму рабочіе и называются старателями, а работа ихъ старательской.
— Иные и дичаютъ совсмъ!
— Съ чего?
— А какъ мсяцевъ пять проведутъ въ лсу, назадъ вернутся — точно ихъ ушибли чмъ. Слова не добьешься.
— Ну, по этой старательниц незамтно!
— Да и т потомъ оправляются. Съ перва-на-перво запьютъ — и пройдетъ.
— Поди, выгодное дло ваше?— обратился я къ горнозаводской ‘бабочк’.
— Какъ не выгодно! Одинъ день сытъ, а два голоденъ.
— А при удач?
— И при удач помрешь безъ хлба. Наше дло такое — въ лса зайдешь, ищешь-ищешь золота, все, что съ тобой, прошь и ворочайся домой, корой сосновой, да ягодой лсной питаясь. А подастъ теб Господь, попадешь ты на розсыпь — еще и того хуже, домой идти жаль, не бросить же ее желанную, а сть нечего. Ну, и работаешь! Чернику шь, голубику, всякую травку узнаешь. Силки на птицъ ставишь, коли попадетъ что — сыта… Тутъ хошь фунтъ золота нарой, а голодна будешь. И не веселое же дло наше! Ни надъ тобою кровли, ни теб защиты, тутъ же въ ямк у розсыпи и спишь. Дождь пойдетъ — только жмешься. Медвдь мимо бредетъ, и дыханіе у тебя захватитъ, потому чмъ ты отъ него отобьешея? Силы и у мужиковъ не хватитъ. Теперь я стала только съ ружьемъ ходить на это дло, ну, и ободряешь себя.
— Да разв ты стрлять мастерица?
— Во! До я сколько дичи себ настрляю! Съ ружьемъ вольготно!
— Ты, вонъ, говоришь, удача! Иной разъ удачу эту самую проклянешь. Безъ нея ушелъ бы, а тутъ жадность въ теб. Первое время, какъ на работу уйдешь, псни поешь, самъ съ собой говоришь еще, а потомъ дико станетъ, точно это кто другой около тебя разговариваетъ А если погромче, нечисть всякая начнетъ тебя дразнить, псни твои перехватывать. Ночью и того хуже. Случается, и на работ натомишься, а не заснешь никакъ. Со всхъ-то сторонъ тебя охаживаютъ они. Гд захохочетъ, да такъ окликнетъ, гд это ребенокъ заплачетъ, а то точно кого ножемъ ржутъ. Прижмешься къ земл сырой, уши зажмешь да и взмолишь: Господи, вызволи ты меня, сохрани! Такъ и маешься до самаго утра. Такое время бываетъ, когда имъ дана полная воля мутить души христіанскія. Звря да нечисти всякой боишься, а человка еще и того хуже. Коли онъ сильнй тебя, нахрапомъ норовитъ золото отнять, а слабй — хитростью, да лукавствомъ дйствуетъ, словно отъ вора лютаго, бжишь отъ него прочь. Ты вотъ про себя подумаешь: вретъ-де баба, а я теб какъ передъ истиннымъ Богомъ: разъ это медвдь на меня въ лсу напалъ. Ну, и повалилась я, не дышу. Давай онъ меня катать по земл то одной лапой, то другой, каталъ, каталъ, да и бросилъ. Ушелъ за деревья. Вскочила я, да бжать. Слышу что-то за мной тонъ, тонъ! Глянь, а это опять онъ самый. Я опять плашмя. Ну, думаю, конецъ мн. Вс старые грхи припомнила. Нтъ, обошелся, покаталъ, пошутилъ и прочь пошелъ. Я и ни съ мста, лежу. Къ вечеру опять пришелъ, понюхалъ, поурчалъ, рядомъ легъ. Самъ лежитъ, а лапой нтъ-нтъ да и толкнетъ. Обмерла я совсмъ. Скорй бы ужъ смерть! Да, слава Господу, олень подвернулся, шарахнулся онъ въ чащу,— и зврь за нимъ, такъ и ослобонилъ меня. Вотъ она какая жизнь наша! А сколько такихъ,— продолжала она,— что и совсмъ пропадаютъ въ лсахъ нашихъ! Имъ вдь, дебрямъ этимъ, конца-краю нтъ, и он отъ заводовъ подале, потому заводы добре лсъ дятъ. Изъ нашего села мужикъ одинъ на старательскую работу пошелъ. Мсяцъ, сказываетъ, бродилъ, вдругъ въ одномъ чернолсьи и наткнулся на вашгеръ. Лежитъ вашгеръ, вокругъ розсыпь, видимое дло, кто-то работалъ, давай искать, въ кустахъ человкъ лежитъ, затылкомъ кверху. Пугнулъ онъ его, громко окликнулъ: — не шевелится, ближе подошелъ — смрадъ. Съ голоду, вишь, номеръ, руки оглоданы, а около него мшочекъ золота, такъ фунта два, поди, насбиралъ, парень. Такъ стали потомъ ладиться, кто да кто, и ничего не узнали: кто и откуда.
— Зато какъ золота много намоешь, да домой вернешься — благодать.
— Благодать, да не съ того хвоста.
— Да вдь на другомъ дл столько не заработаешь!
— Да за то возьми ты хоть желзный заводъ, ну, все же ты полтину въ день получишь, коли мастеръ. А тутъ вотъ хошь: я въ послдній разъ три мсяца въ лсу прожила, на шесть цлковыхъ золота намыла, ну, значитъ, совсмъ съ голоду помирать пришлось, да изба выручила.
— Это же какъ?
— А залишняя у меня изба была. Ну, продала я ее на заводъ, на срубъ. У нихъ на завод лсу недохватъ, каждому полну рады, такъ я съ братанами повалила избу, да на дрова ее сплошь и извела. Полтораста цлковыхъ съ завода выручила. А и удача — перво-на-перво тебя въ контор заводской управляющій господскій обсчитаетъ, а второе — нашему старателю супротивъ другого рабочаго впятеро пропить надо, а то и разума не вернемъ, вс одичавши будемъ. Только посл перепою и очувствуемся.
— Что же ты на другую работу не пойдешь, коли плохо?
— А тянетъ. Кто разъ на наше старательское дло пошелъ, тотъ человкъ пропащій, мсяцъ и другой въ сел поживетъ — скучать, да тосковать по лс станетъ. Такъ его точно кто тащитъ туда, все бросаетъ, отъ всего отступается, а въ дебрь опять уйдетъ. И тамъ въ трещи этой лсной жутко, а все его манитъ туда. Никакъ намъ безъ лса не прожить. Хоть ты што. Когда господскіе были, случалось, управляющіе запрещали ходить на старательскую работу. Не слухаются, въ бга пойдутъ. Изъ-подъ затворовъ сквозь ршетки умкнутъ. Приволье ли, а то, можетъ быть, и лсъ заколдовалъ насъ, морокомъ обошелъ, а только на міру не ладится старателю.
Табаево — село татарское все ближе и ближе. Деревянная мечеть, точно домъ. Деревянный минаретъ весь на виду. Тесомъ крытыя кровли и стны избъ. Зажиточно, чисто живутъ.
— Отчего русскія деревни хуже?
— А незадача. Татары здшніе господами осли. Табаевцы дома на подушкахъ сидятъ. Варево всякое у нихъ — дай Богъ чиновнику. Хлбъ у нихъ черный, чудесный. Въ Епанчиной много грязне, тамъ и соломенныя кровли на амбарахъ и службахъ.
Около Табаева веселая рощица, точно изумрудное пятно на желтой понизи берега.
— Глупый народъ!— злится лсопромышленникъ.
— Почему?
— А что толку имъ отъ рощи, чего они ее берегутъ? Я имъ пять тыщей давалъ. Вдь это — дубъ все! Какое дерево-то, только свали!
Минаретъ точь въ точь голубятня, только гораздо больше и съ острымъ шпицемъ наверху. Очень красивъ онъ на солнц.
— Это изъ здшняго лса строено?
— Нтъ. Они изъ казны и у меня лсъ берутъ, а своего не трогаютъ. Жадность у нихъ большая.
Татары, видимо, умне и распорядительне насъ, какъ это ни обидно нашему національному самолюбію. Сосдніе русскіе крестьяне сплошь вырубили свои лса, а татары каждую маленькую рощицу сберегли.
Посл гористыхъ береговъ Волги низменныя, спокойныя окраины Камы производятъ впечатлніе чего-то добраго, давно знакомаго, милаго сердцу. Пахнетъ цвтами. Далеко-далеко смутно мерещится кайма казенныхъ лсовъ, точно тамъ края облаковъ прорзались и симютъ на небосклон. То и дло встрчаются бляны съ ободьемъ и мочалами — видимо, послднія дебри лсныя изводятся. Все гуще и гуще обноситъ ароматъ.
— Откуда это?
— А на противоположномъ берегу табаевцы пчельники держутъ. И хорошіе пчельники. Первые мастера на это татары. Медъ въ Лаишевъ да Богородское шлютъ, деньги огребаютъ. Только липовыхъ медовъ нтъ здсь.
— Ну, а народъ каковъ?
— Народъ хорошій, честный. Слово врно держатъ. Непьющи. Къ русскимъ точно братья, какъ родного въ своемъ дом примутъ, только въ мечеть къ нимъ не ходи — этого не любятъ. Особливо къ прізжему крестьянину ласковы. Чиновника не любятъ. Ну, а нашъ брата попадетъ къ нимъ — первый гость. ‘Яичекъ не хочешь-ли, молока, меду’, всмъ радъ тебя угостить. Душевный народъ, что и говорить! Не токмо теб, лошади угодить радъ. Одно у нихъ — чай не нашъ, кирпичный, хоть и изъ самоваровъ пьютъ его. Коли ты у него не пошь — обидишь его, и потомъ онъ къ себ не приметъ. Ты, говоритъ, гордый, поди, ищи у другихъ ночлега. А коли ты его у себя угостилъ разъ,— вчный другъ онъ теб. У нихъ хорошо и работникамъ нашимъ. Что сами дятъ, какъ сами живутъ, такъ и батраку, точно сына держатъ. Только что вра у нихъ своя, а то всхъ народовъ сердечнй. Денегъ нужно — русскій не дастъ, а татаринъ дастъ. Отдашь ему въ срокъ и еще приходи. А не отдалъ, либо обсчиталъ его — гнушается онъ тебя, что пса. На слово даютъ. Только не обмани.
На первой же пристани цлая толпа этихъ татаръ сла на пароходъ.
Чмъ дальше по Кам, тмъ прохладне, легче дышется. Солнечный блескъ не такъ ослпителенъ, дали — прозрачне. Глазъ замчаетъ и линію какихъ-то горъ за каймою синихъ облаковъ, и чуть мерцающее въ срой дымк озеро направо.
А нагорный берегъ Волги еще не пропалъ. Только онъ весь чернымъ кажется, точно тамъ назади залегла грозовая туча.
И все спокойне, все привольне берега этой, когда-то лсной рки.

IV.
Вчный лсовикъ.

На невысокое крутоярье, видимо, богатое село высыпало. Все изъ хорошаго, кондоваго лсу строено, тесъ — богатйшій. На самомъ припек — мечеть деревянная. Къ этому берегу пропасть подчалковъ черныхъ привалило, каждый съ полъ-бляны будетъ. Грудами навалено на нихъ мочалы, кулей, рогожъ, ободьевъ, далеко идемъ,— а смолистымъ запахомъ свжаго луба такъ и обноситъ. Промыселъ самый чистый, здоровый! По рк Блой, да по верховьямъ Камы съ весны заготовляются эти грузы. Цлыя села сплошь изводятъ лса на деревянную подлку всякую. Одн артели лсныхъ великановъ обдираютъ, другія въ это время бляны сколачиваютъ. Видимо, еще много остается досужаго времени, потому что на судахъ штоки съ узорчатыми пестрыми звздами нонаставлены, везд рзные птушки да коньки. Мало разлапистое судно сколотить. На дальнемъ свер, на Двин, тмъ бы и довольствовался промышленникъ, да судорабочій, а тутъ и требованія вкуса являются. Везд украшенія, рзной работы нтъ — какая-нибудь птица Сиринъ на носу красуется, либо зврь изображенъ охрой, да такой зврь, что любой зоологъ не опредлитъ.
Берегъ въ одномъ мст прорвался, въ ложбин зеленая даль померещилась, все поля хлбородныя. Пропасть высваютъ тутъ зерна татары. Рдкій изъ нихъ на сплавъ при караван пойдетъ. Далеко отъ своего мста никто уходить не хочетъ. Русскій сплошь подальше норовитъ умкнуть отъ сладкаго житья, сослпа въ лса ударится, либо съ верховья Камы въ Астраханскую украйну кинется. Что ему мило у себя? Голодовка да нужда лютая.
А татаринъ обстроился прочно, поле у него чудесное, дома — благодать, его и не сгонишь на отхожій промыселъ. Еще на перегрузку желза въ Лаптевъ, но сосдству, онъ, пожалуй, не прочь, внизъ до Богородскаго дойдетъ охотно тоже, а дальше — ни за какія деньги! Поди по немногимъ татарскимъ деревнямъ, созови народъ на работу: кто на сплавъ покрутится?— Наврно нашъ. Русскіе между татарскими селами тоже гнздами осли, отсюда и гонитъ ихъ безкормица на великую нашу рку Волгу. Все ищутъ, гд-бы имъ горе свое избыть, куда-бы руки свои неустанныя запродать… И вдь пьянства здсь, собственно говоря, мало. Запой есть, а пьянства нтъ. Возьмите свернаго норвежскаго крестьянина: онъ вамъ изо-дня въ день пьетъ, а въ мсяцъ рома своего выпьетъ больше, чмъ камскій крестьянинъ за цлый годъ. Но первый и стъ хорошо при этомъ, пьянъ не бываетъ, а русскаго на-весел здсь не встртишь: либо онъ сумрачно трезвъ, либо онъ мертвецки пьянъ. Я повторяю: постояннаго пьянства нтъ, а запой ушибаетъ ихъ!..
Наконецъ, и лса показались. Выступами, зелеными облаками въ рку входятъ они, свжіе, чистые, хорошіе. Въ срый день теперь они красивы, что же подъ яркимъ солнцемъ, когда они въ изумрудномъ блеск своемъ стоятъ надъ этою изумрудною ркою! Кама тутъ очень извилиста, но на самыхъ узинахъ и лукоморьяхъ теченія почти незамтно. Точно остеклла вода. Везд протоки, рукава, или воложки, какъ называютъ ихъ здсь. Мы сокращали путь часто на 16, 18, 20 верстъ, проходя ими и оставляя главное кондовое русло въ сторон. Очень красивы на бархатистой зелени луговъ голубые и серебряные щиты озеръ — слды еще недавняго разлива. Еще красиве проточины воды отъ одного щита къ другому, самыми прихотливыми зигзагами вьются он по равнин или черточками блестятъ тамъ, гд нжная зелень только что опушившихся раинъ заслоняетъ эти промоины отъ взгляда.
— Вонъ коренная Кама пошла,— указываютъ мн направо.— А это мы по новому воложку полземъ. На Кам ходить легче съ пароходами и судами, чмъ на Волг, особенно отъ Сарапула вверхъ.
Несмотря на кажущееся спокойствіе Камы, она очень быстра, хотя глазу и незамтно. Воложки то и дло загибаются, эти загибы здсь новоротистыми зовутся. На берегу у самыхъ поворотовъ шалаши рыбацкіе понаставлены, видимо, на такихъ излучинахъ рыба бойче ловится. По берегу бурлаки тянутъ бечевою грузныя суда и многострадальные, вытсненные съ Волги, тутъ по безлюдному простору между Елабугой, Чистополемъ да Лапшовымъ ноютъ они свою псню, ‘подобную стону’, да проклинаютъ пароходы, которые и этотъ жалкій кусокъ хлба отнимаютъ у нихъ. Бурлачества здсь скоро совсмъ не будетъ, но не порадуется этому голодный прикамскій людъ. Страдная работа, да все-же кормилица А куда-же потомъ уйдутъ цлыя села, промышлявшія бурлачествомъ? Какъ желзная дорога, такъ и пароходъ, для торговли и промышленности, т. е. для большаго капитала — благо, а народу отъ этого нелегче, пока, до иного времени!
— Опостылли намъ промыслы наши!— жалуются прикамскіе Микулы Селяниновичи.
— А что?
— Да пароходы насъ ушибли!.. Цнъ не стало. Теперь и на хлбъ не собьешься. Купцу вольготно, чиновнику еще и того лучше, а намъ жутко отъ нихъ. Прежде сколько наживы по рк было, теперь все къ міродамъ отошло. Чмъ больше пароходовъ этихъ, тмъ и нужды крестьянской больше!..
— Экъ матушку нашу оголили!
Оглядываюсь. На палуб рядомъ со мною старикъ-крестьянинъ. Длинныя сдыя брови почти глаза закрываютъ. Какая-то пожелтвшая борода. Втеръ треплетъ во вс стороны рдкіе клочья волосъ на голов. Стоитъ, понурясь,— видимо, дряхлость одолла… Даже и дышитъ хрипло, точно грудь съ натугою выдавливаетъ воздухъ.
— Несосвтимое царство лсное было тутъ… Точно окіанъ-море, шумло, зеленое…
— Это по Кам-то?..
— По ней, по родимой. По бережку стной стояла пустынь дремучая… Давно это было…
— А какъ давно?
— Ни сосчитать не могу. Многь мн годовъ-то, а мы все по лсамъ, все по лсамъ… лса рубили,— и я уходилъ… Родился около Манассиной деревни, а теперь верстъ за тыщу живу, какъ лсное царство отходило отсюда, такъ и я съ нимъ. За опушкой — не житье. Мы исконные, по всему нашему роду, коренные охотники. Да, хорошо тутъ было тогда! Кама не то, что нон: ни одной мели — яро, грудью вздувалась, такая ли глыбь омутистая была. Въ ино мсто и солнцу хода не было скрозь зеленую темь лсную. По узинамъ посередь лта холодокъ стоялъ, и что тутъ птицы, что тутъ звря по чернолсью таилось! Отошло времячко… Пришли магоги проклятые съ топорами и давай изводить красу богоданную. Спервоначалу по берегу валяли — стонъ по Кам пошелъ, а потомъ и въ самую дрему прошли — ишь оголили какъ! Коли роща какая осталась — такъ на диковинку.
— А вонъ еще лса стоятъ…
— Какіе это лса — поросли, молодятникъ! Это ли лса! Тутъ вками выростало каждое дерево, что старорусскій кондовый богатырь, тучки подпирало, корни отъ себя и по земл, и подъ землей толще ноншняго дерева выметывало! Какой это лсъ! Чуть втромъ повяло, и расшумлся онъ. Это ли лсъ! Во оны времена, бывало, по опушк съ ногъ вихремъ валитъ, а въ глыбь лсную уйдешь, точно замерло все тамъ — листъ не шелохнется. Тишь такая! Разв подъ звремъ гд старая падань шуршитъ. Были лса! Снизу вверхъ глянешь — неба не видно, точно ты подъ кровлей зеленой, разв гд солнышко пробьется, да жаркимъ золотомъ густолистье обольетъ, словно въ церкви, идешь ты, точно Богъ надъ тобой невидимо — и радостно, и страшно, потому окрестъ тебя таинство!
— А около деревень какъ было?
— Села наши по чернолсьямъ таились. Народъ тутъ по старой вр ютился. Онъ себя эфтимъ лсомъ, что тучей черной, оболакивалъ, оттого, и старый кондовый обычай здсь въ сохранности держался. Мы по зарубкамъ отъ села къ селу ходили, дорогъ этихъ не было. Коли кто нашихъ зарубокъ не знаетъ — пропадомъ-пропадетъ. Лсное царство изморомъ его донимало. День идетъ, два идетъ, три идетъ, а то и цлыя седьмицы — голосу человчьяго не слышно, просвта скрозь лса не видно, прогалинъ нтъ какъ нтъ. Все стволы срые внизу, да зеленая туча вверху, ну, бывало, изморится, ляжетъ на сыру землю и помираетъ. Столько такихъ встрчалъ я!
— Съ голоду, поди, умирали?
— Наше лсное царство изморомъ брало, а голодомъ не мутило, потому везд грибовъ, ягоды этой до страсти. Пить захочешь — ручьевъ подъ корнями не мало. Иного не видишь, только слышишь, какъ онъ булькаетъ. Ищешь, ищешь, гд — едва скрозь моховину до него дорвешься. Посередь лса какія озера стояли — рыбныя, да богатыя.
— Гд же теперь эти озера?
— Лса убили, и лсное богатство ушло. Озера не сами по себ. Каждому Богомъ указано ручьями питаться. Дерева не стало — ручья высохли, ручьевъ не стало, и озера въ земь ушли, только пади еще гд съ топью болотной стоятъ. Тутъ что! Проточныя озера были, стерлядь въ нихъ водилась, налимъ — рчная рыба и та гащивала по озерамъ, судакъ былъ, лещь, язи. Блорыбицу и ту лавливали,— случалось, по два пуда, осетръ — на что ужъ царь-рыба — въ тоню попадалъ. Теперь и Кама-то такой рыбой оскудла, а по озерамъ ея каша-кашей стояло!
— Тутъ съ нами детъ одинъ лсной промышленникъ: похваляется онъ, что на своемъ вку нсколько сотенъ тысячъ лсу свалилъ.
— Бога у нихъ нтъ, племя иродово! Ему нажива, а народу раззоръ одинъ. Ншто понимаетъ онъ, злодй, что лсъ, что храмъ — все едино. Господь невидимо предстоитъ теб. Чаща лсная злодевъ праведниками длала. Молчишь въ ней годами, и все-то тайное передъ тобою, словно въявь и вольное, и невольное всякое прегршеніе! Ну, и казнишься ты, и каешься. Святые отцы по лсу спасались, подвижники и стратиги наши отъ никоніанскихъ гонителей въ зеленое царство сюда уходили и тихую пристань обртали, мати-пустыню ласковую. Селами да поселками жили мы тутъ, и не было у насъ ни татей, ни убивцевъ! Безъ закона жили, а по правд! Властей у насъ не было, остроговъ да темницъ мы не знали, не вдали, какое-такое злодйство на свт водится. Вотъ оно какое царство лсное, потому нельзя теб страсти своей подражать въ немъ, давитъ тебя оно, только ты дурное задумалъ — загудетъ надъ тобою, и смиряешься, Бога увдаешь! Чуешь, что зритъ онъ тебя отсюда! И житіе у насъ было безъ богачества, но и не скудное. Народъ работу любилъ, потому по лсу этому на себя работалъ. Деньги здсь, что листва опалая: ничего ты съ ними подлать не могъ, ну, и по этому, но самому міродства и въ завод не было. Всякій на себя страдовалъ, да на семью свою. Въ пустынномъ житіи этомъ душеспасеніе было, что въ кель монастырской. Старымъ истовымъ обычаемъ жили, въ покорности да послушаніи!
Въ одинъ день два такихъ типа! Равнинная, полевая Русь въ лиц истребителя лсовъ и Русь лсная, былинная, Русь заугольниковъ въ этомъ дряхломъ старик. Толстое брюхо, сила, міродство, скопидомство, съ одной стороны, ветхость, слабость, съ другой. Одинъ типъ настоящей минуты, съ его любовью къ нажив, ненавистью къ темному лсу, промышленной сметкой и ежовыми рукавицами, другой — послдній могиканъ, вымирающій отшельникъ, съ его любовью къ тихому и мирному житію посреди зеленаго царства, съ его равнодушіемъ къ нажив. Въ одномъ жадность безпредльная, жадность, доведенная до того, что, принимая отъ своего подручнаго деньги за лсъ и пересчитывая засаленныя бумажки, онъ дрожалъ надъ ними, при мн напустился на приказчика, зачмъ въ тридцати тысячахъ пятнадцати копекъ, которыя тотъ пролъ на хлбъ, не хватило, въ другомъ — непониманіе силы денегъ, даже ненависть къ этой ‘печати антихристовой’. Одинъ, встрчая преграды, ломаетъ ихъ и идетъ на-проломъ впередъ, другой отъ нихъ бжитъ, въ глушь прячется и стушевывается. Одинъ считаетъ лсъ царствомъ зла и неправды, притономъ злодевъ, обителью грха, для другого дремучая трущоба — храмъ Божій, царство труда и правды! Большихъ контрастовъ въ одинъ день, на одномъ и томъ же маленькомъ камскомъ пароход встртш ь было бы трудно.
— Неужели между вами злыхъ вовсе не было?— спрашиваю у старика.
— А чего намъ не доставало? Наши лсные поселки отъ злыхъ-то и хоронились. Мы сами отъ нихъ спасались… Приходили и къ намъ люди невдомые… Только не злые, а ожесточенные. Живали съ нами, въ первый годъ лсъ и у нихъ душу мягчилъ. Кто къ намъ бжалъ? Съ желзнаго завода рабочій отъ недобрыхъ управителей уходилъ, съ соляныхъ варницъ Усольскихъ, отъ кнутовъ хозяйскихъ, странный человкъ спасался, изъ городовъ гршникъ бжалъ.
— Какой гршникъ?
— А несчастный! Съ голодовки преступитъ заповдь Божью — его въ темницу, а изъ темницы онъ къ намъ.
— И такихъ принимали?
— ‘Придите ко Мн вс обремененные’,— сказано, какъ же не принять-то. Чмъ онъ не человкъ? Душа слабая, совратилась, да вдь къ городу она совратилась, гд бсъ силенъ, гд искушеніе кругомъ, соблазнъ, а у насъ соблазну нтъ, дикимъ звремъ спервоначалу, бывало, глядитъ стороной, а какъ увидитъ, что мы, посельники лсные, съ открытымъ сердцемъ къ нему, ну, и самъ за работу пріймается. Изъ забглыхъ воровъ у насъ цлыя семьи стояли, что-жъ бы ты думалъ — честне да добре народа не было… Вотъ оно каково!
— Что оно каково?
— А лсное царство наше… Гонимые шли къ намъ, ну, и обртали покой, сердце у нихъ и приростало къ житію нашему. Не спрашивали мы, откуда? Самъ скажетъ — хорошо, нтъ — молчи. Что чужую душу выматывать! Мирно жили… И все наше мирное житіе, и мати-пустыня богоданная отъ топора пропали. Приходили люди наживные, смотрли лса наши, да съ опушекъ начинали валить ихъ. Какая деревня прежде совсмъ въ дрем стояла, глянь — на опушку вышла, а черезъ годъ и совсмъ поля кругомъ, лсное царство дальше уходило. Ну, которые остались, по-новому жить начали. По рк суда пошли, да суда покрутились, стали люди наживные артели нанимать лсъ рубить, царству своему измнили, въ артели пошли. А которые врные были, вмст съ лсомъ уходили. Врубаются люди наживные въ лсъ, а врные прочь еще дальше отходятъ… Удались отъ зла и сотворишь благо!.. Такъ и я. Знаешь ли, сколько я себ избъ ставилъ?
— Ну?
— Не много, не мало — дванадесять. Уйду отъ топоровъ ихнихъ, поставлю себ свтелку въ лсу — черезъ годъ топоры опять звенятъ по лсу. Дальніе уйду, новую себ келію строю — году не избыть, опять наживные люди… Такъ я до пропасти избъ этихъ за собой оставилъ… Вмст съ лсомъ вверхъ по Кам шелъ, а подъ старость всю Каму-матушку нашу безъ красы ея богоданной, безъ лсу увидлъ… Привелось еще дальше уходить… Вдаешь ли Косьву-рку пустынную?
— Нтъ.
— Въ Каму бжитъ, гремучая да свтловодная. По ней я въ самый верхъ на Урадъ-камень поднялся. До Павды дошелъ, тамъ въ лсу и изживаю… Послднюю тяготу свою ношу!.. Только и Косьва-рка уборъ свой двичій терять начала.
— Тоже лсопромышленники пришли?
— И туда люди наживные врубились… Только до Павды нашей не дойти имъ скоро… Какъ жилъ, такъ и помру въ лсномъ царств, а дтямъ моимъ, пожалуй, и лсу по всей земл русской не увидть!.. Все изведутъ… все сгинетъ. Горе тогда будетъ лютое!.. Не избыть горя этого. Оскудютъ рки, моря изсохнутъ, какъ болота въ засуху, земля хлба не дастъ, трава прахомъ разсыплется… Пойдутъ зимы безъ снгу, лто безъ дождя… И восплачутся люди наживные по нашему царству зеленому, по лснымъ пустынямъ, порубленнымъ да пожженнымъ!.. Что ихъ капиталы тогда?.. Тучка Господняя за деньги не придетъ… Деньги въ землю не посешь… Древле Моисей изъ скалы воду источилъ жезломъ, а нын, за безуміе наше да слпоту, и чудеса престали… Чудесъ не будетъ… Не увидитъ чуда земля безплодная!.. Такъ девяносто лтъ пройдетъ, и много за то время народу сгинетъ.
— А старики наши знаютъ… Девяносто лтъ Господь Сарр плода не давалъ — и земля плода не дастъ такожде… А черезъ девяносто лтъ — новые лса выростутъ… Зашумятъ дубравы, только человка въ нихъ не будетъ, докол изъ сибирскихъ лсовъ наши же посельники не придутъ, да въ зеленой чащ деревень своихъ не поставитъ… И сбудется сіе по слову старцевъ, имъ же честь и поклоненіе!..
Въ голос старика угроза слышалась, даже глаза изъ-подъ нависшихъ на нихъ бровей раскрылись. Передавая предсказанія старцевъ своихъ, онъ злобно пригрозилъ голому берегу, песчаными буграми вдвигавшемуся въ рку. Лтъ двадцать тому назадъ, вмсто этихъ песковъ, здсь на сочныхъ холмахъ стояли лсные великаны… Старикъ точно видлъ ихъ въ эту минуту и грозилъ воспоминанію, рисовавшему толпу наживныхъ людей съ топорами, валившихъ лсъ и карнавшихъ стволы его для сплава внизъ по Кам въ широкую Волгу…
Какъ нарочно, плоты намъ на встрчу…
— Вотъ они… богатыри-то наши лсные!.. Это съ Блой рки… Каждое бревно въ зеленомъ убор стояло, въ листьяхъ пташка гнздо вила, въ самой гущ веселая блка прыгала, а внизу, у корня, поди, и вода бжала!..— И старикъ съ отвращеніемъ отвернулся отъ плота.
На свинцовомъ фон неба, покрытаго, вопреки предсказаніямъ старика, тучами, точно вырзывалась блая церковь села Мансурова. Изъ воложка мы выходили въ коренную Каму. Направо низился опушенный молодятникомъ берегъ, налво — зеленые луга вплоть до чернаго обруба, на которомъ тоже черными силуэтами деревня Мысы выдлялась. Какъ хороши были блыя чайки на темномъ полотн туманнаго неба!.. Глазъ невольно слдилъ за ихъ граціознымъ полетомъ…
А новыя тучи, гряда за грядой, выползаютъ. Кама все ширится. Тутъ она, пожалуй, и Волг не уступитъ… Срый просторъ ея подернулся рябью… На палубу точно крупа просыпаяась — дождемъ прыснуло…
Пора въ каюту!

V.
Въ виду Лаптева.

— Ишь, сила въ ней какая!— замчаетъ старикъ, глядя на рку, съ палубы медленно подвигающагося впередъ парохода.
— А что?
— Да какже… Струи не видать совсмъ… Точно возеро, Кама наша стоитъ, не шелохнется, а поди-ко ты супротивъ воды, поработай… Какой ни будь паровикъ, а умается.
Напрасно капитанъ покрикиваетъ въ камеру машиниста сквозь слуховую трубу: ‘полный ходъ!’ — онъ только себя тшитъ. ‘Пермякъ’ знай пыхтитъ да кое-какъ переваливается. Колеса изо всхъ силъ работаютъ, взмыливаютъ воду, цлыя облака пны выбрасываютъ назадъ по слду, а толку мало. И какъ однообразны берега стали! Пологіе, пустынные. За ‘Мысами’ ни одной деревушки нтъ, словно вс он попрятались отъ воды подальше. Зелень жалкая, разв еще березовая рощица къ самой Кам выбжитъ, такъ на ней привтно останавливается взглядъ, утомленный безжизненными окрестностями. Песчаные языки недавно образовавшихся мелей далеко вдвигаются въ рку. По вод желтыя пятна легли, видимо, и здсь, спустя два-три дня, не будетъ хода судамъ.
Ширина Камы тутъ не уступитъ Волг, только этотъ просторъ довольно-таки прілся. Поневол бродишь по палуб, въ каждое лицо вглядываешься, не скажетъ ли оно теб чего либо новаго.
— Вонъ мужички наши,— показываетъ мн лсопромышленникъ толпу сраго, понураго крестьянства, и прежде поражавшую меня какою-то особенною молчаливостью и безнадежностью даже.
Во всю дорогу они ни псни не запвали, ни шумной бесды у нихъ не было. Сидятъ себ, перекинутся словомъ и опять замрутъ. Разв только кто-нибудь хлба пожуетъ, да воды напьется. Бднота, видимо, самая горемычная, даже на квасъ денегъ нтъ. Бабы между ними еще сиротливе, еще горемычне, и головы поднять не могутъ. Орава ребятишекъ свернулась тутъ-же, съ насиженнаго мста и отойти не сметъ. И какихъ только тутъ лохмотьевъ нтъ!
— Какъ, ваши рабочіе, что ли?— спрашиваю.
— Нтъ. Вы переспросите-ка ихъ. Они, поди, больше вашего постранствовали.
— По святымъ мстамъ?
— Зачмъ. У насъ этого баловства нтъ, а ежели и идутъ, такъ въ Соловки больше. Эти на Кавказ были. Переселенцы… Да солоно, вишь, тамъ, такъ они назадъ, въ свои мста пробираются.
— Земли-то ихнія, поди, въ третьихъ рукахъ?
— Ну, у нихъ и избъ нтъ. По заводамъ разберутъ. Сыты будутъ. А и проголодуютъ — сами виноваты!
Спустя немного, удалось мн завязать разговоръ съ однимъ изъ этихъ странниковъ, который посмышленне казался. Сначала онъ какъ-то все ежился, да нкалъ, точно отвязаться отъ меня хотлъ, а потомъ разошелся.
— Точно-что… ходили мы туда… мстовъ искать.
— Какихъ мстовъ?
— На заводахъ, вишь, жутко было. Прежде у насъ мдное дло шло, ну, всему заводу — заработокъ, кормились, а годовъ пять назадъ хозяева мдное дло бросили золотомъ занялись. Имъ золото-то выгодне мыть, потому меньше рабочихъ требовается. Рудникъ-то нашъ и запустовалъ. Которые на малую плату пошли, тхъ на золотой промыселъ поставили, а кто заупрямился и совсмъ безъ работишки остался. Таково-ли жутко пришлось, таково-ли голодно — пухнуть стали. Еще у кого залишняя изба, либо сарай какой былъ — на дрова порубили, да заводскому управленію сдали, лсу, вишь, мало, этимъ покормыхались за лто. Кто на Тагилъ пошелъ — безъ работы не остался. Потому въ Тагил тогда хозяева книжку эту самую вводили, такъ свои, вишь, крестьяне отъ этой книжки — прочь, заводъ нашихъ и взялъ. А нашимъ все равно бдовать приходилось, наши на книжку-то согласъ и дали.
— Какую книжку?
— А запись на себя. Опять на крпостное положеніе {Народъ такимъ образомъ объяснилъ рабочія книжки, которыя тагильское заводоуправленіе хотло ввести между бывшими демидовскими крестьянами.}. Остальные, которые въ Тагилъ не ушли, на желзные заводы было сунулись, а тамъ и своихъ животовъ не избыть, тоже пить-есть хотятъ. Думали, думали, галдли, соймы собирали, къ посреднику ходили. ‘А гд я вамъ работу возьму?’ — говоритъ. ‘У Бога и безъ васъ народу много’.
Посредники въ Пермской губерніи ‘по назначенію’, а не выборные, и потому мстныя нужды имъ были или совершенно чужды, или они смотрли на нихъ сквозь пальцы, волостное правленіе, видя въ крестьянахъ будущихъ неплательщиковъ, тоже гнало ихъ съ мста…
— Ищите работы!.. А гд ее найдешь, про всякаго работа не припасена, у насъ, братъ, работа за великое счастье…
Наконецъ, надумались: продали послднюю скотину, какая была, избы сплошь на дрова порубили, дрова въ заводъ по хорошей цн поставили, земли сбыли тоже и отправились на Кавказъ ‘мстовъ искать’.
— На черкеское положеніе… Потому тамъ, сказывали, мста есть!.. Мы и пошли.
Волость съ радостью уволила нсколько семей, даже пособіе какое-то имъ выдали.
— Ну, и чтожъ, нашли мста?
— Точно что тамъ есть мста… На легкую фрухту лучше не надо… И для жита тоже чудесно. У нихъ жито свое, самъ-пятнадцать родитъ… Только вс эти мста давнымъ давно генераламъ розданы. А которые слободны — тамъ армянинъ сидитъ, подъ свою руку ихъ взялъ. Набдовались мы!..
— Не дали разв вамъ земли?
— Какъ не дали… Начальство съ полнымъ удовольствіемъ. Бери! Только мста неспособныя.
— Хлба не росло?
— Хлбъ росъ, для-че ему не рости…— И онъ махнулъ рукой, точно не желая поминать дальше.
— Вишь ты,— хрипло вмшался сумрачный мужикъ, все время вслушивавшійся въ нашъ разговоръ…— Мста дали… и чудесныя мста, лучше не надо, а отъ нихъ уйдешь, сломя голову, въ бга, отъ мстовъ-то этихъ.
— Прижимка была?
— Никакой прижимки. Только распредленіе было… Отведутъ теб плшку на одной гор, а тамъ на другой кусокъ теб отмежуютъ, версты за три еще землицу дадутъ. Всего-то и много, да должонъ ты разорваться. На одномъ мст и десятины нтъ… Однимъ мстомъ не прокормишься! Теперь ты посялъ жито — позжай на другую гору, тамъ сй… Да еще и за третью ухватись, а на четвертой избу ставь… Это еще что!— тутъ хоть земля. А то были и такіе, которымъ камень достался.. Сй ты на немъ, царапай по каменю… А кои и посялись весной все съ горы смыло, ничего не осталось… Точно птицъ насъ по верхамъ посадили… внизу-то, вишь, все занято и безъ насъ… Побились мы, хуже нашего пермскаго завода вышло, голодне, да и народъ дикій, оно хоть и добрый народъ, а дикій… Сколько перемерло нашихъ тамъ — страсть! Кои съ непривычки на фрухту накинулись. Пожрешь ты ее — тебя и ущемило, и готовъ ты… Оно по нашей жизни и переждать бы можно, пробиться какъ-нибудь — да дтки вишь то же, жаль ихъ голыхъ да нуждныхъ. Куда они безъ насъ… Бабу тоже, какъ оставишь?.. Пошли мы по армянамъ работу искать, народъ чудесный, душевный народъ, и работишка у него есть, только намъ она несподручная: по садамъ все, потому армянинъ садами живетъ… Ему виноградъ требовается, потому онъ виномъ торгуетъ. Не можемъ мы этого.. Терпли, терпли — не мало, не много пять годовъ на черкескомъ положеніи были, по верхамъ сидли…
Наконецъ, у народа силы не стало, видитъ, что ничего не добьется. Перепробовали все — дороги никуда нтъ. Есть хорошія земли внизу, да пустуютъ. А которыя и раздавались въ аренду, такъ не было орошенія устроено, да за нихъ еще половину хлба, снятаго съ полей, отдай. Потому подъ нивы ихъ невыгодно сбывать, подъ сады куда добычливе. Наконецъ, пермяки не выдержали.
— Ушли мы отъ мстовъ этихъ. Помиловало начальство — отпустило. Которые тамъ остались. А мы ушли.
— Куда-жъ вы теперь?
— А назадъ!— Понурился переселенецъ, зачмъ-то тыкая пальцемъ въ грязную палубу парохода.
И вс еще сумрачне стали. Дома-то вдь не лучше. Заводы народомъ переполнены, рабочимъ дваться некуда. На старомъ мст, пожалуй, и не примутъ, землями другіе пользуются, прежнія избы давно въ вид дровъ сожжены въ кричныхъ печахъ, новыя ставить не изъ чего, потому лсу нтъ. Куда они днутся, что съ ними будетъ? Мн кажется, что и сами они боялись загадывать объ этомъ.
Такъ до конца, точно темное пятно, оставалась на налуб эта срая кучка голаго, обиженнаго люда. Больно было смотрть въ ту сторону.
Налво что-то замерещилось — только еще далеко, смутно.
— Вотъ онъ, желзный городъ,— указываютъ мн.
— Лаптевъ?
— Онъ самый.
Мы пробирались мимо, какъ разъ во время бывающей здсь ярмарки. Съ Чусовой, съ Уфы и съ Блой, не говоря уже о Кам, приходило сюда боле пятисотъ барокъ съ желзомъ. Все оно въ ‘сортахъ’. Недльнаго нтъ совсмъ. Здсь продается его только въ розницу боле полутора милліоновъ пудовъ, крупныя же партіи отсюда свозятся или въ Нижній на ярмарку, или въ другія мстности. Въ Лаптевъ къ этому времени съзжаются отовсюду. Сюда и торговцы съ Дона являются, и кавказскіе армяне, и астраханцы. Саратовъ, Самара, Симбирскъ имютъ здсь своихъ приказчиковъ. Даже бессарабскіе царяне показались въ Лаптев недавно.
— Не разживешься! Только послднее время здсь доживаемъ,— замчаетъ заводчикъ.
— Торговля бойкая, отчего бы не разжиться?
— Да вдь мы продаемъ не на деньги, а въ кредитъ. Всякая сдлка года на полтора, на годъ. У здшняго покупателя денегъ нтъ, онъ на вексел весь держится. Прежде, бывало, сто, двсти, триста тысячъ чистоганомъ получаешь, а теперь у него при себ всего пять тысчонокъ, да и т норовитъ въ Нижнемъ по Кунавину растрясти на арфистокъ.
Торговля на ярмарк вся въ рукахъ четырехъ купцовъ Рыбинскій — Журавлевъ, нижегородскій — Рукавишниковъ, Пастуховъ изъ Ярославля, да пермскій — Любимовъ скупаютъ все желзо по заводамъ и распродаютъ его. Четверо монополистовъ въ этомъ году доставили въ Лаишевъ 5.381,101 пудъ, продали на самой ярмарк 1.162,000 пудовъ, а все остальное желзо отправили въ Нижній. Пока заводы сами не найдутъ дороги къ Лаптеву и къ Нижнему, до тхъ поръ главная доля барыша съ желзнаго дла будетъ уходить на долю перечисленныхъ нами посредниковъ. Странно то, что даже такіе крупные заводы, каковы: алапаевскіе Яковлевыхъ, невьянскіе, каштымскіе, сысертскіе, производящіе каждый боле 500,000 пудовъ желза, не догадаются организовать прямыхъ сношеній съ ближайшими рынками. По разсчету спеціалистовъ, доходность заводовъ возросла бы при этомъ условіи на одну треть, а заработная плата на одну пятую.
Лаишевъ весь прячется за выступомъ берега. Видно только нсколько кровель, да колокольпи. Деревянный городъ стоитъ на песчаной понизи, точно притаился отъ грозы или нападенія. За то рка передъ нимъ полна оживленія и своеобразной прелести. Вся она заставлена барками, поднимающими, каждая отъ 10 до 14,000 пудовъ желза. Надъ барками вьются тысячи флаговъ, такъчто даже здсь, на пароход, слышенъ ихъ шелестъ по втру. Между неуклюжими силуэтами этихъ рчныхъ посудинъ — трубы буксирныхъ пароходовъ выбрасываютъ вверхъ клубы чернаго дыма. Цлый городъ шумитъ, движется, суетится на вод. На баркахъ толпы рабочихъ, то же срое крестьянство на берегъ выползло.
— Съ этими рабочими бда!— жалуется скуластый, круглолицый пермякъ.
— Дороже стали, что-ли?
— Куда-жъ имъ дорожиться!.. Народъ бдный, голодный народъ. Нтъ, на-счетъ цны способно. А только совсть нынче обмякла совсмъ. Подешь по селамъ, законтрактуешь тысячи дв, а на мсто ко времени человкъ пятьсотъ придетъ. Въ этомъ году на сысертскій заводъ изъ тысячи семисотъ человкъ къ условленному сроку полторы тысячи не явилось, пришли, когда караванъ весь былъ уже наготов.
— Все-таки пришли, значитъ.
— Сто человкъ обмануло только. А вдь тоже деньги платимъ, не щепу. Хоть и малыя, а гд ты ихъ возьмешь, ежели нтъ у тебя. Подать платить надо — все у насъ, откуда и помощь, какъ не отъ завода.
— Что говорить — благодтели! А дорого-ль вы имъ платите?
— Кунгурскіе за всю путину восемь рублей съ полтиной на человка берутъ. Эти самые дорогіе: они отъ Чусовскихъ пристаней до Перми ведутъ барки, коли благополучно — въ пять, въ шесть дней поспютъ. Ежели сплавъ затянется, то имъ, по положенію, тридцать копекъ въ сутки идетъ. Вятскіе рабочіе берутъ по четырнадцати рублей семьдесятъ пять копекъ на брата, за то они гонятъ барки съ пристаней вплоть до Лаишева самаго. Назадъ на Вятку они уже на пароходахъ подымаются.
Въ сущности, рабочему не остается ничего. Только что онъ прокормится за хозяйскій счетъ.
— Голыми прійдутъ, голыми и уйдутъ! Работа не легкая — и выпить надо. Другой и денегъ своихъ не увидитъ, потому ихъ, за подать, въ волостное вноситъ приказчикъ. Бываетъ и то, что рабочій на возвратомъ пути еще и платье свое простъ.
Гораздо выгодне для міродовъ другой промыселъ: постройка коломенокъ (барокъ), доставляющихъ желзо. Дломъ этимъ занимаются исключительно крестьяне на Чусовой. Пошлина за лсъ на каждую барку обходится въ пятьдесятъ шесть рублей, снасть стоитъ сто пятьдесятъ рублей, строютъ барку кабальные, т, что бьются у мірода изъ-за хлба, слдовательно, платить имъ дорого не приходится, а самая плохенькая коломенка пятьюстами рублей оплачивается отъ завода. Случается, что, достроивъ барку, рабочій только муки на семью получитъ, а прежній долгъ міроду останется въ той-же цифр. Барку въ Лаишев или на дрова рубятъ, или же, если она хороша, опять на сплавъ пускаютъ. Въ первомъ случа, она оплачивается ста рублями, а во-второмъ, отъ трехсотъ до четырехсотъ доходитъ.
Обманутые хозяевами судорабочіе на баркахъ, въ свою очередь, умютъ отплатить за себя.
— Первое дло,— объясняли мн,— коли хозяева больно прижимисты, деньги мы цлой артелью пропьемъ, а потомъ на первой пристани и припасъ, какой отъ него идетъ, тоже въ кабакъ спустимъ. Припасу нтъ — и караванъ стой. Безъ хлба людей не пустишь, а дло споро, ходко, каждый день у него изъ кармана сотню другую вынетъ. Шлютъ приказчиковъ. ‘Чего стоите.?’ — Хлба нтъ. ‘Куда же вы хозяйскій харчъ дли?’ — А съдено. Ну, опять дастъ хлба, только уже на нашъ счетъ. Мы платимся за него, а все же и ему бда: позже караванъ придетъ. Такъ за путину на пудъ желза только бы по одиннадцати копекъ привелось, а какъ мы доймемъ хозяина изморомъ, и вс шестнадцать накинутся!..
— Да вдь съ вами условія же заключаются?
— Да чтожъ, что условія! Кабы все, что на бумаг прописано, сполнять — ложись да помирай лучше… Насъ нужа гонитъ, мы теб запись на себя дадимъ хоть въ петлю лзть,— такъ веревку по записи этой и надвать на себя? Хозяева насъ тоже такъ ли чудесно обманываютъ. Лучше не надо. Случаи бывали! Придемъ въ Лаишевъ, желзо продали, приказчикъ ни всть куда удетъ — и разсчету никакого! Поплачемся, поплачемся,— да именемъ Христовымъ и кормимся по дорог домой… Ищи тамъ по записи этой!
Это положительно дв воюющія стороны. Рабочіе должны дня сплава каравана явиться ране, такъ къ пятому апрлю, а приходятъ они, просрочивъ дней десять, одиннадцать.
Посл перваго мая условныя за путину деньги считаются отработанными, и судовщикамъ уже идетъ поденщина по 30 коп. въ первые пять дней. Если хозяинъ ихъ хочетъ оставить съ пятаго по десятое марта, они получаютъ уже въ день по 40 коп., съ 10-го по 15-е по 50 коп. Затмъ, ихъ уже нельзя приневоливать, и они могутъ уйти, куда угодно. Но условіе одно — а дло другое. Посл 1-го мая полевыя работы ждутъ, и крестьяне, долго не думая, бросаютъ посередь рки маловыгодный караванъ и возвращаются домой. Другіе, пользуясь случаемъ, требуютъ боле высокой платы или уходятъ цлыми артелями, оставляя суда безъ всего. Большею частію причиною всевозможной безурядицы являются сами хозяева.
— У меня разъ такимъ образомъ пять тысячъ человкъ ушло. Суда обмелть могли. Что длать было? Вслдъ за мной караванъ другаго купца плылъ, я кинулся туда, перепоилъ его рабочихъ, сталъ подбивать ихъ ко мн уйти. Ну, Господь помогъ, удалось ихъ переманить, а тотъ купецъ такъ и обанкрутился, потому его суда обсохли.
Не всегда это и съ рукъ сходитъ. Часто хозяева сцпятся между собою въ рукопашную, а работники, составивъ кругъ во время этого единоборства, любуются, какъ летятъ клочья хозяйскихъ бородъ, какъ трещатъ скулы ихъ степенствъ, и только науськиваютъ и ободряютъ слабйшихъ.
— Чего обмякъ, вороти его въ нутро самое. Ну кося… Вали! Ишь онъ пузо отростилъ!
— Не давай ему отдоху, на-отмашь!.. За воротъ, рви ему рубаху, да за дыхало!..
— Да вдь они до смерти добьютъ, черти!
— А намъ что за горе? Не малые ребята, сами знаютъ!
Въ Лаптев производится перегрузка и перемръ желза.
Вся ярмарка — въ кабинет ‘партіонныхъ’ скупщиковъ и на берегу. Самый городъ остается молчаливымъ и неподвижнымъ: разв только закутитъ какой-нибудь изъ коммерческихъ тузовъ и для разнообразія вздумаетъ поить извозчичьихъ лошадей — шампанскимъ:
— Эко дерево,— негодуютъ рабочіе.— Ты бы деньги намъ отдалъ.
— Пейте въ мою голову!— приглашаетъ ихъ тотъ.
— Тьфу, анафема!— злится шаршавый вятчанинъ, и, дйствительно, молчаливо, хмуро, сумрачно напивается за хозяйскій счетъ.

VI.
Опять лса.

За Лаишевымъ, видимо, хлбородная полоса пошла. Земля хорошо обработана. На зеленой понизи деревня Мурзиха показалась — кучи навоза кругомъ, кровли соломенныя — издали хлвами пахнетъ.— Тутъ около узится Кама, такъ что верстъ на десять выше этого убогаго поселка предположена постройка моста для сибирской желзной дороги.
— Скоре бы строили…
— А что?
— А оголли мы. Все же народушку работа… сказываютъ, по чугунк деньги дешевы.
— А у васъ какъ поденщина?
— Да тутъ, между Мурзихой да Рыбной слободой, поди, и поденщины нтъ, потому работниковъ никому не надоть. Всякая семья сама собой облаживается. Годы бываютъ, когда за двугривенный въ день на страду мужика берешь — и то доволенъ.
Въ сумеркахъ мглистаго вечера едва намстилось Рыбное. Оно по косогору, сползаетъ къ рк. У самой воды домишки, два-три огонька мигаютъ. Село богатое, а посл волжскихъ — куда неприглядное. Рыбное слободой зовется. Торгуетъ эта слобода желзомъ, вдосталь рыбу ловитъ. Здшніе стерляди и осетры по всей Кам славятся. Пароходъ пристаетъ сюда.
— Кому рыбки?.. Рыба живая… У насъ стерляди…
— Осетры княжьи!..
— Во, гляди какой!— И дюжій загорлый, какъ подошва, рыболовъ къ самому носу моему вскидываетъ полуторапудоваго осетра.
— Не надо мн!
— Чего не надо — ты пойми, рыба холостякъ. Всмъ пароходомъ шь ее — конца не будетъ. Чмъ не взяла? И рубашкой хороша, и жировая… Чего ты!.. И всего-то съ тебя девять рублей за красавца сойдетъ…
Другой корзину стерлядей подъ ноги подбрасываетъ. Рыба бьется въ ней, томительно звая, только и слышится шуршанье да шорохъ изъ этихъ своеобразныхъ садковъ. ‘Ишь ты варево почуяла, въ уху просится!’ — острятъ кругомъ.
Видимъ, опять кондовая, коренная Русь пошла. Новгородскій сказъ, сверо-русскій типъ. Ничего инородческаго, говорятъ на распвъ, растягиваютъ гласныя. Голоса громкіе, смхъ задорный. И тутъ-же у кладбища часовенка на татарскій ладъ строена… Въ одномъ прикамскомъ чисто-русскомъ сел у часовни, точно у мечети здшней, выступъ на переднемъ фасад фонарикомъ, а въ другой минаретъ. Только руками разведешь. Внутри иконопись. Геена огненная пышетъ изъ разверзстой пасти змія погибельнаго, а въ этой геен, между прочими, сидитъ себ солдатикъ съ ружьемъ и, не смотря на пламя, окружающее его, преспокойно куритъ трубку. Земной рай тоже носитъ на себ замтные слды оригинальнаго творчества. Подъ кущами райскихъ судовъ сидятъ за столомъ старцы. На стол — посудины съ виномъ и жареные поросята. Ангелы въ воздух трубятъ въ длинные рожки, а въ трав ползетъ змя, у которой во рту вмсто жала какой-то необыкновенный цвтокъ.
— Кто это у васъ рисовалъ?— спрашиваю я рыбника, только-что сбывшаго мн за цлковый аршинную стерлядь.
— Это у насъ свой! Солдатъ… Изъ нашего села родомъ, по всей округ пишетъ.
— И образа?
— И на образа лучше мастера не найдешь. Только безъ водки не можетъ, смлости, говоритъ, той нтъ. У него такая правила: обопьется, а потомъ давай писать, съ перепою-то у него разума больше. Это, братъ, какъ кому Господь опредлитъ. Другой съ водки только спать гораздъ, а его, мастера нашего, съ этого самаго пойла, поди, какъ осняетъ.
Около Рыбной слободы, на грязномъ пол, словно насыпаны грязныя избы. Скудно, неприглядно. У берега нсколько недостроенныхъ блянъ. Такъ и обноситъ смолистымъ запахомъ сосновыхъ досокъ. Кое-гд серебристыя пятна тальника, а за нимъ опять выступаютъ на глинистыхъ горбахъ убогіе починки.
— Вся эта округа Уральскимъ монастырькомъ зовется.
— Гд же монастырь?
— Да тутъ нтъ, никогда и не бывало монастыря. Такъ народъ прозвалъ — и пошло…
Совсмъ безжизненная, унылая мстность, а между тмъ тоже богатый рыбный ловъ въ сти и на самоловныя уды.
— Намъ съ этими ловами толку мало, потому вс они по чужимъ рукамъ разошлись.
Общественныхъ тоней нтъ, рка уже въ частномъ владніи. Рыбачутъ по найму, да и не стоитъ: меньше гривенника въ день придется получить, лучше идти бляны строить, коли на такое дло сподрученъ. Здшняя бляна по Кам, да и по Блой рк славится, а строителямъ тутошнымъ передъ другими великая честь! Уральскій монастырекъ на бляну первый мастеръ.
— Погодите-ка, баржи совсмъ перебьютъ дорогу вашимъ блянкамъ. Не далеко съ блянами уйдешь…
— Куда барж! На бляну экую ли гору взвалить — все вынесетъ!
— Станутъ и баржи большія длать… Пока еще не весь лсъ перевели, да башкирскія дебри цлы, такъ бляны вамъ сподручно ставить, а вотъ какъ черезъ нсколько лтъ по рк Блой да по Уф послднее дерево свалятъ, тогда что?
— Ну, Господь дастъ… Не вовсе ужъ обездолитъ… Тоже вдь молимся Ему…
— Вы бы лучше лса берегли… У насъ вонъ на невьянскомъ завод даже желзное дло бросили,— обращается ко мн приказчикъ.— Счастье, что золото нашли, а то бы тысячъ десять народу хоть по міру иди…
— Что-жъ такъ?
— Лсъ весь сожгли. Верстъ на сто, поди, лсу нтъ… Молодянникъ есть, кондоваго лса и во всей дач не найдешь Даже пни, которые были, повывернули и сожгли въ заводскихъ печахъ. У насъ о лсоводств вдь и понятія не имютъ. На милость Божію надются, а чтобы пораціональнй тратить это богатство и думушки нтъ…— пускалъ пыль въ глаза иностранными словами заводскій артельщикъ.
— Лсъ, лсъ! Только у васъ и горя, что лсъ! Много вы въ емъ понимаете…— озлился толстый, какъ боровъ, лсопромышленникъ, во всей своей неприкосновенности, съ растегнутымъ воротомъ и медалью на ше.
— Однако по лвому уфимскому берегу ни одной лсины не осталось.
— За то по правому, вятскому, только за Елабугу — зайдешь, сплошь лса пойдутъ. И какіе лса то! Изъ одного дерева пять саженъ дровъ нарубишь.
— То-то вы и рубите!.. Мачтовыя деревья да на дрова!
— Это гд же?— спрашиваю.
— А на дачахъ Елабужскаго узда…
— Помолчи-ка…— вступается лсопромышленникъ.— Не мели, чего не знаешь, языкъ-то теб дешево стоитъ, да вдь никто тебя за него не тянетъ… Что ты тутъ назвонилъ? Нешто я себ врагъ — мачтовое дерево на дрова изводить! Мачтовое дерево — на порубку тогда я пущу, коли оно пересплое. Четырнадцать вершковъ есть въ комл — на мачту чудесно, а только на вершокъ перепустишь его, оно ужъ и переспло, пили его, либо руби. Коли дряблый комель, какая же мачта теб изъ лсины будетъ?.. Не выкроишь ее… Ты бы про елабужскіе лса лучше помалкивалъ… У помщиковъ покупаемъ дачу — сплошь валимъ, у казны — тоже, а въ Елабужскомъ узд съ тмъ и отдаютъ на вырубку, чтобы деревья смянныя оставлять.
— Что же вы платите за десятину?
— Коли средній лсъ, семьдесятъ, много-много сто рублей отвалимъ. Да еще кое-кому соску въ ротъ дашь — пососи-де… Всякому пить-сть надо, мы за этимъ не стоимъ.
Потомъ я самъ встрчалъ эти елабужскіе лса. Изъ-подъ топора дача выходитъ разрженною. Сиротливо, далеко одно отъ другого стоятъ смянныя деревья, между ними пни торчатъ, молодая поросль робко выбирается изъ-подъ нихъ, солнце, которому еще недавно и доступа не было въ темную чащу, щедро обливаетъ зноемъ и свтомъ сырыя промежи, высушивая ихъ… Зато отъ ‘господскихъ’ лсовъ не остается, дйствительно, ничего — не только смяяныхъ деревьевъ, но и пней нтъ. А такіе лса все чмъ дальше, тмъ усердне продаются культурными баричами, прожигающими жизнь въ столицахъ или за-границей, не имющими понятія о томъ, какія сокровища сбываютъ они за безцнокъ промышленникамъ. Большую часть этихъ угодій скупаютъ купцы, но и крестьянство выступило недавно конкуррентомъ по лсоистребленію.
— Вотъ у Техтерева, у помщика, зимой крестьянинъ нашъ полтораста десятинъ облаговстилъ, а нынче уже по Ижу-рк сплавилъ полторы тысячи саженъ дровъ. Дровами-то онъ весь свой расходъ покрылъ, а чаща-то еще только по краямъ тронута. Господь дастъ — въ два лта всю свалитъ и немалый капиталъ наживетъ… Богъ, братъ, знаетъ, кому помочь.
Лсъ особенно усердно, рубится по притокамъ Камы, лишаемой, такимъ образомъ, питательныхъ втвей, потому что вода въ небольшихъ рченкахъ только и держалась, блаюдаря обступившей ихъ со всхъ сторонъ чащ. На низменныхъ мстахъ, гд произведена порубка, образуются луга, на высокихъ — пашни.
— Тоже и насъ безъ толку ругаютъ,— живописалъ лсопромышленникъ.— Знаешь ли, какой на пашн лсъ подымается, дай ему только волю. У насъ есть такія мста. Прежде тамъ пахали, а теперь, черезъ шестьдесятъ лтъ, строевой лсъ поднялся. Что ни лсина — то и капиталъ! Каждому мсту свое дерево: посл ржи соснякъ подымается, посл яровыхъ либо гречи — березняка, запушится. Я мальчонкой несмышленочкомъ съ покойнымъ тятенькой здилъ — все онъ мн разсказывалъ: ‘вотъ здсь мы, бывало, пахали, а теперь хоть избы строй изъ лсу’. На пахотной земл важный лсъ ростетъ. Возьми на дрова съ него — слой въ каждомъ полн толстый, середка камень. А съ лсу, что на простой земл выросъ, какая радость? Слой въ немъ тонокъ, что бумага, сердцевина — рыхлятина самая… Плюнешь на него и прочь пойдешь, потому по нашему промыслу это яманъ дло выходитъ.
— Что нее это нон лса на пахотной земл не ростутъ?
— Нон… А теб бы въ годъ надо, либо въ два? Тутъ десятками лтъ молодятникъ подымается… Ему надо окрпу дать. Пусть выстоитъ, нальется, да закаменетъ комлемъ.
— Дашь ты ему окрпу! Нтъ, ты схватилъ вонъ подрядъ, да живымъ манеромъ и свалилъ молодятникъ. Врь ему,— обратился ко мн оппонентъ лсопромышленника,— ему что! Онъ на все зарится. Тутъ у одного помщика такая ли дуброва стояла — ддовская, рощена да выхолена не по ныншнему. Что-жъ бы ты думалъ: онъ къ этому помщику въ Питеръ послалъ, да съ управляющимъ снюхался. Весь, де, вашъ лсъ паломъ сгубило. Божеское наказаніе! Одни, де, обгорлые пни остались. Тотъ продалъ ему, не глядя, пни-то эти за безцнокъ, а онъ, поди, десять тысячъ плотовъ кондоваго бревна изъ этихъ пней выгналъ. Вонъ тотъ теб про башкирскіе лса говорилъ, что они стоятъ еще. А какъ стоятъ, знаешь ли? Вс уже запроданы. Бирскій купецъ такой есть — Уткинъ прозывается — онъ у башкирскихъ старшинъ пятьдесятъ тысячъ десятинъ крпколсья купилъ по пятіалтыиному за десятину. Какъ передъ Богомъ говорю!
— У какихъ это старшинъ?
— А башкиры ихъ ханами зовутъ. Такъ у хановъ. Да въ вчное владніе купилъ лса, съ землею, по сплавной рк, по Блой.
— Да что-жъ они цнъ на лса не знаютъ?
— Башкиры-то? Башкиры народъ смирный, робкій. Будемъ прямо говорить — глупый народъ. Онъ всего послухаетъ, а Уткинъ имъ такую канитель развелъ, что ты бы и даромъ радъ лсъ отдать. Онъ имъ что ввернулъ: у кого, говоритъ, земли много, съ того и солдатъ много возьмутъ! Далъ онъ имъ пустяки самые и сейчасъ же заложилъ Савостьянову всю эту округу за шестьдесятъ тысячъ рублей, а потомъ въ саратовскомъ банк за него сто двадцать тысячъ рублей взялъ. Вотъ оно у насъ какъ дла-то длаются. Чудесно! Только крестъ съ себя сними и капиталъ ухватишь. Такъ за своихъ хановъ пять селъ башкирскихъ лса и потеряли.
— По ихней дурости съ нихъ и рвутъ.
— Потомъ опомнились, да ужъ поздно. Ничего не подлаешь.
— Къ адвокатамъ бы обратились!
— Есть у насъ это племя, какъ ему не быть, только знаешь, какъ мы называемъ его, адвоката-то? Зміемъ ползущимъ! Тутъ, братъ, простому человку заступы нтъ. Всякій норовитъ сорвать съ него, что можно.
Темная ночь кругомъ. Внизу плещется Кама, а воды не видать совсмъ. Пароходъ у самаго берега пробирается. Вонъ массы какія-то. Но то горбины глинистыхъ холмовъ, не то избы.
— Что это?
— Село. Рыбачутъ тутъ. Этимъ только и живутъ. Ловы здсь больше ночные. Такъ до Елабуги вплоть пойдетъ.
— Гд же они ловятъ?
— А на огонь, гляньте-ко туда!
За деревней по берегу мелькало много огоньковъ. Когда пароходъ подбжалъ къ нимъ, оказалось, что на песчаной отмели на шестахъ рогожные шалаши устроены. Передъ ними костры горятъ, выхватывая изъ окружающей тьмы толпы рыболововъ. Тутъ и бабье было. Псни слышались, только странно какъ-то — взвизгнетъ псня и замретъ. Точно отъ боли кричатъ. На палтусахъ въ два ряда снасти развшены. Картина полна оживленія, по крайней мр, здсь, среди мертвыхъ береговъ.
Потомъ мы приглядлись къ этому. Толпы рыболововъ поминутно встрчались и направо, и налво. Замелькаютъ огоньки, подойдемъ ближе — костры оказываются и та же шумная толпа около. У берега разбитыя барки съ желзомъ. Обмелли, видимо.. Иная барка вверхъ кокорами, точно палое и оглоданное волками животное, подставляющее вамъ только свои голыя ребра. Не глядя на ночь, вокругъ такихъ барокъ возятся и ершатъ лодки, словно воронье, не удастся-ли и еще поклевать чего. Вонъ огонекъ посередь рки. Тамъ барка обмелла тоже. Кругомъ кипитъ работа, разгружаютъ желзо.
А вверху и внизу тьма.
Тише идетъ пароходъ. Сырая мгла со всхъ сторонъ расползается, даже дышать трудно.

VII.
За Елабугой.

Охваченная зелеными понизями, утромъ Елабуга такъ и вырзалась на голубомъ фон безоблачнаго неба блыми силуэтами своихъ церквей. Точно вся она вытянулась въ одну линію. Берегъ здсь очень похожъ на волжскій. Такъ же гористъ и красивъ. Около какія-то развалины: толстая, каменистая кладка образуетъ что-то въ род арки съ деревянными связями. Сложено все изъ громадныхъ каменьевъ. Пахнетъ татарщиной, совсмъ не русскаго типа стройка.
— Что это?
— А ‘Чортово городище’.
— Разсказываютъ про него что?
— Народъ разное толкуетъ. Мсто слпое, чего тутъ!
— Чортъ, вишь, у попа дочь сваталъ, попъ ему и задалъ задачу: выстрой мн за ночь церкву. Собралъ чортъ своихъ чертенятъ и давай работать, только-было кончили — птухъ и запой, стройка вся и разсыпалась, каменьемъ о берегъ легла. Это теб одно, а вотъ и другое: стояла тутъ крпость, жили въ ней люди разбойные, только и они своего закона держались. Заплатилъ ты имъ деньги — честь честью проводятъ тебя по рк, вдь тутъ быстрина, лукоморья здсь. Ну, а не заплатилъ — наведутъ барку на такое мсто, что ее и опружитъ. Тутъ грузъ какой — ограбятъ, купца, либо приказчика въ воду, осетрамъ на кормы, а рабочій народъ — на берегъ и на вс четыре стороны вольной-волей. Честь-честью…
Въ Елабуг на пароходъ привалила цлая толпа судорабочихъ. Здсь они оставили барки и должны были возвратиться по домамъ. Что за измученные люди! Синіе подтеки на лицахъ, осунувшіяся жилистыя шеи, бороды клочками разбросало во вс стороны, дышутъ съ натугой, видимо, усталь одолла, да и безкормица, не глядя на хозяйскій харчъ, обнедужила ихъ. Пшкомъ бы назадъ пошли — новое горе, торопиться надо: полевая работа не ждетъ, а тутъ еще и приказчики хозяйскіе разсчетъ задержали. Къ намъ по сходнямъ шли они, понурясь, съ натугою переступая съ ноги на ногу, хотя точно также они могутъ десятки верстъ обломать въ одинъ день.
— Экъ навалило!— поморщился капитанъ.
— Вамъ же лучше: пассажировъ больше.
— Какіе это пассажиры! Посмотрите-ка какая сейчасъ торговля пойдетъ.
И дйствительно, судорабочіе навалились на помощника капитана. За весь конецъ до Перми слдовало взять по рублю, но пароходы для бурлаковъ длаютъ исключеніе и пускаютъ ихъ гораздо дешевле.
— Возьми по двугривенному!— убждали судорабочіе.
Помощникъ упирался на сорока копйкахъ.
— Колчинскіе пароходы дешевле берутъ.
— Вы и ждите колчинскихъ!..
— Нечемъ намъ платить-то… Достатки наши вдомы!
— А это ужъ ваше дло!
Об стороны изморомъ донимали одна другую, пока не состоялось соглашеніе везти за тридцать копекъ съ человка, съ тмъ, чтобы пассажиры эти работали по нагрузк дровъ на пароходъ.
— Смотрите же, чтобы спора не было… Работать какъ слдуетъ…
— Мы привышны. Будь спокоенъ…
Какъ заняли мста, такъ и легли въ повалку, плотно одинъ къ другому. Толпа большая, а примостилась такъ, что мста самую малость заняла. Кошели подъ голову, и, спустя минуту, вся эта натуженная толпа спала уже и спала вплоть до Пьянаго бора. Спала подъ солнцемъ, обжигавшимъ лица и открытыя груди. Иной и повертывался даже къ солнцу. Потъ такъ и прошибаетъ, лбы мокрые, волоса космами пристали, тутъ же и отъ трубы пароходной жаромъ прихватываетъ, а бурлаки и шевельнутся рдко.
Около Елабуги хлбопашное село Нитки. И большое вдь, и богатое, а постройка — точно гнилье какое по берегу разсыпано. И везд такъ. Промысловый починокъ — избы на славу изъ коренного лсу, улицы чисты, народъ крпкій,— богатство, а только на хлбопашца наткнешься, будь хоть египетскіе урожаи, все равно: жалкія избы сбиты въ кучи, навозомъ пахнетъ, соломенныя кровли подгнили, точно лишаями покрыло ихъ, у воды черныя торчатъ, какія-то развалившіяся постройки въ самую рку вдвинулись.
На верху татары спокойно совершали свои утреннія молитвы Въ это время матросы старались и не ходить близко, чтобы не мшать имъ. Совсмъ не то, что мн привелось видть на пароходахъ русскаго общества по Черному морю, гд цлая ватага пассажировъ и служащихъ безцеремонно острословила надъ молящимися горцами. Населеніе здсь чрезвычайно терпимо. Религія не вызываетъ розни. Народъ гораздо развите, чмъ гд-либо въ иномъ мст. Вообще, такъ по всему горнозаводскому Уралу и по Кам. Тутъ наткнетесь на такіе типы нравственно-красивыхъ, умныхъ крестьянъ, что только руками разведешь, да, вспомнивъ наши порядки, невольно воскликнешь: ‘Откуда намъ сіе?’ Татары, когда мы дошли до ‘Чортова городища’, обратились лицомъ къ нему.
— Они почитаютъ это мсто… По ихнему, тутъ святой татарскій жиль!
Еще, слдовательно, третье толкованіе. Вообще, начиная отъ Елабуги и выше, что ни мсто — то былина. Преданія за преданіями, и въ нихъ уже слышится имя Ермака. Вотъ, напримръ, деревня Подмонастырье. Оказывается, что на гор когда-то обитель стояла. Кама здсь шалитъ. Теченіе ея загромождено крупными камнями, кстати же, она излучину длаетъ, такъ что кипнь здсь и для парохода не совсмъ безопасная, не говоря уже о баркахъ, которыя разбивались тутъ десятками, если не приставали нсколько выше къ берегу и не молились въ монастыр. Народъ толковалъ, что въ самой излучин чортъ сидитъ, которому дана была власть разбивать барки, попристававшія къ монастырю.
— Только Ермакъ этого чорта и ограничилъ. Онъ у одного инока крестъ взялъ и бросился въ самую излучину къ чорту. Схватились они тамъ — поднялись. Кама выше берега, вскипла вся. Надлъ Ермакъ Тимофевичъ крестъ на чорта и сгинулъ онъ съ той поры совсмъ!.. Оттого и монастыря не стало, потому приставать къ берегу не требовалось, монахи обднли и разошлись кто куда.
Тутъ къ намъ на пароходъ пьянаго купца принесло. Скуластый, узкоглазый, штаны въ голенища. На самой пристани онъ създилъ по уху своего приказчика, причемъ тотъ какъ-то особенно ловко на отлетъ размахнулся фуражкой и приложился къ хозяйской рук. На пароход купецъ по первому разу шумъ поднялъ. Присталъ къ одному юному офицеру…
— Кабы за деньги да генераломъ можно было быть, такъ я давно бы въ апалетахъ щеголялъ… Дло не мудрое… Только тройственный голосъ имй. А ты хотя и офицеръ, а рыла отъ меня не вороти, ты поглянь-ко, что у меня за голенищемъ складено…
— Полегче, купецъ, полегче!— сталъ унимать капитанъ.
— Это ты кому — мн?
— Вамъ-съ!
— Мн, ахъ, ты подлецъ! Иди-ко въ трубу съ машинистомъ разговаривай. Да не суйся, коли твово ничтожества не замчаютъ. Ты какъ думаешь, ты разозли меня, такъ вдь я что. Возьму я у него, у Ефимыча, этотъ пароходъ, да и прогоню тебя въ три шеи, только и всего. Капиталовъ намъ, славу Богу, хватитъ!
И капитанъ уходитъ прочь, видимо, теряясь передъ неотразимой логикой купеческаго могущества.
А по теченію то и дло встрчаются разбитыя коломенки. Вонъ указываютъ мсто, гд одиннадцать коломенокъ съ желзомъ и казенными ядрами утонуло. Только вода надъ ними немного вскипаетъ, а то бы и не замтить ихъ вовсе. Оказывается, что была непогода, раскачало ихъ втромъ, разметало бортовую обшивку, и образовались течи. А тамъ — прямо на дно. Гд по берегу балаганъ стоитъ, тамъ супротивъ непремнно на дн барка застряла, а такихъ балагановъ много. Въ одну только бурю, продолжавшуюся два дня, отъ 4 до 6 мая, между Елабугой и Лаптевымъ шестьдесятъ два судна разбило.
— Это еще что! Противу лтошняго въ Кам вода больше держитъ. Мы паузились лтось здсь на аршин и двухъ вершкахъ, а теперь на двухъ аршинахъ!..
— И ничего ты-то мн сдлать не можешь!— слышится негодующій голосъ пьянаго купца.— Ты глянь-ко, что у меня за голенищемъ складено, да тогда со мной и разговаривай!

VIII.
Челны и Пьяный-Боръ.— Крестьянскій ворогъ.— Удлъ.— Прикамскія пустыни.— Рка Икъ и иковцы.— Преданіе о Ермак.

Пароходъ лниво ползетъ по Кам. Жаркій лтній день томитъ до того, что даже лоцманъ у рулеваго колеса жмурится на солнце и зваетъ. На палуб старикъ-мщанинъ изъ Елабуги, въ большомъ зеленомъ картуз, съ громаднымъ козыремъ въ вид навса, разсказываетъ уже десятую сказку про Ермака Тимофеевича. Я словно сквозь сонъ слышу:
— И повеллъ Ермакъ Тимофеевичъ оную татарскую царевну поставить предъ свои ясныя очи… Сейчасъ атаманъ, Иванъ Гвоздь, въ бранные доспхи снаряжался, бралъ мечъ свой булатный, что всей-ли татарв карнаухой грозенъ былъ…
Старикъ, словно во сн, черезъ силу доканчиваетъ свою сказку. Не говоритъ, а будто каплетъ. Я тоже сквозь сонъ его слушаю. Сморило совсмъ. А рка медленно струится по сторонамъ, еще медленне смняются по берегамъ щедро облитыя солнечнымъ свтомъ жидковатыя рощи, кое-какъ поднявшіяся на мст вковыхъ порубленныхъ боровъ, какъ хилое и золотушное поколніе дтей, смнившее когда-то сильныхъ, рослыхъ и здоровыхъ отцовъ. Наконецъ, сквозь тяжелый полдневный сонъ слышу я свистокъ.. Колеса шибче заработали, пароходъ стало встряхивать…
— Сейчасъ богатая пристань будетъ. Челны!.. Вы, кажется, любопытствуете?
Смотрю, тотъ же старикъ съ зеленымъ картузомъ будитъ меня.
— Тутъ страсть, что хлба сплавляютъ… Ишь — сколь барокъ понасажепо…
Дйствительно, берега сплошь унизаны свжими барками. Далеко пахнетъ сосною. Подъ солнцемъ даже ихъ въ потъ ударило — янтарная смола проступаетъ сквозь барочную обшивку, на баркахъ никого: точно сонное царство какое-то. На самомъ берегу правильные ряды хлбныхъ сараевъ. Изъ-за нихъ едва-едва мерешутся кровли, и ярко горятъ на солнц золоченыя главы церквей.
— Сюда со всей округи купецъ идетъ — хлбъ закупать. Есть такіе, что по триста тысячъ кулей сплавляютъ, вотъ какъ! Тутошный купецъ, будемъ такъ говорить, левіафанъ-рыба, промежду другихъ. У него за голенищей столь складено много, столь много… Только одного въ нихъ нтъ — по человчеству не понимаютъ.
— Какъ это?
— Придутъ крестьяне, которые должны ему — онъ зимою задатки задаетъ, чтобы по малой цн хлбъ взять. У мужика, извстно, зимой нужа лютая… Ну, а къ лту бываетъ, цны въ гору въдутъ… За рупь порядился, а цна три! Сойдутся мужики къ ему, къ левіафану-то, и давай молить его… А онъ сидитъ у окошечка, чай пьетъ, и точно никого передъ имъ… Молчитъ, да вздыхаетъ. Видалъ я разъ, какъ мужики наши но этому самому случаю плакали. Стоятъ сердешные, сдые которые, и, что ребята, ревмя ревутъ: помилуй, Степанъ Ефимычъ. А Степанъ Ефимычъ стакашекъ за стакашкомъ холоститъ себ знай и ухомъ не ведетъ. Вотъ они какіе. Нон на жида все валятъ, я теб скажу одно: съ жидомъ куда вольготне, чмъ съ нашимъ православнымъ купцомъ…
Отсюда вс грузы идутъ къ Рыбинску. Какъ мужики-хлбопашцы, точно также и бурлаки вовсе не имютъ повода радоваться своимъ нищенскимъ заработкамъ. На баркахъ поставленные купцами приказчики дерутъ такія цны за харчи, что вятскіе и пермскіе судоходы денегъ никогда не увидятъ, поэтому, случается, перейметъ ихъ гд-нибудь другой левіафанъ, они и бросаютъ хозяйскія суда посередь рки, на произволъ судьбы, пока хозяинъ, въ свою очередь, не перехватитъ съ слдующаго каравана.
— Мы, родимый, тутотка грабежомъ живемъ!— поясняли мн въ Челнахъ.
— У насъ, будемъ такъ говорить, безъ грабежа нельзя, потому насъ и въ хвостъ, и въ голову. Оглядишься, ну, и самъ давай за тое-жъ рукомесло…
На отмеломъ побережь сложены ‘уточками’, какъ выражаются здсь, т. е. углами вверхъ, полшко къ полшку, выловленныя изъ рки дрова: сушатся на солнц. Часто плоты съ ними разбиваются — мстные рыболовы и пользуются. Какъ хозяина не найдется — себ на пользу. ‘Эта рыбка у насъ въ лсахъ растетъ,— смются они.— Эта рыбка у насъ въ чести, ни потрошить ее, ни солить, хоша годъ пролежитъ теб не попортится!.. Ну, и покупатель на нее ласковый, согласный’.
Около Челновъ большой затонъ, гд зимуетъ множество судовъ и камскіе пароходы съ баржами. Въ этотъ затонъ заходитъ крупная рыба, а разъ случилось даже и чудо, созданное врно кмъ-нибудь изъ мстныхъ остряковъ.
— Какъ бы ты думалъ,— разсказывалъ мн тотъ же, наклонный къ баснословію старикъ въ зеленомъ картуз,— блугу разъ въ Челнахъ поймали… Совсмъ князь-рыба, билась, билась, наконецъ-таки, одолли, вытащили. Потрошить давай, взрзали утробу, а въ утроб-то, Господи милостивый, человкъ, и совсмъ какъ есть цлый… Проглонула она его, какъ былъ въ красной рубах, да шлисовыхъ шароварахъ, такъ въ нихъ и остался. И сапоги цлые!
— Рантовые?— заинтересовался рыбакъ около.
— А ужъ этого, другъ ты мой, не знаю!
Челны совсмъ городкомъ смотрятъ. Постройки на широкую ногу, дома, деревянные и каменные, въ два этажа построены, улицы прямыя, широкія. Сараи тоже чудесные — просторные, видимо, выводили, не жаля камня и дерева. Самые лучшіе амбары и лабазы у удла. Удлъ ихъ отдаетъ въ наймы подъ хлбъ, самъ же имъ вовсе не торгуетъ. Камень для домовъ и сараевъ вырабатывается изъ мстныхъ плитныхъ ломокъ тоже удломъ.
— Этотъ удлъ шибко насъ опружилъ! Куда не сунемся — везд онъ. Камень — его, лсъ его, земля его, только вода наша, да и то пароходы, которые распугали рыбу-то. Рыбка Божья — она шуму не любитъ, тихихъ пристанищъ ищетъ. Гд люди хитры, тамъ и рыбка по нимъ тоже хитрая стала. Ты вотъ про удлъ поспрошай-ко въ Пьяномъ-Бору, тамъ теб скажутъ. Истинно обълъ онъ и опилъ насъ. Ничего нтъ у крестьянъ: все ему на потребу пошло. Брюхо у его несытое, сколько туда не вали — все еще мсто будетъ. А что удлъ упустилъ, то купецъ сожретъ. Тутъ, надысь, какое дло было. Комаровъ, промышленникъ такой у насъ, въ удльныхъ лсахъ порубилъ дрова, съ согласу чиновника, а время было пьяное, народъ съ праздника еще не очухался. Комаровъ выставилъ вина — мужички къ ему, что мухи, налипли. Онъ и подговорилъ ихъ принять на себя эти дрова-то, т по простот-то и прими. Теперь съ крестьянъ взыскиваютъ пять тысячъ. Избы которыя, скотъ продаютъ, а имъ-то, мужичкамъ, сть нечего, пить нечего.
Пьяный-Боръ обдержался весь. Ничего нтъ. Скотину выгнать некуда: все кругомъ удльное. Выйдетъ коровенка травы пощипать — пятьдесятъ, шестьдесятъ копекъ штрафу, да заморятъ еще хозяина по мытарствамъ разнымъ. Видя, что пяти тысячъ съ пьяно-борскихъ крестьянъ никакъ не взыскать, хотя и остальныя клти продай, удльный чиновникъ придумалъ такую штуку. Съ двухъ сторожей слдуетъ штрафу тысячу шестьсотъ рублей. У нихъ ничего, ни кола, ни двора, и взысканіе потому совсмъ безнадежно.
— Вотъ, братцы-мужички, возьмите на себя за нихъ за двухъ поруку, тогда я вамъ на годъ эти пять тысячъ отсрочу.
Такимъ образомъ оказывается, что за годъ на 5,000 р. удлу угодно получить 1,600 р. процента. Это даже и жидамъ-закладчикамъ казалось бы зазорно. И подобныхъ фактовъ не одинъ. Приведенный только наудачу выхваченъ изъ цлой массы другихъ, такихъ же.
— У насъ удлъ обралъ вс землю, осталась одна гористая, овраги. На нашихъ овражкахъ — ни лсники. Прежде своя земля была, купленная… Луга были — луговъ нтъ.
— Куда-жъ длась?
— А, слышь, ее удлъ защищалъ отъ башкирцевъ, ну, и перевелъ на себя!
— Да какже это?
Какъ ни объяснялъ мужикъ — видимо, человкъ темный, чувствуетъ обиду, знаетъ, что ограбленъ, а какъ, на основаніи какихъ статей — ему неизвстно. Въ продолженіе одного лта на коровахъ удлъ собираетъ до шестисотъ рублей штрафовъ. Ему это даже выгодне, чмъ отдавать луга въ кортому. Бьютъ со всхъ сторонъ. Везъ татаринъ черезъ удльный лсъ дрова, вырубленныя законно, съ согласія владльца, въ дальнемъ татарскомъ лсу. Удльный сторожъ захватилъ его: у насъ де порубилъ. Давай стрлять — ранилъ татарина. Дло объяснилось въ пользу послдняго, что же вы думаете — явился этстъ стрлокъ на скамь подсудимыхъ? Ничуть не бывало, его только перевели сторожемъ въ другой участокъ. Тмъ дло и кончилось. Вообще всюду по Кам, гд удлъ, крестьяне бдствуютъ страшно. Въ бывшихъ помщичьихъ имніяхъ крестьяне живутъ теперь хорошо, оправились, въ удльныхъ — дваться некуда отъ прижимки. Когда хотли открыть здсь ссудную кассу — крестьяне воспротивились. Вс стали объяснять: ваше же выгода, къ кулакамъ за деньгами не пойдете…
— Такъ-то такъ, а только и ее удлъ опишетъ!
До того здсь все напугано удломъ. Жадничаетъ онъ, дйствительно, сверхъ мры. Протекаетъ черезъ Пьяный-Боръ рчка Пешорка, извилистая и живописная. Удлъ забралъ по ней нсколько площадокъ побойче и застроилъ кабачками. Хотли было крестьяне свой общественный кабакъ открыть — нельзя: удльные есть. Площадь около пьяно-борской церкви большая, тутъ и базары воскресные, и ярмарки праздничныя. Мсто ходкое, удлъ нацливался, нацливался да и оттягалъ ее.
— Изъ-подъ самыхъ глазъ!— хлопаютъ себя руками пьяно-борцы.
Несчастныхъ не сосетъ только лнивый. Сколько паразитовъ наплыло на нихъ — не счесть. Въ Елабужскомъ узд, въ Пьяно-Борской, Чекалдинской, Лаушкинской волостяхъ кулаки зимою задаютъ за хлбъ по 20 к. за пудъ. Лтомъ цна случалась до семи гривенъ, а то и до рубля доходила, ниже сорока копекъ не падала — все равно. Попы здшніе тоже своего не теряютъ. Одинъ изъ нихъ, чекалдинскій, чтобы больше свадебъ было, распустилъ слухъ о намреніи правительства брать въ солдаты двокъ. Темный народъ струсилъ и давай окручивать дочерей, за кого попало. Браковъ была бездна. Онъ же сталъ молебны служить въ долгъ крестьянамъ. Года два продолжалъ эту операцію, и когда за крестьянами насчиталъ нсколько тысячъ — къ мировому посреднику. Черезъ этого Соломона праведнаго и взысканія произвелъ съ надлежащими процентами, продавъ крестьянское имущество съ публичнаго торга.
— Ужъ такая забироха былъ!— вспоминаютъ чекалдинцы своего жаднаго пастыря.
— Теперь удлъ до нашихъ лововъ добирается!
А около Пьянаго-Бора ловы, дйствительно, могутъ быть чудесные. Противъ самаго села въ озерахъ попадаются сомы пудовъ до пяти. Повыше, противъ ключей, есть островокъ. Пошли туда черемисы дрова рубить. Слышутъ, какой-то шумъ около. Точно что-то громадное бьется въ вод. Побжали — и дйствительно чудищо какое-то обсохло на мелко-рчь, ворочается, мутину вокругъ такую подымаетъ, что и не разобрать. Черемисы думали, чортъ, и струсили. Бгомъ домой. Пришли русскіе — оказалась въ ложбин колосальная блуга, пудовъ въ пятьдесять.
— Отчего имя такое дали — Пьяный-Боръ?
— А по всей нашей округ — пьяная земляника ростетъ {Пьяный-Боръ, о которомъ разсказываю я, въ Вятской, есть еще Пьяный-Боръ — въ Уфимской губерніи.}!
Дйствительно, отъ мстной земляники чувствуется легкое опьяненіе, кружится голова, клонитъ ко сну.
Лса отсюда опять пошли. По обимъ сторонамъ Камы — дрема безпросвтная. Сама рка среди нихъ кажется необыкновенно пустынною. Изъ круглыхъ зеленыхъ облаковъ молодой и веселой липы стройно выскакиваютъ верхушки елей и правильныя красивыя пихты, такъ напоминающія южные кипарисы. Ими горы покрыты, точно острыми шпилями. Удивительно эффекты он въ золотистомъ блеск лтняго солнца, рзко выдляясь темными силуэтами изъ зеленаго царства кудрявыхъ лсовъ, лниво спящихъ въ зно и свт по скатамъ и крутогорьямъ. Кама съуживается здсь, но вода струится еще тише и медленне, точно и она поддалась поэтической дрем обступившихъ ее зеленыхъ вершинъ. Все это мсто красивое, сочное, лсистое, называется Тихими-Горами. Солнечный свтъ, кажется, постоянно зыблется на этихъ горахъ, тихихъ потому, что здсь ни сильнаго втра, ни штормовъ не слыхали. Караваны барокъ отдыхаютъ среди этого задумчиваго приволья. Штормы начнутся опять, въ Пьяномъ-Бор, гд горы отходятъ назадъ, открывая лниво текущую рку на жертву сверо-восточному втру.
— Тутъ чаща такая — не пройти. Липнякъ, оршникъ, мелкій дубокъ переплелись. Солнцу сквозь не пробиться, тамъ, въ сырыхъ низинахъ, грибу раздолье, высоко подумается. Черви кишатъ, зми даже водятся. По Кам зми здоровыя. Иная въ руку. Есть по чернолсью поселки, народъ совсмъ темный живетъ. Точно и до него солнце пробиться не можетъ. Шибко пьютъ у насъ. Вина, сколько хочешь. Въ одномъ Сарапул четыре, да въ его узд, въ Елабужскомъ, вмст шестнадцать большихъ винокуренъ. Большія деньги обираютъ. Наши крестьяне сами было хотли обществомъ держать заводъ, все бы доходу больше было — писаря помшали. Бойче, милый ты мой, одно теб скажу — по всей нашей округ писарь самая первая язва. Вонъ, вишь, Сослоуши — татарская деревня?
— Вижу!— И я сталъ всматриваться въ чистенькія избы, словно дождемъ обмытыя на некрутомъ берегу.
— Тамъ народъ живетъ хорошо. Главная причина — питейнаго дома къ себ не пускаютъ. Хотли было силой, писарь верховодилъ, мироваго улещалъ, чтобы кабакъ къ нимъ, татарамъ, посадить безпремнно, ну, бунтъ вышелъ. Сказываютъ, двухъ мухаметовъ въ Сибирь сослали, а кабака все-жъ у нихъ и посель нтъ.
Село Тихія-Горы Ушаковымъ живетъ. Ушаковъ поставилъ здсь химическіе заводы для обработки купороса и купороснаго ма.сла. Срный колчеданъ для этого добывается въ дали, въ Гороблагодатскомъ округ, по рк Салд, и сплавляется въ Каму по Чусовой. Количество такого сплава въ иной годъ доходитъ до 860,000 пудовъ. Самые заводы на видъ крайне не казисты, а между тмъ, дло въ нихъ длается большое, милліонное. Самое село Тихія-Горы видно еще издали. Рка тамъ длаетъ излучину, и надъ нею, гд берега совсмъ сходятся, точно въ воздух виситъ оно съ своею стройною блою церковью. Народу живется здсь плохо. Въ самое лучшее время больше пятнадцати рублей въ мсяцъ семья не заработаетъ, кругомъ мста людныя, и цны на завод постоянно сбиваются пришлымъ голоднымъ людомъ. За Тихими-Горами Кама ширится. Берега точно засынаны селами. У самой воды — русскія, подальше отойдя, среди луговъ, мерещутся татарскія и башкирскія. Деревянныя мечети подъ косыми лучами солнца точно загораются.
— Башкирамъ бда теперь! Солдатъ нужно натурой ставить. Давно это было, у татаръ и у башкиръ разная солдатчина оказывалась. Башкиры за мсто ее лошманили {Лошманъ — доставка лсу сплавомъ. Слово удержалось до ситъ поръ.}. Лиственницу изъ Перми, изъ-за Урала сплавляли сюда. Теперь подъ срую шапку должны. И солдаты же изъ ихнихъ выходятъ! Поросенокъ уронитъ… Жидкій народъ, еще нашихъ тошнй.
По всмъ здшнимъ мстамъ чудесныя охоты: охоться по всему берегу. Сынъ пароходо-владльца Сироткина, повыше Балахны, въ восьми верстахъ, не разъ бивалъ лосей. Медвдей по здшнему чернолсью тоже, сколько хочешь. У вотяковъ даже есть очень остроумный способъ заставлять медвдей самихь избивать себя. На ульяхъ устраиваютъ родъ качелей — самобитка. Сверху виситъ тяжелая чурка. Она мшаетъ медвдю добраться до лакомаго меда. Онъ ее лапою — она раскачается и по морд мишку. Тотъ ее опять лапою — она его снова въ лобъ. Медвдь чмъ больше злится, тмъ сильне бьетъ, и тмъ сильне дуетъ его чурка. Наконецъ, царь вотяцкихъ лсовъ окончательно стервенетъ, теряетъ всякое соображеніе и ведетъ съ чуркою смертельный бой. Въ результат — ничмъ непопорченный мхъ и спасенный отъ лохматаго лакомки улей. Есть счастливыя мста, гд вотяки такимъ способъ добываютъ по нскольку зврей въ лто.
— Дерево — дерево, а такого звря превозмочь можетъ!— изумился старикъ-елабужецъ, вмст со мною слушавшій разсказъ о злосчастныхъ медвдяхъ прикамскихъ лсовъ.
Невдалек отъ устья рки Икъ — Кама стала совсмъ красавицей. Гряды береговыхъ горъ одна за другою вступаютъ въ рку крутыми откосами, то срыя и песчаныя, то зеленыя отъ покрывшаго ихъ лса. Позади за ними смутно рисуются другія, еще дале мерещутся едва-едва, словно туманъ, лежащій на вод — третьи. Кое-гд на самыхъ горбахъ стоятъ церкви. Часто далекій выступъ маревомъ чудится, а изъ этого марева ярко сверкаетъ золотистая искорка. подплываемъ ближе, искорка разгорается въ золотой куполъ, куполъ выростаетъ въ цлую церковь. Тутъ народъ живетъ богато. Иковцы своею предпріимчивостью славятся на округу. Они торгуютъ лсомъ, заготовляя его въ казенныхъ дачахъ, сютъ много хлба, умютъ избгать кулаковъ-скупщиковъ. Большинство богатыхъ елабужскихъ купцовъ изъ пріустьинскихъ икскихъ крестьянъ вышли. Все это народъ пошире остальныхъ. Умютъ наживать, умютъ и тратить. Такъ, напримръ, Стахевъ пожертвовалъ 200,000 р. на устройство реальнаго училища, выстроилъ десять церквей на Аон и еще боле воздвигъ храмовъ по Вятской губерніи. Иковецъ встртится на всякомъ базар, даже на Волг. Иковцы зазжаютъ съ товарами и въ отдаленную Сибирь. Имъ вообще не сидится на мст. Дома и жены ихъ тутъ, а сами хозяева — ищи вчерашняго втра. Разъ въ годъ явятся, сходятъ въ церковь, попарятся въ бан, отдохнутъ дня два-три и опять, смотришь, ужъ снимаются съ якоря. Бродяга-иковецъ даже мало прилежитъ къ своему селу. Архангельскій крестьянинъ, уходящій на долгіе отхожіе промыслы, весь свой заработокъ убиваетъ на то, чтобы дома вывести избу попросторне, да повыше, яруса въ два съ мезониномъ, украсить ее зеркалами, нмецкою мебелью, картинами почудне. Иковцу все равно. Какъ отецъ и ддъ его жили, такъ и новое поколніе живетъ. Лучше хоронить деньги, и онъ бережетъ ихъ пуще глаза. Поэтому въ икскихъ селахъ хорошихъ построекъ вовсе нтъ. Баб и такъ хорошо, а мужу все равно — рдко домой попадаетъ. Когда нашъ пароходъ, пыхтя и выбрасывая тяжелые клубы чернаго дыма, проходилъ мимо — иковскія бабы и двки съ гребня поспшно сбгали внизъ къ пристани. Втеръ во вс стороны разбрасывалъ яркія полотнища ихъ пестрыхъ сарафановъ, на солнц кумачъ горлъ, какъ полымя, веселая псня не совсмъ скромнаго содержанія неслась къ намъ на встрчу.
— Ну, и бабы!— съ видимымъ удовольствіемъ вздыхаетъ сосдъ.
— Здсь баба дорогая! Двухъ мужиковъ ограбыть можетъ. Силы въ ей, сколько хошь. Съ здшней бабой безъ ласки нельзя — обидитъ!
— Нтъ бабы лучше, какъ на Ик… Ходовыя! Съ баркой управиться могутъ, глубже ея плугомъ земли не взроешь… Ты какъ думалъ? Иковская баба есть, Матрена, съ ружьемъ на медвдя ходитъ, этакого ипостаснаго звря бьетъ!.. Вотъ он какія тутъ!
Жаль было, что пароходъ уходилъ такъ быстро. Казалось весьма интереснымъ вглядться въ бытъ этой своеобразной бабьей республики, но времени не хватало: цлью поздки былъ Уралъ. Кам поневол приходилось отдавать очень мало. За Икомъ поднимались по берегу глиняныя горы. Я не сходилъ съ палубы, любуясь эффектами яркой зелени дубняка на красномъ и коричневомъ фон растрескавшейся и разщелившейся глины… Совсмъ не видать иной почвы. Кажется, что корни уходятъ прямо въ глину. Невольно воображеніе рисуетъ другія картины далекой страны, гд горячее южное солнце спалило землю, и цпкіе корни рдкой поросли глубоко пробираются въ ндра пустыни, жадно высасывая оттуда скудную влагу. Материнская грудь кормилицы-земли исчахла тамъ подъ знойными лобзаніями безоблачнаго неба… Здсь оно, слава Богу, не такъ горячо. Вотъ дождевая тучка стороной идетъ, обливая жаждущіе влаги луга обильнымъ доведемъ. Опять Кама съузилась, вновь начинаются сочныя, зеленыя, красивыя мста Вотъ устье рки Ижа, противъ такого же устья Ика. На верховьяхъ Ижа — знаменитые заводы, верстъ за 200 отсюда. Мы плывемъ мимо татарскихъ, башкирскихъ и русскихъ деревень. И странное дло, оказывается, что русскіе здсь были очень церемонными завоевателями и колонизаторами. Они заняли подъ свои поселки худшія мста. На лучшихъ сидятъ башкиры, на среднихъ — татары, на самыхъ неспособныхъ — руссіе построились. Чуть лужайка поярче — татарское или башкирское сельбище, русь гнздится на глинистыхъ горахъ. Разумется, устья — мста, подходящія для сплава, у насъ. Сюда татаринъ и не ходитъ, совсмъ не его дло, не уметъ онъ пользоваться этимъ. По Ижу, напримръ, весною ходятъ барки, бляны, лтомъ плоты бгутъ, но ни на тхъ, ни на другихъ, ни на третьихъ нтъ чужой молвы, нтъ бусурманскаго облика. Скуластая и узкоглазая татарва только съ берега любуется на кипучую дятельность христіанъ и не завидуетъ ей, хорошо зная, что русскій бурлакъ не свое гонитъ, а хозяйское, не на своемъ плыветъ, а на хозяйскомъ. Не завидуетъ татаринъ потому, что онъ лучше стъ и лучше живетъ, чмъ наши вятчане и пермяки. Тутъ и купцы татарскіе есть. И нужно сказать правду: они къ своимъ гораздо лучше относятся, чмъ русскіе къ нашимъ. Вс эти Бикмаевы, Юпусовы, Тевтелевы вовсе не пользуются дурною славою, а послдній даже избранъ муфтіемъ въ Уф. Въ противоположность Ижу — Икъ рка совсмъ пустынная. Предпріимчивые иковцы работаютъ на чужой вод, по Ику, несмотря на его доступность маленькимъ пароходамъ, не гонятъ даже сплавныхъ судовъ весною. Изрдка только изъ притока Ика, Мензелинки, выползетъ жалкая лодченка, пощупаетъ неводомъ воду и спшитъ назадъ. Блицкіе едва могли поставить на Ик мельницу: такъ сильно теченіе, такъ глубоко, что запруды здсь трудны, и зачастую ихъ сноситъ прочь.
— Омутистая рка наша… Сколь въ ей нечисти!— говорятъ иковцы.— Сказываютъ, есть такія мста, которыя Ермакомъ закляты. Туда онъ свои клады хоронилъ. И понон пойдетъ кто туда купаться, его нечисть эта самая за ноги на дно тянетъ. Не осилишь — Господа забудешь помянуть, и не видать теб свта божьяго! Тутъ-то надъ Икомъ, ежели по ночамъ прислушаться, въ вод разный языкъ слышенъ, словно бы изъ одного омута въ другой перекликаются… Страхъ возьметъ!..
— Откуда же въ Икъ попалъ Ермакъ?
— Тимофеевичъ-то? Слава Богу! Ему ежели не попасть, такъ кому же. Онъ здсь отъ царскихъ приставовъ долго хоронился. Но только и ему поперегъ горла подошло… Устье-то воевода какъ-то занялъ и давай вверхъ на него тучей надвигаться. Въ берега не уйдешь, ишь крутоярье какое!.. Ничего тутъ не подлаешь!.. Думалъ сначала Ермакъ бой принять, да силы у него не хватило… Выплылъ онъ съ лодкой своей посередь рки и взялъ съ собой только одну, любимую царевну татарскую Алмазъ.
— Какъ?
— Алмазъ царевна прозывалась. Выплылъ это онъ и крикнулъ: ахъ ты гой еси, рка Икъ могучая, кланяюсь я теб всмъ добромъ моимъ: серебромъ, золотомъ, каменіемъ самоцвтнымъ, товаромъ дорогимъ…— И побросалъ въ рку всю казну свою. Замутилась рка, приняла Ермаково добро… Тогдо онъ взялъ мечъ свой булатный, напослдокъ царевну Алмазъ поцловалъ въ уста сахарны, да какъ полоснетъ — такъ на смерть прямо… Взялъ онъ это ее, голубушку, и въ воду!.. Бултыхъ! Опосля онъ давай молить рку Икъ, чтобы вызволила его изъ лихой бды, спасла отъ конца неминучаго. Ну, рка Икъ богатыря послухала… Не усплъ онъ еще въ свое становье вернуться, какъ поднялась непогода, взбушевалъ Икъ и потопилъ царскія суда съ приставами и московскою дружиною! Съ той самое поры Икъ и помутнла… Омутами ее всю затянуло, потому что она въ этихъ омутахъ казну Ермакову хранитъ.
Меня поразило сходство этого преданія съ волжскою легендой о томъ, какъ Стенька Разинъ подарилъ Волг-матушк персидскую царевну. Когда я записывалъ это, между моими сосдями споръ поднялся.
— А знаешь ли ты кому Икъ рка свои клады отдастъ?
— Кому?.. Никому не отдастъ… Что ей отдавать…
— Анъ отдастъ!
— Анъ нтъ!… Скажи, если знаешь?
— Старцу отдастъ, который по старой вр живетъ… Святой старецъ такой объявится. Когда перестанутъ старую вру гнать, и по всей Москв будетъ нашимъ вольно молиться и къ свои била звонить, тогда придетъ сюда старецъ благочестиваго житія и станетъ здсь большой скитъ на Ик-рк ставить… Построитъ келіи, амбары всякіе, пристани, а на храмъ Божій казны у него не хватитъ. Ну, онъ тогда возьметъ лодку, выдетъ посередь рки, какъ Ермакъ, и взмолится Ику, чтобы тотъ ему свою казну схороненную отдалъ. Рка и отдастъ казну. И станутъ въ мст этомъ, и день, и ночь, панафидки по Ермаку служить и по татарской царевн Алмазъ, убіенной Тимофеичемъ, молиться… И воздвигнется тутъ храмъ, и будутъ ему всякая слава и честь, и великолпіе…
— Скоро это?..
— Скоро, скоро!.. Будетъ у насъ царь такой, который нмца изгонитъ и свою старорусскую, исконную, кондовую вру вспомянетъ… Иргизскихъ старцевъ на Москву созовутъ, тогда станутъ они вкуп и въ любви съ митрополитами стадо свое пасти!..

IX.
Прикамская пустыня.— Устье Блой.— Опять Ермакъ.— Каракулино.— Одинъ изъ Кулибиныхъ.

Удивительно пустынныя мста пошли по Кам. Воображеніе невольно переноситъ въ т времена, когда удалыя шайки понизовой и иной вольницы хозяйничали здсь и на Волг, ратуя грабежемъ и разбоемъ противъ московской воеводчины и приказной регламентаціи. Въ нкоторыхъ пунктахъ не видать берега подъ сплошными юровьями гусей, лебедей, утокъ и всякой дичи, обрвшей здсь себ нерушимыя убжища.
— Вы не охотникъ!— отчаивался одинъ изъ пассажировъ, когда пароходъ нашъ плылъ мимо этой пустыни.
— Нтъ.
— Я и говорю! Что вы понять можете! Знаете, вотъ за то, чтобы пристать сюда, да пострлять маленько, чего бы я не далъ… Сюртукъ бы съ себя долой! Я прежде, знаете, помщикомъ былъ, на псовъ разорился. И не скорблю. Живъ Богъ, жива душа моя! Потому это не то, что Ижеесишенскіе да Синепуповы — наши наслдники по имніямъ. Т благородства не понимаютъ, т вотъ на псовъ не разорятся. Имъ какой песъ нуженъ? Имъ — для лаю, потому ежели у него такого пса нтъ, такъ онъ самъ всю ночь округъ дома будетъ бгать и лаять. А у меня песъ былъ особый. Мой песъ иной — умнй человка былъ, только онъ говорить не говорилъ, а понимать все могъ. Я для охоты что длалъ?— Свои же пашни топталъ, вотъ какъ! Разъ у сосда, князя Максутова, пса замтилъ. Галилей — песъ! Какое Галилей! Всякаго астронома загнать могъ! Я бы посмотрлъ, какъ у меня Галилей сдлалъ бы стойку надъ селезнемъ, какъ бы онъ у меня въ болото за уткою поплылъ. Зефиромъ звали. Красота!.. Какъ посмотрлъ я на него въ первый разъ, думаю — мой будетъ. Знаете, дышу этакъ, точно въ горниц воздуху мало, такъ бы, кажется, сцарапалъ его и домой! Ну, а Максутовъ, не будь дуракъ, уперся. Я ему денегъ — смется. Лужокъ у меня былъ, нацливался онъ на него, говорю: ‘хочешь лужокъ за пса? Нтъ, братъ, говоритъ, моему псу цны нтъ!’ Что длать? Я было туда-сюда, не поддается. Послалъ я Тимошку — дозжачій у меня былъ, эдакая, скажу вамъ, шельма. ‘Скради!— говорю.— Можешь?’ — ‘Отчего нельзя. Скрасть все можно!’ И какъ бы вы думали, скралъ!.. Да на полдорог Максутовъ его нагналъ, вернулъ, отодралъ у себя на конюшн, какъ Сидорову козу. И меня пообщался. Черезъ мсяцъ на выборахъ помирились. Сталъ опять приставать — не отдаетъ, подлецъ! А я его и во сн, пса этого, вижу, съ лица даже спалъ. Во какъ! Только зажмурю глаза, такъ мн этотъ песъ и представляется. Наконецъ, князь будто смягчился. Говоритъ: ‘Хочешь мнка?’ — ‘Идетъ’!— ‘Да ты сначала узнай на кого. Отдай мн Лизу, а я теб пса’. Сначала я ополоумлъ, думаю, что мн, по морд его бить, либо за шутку принять? А Лиза, знаете, была у меня въ метрескахъ. Крпостная. Красоты такой, у вашихъ, у городскихъ, не найти никакъ. Талія — вотъ, а бедра въ два обхвата! Сама идетъ — коса за нею ползетъ. Плечи — припалъ бы ты къ нимъ и духъ вонъ. Вотъ она была какая! Нынче такихъ нтъ, ахъ, нтъ!..
И бывшій помщикъ задумался.
— Только я, знаете, вернулся домой и совсмъ охладлъ къ ней. Все, знаете, песъ передо мною, Зефиръ. Какъ вспомню, какая у него, у подлеца, морда умная, такъ и почнетъ меня мутить. Что-жъ бы вы думали, чуть я не помшался. И вотъ такое у насъ благородство было, ничего для дворянской потхи не жалли. Черезъ недли дв ду къ Максутову. ‘Чортъ съ тобою, говорю, бери Лизу, давай Зефира!’ Такъ и обмнялъ на пса. А теперь я самъ въ псахъ!
— Это что же значитъ?
— А то же, что я самъ теперь въ Зефирахъ состою при первой гильдіи купц Сивопупов. Куда онъ меня пошлетъ, я туда и бгу. Лсъ купить — лсъ куплю, артель обсчитать — артель обсчитаю, обмануть кого — обману. И какъ еще стойку длаю. Лапу вверхъ и голову назадъ, къ нему, къ купцу первой гильдіи. Цкни, дескать,— жду, готовъ!.. Скоты мы стали, вотъ что!— горько закончилъ онъ.— Пьете?
— Нтъ.
— Какой же изъ васъ толкъ? Водки не пьете и на дичь не любите. А намъ безъ этого нельзя… потому одно отличіе отъ пса, отъ Зефирки-то, что онъ водки не можетъ, а мы съ удовольствіемъ. А во всемъ прочемъ ему, Зефиру, преферансъ.
— Что же песъ у васъ до сихъ поръ?
— Ау! Былъ, да сплылъ. Тоска меня по Лиз взяла. Куда ни сунусь, везд она передо мною. До того шибко загрустилъ, что песъ этотъ мн противенъ сталъ. Думаю: изъ-за тебя, подлеца. Пересталъ я его на глаза себ пускать — все забыть не могу. Наконецъ, думаю, что-жъ я за мелкопомстный, ужли-жъ распорядится не сумю, съ псомъ не справляюсь? Привелъ я его на рку, навязалъ ему большущій камень на шею, поцловалъ въ морду, да съ моста въ воду и ухнулъ. Только его и видлъ, Зефира-то!
Я помолчалъ.
— А знаете, псы-то вдь плачутъ!
— Ну?
— Какъ я ему камень вязалъ, такъ онъ смотритъ мн въ глаза жалобно-жалобно, а у самого, у пса-то, слезы такъ и каплютъ, такъ и каплютъ. И лапою меня по ног скребетъ… Эхъ, подлецы мы, вотъ что! Теперь мн Сивопуповъ тоже наднетъ камень на шею и толкнетъ въ воду. Одно и то же… на Зефиркиномъ положеніи.
По высокому берегу Камы красныя осыпи глины. Въ нихъ черные звы пещеръ, точно чудовищныя норы какія-то.
— Тутъ прежде разбойные люди жили,— поясняетъ лоцманъ Терентій.— Шибко гуляли по всей округ. Погуляютъ, погуляютъ, пошлютъ за ними полтыщи войсковъ, разбойные люди въ нору — и сидятъ, хилятся. А потомъ опять выползутъ и давай шабаршить.
Особенно красиво устье рки Блой. Еще издали вы слышите крики чаекъ и видите, какъ блыми тучами носятся надъ ркою ихъ безчисленныя стаи. Противоположный берегъ гребнемъ поднялся, по гребню лсъ насупился и думаетъ свою старую, вчную думу. Ширь, просторъ — направо. Подъ солнцемъ лсныя понизи горятъ изумруднымъ блескомъ. Прорвали ихъ протоки и рукава, отражая въ тихихъ водахъ голубое небо, уходя за педвижные боры и опять далеко-далеко сверкая огнистыми зигзагами и тонкими, какъ остріе ножа, щелинками. Вонъ Блая раскинулась широко и привольно. Заставили ее баржи и плоты, и медленно струитъ она между ними свои свтлыя, поэтическія воды. Налво — коренной, каменный берегъ круто загибается лукою. Надъ нею, по самой середин, полувоздушная, отдляется отъ голубаго воздуха блая церковь. Около — громадная черная пещера. Тутъ нкогда, по мстному поврью, жилъ змй, отъ котораго не было прозда и прохода. Плылъ разъ по Кам священникъ съ святыми дарами, змй по вод къ нему на встрчу. Взмолился старикъ: ‘Ужли-жъ ты, Господи, дашь пречистое тло своего Сына, Христа исуса, на поруганіе чудищу сатанину?’ Поднялъ чашу, и въ то же мгновеніе съ неба ударила молонья, поразившая змя на смерть. Слды змя показываютъ въ трещинахъ и расщелинахъ глинистаго берега. Это онъ ползалъ тутъ, теперь по нимъ бгутъ горные протоки, гремятъ они въ высокихъ оврагахъ и, наконецъ, взмыливаясь блою пною, врываются въ спокойныя воды Камы. По другимъ преданіямъ, въ пещер жилъ Ермакъ, и она ископана его руками. Защитники послдней легенды указываютъ на правильную четыреуголыіую форму пещеры. Ермакъ, видите ли, выбралъ этотъ берегъ потому, что здсь никто не могъ миновать его. Съ Блой ли кто ползетъ, по Кам ли плыветъ, все одно ‘скрозь руки’ не пройдетъ. На всякомъ пути переймутъ его сторожевые казаки. Пещер этой конца нтъ, по словамъ мстныхъ жителей. Комната слдуетъ тамъ за комнатою, а въ самыхъ дальнихъ, на которыя зарокъ положенъ, спрятаны клады. Дйствительно, самое разбойничье гнздо здсь. Только одн чайки перескаютъ воздухъ мимо его отверстія, да сова, бгущая отъ Божьяго свта, спасается туда съ разсвтомъ, вплоть до вечерней зари. Вонъ и деревня Чекалдинская съ знаменитымъ попомъ, взыскавшимъ съ крестьянъ свадебныя и молебныя деньги черезъ мирового посредника, вонъ и Колесниково. Об съ церквами. Дома этихъ деревень точно разбжались. Одни схоронились на дно овраговъ, другіе въ лощины спрятались и стоятъ тамъ точно насторож — вотъ-вотъ выскочутъ на встрчу, третьи на самый припекъ всползли и горятъ всми своими стеклами на солнц, точно внутри пожаръ, и ярко зардвшіеся уголья видны сквозь окна уцлвшихъ чудомъ стнъ. Между домами зеленыя облака всякой поросли. За излучиною — узина. Берегъ еще больше изорванъ щелями, трещинами, оврагами. Вонъ барка ползетъ на встрчу, вся загруженная плетенками для тарантасовъ. Люди на ней мошками кажутся. На носу одинъ бурлакъ раздлся совсмъ, голый блеститъ на солнц. Рубашкою своею интересуется, во вс ея закоулки заглядываетъ, а норты тутъ же висятъ на тычк — сушатся.
— Это нашъ торговый флагъ,— указываетъ капитанъ.
— Лучшаго, значитъ, не стоите!— вмшивается пассажиръ.
— Отчего не стоимъ?
— Потому вся вамъ цна и съ потрохами вашими грошъ, да и то въ базарный день ежели.
— За что это такая немилость?
— А за то… какіе здсь капитаны? Про васъ не говорю, вы иная статья, а другіе… Естигнева знаете?
— Ну?
— То-то… гд онъ капитанскому длу научился? Жандармомъ былъ, проворовался — въ капитаны пошелъ. Теперь въ рупоръ дйствуетъ. А ншто онъ понимаетъ что? Шиляпова тоже встрчали?
— Встрчалъ.
— У губернатора поваромъ былъ и вдругъ такой духъ почувствовалъ, чтобы въ капитаны. Масленниковъ…
— Ну, о Масленников бы помолчали!
— Почему?
— Добрйшая душа.
— Это что жена-то его бьетъ при пассажирахъ, а онъ ее въ ручку сейчасъ — чмокъ? Гд онъ это пароходному длу научился? Городовымъ былъ, посл волостнымъ писаремъ. Тоже капитанъ! Немудрено, что вы топите пароходы, каждый годъ топите. Кто въ Нижнемъ главноуправляющій на ‘Самолет’? Колнкинъ. А кто такой Колнкинъ? Тотъ, что на Онежскомъ озер пароходъ ‘Царицу’ утопилъ. И какъ только хозяева терпятъ? Я бы этихъ хозяевъ…
— Что такого?— вмшался сидвшій около элефантъ. Голенища бутылками, сюртукъ до пятъ, рожа крутая, заплывшая. Потъ проступилъ, а онъ, знай себ, жмурится на солнц…
— Хозяевъ, говорю, слдовало бы…— замялся ораторъ.
— Ты разскажи, что слдовало бы!.. Псамъ хозяинъ, у меня тоже четыре парохода бгаютъ. Что слдовало бы? Кончай!
— И кончу, не бойсь!
— Кончай, кончай! Послушаемъ, какая теб цна.
— За хвостъ бы слдовало…
— За хвостъ?
— За хвостъ… за хвостъ и на солнце…
— Да, вотъ ты какъ… Ишь, какая въ теб смлость, таперича, свирпствуетъ! Ты вотъ какъ!.. А я теб вотъ что скажу. Поставлю я теб козла своего шкипаремъ, и то ты подешь… Съ козломъ подешь. И въ лучшемъ вид… Потому ты чмъ торгуешь?
— Мы… мы бляны строимъ.
— Чудесно! А я пошлю своего приказчика перемануть твою артель и переману. Сговорю нашихъ купцовъ, чтобы у тебя блянъ отнюдь — и остался бы безъ хлба.
— Я, Степанъ Ефимычъ…— опшилъ тотъ и снялъ шапку долой.
— Нтъ, ты постой! Какія твои слова были, ты попомни ихъ! Что ты можешь противъ хозяевъ?.. За хвостъ! Нтъ, мы еще поглядимъ, какой у тебя хвостъ. Ты его закорючишь.
— Я всегда готовъ, помилуйте! Можно сказать, даже всею душою… А вы не взирайте… потому мы люди маленькіе.
— А горло-то противъ хозяина дерешь? Вотъ ты теперь передо мною безъ шапки, а противъ кого ты пошелъ?
— Помилуйте! Отчего же-съ промежду публикой и не поговорить.
— Старше тебя сидятъ — молчатъ. Ты у Семіонова, поди, кредитуешься?
— Степанъ Ефимычъ, какъ передъ Истиннымъ…— залебезилъ ораторъ.
— Ты мн отвтъ держи! Ты у Семіонова кредитуешься?
— Я передъ вами, то-есть, какъ свча, горю!
— Нтъ, какія твои слова были? Кредитуешься?
— Точно что… для ради разсчета съ рабочими прибгаемъ…
— Ну, такъ теперь отложи попеченіе. Я ему скажу, сколь ты непочтителенъ. Я своякъ ему.
— Не погубите!..— совсмъ смирился бднякъ. Даже въ потъ его ударило.
— А, не погубите! Хорошо! Сейчасъ мы теб какъ бы экзаментъ. Съ козломъ подешь?
— Я, Степанъ Ефимычъ…
— Отвтствуй кратко! Ежели я шкипаремъ козла своего посажу, подешь?
— То-есть… вотъ… ежели…— заторопился тотъ.
— Кратко! Подешь?
— Поду!
— Съ козломъ подешь?
— Съ козломъ-съ…— совсмъ упалъ духомъ несчастный.
— И ежели козелъ тебя по ше, можешь ты что противъ козла моего?
— Нтъ, не могу.
— И жалиться не можешь?— томилъ его хозяинъ.
— Не смю-съ!
— И шапку передъ козломъ снимешь?
— Сойму-съ!
— Ну, будетъ. Доволенъ я тобою. Не дури впередъ! Хозяинъ, братъ, Богомъ поставленъ. Ты его не моги!.. Кабы по настоящему, знаешь, какъ бы тебя слдовало? Ну, да ужъ такъ и быть! Доволенъ… Не помню я на теб зла. Коли понадоблюсь къ городу — приходи! Я тобою доволенъ…
Вдали показались мельницы. Главы четырехъ церквей загорлись на соянц. Нсколько пристаней врзалось въ Каму, около нихъ кишмя-кишитъ рабочій людъ. Суда привалили и грузятся, другія подтянулись и надутъ своей очереди. На берегу громадные штабели кулей съ хлбомъ. Это село Каракулино, одно изъ самыхъ богатыхъ на Кам.
— Здшніе мужики иного купца подъ себя зажать могутъ.
— Да, каракулинскихъ капиталовъ не счесть!
Вообще отъ устья Блой въ каждомъ логу село. Берега населены густо. Трудовая суета далеко отъ насъ. Тутъ, гд плывемъ мы, все ветъ покоемъ и тишиною. Жаль сойти съ палубы, такъ красивы дали, такъ оригинальны картины этихъ селъ, эти бляны, плывущія мимо лниво и медлительно, эти плоты, какъ будто застывшіе посреди Камы, эти раскинувшіеся на плотахъ и мирно спящіе рабочіе. Вонъ на лодк черезъ Каму плыветъ попъ.
— Это каракулинскій попъ. Эхъ, не житье — масленица!— вздохнулъ елабужецъ.
— Чему вы это позавидовали?
— Да попу каракулинскому отлично. Народъ шибко пьетъ тамъ.
— Ну?— удивился я.— Что же общаго?
— Какъ что? Гд народъ пьетъ, тамъ и попу чудесно. По тридцати, по шестидесяти тысячъ прикапливаютъ.
Сталъ я добиваться — и не могъ. Уперся на своемъ. У пьяницъ-де попу воля. Твори, что хочешь, ничему запрету нтъ.
Село Каракулино по об стороны залило камскіе берега своими кровлями. Соломенныхъ крышъ нтъ вовсе. Изъ общей массы избъ то и дло выступаютъ каменные дома и двухъ-этажные деревянные. За лто отсюда сплавляютъ внизъ по Кам хлбъ, зимою въ сел большіе базары, на которые чуть-ли не на весь прикамскій край доставляется изъ Астрахани сухая рыба. На эти же зимніе торжки сюда везутъ рогожу, кули, лсныя издлія. На нсколько милліоновъ продаютъ и покупаютъ каракулинцы, крпко, не то что иковцы, сидящіе на своихъ мстахъ. Каракулинецъ въ отхожій промыселъ идетъ неохотно, у него и дома дла пропасть, всего не покончишь. Нсколько верстъ преслдовали нашъ пароходъ сельскія постройки, такъ далеко раскинулось это городище. Черезъ Каму, съ одного берега на другой, переплывали сотни ботничковъ, т.-е. лодченокъ, выдолбленныхъ изъ одного дерева, преимущественно изъ осины. Концы ботничка загнуты кверху, такъ что и носъ, и корма совершенно одинаковы. Руля нтъ, правятъ весломъ. Въ ботничекъ помщается пять человкъ и самый челнокъ этотъ на ходу очень быстръ. Въ немъ же и рыбу ловятъ.
— Я думаю, опрокидывается, когда втеръ?
— Отчего не опрокинуть. Будь спокоенъ, опруживаетъ!
— И люди тонутъ?
— Зачмъ? Нашего, камскаго, нарочно не утопишь. Зачмъ ему тонуть? Онъ перевернулъ ботничекъ и опять въ него залзъ. Ему тонуть нельзя. У насъ дти которыя, и т, что рыба въ вод, баба теб версты дв проплыть можетъ. У насъ, ежели и брюхатая, тони ее — не утонетъ.
За Каракулинымъ по Кам пошли липняки. Село Сайгатка мелькнуло. Тутъ пчеловодствомъ мужики живутъ. Липы много — и пчелы роятся. Липы нтъ — и пчелы нтъ. Отсюда медъ везутъ въ Сарапулъ. По рк опять дичь пошла. Птица, видимо, непуганная. Выводокъ утятъ за матерью у самаго носа парохода проплылъ. Раскидало его было волною, бгущею отъ колеса, да опять собрался и потянулся къ пустынному берегу, поближе къ Устьрк, (Вятк). Тамъ лсистыя горы стсняютъ даль, берегъ длаетъ излучины, запирая рку, точно озеро. На гребн одной горы Галево, внизу хлбная пристань. Надъ избами покачиваются тонкія стрлы елей. Такихъ селъ, что вскочили на самый припекъ на гребн, по Кам мало. Въ этомъ вся разница съ Волгою, тамъ любятъ селиться на стрех, камскіе прячутся въ лога. Камское село иной разъ и незамтно издали. Совсмъ безлюдье кажется, только по струйкамъ дыма изъ овраговъ или лощинъ и заключаешь, что затаился тамъ отъ всего міра починокъ, точно онъ стыдится выбжать вверхъ и подставить золотому солнцу свои соломенныя, тоже подъ его лучами червоннымъ золотомъ горящія кровли. Иной разъ чудится, что церковь одиноко торчитъ на гор, и только, подъхавъ ближе, видишь, что тутъ есть кому молиться, потому что по логамъ, да низинамъ насыпана не одна сотня кровель. Все это придаетъ нчто пустынное камскому пейзажу. Пустынное и вмст съ тмъ удивительно поэтическое выраженіе. Чудится, что ты двигаешься впередъ, въ двственный край, куда рдко забиралась нога человка, гд его топоръ не валилъ на земь лсныхъ великановъ, и только пніе птицы слышала ихъ задумчивая зеленая дрема.
На палуб стало тихо. Жара согнала всхъ въ каюты или подъ навсы.
— Вы изъ Питера?— подобрался ко мн какой-то смирный, даже слишкомъ смирный пассажиръ. Снялъ шапку, да и покрыться не хочетъ.— Слышалъ, вы изъ столицы изволите любопытствовать нашъ край.
— Пожалуйста, надньте шапку, а то вдь и я свою снять долженъ.
— Нтъ, зачмъ же. А только, осмлюсь доложить, сторона у насъ дикая.
— Почему же?
— Потому тутъ старина, что стна каменная, не прошибешь ее ничмъ. Напротивъ, захочешь новаго — всмъ ты ворогъ станешь. Точно ты не имъ же въ пользу, а во вредъ. Вычитаешь, что полезное, скажешь: такъ слдуетъ вотъ — оскорбятъ.
— Да?— отвтилъ я, чтобы сказать хоть что-нибудь.
— Оскорбятъ, и жестоко оскорбятъ-съ. Потому ежели нтъ у тебя капиталу, и выходишь ты ничтожный человкъ, и долженъ на вс ихнія глупости молчать. Я вотъ, напримръ, очень книгу люблю.
— Какую?
— Всякую книгу, потому всякая книга уму служитъ, я меня за это самое со всхъ мстъ-съ согнали. Былъ приказчикомъ — изъ приказчиковъ, десятникомъ — изъ десятниковъ. Такъ теперь и болтаюсь. При купц одномъ, какъ прежде при короляхъ шуты были, такъ и онъ меня врод какъ бы шута держитъ. По только,— хитро улыбнулся онъ,— я тоже на него свой видъ имю.
— Въ чемъ же ваши обязанности состоятъ?
— А вотъ-съ… Иванъ Трофимычъ очень отяжелли. Брюхомъ одержимы стали, ну, и ходить чтобы много не могутъ. Сидть должны больше. Ноги не носятъ. А сидть имъ скучно. Такъ я для этой самой скуки-съ. Развлекать долженъ. Разсказывать, что ли. Приставлять, какъ въ театрахъ. Пробовалъ я имъ разсказывать изъ умныхъ книгъ — согнать пообщались. По ихнимъ каменнымъ мозгамъ имъ это умное нсколько и обидно даже. А до сказокъ они очень падки-съ. Сказки любятъ и притомъ самыя невжественныя. Ну, я ихъ вкусамъ подражаю. Нельзя-съ, ихъ хлбъ мъ-съ.
— И какъ въ театр представляете?
— Какъ же-съ! Они очень-съ ‘Графиню Клару д’Обервиль’ полюбили-съ. Сколько я ее разовъ представлялъ имъ, что меня тошнитъ съ нея-съ. Ну, а нечего длать, опять долженъ, потому ‘по требованію публики-съ’. Тоже и ‘Гамлета’ ломалъ. Только они его не поняли-съ. Тнь имъ очень понравилась.
— Какая?
— А отца… которая въ первомъ акт-съ. Ну, и подъ поломъ тоже. Вообще страшное они очень любятъ. Пробовалъ я имъ Кольцова читать. ‘Не скули!’ — говоритъ. Я и бросилъ.
— Какіе же вы на него виды имете?
— Да машину одну для мельницъ изобрлъ. Чтобы безъ втру и безъ воды.
— Паромъ?
— И безъ пару. Какъ часы, двадцати-четырехъ-часовой заводъ-съ. Ну, такъ на модель думаю съ нихъ денегъ исходатайствовать. Потомъ я судно такое изобрлъ, врод какъ бы лосопетъ-съ, но только на вод.
— Это велосипедъ?
— Точно-съ.
— Давно извстно!
— У меня особливый составъ. Вотъ чертежикъ со много. Полюбопытствуйте!
И онъ съ жаромъ принялся мн разсказывать содержаніе ‘водяного лисопета’. Выходило очень находчиво и умно.
— Отчего вы пошлете кому-нибудь въ Питеръ?
— Посылалъ. Только ничего не вышло. Даже и отвтомъ не удостоили. Министръ одинъ прозжалъ. Я ему разсказывалъ. Только онъ не понялъ. Выслушали-съ меня, его высокосіятельство, похлопали по плечу, ‘молодчина!’ говорятъ, вынули три рубля и пожертвовали. Точно я денегъ просилъ. Эти три рубля я снесъ въ храмъ Божій. Потому если бы не взялъ, ихъ высокосіятельство обидлись бы… Вообще иной разъ тяжко. Иного названія, какъ комедьянъ, нтъ. Разъ, поврите-ли, Иванъ Трофимовичъ съ собачкою заставили драться. Я и дрался-съ.
— Отчего же вы не подете въ другое мсто?
— Узы-съ!— грустно понурился онъ.
— Какія?
— Семейныя узы-съ. Жена, баба глупая и капризная. Дтишки. Сихъ малыхъ и несмысленныхъ жаль. Ихъ не бросишь, отъ нихъ не уйдешь. За нихъ душа болитъ. Ужели-жъ я безъ нихъ пошелъ бы къ купцу въ шуты. А только по невол-съ. Старшій мальчикъ у меня востренькій, въ школу бгаетъ. Дочка есть маленькая и та, точно воробушекъ, ротъ раскроетъ и пищитъ. И ей кусокъ подай. А кусковъ мало. Ахъ, мало-съ кусковъ И сколь тяжелы эти куски и сказать невозможно! Вы знаете, какое тутъ разъ дло было! Меня вдь по политической прикосновенности забрали было.
— Вотъ!— удивился я.— Да по какому же длу?
— Да по тому самому длу господина Орсини… который Наполеона бомбой убить хотлъ въ Париж…
— Да вы-то тутъ причемъ?
— Исправникъ у насъ столь умны были. Я въ это самое время такую пушку задумалъ, чтобы она какъ можно больше непріятеля погубить могла-съ. Извстно, глупъ былъ, не сообразилъ еще, что человку умъ данъ на пользу, а не на пагубу ближнему своему. Сталъ я это опыты длать, за городомъ. Вдругъ, разъ будочникъ за мною.— ‘Пойдемъ, братъ’.— ‘Куда?’ — ‘Въ полицію’.— ‘Зачмъ?’ — ‘За хорошія дла… Тамъ, братъ, теб покажутъ’. Пошли мы. Исправникъ сидитъ красный весь. Какъ увидлъ меня, затрясся. ‘Связать’,— кричитъ. Связали. Подошелъ, ткнулъ онъ меня въ скулу.— ‘Ты, говоритъ, давно съ Орсини знакомъ?’ — ‘Съ какимъ?’ А я, признаться, только тутъ отъ него и узналъ объ господин Орсини этомъ.— ‘Ладно, прикидывайся… Какую ты бомбу изобртаешь за городомъ? Отъ людей прятаться, рракалія… розогъ!’ Тутъ слдователь молодой пришелъ. Дай ему Богъ здоровья, вступился. Сталъ онъ исправника стыдить. Отпустили меня. Такъ посл этого, поврите ли, у насъ къ городу отъ меня, какъ отъ чумнаго, народъ бгалъ. ‘Ну, тебя,— говорятъ,— съ тобою тутъ еще влетишь’. Такъ я годъ въ этой политик состоялъ-съ. И теперь еще, когда кто разсердится на меня, ‘ты — говоритъ — политикъ, тебя въ Сибирь за твои дла слдоваетъ’. А какія такія мои дла-съ? Какія мои дла? Я нын все на пользу ближнему моему.
— Я и стихи пишу. Только нестоящіе,— началъ онъ, немного погодя. Которые кому на памятникъ, всегда ко мн. Пробовалъ я ихъ въ ломоносовскомъ род — не понимаютъ. Больше чувствительное любятъ-съ. Ежели птичку пустишь, это относительно младенца-съ. Цвтокъ сорванный — это двиц соотвтствуетъ, и другіе такіе же.
А пароходъ уже приплывалъ къ Усть-рк.

X.
Казенный заводъ въ приданое.— Заказы въ Германіи.— Воткинскій милліонеръ.— Истребители лсовъ.— Арестантскіе пароходы.

— У насъ чудныя дла творятся!— Слыхали ли вы о казенныхъ оружейныхъ заводахъ?
— Да.
— И о нашихъ?
— Случалось.
— А вы знаете ли, что одинъ изъ нихъ былъ данъ артиллерійскому полковнику въ приданое за дочерью такого сановника, что до него въ Питер у васъ и рукой не достать. Подъ видомъ аренды сдали ему, а другимъ — Сестрорцкому и Тульскому въ обязанность вмнили брать ружейные стволы отсюда. На Златоустовскомъ и другихъ частныхъ заводахъ лучше стволы длаются, но оттуда отнюдь не смй. Въ конц концовъ, вышло около 30 процентовъ браку, да сверхъ того, казенный заводъ, не успвая исполнять заказы, сталъ покупать себ готовые стволы въ Германіи у Бергера по 3 р., а въ казну ихъ ставилъ по 4 р. И стволы-то были не перваго и даже не второго сорта. Златоустовскіе уменьшили свое производство, другіе частные тоже. Начинай войну — мы въ зависимости у нмцевъ. Да и вмсто русскаго, оказывается, мы поощряемъ нмецкое производство. А между тмъ, знаете ли, какіе громадные лса драгоцннаго оршника на Кавказ даромъ отданы арендатору этого казеннаго завода.
— Съ чего же это?
— А какъ бы для выдлки ложъ. Нынче тутъ у насъ много было прусскихъ офицеровъ генеральнаго штаба.
— Что имъ длать?
— А они, подъ видомъ ученой цли, больше же слдятъ за вооруженіемъ!
Заводъ, о которомъ шла рчь, мы еще вчера оставили позади, теперь пароходъ нашъ шибко бжалъ къ Камско-Воткинскому, расположенному на Усть-рк, или Вотк. О самомъ завод я разскажу потомъ, когда буду говорить о другихъ пермскихъ заводахъ. Кама тутъ съуживается. Лсная понизь налво, лсныя горы направо. Издали еще видны массы пристаней, громада амбаровъ, нагроможденныхъ на берегу, говоритъ о крупныхъ хлбныхъ операціяхъ, производимыхъ этимъ селомъ. Амбары устроены не только на берегу, они я на баржахъ, стоящихъ на мертвыхъ якоряхъ. Пейзажъ кругомъ совсмъ сибирскій. Пихты темныя на дальнихъ глиняныхъ скатахъ. По самому понизью камскаго побережья просторно вытянулись ряды избъ. На правомъ берегу крутыя, кажущіяся недоступными горы, покрытыя тми же темными пихтами. Не доходя до завода, берегъ заваленъ грудами огнеупорной глины, сплавленной въ Усть-рку, для производства благо кирпича, по Сылв, Чусовой и Кам, на баркахъ — изъ Красноуфимскаго узда тоже. Кирпичъ этотъ необходимъ для заводскихъ печей. На мст, напримръ, въ Красноуфимск, пудъ такой глины стоитъ 3 коп. Здсь уже заводу онъ обходится въ 15 к. Добывать тамъ эту глину приходится на глубин отъ 5 до 15 аршинъ отъ поверхности земли. Какъ сюда, такъ и въ Гальяны для Ижевскаго сплавляютъ ея по 100,000 пудовъ. Работа для добыванія этой глины страшно тяжела, тяжеле другихъ земляныхъ работъ, а между тмъ, за цлый день упорнаго труда, крестьянинъ на ней по получитъ боле тридцати копекъ. Тмъ не мене, положеніе мстныхъ жителей до того плохо, а кое-гд и безнадежно, что и эту цну иногда сбиваютъ до 20 коп. Рядомъ съ грудами огнеупорной глины,— пирамиды каменнаго угля, доставленнаго сюда съ Луньевскихъ копей и изъ-подъ Екатеринбурга. Вокругъ возятся какіе-то полунагіе рабочіе. Тло почернло. Совсмъ кажутся неграми.
— Да они и есть негры!— поясняютъ мн.
— Почему?
— Забиты. Озврли. Совсмъ по писанію выходитъ ‘глаголивый зврь’. Нищета, прижимка со всхъ сторонъ, попевол образъ и подобіе Божіе потеряютъ. Не ихъ винить въ этомъ. Иной и совсмъ нагишомъ выскочитъ изъ кабака. А эти хоть срамныя мста позакрыли, и то хорошо. Есть такія семьи, что цлые мсяцы только хлбъ и видятъ. Квасу нтъ, приварка тоже. Горячей пищи и по праздникамъ не полагается. Во что они обратятся, при такой постоянной упорной работ.
— Ужасно!
— Не то еще увидите. Вы вдь на Уралъ пробираетесь. Здсь вамъ остановиться некогда?
— Да.
— Не жалйте, тамъ еще чудесне нашего. Такія дла узнаете!
— Какія же?
— Сами увидите. Какъ ни разсказывай, блдно будетъ. Говорю вамъ, есть совсмъ озврлый народъ.
Въ Вотк очень много капиталистовъ, одинъ изъ такихъ, мстный милліонеръ, халъ съ нами. По вншности ничмъ отъ бурлака не отличишь. Разв чуть-чуть почище одтъ, да и то самую малость. Первый разъ я его увидлъ за обдомъ. стъ, какъ акула, оставляя образчики всего съденнаго на бород и, повидимому, мало стсняясь этимъ. Отпалъ, наконецъ, отъ варева, осмотрлъ всхъ насъ яснымъ младенческимъ взглядомъ и откровенно икнулъ на весь столъ.
— Слава Богу… Господь напиталъ — никто не видалъ!
И еще разъ икнулъ громогласно.
— Душа съ Богомъ-то какъ у меня… разговариваетъ.
— На это другая пословица есть.
— Какая?
— Свинья за угломъ поминаетъ.
— Малый, а малый?— позвалъ онъ лакея, прислуживавшаго ему.— Скажи ты мн, братецъ, гд тутъ у васъ… Посл обда — самое любезное дло!
Дамы, бывшія около, чуть въ обморокъ не попадали.
Потомъ онъ на палуб самъ подошелъ ко мн.
— Гавернанку везу… Дти у меня, такъ чтобы всмъ наукамъ, какія есть, обучала… Изъ Казани — гавернанка-то. Верситетская. Большой екзаментъ держала… На мертвыхъ языкахъ такъ-ли здорово лущитъ… Вонъ она, блявая такая, ишь, въ книжку читаетъ. Гавернанка, а гавернанка!
Двушка вспыхнула и отложила книгу въ сторону.
— А ты не стыдись… Если бы я теб слово такое, загнулъ, ну, тогда, по своей двичьей обязанности, должна ты стыдиться… Ты вотъ что скажи мн: въ Бога вришь? Въ Бога — истиннаго?
— Отстаньте вы отъ меня, Ермилъ Иванычъ, вдь ужъ все у насъ переговорено кажется.
— А ты не гордыбачь… Я тебя спрашиваю, своихъ дтокъ жалючи. Богъ тебя знаетъ, какая ты. Разныя есть. Коли хочешь меня успокоить на семъ самомъ мст, прочти мн ‘Врую’ и чтобы единымъ духомъ. По крайности я твое усердіе увижу.
— Я экзаменъ сдала въ свое время.
— Ишь, сколь теб покориться несносно… Кто тебя знаетъ — въ душу къ теб не слазишь. А коли ты въ Бога не вруешь, такъ Богъ тебя накажетъ. У насъ,— обернулся онъ ко мн,— дв такихъ вертихвостки были. Нигилистки, ни въ Бога, ни въ чорта! Совсмъ безстрашныя. Ну, только одна замужъ вышла и спокаялась, хорошей хозяйкой стала. А другая такъ въ нигилизм и померла.
— Что вы ее обижаете,— вступился я.— Двушка скромная.
— Какъ обижаю, помилуйте, мои деньги плачены… Я только касательно Бога любопытствую. Она и на фортепьяно можетъ, и насчетъ пнія первый сортъ. А ты не фурчи,— обратился онъ въ гувернантк.— Буду я видть твое смиреніе, за купца, такого же какъ самъ, замужъ выдамъ.
— Ну, я бы за васъ не пошла!— расхохоталась двушка.
— Н-ну?
— Врно!
— Чего-же теб требуется? Ты, дура, пойми! У меня за голенищемъ столько складено, что я пять такихъ, какъ ты, держать при себ могу.
Двушка заплакала и ушла.
— Ничего, обтерпится, привыкнетъ. По нашему обиходу вжливостевъ этихъ наблюдать невозможно. Щупленькая она только, вотъ что! По нашимъ мстамъ нужно здоровой быть.
— Онъ еще добрый,— разсказывала потомъ двушка,— не пристаетъ. Брату въ гимназіи помогъ, и такъ, не въ счетъ жалованья. Матери тоже. А вы бы другихъ посмотрли. А въ Перми годъ жила, такъ не знала, какъ отъ такогр же купца вырваться. Пристаетъ ко мн, хотла уйти — попробуй, говоритъ, я на тебя объявку, будто обокрала меня. Слава Богу, жена къ нему пріхала, по святымъ мстамъ она странствовала. ну, тотъ поневол оставилъ меня.
— А ты на меня не сердись!— гладилъ ее, немного спустя, закорузлой лапой по голов воткинскій милліонеръ.— Я не со зла, а тебя же жалючи, по сиротству твоему. А ежели что и обидное покажется, такъ по невжеству нашему простить должна.
На Камскомъ завод, въ пудлинговыхъ печахъ, выдлывается броня изъ руды, доставляемой сюда горою Благодатью. На берегу, присланная изъ Мотовилихинскаго завода, стоитъ, разинувъ пасть, крупповская пушка, девятидюймовка. Изъ нея пробуютъ крпость брони, приготовленной здсь. Не выдержавшая испытанія идетъ обратно въ печь. Какъ этотъ, такъ и Воткинскій заводъ, ведущій съ первымъ общую отчетность, не входили въ программу того, что меня интересовало на Урал, поэтому я и не останавливался. Мимоходомъ усплъ замтить только зажиточность крестьянъ, живущихъ заводомъ, но не работающихъ на него, послдніе, т. е. работники,— нищіе, какъ почти на всхъ казенныхъ учрежденіяхъ этого рода. Частныя предпріятія даютъ гораздо высшій заработокъ.
Кама расширяется плесомъ. Вода точно стоитъ въ ней, не шелохнется. Слдъ парохода далеко бжитъ позади. Мы плывемъ словно по недвижному, отражающему голубое небо, озеру. Удивительно эффектны позади завода голыя вершины горъ. Каждая изъ нихъ была вправлена снизу въ рамку темнаго пихтоваго лса, выросшаго въ лощинахъ и ложбинахъ. Изрдка рядъ пихтъ взбжитъ наверхъ, рисуясь своими стрлками на красномъ фон глиняной горы или на лазури безоблачнаго неба. За Камскимъ заводомъ показалась уже сибирская лиственница, пока на лвомъ, низменномъ берегу. Она могуче принялась здсь и чмъ дальше, тмъ все больше раскидываетъ свои пушистыя вершины издали, будто зеленыя облака, приникшія къ этому красивому берегу. Впереди — лса за лсами. Ближайшіе окутываютъ рку своими зеленями, подальше подернуты синью, а совсмъ на сверъ, на заднемъ план — сроватые, смутные, едва мерещущіеся разсянному взгляду. Вблизи, за этими туманными очерками лса, видны едва-едва краснющіе на горизонт тонкіе силуэты глиняныхъ горъ. На берегу, съ которымъ бокъ-о-бокъ почти идетъ нашъ пароходъ,— рыболовъ. Передъ нимъ на станк три лсины съ удами. Старикъ сидитъ себ неподвижно, только жмурится на солнце. Задремалъ, что ли? Пароходъ погналъ прямо на него волну — не слышалъ рыболовъ. Волна его чуть съ головой не покрыла, едва ноги унесъ онъ прочь… А вотъ другой… И также дремлетъ на отмели, также солнце обливаетъ его зноемъ и свтомъ, и точно также бжитъ на него вспученная волна отъ колесъ парохода. Съ берега втеръ дышетъ на насъ запахомъ душмянки и шиповника. Густо дышетъ. Кое гд, поближе къ земл, такъ обноситъ, что голова начинаетъ кружиться. Любуемся всею этою прелестью сверной красавицы Камы и совершенно упускаемъ изъ виду романъ, совершающійся у насъ на палуб. Она — англичанка, въ соку, здоровая, молодая. Онъ — русскій нмецъ. Супруги — новобрачные. Нейтральный языкъ у обоихъ французскій. И тотъ, и другой одинаково скверно говорятъ на немъ. Видимо, пламенно желаютъ остаться наедин. До неприличія доходятъ. Она садится къ нему на колни. Отдльной каюты у нихъ нтъ. Все въ лсъ стремятся. Остановится пароходъ на четверть часа — новожоны въ лсъ. Разъ не разслушали свистка, по второму уже стремглавъ побжали. Пасажиры хохочутъ надъ ними.
— Ишь, ишь, споткнулся! Ахъ, и безстыжіе же!
— Чего имъ стыдиться?
— Какъ чего?
— Они по нашему не понимаютъ, значитъ имъ и стыдиться нечего.
— Такъ-ли? А я бы ихъ заперъ по разнымъ каютамъ — сиди!
— То-есть, сколько этого самаго безобразія на свт!— запротестовалъ хозяинъ.
— Точно что много!— поспшилъ съ нимъ согласиться обличитель капитановъ и шкиперовъ.
— А ты у меня поговори еще!
— Я, помилуйте, Степанъ Ефимычъ, я подтверждаю. Что безобразія, значитъ, много. Я въ соглас.
— Плевать мн на твой согласъ!
— Это точно-съ.
— Чего еще?
— Это точно-съ, говорю!
— Не пристало теб говорить-то. Какъ теб говорить, когда мы тутъ. Ищи свою компанію и говори!
— Вотъ видите, сколь въ нихъ невжество свирпствуетъ,— вмшался шопотомъ вчерашній Кулибинъ.— Слышали вы? Ахъ, трудно состоять при нихъ. Трудно-съ! То есть, ежели бы не дтки — плюнулъ бы и отрясъ прахъ отъ ногъ своихъ!
— Ироды!— злился про себя протестантъ.— Ужъ слишкомъ силы забрали много!
— А тебя, Степанъ Ефимовъ, давно по ше били?— ни съ того, ни сего вмшался бывшій помщикъ, состоявшій при такомъ же пермскомъ купц Зефиркой, на ‘песьемъ положеніи’, по его собственному толкованію.
— А! Блаародному, дворянину!
— Ты зубы не скаль. А то вдь и пересчитать ихъ могу.
— Помщику! Голоштанному!— И купецъ все вжливе и вжливе на отлетъ снималъ фуражку.
— Голоштанный, а честнй тебя. Ты вдь подлецъ, Степка! Племянниковъ ограбилъ, народъ по міру пустилъ! Пустобрюхому! Хочешь рубль на выпивку? Отъ щедротъ!
— А хочешь въ ухо? Уймись, Степка, смотри, вдь, наткнешься!— искренно злился бывшій помщикъ.
— Прокуратъ ты, Ивашка, и за что только тебя Сивопуповъ держитъ?
— А ужъ это не твоего ума дло. Я, бывало, такихъ, какъ ты съ Сивопуповымъ, на конюшн дралъ!
Показалась Ножовка, пароходная пристань. Въ трехъ верстахъ отсюда деревня и Пермыкинскій Рожественскій заводъ, гд добывается до трехсотъ пудовъ никкеля, и желзо въ выдлк. Работа тутъ смнная. Деньги есть — выдлывается желзо. Деньги выйдутъ, и работа пріостанавливается, печи тухнутъ. У Пермыкина хорошія рощи и лсныя дачи. Станетъ заводское дло — мужики въ лсъ. Рубятъ его и свозятъ къ пристанямъ. Этимъ и живутъ, за исключеніемъ хлбопашества, на которое дается заводами льготное время. Рожь начинаетъ цвсти. Надъ ней чуть колышатся пихты. Кой-гд горы да вершины обработаны, но крутымъ скатамъ. Издали даже трудно представить, какъ по такимъ откосамъ плугъ взрзывалъ землю, какъ на нихъ могли удержаться хлбопашецъ съ конемъ. Мста становится все красиве, чмъ дале мы подвигаемся къ сверу. Дали заставлены лсными горами, одн изъ-за другихъ. Желтоватая зелень нолей и луговъ подъ солнцемъ — палевыми пятнами мерещится между горами. Везд по берегу порубка идетъ страшная. Дрова, дрова и дрова. Падаетъ подъ топоромъ лсное царство. Въ лоскъ ложится. Широко, по слду за нимъ, идетъ пустошь безплодная, потому что тамъ, гд лсу нтъ, и зима сурове, и весна поздне, и осень раньше, хлбъ родится хуже, а то и вовсе не подымется сплымъ колосомъ въ изсякшей живыми соками земл.
— Что чума, что лсопромышленникъ, все одно выходитъ!
— А какъ бы ты безъ дровъ прожилъ?
— Да ужъ очень неумренно. Вы поглядите, какая тутъ глушь несосвтимая. Года черезъ два прізжайте, все голо будетъ. Шесть лтъ тому назадъ я ухалъ изъ своей деревни. Она вся тогда въ темныхъ борахъ хоронилась. Лсное царство стояло кругомъ нерушимое, тихое. Только верхушки, бывало, шумятъ, слушаешь ихъ, слушаешь, и на душ чисто длается, совсть знаешь. У лсныхъ людей, пустынныхъ самыхъ, всегда совсть есть. Вернулся я въ этомъ году: Господи, Боже мой, на восемьдесятъ верстъ кругомъ ни лсники нтъ, голо! Окладновъ прошелъ съ своими артелями, что пожаръ. Деревня на припек вся. Кабаки понастроены, избы чуть не въ повалку, бдность, нужда, пьянство, воровство. Бабы да двки развратничаютъ, почище еще чмъ на заводахъ. Хлба прежде самъ-пятпадцать, а теперь самъ-три, четыре. Міроды завелись. Рка наша, Тулчанка, когда-то по ней бляны ходили, воды много было, теперь и челноку не проплыть. Лсу не стало, и вода изсякла. Зимы бывали у насъ тихія — теперь втру просторъ, пурга, мятель. Такъ Окладновъ всю нашу округу сълъ. Купилъ лса и свалилъ ихъ. У нихъ какая-то злоба къ лсамъ. Какъ увидитъ, сичасъ за топоръ и давай валить. Что ему до народа. Народъ пускай дохнетъ — ему и горя мало! Это все, что вы видите, тоже скоро подъ топорами ляжетъ. Нтъ такого лсу, чтобы на него промышленники не нацливались.
— А казенные?
— И казенные валятъ. Потому въ казенномъ лсу чиновникъ. Ему недорого, наша сторона ему чужая. Главное дло нахапать — и домой. Разв ему жаль?
— Да вдь подъ судъ?
— Не подлится — подъ судъ, а подлится — свободно, еще кавалерію на тебя повсятъ. Тутъ какъ дло было. На пять верстъ порубили лсъ промышленники — и обошлось. Паломъ, говоритъ, прошло. А съ этого топорнаго палу вся округа обнищала. Прізжайте-ка черезъ десять лтъ, ни одной лсинки по этому берегу не будетъ.
А пока еще стоитъ тутъ совсмъ дремучая темень. Сосновые боры направо и налво. Пароходъ остановился. Ухо ловитъ свистъ хитраго кулика, отводящаго жаднаго ястреба отъ гнзда. Вонъ на берегъ потянуло дымкомъ изъ лсу.
— Что это?
— Да охота на вальдшнепа. Тутъ его на дымокъ ловятъ. Вальдшнепы на дымокъ летятъ, любятъ. Надъ дымкомъ они взадъ да впередъ все чирикать станутъ… Или черезъ дымъ. Дымокъ рдко вверхъ бжитъ: въ сторону его тянетъ. А за деревьями охотники хоронятся. Какъ вальдшнепы зашмыгаютъ — ихъ изъ дробовокъ и кладутъ, Птица глупая, эту тягу страсть здсь какъ любятъ.
— Была у меня собака Зефиръ,— опять слышится въ сторон,— умнй человка. Вонъ Степанъ Ефимовъ въ первую гильдію вылзъ, а все глупе моего Зефира. Такъ вотъ я этого пса по всмъ лсамъ за собой таскалъ, пока не надолъ! Какъ она дичь подымала. Ну-ка, Степанъ, подыми ты такъ дичь. Носъ-то у тебя собачій, Положимъ, на добычу чуткій, а гд теб дичь поднять. Пиль, Степка!
— Одно слово, нестоющій человкъ!— начиналъ уже злиться Степанъ Ефимычъ.
— Теперьчи сколько одинъ этотъ Степанъ Ефимычъ лсу у насъ по Кам перегубилъ. На его душ большой грхъ. Потому лсъ рубить сверхъ мры — грхъ. Земл самимъ Богомъ уборъ данъ, что зврю шорсть. А ее, Божью землю, ироды эти, ради жадности своей, обнажаютъ. Земля оголится, мерзнетъ и вопіетъ ко Господу. Тутъ у одного помщика холеные боры были. Цны имъ нельзя было прибрать. Дерево къ дереву. Вками рощеное. Померъ, сынъ прикатилъ. Какое у него понятіе: ему въ Питер надобно жить, на нашу глухую сторону онъ и плюнуть не захочетъ. Ну, вотъ позвалъ этого Степана Ефимыча, тотъ за самую малую цну взялъ, а черезъ годъ на мст прежнихъ боровъ пустырь. Пять лтъ прошло, на пустыр этомъ ужъ и травы нтъ! Эти міроды всю нашу Россію скоро въ пустырь да болота обернутъ, потому имъ не жаль. Они Бога продадутъ ради прибытка.
На первой же остановк среди прикамскаго приволья мн пришлось натолкнуться на нчто весьма неприглядное. Смотрю, впереди какія-то совсмъ необычайныя баржи. Грузныя, съ черными трюмами. Гомонъ несется изъ этихъ именно трюмовъ, псня оттуда слышится, но больная, надорванная, точно недужное сердце бьется въ ней, чахоточная грудь поетъ ее.
— Что это?— спрашиваю у необычайнаго бурбона, только что испытывавшаго на моихъ глазахъ крпость солдатскихъ челюстей.
— А вамъ на какой предметъ?
— Такъ, любопытствую.
— Арестантскій пароходъ. Узнали — и пожалуйте прочь, близко подходить нельзя.
— Такъ убирайтесь вы сами съ пристани прочь, если вамъ не нравится!
Бурбонъ заворочалъ было блками глазъ, выпучилъ ихъ на меня, щеки надулъ, смшно стало.
— Послушайте, я бы вамъ совтовалъ поменьше пыжиться — лопнуть можете! Что хорошаго?
Мраченъ и ужасенъ былъ въ полной мр этотъ арестантскій пароходъ. Мраченъ и ужасенъ именно здсь, среди этой зеленой пустыни, среди этого простора. Камскія струи слегка облизывали его черные борты, около поскрипывала пристань. Вверху, палуба была завалена всякимъ товаромъ и багажомъ. Тутъ же, сложивъ ружья въ козлы, дремали этапные солдатики, внизу — въ герметически закупоренныхъ черныхъ трюмахъ набиты арестцнты. Узкія щели вмсто оконъ едва ли давали доступъ свту во тьму этихъ трюмовъ, скоре можно было предположить, что они пропускали ихъ мракъ наружу. Очевидно, что и воздухъ едва ли могъ свжиться въ этихъ пловучихъ погребахъ, остроумно устроенныхъ Колчинымъ, взявшимъ на себя перевозку по р. Кам ссылаемыхъ въ Сибирь. Виднный мною пароходъ носилъ негромкое имя ‘Сарапулецъ’. Есть, впрочемъ, нсколько каютъ для арестантовъ и вверху съ толстыми желзными ршетками, сквозь которыя страдальчески смотрли на меня печальныя личики дтей и женщинъ. Воображаю, какъ всхъ этихъ малютокъ тянуло въ лса, на зеленыя лужайки, на эти кипящія суетою неустаннаго труда пристани. Съ какою жадностью должны слдить они за судьбою боле счастливыхъ ребятъ, сбжавшихъ съ нашего парохода и затявшихъ на мягкой мурав берега жмурки. Какъ завидны этимъ заршоточнымъ дтишкамъ счастливые крики и задорный смхъ свободныхъ малютокъ. Съ какимъ грустнымъ вниманіемъ они глядятъ теперь на верхушки пихтъ, облитыя солнечнымъ свтомъ, на красные обрывы и осыпи береговъ, на блыя песчаныя отмели.
— Отчего снизу не переведутъ вверхъ арестантовъ? спрашиваю у конвойнаго,
— Нельзя, а мы бы рады… Начальство не приказало. Безпремнно, чтобы внизу держать ихъ велно.
— А наверху каюты для дтей, да для женщинъ только?
— Никакъ нтъ-съ, по настоящему внизъ слдоваетъ сажать, если вверху мста нтъ!
Оказалось, отступленіе отъ правилъ сдлано потому, что для конвойныхъ и для самого этапнаго бурбона гораздо легче запереть арестантовъ въ трюмы, а самимъ спать себ наверху. А тамъ внизу — хоть бейся лбомъ другъ о друга. Я себ представляю, что въ этой тьм должны испытывать несчастные, какія у нихъ грезы и ожиданія. Еще издали отъ этой арестантской баржи вяло на насъ какою-то гнилью, испареніями сотенъ зараженныхъ тлъ, смраднымъ дыханіемъ скученныхъ и сбитыхъ на небольшомъ сравнительно пространств людей. Около Осы я встртилъ другой такой же пароходъ, и на немъ въ тхъ же самыхъ условіяхъ, такъ же запертые въ трюмъ пересылались уже не преступники, а возвращающіеся на родину. Такъ ихъ везутъ до Казани.
На барж работаютъ солдатики… Они перегружаютъ ее, подчаливаютъ.
— Да разв частные грузы допускаются на такихъ пароходахъ?
— Это все отъ соглашенія съ начальникомъ этапа зависитъ. Какъ они прикажутъ. Безъ нихъ, разумется, нельзя
При вид черныхъ трюмовъ тичинскихъ этапныхъ пароходовъ мн пришло въ голову одно изъ стихотвореній Лонгфелло о неграхъ, сбитыхъ въ такой же душный трюмъ на португальскомъ судн. То хотя идетъ, озираясь, какъ воръ, крадется, а это плыветъ себ спокойно по волнамъ Камы, будто такъ и слдуетъ, будто иныхъ условій и существовать не должно.
Когда нашъ пароходъ тронулся, я сошелъ въ каюту. Въ первомъ класс солидный преферансъ, во второмъ — свирпствовала стуколка. Только и было слышно:
— Пасъ! Надоло ремизы ставить, пасъ!
— А я подъ васъ!
— Стучу!
— Не простудись… Одинъ такой стукнулъ… себя по затылку.
— Давако-съ въ темную… А вы, сударыня, въ карты не заглядывайте, дам это куда нехорошо!
— У нихъ, у этихъ дамовъ, глазокъ во вс стороны запущенъ…
— Дда, глазокъ… А вотъ я ихъ за глазокъ по королю тузою морскою!..
— Ну, ужъ вы право… Король бланкъ у меня. Теперь я ремизъ должна.
— Ничего-съ, поставите, но крайней мричи свой глазокъ-съ побережете впредь!
— Куплю, только чтобы чиновниковъ, да козырныхъ.
— Чиновниковъ купить можно… Чиновникъ деньгу любитъ… Деньги ему за первый сортъ!
На палуб у насъ отъ жары всхъ сморило. Даже псы языки высунули. Одинъ тяжело дышетъ.
— Что, Балетка?— кричитъ ему сверху матросъ.
Но Балетка ротъ совсмъ разинулъ, словно взобравшійся на полокъ и очумвшій купецъ, когда остервенвшій банщикъ изъ усердія поддаетъ шайку за шайкой въ раскаленную каменку, а та выбрасываетъ назадъ клубы зеленаго пара, раскаляя атмосферу до температуры, въ которой моментально сварились бы не столь толстокожіе смертные. Подъ скамьями всюду, гд есть клочекъ тни, сбились бабы. Издали он совсмъ узлами кажутся. Иной разъ всматриваешься, всматриваешься въ кучу такихъ узловъ, и только когда зашевелятся они, да выглянутъ на свтъ Божій мокрыя лица — тогда и сообразишь, что это бабы, одна за подолъ другой отъ жары прячутся. Смотришь — сюда же заползетъ и какой-нибудь Донъ-Жуанъ въ сибирк, посл чего сейчасъ же начинаются невииныя игры, сопровождающіяся визгомъ и несовсмъ церемонною бранью прекраснаго пола.
Вонъ налво громадное село раскинулось, только верстахъ въ семи отъ берега. Три церкви… Сады пошли отъ него.
— Какое село это?— спрашиваю я у лоцмана Терентія.
— А намъ не къ чему.
— Да какже не знаете, этакое большущее?
— Намъ неинтересно… Вонъ, вишь, Мальчухинскій поселокъ. Всего дв избы только, намъ онъ нуженъ, потому по немъ мы фарватеръ считаемъ. Его мы потому и знаемъ. А богатый поселокъ въ сторон ничего мн не скажетъ.
Совсмъ не любопытенъ нашъ Терентій. У него своего дла полонъ ротъ… Просто же, изъ любознательности, свднія собирать ему некогда. Еще, пожалуй, спутается, да на перекатъ напорется, либо коргу какую-нибудь со дна своротитъ, да за одно и пароходъ оцарапаетъ. Зорко всматривается онъ въ берегъ.
— Поповъ бугоръ!— замтилъ онъ на темной полос берега какую-то незначительную горбину.— Пониже тутъ мель будетъ,— соображаетъ онъ,— а другая ей навстрчу съ противоположнаго берега. Об поперекъ рки, фарватеръ зигзагомъ между ними. Тутъ гляди въ оба… Ночью еще труднй. Вода, какъ чернила, осенью и весною. Тогда ужъ чутьемъ, либо на память берутъ теченіе. Какъ вода падала — сосчитаетъ, какая мель сильнй растетъ — въ ум прикинетъ и повертываетъ рулевое колесо. Послушно направляется пароходъ, чуть не задвая колесами и бортами края песчаныхъ наваловъ. Есть и такіе лоцмана, что ночью по звздамъ разсчитываютъ. Тутъ все указаніе, ничмъ лоцману нельзя пренебрегать. Какъ трава растетъ, и ту замчай. Зимой тоже нужно вспоминать, чтобы не забыть, какою онъ Каму оставилъ осенью, а весною въ первый разъ въ половодье замчай, какъ хочешь, что за зиму рка сдлала. Мелочные признаки, пустяки, а онъ на нихъ во вс глаза… Они въ связи съ остальнымъ, они не даромъ здсь.

XI.
Судьба грамотнаго рабочаго.— Земскіе дятели.— Сверная ночь.— Какъ турку неврную купецъ окрестилъ.

— Трудно у насъ простому человку образоваться, ахъ, какъ трудно!— соглашается вполн съ пермскимъ Кулибинымъ кричный рабочій, весь точно обожженный у печи, за которою онъ простоялъ десять лтъ.— Вы знаете, какъ я грамот научился?
— Въ школ?
— Какое… Тутъ же, у кричной печи. Потомъ меня повысили, стало боле досугу, за книжки я взялся. И такой въ себ духъ почувствовалъ, чтобы самому рискнуть нашу рабочую жизнь описать. По ночамъ сидлъ мсяца два, работая… Думаю — пошлю… Тутъ у насъ одинъ поднадзорный былъ. Чудесный человкъ, работалъ. Мало говорилъ съ кмъ, а только ежели помочь, всякому готовъ. Я къ нему. Посылай, говоритъ. Есть такая редакція въ Питер, гд примутъ. Послалъ я. Вдругъ черезъ три дня зоветъ меня заводскій управляющій.
— Это, говоритъ, твое?..
Смотрю, тетрадка моя у него на стол. Развернута… Краснымъ карандашомъ на поляхъ вопросительные знаки сдланы.
— Моя, говорю,— я по почт послалъ… Какъ это къ вашему высокоблагородію попало?
— А это ужъ не твое дло. Такъ ты, любезный, кляузы у меня заводить…
— Какіе-съ… Помилуйте… Окром правды…
— Какъ ты описываешь… Деру я васъ… Мало еще деру… Не такъ слдуетъ… Ишь, еще какой писатель выискался… Вонъ, подлецъ, изъ моего завода! Чтобы твоего духу не пахло!.. И еще тебя по этапу вышлю, за бунты!..
— А у меня семья-съ… Такъ, поврите ли, посл того года два не могъ себ дла найти. Куда ни сунусь — нтъ, братъ, намъ такихъ не надо, мы и безъ писателей обойдемся! А одного нашего заводскаго живьемъ съли. Тотъ въ газету отписалъ, какъ нашъ горный начальникъ на завод наживается. Что же бы думали — вдругъ пропадаетъ струментъ на завод. Обыскиваютъ — у того, что въ газету писалъ, находятъ. А тотъ ни духомъ, ни тломъ… Въ тюрьм-съ сгноили… Семья по міру. Дочь теперь въ Перми въ веселомъ дом, а мать спилась съ кругу… Вотъ сколь намъ легко!.. Теперь, правда, другіе порядки пошли, а только вс управляющіе такими рабочими, которые неграмотные, больше дорожатъ!.. Это имъ способне…— Тутъ грамотному, коли у него совсти нтъ, одна дорога — въ волостные писаря.— По всему Прикамскому краю у насъ волостнымъ писарямъ не житье, а масляница. Только ужъ одно — нужно совсмъ правду спрятать. Волостному писарю и дорога за то. Возьмите вы хоть нашу управу: предсдатель Китаевъ изъ волостныхъ писарей, да и въ другихъ — Скачковъ, Начаткинъ тоже писарями были, даже въ губернской управ хотя бы членъ Васильевъ — тоже изъ волостныхъ. И какія дла тутъ бывали съ нашими писарями. Они земскими деньгами и волостными прежде какъ своими распоряжались. Случалось, мировой его оштрафуетъ за скандалъ и пьянство — писарь выплачиваетъ штрафъ изъ общественныхъ денегъ. При поврк у одного такого не оказалось тысячи съ чмъ-то рублей, пополнили впередъ въ счетъ жалованья. Уздное земское собраніе отдаетъ его подъ судъ, а губернское не соглашается. Выбираютъ бывшаго секретаря консисторіи, выгнаннаго по третьему пункту, разсмотрть дло, тотъ тоже находитъ расхитителя общественныхъ денегъ правымъ. Почему бы вы думали?
— Уликъ не было?
— Какже, вс улики налицо. А потому, что уздное земское собраніе не дало ему инструкціи, какъ хранить деньги. А тутъ одна инструкція… На Моисеевыхъ скрижаляхъ еще начертана была — не укради. У насъ, батюшка, тутъ такія дла, только копните… Губернія далекая — до Бога высоко, до Царя далеко…
— У насъ все длается для рекламы,— вмшался докторъ,— земское шарлатанство развито ужасно. Брантмсйстерскую школу открыли отъ земства — зачмъ? Что тутъ машины какія особенныя? Ветеринарную школу устроили. Толку отъ нея никакого. На всю женскую гимназію тратимъ 3,000 руб., а въ ветеринарной школ каждый ученикъ обходится въ 370 р.
— Я не могу понять одного, какимъ образомъ волостные писаря захватили здсь такое преобладающее значеніе? Вдь есть же капиталисты, интеллигенція!
— Наша интеллигенція разъ, два, да и обчелся. А капиталисты вотъ каковы: одинъ обобралъ Всеволожскихъ, другой былъ ихъ же крпостнымъ и обокралъ ихъ, третій поднялся извозомъ, жилъ вмст съ козлами и поросятами, запарилъ купца въ бан, да на томъ и выросъ. Четвертый три раза богатлъ картами и три раза же опять проигрывался, наконецъ, нажился арестантскими полушубками, которые въ первый же годъ расползлись. И. явился къ намъ въ Екатеринбургъ ссыльнымъ полячкомъ, штановъ не было, теперь милліонеръ. X. сталъ крезомъ, благодаря тайной контрабанд золота. И—ая опаиваетъ всю Сибирь водкой. У Д—ва только въ одной Перми 18 кабаковъ. Каждый день служитъ молебны. А разъ его совсть зазрила, за неправильныя стяжанія на томъ свт кару почуялъ, такъ, чтобы умилостивить Бога, придумалъ даровую раздачу вина, четверо мужиковъ и сгорло… Вотъ вамъ наши земскія силы… Съ другой стороны, посмотрите на нашихъ судей. Слыханное ли гд-нибудь подобное тому, что у насъ разыгралось на-дняхъ: мировые судьи вкуп и въ люб съ товарищемъ прокурора соборне избили публично лакея въ клубномъ саду… Скандалъ на на всю Пермь былъ..
Разсказы о пермскомъ земств одинъ характерне другого. Вотъ одинъ на удачу.
Существовала здсь когда-то земская конюшня. Изъ общаго земскаго по имперіи сбора отчислялось на ея содержаніе 25,000 р. въ ней воспитывались жеребцы-производители всхъ породъ. Въ извстное время ихъ приводили въ разные пункты губерніи, куда крестьяне къ этому сроку доставляли кобылицъ. Случка стоила хозяевамъ отъ двухъ до трехъ рублей, и мстное населеніе благословляло судьбу, пріобртая такимъ образомъ отличныхъ рабочихъ и возовыхъ коней. Къ назначенному изъ Перми сроку въ городахъ и большихъ селахъ открывались выставки жеребятъ, добытыхъ такимъ образомъ, и хозяевамъ, съумвшимъ получше выхолить ихъ, выдавались преміи, аттестаты… Земскія конюшни къ времени введенія земства дали 40,000 р. экономіи. Первые земскіе дятели сообразили, что недурно получить эту сумму въ свое распоряженіе, и черезъ нсколько лтъ добились передачи конюшенъ въ ихъ вдніе. Результатъ — черезъ два, три года конюшня закрылась, и теперь крестьяне за случку своихъ кобылъ съ прежними, воспитанными ими жеребцами платятъ 15 рублей. Недавно была выставка. Доставили на нее и эти послдніе экземпляры когда-то общаго для губерніи скота.
— Что мы надлали!— закачали головами земскіе дятели, любуясь ими.
— Снявши голову, по волосамъ по плачутъ!— отвтили имъ.
Вмсто земской конюшни управа устроила ветеринарную клинику, куда никто своихъ коней не посылаетъ.
Дв кунгурскія волости были доведены до того, что стали отказываться отъ земства. Жалобы на пермское земство и на Смышляева главнымъ образомъ слышутся повсюду {Авторъ былъ въ Пермской губерніи въ 1876 году.}. Одна дорога между Пермью и Екатеринбургомъ чего стоила. Это тотъ знаменитый сибирскій трактъ, по которому люди предпочитали ходить пшкомъ. О немъ будетъ разсказано потомъ.
— Дали бы намъ исправить дорогу,— жалуются крестьяне,— мы бы ее за половину сдлали, и ремонту не потребовалось бы.
— Что-жъ вы не предложили?
— Какъ не предлагать — предлагали. Къ своему гласному являлись.
— Что же онъ?
— Въ шею вытолкалъ…
Это все равно, если бы приказчикъ гналъ по ше хозяина.
— У насъ грамотному человку, если не хочешь руку волостного писаря держать, одна дорога — въ кабакъ. Ну, и спиваемся, и какъ еще спиваемся, цлыми семьями. Въ нашемъ завод рабочій есть. Онъ и въ гимназіи былъ… Теперь горькую пьетъ, хуже всхъ опустился… Жаль взглянуть на него — больно! До чего человка пришибли!
Пароходъ все бжитъ къ сверу. Берегъ становится круче и грандіозне. Вдали уже рисуются настоящія горы, точно синія тучи, поднявшіяся къ ночи на горизонт. Западъ гаснетъ. Въ золотистомъ блеск зари еще рзче выдляются готическія остроконечныя пихты. Он кажутся темне при этомъ освщеніи. Кое-гд на вершинахъ глиняныхъ холмовъ, точно костры вспыхнули, зыблется прощальное сіяніе отгорающаго дня. Краски сгущаются, розовое становится пурпурнымъ, желтое тоже начинаетъ рдть багрянцемъ. Но скоро прохладный вечеръ сливаетъ въ одно мглистое марево и силуэты далекихъ горъ, и очерки лсовъ, заслонившихъ отъ насъ луговой просторъ Закамья, т. е. Вятской губерніи. Скоро и ближайшіе холмы слились съ лощинами, только берега Камы еще видны. Сумерки густятся и густятся, пока гаснетъ западъ, пока густыя краски его, въ свою очередь, не расплылись въ однообразныхъ тонахъ безоблачнаго вечера. А тамъ и сумракъ посвтллъ. И опять стали выступать отовсюду вершины холмовъ, очерки сосновыхъ боровъ, синія тни лощинъ, только безъ дневного освщенія, когда каждая травка свтится, когда на каждой вершин точно вспыхиваетъ невдомый алтарь.
Здравствуй сверная красавица, блая ночь! Ты, задумчивая и молчаливая подруга яркаго и веселаго дня, ты, грустно опустившая свои срыя очи, порою повитая туманомъ, порою чистая и двственная, сердобольная сидлка глубоко, цлые вка спящаго полярнаго края. Со всхъ сторонъ слышенъ запахъ смолистаго лса. Сосна по вод дышетъ намъ на встрчу. Везд просторъ, воздуха вволю, совсмъ не то, что на далекомъ, недавно оставленномъ, юг, гд душно, гд въ каждомъ атом, кажется, дрожитъ и курится цвточная пылинка, гд кровь бьетъ въ голову, и нервы ходуномъ ходятъ отъ раздражающаго аромата розъ и жасминовъ. Вонъ, по вод, легкій туманъ. Точно занавсило берегъ. Точно ревнивая вода не хочетъ показать намъ, не хочетъ обнаружить, что творитъ она съ этимъ берегомъ за мглистымъ покровомъ тихой ночи. Деревья ушли во мглу, будто закутались до разсвта. Деревушки въ лощинахъ тоже ушли въ срое марево. Рдкіе огоньки оттуда, точно заспанные глаза, хотятъ разглядть насъ въ сумеркахъ и не осиливаютъ дремы, гаснутъ, смежаютъ вки…
— Эхъ, бда!— злится лоцманъ Терентій.
— Чего бда? Такая чудесная ночь. Я съ палубы не сойду до утра.
— Вамъ ништо. А тутъ, пожалуй, на мель сядешь. Нтъ хуже, какъ мзга эта пойдетъ. Теперь въ оба… Носомъ нюхай… Глазомъ не увидишь — на память надо…
Постройки, которыя еще можно разглядть, совсмъ не то, что пониже. Соломенныя кровли пропали. Видимо, ставились избы, когда лсу было вдоволь, когда бревна доставались дешево, а то и совсмъ даромъ. Все строено на широкую ногу. Дома не то, что въ Архангельской губерніи, не въ два этажа выведены, за то прикамскіе въ ширь раздались, точно локтями расперлись во вс стороны, на заборы пошла доска, ворота изъ кондоваго лса. И все здсь кажется шире, да просторне. Кама, чмъ ближе къ Перми, тмъ берегъ отъ берега дальше уходитъ. Липа давно пропала, березняку вдоволь. Изрдка на высот мелькнетъ чайка надъ неподвижною водою, точно проржетъ торжественное молчаніе ночи своимъ рзкимъ крикомъ, и опять ея не слышно и не видно. На одной изъ пристаней крестьянинъ на пароходъ слъ. Близко къ свистку попалъ.
— Впервые я, батюшка… боязно!— пугливо озирался онъ во вс стороны.
— Откуда ты?
— Вячкій. Отродясь не видалъ… Господи!.. Сказываютъ, она духомъ…
— Что она?
— Машина-то! Духомъ ее пущаютъ.
Въ это время свистокъ громко свистнулъ. Едва усплъ матросъ захватить мужика за шиворотъ. Со страху онъ за бортъ было кинулся. ‘Господи милостивый’,— повторяетъ и крестится. Пользуясь случаемъ, когда матросъ отвернулся, онъ и трубу перекрестилъ. Свистнуло еще разъ,— мужикъ опять къ борту. А какъ запыхтлъ пароходъ, да двинулся впередъ,— крестьянинъ совсмъ ополоумлъ. Подвели его къ машин.
— Батюшки… Руки у яво желзныя!
— У кого, у него?
— Бишь ты, какъ онъ перебираетъ. Самъ бжитъ насъ за собою тащитъ. Это она колеса-то руками ворочаетъ… Страсти Господни…
Въ Нытв высаживаться сталъ
— Куда ты, вдь теб до Перми?
— Точно, что въ Перми у меня сынокъ-отъ!
— Такъ чего же ты сходишь, вдь сколько верстъ еще…
— Ужъ дозвольте… Я пшкомъ… Очень боязно, пшечкомъ дойду, а то, можетъ, ботничекъ какой будетъ.
— А на ботничк не страшно?
— На ботничк чудесно. А тутъ теб въ уши свищетъ…
Такъ и отправился пшкомъ.
— Въ Глазовскомъ узд у нихъ народъ дикій. Эти, которые больше охотою да хлбомъ живутъ. Первый разъ они страсть пароходовъ пужаются…
— А вы турку нашу видли?— обратился ко мн матросъ.
— Какую?
— Настоящую, какъ есть, неврную турку, т. е. теперь окрестили его, а прежде онъ въ неврныхъ былъ.
Оказывается, тутъ же на пароход старикъ-матросъ изъ турецкихъ военноплнныхъ, взятый еще подъ Севастополемъ. Горбатый, весь сдымъ волосомъ поросшій, только черные глаза изъ-подъ низко опущенныхъ бровей хищно горятъ. Въ остальномъ ничмъ не отличить. И выговора не замтно чужого.
— Его купецъ одинъ окрестилъ… Силой.
— Какъ это?
Неврная турка улыбнулась.
— Точно, что силой… Не по согласу… А въ те поры не хотлъ, да ради страха смертнаго.
— Разскажите, какъ это?
— Во Владиміръ я къ одному купцу въ конюхи попалъ. Ну, житье было чудесное, первый сортъ… Только что свинину заставляли стъ, я было не хотлъ, такъ купецъ разъ пьянъ напился, позвалъ меня къ себ въ горницу. А меня Юнусомъ звали. ‘Ты, говоритъ, такая-сякая Юнуса, отказываешься свинину сть?’ Я ему: это по нашему закону… Пошелъ онъ въ другую комнату, ружье вынесъ.— ‘шь, говоритъ, а ежели не станешь, молись своей Алл, сичасъ теб капутъ будетъ, потому Богъ свинью намъ въ пятый день на потребу создавъ, а ты его брезгуешь… Я тебя за твой грхъ наказать долженъ!’ Посмотрлъ я на него, глаза кровью налились, ружье, думаю заряжено… Ну, и сталъ сть… Только у него куфарка была, хорошая такая, мы съ ней и спутались. Хозяинъ узналъ, сичасъ большой шумъ, христіанка и съ туркой неврной… Стали меня пужать… Думалъ я думалъ, а тутъ говорятъ, въ Сибирь сошлютъ на вольное поселеніе… Махнулъ я рукой, да и перекрестился…
— И не тянуло на родину?
— Какъ не тянуло. Первое время шибко тосковалъ. Дти у меня остались дома, двое. Богъ знаетъ, что съ ними, живы ли! Иной разъ и теперь заскребетъ на сердц… Да что! Суждено такъ…
И турка неврная тяжело понурилась. Разбередили старое….

XII.
Пермь.— Козій Загонъ.— Жертвоприношеніе Богу — Въ театр.— Купецъ -й гильдіи въ роли медвди и пермскій первобытный человкъ.

Мн теперь немного придется говорить о Перми. О ея заводахъ, значеніи для края я скажу въ описаніи Урала. Здсь же будетъ умстно набросать только нсколько характерныхъ очерковъ ея общественной жизни. Издали, съ палубы парохода, городъ чрезвычайно красивъ. Онъ, какъ и Астрахань, иметъ свой особенный запахъ. Его слышишь издали. Подъзжая къ Астрахани, не знаешь, куда дваться отъ ароматовъ воблы и бшенки, около Перми васъ обдаетъ дымомъ и маслистою гарью, объясняемыми близостью мотовилинскихъ заводовъ. Губернскій городъ сравнительно съ. Мотовилихою кажется очень незначительнымъ. На высокомъ правомъ берегу Камы прежде всего обрисовались передъ нами большія колокольни. Одна изъ нихъ, по самой середин города, очень напоминаетъ Симонову въ Москв. Впереди зеленая чаща Любимовской заимки, налво городскіе дома. Съ перваго же раза пришлось окунуться въ грязь. Улицы не мощены, колеса тонутъ по ступицу, въ дождливую погоду городскіе франты кричатъ караулъ на средин площади. Разсказываютъ, что въ этой грязи пьяные купцы находили себ не разъ преждевременную могилу… На встрчу попадаются все какія-то скуластыя лица, съ маленькими носами пуговкою, съ выдавшимися выпуклинами бровей и съ весьма слабою растительностью на усахъ и на бород. Сибирскій типъ уже сказывается съ первыхъ шаговъ. Красивыя женскія лица рдки, уроженки Перми, сверхъ того, ходятъ уточками, съ перевалкою, и вс почему-то кажутся, даже несомннныя двицы, въ интересномъ положеніи. Такая ужъ манера держаться. Пишу это по долгу безпристрастнаго туриста, но съ немалымъ страхомъ и трепетомъ. Дамы вообще обидчивы, что и доказали прекрасныя финки десяткомъ протестовъ по поводу моихъ статей. Преждевременно ублясь сдинами отъ огорченій, причиннныхъ мн саволакскими и иными чухонскими красавицами, умоляю пермскихъ дамъ пощадить меня и не лишать жизни… ибо обиженная дама на сіе способна!.. Городъ, въ сущности, очень миніатюренъ, потому что, куда не зайдешь, отовсюду виднъ конецъ его. Любимое мсто прогулокъ носитъ прозаическое названіе ‘Козьяго Загона’.
— Почему это?— спрашиваю я у одного скуластаго пермяка.
— Потому что мы нашихъ супружницъ сюда для прохлады по вечерамъ загоняемъ…
Видъ отсюда дивный!
Внизу струится красивая Кама. По ней тянутся бляны, пароходы бгутъ, скользятъ лодки… Противоположный берегъ низменъ и, насколько хватитъ взглядъ, верстъ на пятьдесятъ впередъ покрытъ сплошнымъ величавымъ, свернымъ лсомъ. Отсюдя, сверху, видны только вершины этого лса, уходящаго въ безконечность, мерещущіеся и тамъ, гд уже ничего нельзя разобрать… Матовыя, мягкія, бархатистыя, зеленыя облака… Не оторвешься отъ нихъ, какъ не оторвешься отъ картины Заволжья съ нижегородскаго откоса, отъ саволакскихъ далей съ горы Нойю въ Финляндіи, отъ вида Подола и Заднпровья въ Кіев… Ужасно напоминаетъ эта лсная даль одну изъ лучшихъ картинъ барона Клодта, гд также все полотно залито могучею ширью свернаго лснаго царства. Направо, верстахъ въ четырехъ отъ Перми, клубится черный дымъ, торчатъ красныя заводскія трубы, нелпо кучатся техническія постройки Мотовилихи.
— Что за прелесть!— невольно проговорилъ я, опять обращая глаза къ этой заманчивой дали.
— Да! Ежели бы позволили вырубить, большія бы тыщи можно было получить!
Оглядываюсь, таже скуластая физіономія.
— А говорю — красиво!
— Еще бы не красиво, на милліоны лсовъ тутъ… Чуточку бы…
— Да я не въ томъ смысл.
— Смыслъ одинъ и есть… Мы люди торговые. Намъ деньги надобны. А что для глазъ — такъ за деньги я бы такихъ флигирей настроилъ, и красныхъ, и желтыхъ. И въ каждомъ бы у меня музыка играла…
Я засмялся.
— Что вы думаете, у насъ тутъ не живутъ? У насъ весело, коли кто уметъ. Вотъ какъ у насъ. Недавно купецъ одинъ замужъ дочь отдавалъ, что-жъ бы вы думали, свадьбу то вдь три мсяца праздновали. Сначала сами пили, потомъ извозчиковъ стали поить, надоло — давай прохожихъ ловить. Кого поймаемъ — поить. Всю Пермь споили. Думаемъ, что бы еще придумать. Вакуровъ надоумилъ, спасибо ему, лошади еще трезвы, говоритъ,— лошадей шампанскимъ налили. Козы вс по городу, точно очумлыя, ходили, медвдь у одного купца былъ — и медвдя стравили водкою…
— Что за безобразіе!
— Врно говорю. Тутъ разъ на одномъ завод какая блажь золотопромышленнику пришла. У насъ на гитарахъ здятъ. Изволите знать?
— Еще бы, у меня еще до сихъ поръ кости болятъ!
— Ну, вотъ. И у него заболли. Собралъ онъ пять такихъ гитаръ: сколько стоитъ? Ну, извозчики видятъ — купецъ пьяный, щедрый, душа у него распахнулась — бери! Заломили они цну… Веллъ онъ вывести за городъ — вывезли. Отпрягли лошадей, назадъ погнали. Сложилъ онъ гитары яко бы костромъ. Керосину навезъ, облилъ. Потомъ подвелъ, спьяна-то, сына своего единородного и говоритъ: есть такое мое желаніе, чтобы тебя въ жертву принести. Сичасъ я тебя на этихъ гитарахъ заколю, и моли ты, милый сынъ мой, на томъ свт за меня Господа, чтобы простилъ мн прегршенія мои. А потомъ я тебя сожгу, на подобіе какъ въ Индіи. Сынъ завылъ… Видитъ, у отца въ глазахъ помутилось и ножъ въ рукахъ. Еще счастье, что наши набжали… Отняли… Такъ онъ что? Какъ бы вы думали? ‘Дураки, говоритъ. Ежели бы Богу угодно не было, Онъ бы ко мн ангела своего послалъ удержать руку мою родительскую. Я бы тогда коня своего на семъ самомъ мст принесъ Ему въ жертву…’ Опосля скоро тотъ купецъ отъ блой горячки померъ.
— Да это вы шутя разсказываете?
— Зачмъ… А чтобы коней шампанскимъ мыть, первое для насъ удовольстіе. Особливо какъ ежели екатеринбургскій купецъ завяжется.
— Чтожъ, тамъ купцы особые?
— Не то, что особые, а деньги у нихъ легкія. Весь городъ краденымъ золотомъ прежде торговалъ. Лнивы стали, потому что страсть сколь они этихъ капиталовъ насосались. Поврите, какое-нибудь плевое тысячное дло одному сдлать бы, такъ екатеринбургскіе, нтъ-же, цлою компаніею, потому что одному, въ розь, лнь… Вы живали у насъ когда?
— Нтъ.
— Поживите, увидите. Здсь хорошимъ праздникомъ либо именинами такой считается, чтобъ сколько вина въ город ни есть, все стравить до капли. Безъ этого купцу стыдно… Брюха не хватитъ, крыши поливать станетъ. Одинъ нарочно, около Перми это на одномъ завод давно было, домъ выстроилъ… Зажегъ его съ четырехъ сторонъ и замсто воды изъ пожарныхъ кишокъ спиртомъ поливать давай… А вокругъ музыка! У насъ такъ, когда купцы пьютъ, на городской бульваръ не показывайся. Вс но домамъ запираются и ставни на-глухо!
Бульваръ этотъ дйствительно прекрасный. Онъ около города, близъ заставы. При мн гуляющими были пара козловъ, рога которыхъ были выкрашены зеленою краскою. Козлы шли чинно и солидно рядомъ, точно разсуждая о чемъ-то. Мое появленіе привело ихъ въ нкоторый ражъ. Они внезапно разодрались, мужественно подставляя лбы другъ другу. Спустя нсколько минутъ, оба также чинно продолжали свой путь по бульвару. Не одни ли это изъ тхъ козловъ, коихъ столь неистово спаиваютъ купцы на своихъ именинахъ?
Въ город, несмотря на то, что есть деревянный театръ, строится громадный каменный.
— Хоть въ столицу!— хвастаются пермяки.
Мн только непонятно, на какую публику разсчитываетъ строитель. Разв купцы станутъ съ собою козловъ брать — другое дло.
Впрочемъ, когда я вечеромъ сунулся въ деревянный сарай, именующійся театромъ, я нашелъ его довольно полнымъ. Я не помню, что такое шло на сцен.. Дйствующія лица въ партер и лонгахъ были гораздо интересне. Въ первомъ ряду сидлъ какой-то скуластый купецъ въ широкихъ шароварахъ, нанковыхъ, разумется, и до-нельзя засаленномъ пиджак, обвалявшаяся, какъ блинъ, фуражка торчала на затылк, козыремъ кверху, какъ будто она, распустивъ крылья, собирается вотъ-вотъ улетть въ поднебесье.
— Мишенька!— кричалъ на всю публику изъ ложи къ нему такой же экземпляръ.
— Ау?— отзывался этотъ.
— Гроссъ-Петрова ничего?..
А Гроссъ-Петрова, въ этотъ самый моментъ, со сцены читаетъ какой-то чувствительный монологъ.
— Хороша, канашка!.. Позовемъ ее ужинать… Въ клубъ ежели?..
— Не подетъ!— вмшивается третій изъ публики.
— Съ такими купцами, да не похать!— вступается четвертый. И въ то время какъ на подмосткахъ жертва какого-то ужаснаго злодянія никакъ не можетъ умереть, потому что авторъ мшаетъ ей длинными монологами, эти четверо во все горло перекрикиваются между собою.
— Кто съ тобой подетъ, безобразникъ,— всмъ мшаешь!— не выдержалъ, наконецъ, какой-то офицеръ.
— Захочу — всхъ споить могу!— съ полнымъ сознаніемъ своего достоинства парируетъ золотопромышленникъ.
Гроссъ-Петрова, наконецъ, соглашается совсмъ умереть, но авторъ заставляетъ ее еще спть что-то. Начинается пніе.
— Прачку пой!— орутъ изъ райка.
— Ненужно прачку!.. Вьюшки!.. Вьюшки!.. Верьверьвьюшки, вьюшки, вьюшки!..
— Изъ бархату башмачки сафьяновые!— подхватываетъ публика.
— Что это у васъ?— спрашиваю я у сосда.
— Промышленники нахали… Чудитъ. Они теперь долго не уймутся. У нихъ угаръ по мсяцу.
Изъ оркестра обернулся и смотритъ, улыбаясь на публику, капельмейстеръ Козловскій-Лисовскій.
— Лисовскій, браво!— ни съ того, ни съ сего кричатъ изъ ложъ.
— Ну, тебя къ чорту, помирай скоре!— приглашаютъ актрису въ партер.
— Хорошій человкъ — Лисовскій, браво!..
— А я не согласенъ,— ни съ того, ни съ сего срывается изъ партера совсмъ уже пьяный промышленникъ.— Я не согласенъ!
— На что не согласенъ?
— По рублю двадцать за пудъ не согласенъ.
— Чего ты? Очумлъ? Ты погляди: гд ты?..
— А?.. Господи, что же это?.. Сичасъ на бирж и вдругъ… Святители…
Кругомъ хохочутъ… Водевиль начался. Выскочила актриса съ соблазнительными икрами. Платьице до колнъ. Носикъ кверху, глазки такъ и заигрываютъ. Тру-ля-ли какое-то спла и давай присдать.
— Эхъ, хороша Маша, да не наша!— вздыхаетъ кто-то во все горло.
— Кабы денегъ чаша, была бы Маша наша!— сочувственно отзывается ему Мишенька.
Патріархальность вообще поразительная. Еще желзнодорожные внесли нравы боле культурнаго времени. Постороннему, попавшему сюда, покажется, что онъ какимъ-то чудомъ перенесенъ въ эпоху свайныхъ построекъ. Впрочемъ, и изъ образованныхъ нкоторые здсь быстро нивеллируются. Понадобились мн кое-какія свднія, иду я къ А—ву. Онъ еще дня за два провелъ вечеръ со мною, и я обрадовался: наконецъ, нашелъ, съ кмъ душу отвести. А—въ жилъ въ своемъ дом.
— Дома?— спрашиваю у лакея.
— Дома, у себя-съ!— нершительно отвтилъ онъ.— Только они-съ… А впрочемъ пожалуйте!
Вхожу въ комнаты и останавливаюсь, понять не могу, что это такое.
А—въ идетъ прямо ко мн. Голый, даже безъ фиговаго листка, на голов лавровый внокъ, въ рук трезубецъ, черезъ другую переброшена оленья шкура.
— Повдай мн, что привело тебя, несчастный, въ сію ужасную пустыню?
Я хлопаю глазами разумется.
— Иванъ Петровичъ, что съ вами?
— А первобытный человкъ!— гордо отвтилъ онъ и, обернувшись ко мн спиною, въ чемъ былъ, пошелъ въ другія комнаты.
Не зная, что длать, я оперся о письменный столъ. Еще очнуться не могъ. Вдругъ чьи-то зубы впились въ мою ногу. Едва отскочить усплъ. Смотрю, изъ подъ-стола на четверинкахъ и тоже голый вылзаетъ, рычитъ на меня, вчерашній Мишенька (зри сцену въ театр).
— А я вдь медвдь!— поясняетъ онъ, видя мое недоумніе.
Разумется, пермская жизнь далеко не исчерпывается сими сценами. Есть тутъ кружки не о единомъ хлб помышляющіе, не все пьяницы, да чудаки. Но въ такія недли, въ какую я попалъ сюда, ужъ очень разятъ свжаго человка безобразія, творящіяся здсь. Потомъ, пошатавшись по Пермской губерніи, я ничему не удивлялся. Одному заводчику пришло, напримръ, въ голову водить свинью въ генеральской треуголк и съ Станиславомъ на ше, другому доставляло удовольствіе здить верхомъ, держась за хвостъ лошади, задомъ напередъ. Третій заказалъ себ гусарскую форму и носилъ ее. Четвертый пожертвовалъ десять тысячъ рублей на постройку мечети въ Тегеран, желая получить орденъ Льва и Солнца отъ персидскаго шаха, пятый вообразилъ себя физіологомъ и истребилъ на опыты всхъ кошекъ въ окрестности, такъ что пріхавшій къ нему отецъ долженъ былъ пригласить священника, очистить его. Шестой похоронилъ своего пса чуть не съ царскими почестями. Какъ будетъ видно изъ моихъ послдующихъ очерковъ — вн района городовъ я встрчалъ здсь въ высшей степени развитыхъ и симпатичныхъ людей, скромныхъ тружеиниковъ. Они оставили во мн самыя пріятныя воспоминанія и заслонили неприглядную картину пермскаго бездлья. Гд ни останавливался я на заводахъ — сейчасъ-же приходилось знакомиться съ техниками, горными чиновниками уже инаго закала…
— Иной разъ и мы чудимъ. Нельзя. Одурь возьметъ. Скучно!— говорилъ мн одинъ изъ нихъ.
— Въ Екатеринбург — вы увидите настоящихъ людей… Тамъ много хорошаго…
И въ самой Перми я съ удовольствіемъ вспоминаю кружокъ М—скаго. Тутъ собирались по вечерамъ, обходились безъ вина и безъ картъ. Спорили, читали. Бесда заходила далеко за полночь.
— И скажи ты мн, милый другъ, что это за кореспонденція такая, что мы все пьемъ, пьемъ и опиться не можемъ?— спрашивалъ меня одинъ изъ этихъ безобразниковъ.
— Бить-бы васъ!— шучу я.
— Пробовали!— совершенно серьезно пояснялъ онъ.— Жена меня пьянаго какъ въ кровать уложитъ, такъ крапивой бывало… Ну, и ничего… Не помогло… А вотъ что думаю… Въ монахи если.
— Нельзя.
— Почему?
— Потому ты весь монастырь споишь. Тебя на другой же день прогонятъ!
— Это такъ… А только и скучно же намъ… Душа въ насъ безъ пойла этого тоскуетъ… Сказываютъ, такой запойный червь есть, внутри сидитъ онъ… По наукамъ такъ это выходитъ?..

XIII.
Вверхъ по Кам.— Пароходы Житкова.— Мотовилиха.— Бабья кавалерія.— Мловыя Столбища.— Какъ министръ знакомился съ мстными нуждами.— Камнетесы и медвди.— Мстный кредитъ.— Опять лсоистребленіе

Вверхъ по Кам я не совтую никому подыматься на пароход ‘Лебедь’. Отъ Перми до Усолья ходятъ уже не т пароходы, что до Перми. Кама тутъ иной разъ мелководна, есть постоянныя мели, и большіе пароходы не осилили бы ихъ. На нашъ ‘Лебедь’ насло столько народу, что я невольно изумился. Яблоку негд было упасть.
— Да у васъ сколько билетовъ полагается?
— А у насъ такъ, по душ, комплекту нтъ, а сколько придетъ пассажировъ, столько и повеземъ.
— Ну, а если бы еще пришли вдвое противъ ныншняго?
— Тогда посдвинули бы народъ. Кое-какъ размстились бы.
— Да вдь тснота какая!
— Въ тснот люди живутъ, да еще какъ! Богъ тсноту любитъ. И хозяину польза, да и пассажира отказомъ не обидимъ.
Несмотря на высокія цны за первый классъ, удобствъ никакихъ. Грязь везд: на столахъ, на диванахъ, на полу. Въ каютахъ еще хуже, чмъ въ общей зал. На палуб сажа слоями лежитъ. За то образа понавшены везд, и лампады горятъ. Образа даже снаружи каютъ, противъ втра смотрятъ.
— Отчего не подметутъ?— Посмотри, грязи везд сколько!
— Сами сотрутъ. Смотрите, все на полушубкахъ, да на сермягахъ останется,— отшучивался шкиперъ.— У насъ и хозяинъ такой-же, Житковъ. Ему бы денегъ больше, а на чистоту онъ рукой махнулъ. Мы не нмцы, тмъ точно чистота нужна, а мы и безъ этого проживемъ.
Вонъ направо тянутся громадныя постройки мотовилихинскаго завода. По обимъ сторонамъ ея на плосковатыхъ возвышенностяхъ вытянулись темные ряды избъ, гд живетъ всякій заводскій людъ. Металлическіе купола и каменныя гигантскія трубы, масса кирпичныхъ построенъ, блый силуэтъ церкви и опять неизбжныя темныя пихты, и позади, и по сторонамъ, все это отрывается передъ нами вмст съ лощиною, мимо которой пробгаетъ пароходъ. ма всемъ лежитъ красный, желзистый колоритъ, словно и самая лощина, и постройки на ней осыпаны рудничною пылью. Пока, стоя на палуб, я смотрлъ на Мотовилиху, на верху точно что-то треснуло и раскатилось глухимъ и торжественнымъ громомъ. Подымаю голову — нежданно-негаданно набжала грозовая туча. И солнце, и дождь. Яркіе лучи играютъ въ каждой капл его. Что-то веселое, живое, сказывается даже въ свист втра, какъ будто пробующаго, насколько крпки наши снасти, и прочно-ли поставлена скрипящая подъ его налетомъ труба. Впрочемъ, гроза продолжалась недолго. Когда пароходъ добжалъ до Мловыхъ Столбищъ, блыми массами обрушивающихся въ Каму, дождя какъ не бывало, и все кругомъ горло и сверкало, и лса въ лощинахъ точно посвжли, и даже томныя, траурныя пихты, неизвстно какъ пустившія свои корни въ мловыя скалы, и т высматривали не такъ торжественно, вымытыя дождемъ. Вонъ, по дорожк, на блыхъ утесахъ показались бабы цлою гурьбою и вс на коняхъ — верхомъ.
— Вонъ наша кавалерія. Этакой нигд не увидите!
— Дйствительно нигд!
— Вы какъ вернетесь въ Пермь, не разъ увидите ихъ такимъ образомъ прізжающими на базаръ. Он у насъ чудесно здятъ.
— И кони прекрасные.
— Еще бы… Вдь это отъ тхъ самыхъ казенныхъ производителей, которыхъ земство уничтожило. Теперь близокъ локоть, да не укусишь!
На лвомъ берегу темный лсъ отступилъ, обнаживъ песчаную понизь. Дальше песокъ переходитъ въ блую, известковую почву. Я первый разъ въ жизни видлъ, чтобы на ней могла подняться такая богатая зелень. Столбища все ростутъ и ростутъ, мловыя скалы длаются грандіозне и грандіозне. Они уже давятъ Каму, покорно и тихо струящуюся у ихъ могучихъ подножій. На самой верхушк одного изъ утесовъ точно горятъ какія-то искры. Всматриваюсь,— изба, поставленная окнами прямо къ солнцу. Берегъ мн показался тутъ гораздо выше Жигулевскаго на Волг, а двственная близна его слпила глаза, пока она не посрла, пока въ масс мла не проступили красные топы, и, наконецъ, почва не стала глинистою.
— Тихо же идетъ вашъ пароходъ.
— Тихо-съ. Въ сутки мы длаемъ двсти двадцать верстъ только, даже по теченію.
Между нами оказался чистокровный петербуржецъ. Шляпа точно сейчасъ изъ витрины у Брюно, щегольской сюртучекъ, какія-то прюнелевыя лтнія ботинки. Монокль въ глазу и на лиц улыбка снисходительнаго благоволенія ко всему окружающему.
— Вы куда?— спрашиваютъ его.
— Командированъ!— И въ голос слышится: вы де со мной поосторожнй.
— Зачмъ?
— Съ уче-но-ю цлью!— отчеканилъ онъ, точно сверху внизъ.
— Вотъ это пріятно. А то насъ совсмъ позабыли.
— Да помилуйте,— вдругъ перемнилъ онъ тонъ на совсмъ недовольный.— У васъ ничего не увидишь. Прізжаешь на заводъ:— ‘Какъ у васъ грамотность?’ — спрашиваешь. ‘Пожалуйте, у насъ сегодня пирогъ съ капустою’. Такую кулебяку загнули! ‘Ну, а насчетъ народной нравственности?’ ‘Не хотите ли пельменей тарелочку’. Интересуешься статистикой вашей, а вы меня бараньими боками съ кашей угощаете! Оказывается, что, въ конц-концовъ, я отсюда одн только кулинарныя познанія вывезу. Вдь это срамъ! Вернешься въ Петербургъ,— спросятъ: что видлъ? Ничего, кром кулебяки!
— Да коли у насъ вся статистика въ этомъ!— отшутился пермякъ.
— Они, эти, ‘съ ученою цлью’, чудные!— разсказывалъ онъ потомъ.— Тутъ одинъ академикъ здилъ, такъ онъ все на другихъ сваливалъ. Приготовьте мн записку объ этомъ, напишите, какъ у васъ то, пришлите мн описаніе такого-то мста. А самъ никуда, такъ изъ номера гостиницы и не вызжалъ. Вотъ вамъ и ученая цль. Что-лсъ намъ съ ними возиться. Вы вонъ хоть на этого нашего спутника полюбуйтесь. Ишь у него палевыя, прюнелевыя ботинки, ну, какъ онъ въ нихъ по нашимъ горамъ ползетъ. Неужели въ своей жакетк въ рудники опускаться станетъ? А тоже ученая цль. Мы вдь видимъ, кому что нужно. Явится этакій втеръ, ну, угостимъ обдомъ, честь-честью, такъ накормимъ, что у него глаза на лобъ вылзутъ, и ступай себ дальше. Вы копните-ка его. Думаете, дйствительно интересуется чмъ. Ни Боже мой! Для него вопросъ: скоро-ли его камеръ-юнкеромъ сдлаютъ, гораздо интересне всякихъ другихъ соображеній. А тоже съ ученою цлью. Тутъ не только простые смертные, министры къ намъ здятъ и тоже такимъ образомъ. Изволили слышать {Авторъ былъ на Урал въ 1876 год.}?
— Нтъ.
— Какъ же. Мы смялись, смялись потомъ, въ лоскъ легли. Пишутъ: собраться туда-то всмъ,— собрались. Ждемъ. Является самъ его высокопревосходительство. Ничего, не кусается, пожалъ двумъ, тремъ руки, остановился, кивнулъ головою и сейчасъ въ позу. Еще и съ дороги не отдохнулъ, а ужъ два пальца за бортъ, ногу впередъ, грудь колесомъ и ‘милостивые государи!..’ Ну, милостивые государи подтянулись, внимаютъ. ‘Я васъ созвалъ для того, чтобы познакомиться съ вашими нуждами, выслушать васъ, узнать, какія мры необходимы для процвтанія края. Прошу васъ говорить со мною откровенно, какъ-бы вы были между собою, какъ будто съ равнымъ’. Только что мы собрались ротъ раскрыть… нуждъ-то вдь у насъ не обобраться, киншя-кишатъ. А у него, глядимъ, новая ораторская поза. ‘Но прежде, милостивые государи, чмъ вы сообщите мн ваши законныя желанія, прошу у васъ позволенія сообщить вамъ мои собственные взгляды на русское горное дло’. Новая ораторская поза, и еще боле величественная. ‘Когда я былъ въ Саксоніи и Силезіи…’ И пошелъ, и пошелъ. Часъ говорилъ, два говорилъ, до поту насъ прошибъ. Наконецъ, кончилъ. Думаемъ, вотъ начнется теперь бесда. А онъ вдругъ: ‘Ну, теперь, господа, надюсь, мы поняли другъ друга. Вы знаете меня, я васъ. До свиданія!’ Общій поклонъ. И ушелъ къ себ. Разинули мы рты, смотримъ другъ на друга и ничего сообразить не можемъ. Сколько начальниковъ перевидали, а такого еще не приходилось. Наконецъ, такъ поняли, что насъ онъ выслушаетъ завтра, либо сегодня вечеромъ. Послали узнать спустя часа четыре: давно уже дальше ухалъ,— говорятъ. Вотъ какъ они наши нужды изучаютъ!
— Ну, а самъ-то онъ дльно говорилъ?
— Какое, помилуйте. Боле всего о томъ, что такое саксонцы и силезцы, а потомъ, какіе короли и что именно ему сообщали.
Я расхохотался. Знакомый образъ петербургской важной, ‘обоего пола’, какъ говорится въ дворцовыхъ указахъ, особы такъ и обрисовался передо мною во всей его неприкосновенности.
Опять пошли мловыя горы. Вонъ дв бабы всползаютъ вверхъ. Точно два маковыхъ цвтка, отъ кумачнаго платья, въ которое он одты. Посмотрлъ я въ бинокль. Продлаютъ ступеньку, станутъ на нее и слдующую выскаютъ. Танталовъ трудъ. Горныя рченки съ громкимъ шумомъ выбгаютъ въ Каму по узкимъ лощинамъ, гд стоитъ вчная тнь и прохлада. Воображаю, какъ чиста вода этихъ рчекъ, какъ весело струятся он, свтлыя, по бловатому мловому дну. Каждую рыбку въ нихъ видно, каждый камешекъ себя показываетъ…
— Харіусовъ здсь здорово ловятъ на мошку.
— На какую?
— Да видите! Харіусъ рыба жадная. На все кидается. Ну, ловцы выщиплютъ шерсти съ армяка и на уду. Харіусъ думаетъ мошка, хапъ! а замсто того самъ на уд бьется.
Массы благо камня горбами выдаются надъ водою, иные на значительной высот и совершенно правильной формы, точно пьедесталы, приготовленные для какихъ-то колоссальныхъ статуй. Мн такъ и припомнились святогорскія скалы на Донц. Только здшнія, камскія, боле грандіозны.
Вонъ у самаго берега барка. Ее грузятъ известковымъ камнемъ, обожженнымъ здсь же. Совершенно чудскіе типы работаютъ на баркахъ: скуластые, узкоглазые, сильные. Видимое дло, такому мужику десять пудовъ поднять ничего не значитъ. Крупное туловище, на короткихъ крпкихъ ногахъ. Руки, что твоя лопата. Вышина берега здсь до сорока саженъ. На рк Косьв потомъ я нашелъ такія же мловыя скалы, но т возносились на 60 и на 70 саженъ. Тамъ же и на Устьв въ имніяхъ Всеволожскихъ, поднимаются шиферныя горы со сланцемъ. Превосходный черный аспидъ разрабатывается для столовъ. Снялъ листъ въ два квадратныхъ аршина, и безъ всякой обработки онъ чистъ и гладокъ. Столъ и готовъ.
Весь берегъ Камы кишмя-кишитъ здсь народомъ, кучками услись. Гнздами наскомыхъ кажутся они отсюда. Будто сотни муравьевъ сбжались и копошатся надъ чмъ-то. Вырабатываемый этими рабочими камень тутъ-же, внизу, грузится въ сотни барокъ. На нихъ сначала былъ доставленъ чугунъ на заводы, потомъ ихъ продали за полцны мстнымъ каменьщикамъ, которые на нихъ сплавляютъ алебастръ въ низовья Камы. Работа трудная, рдкій на ней выстаиваетъ долго. Известковая пыль стъ глаза, иные и вовсе слпнутъ, тмъ не мене за такую каторгу платятъ не боле тридцати копекъ въ день. Таково здсь положеніе крестьянства. За эти тридцать копекъ мужикъ долженъ отработать не временемъ, а гуртомъ, снять извстную часть известковой площади. Уроки назначаются хозяевами, которыхъ мене всего можно упрекнуть въ снисходительномъ отношенія къ своей артели.
— По человчеству бы жалко!— говорю я одному такому левіаану, бывшему у насъ на пароход.
— Оно точно. Но только себя, да своихъ дтей нужно еще и прежде того пожалть. Мы вдь ихъ на эти работы не гонимъ. Сами идутъ. Вотъ ежели бы мы, какъ сплавщики по Чусовой, черезъ волостное правленіе дйствовали, если-бы народъ къ намъ силою посылали, тогда, конечно, нехорошо бы это было. А къ намъ сами идутъ, да какъ еще просятся, только возьми. Бдность тутъ самая непокрытая. Коли бы не мы, совсмъ бы съ голоду поколли.
По блому алебастру пошли черные гроты. Кого ни спросишь: ‘Что это?’ — ‘Змй прежде жилъ. Клятое мсто’. Объ Ермак опять не слышно. Гд по берегу земля есть, тамъ зеленые луга, на нихъ острыя пихты. Въ кустарникахъ скрипятъ коростели. Всякая мелкая пташка ютится на нихъ и свищетъ на вольной вол. Въ лощинахъ изрдка поселокъ мелькнетъ. Вообще же безлюдье началось.
Вмсто преданій о Ермак, пошли разсказы о медвдяхъ. Тутъ вонъ въ заводъ, спасаясь отъ лсного пожара, бросился медвдь съ утеса и убился. Тамъ въ кричный сарай залзъ медвдь, увидлъ раскаленный металлъ въ печахъ и давай метаться. Съ испуга дверей то не найдетъ. Попалъ лапой въ плавленную руду и тутъ же подохъ. Близъ Романовскаго завода, село Гремячье, у самаго села тутъ убили мишку, который безъ требушины вывсилъ девятнадцать пудовъ. На дв ладони жиру одного на немъ было. Другой зврь выдержалъ двадцать восемь пуль, такъ что Всеволожскій донялъ его разрывною пулею. Медвдь упалъ, управляющій Всеволожскихъ Озеръ подошелъ, желая добить чудовище изъ револьвера, но зврь вдругъ всталъ, кинулся на него и нанесъ до двнадцати ранъ зубами и когтями. Наконецъ, Всеволожскій попалъ ему въ голову, около глаза. Медвдь, глухо рыча и шатаясь, отошелъ, вырылъ себ подъ карягою мсто въ куч старой листвы и рыхлой земли и улегся тамъ умирать. Длиною шкура этого звря оказалась 3 аршина 6 вершковъ. Шерсть его была почти черная. У Лобанова подъ окна повадился ходить мишка, пока его по пристрлили. Судя по разсказамъ, здсь бы нашимъ немвродамъ настоящая лафа была. Охотятся здсь на звря не по-питерски. Одинъ на одинъ выходятъ, настоящее ратное дло. Единоборство человка съ лснымъ царемъ. Это и поинтересне. У насъ вдь такъ: приговорятъ медвдя къ разстрлянію, подымутъ его изъ берлоги соннаго, голоднаго, слабаго, или окружатъ сотней-двумя крестьянъ и исполняютъ приговоръ на почтительномъ разстояніи. Пермская охота куда интересне. Тутъ, впрочемъ, не на одного медвдя выходятъ. Тутъ и сохатые попадаются, но въ послднее время очень рдко.
Еще дальше пробжалъ пароходъ, и картина прибрежныхъ селъ уже измнилась.
Хорошія тесовыя избы. Есть такія семьи, у которыхъ а по дв избы встрчаются — лтняя и зимняя. Народъ тутъ рубитъ лса, свозитъ чугунъ и руду на заводы. Средній рабочій достаетъ рублей пятнадцать, а то и вс двадцать въ мсяцъ. Съ конемъ — больше.
— Коней только у насъ мало ноне.
— А что?
— Прежде, какъ случная конюшня въ Перми была куда лучше.
— Эта, что земство уничтожило?
— Не земство, помщики!
— Вона!
— Врно вамъ говорю. Досадно, вишь, имъ стало, что у нихъ крестьянъ да землю отняли, они и конюшню изничтожили. Вотъ говорятъ, нате: ни себ, ни собакамъ. Только мы и держимся кобылками, что отъ прежнихъ пошли, отъ настоящихъ, праведныхъ.
Теперь пермское земство идетъ другою дорогою. Теперь оно дйствительно работаетъ для народа. Но когда я былъ тамъ въ 1876 году, Смышляевщина доводила населеніе до одури. Одна эпопея сибирскаго тракта заслуживаетъ быть описанною вполн. Нужно же знать, съ какими дятелями часто приходится считаться темному и неграмотному люду. Защиты нтъ. Пермская администрація еще держала руку Смышляева. Вотъ если-бы земство заявило попытку быть самостоятельнымъ, тогда администрація согнула бы его въ бараній рогъ. А безъ того, ходи вольно и безобразь, сколько душ угодно.
По сторонамъ уже показывались заводы. Нкоторые изъ нихъ, впрочемъ, были въ полномъ бездйствіи. Оказывается, что иные уже лтъ по десяти не выработали ни одного пуда желза. Голодное населеніе разбжалось, куда попало. Капиталовъ нтъ. Банки пермскіе не оказываютъ заводчикамъ никакой помощи. Заводчики, нуждаясь въ деньгахъ, бьются въ ежовыхъ рукавицахъ покупателей-купцовъ, которые, будучи директорами банковъ, управляющими ссудными кассами, держатъ заводы въ такомъ положеніи, чтобы банки имъ не выдавали ни копйки. Нельзя получить денегъ даже подъ залогъ металловъ. Поэтому, какую пермскіе Разуваевы и Колупаевы назначатъ цну на продуктъ заводскаго производства, за такую владльцы ихъ и отдаютъ. Такимъ образомъ населеніе работаетъ вмст съ собственникомъ завода на Разуваевыхъ и Колупаевыхъ. Государственный банкъ, положимъ, выдаетъ ссуды, но на основаніяхъ, существовавшихъ шестьдесятъ лтъ тому назадъ, т. е. подъ пудъ листового желза перваго сорта 1 р. 50 к., тогда какъ въ частной продаж онъ давно выросъ до 2 р. 75 к. и даже до трехъ рублей. Поэтому, частные заводчики здсь, если они не имютъ большихъ средствъ, то и дло разоряются.
— Мн, напримръ, приходится имть дло съ купцами. Они всю нашу подноготную знаютъ,— разсказывалъ мн спутникъ.— Предчувствуетъ повышеніе цнъ, стакнется съ кредиторами, т меня прижмутъ. Куда дваться? Бросишься въ одну, въ другую сторону, денегъ, все равно, ни у кого нтъ. Въ банкъ нечего и соваться. Все равно, онъ его опуталъ со всхъ сторонъ. Поневол къ нему. А онъ, хотя уже и приготовился, тоже начинаетъ казанскую сироту пть.
— Петръ Кузьмичъ, помогите!
— Въ чемъ-съ? Ежели по христіанству что, совтомъ, готовъ.
— Какой совтомъ, деньги надобны!
— Деньги нон всмъ надобны!— моритъ онъ меня.
— Вотъ и мн тоже.
— Поищите, ежели надобны. Можетъ, и найдете.
— Вотъ я къ вамъ за тмъ и пришелъ, чтобы найти.
— У меня денегъ нтъ-съ!
Иной даже для очевидности карманы вывернетъ при этомъ, точно онъ сотни тысячъ при себ держитъ.
— У меня денегъ во всемъ дом ста рублей не наберется.
— Врете вы! Вдь я знаю.
— Вотъ вамъ Христосъ истинный!
— Ну, такъ въ банк у васъ лежатъ.
— Не могу и изъ банка, потому долженъ я о своей семь подумать, не все-же мн для васъ жить.
— Ну, такъ я къ Иволгину пойду!— пугаешь его.
— Идите пожалуй. Мн что… мн все равно. Я его видлъ вчера, у него тоже нтъ. Все въ оборот.
— Да полноте вамъ прикидываться-то!
— Чего прикидываться. Я вамъ правильно, по душ… Нтъ, ничего и не подлаешь.
— Ну, такъ прощайте!
— Прощайте!
Такъ и уйдешь. Завтра та же исторія.
— Да чего вы морите меня, вдь, я знаю ужъ васъ. Вдь вы давно и сумму прикинули, какая нужна мн.
— Ей-Богу! Вотъ вамъ крестъ!
— Ну, прощайте!
— Прощайте!
— Вдь уду. Смотрите…
— Узжайте. Счастливой дороги… Съ Богомъ!
Наконецъ, уже на третій день начинаются разговоры, посл того, какъ онъ изъ васъ вс жилы вымотаетъ. Въ поту весь и самъ, и тебя въ потъ вгонитъ.
— Желзо точно что понадобится мн листовое.
— Ну, вотъ и берите впередъ.
— Да вдь какъ впередъ… Это отъ Бога…
— Цны будутъ чудесныя.
— Это опять отъ Бога! А я такъ полагаю, что цна самая малая окажется. Желза до пропасти навезутъ.
— Помилуйте, я знаю. Мене 2 р. 80 к. и ожидать нельзя за пудъ.
— Такъ вы лучше ужъ подождите, да тогда и продавайте.
— Не могу ждать. Нужно разсчитаться съ рабочими!
— А я о такой цн и слушать не хочу. По моему, рубль девять гривенъ.
Начинается новый изморъ. Рожа скуластая, заплыла жиромъ вся. Глазъ не видать вовсе изъ щелокъ, сопитъ, да молчитъ. Истинно одинъ изъ тхъ трехъ китовъ, на которыхъ земля стоитъ.
— Да вы хоть что-нибудь скажите!
— Рубль девять гривенъ! Я не неволю вдь… Не можете — погодите, тогда я, пожалуй, и по три рубля дамъ, если цны будутъ. Я и то, сочтите, сколько теряю.
— На чемъ это?
— Да на проценты. Сдлайте милость, сочтите!
Звонъ въ голов, въ мыл весь, какъ конь, что въ гору непосильный грузъ тянетъ.
Наконецъ, разумется, соглашаешься, когда левіаанъ этотъ гривенникъ набавитъ.
— Господь ужъ съ вами! Такъ для васъ только себя разоряю.
— Вотъ наше положеніе каково! Разсчитаешься съ рабочими, по заводу кое-что сдлаешь, себ ничего не останется. Самое пропащее дло, наше заводское. Казенные заводы страсть какъ подводятъ иной разъ.
Опять направо и налво потянулись обезлсенные берега. По пнямъ видать, какіе чудесные боры стояли здсь когда-то! Барки съ дровами и плоты плывутъ мимо насъ сотнями. Блое, ‘зарзанное’, какъ выразился мой спутникъ, дерево издали еще обдавало смолистымъ запахомъ. Рощами пахло отъ этихъ распиленныхъ и приготовленныхъ къ сдач досокъ.
— Вишь она, краса лсная, плыветъ!— сокрушался пермскій мщанинъ, любуясь на эти барки.
Все скоро ляжетъ здсь подъ топоромъ. До тла вырубятъ лса, и когда край совсмъ оголится, когда рки изсякнутъ, зимы станутъ нестерпимыми, земля заскучаетъ и обезплодится, тогда только мы опомнимся и начнемъ но канцеляріямъ писать проекты о лсонасажденіяхъ. Точно сосновыя чащи такъ-же легко развести, какъ клоповъ. И вдь указаній на зловредную и подлую дятельность монополистовъ и промышленниковъ, изводящихъ лса, давно слышится не мало. Но министерство государственныхъ имуществъ, точно ему глаза завязали, ничего не хочетъ знать, ничего не хочетъ длать. Вопросъ идетъ о спасеніи цлаго края, а ему и горя мало, лишь бы жалованія получались въ свое время. Да вдь, господа, если такъ дло пойдетъ, такъ скоро будетъ не изъ чего и жалованье платить, а ужъ о прогонныхъ, да пособіяхъ на поздку за-границу и думать нечего. Подъ бокомъ каменнаго угля масса, а мы лса истребляемъ, какъ нчто вредное. Разумется, казеннымъ заводамъ прежде всего слдовало бы показать примръ, замнивъ дровяное отопленіе каменно-угольнымъ тамъ, гд это возможно. Я повторяю слова людей, знающихъ Прикамскій край. Еще десять лтъ, и отъ мстныхъ лсовъ не останется даже воспоминанія — вс сгинутъ. Мн по пути встрчались цлыя горы, сплошь вырубленныя для мотовилихинскаго пушечнаго завода. Точно облысли он, безобразно торчатъ съ своими сиротливыми пнями. Противно даже смотрть на это безобразіе.
— Неужели нтъ никакихъ средствъ?
— Нтъ! Потому что первые лсные вороги т, которымъ поручено беречь лса. Это все равно, что волкамъ поручить охраненіе барановъ, одно и то же. Вы еще не разъ увидите, что тутъ творится! Перевоспитать людей нужно. Нужно, чтобы взятка, да нажива не манила къ себ. Нужно, чтобы о завтрашнемъ дн думали больше. А то вдь намъ какъ: посл насъ хоть трава не рости. А пока перевоспитаете — ни одной лсники не останется.
Совсмъ дичь и глушь пошла около Дивьихъ горъ. Съ ихъ вершинъ, говорятъ, открываются несравненные виды на закамскія окрестности, на сотни деревень, таящихся тамъ, посреди густыхъ лсовъ, еще ожидающихъ губительнаго топора, на зеленыя понизи, по которымъ лниво текутъ серебряныя рчки. Птицы черною тучею несутся намъ на встрчу. Съ одного берега на другой он перелетаютъ по прозрачному, чистому воздуху, въ которомъ дымъ нашего жалкаго парохода оставлялъ грязный слдъ. Кое-гд, по заводямъ, видны блые лебеди. Ихъ здсь не трогаютъ, они даже у заводовъ живутъ на всей полной вол. Народъ считаетъ большимъ грхомъ убить лебедя, потому что это ‘по преимуществу Божья птица’. Когда, по зарямъ, слышится вдали громкій и рзкій, точно металлическій, крикъ ея, крестьяне говорятъ: ‘ишь, Богу замолилась’. Какой-то нмецъ, на Кам, убилъ лебедя. Какъ нарочно, вечеромъ, лодка, на которой онъ плылъ, наткнулась на коргу, и вс его вещи пошли ко дну. Не усплъ нмецъ выползти на берегъ, какъ крестьяне стали его увщевать: ‘Коли будешь лебедей бить, всегда тебя Господь накажетъ. Это вдь тебя опружило за лебедя!’ Лучше всего то, что нмецъ этому поврилъ. Онъ халъ съ нами на пароход и самъ разсказывалъ: ‘я теперь лебедей никогда не стрляю’. Усвоилъ онъ себ и русскій армякъ, и мстный говоръ, но все-таки остался чистокровнымъ германцемъ. Послднихъ только и отличишь тогда, когда они остолбенютъ отъ пива. Вс національныя особенности въ нихъ скажутся: и бараній взглядъ, и медленная рчь, и словно пережевывающія жвачку челюсти, и тупоуміе, и неистребимая страсть къ остротамъ, отъ которыхъ тошнитъ. Нашего нмца, пока онъ не налился ‘биромъ’, я тоже счелъ было за настоящаго пермяка, а тутъ онъ весь, какъ на ладони, обнаружился. Кое-гд изъ лсу струятся дымки. Спрашиваю, что это?
— Дерево жгутъ на уголья. Въ Мотовилиху ставятъ.
— Да вдь у Мотовилихи свой лсъ. На сорокъ пять верстъ вверхъ по Чусовой тянется.
— Былъ когда-то. Теперь весь вычищенъ.
— Не можетъ этого быть. Тамъ вдь неисчерпаемое богатство было. Я слышалъ…
— Да вы слышали когда?
— Недавно.
— Ну, значитъ, т, которые говорили вамъ, заднимъ числомъ считали. Вс лса въ печахъ мотовилихинскихъ давно сожжены. Палки не осталось.
— Ну, а новые не растутъ?
Собесдникъ мой только засвисталъ.
— Кое-гд хлбъ сютъ на мст лса. Два, три года родится хорошо, ну, а потомъ земля совсмъ тощаетъ. Ни на что неспособна становится.
— У насъ вс лсныя дачи только имя такое носятъ. Сотъ, напримръ, близъ Екатеринбурга Пашинская лсная дача. Милліонъ десятинъ въ ней считается, а и сажени не вырубишь. Голо!.. Все сожжено!.. Такъ и со всми заводскими лсами. Нкоторые заводы и дятельность всю свою прекратили, потому что жечь нечего. Лсь весь съденъ оказался.
— У печей заводскихъ пасти жадныя. Все сожрутъ… Въ десять разъ больше лсу дай, ничего не останется.
— Что же населеніе въ этихъ мстахъ длаетъ?
— Нищіе! Воруютъ, разбгаются… Хлбопашества мало по Кам.
По ту сторону, гд тянется громадная понизь, тоже луговины все. Не съ чмъ подняться народу. До того дошли, что въ нкоторыхъ заводахъ крестьяне, чтобы прокормиться, продавали на срубъ, въ заводскія печи, свои жилыя избы и сами переходили въ клти. Какъ они пережили зиму 1877 года, объ этомъ одинъ Богъ знаетъ, да и Тотъ никому не, скажетъ. И пережили ли еще… А если и выстояли, что они длали въ послдніе голодные годы? Петербургъ тмъ и подлъ, что ему ни до чего дла нтъ. Хоть разваливайся Россія, лишь бы хватало податныхъ силъ народа на содержаніе грамотныхъ и правящихъ классовъ,— а какимъ кровавымъ потомъ достается эта подать — не наше дло.

XIV.
Послдніе бурлаки.— Крестьянская бда. Разоренный край.

Утромъ, когда я вышелъ на палубу нашего ‘Лебедя’, горы, сторожившія справа Каму, совсмъ пропали. Сочныя низины разстилались но об стороны. По самой рк островье заливное легло, невольно приковывая къ себ взгляды яркою зеленью и пышными раинами молодого кустарника. По низинамъ, во вс стороны, воложки серебрятся, кое гд на этихъ воложкахъ чернютъ ботнички рыболововъ. Вотъ навстрчу расшива, лямкой тянутъ ее. Знакомая картина.
— Послдніе могикане!— замчаетъ сосдъ.
На Кам десятка два расшивъ осталось, да и т до Чердыни только ходятъ. Выше этого свернаго городка он не подымаются, и ниже Сарапула ихъ не увидишь. Вотъ онъ, отживающій промыселъ, загнавшій въ раннія могилы не одну христіанскую душу. Вотъ она, эта классическая лямка, наслдіе суровой старины, вдохновившая не одного печальника за народъ, вызвавшая изъ груди не одинъ больной, но нервамъ бьющій стихъ…
— Вы это напрасно радуетесь!— прервалъ меня собесдникъ.
— А что?
— Да лямка уничтожилась, заводы закрываются, гд же народъ кормиться будетъ? Слова нтъ, лямка ужасна, убійственна была. Да вдь голодная смерть еще хуже или нтъ? Прикиньте. Работникъ на лямк отъ Сарапула до Чермоза получитъ шестнадцать, либо семнадцать рублей, самому старшему двадцать придется на готовыхъ харчахъ. Положимъ, этихъ денегъ бурлакъ не увидитъ, потому что онъ зимою ихъ заберетъ хлбомъ и притомъ но безсовстнымъ цнамъ. Ну, а не будетъ лямки, зимою-то, хоть и по такой цн, гд ему хлба достать?
Какъ медленно тянется лямка, видно изъ того, что въ два мсяца бурлаки едва дотащутъ расшиву изъ Сарапула до Чермоза. Во все лто съ осенью удастся имъ сдлать только два такихъ рейса, всего, значитъ, онъ получитъ, если не заберется хлбомъ зимою, отъ 32 до 34 руб. и притомъ за какую работу! Бечевника здсь нтъ, почва не расчищена, трудъ, слдовательно, еще тяжеле. Лямку приходится тянуть черезъ груды намываемаго сюда хвороста, черезъ коряги, черезъ обрывы и щели, черезъ камни, сдвинутые къ берегамъ рченками. Иной разъ лямочники по горло въ вод тащутъ расшиву. Самому мн привелось видть, какъ вдругъ стною обрывъ высокій встртился бурлакамъ. Что длать, пришлось по горло въ воду лзть, и пошли, вытягивая черезъ силу проклятую расшиву. При этомъ грузъ такъ разсчитали, чтобы на тысячу пудовъ пришлось не боле одного человка. Ноги у нихъ въ крови, руки исцарапаны, черезъ грудь, тамъ, гд она лямкою перехвачена, синіе подтеки. Вотъ они подлиповцы настоящіе! Въ синихъ посконныхъ рубахахъ, босые, плечи скривившіяся, груди открытыя. На одномъ даже и штановъ не оказалось. Потомъ, когда я проврилъ разсказы моего спутника, пришлось убдиться, что чердынцы на этотъ трудъ, какъ на благодать смотрятъ, потому — нужда лютая зала. Совсмъ голутвеннымъ народъ сталъ. Мстное хлбопашество обезпечиваетъ продовольствіе только на четыре мсяца, а на восемь нужно купить вятскаго хлба. Обвинскій хлбъ, изъ села Ильинскаго на Обви, дешевле, но тоже весь уходитъ на заводы. Въ 1876 году хлбъ стоилъ по 65 к. пудъ. Сочтите, сколько надо чердынцу истратить, чтобы прокормить себя и семью покупнымъ хлбомъ въ теченіе восьми мсяцевъ. Завопитъ, дйствительно, и бурлачеству обрадуется, какъ манн небесной.
— Вы не думайте, что у насъ тутъ красивыя, да прочныя избы, такъ и народъ богатъ. Тутъ все крестьянство переходомъ изъ крпостного права разорено.
— Старая псня!
— Да я вдь не крпостникъ, изъ крестьянъ самъ. Знаю, какое это благо — свобода. Я вамъ говорю только о томъ, сколько времени мы здсь оброки платили, а потомъ выкупную сумму пожалуйте, а платить ее не изъ чего, потому что работы нтъ. Огородничество у насъ ничтожное, хлбъ, какъ лса вырубили, родится плохо. Да и постройки не везд. Вонъ кстати, посмотрите-ка направо. Ишь какая красота! Деревня Емельяниха прозывается.
Это было что-то ужасное. Нищета голая, во вс прорхи сквозила. Кровли, точно ребра палой лошади, объденныя волками, такъ и торчатъ вверхъ, ничмъ он не забраны. Дома ветхи, малы, запущены, нкоторыя избы достроены только до половины, да такъ и оставлены. Привалили кое-чмъ сверху и живутъ. Ходить тамъ ползкомъ надо. Лапландскія тупы куда удобне и лучше. Колесныхъ телгъ по всей этой мстности у крестьянъ давно уже нтъ. По-невол лтомъ верхомъ, зимою въ санкахъ, не на что завести телгъ. Сюда подошелъ нашъ пароходъ грузиться дровами. Кучкою приступили къ намъ крестьяне, рваные, жалкіе, робкіе. Безысходная нищета такъ и сказывается. Даже и не просятъ, только страдальческими взглядами провожаютъ васъ. А въ домахъ-то, въ домахъ!
— Я все-таки не понимаю, почему именно переходъ изъ крпостного права въ свободное обездолилъ крестьянъ?
— Да вотъ какъ. Предлагали мужикамъ полюбовное соглашеніе, отказались, обманъ — думали. Вры не было къ людямъ, которые руководили всмъ этимъ. Ну, десять лтъ такимъ образомъ и продолжали оброки платить. Одна слудская волость на это 120.000 руб. даромъ отдала. Не хотимъ-де надла, на чемъ живемъ, то и наше, а теперь пришлось своимъ порядкомъ выкупъ платить. Да еще что. По уставной грамот, Строгоновы обязаны давать лсъ до 1881 года даромъ, а управляющіе ихъ берутъ по полтора рубля за кубическую сажень, за трехсаженную лснику въ четыре вершка толщины подай 25 к., да еще за 25 верстъ все это. Откуда взять? Ну, и разорились. За то вдь ужъ какъ-съ, до тла!
— Почему тутъ хлбопашества мало?
— Земля здсь требуетъ обильнаго удобренія черезъ два года въ третій, и то еще, которая получше, а скота нтъ или мало. Къ заводамъ привыкли, не заводились скотомъ прежде, а какъ заводы закрылись, крестьянъ врасплохъ застало. Ничего у нихъ. Да и урожаи здсь не особенные. Въ хорошіе годы, съ десятины, засянной двумя четвертями ржи, собирается до 80 пуд., а ячменя высваютъ три четверти и сбираютъ семьдесятъ пудовъ. А дальше еще хуже. Нашъ адъ вологодскимъ зырянамъ раемъ кажется. Вы знаете ли, что они ходятъ сюда за 600—700 верстъ на рубку дровъ, а платятъ имъ лсопромышленники самую малость — за ободокъ въ четырнадцать четвертей закладки, да два аршина два вершка высоты, всего 60 к. Они и за Уралъ уходятъ на работы. Что подлаешь, тоже нужда гонитъ. У насъ тутъ четвертая часть населенія совсмъ безъ скота. Кто по Иньв рк живетъ, тому лучше. Тамъ пермяки зажиточные, по пяти головъ скота на семью приходится. Въ иномъ мст хлбопашество и могло бы идти, да не пріучены. Прежде ихъ за триста — четыреста верстъ высылали на заводъ Всеволожскіе, напримръ, три раза въ годъ гоняли крестьянъ: весною, осенью и зимою, а теперь народъ на мстахъ живетъ. Къ чему онъ прилпится?
Въ Иньв, оказалось, живетъ 15,000 пермяковъ, говорящихъ своимъ языкомъ. Когда-то урожаи здсь были удивительные, народъ поэтому одной домашней птицы массы держалъ. Съ тхъ поръ какъ лса стали вырубать, и урожаямъ конецъ пришелъ. Теперь они по-зажиточне другихъ, но все далеко отъ прежняго благосостоянія. По Обви еще двадцать лтъ назадъ не знали, что такое голодъ. Обвиненій хлбъ развозился по всей округ. Вырубили обвинскіе лса, теперь отощала почва, и близко то время, когда обвинцамъ нечего сть будетъ. Благодаря тому, что въ верховьяхъ Косвы, къ Павд и Растесу не добрались еще лсоистребители, косвинцы дятъ пока свой хлбъ, по и это не надолго. По Большому Висиму, Нижнему Лугу, Ленв, Добрянк, Чермозу, хоть совсмъ брось хлбопашество: неурожай за неурожаемъ. Въ прежнее время, въ лсную пору, о такой бд здсь и не слыхивали.
— Заскорбли мы, очень заскорбли!— разсказывалъ мн одинъ пермскій крестьянинъ въ Пожв.
— Житье плохое стало?
— Такое плохое, такое плохое, что и слухомъ не слыхано. На тхъ самыхъ мстахъ, гд отецъ мой вонъ какія скирды хлба ставилъ, теперь только вирецъ да зулина растутъ. Я еще мальчикомъ былъ, бгалъ. За Камой, бывало, и не видать ничего, стной лса стояли, а теперь до самыхъ горъ глазу просторно. Ничего нтъ, точно паломъ прошло. Гладко. Что одного звря бито здсь, теперь только птиц водъ. Такое время близко, что вс помирать станемъ.
— Не нужно было лсовъ рубить.
— Купцы стали изводить наше царство сосновое съ чиновничьяго согласу. Чиновникъ, насъ продалъ, а купецъ сжевалъ. Ничего и не осталось. Купцу, извстно, мы не дороги. Эхъ, царь батюшка не знаетъ. Коли бы зналъ онъ — не далъ бы въ обиду. Слышь, чиновники-то ему глаза отвели.
Несмотря на все, въ мстномъ населеніи живетъ неистребимая вра въ лучшее будущее. По однимъ толкованіямъ, явится оно изъ Нигера, въ вид генерала, у котораго на груди вышита будетъ золотая птица, и который разберетъ мужицкую бду, и всхъ лиходевъ и міродовъ сошлетъ ‘на вольное поселеніе’. По другимъ, казна откроетъ особые заводы, собственно для нихъ, обойденныхъ работниковъ, и станетъ платить имъ не поденную цну, а сколько выйдетъ примрно съ годового барыша завода. Выстроютъ имъ избы, дадутъ лса.
— Да откуда же лсовъ взять?
— Найдутся. За Ураломъ, въ сибирской сторон еще ихъ много.
— Тамъ и заводъ откроютъ?
— Тамъ, тамъ!
— Да вдь для этого переселяться нужно.
— Мы и такъ согласны куда-нибудь. Что-жъ ты думаешь? Сладко намъ здсь. Оно точно: могилки наши, церкви Божьи… За то тамъ цлина. Нужи такой не будетъ.
Впослдствіи, въ глуши Урала, на гор Святотроицкой, одинъ изъ старообрядцевъ мн иначе объяснялъ все это.
— Съ той самой поры и нужа пошла, какъ Никонъ сталъ. Допрежь нужи не было, по правд жили и Богу молились, какъ указано отцами святыми, а какъ ересь пошла, и благоденственному житію конецъ. А чмъ дальше, тмъ все хуже и хуже будетъ, пока не обратимся.
— А скоро это, по вашему, придетъ?
— А когда народу совсмъ никуда пути не будетъ, тогда и поймутъ… И станутъ молить: ‘О мечу Божій, вниди въ ножны твоя, почій и вознесися’. Ну, Господь милосердъ… Обращающихся къ нему милуетъ, отвращающихся отъ него караетъ.
— Думаю, не придетъ это время.
— Не придетъ?
— Да. Еще пуще народъ отъ церкви отстанетъ. Другимъ русломъ жизнь теперь тенетъ.
— А вы помните это: ‘Нощію погибнетъ моавитская земля, нощію бо погибнетъ стна моавитская. Возопи Есвевонъ и Елеала, даже до ассы услышася гласъ ихъ. Прейде вопль предлъ земли моавитской до Агаллима и планъ ея даже до кладезя Елимля. Вода Димона наполнится крове: паведу бо на Димона аравляны. Будеши, аки птицы парящія, птенецъ отъятый, дщи Моавля. Слышахомъ укоризну Моавля, укоритель бысть зло, гордыни отъяхъ. Воспланется Моавъ, въ Моавитид бо вси восплачутся. Поля возрыдаютъ, виноградъ Севаманъ, пожирающіе языковъ, поперите винограды его даже до азира. Сего ради восялачутся, яко плачемъ азировымъ о виноград Севамани. Древа твои посче Евсемонъ и Еліала, яко на жатву твою и на обиманіе вина поперу и вся падутся. И отымутся радость и веселіе. И не изгнетутъ вина въ точилхъ, престало бо есть. Сіе слово, еже глаголя Господь на Моава, егда возглагола. И нын глаголю: съ трехъ лтхъ лтъ наемника обезчестится слава Моавля во всемъ богатств мноз и оставится умаленъ и несчастенъ!’ Такъ и будетъ!
Налво, вдали отъ рки, повжинскіе заводы. Тутъ былъ построенъ первый пароходъ въ Россіи, Всеволодомъ Андреевичемъ Всеволожскимъ. Когда-то Пожва играла громадную роль для всего окрестнаго района и до сихъ поръ впрочемъ она не вполн утратила свое значеніе. Тутъ большое механическое заведеніе и листокатательное производство. Вокругъ поселилось дв тысячи пятьсотъ человкъ, хотя на самомъ завод постоянную работу находятъ только триста изъ нихъ. Въ настоящее время здсь строются пароходы для Камы и отливаются пароходныя машины. Рабочіе получаютъ въ мсяцъ, исправные по двадцати, а средніе по пятнадцати рублей, хорошіе мастера зарабатываютъ по сту, разумется, и т, и другіе на своихъ харчахъ. Они вс отказались отъ душевого надла и теперь получаютъ поденщину и угодье отъ владльца. Здсь, до освобожденія, жили не поселенные, а крпостные крестьяне, тмъ не мене, имъ было предоставлено право отказа отъ надла. Усадебная земля есть, но душевого надла имъ не было разсчета брать, потому что въ условіяхъ съ заводомъ было уговорено, что, сверхъ платы, они имютъ право безвозмезднаго пользованія владльческими угодьями и дровами. Конные рабочіе берутъ поставки на заводъ и получаютъ поверстную плату. На каждую лошадь приходится по 17 к. за версту съ сажени дровъ. Въ окрестностяхъ, лса у Строгановыхъ и Лазаревыхъ еще цлы. Тамъ велось до сихъ поръ раціональное хозяйство, и въ виду того, что приростъ совершается въ восемьдесятъ лтъ, ежегодно вырубалось не боле 1/80 части. За то казенные сосдніе лса истощены насквозь. У Пожвы устроены шлюзы, такъ что въ мелководье сюда подымаются самыя крупныя суда прямо къ заводу. Здсь же часто зимуютъ пароходы.
— Красивое мсто у васъ!
— Было бы красивое, да фельдшера ужъ очень одолваютъ!
— Какіе фельдшера?
— А комары. Мы ихъ фельдшерами зовемъ. Столько они намъ крови пущаютъ.
Разнолсье тутъ удивительное, вс породы сверной поросли перемшались между собою. Отсюда вплоть до Усолья опять пустынныя мста. Съ пристаней садятся къ намъ на пароходъ какіе-то особенно ужъ сумрачные пермяки. Пугливо озираются на вопросы, не распускаютъ языки и между собою. Войдетъ на палубу, выищетъ мсто подальше, завалится, и, спустя минуту, смотришь, уже спитъ совсмъ. Всклоченные, глаза изъ-подъ волосъ… Озврли что ли, понять нельзя.
— Точно чердынцы. Вс страсть задичали. Главное дло, живутъ ужъ очень грязно — съ телятами и свиньями вмст. Есть у нихъ и школы, народъ неохотно идетъ туда. Они сюда съ плотами ходятъ. Случается, что плоты сядутъ на мель. Люди остаются на плотахъ, день, другой, третій — по поясъ въ вод. Голодъ начнется, поголодаютъ и денегъ лишатся. Они и не добиваются платы даже, а просто берутъ котомки и безнадежно идутъ домой, именемъ Христовымъ.
— Неужели же хозяева ни копйки имъ не платятъ?
— Ни единой. Вы нашихъ лиходевъ не знаете!
— Такъ вдь такъ по дорог умереть можно.
— Еще бы. И умираютъ. Да и тотъ, кто дойдетъ до дому — не жилецъ. Тифъ или лихорадку занесетъ съ собою. Что длать! Поневол мрутъ. Вотъ нашъ Орелъ-Городокъ. Большое село.
Пароходъ причаливаетъ здсь прямо къ берегу, такъ глубока Кама противъ Орла-Городка. Издали, на противоположномъ берегу, громадная поскотина съ сотнями хлвушекъ, куда запираютъ коровъ и быковъ на ночь. Тамъ же большой курганъ, очевидно, насыпанный.
— Это Строгановъ холмъ. Наши старики говорятъ, что разъ Строганова къ царю Грозному вызвали. Водились за Строгановымъ гршки, не ждалъ онъ себ тамъ кончины праведной и зарылъ здсь вс свои сокровища безчисленныя. А надъ кладомъ холмину насыпалъ экую!
Будь этотъ курганъ на Волг, его бы приписали Стеньк Разину, а на Кам до Перми — Ермаку Тимофеевичу. Здсь же вс такія урочища связываютъ непремнно съ именемъ Строгановыхъ.
Кама ширится, длится на рукава, образуя заливные острова. Налво блеститъ подъ солнцемъ какое-то озеро, легкою зыбью бжитъ по немъ втеръ. Направо опять зашумли зеленыя облака лса. На рк все чаще и чаще попадаются бляны, барки и ботнички.
— Соляная столица близка!
— Дедюхино?
— И Дедюхино. Главное — Усолье. Въ немъ сосредоточена почти вся дятельность нашихъ солеваровъ: Любимова, Губонина, Кокорева, Шувалова, Строганова. Когда-то тутъ шибко жили.
— А теперь?
— Лсъ вздорожалъ, и народу стало тяжеле.
— Неужели и на солеварняхъ дрова жгутъ?
— Да! За все, про все лсъ отвчаетъ. Не жалютъ. Кому скажутъ, только рукой отмахнется. Вы, говоритъ, посмотрите на карту вашей Пермской губерніи. Вся зеленая, значитъ, лсу еще вдоволь.— ‘Такъ это на карт, говорю, значится’.— ‘А карту-то, какъ вы полагаете, дураки чертили?..’ Съ тмъ и отъдешь.
Дальше Усолья пароходъ ‘Лебедь’ не идетъ. Отсюда до Чердыни бгаютъ другіе, да и то въ половодье.

XV.
Усолье.— Дроворубы.— Люди на скотской работ.— Любимовское заведеніе.— Газовыя и дровяныя солеварни.— Графы Шуваловы и Строгановы.— Договорныя книжки.— Какъ кулаки обходятъ рабочаго человка.— Озврвшіе люди.

Вдали уже мерещится знаменитая въ Прикамскомъ кра столица солеваровъ — Усолье. Кама передъ нимъ обмлла. Вонъ лодки, которыя не веслами движутся, а гребцы раздлись, бросились въ воду по двое на каждый челнъ и тянутъ ихъ, то глубоко уходя въ илистое дно, то опять до пояса выступая на песчаныхъ навалахъ. Вонъ съ одного берега Камы длится срая мель. Вся она кишмя-кишитъ самою разнообразною птицею, почему-то особенно возлюбившею это тихое и мирное прибжище. Тутъ и ястребы, и вороны. Вмст съ ними ютятся громадныя совы, какихъ я не встрчалъ даже и гораздо южне, на Волг. Чмъ ближе къ Усолью, тмъ видъ берега становится все темне и печальне. Лсу уже давно не видать, поля лишены зелени, низменные берега кое-гд сливаются съ водою. Вотъ и оно само — знаменитое городище, мрачное, темное, какъ и небо, которое сегодня въ тучахъ, совсмъ подстать этимъ влажнымъ, тоскующимъ по свту и теплу окрестностямъ. По обоимъ берегамъ, черные издали, соляные амбары, соединенные черными, холодными галлереями. Черныя колоссальныя варницы, рисующіяся на сромъ фон неба, производятъ какое-то сумрачное, непріятное впечатлніе. Надъ ними разостлался боле густой и боле темный, чмъ тучи, дымъ, и въ этотъ дымъ окутывается все сельбище, съ большимъ блымъ соборомъ, зеленые купола котораго кажутся грязными сквозь эту завсу. Едва-едва различишь во мгл каменные большіе дома.
— Тутъ у насъ баронскіе и графскіе управляющіе живутъ.
— Песьи мухи наши!— добавляетъ шаршавый солеваръ, свшій на пароходъ изъ Любимовской дачи Березники.
— Почему песьи мухи?
— Услышите, коли останетесь въ Усоль.
Праве, на противоположномъ берегу, видна Ленва съ такими-же черными соляными амбарами и варницами. А еще дальше едва отдляется отъ покрытаго тучами неба блый силуэтъ дедюхинской церкви и само Дедюхино. Все безотрадно, уныло. Лица усольцевъ, попадающихся на встрчу, кажутся суровыми, везд бдность непокрытая… Амбары просолились насквозь. Здсь и потютъ солянымъ растворомъ, и плачутъ соляными слезами. Соль стоитъ и въ воздух, осаждается на усахъ, бород. Вы слышите ея запахъ, именно запахъ — меня поймутъ т, кто былъ здсь и самъ обонялъ его. Тяжело пыхтятъ душные газовые заводы, словно насупились разваливающіяся варницы. Нкоторыя совсмъ покосились и точно ждутъ — нельзя-ли, падая, передавить побольше народа. Ржи и брусья, на которые поставлены безконечно длинные амбары, доходятъ до двухъ съ половиной саженъ въ высоту. Они тоже насквозь почернли, вотъ-вотъ обвалятся вмст съ поддерживаемыми ими сараями. На такихъ же столбахъ, подале, длинная деревянная набережная. Доски, настланныя на нее, давно сгнили, такъ и кажется, ноги проскочутъ насквозь, и ты рухнешь въ медленно струящіяся внизу струи Камы.
Ни на улицахъ, ни у амбаровъ никакого движенія точно въ какое-то мертвое царство попалъ. Только на рк орутъ и суетятся ухватчики. Массы плотовъ съ дровами подваливаютъ къ Любимовскому заведенію, и на всю эту дловую кипнь, молча, нахмурясь, смотритъ сверху неподвижное Усолье.
Тутъ будетъ кстати разсказать объ этомъ лсномъ богатств, изводимомъ мстными солеварами.
Почти половина чердынскаго населенія живетъ сплавомъ и рубкою дровъ для усольцевъ. Ближайшіе къ Кам и тамошнимъ большимъ ея притокамъ лса они извели и теперь истребляютъ дальніе, пользуясь каждою жалкою рченкою, по которой бревна могутъ донестись до главной артеріи края. Крестьянъ на это подряжаютъ особыми условіями на годъ, при чемъ зимою они рубятъ, а весною и лтомъ сплавляютъ. Условная плата выдается такъ: треть впередъ за недоимку и подати, треть, когда лса срубятъ, и остальную треть, когда его сплавятъ до мста. Зимою чердынцы уходятъ въ непроглядную глушь, ставятъ тупы посреди самаго захолустнаго чернолсья и до перваго таянія снговъ рубятъ вковчныя сосны и ели. Многіе изъ этихъ дровосковъ гибнутъ отъ голода, другіе, заболвая, остаются въ своихъ тупахъ и въ полномъ одиночеств умираютъ безпомощные, безсильные дать о себ всточку въ родное село. Многихъ сбиваетъ метелями въ непроходимые сугробы, другіе замерзаютъ въ сильные морозы. Къ весн вс приготовленныя дрова должны быть свезены по сплавнымъ ркамъ и питательнымъ рукавамъ Камы. У берега, близъ того мста, гд рубится лсъ, устраиваютъ нчто въ вид четыреугольной рамы изъ бревенъ, въ эти рамы правильно складываются дрова, совершенно по пословиц — ни дна, ни покрышки. Когда водополье начинается, раму поднимаетъ вмст съ дровами, и плоты такимъ образомъ снимаются и плывутъ внизъ въ Каму. На каждомъ такомъ плоту по два гребца съ четырьмя сплавщиками. Во всякой рам должно быть отъ 30 до 40 саженъ дровъ. Случается часто, что рабочіе проглядятъ плотъ, онъ и уйдетъ безъ нихъ. Для этого по берегамъ въ разныхъ пунктахъ находятся ухватчики, они должны перенимать плоты и спасать ихъ отъ обмели. Разъ плотъ безъ людей попалъ на мель — трудъ дровосковъ погибъ даромъ. Раму разобьетъ волнами и лсъ разнесетъ во вс стороны безъ толку. Если на плоту есть рабочіе, и ихъ несетъ на мель — ухватчикъ бросаетъ имъ снасть, иногда имъ удается при помощи снасти стянуться и съ мели. У самихъ же дровосковъ нтъ ни снастей своихъ, ни какого-нибудь якоря. Не по силамъ имъ завести это. Есть только веревка изъ вицы — лыка, при помощи которой они въ крайности причаливаютъ по берегамъ Камы къ какому-либо боле удобному урочищу. Имъ приходится иногда по мсяцу убивать на этотъ путь, въ счастливыхъ же случаяхъ — только дней восемь, десять. Случается, что во время долгой путины дровоски не только ничего не выработаютъ, но и назадъ пойдутъ, побираясь Христовымъ именемъ, сквозь такое же бдное и голодное населеніе. Рамы, разбитыя бурей или попавшія на мель, оставляютъ за дровоскомъ даже старый долгъ, потому что чердынецъ при подобномъ несчастіи уже не является къ хозяину, а бредетъ домой — въ лсъ опять, если хватить средствъ, продолжать заготовку. Для того, чтобы чердынцевъ держать въ рукахъ, т. е. въ вчной кабал, съ ними заключаются контракты, которыхъ он исполнить не могутъ. Такъ, напримръ, по обычаю дрова доставляются въ 5 1/2 четвертей, а условіемъ длина ихъ обусловливаются шестью четвертями. Любимовъ вводилъ здсь разные пріемы доставки дровъ, но они вс оказались крайне неудачны. Длинныя надрубленныя полнья, съ окончательною дорубкою на промысл, которыя въ такомъ вид потрудне разметать бурею, чмъ дрова, не были почему-то приняты чердынцами. Доставка дровъ, посредствомъ пароходовъ и баржъ, причемъ послдніе длались особеннаго устройства для мелкой воды, врод гусянъ на Ок, тоже не пошла въ ходъ, дорога оказалась и невыгодна, такъ какъ подобнымъ способомъ можно сплавлять только въ весеннюю воду. Счаливаніе плотовъ одинъ съ другимъ съ лотомъ тоже не было принято.
Насколько безвыгоденъ трудъ крестьянъ-сплавщиковъ, видно изъ того, что хотя за послднія десять лтъ (до 1876 г.) цна сажени дровъ поднялась съ 1 р. 65 к. до 3 р.— вознагражденіе первыхъ осталось такимъ же, а стоимость хлба учетверилась. Если у населенія оказывается хотя малйшая возможность найти другую работу — оно ни за что не займется этою. Пермскіе крестьяне южне Усолья, какъ ни бдствуютъ, на лсной промыселъ не пойдутъ. Одни чердынцы, которымъ ршительно приткнуться некуда, должны поневол заниматься рубкою и сплавомъ дровъ. Если-бы удалось, наконецъ, ввести отопленіе углемъ, вмсто лсного, то крестьяне нашли бы гораздо выгодне заработки на каменно-угольныхъ копяхъ.
— Почему же вы этого не сдлаете?— спрашиваю Любимова въ Перми.
— По весьма простой причин: чердынскія дрова, со всми накладными расходами, намъ обходятся въ шесть рублей кубическая сажень. На ту же работу, которую выполнитъ она, надо сто пудовъ угля. Пусть доведутъ стоимость послдняго до 6 к. за пудъ, и тогда можно поднимать вопросъ о замн одного отопленія другимъ.
— Да вдь онъ и стоитъ не боле 6 коп.?
— На мст разработки… А довезти его къ намъ — сочтите.
— Слдовательно?..
— Будемъ пока истреблять лса, а тамъ что Богъ дастъ!
Въ Усоль, какъ только мы вышли съ парохода, прежде всего озаботились, гд бы отыскать себ пристанище. Есть тутъ гостиница, въ род постоялаго двора, но пророку Даніилу во рв львиномъ было несравненно удобне, чмъ прозжему въ ней. Даніилъ, хотя и чудомъ, цлъ остался, а тутъ явилось бы иное чудо: живого человка неизбжно съли бы клопы и безъ остатка. Сунулись на улицы — ни души, спросить не у кого. А между тмъ вещи брошены на берегу на произволъ судьбы.
— Куда же?— обернулся я къ своему спутнику.
— Знаете что,— предложилъ онъ,— давайте караулъ кричать. Несомннно кто-нибудь да выйдетъ!
— Это уже въ крайнемъ случа.
Еще улицу прошли — та же мертвая тишина, словно все Усолье вымерло. Къ старинному собору попали, посмотрли на его облупившіяся стны и величавые купола. Молчаніе окружающаго его городища было къ лицу этому памятнику стараго богатства и благочестія прикамскихъ солеваровъ. Свернули налво — попали на набережную. Отсюда видна вся сторона по ту сторону рки и налво. Вотъ соляныя деревни — дымъ надъ ними, точно пожаромъ он охвачены. Изъ ближайшихъ варницъ такъ и валятъ густые черные клубы. Едва-едва обрисовывается на горизонт Дедюхино. За ркой — Березняки и Веретье. Внизъ по Кам песчаныя отмели, точно и рка обнищала, какъ исконные усольцы.
— Да вдь ужъ поздно теперь. Работа окончилась, и никого нтъ.
— Даже ни одного пьянаго не встрчается.
— Пить не на что, а то бы безъ запою не обошлось, ишь, вдь, какая тоска тутъ!
Тоска дйствительно, даже псни не слышно. Хорошихъ домовъ много, должны же быть гд-нибудь ихъ обитатели.
— Вонъ-вонъ… Путеводительница въ пустын.
Какая-то особа въ малиновомъ плать и зеленой шляпк, съ цлымъ огородомъ листьевъ и цвтовъ, заканчивавшемся какою-то необыкновенною птицей надъ самымъ затылкомъ, показалась на набережной. Рядомъ съ нею мстный ‘галянтомъ’ въ узенькихъ штанишкахъ въ клтку, шашками, и въ красномъ галстух.
Мы къ нимъ.
— Позвольте узнать…
— Комнату вамъ?.. А вы спросите…— И они назвали домъ.— Тамъ всегда подъ прізжающихъ горницы сдаются. Тамъ и желзнодорожные останавливаются — оченно хвалятъ.
Мы поблагодарили, пошли. Горница оказалась съ птухами, разрисованными на потолк, и оленями, глубокомысленно всматривавшимися въ розовые кусты, точно ршая, съдобны они или нтъ — на стнахъ. Хозяинъ далъ намъ подъ вещи мстный экипажъ — плетеная корзинка на колесахъ. Довольно удобно, нужно только держаться руками за края, чтобы не совершить неожиданнаго сальтомортале.
Устроившись, на другой день мы отправились осматривать солеварни.
Къ самому берегу, на которомъ расположены он, прибило плоты съ дровами. Рабочіе, одни по поясъ въ вод, накладываютъ дрова въ сани, другіе, понукая коней, взвозятъ сани съ дровами въ гору.
— Причемъ тутъ сани? Вдь лто!
— Тутъ крестьяне на колесахъ не работаютъ вовсе.
Въ первомъ же заведеніи оказались три дйствующія трубы, сквозь которыя извлекался разсолъ на глубин семидесятипяти саженъ подъ землею. Разсолъ этотъ опредляется 27 насыщенія. Сквозь трубы разсолъ подымается вверхъ и поступаетъ въ чрены, нагрвающіеся тремя струями газа. Мы смотрли туда сквозь окно. Три сильныхъ струи огня подъ круглымъ каменнымъ сводомъ багровыми пятнами отражаются на поверхности соляного раствора. Накипь порою собирается въ отверстіяхъ и окнахъ, ее складываютъ въ амбары для соляныхъ отбросовъ и продаютъ на продовольствіе крестьянамъ по 20 к. за пудъ. Въ отверстіи генератора дымъ отъ нефти вспыхиваетъ и загорается. Кром трехъ дйствующихъ трубъ, дв еще разрабатывались. Первобытнымъ способомъ сверлили землю, варварски — не паровою, а живою силою. Нсколько рабочихъ, наваливаясь грудью на горизонтальный воротъ, ошеломленные, прутъ его передъ собою. Работа продолжается день и ночь четырьмя смнами. За восемь часовъ такого круженія, каторжники труда получаютъ двадцать пять копекъ на своихъ харчахъ. Нужно было видть эти лица. Истома, одурніе выражалось на нихъ вмст съ какою-то затаенною болью. Съ скрипомъ ворота слышались и ихъ сиплыя дыханія. Медленное, размренное движеніе, въ сара, гд оно совершается, холодно, а между тмъ съ несчастныхъ потъ валитъ градомъ. Чтобы понять весь ужасъ этой работы, достаточно объяснить, что ежели за сутки удастся высверлить земли на три вершка, то считается счастливымъ результатомъ. Когда же сверлило дойдеть до кремнистыхъ породъ — не проникнешь и на полвершка въ день. Поэтому разработка одной только трубы продолжается отъ четырехъ до шести лтъ, при этомъ ручномъ способ. Любимовъ у себя замтилъ его буромъ Фабіана, проникающимъ въ землю на аршинъ въ день.
Въ сараяхъ, гд работали эти волы въ образ человческомъ, было темно. На работу ихъ тошно даже смотрть, а она продолжается восемь часовъ безвыходно. Пріостанавливаться нельзя, нужно ходить, ходить и ходить, напирая во всю мочь грудью на палку. Когда я вышелъ, мн показали одного такого рабочаго, окончившаго свой урокъ. Это былъ совершенный идіотъ. Что-то тупое въ лиц, какія-то расхлябанныя движенія…
— Изъ нихъ очень многіе доходятъ до идіотизма!— объяснили мн.
Въ любимовскихъ варницахъ паровая машина, свистя и пыхтя, приводитъ безпрестанно въ дйствіе нагнетательный насосъ, который беретъ растворъ изъ колодца и пускаетъ соль въ амбары. Барабанъ съ безконечною цпью вращается и тащитъ вагоны съ готовымъ продуктомъ по рельсамъ. Это устройство заимствовано изъ Шенебека въ Стаффорд. Работу, исполняемую паровою машиною, у другихъ солеваровъ усольскихъ длаютъ наемные соленосы. Каждый изъ нихъ беретъ, мшокъ всомъ отъ четырехъ до пяти пудовъ и тащитъ его на голов вверхъ по наклонной плоскости. Отдыха почти не полагается. Съ каждыхъ тысячи пудовъ платятъ соленосамъ по 2 р. 50 к., что составляетъ сорокъ копекъ въ день и то для очень здороваго человка. Чмъ я вообще больше всматривался въ усольскій соляной промыселъ, тмъ отчетливе онъ являлся мн истиннымъ рабочимъ адомъ.
Та же паровая машина у Любимова пилитъ дрова и приводитъ въ дйствіе пожарный аппаратъ, рукава котораго выбрасываются, куда угодно. Устройство и простое, и практичное. Барабанъ можетъ перетащить отъ 3 до 4 тысячъ пудовъ соли въ день, т. е. именно столько, сколько здсь вываривается. Тутъ же на всякій случай присосдились токарный и слесарный станки, приводящіеся въ движеніе тою же паровою машиною. Вся машина въ 40 силъ, но пока работаетъ на полъ-атмосферы. Паровой котелъ ея сжигаетъ или, какъ говорятъ рабочіе, съдаетъ въ день кубическую сажень дровъ…
— Дай Богъ здоровья. Сколь она много работаетъ!— говорятъ они.— По работ и апекитъ… Экую прорву лсу сожрала!..
Свистъ и пыхтніе машины, грохотъ цпей, передвигавшихъ вагоны, глухой шумъ пламени въ чренахъ и шорохъ нефтяного газа, вырывавшагося наружу, преслдовали насъ повсюду въ этомъ черномъ царств соляной варницы. Именно черномъ, потому что и стны ея, и трубы, и лица людей — все здсь почернло. Даже стекла оконъ такъ покрылись сажей, что солнце не осмливается проникнуть въ эту безпросвтную яму и скользитъ мимо, еще щедре обливая зеленыя поля и свтлыя струи Камы своими лучами.
— Хотите я вамъ покажу подробне устройство одной изъ трубъ?
Мы пошли къ Благовщенской. Ее проводили такъ: вырывалась яма, въ которую вгонялась матица — родъ колоды, давленіемъ сверху, какъ можно глубже, такъ, саженъ на двнадцать. Она предохраняетъ колодезь отъ осыпей. Когда это дло кончено, со дна колодца начинаютъ сверлить трубу внизъ, тмъ же первобытнымъ способомъ, живою силою рабочихъ (грудью на воротъ). Такимъ образомъ должно прорубить землю, каменныя породы, каменныя залежи соли на семьдесятъ пять или восемьдесятъ саженъ, чтобы добраться, наконецъ, до соляного раствора. Мы входимъ въ башню, гд находится эта труба, точно въ какое-то подземное царство мрака и сырости, охватывающее насъ со всхъ сторонъ острымъ запахомъ плсени, соляного раствора, испареніями глубоко раненой, въ самыя ндра свои, земли. Жутко становилось здсь. Снизу слышно хрипніе нагнетательнаго насоса, точно тамъ, въ вчной тьм, приковано сказочнымъ колдуномъ какое-то громадное чудовище, и бьется оно, и жалуется, и исходитъ кровью, безсильное разорвать свои крпкія цпи. Отсюда лстницы ведутъ вверхъ, чмъ выше, тмъ ощутительне запахъ срнистаго водорода. Работа идетъ быстро, отовсюду доносится урчаніе шибко подымающагося вверхъ и сбгающаго по другимъ трубамъ внизъ раствора, довольно густого, равнаго 24 насыщенія по ареометру Боме. Сквозь шумъ воды доносятся визгъ, скрипъ и глухіе удары машинъ, мрно длающихъ свою работу. Голова, мало-по-малу, начинаетъ кружиться, кажется, что и самъ обращаешься въ какое-то колесо, обязанное подчиняться паровому движенію, безъ сознанія, безъ противодйствія. Растворъ сбгаетъ внизъ, въ особый резервуаръ — разсольный ларь — въ которомъ съ большимъ удобствомъ можетъ утонуть какая-угодно компанія пьяныхъ Лейкинскихъ купцовъ. Изъ ларя жидкость, собственнымъ своимъ давленіемъ, по цлой систем подземныхъ трубокъ, разгоняется по разнымъ варницамъ, прибавляя къ общему гомону еще странные, какъ будто могильные стоны, точно подъ этой почвой схоронены цлыя сотни живыхъ, тщетно бьющихся въ своихъ тсныхъ гробахъ. Разсольный ларь занимаетъ особое зданіе и устроенъ вверху его, т. е. чтобы была большая сила давленія.
Нужно сказать правду, отсюда я вышелъ на свтъ и воздухъ съ особеннымъ чувствомъ облегченія. Каждая травка, жалкая и чахлая, что приникла къ земл и не иметъ силы подняться, казалась родною и привтною, посл этой сырости, тьмы и густой, насыщенной запахомъ раствора, захватывающей дыханіе атмосферы.
— Теперь не угодно ли взглянуть на самыя варницы?
Корпусъ для дровяныхъ варницъ, т. е. отапливающихся деревомъ, построенъ отдльно. Тутъ три чрена, нагрвающихся снизу. Мракъ и духота. Слои сажи на всемъ. Разсолъ медленно кипитъ, булькая и отдляя сроватый паръ. Его варятъ, пока онъ не начнетъ густть. Рабочій, называемый поваромъ, слдитъ за этимъ и, въ извстный моментъ, опредляемый только навыкомъ, чутьемъ, останавливаетъ огонь. Соль оказывается наполовину готовою. Ей даютъ немного постоять. Когда она изъ синеватой поблетъ, ее длинными граблями сбрасываютъ на отечныя палати. Мягкая и влажная, она шлепается туда густою кашею.
— Голосъ подаетъ!— замчаетъ поваръ.— Она на разные гласы у насъ… Не готова-де еще на потребу!
Тутъ она лежитъ нсколько часовъ, посл чего ее перебрасываютъ на пароотводный колпакъ, покрывающій чренъ какъ крышкою. Здсь она стоитъ сутки, загустетъ совсмъ и подсохнетъ. Тогда ее на тачкахъ подвозятъ къ жаровн, гд она сушится еще въ продолженіе двадцати часовъ. Посл этой операціи соль уже готова окончательно, и паровая машина, въ вагончикахъ, о которыхъ я говорилъ выше, скатываетъ ее въ амбары. Въ три чрена осмотрнной нами любимовской варницы помщается разъ въ сутки 1,800 пуд. раствору, въ каждый чренъ по 600 п., требующихъ пяти саженъ дровъ, или на три чрена пятнадцать — при колосниковыхъ печахъ. Когда разсолъ выпарится въ жаровн, изъ него, т. е. изъ 1,800 п. жидкости, высыпается отъ 600 до 700 пуд. соли. Рельсовый путь проведенъ въ самую варницу, къ жаровн, сдланной съ карнизами. Вагончики подъзжаютъ къ этому карнизу, и соль сбрасывается съ него особыми лопатами. Руками рабочихъ вагоны отталкиваются до шкива, гд они уже поступаютъ въ распоряженіе парового чудовища, пыхтящаго гд-то далеко внизу. Оно, посредствомъ безконечной цпи и барабана, заставляетъ ихъ бжать, весело погромыхивая и слегка постукивая, въ гору. Въ каждый вагонъ помщается до сорока пудовъ соли. Вбгая въ амбары, вагоны вталкиваются вверхъ на особыя помщенія надъ закромами. Тутъ механизмъ взвшиваетъ ихъ вмст съ солью, затмъ, отмтивъ, сколько пудовъ послдней, выдергивается дно вагончика. Соль падаетъ въ закромы, на блыя груды такой же, вываренной ране.
Кром ‘дровяныхъ’ варницъ, у Любимова есть и газовыя. У него два газовика-генератора съ двумя отверствіями вверхъ и шуравками. Пока еще очень много теряется газа даромъ, но это первый опытъ. Къ газовому отопленію примнены собственно печи Симмонса, въ которыхъ получается сухая перегонка дровъ. Отъ притока воздуха образовывается неполное сгораніе, выдляющее изъ древесной массы переходные продукты: окись углерода, углеводородъ, которые и сгораютъ надъ чреномъ. Изъ печи устроенъ выводящій аппаратъ въ холодильникъ, гд осаждается смола и мене летучіе продукты горнія. Газы спускаются внизъ и проходятъ въ каналы подъ землею, которая, несмотря на довольно толстый слой ея, сильно нагрвается ими. Подъ каждымъ чреномъ три окна, пропускающихъ воздухъ, необходимый для сгоранія газа на чрен. Газъ получается несовсмъ чистый, почему и воздухъ нуженъ не холодный, а горячій. Чтобы нагрть его, устроено особое приспособленіе. Прежде, чмъ воздухъ пройдетъ въ чренъ, онъ пропускается въ массу клтокъ изъ огнеупорнаго кирпича, сквозь особые клапаны, устроенные въ окошкахъ. Въ клапаны, передъ пусканіемъ газа въ дйствіе, направляется часть его и зажигается. Газъ этотъ раскаливаетъ клтки. Когда они дойдутъ до высокой температуры, газъ въ клапанахъ тушатъ и зажигаютъ его на чрен, а воздухъ, стремясь внутрь сквозь разгоряченную систему клтокъ, поддерживаегъ горпіе.
Чренъ въ газовой варниц, такимъ образомъ, нагрвается сверху. Паръ, образующійся подъ кирпичнымъ сводомъ надъ растворомъ, вмст съ окончательными продуктами горнія отъ газа, упосится въ дымовую трубу, которая загнута внизъ. По ней онъ циркулируетъ еще подъ чреномъ, въ свою очередь исполняя службу нагрванія того же чрена. Надъ сводомъ — жаровни. Чрены здсь гораздо меньше, чмъ въ дровяной варниц. Ихъ два, и въ каждый входитъ до 400 пуд. разсола. Тмъ не мене, этотъ способъ выгодне тмъ, что на сажень дровъ, при газовой топк, вываривается 135 пуд., а при простой — 120 пуд. раствора. Сверхъ того, съ печами Симмонса соль лучше вываривается. Изъ трехъ чреновъ дровяныхъ получается, на 1,800 пуд. раствора, 700 пуд. соли, а изъ двухъ чреновъ газовыхъ изъ 800 пуд.— 400 пуд. соли… Очень эффектно въ черномъ мрак чрена горитъ, свистя и взрываясь къ кирпичному своду, желтое пламя газа. Оно жадно облизываетъ стнки чрена, низко-низко стелется, часто по самой поверхности раствора, длинною струею стремится въ противоположную сторону и, подымаясь вверхъ, багровыми пятнами отражается на жидкости.
У другихъ солеваровъ, у всхъ этихъ графовъ и князей,— ничего подобнаго. Чренъ надъ ямою, въ яму валятъ дровъ, сколько влзетъ, такъ что у нихъ на сажень приходится до 60 пуд. раствора, оттого эти господа и разоряются. Несмотря на громкія фамиліи солеваровъ, графа Шувалова, Строгановыхъ и др., дло у нихъ не подвигается, и средства оскудваютъ до того, что у перваго, напримръ, рабочіе, какъ-то, цлый годъ оставались безъ разсчета. Разсказывали даже о волненіяхъ, которыя были вызваны неуплатою денегъ сотнямъ тружениковъ. Разумется, этимъ законнымъ требованіямъ придавался, чисто по-жандармски, характеръ бунта. А тамъ, дло извстное: съ бунтовщиками церемониться нечего!
Въ высшей степени интересны разсчетныя книжки, выдаваемыя рабочимъ заводами и играющія здсь роли контрактовъ, или, лучше, извлеченія изъ нихъ. Для того, чтобы ознакомить съ ними, я приведу здсь одну изъ такихъ, ‘данную отъ конторы соляныхъ промысловъ г.г братьевъ Любимовыхъ въ город Дедюхин’ (почему Дедюхино названо городомъ,— объ этомъ извстно только авторамъ этого удивительнаго документа). Нужно еще прибавить, что Любимовы наиболе добросовстные изъ хозяевъ. У другихъ рабочіе обставлены гораздо худшими условіями. На обложк означено: ‘Рабочему такому-то, сказывающему отъ роду такихъ-то лтъ, на срокъ по … годъ. По договору, заключенному тамъ-то’.. Затмъ слдуетъ подпись управляющаго. На слдующей страниц пропечатано:

Краткое извлеченіе изъ договора:

1) Рабочіе состоятъ въ распоряженіи управляющаго, который распредляетъ ихъ на работы чрезъ смотрителя.
2) Рабочій можетъ получать изъ складовъ, при промысл, дрова и ржаную муку на мсячное продовольствіе, въ счетъ заработка, или за наличныя деньги, дрова, по одному рублю пятидесяти копекъ за промысловую сажень, а муку — по стоимости оной складу, но никакъ не дороже семидесяти {Для 1876 г. цна эта при оптовой заготовк слишкомъ оказывалась высокой.} копекъ. Кром того, рабочій можетъ пользоваться безвозмездно пособіемъ фельдшера и лкарствами.
3) Разсчетъ рабочихъ долженъ производиться по-мсячно, не поздне 10 числа слдующаго мсяца, если самъ рабочій того требуетъ.
4) Долгъ рабочаго контор вычитается изъ заработка по два рубля въ мсяцъ, а если такимъ вычетомъ покрыться въ годъ не можетъ, то вычитается и боле двухъ рублей. Подати и прочія взысканія вычитаются изъ за работка по требованію волостнаго правленія, согласно приговору общества или суда.
5) Кто изъ рабочихъ недоволенъ чмъ-либо отъ хозяйскаго управленія и желаетъ заявить свою претензію суду, то долженъ, въ трехсуточный срокъ, предупредитъ j томъ управляющаго самъ или чрезъ рабочаго старосту.
6) По договору установлены неустойки и право владльца отказать отъ работъ за слдующія неисправности:
За уходъ караульнаго съ караула 150 р.— к.
‘ неявку на работу 1 ‘ — ‘
‘ неявку на тревогу 10 ‘ — ‘
‘ явку на работу пьянымъ 1 ‘ — ‘
‘ лность и небрежность на работ — ‘ 50 ‘
‘ неосторожное обращеніе съ огнемъ 10 ‘ — ‘
‘ ссору, брань и безчинство на работ 3 ‘ — ‘
‘ изнуреніе лошади {Лошади — своей же!!} 25 ‘ — ‘
‘ утрату или порчу хозяйскаго имущества 50%
‘ непредупрежденіе ущерба хозяйскаго — по стоимости ущерба.
‘ недонесеніе объ означенномъ ущерб — то числу отвтчиковъ.
‘ непредупрежденіе управляющаго о претензіи, заявленной суду,— вдвое противъ цны претензіи, или 120’ — ‘
‘ оставленіе рабочимъ службы 150 ‘ — ‘
Подлинный договоръ хранится въ контор владльца, а копія — въ дедюхинскомъ волостномъ правленіи’.
Подлинныхъ договоровъ, гд встрчаются, по разсказамъ знающихъ, еще боле курьезныя условія, я не видалъ и достать ихъ не могъ, хотя и хлопоталъ объ этомъ, но и въ этомъ краткомъ извлеченіи встрчаются истинные перлы. Какъ вамъ нравится, напримръ, эта графа: ‘за непрсдупрежденіе управляющаго о претензіи, заявляемой суду — съ рабочаго взыскивается неустойка вдвое противъ цны претензіи’. Это очень мило, по слдующее за тмъ ‘или’ еще миле: ‘или — 120 р.’. Темный рабочій броситъ изморившую его службу, такъ какъ зачастую его посылаетъ туда волость, онъ и бжитъ стремглавъ, за это съ него — пожалуйте 150 р. Или, разумется, отработай ихъ — совсмъ даромъ значитъ! Туманная графа ‘за невознагражденіе хозяйскаго ущерба’, такъ какъ выше есть особая, ‘за утрату или порчу хозяйскаго имущества’,— допускаетъ множество толкованій и длаетъ рабочаго вполн крпостнымъ у хозяевъ. Хорошо также ‘за недонесеніе объ узнанномъ ущерб’, и притомъ, что это за прелесть: — ‘по числу отвтчиковъ’. Лошадь, весь день ввозящая въ гору тяжелые грузы и притомъ не колеснымъ способомъ, а на саняхъ, лтомъ, понятно, должна измориться,— тутъ является возможность содрать штрафъ въ 25 р. Хороши также предупрежденія о томъ, что я де хочу идти на васъ жаловаться въ судъ! Повторяю при этомъ — положеніе любимовскихъ рабочихъ еще лучше, чмъ у другихъ!
— Ну, а лекарства выдаютъ вамъ?— спрашиваю у одного грузильщика.
— Какое?
— Да когда вы заболете, фельдшеръ васъ смотритъ?
— Н… Не бывало.
Выходя изъ любимовской заимки, наткнулся на рабочаго что грудью, еще часъ назадъ, двигалъ воротъ подземнаго бура у какого-то начинающаго солевара. Идетъ, понурясь, еле-еле перебирая ногами. Голова во вс стороны, точно шея мягкая — позвонковъ нтъ. Видимое дло, ослъ человкъ, обмякъ.
— Трудная работа, Тихонъ?
Поднялъ голову, изумленно посмотрлъ на меня.
— Чаво?..
— Работа, говорю, трудная?
— Для ча не трудная? Трудная…— И опять голову внизъ.
— Грудь не болитъ отъ нея?
Онъ совершенно безсознательно потеръ ее рукою. Попробовалъ было побольше воздуху вдохнуть, да оборвало — закашлялся.
— Не то болитъ… Не болотъ, а тоскуетъ… Хлипнетъ. Погоду знаетъ тоже.
— Теперь ты что же, домой?.. сть будешь?
— Спать… сть нельзя.
— Почему это?
— Въ нашей работ сразу сть нельзя. Спать надо. Потомъ… Если сразу — вонъ пойдетъ… Душа не примаетъ.
— Ну, а гд же ты живешь?
— Тута… близко… Семья тамъ, дальше… Тоже на завод робятъ… А я тута.
— Отчего же не вмст?
— Нельзя… Сила нужна — ходить не могу.
Смотрю: клтушка какая-то у избы…
— Войти можно къ теб?
— Для ча?— удивленно вскинулся на меня.
— Да любопытно, какъ ты живешь.
— Живу?.. Скудно… Что червь въ гниломъ орх… Такъ и живу…
Вошелъ я. Мракъ… Сно или солома въ углу, на ней старый полушубокъ. Тихонъ, ни мало не интересуясь мною, завалился на него и, спустя минуту, часто-часто задышалъ, видимо, засыпая. Именно хлипла у него грудь…
Я слъ на лавку около.
Свтлый день скупо смотрлъ сюда сквозь тусклое окно. Муха билась въ стекло и жужжала. Видимое дло, и ей показалось слишкомъ убого въ этой клти. Пауку только хорошо — по всему углу раскидалъ свои сти и спокойно сидитъ себ въ центр ихъ, повернувъ ко мн свою срую, круглую, жирную спину. У другого бы на этомъ мст образъ былъ, по Тихону не до молитвы, видимое дло, некогда… Краюха хлба на лавк около. Завядшій лукъ, ничмъ неприкрытая кружка съ квасомъ. Сору въ ней — точно накипь какая-то. Вся клтушка эта наполнена испареніемъ больного тла, кислымъ дыханіемъ недужной груди. Въ стн — остовы таракановъ по щелямъ. Рдко-рдко живой пруссакъ покажется, пошевелитъ усиками и бжитъ прочь. Солома подгнила,— давно не смняли ее…
Всмотрлся я въ спящаго. Ротъ раскрылъ широко-широко. Гнилые зубы… Лицо еще сине кажется при этомъ скупомъ освщеніи, за окнами, яркаго и теплаго дня. Рука — одн жилы да кости, жилы и на ше налились. Синія вки опущены, точно глаза провалились. Клочья волосъ налипли на лобъ, смокли, изнурительнымъ потомъ прошибло бднягу. Съ натугой дышетъ. Съ какимъ-то свистомъ вырывается воздухъ изъ груди…
Въ дверяхъ показалась двочка лтъ двнадцати. Увидла меня, струсила и — назадъ. Я ее успокоилъ.
— Къ батьк…— исподлобья смотритъ на меня,— Мамка прислала… Луку вотъ принесла… Рпа есть…
— Ты чего же съ батькой не живешь?
— Н… съ мамкой… Мамка у меня на завод робитъ… Соль носитъ.
— И ты носишь?
— И я ношу… На голов ношу.
— Да что-жъ ты можешь?
— Сколько силъ хватитъ.
Глаза безъ дтскаго блеска, лицо срое какое-то, грудь впалая, плечи впередъ выдались. Руки худыя-худыя. Врно такъ недоросткомъ и останется.
— Давно ли же ты работаешь?
— Прежде канавы копала… Десять копекъ въ день получала… У Самоводова… Купецъ есть.
— Это ты со сколькихъ лтъ?
— Чаво?
— Со сколькихъ лтъ?— спрашиваю.
— Не знаю.
Оказалось, что двнадцатилтняя двочка не имла понятія о годахъ.
— Въ церковь часто ходишь?
— Съ тятькой, когда праздникъ… Не работаю.
— Что же, ты молишься?
— Смотрю…
— Значитъ, не молишься?
— Не умю… Креститься умю… А то смотрю… Другіе молятся.
Узкій лобъ… Къ окну подошла — тупое совсмъ лицо. Глаза тоже совсмъ безсознательные. У молодыхъ котятъ такіе. Тусклые, безсмысленные.
— Ты бы… ушелъ., а?.. Ушелъ бы.
— Что-жъ гонишь меня?
— На лавку ссть хочу…
— Садись при мн.
— Боюсь! Бить станешь…
Не могу выразить того тяжелаго чувства, съ какимъ я уходилъ отсюда!
Вотъ они, результаты нечеловческаго труда. Одно поколніе озврло — что будетъ со слдующими?
И радоваться нечему. Замнятъ Тихона машиною — Тихону работы не будетъ. Въ урожайный годъ проживетъ — именемъ Христовымъ. А какъ ранняя осень убьетъ яровые, а поздняя весна сгубитъ озими, что длать тогда этому же Тихону и его семь, замненнымъ машиною?
А еще говорятъ, что у насъ въ Россіи никто съ голоду не умираетъ…
Сколько угодно! Во время моихъ странствій, если я и убдился, что Россія велика, то въ обиліи ея пришлось совсмъ разочароваться.

XVI.
Общія работы солеваренія.— Рабочія цны.— Соляная баба.— Грузильщицы и лямщицы,— Шуваловскія солеварни.

Нужно отдать Любимову справедливость. Онъ не останавливается на старыхъ способахъ и не успокоивается на лаврахъ, какъ его товарищи въ Усоль. По пути домой, мы шли мимо новой трубы, только что устраиваемой. Громадная матица уже забита, вращеніе же бура будетъ совершаться не чахлыми грудями рабочаго люда, а паровою машиною, по приспособленіямъ Мезера и Плате, причемъ вся работа кончится не въ три года, а въ три мсяца. Слой солянаго раствора предполагается здсь на глубин восьмидесяти саженъ, причемъ діаметръ высверливаемой дыры равняется тремъ вершкамъ. Впрочемъ, зачастую разсчеты не оправдываются — и въ этомъ весь рискъ солевара. Недалеко отсюда, напримръ, у графини Строгановой, прошли саженнымъ слоемъ каменной соли и все-таки еще не добрались до конца пласта.
Меня заинтересовало, сколько въ настоящее время сжигается дровъ на всхъ усольскихъ солеварняхъ. Цифра оказалась ужасающею: ежегодно 100,000 куб. саженъ! Слдовательно, на замну такого отопленія каменноугольнымъ потребуется, если промыселъ не разовьется еще боле, до 10.000.000 пудовъ, такъ какъ одной кубической сажени дровъ соотвтствуютъ сто пудовъ угля. Къ сожалнію, въ настоящее время неизвстно, насколько горнозаводская дорога помогла этому длу. Въ луньевскихъ копяхъ находятся такія массы угля, что он могли бы обезпечить вчетверо большія потребности. Можно ожидать даже, что тамъ не хватитъ рабочихъ рукъ для эксплоатаціи залежей. Кром желзнодорожной, другой доставки здсь и быть не можетъ. Есть рка Яйва, но сплавъ по ней совершается только весною и невыгоденъ, потому что потребуетъ массы лса на постройку судовъ, которыя назадъ поднять нтъ никакой возможности.
На заводахъ графа Строганова, графа Шувалова, князя Абамеликъ-Лазарева, Дедюхинскомъ казенномъ, Любимовскомъ, Соликамскомъ, частію принадлежащимъ городу, а частію — Дубровину, вырабатывается до 11.000,000 пуд. соли, а въ хорошее время до 12.000,000. Первые четверо продаютъ весь свой продуктъ ‘Товариществу пермской соли’ (Кокоревъ и Губонинъ) отъ 12 1/2 до 13 к. за пудъ, причемъ самимъ владльцамъ она обходится отъ 10 до 11 к. Мстная соль несомннно шла бы лучшей разработалась больше, если-бы ея сбыту помшала чупчинская, на которую правительствомъ былъ пониженъ акцизъ. Она поэтому проникла даже на Каму, въ Чистополь, гд ею торгуютъ Челышовъ и Чекушовъ. При этомъ еще одно обстоятельство даетъ нкоторое преимущество послдней. Въ то время какъ усольская дорога и требуетъ значительной обработки, чупчинская обходится гораздо дешевле. Теперь, съ полнымъ сложеніемъ акциза на соль, Усолье вздохнетъ посвободне, и мстная соль въ этомъ район вытснитъ привозную. Какъ развивается солевареніе при сколько-нибудь разумномъ устройств промысла, видно по любимовскому длу.
Года.
Въ сезонъ 1873—74 Любимовъ выварилъ 578.000′ Пудовъ соли.
‘ 1874—75’ ‘ 779,000 ‘
‘ 1875—76’ ‘ 1.200,000 ‘
‘ будущій 1877—78’ ожидается 1.600,000
Любимовскому длу очень помогли Кокоревъ и Губонинъ. Взявъ въ свои руки монополію ‘Товарищества пермской соли’, они стали, даже себ въ убытокъ, поддерживать на рынкахъ высокія цны. За ними и Любимову дышать стало легче. Сколько ‘Товарищество пермской соли’ терпло убытка, видно изъ слдующаго разсчета. Купивъ у владльцевъ соль, положимъ, по среднему разсчету, за 13 к. и заплативъ акциза по 30 к., товарищество должно было продавать ее въ Нижнемъ по 47 к. за пудъ, вслдствіи конкуренціи астраханской соли. Слдовательно, на вс накладные расходы но перевозк и содержанію складовъ, администраціи, комиссіонера, имъ оставалось по 4 к за пудъ, тогда какъ одна доставка соли въ Нижній съ промысловъ обходится въ 7 1/2 коп. Мы не считаемъ еще усыпки, утечки и страховки, что тоже необходимо имть въ виду при этомъ.
Очень интересны рабочія цны за каторжный трудъ на солеварняхъ. Вотъ он въ томъ вид, въ какомъ засталъ я ихъ нсколько лтъ назадъ. По свдніямъ, полученнымъ мною, он съ тхъ поръ вовсе не поднялись.
Унимальщики, вынимающіе соль изъ чреновъ, получаютъ 33 к. поденно.
Чренщики, длающіе чрены: мастера отъ 40—45 к, въ день, не мастера отъ 35 до 40 к.
Каменьщики отъ 35 до 40 к.
Повара (варящія соль) 15 р. въ мсяцъ.
Кочегары 30 к. въ день.
Подварки (помощники новаровъ) 40 к. въ день.
Гребцы при заводахъ 25 к. въ день.
Вертельщики (бурящіе посредствомъ живой силы землю) 25 к. въ день.
Вс эти рабочіе на своихъ харчахъ.
Для того, чтобы было понятно, насколько подобныя цпы низки, нужно сообразить, что пудъ хлба въ Усоль стоитъ въ розничной продаж 80 к. и никогда не падаетъ ниже 68 к. Податей съ души въ годъ сходитъ у чердынцевъ, которые платятъ мене всего, 9 р.
Несмотря на плохое вознагражденіе, работою этою дорожатъ, потому что она идетъ круглый годъ. Тмъ не мене, и эту скудную плату зачастую удерживаютъ. Какъ то на шуваловскихъ заводахъ въ теченіе пяти или шести мсяцевъ рабочіе вовсе не получали денегъ. Вздумали ‘бунтовать’, по терминологіи сытыхъ администраторовъ. Съ грхомъ пополамъ, деньги имъ возвратили, бдняки опять было принялись за работу, но въ мое время имъ вновь задерживалась плата. Чмъ это кончилось — не знаю. Слышно было потомъ о какихъ-то волненіяхъ въ Усоль и объ ‘энергическихъ мрахъ’, благодаря коимъ он были улажены.
Когда на мст мужчинъ въ соляныхъ варницахъ работаютъ женщины, он получаютъ, несмотря на совершенно одинаковый трудъ, пятью, шестью и даже десятью копйками меньше. Он тоже роютъ канавы и исполняютъ здсь земляныя работы. Къ весн для нихъ начинается новый трудъ, тысячами сходятся бабы къ заводамъ, гд исключительно въ ихъ рукахъ сосредоточивается погрузка соли въ караваны. За это он получаютъ отъ 1 р. 80 к. до 2 р. 50 к. съ каждой тысячи пудовъ. Съ семи часовъ утра работа эта продолжается до полудня и потомъ съ двухъ пополудни до восьми вечера. Въ теченіе этихъ одиннадцати часовъ он бгомъ взбираются вверхъ съ двухпудовыми мшками на головахъ и такъ же спускаются внизъ.
— Это должно ихъ страшно истощать?
— Помилуйте, крпче мужиковъ выходятъ.
— Какимъ образомъ?
— Рабочій идетъ домой, очумвъ совсмъ, а баба ввечеру еще хороводы играетъ.
Соленосками на заводахъ старой конструкціи служатъ тоже женщины. Он же лямются, т. е. тянутъ барки и рчныя суда до усольскихъ варницъ. Вс эти работы бабы исполняютъ непремнно съ пніемъ, тогда какъ мужики сосредоточенно молчатъ. Видлъ я и гребцовъ-бабъ. Он мн живо напомнили далекое Поморье. Такъ же, какъ и тамъ, молодцами, не зная устали и шибко накатываясь на ручку весла, гребутъ усолянки, такъ же, какъ т, причаливъ, не обнаруживаютъ вовсе устали. Но у поморовъ физическая сила понятна: рыбы вдоволь, да и морскіе промыслы развиваютъ здоровье.
— А у насъ он съ соли.
— Какъ такъ?
— Крпнутъ съ соли. Посылаютъ же врачи на соляныя ванны.
— Экъ вы приравняли!
— Ну, отъ чего же другаго?
Пришлось, дйствительно, развести руками. Положимъ, что отъ соли здорове не будешь, напротивъ, постоянныя испаренія раствора, съ неизбжными частицами хлора, брома и кальція, должны, скоре, разрушать дыхательные органы, чмъ развивать ихъ.
Какъ-то выхожу я на Каму. День былъ холодный, моросило. Мн въ тепломъ пальто было только-только сносно. Вижу внизу, у берега, остановились, едва дыша, три бабы-лямщицы. Лямки сброшены внизъ, лица вспарены.
— Богъ въ помощь! Куда вы это?
— На заводъ.
— Устали?
— Да. Слава т Господи, это работа — не на постели!— съоткровенничала одна.
Другая затяла съ ней споръ на эту пикантную тему.
— Ты, баринъ, не дивись, не то ишшо услышишь. Мы на разговоръ шибкія!— обратилась она, наконецъ, ко мн.
— Я не тому удивляюсь. А какъ вы это еще языками-то болтаете? Работа-то вдь не легкая.
— Да разв мы языками лямимся? Языкъ у насъ не усталъ. Языку только чередъ еще пришелъ.
— Вы веселыя.
— Ты въ праздникъ приходи, да гостинцевъ приноси, тогда увидишь, какія мы!
— Въ праздникъ мы строгія!
— Ну?
— Врно. Потому въ будни замсто мужика мы — и разговоръ у насъ самый мужицкій. А въ праздникъ — на бабьемъ положеніи. Въ праздникъ у насъ тихо… Отойдемъ… А то разлямьемъ то этимъ языка не вздержишь, болтается. Зубами зажмешь — выскочитъ и давай звонить.
— Ды вы ловко языкомъ!
— Мы-то? Мы что! Ты вотъ на Косьву-рку позжай, тамъ услышишь. Тамъ баба не пуганая: противъ втру можетъ словами сдйствовать. Тамъ живетъ баба смлая, мужику не покорствуетъ.
— Что вы заработаете въ день?
— По двоегривенному. Нын цны нтъ, потому изъ Чердыни навалило народу, заработки сбиваютъ. Въ грузильщицахъ куда лучше!
— Платятъ дороже?
— Не. Работа легше. Таперчи у насъ ноги, во, гляди, въ кровь изодрало. Иной разъ еще и ноншняго холодне, а въ вод идешь версты дв, три, четыре. Думаешь, смертушка! По каменью — рветъ тебя онъ. Бываетъ супротивъ воды — грудью брать надо, а Кама яро бжитъ тогда, сноситъ! А у грузильщицы дло легкое.
Въ свою очередь, грузильщицы жалуются.
Бгутъ одна за одною, на ходу словами перекидываются. Кажется, одного мшка съ солью не пронесешь, а он штукъ двсти въ день перетаскаютъ на голов.
— Тяжко!— жалуются и эти.— Такъ тяжко, такъ тяжко! Ино станешь, да и думаешь: зачмъ это мать на свтъ породила. Лучше бы махонькую въ воду кинула, во какъ котятъ топятъ, чтобы не плодились.
— А работа кончится — за хороводы?
— Мы хороводомъ только и живемъ. Какъ запоемъ, такъ словно легше станетъ. Чудесно! Мужики у насъ, что пни. Промежъ собой мы только и дышемъ. Потому мужикъ этого винища сейчасъ!.. Коли у него деньги есть.
— Сказываютъ, и бабы у васъ пьютъ.
— Пьемъ. Баба веселй съ вина. У насъ двка и та пьетъ. На что ужъ Божья.
— Т. е. почему это Божья?
— Потому баба — мужья, а двка — Божья. А что Божье, то всмъ въ руки идетъ.
— Это до свадьбы-то?
— Норовъ такой. Двка-то парню еще слаще такъ-то!
— Что это у васъ всегда бабы такъ разговариваютъ?— спрашивалъ я у усольца.
— Пущай! У нихъ на одномъ разговор и длу конецъ. Языкомъ только и болтаютъ. А чтобы худое что — ни Боже мой! Это мы такъ примчаемъ: котора баба язычничаетъ, та справедливая баба, а котора молчкомъ все — въ ней язва самая эта сибирская сидитъ. Тоже и двка. Коли у ней языкъ на цпи, какому парню на нее завидно? Двка у насъ такая должна быть, чтобы коло ей смхъ былъ. Слово скажетъ — благодарю покорно! Вотъ это двка!
Въ праздникъ бабы зачастую катаются по Усолью въ ивовыхъ плетушкахъ.
Кстати, этотъ экипажъ — курятникъ на колесахъ — пріобртаетъ право гражданства по Кам, вверхъ отъ Сарапула. Еще одинъ дешь — ничего. Но когда цлая кучка засядетъ — сходство съ курятникомъ поразительное. Лошадки, пока еще сытенькія, везутъ такъ, что корзинка, кажется, вотъ-вотъ слетитъ прочь, и ты очутишься, Богъ знаетъ гд! Хорошо еще, что улица не мощена, падать мягко.
Какъ-то иду, слышу, лямщицы поютъ что-то ужъ очень веселое, совсмъ не подстать къ тяжелому труду. На отдых, впрочемъ, было. Подошелъ.
— Что вы поете это?
— Ндравится, что-ль? Псня такая. У насъ псни веселыя.
Попросилъ ихъ сказать мн и записалъ. Привожу ее здсь цликомъ.
Ахъ ты, мать моя, мамонька,
Осударыня, боярыня моя,
Зачмъ хорошу народила меня,
Хорошу таку, догадливу,
На вс промыслы повадливу?
Приходилъ по мн изъ лавочки купецъ,
Приносилъ ко мн канаусу конецъ.
Мн канаусу хочется —
Полюбить купца не хочется,
Ахъ ты, душечка, дуй, дуй, дуй!
Раздувагаечка, дувай, дувай, дувай!
Красна двица, гуляй, гуляй, гуляй!
Призагуливай, отецкая дочь!
Но ходи-ка ты гулить въ полночь!
Кабы на зиму не лютый морозъ,
А родной тятенька въ уздномъ городк,
Тутъ я вольна бы вольна была.
Полюбила бы соколечка-сокола,
Красна двка-удалаго молодца!
Какая громадная разница между заведеніями Любимова и шуваловскими! На варницахъ графа Шувалова въ стнахъ громадныя щели, въ полу провалы и ямы. На стнахъ осла сажа толщиною въ палецъ. Сажа и везд, такъ что верхній слой соли у него валится въ воду, какъ негодный. Почти тоже самое приходится сказать и о заводахъ С. Г. Строганова, Г. А. Строганова, Голицына, Абамеликъ-Лазарева, Шуваловскій только представляетъ крайнюю степень упадка. Видимо, еще когда-то вс они были строены на широкую ногу, просторно изъ кондоваго крупнаго лса. Но въ теченіе долгаго періода заводы не обновлялись, не ремонтировались. Теперь они стоятъ, прогнившіе насквозь, темные, мрачные. Непонятно, какъ держатся нкоторые изъ нихъ. Прежде они процвтали. Тогда единственными солеварами были Строгановы и Всеволожскіе. Съ отмною обязательнаго труда, съ общимъ упадкомъ солеваренія — они пришли въ ныншнее свое состояніе, хорошо характеризующееся выраженіемъ: мерзость запустнія! Разумется, если бы владльцы не жили въ Питер и, напримръ, какъ С. И. Мальцевъ, находились бы въ своихъ владніяхъ и занимались дломъ — результатъ былъ бы иной!
А заводы, дйствительно, выведены на широкую ногу. Видимое дло — лсъ былъ ни по чемъ и рабочія руки не дороже лсу. Теперь только руки рабочія дороги, а лсу и совсмъ нтъ. Изъ одного завода въ другой проведены большія, крытыя галлереи. Внутри все запущено и сумрачно. Высокая масса шуваловской варницы производить даже подавляющее впечатлніе. Когда входишь внутрь — угловъ не видать, они прячутся въ тяжеломъ мрак. Каменная кладка печей и чрена — громадная, напоминаетъ крпостныя стны, такія, какими они строились въ доброе старое время. Длина чрена — шесть, ширина — пять саженъ. Цлый маленькій докъ могъ бы помститься въ немъ. Этотъ маленькій. докъ весь въ саж!.. Свинья свиньей! Въ саж и соль, насыпанная на полати. Голые или полуголые рабочіе тоже въ саж… Точно попалъ въ одно изъ отдленій ада — громадную, полную тяжелаго мрака пещеру, и чудится, что въ печахъ этихъ черные демоны варятъ супъ изъ жалкихъ гршниковъ. Когда по подробне вглядишься, видишь, что тутъ все въ грязи, все прогнило, промокло. Подъ чревами печи — какія-то черныя ямы, въ которыя массами валятъ дрова сквозь отверстія, напоминающія звы гротовъ.
— Это чисто вулканъ!— замтилъ мой спутникъ, указывая на хромого рабочаго, который, по простот и отъ жара, сбросивъ съ себя все, то и дло совался въ звъ грота. На красномъ фон яркаго пламени удивительно характерна была эта черная фигура съ короткими, сильными ногами и крпкимъ, нескладнымъ туловищемъ.
— Въ такомъ вид варницы стоятъ уже десять лтъ!— разсказывали мн.— Только кое-гд заплаты наставлены и то самыя ничтожныя. Шуваловская варница — ровесникъ собора Усольскаго, а собору этому чуть не за 250 лтъ уже пошло.
Сверху до низу, даже въ кирпичной кладк печей и чреновъ — черныя трещины, чрезъ которыя вырывается на волю дымъ и поднимается вверхъ подъ громадную крышу, которой совсмъ не видать, потому что тамъ скопляется тяжелый мракъ. Въ конц концовъ, чудится, что поналъ въ какую-то громадную, душную, темную тучу, въ самомъ центр которой невидимое чудесное существо куетъ огненныя стрлы грозовыхъ молній.
На этихъ заводахъ по сю сторону Камы за воротами буровъ, сверлящихъ землю до раствора, на каторжной работ я видлъ мальчиковъ отъ 15 до 17 лтъ! Какая нужда лютая гонитъ ихъ сюда за жалкій двугривенный поденной платы
— Ну, какъ вамъ понравилось наше Усолье?— заговорилъ, наконецъ, въ день моего отъзда отсюда хозяинъ дома, гд я остановился.
— Совсмъ не понравилось.
— Нну?..
— Врно!
— Вона… А по нашему, это цлая столица. Что же вы насъ такъ по полюбили? Живемъ мы тихо, смирно, безъ дебошу, какъ тараканы въ щели, никто насъ не слышитъ, никто о насъ ничего не знаетъ. Вотъ на заводы подете къ Демидову, тамъ гораздо шибче нашего.
Тутъ,— и онъ подошелъ ко мн, таинственно оглядываясь,— тутъ ненодалечку, верстахъ въ двадцати отъ города, у насъ пещера есть, дивная.
— Чмъ?
— Концовъ не видно. Въ разбойное время, можетъ, сколько сотъ лтъ тому назадъ, вс прикамскіе промышленники прятались туда. Многіе, случалось, и назадъ не выходили. Ходы все, запутаешься. Разъ собаку бросили туда, такъ она за девятнадцать верстъ вышла въ другую пещеру. Насквозь прошла. Сказываютъ, одинъ вятскій дроворубъ большой кладъ отыскалъ въ этой пещер.
— Да разв у васъ есть вятскіе дроворубы?
— И изъ иныхъ имемъ-съ. Изъ Олонецкой губерніи приходятъ. Нужда гонитъ. Да тутъ у насъ много знаменитыхъ мстъ есть. Вотъ въ девяти верстахъ развалины стоятъ, когда-то Пискорскій монастырь стоялъ. Разбойники какъ-то напали, настоятелю отрзали уши, монаховъ разогнали, съ тое поры и не подымался. Изъ Пискори Ермакъ просилъ первую помогу у Строганова, тотъ ему и послалъ ее.
Преданія о Ермак опять появляются здсь. Разсказываютъ, какъ ему изъ Орла-Городка была послана помощь съ тмъ, чтобы золото, какое онъ найдетъ, все шло Строгановымъ, а серебро — ему, Ермаку.
— Назадъ изъ Усолья вы какъ подете, на пароход?
— Нтъ, я теперь въ Кизель и Луньевку, а оттуда по Косв подымусь въ верховья.
— Чудесное увидите. Вы что думаете, Косва — она отъ Няра-то глубока. Хоть пароходики по ней пущай. Пройдутъ. Наши, разумется, Усольскіе, махонькіе. Слыхали ли вы, какое тутъ разъ дло вышло? Пароходъ ‘Дружба’ плылъ, медвдь по вод ему на встрчу. На пароходъ зврь напалъ. На палуб у края якорь былъ — за якорь уцпился, чуть пароходикъ не потопилъ. Господь спасъ. Вотъ у насъ пароходы какіе — дтскіе!
Нельзя сказать, чтобы я ужъ очень сокрушался, узжая отсюда. Слишкомъ гнетущее впечатлніе производило Усолье!
Вдали меня ожидалъ Уралъ, съ дремучими лсами по верховьямъ малоизвстныхъ ркъ, съ величавыми картинами горныхъ вершинъ, съ кипучею дятельностью заводовъ и глубокимъ подземнымъ царствомъ рудниковъ и копей.
Узжая, я и не оглядывался назадъ.

XVI.
По захолустью.— Картины Закамья.— Свинья съ бакенбардами.— Романово.— Яйва.— Почему баба дешева стала.— Глухіе поселки.— Уралъ.

Изъ Усолья мн хотлось прохать въ глушь. Исполнить это было легко, и я отправился за Каму по направленію къ верховьямъ Яйвы.
Какія дивныя хвойныя чащи на пути. Не врится, что дешь по прикамскимъ захолустьямъ, гд лса вырубаются жадно и неумолимо незнающими устали промышленниками. Кое-гд попадаются черные, обугленные стволы сожженныхъ молніей, но и ихъ отовсюду словно хочетъ спрятать свжая зелень всякой цпкой поросли, сочно поднимающейся здсь, на этихъ, пока еще щедро облитыхъ солнечнымъ свтомъ полянахъ. По лсамъ рдкіе выселки. Видимо, человку тутъ въ одиночку жить привольне. Кто на опушку выползъ съ своею избою, кто поставилъ себ хатенку у рчки, что немолчно шумитъ и взмыливается, стараясь перебросить свои гремучія струи черезъ камни, перегородившіе ей дорогу, а кто совсмъ забрался въ лсную дрему, въ глушь, гд только вершины сосенъ ведутъ между собою важную, торжественную бесду, да гроза порою шумитъ надъ срубомъ нелюдимаго лсовика. Въдешь на холмъ или на гору — внизъ, до самой Камы, зелеными облаками спускаются эти рощи. Красавица рка точно ластится къ нимъ, точно манитъ ихъ въ свою прозрачную глубину. Вотъ на перелск горный потокъ бжитъ, какъ расшалившійся мальчуганъ перескакиваетъ черезъ камни и уступы, оглашая своимъ безшабашнымъ крикомъ молчаливую пустынь. Пробжавъ по рамени потокъ уходитъ въ лсъ, точно хочется ему спрятать свои кристальныя струи отъ солнечнаго зноя въ сумракъ и прохладу праддовскаго бора. По рамени мшистые, мягкіе берега зелеными подушками на самую воду надвинулись. А сквозь толстые и стройные стволы лсныхъ великановъ вдали мерещутся палевые пятна благо мха. Сверъ вступаетъ въ свои права, и только почти южное сегодня солнце словно хочетъ напомнить вамъ о далекомъ, покинутомъ вами надолго благодатномъ, полуденномъ кра. Всего красиве здсь видъ съ горъ надъ деревнею Камень, верстахъ въ восемнадцати отъ Веретья. Подъ вами зеленая, цлымъ моремъ лсныхъ вершинъ покрытая понизь стелется къ далекимъ плоскогорьямъ. Лса совсмъ синими кажутся, плоскогорья чуть-чуть намчиваются матовыми, желтоватыми массами, такъ и манящими въ свою заповдную глушь. Изрдка въ синемъ марев лсовъ легкими нжными пятнами голубютъ поля. Яйва змится по всей этой низин, то пропадая въ дремучихъ борахъ, то снова сверкая красивою излучиною… Капризнымъ и прихотливымъ кажется отсюда ея теченіе, точно она не хочетъ разстаться съ этою ширью, съ этимъ привтливымъ берегомъ и, не имя силы не повиноваться вол, двигающей ее впередъ, въ Каму, забгаетъ то направо, то налво, то назадъ обернется, то далеко уйдетъ въ сторону. Такъ прощаясь съ милымъ уголкомъ, прежде чмъ оставите ею, вы обходите каждую деталь его, каждую рытвину, дорогую вашимъ воспоминаніямъ. Село Камень довольно велико, хотя вс избы, его новенькія. Оказалось, что и выстроено оно сравнительно недавно. Я, впрочемъ. потомъ, нигд въ Пермской губерніи не встрчалъ такой неопрятности, какъ здсь. Населеніе положительно страдаетъ водобоязнью. Грязь на лицахъ, грязныя комья волосъ на голов, грязныя комья бородъ… О плать не говорю.
— Бдность здсь, что ли?— спрашиваю.
— Нтъ, народъ здсь хорошо живетъ, радостно!
— Такъ чего же?
— Да обычай такой… Гд тутъ за собой глядть.. Скушно покажется.
— Значитъ, и времени довольно?
— Есть. Теперь, куда хочешь, за Уралъ позжай — чистота, народъ за собой глядитъ во какъ! А тутъ — совсмъ другое обличье… Лсовики, дроворубы, когда имъ… да и не передъ кмъ… Свиньями, надо прямо говорить, свиньями живутъ.
— Да вдь лсъ-то зимой вырубается?
— Стоитъ пока, только все же они находятъ себ промыселъ.
Даже и топоры здсь въ крестьянскихъ хозяйствахъ употребляются такіе же, какъ у чердынскихъ дровосковъ.
Густой запахъ шиповника и душмянки все время обвиваетъ васъ по этой дорог на село Романово. Яйва нсколько разъ выбгаетъ посмотрть на васъ и опять въ сторону уходитъ. Въ сел Камень мн встртилась особенная достопрммчательность: свинья съ бакенами и довольно длинными, совсмъ министерскій чиновникъ!..
— Что это у васъ?
— А такая порода ведется… Прізжіе страсть любопытствуютъ… Одинъ даже натретъ снялъ. Такая ей, свинь нашей, честь вышла, чтобы съ патретомъ. Этотъ, который патретъ-то длалъ, говоритъ: твоей свинь медаль слдуетъ. А я ему: батюшко, она и безъ медали скусна, съ медалью-то скуснй не будетъ…
Около Романова я замтилъ много скирдъ съ хлбомъ — на Урал очень важный признакъ. Это значитъ, во-первыхъ, что хлба рождается много, ибо онъ здсь въ овины подъ крышу складывается, и въ скирды уже залишный идетъ, а, во-вторыхъ, и то, что его высваютъ съ избыткомъ, больше чмъ надо на мстное продовольствіе, а торговли имъ никакой. Иначе не стали бы и ждать слдующаго урожая. Что значитъ, гд лсъ остался!.. Тутъ и дубы, и большія липы въ лсу, подъ его прикрытіемъ, стоятъ. Гд лса вырублены, тамъ новая поросль подымается уже не такая: ни лип, ни боле нжному дереву тамъ не жить — все оно посохнетъ. Во первыхъ, гд лсу нтъ, тамъ зачастую весною, когда липы и дубы дадутъ молодой листъ, вдругъ совсмъ несвоевременно ударитъ морозъ — ну, и пропало все, а во-вторыхъ, и зимній холодъ легче въ темной чащ свернаго лса, чмъ на безлсь. Этимъ объясняется, между прочимъ, и то, что въ нашей средней полос, которую старые путешественники называли яблочнымъ царствомъ, теперь яблони въ лсу слыхомъ не.слыхать, видомъ не видать, явленіе это повторяется везд. Возьмите, напримръ, хотя бы Брянскій уздъ, во время оно славившійся своими свекловичными плантаціями, разводившимися для сахарныхъ заводовъ. Теперь ничего подобнаго нтъ. Обезлсеніе края отзывается губительно даже и далеко на юг, гд благодатное небо весь годъ согрваетъ землю своею щедрою теплотою. На южномъ берегу Крыма есть остатки старыхъ плантацій масличныхъ деревьевъ. Отецъ знаменитаго ныншняго заводчика С. И. Мальцева попробовалъ развести близь Симеиза рощу маслинъ, но долженъ былъ оставить это посл нсколькихъ лтъ неудачъ и большихъ расходовъ. Липы, которыя мы еще встрчаемъ на свер, послднія изъ тхъ, которыя когда-то, по веснамъ, наполняли здшніе лса своимъ тонкимъ благоуханіемъ. Несомннно, разумется, что земля мало-по малу охлаждается: но это охлажденіе, геологическое, не такъ ощущается, его можно было бы мрить періодами въ тысячу и боле лтъ. А тутъ — на глазахъ все это оскудніе совершается. Мы замчаемъ изъ году въ годъ, что въ такомъ-то район становится климатъ холодне, погода сурове, зимы продолжительне, весны и осени неправильне. Ранніе морозы и ни съ того, ни съ сего идущій, посл жаркаго весенняго дня, снгъ — явленіе небывалое прежде. Но оно совершенно понятно. Мы сняли съ земли шубу, обезлсили ее, и ей теперь холодно. Губительному сверо-восточному втру съ самаго полюса до Чернаго моря нтъ никакихъ преградъ. Онъ бсится на простор, куда еще нсколько десятковъ лтъ тому назадъ его не пускали дремучіе лса сверной полосы. Легкомысленное отношеніе къ природ сказывается не въ одномъ этомъ. Еще недавно мы рукоплескали нкоему полковнику генеральнаго штаба, задавшемуся цлью осушить пинскія болота и дать такимъ образомъ населенію сотни тысячъ десятинъ луговой и пахотной земли. Началось осушеніе, газеты и ученыя общества пли ему громкую хвалу — и вдругъ оказалось, что эти самыя пинскія болота были хранилищемъ, питомникомъ Днпра и днпровской системы. Луга и поля прибавились, а Днпръ и его притоки обмелли до того, что гд прежде проходили пароходы, тамъ теперь вязнутъ въ жидкой грязи и челноки.
Напрасно я думалъ встртить здсь дичь и глушь почти первобытную. Оказалось, что года за два, дйствительно, на каждаго, кто появлялся сюда, романовцы смотрли, разинувши рты, но теперь патріархальная простота была отмнена и предпочтена цивилизаціи, выражающейся въ пніи лакейскихъ псенъ, въ ношеніи ‘городскихъ’ платьевъ съ таліями чуть не на затылк, и шлейфами, хотя и ситцевыми, но въ полъ-улицы. Даже везд отмненный кринолинъ растопыривался на каждой мстной красавиц, воображавшей, что въ немъ-то вся сила и есть.
— Тутъ у насъ, какая я вамъ скажу мадель (вмсто мода) была. Кармалиновъ этихъ не хватило, такъ на платья обручи подшивали. Такъ мы ихъ съ этого самаго и прозвали ситцевыя бочки!
— Одна пагуба! Желзнодорожные эти такую у насъ смуту развели.
— Какую же?
— Насчетъ женска пола. Глупъ онъ женскій полъ, ну, а они къ нему подвержены,— желзнодорожные-то, и даже съ большимъ удовольствіемъ. Сколько они у насъ этой двки перекастили — невозможно! Съ своими парнями двка гуляй, потому ее парень за себя возьметъ, а этотъ-то, желзнодорожный, налетлъ, улестилъ ее, куснулъ и прочь… Къ другой уже, съ налету. Они это быстро.
Желзнодорожники, въ свою очередь, поясняютъ, что они-то настоящую цивилизацію и насадили.
— Я вамъ такъ скажу,— сообщалъ одинъ изъ нихъ — до насъ десятокъ яицъ стоилъ гривенникъ, а баба рубль, а теперь, при насъ, яйца стоятъ рубль, баба гривенникъ!
Бабы пустились во вс тяжкія, благо мужья нашли работу по настилк полотна. Передъ этимъ просто погибель была населенію. Давила подать, недоимки, какъ висличныя петли захлестывали. Земляныя работы, хотя и тяжелы невыносимо, но при нихъ хоть семья дышать можетъ.
— А кто не пьетъ, такъ и про домашній обиходъ останется.
Что за прелестныя рчки открылись намъ за Романовымъ. Лошади быстро вносятъ на горбину, по которой красивымъ зигзагомъ сквозь лсъ точно перескочилъ проселокъ. Деревья жмутся съ обихъ сторонъ, нжная листва до лица вашего добирается, не посторонишься — хлестнетъ, обдавъ запахомъ березы. Скатъ внизъ… за скатомъ Ульва змится, каждую струйку свою подставляя солнцу. За слдующимъ пригоркомъ рчка Куморка. Съ вершины холма видъ безъ конца. Только налво, на самомъ горизонт, рисуются дальнія заманчивыя горы синими тнями, словно стережа зеленую гладь. А тутъ, подъ самыми ногами, Куморка шумитъ, точно смется яркому солнцу и лтнему теплу. Съ Куморкой разстались — на извилину Яйвы нахали. Лсъ со всхъ сторонъ тснится къ ней, такъ и чудится, что вс эти старыя траурныя ели, стройныя сосны и шаловливыя молодыя березки, опушенныя яркою листвой, не могутъ наглядться на прозрачныя воды рки. Лсъ только тамъ и отступаетъ отъ рки, гд на самомъ берегу ея построился человкъ. Тамъ лсу боязно, люди — злйшіе вороги этого тихаго и поэтическаго царства задумчивыхъ вершинъ. Въ самыя ндра его они врубаются своимъ топоромъ, радуясь, когда на мсто дивныхъ сосновыхъ пустынь зазеленютъ росистыя поля. Стоятъ по краямъ такихъ полей бдныя рощи, пощаженныя почему-то человкомъ, стоятъ и, опустивъ втви, точно тоскуютъ по старому, завоеванному острымъ желзомъ и ненасытною корыстью, лсному царству. Иногда, посреди самаго поля, оставленный великанъ высоко къ небесамъ тянется своею могучею вершиною, точно жалуясь свтлымъ облакамъ, бгущимъ мимо, на великую обиду, на смерть своихъ вковыхъ друзей, отъ которыхъ и пней не осталось на разлыхленной плугомъ нив. А Яйва опять набгаетъ, точно хочетъ посмотрть, что длается и здсь, и тамъ, и все ли у нея въ порядк позади, и не завелось ли чего новаго въ сторон. Вотъ бабья кавалерія намъ навстрчу. Молодцами въ сдл, только локтями размахались во вс стороны, точно птицы крыльями. Одна, другая, третья… Орутъ что-то ужъ очень веселое намъ навстрчу, широко улыбаясь румяными лицами. Хохотъ такъ и раздается по лсу. Вонъ дв въ сдл, эти расплись во все горло. Такъ и прыщутъ здоровьемъ и силой! Еще поворотъ дороги, и мы наталкиваемся на небольшой таборъ въ лсу — переселенцы, должно быть. Волы жуютъ что-то, лежа въ грязи и провожая насъ кроткими, глупыми глазами. Подъ телгой со всякимъ скарбомъ, баба съ мужикомъ спятъ себ, обнявшись. И разлюбезное дло! Видно, что мало кто здитъ здсь. Въ сторон полати устроены,— къ крупной берез приспособленъ сажени на четыре отъ земли маленькій плотикъ. Внизу палую лошадь пучитъ, на открытыхъ глазахъ — цлый рой мухъ шуршитъ. На ночь охотникъ съ полатей выжидаетъ лсного звря и наврняка бьетъ его изъ крупнаго ружья мстнаго издлія. Иной разъ медвдь оказывается умне, чмъ полагаетъ охотникъ, и оставляетъ его на всю ночь торчать на своей вышк безъ толку. Разъ случилось, что охотникъ заснулъ, и мишка забрался къ нему самъ въ гости на палати. Оба рухнули внизъ, и розиня только и уцллъ потому, что зврь, струсивъ самъ, ударился въ лсъ.
— Иной разъ сидишь, сидишь такъ-то, ино одурь возьметъ. Слышишь, какъ шуршитъ въ лсу, звря лапой сучья ломаетъ, а къ теб нейдетъ. Это звря пуганая, догадливая, а который медвдь справедливый — такъ прямо къ теб навстрчу, стрляй ты его хучь въ лобъ, хучь подъ лопатку. Въ немъ, значитъ, хитрости нтъ — добродтельны.
Дорога въ поля свернула, во ржи голубыми огоньками вспыхиваютъ васильки. Шиповнику гибель, а ароматъ его наполняетъ окрестность. Нжные лепестки несутся по втру. Меня поразило главнымъ образомъ не то, что онъ забрался такъ далеко къ сверу: лтомъ шиповникъ можно встртить и въ Лапландіи, по пути отъ Колы къ Кандалакш,— а густая окраска его цвтовъ. Поля, поля и поля преслдовали насъ верстъ на пятнадцать, пока у самой Вильвы насъ не обступило прохладное и молчаливое царство лсныхъ вершинъ. А тамъ опять загороди, загоны, опять кучка поселковъ. Гд останавливаешься, тамъ дивишься красивому, сильному типу. Чуть-чуть подальше отъ лакейской цивилизаціи, и видишь, какъ хороши эти люди, чистые, неиспорченные. Ни корысти, ни злобы. Отдыхаешь съ ними.
— У насъ тихо! Только лса гудятъ. А нихъ, у деревовъ, своя молвь есть!— сообщалъ мн старикъ-крестьянинъ, у котораго я провелъ цлый день.— Каждое дерево свою молвь иметъ. Молодое — веселую, легкую, а старое да крпкое — важную. Даромъ слова не выпуститъ: больше молчитъ, да думу свою думаетъ. И погоду они чувствуютъ. Весною — говорокъ идетъ теб такъ, точно дтки по лсу расшалились. А осенью — сухой такой. Шуршитъ! По молви слышишь, что листъ помирать собирается. И всякой травк мелкой свой голосъ данъ!
Хотлъ я расплатиться съ хозяиномъ — обидлся.
— Ты это за что же меня такъ? Гость — Божій даръ! Мм самому поклониться теб надо за то, что привернулъ. А деньги тутъ — ни почто. Со страннаго человка деньги брать — грхъ передъ Богомъ великій. Да меня вся наша округа за это за самое застъ. Нтъ, ты это оставь, у насъ не въ обыча. И напредки, какъ въ нашихъ мстахъ будешь — зазжай. Рады мы свжему человку. Совсмъ скисли въ заугольникахъ.
Отъ брагиной пошелъ путь совсмъ невозможный. Мудрое заводское начальство устлало его шлакомъ. Подбрасываетъ, качаетъ, съ колеи въ колею телгу перекидываетъ. Иной разъ кажется, что кто-то схватилъ тебя и треплетъ, всю твою душу вымотать хочетъ. Четыре часа мы хали пятнадцать верстъ, и когда вдали показались огоньки кизеловскаго завода, я обрадовался во всякомъ случа не меньше евреевъ, вступавшихъ посл долгаго странствованія изъ земли Халдейской въ землю Ханаанскую.
Тутъ уже настоящій Уралъ пошелъ. Съ крутыми горами, съ людными заводами, съ гремучими рками и двственными пустынями нетронутыхъ лсовъ.
Немирович-Данченко Василий Иванович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Урал, Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1904
  2. Среди ‘великих’, Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1887
  3. Четыре месяца в Мадриде, Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1888
  4. Севилья, Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1892
  5. Лазурный край, Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1890
  6. Лазурный край, Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1890
  7. Лазурный край, Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1890
  8. Край Марии Пречистой, Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1902
Электронная библиотека