Заметки летописца, Страхов Николай Николаевич, Год: 1865 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 16 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Н. Страховъ. Изъ исторіи литературнаго нигилизма. 1861—1865.

С.-Петербургъ. Типографія брат. Пантелеевыхъ. Верейская ул., No 16. 1890.

Эпоха, 1865, январь

Нчто о молчаніи

Долгъ и опасности

Новые люди

Успхъ ‘Эпохи’

По исторіи крестьянскаго дла

Нчто о молчаніи.

Одинъ мой знакомый, по временамъ заглядывающій въ ‘Голосъ’, недавно сказалъ мн, не безъ нкотораго вида добраго совта, что иногда всего лучше молчать. Молчаніе, какъ извстно всякому читателю, не только не рдкость, а весьма распространенное явленіе, и причину его во множеств случаевъ составляютъ именно т выгоды молчанія, которыя разумлъ мой знакомый.

Помалчивать весьма выгодно, во-первыхъ, для сохраненія о себ хорошаго мннія. Это спитъ, тотъ не гршитъ, такъ и тотъ, кто молчитъ, не говоритъ глупостей, и, слдовательно, постоянно можетъ сохранять за собою притязаніе на самое тонкое и проницательное пониманіе вещей и даже на самыя благородныя и прекрасныя сердечныя качества.

Такой резонъ, положимъ, годится только для тхъ, кому нечего сказать, кто подвергается опасности попасть въ просакъ и потому лучше сдлаетъ, если будетъ съ многозначительною миною

‘Хранить молчанье въ важномъ спор’.

Но если у васъ и есть ясныя и опредленныя мысли, которыя просятся наружу, если вы не боитесь за свою мысль и свое слово, то и тогда молчаніе все-таки выгодно. Ибо всякая мысль трудна, всякая мысль требуетъ извстнаго вниманія и усилія для своего пониманія. А масса большею частію судитъ легко и поверхностно, у ней на все готовыя, рзкія рубрики, ея девизъ: кто не съ нами, тотъ противъ насъ. Слдовательно, каждая мысль непремнно возбудитъ въ масс недоразумнія. Эти недоразумнія одинаково легко возникаютъ съ противоположныхъ сторонъ, ваша мысль будетъ непонята, искажена, перетолкована до чудовищности, и вы сами будете покрыты насмшками и позоромъ.

Положимъ, однако же, вы на столько мужественны, что пренебрегаете этими насмшками и позоромъ, и на столько дорожите вашею мыслью, что такъ или иначе будете повторять и разъяснять ее. Можетъ случиться гораздо большее зло, можетъ случиться, что вы повредите не себ, а другимъ. Ваши рчи могутъ обрадовать тхъ, кого вы вовсе не хотли радовать, и огорчить тхъ, кого вы не желали огорчать. При господств недоразумній вы можете усиливать своими словами то дло, противъ котораго сами вооружены, и нанести зло тмъ, кого хотли бы защитить. Молчите, и вы будете безопасны отъ такихъ случаевъ, и никто не будетъ въ прав попрекнуть васъ, что ваши слова хоть разъ послужили въ пользу и поощреніе недобрыхъ началъ.

Таковы выгоды молчанія, многіе хорошо знаютъ имъ цну и соблюдаютъ ихъ въ большей или меньшей степени, смотря по обстоятельствамъ.

Признаюсь, я нахожу въ этой политик очень мало высокаго и думаю, что къ ней слдуетъ прибгать только въ крайнемъ случа, что ее не должно считать глубочайшею мудростію.

Молчаніе есть зло уже по тому самому, что рчь есть добро. Молчаніе есть мракъ и смерть, послдовательно, при немъ не могутъ совершаться здравымъ и нормальнымъ образомъ явленія человческой жизни. Молчаніе, подавляетъ эти явленія, или даетъ имъ уродливыя и болзненныя формы. И такъ, не только не слдуетъ прибгать къ молчанію какъ нибудь легко и охотно, по первому представившемуся поводу, но слдуетъ избгать его всячески, всевозможными мрами. Прибгать къ этому злу можно не иначе, какъ только во избжаніе дйствительно большаго зла.

Можно бы многое сказать, если бы мы вздумали разобрать, какія вредныя и глубокія слдствія можетъ имть такое, повидимому, ничего не содержащее и ничего не значущее дйствіе, какъ молчаніе. Оно столько же подвергается недоразумніямъ, также точно можетъ угождать не тому, кому слдуетъ, и вредить тмъ, кому хотлось бы помочь, какъ и всякія ясныя или неясныя рчи. Оно можетъ быть самою грубою и жестокою ложью, именно, можетъ внушать мысль, что вовсе не существуетъ какихъ нибудь явленій, которыя, совершаясь передъ нашими глазами и отзываясь въ нашихъ умахъ, должны непремнно вызывать нашъ судъ и наше слово. Какое бы дло у насъ ни шло, большое или маленькое, молчаніе будетъ знакомъ равнодушія въ длу, а равнодушіе часто отнимаетъ силы у самыхъ смлыхъ и совершенно убиваетъ слабыхъ и робкихъ. Вообще, молчаніе дйствуетъ отрицательно, останавливаетъ, ослабляетъ, замедляетъ, только рчь дйствуетъ положительно, подвигаетъ, оживляетъ, ускоряетъ. Вотъ почему, даже плохимъ рчамъ, неврнымъ, безсвязнымъ и недоконченнымъ, можно отдать предпочтеніе передъ мертвымъ молчаніемъ. Только слово даетъ плоды, а молчаніе безплодно.

Долгъ и опасности.

Отвлеченность нашей литературы, ея оторванность отъ жизни все еще продолжается, несмотря на явныя усилія выйти изъ этого положенія, несмотря на замтный поворотъ къ сближенію съ жизнью. Если литература выражаетъ потребности общества, то, можно сказать, что для насъ самая настоятельная потребность все еще состоитъ въ томъ, чтобы опредлить и уяснить общія начала, общій взглядъ, общую точку зрнія на дла и событія. Не самое дло насъ занимаетъ, а пока только взглядъ на него, мы все еще стремимся установиться на какихъ нибудь опредленныхъ и строгихъ понятіяхъ, и тмъ самымъ показываемъ, что наши понятія все еще не имютъ полной твердости и законченности. Если бы точки зрнія вполн установились, то не было бы этаго безпрерывнаго оглядыванія, безпрерывной проврки своихъ взглядовъ, а дло бы прямо шло о дл.

Все это, разумется, зависитъ отъ самой жизни. До сихъ поръ между мыслью и жизнью существуетъ разладъ, при которомъ тотъ, кто слился съ жизнью,— по необходимости отрывается отъ мысли, а тотъ, кто предался мысли, чувствуетъ себя оторваннымъ отъ жизни. Совершается тяжкая и Трудная работа, и немудрено, что при этомъ всякія противорчія упорно держатся, и не сглаживаются такъ легко, какъ многимъ думается и желается. Даже самымъ уважаемымъ дятелямъ нашей литературы можно сдлать справедливый упрекъ, что они мало практичны, что въ ихъ сужденіяхъ и взглядахъ на текущія дла есть нчто утопическое, есть доля мечтательности, длающая ихъ мало приложимыми. Такъ это есть, и такъ, я думаю, это и должно быть при настоящемъ положеніи вещей.

Литература выражаетъ состояніе общества. Общество (наше точно также страдаетъ теоретическимъ, отвлеченнымъ настроеніемъ, которое часто прорывается наружу самымъ страннымъ образомъ. Ибо что въ литератур еще допускается и иметъ свое оправданіе, то длается комическимъ, когда является въ практической и жизненной сфер. Ничего нтъ смтнаго въ томъ, что литература много толкуетъ о какомъ нибудь писател, въ этомъ состоитъ даже ея прямая обязанность, но когда писателя ни съ того, ни съ сего приплетуть къ какому нибудь длу, то этимъ будетъ только доказано, какъ мало это дло иметъ настоящей жизни, настоящаго интереса, и какъ полна голова въ’ немъ участвующихъ не дломъ, а всякими отвлеченностями. Подобныя вещи, однако же, случаются. Тамъ, гд, кажется, должна бы говорить сама жизнь, гд каждое слово должно бы отзываться твердо на земл стоящимъ интересомъ, быть воплощеніемъ дйствительныхъ чувствъ и желаній, и тамъ мы встрчаемъ все т же воздушныя распри и миражныя столкновенія, какія намъ хорошо знакомы въ литератур.

Въ самомъ дл, какія соображенія намъ случается слышать?— Положимъ, вздумаютъ разъяснять какое нибудь право, что говорятъ въ `такомъ случа? Вмсто того, чтобы доказывать дйствительное существованіе извстнаго права, его неотъемлемость и незамнимость, сейчасъ же пустятся въ теорію, станутъ выводить его изъ общихъ соображеній, и въ конц концовъ наговорятъ противъ себя больше, чмъ за себя. Есть у насъ ученые, которые стоятъ не за ученость, а за независимое состояніе и древнее происхожденіе, есть купцы, которые, забывая о своемъ богатств, мечтаютъ объ образованіи и знатности, есть, наконецъ, и дворяне, которые видятъ свою силу не въ древнемъ происхожденіи, а въ томъ, что они образованы и независимы. Такъ выходитъ по теоріи. По теоріи выходитъ, что сила должна принадлежать людямъ образованнымъ и заинтересованнымъ въ сохраненіи процвтанія порядка вещей,— и вотъ, дворянинъ, забывая свой родъ, толкуетъ объ образованіи и имуществ.

Такимъ образомъ везд отзывается не жизнь, а книжка. Самъ по себ, своимъ настоящимъ живымъ голосомъ не говоритъ ни одинъ элементъ общества’ Поэтому они и говорятъ не за себя, а противъ себя. Тысячи людей недворянскаго происхожденія могутъ обогнать дворянъ въ образованіи и въ богатств, и, слдовательно, на этомъ основаніи никакой разницы между тми и другими положить невозможно. Напротивъ, знатности у знатнаго человка ни перекупить, ни отнять невозможно, и, по справедливости, ему должно принадлежать все, что принадлежитъ знатности.

Еще боле странны т основанія, но которымъ иногда поднимаются эти рчи. Собственно каждому слдуетъ стоять или за общій интересъ, или за свой частный,— купцу за торговлю, знатному за свою знатность и т. д. Позволительно встревожиться, если бы какія нибудь бдствія грозили нарушить общіе или частные интересы. Тогда было бы понятно усиліе защищать интересы эти или предлагать мры къ ихъ защит. Тутъ дйствовало бы живое чувство самосохраненія. Между тмъ, на что намъ указываютъ? Какія опасности заставляютъ многихъ тревожиться за общее благо?

Послушать иныхъ, такъ эти опасности весьма грозны и состоятъ ни въ чемъ иномъ, какъ въ соціализм и коммунизм. Соціализмъ и коммунизмъ! Боже мой! Но вдь это прямехонько изъ книжки! Да’еще изъ какой,— изъ устарлой французской книжки! Вдь такъ могутъ говорить и думать только одни невжественные французы, называвшіе генерала Муравьева великимъ соціалистомъ и грозившіе Европ коммунизмомъ, который будто бы долженъ разлиться въ ней изъ Россіи. Говорить такъ, значитъ только показывать всмъ и каждому, что мы не имемъ и не чувствуемъ никакихъ дйствительныхъ опасностей, а имемъ въ голов только мнимые и фальшивые страхи, что настоящей, живой, дйствительной потребности и нужды у насъ нтъ никакой.

И такъ, подобные толки, мн кажется, доказываютъ, что ваше общество сильно пропитано отвлеченностію, что жизни въ немъ, еще мало сказывается, и что иныя его явленія, которыя по ошибк можно принять за живыя, сами какъ нельзя лучше обличаютъ свою безжизненность.

Новые люди.

Существуютъ ли у насъ новые люди, и если существуютъ, то что они такое? Вотъ вопросъ, который уже давно и весьма усердно разработывается русскою литературою. Не стану говорить о мелкихъ явленіяхъ, которымъ нтъ числа, упомяну только о главнйшихъ, читатель увидитъ, что и ихъ слишкомъ достаточно. Первый началъ дло чуткій Тургеневъ, который въ своемъ Базаров задумалъ изобразить новаго человка. Затмъ г. Писемскій написалъ Взбаламученное мор, въ которомъ по необходимому ходу дла являются и фигуры новыхъ людей. Затмъ романы, боле или мене захватывающіе тотъ же вопросъ, стали плодиться необыкновенно быстро. Въ ‘Русскомъ Встник’ явился романъ Марево, въ ‘Современник’ — Что длать? въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’ — Въ своемъ краю, въ ‘Эпох’ — Мудреное дло, въ ‘Библіотек для Чтенія’ только что кончился — Некуда. Все это вертится около одной главной точки, именно — образа новаго человка, и если дло пойдетъ тмъ же порядкомъ дальше, то насъ ждетъ впереди, очевидно, еще не мало романовъ того же рода.

Странный вопросъ, странная мысль! Я увренъ, что для многихъ этотъ предметъ покажется отнюдь не любопытнымъ, и они скажутъ, по обыкновенію, что я занимаюсь пустою болтовнею. Дйствительно, вопросъ этотъ какъ будто не играетъ никакой замтной роли въ другихъ длахъ и вопросахъ. Онъ не иметъ почти никакой связи съ интересами, всего боле привлекающими наше вниманіе. Можно подумать, что и весь вопросъ-то выдуманный и сочиненный гд нибудь въ уголку. Что за вздоръ, въ самомъ дл! Новые люди? Но люди всегда люди, природа человческая остается одна и таже. И какъ бы кто ни гнулъ себя я ни ломалъ, эта природа всегда скажется, всегда рано или поздно заявитъ свои неизмнныя свойства.

Нельзя не согласиться, что тутъ есть большая доля правды, нельзя не видть, что все, что происходитъ на дл, все, что совершается около насъ въ дйствительности и потому серіозно интересуетъ насъ,— происходитъ и совершается сообразно съ всегдашними свойствами человческой природы. Поэтому понятно, что многіе ни мало не интересуются вопросомъ о новыхъ людяхъ и отбрасываютъ эту мысль, какъ пустую мечту.

Однако же, я привелъ факты, я сослался на цлый рядъ произведеній, которыхъ ничтожными считать никакъ нельзя, которыя обращали на себя нердко вниманіе всхъ читающихъ людей, и которыя трактуютъ вопросъ о новыхъ людяхъ. Что же это значитъ, позволю себ спросить? Конечно, это еще не доказываетъ, чтобы какіе нибудь новые люди дйствительно существовали, конечно, это не значитъ даже того, чтобы новые люди были вообще возможны и чтобы ихъ можно было ожидать. Но это несомннно и неопровержимо доказываетъ, что русская литература была смущена мыслью о новыхъ людяхъ, что возможность новыхъ людей была предполагаема, или допускаема, или, наконецъ, принимаема съ горячею врою въ нашей литератур. Все равно — боялись ли новаго, ждали ли его, призывали или отрицали, но только мысль о новомъ, очевидно, тяготла надъ умами.

Мысль о новомъ! Какая печальная мысль! Какой знавъ глубокаго страданія! Не забудьте, что дло идетъ о человк, о человческой жизни вообще. Жизнь обыкновенно почитается великимъ благомъ. Если жизнь есть благо, то и ея формы, ея складъ и степени проявленія должны носить на себ отпечатокъ блага. Они должны быть намъ любезны, такъ какъ въ нихъ хотя несовершенно, хотя не вполн, но все же воплощается наша жизнь. Желать ихъ развитія, улучшенія, очищенія — дло понятное, мы всегда желаемъ преуспнія тому, что хорошо, тому, въ чемъ видимъ задатки для нашего счастья. Но пожелать совершенно новой жизни — что это значитъ? Опять повторю, это не значитъ, что новая жизнь приближается, не значитъ даже, что она возможна, но это несомннно значитъ, что, въ глазахъ желающихъ, ихъ дйствительная жизнь поблднла и потускнла до послдней степени, что, они не нашли и не умли найти въ ней ничего такого свтлаго и теплаго, чмъ бы подорожили, что ея формы и черты ея склада имъ опротивли, и что они готовы разомъ отвернуться отъ всего, что она ни содержитъ и въ чемъ ни проявляется.

Нельзя отъ души не пожалть людей, которые достигли такого мрачнаго унынія, и, признаюсь, слушая разсказы и разсужденія о новыхъ людяхъ, я всегда воображаю себ какія нибудь несчастія, какія нибудь отчаянныя растраты душевныхъ и тлесныхъ силъ, жизни сломленныя, разбитыя, расточенныя безъ цли и плода. Можетъ ли быть иначе? Эти люди должны чувствовать пустоту кругомъ, такую пустоту, въ которой не за что держаться, не къ чему стремиться, не чему посвятить себя. Я, разумется, говорю о чемъ нибудь реальномъ, твердомъ, ясно воплотившемся и могущемъ наполнить собою жизнь, а не объ однихъ несложившихся и туманныхъ стремленіяхъ.

Въ этомъ, конечно, и сущность дла. Вопросъ именно въ томъ, имютъ, ли новые люди какой нибудь опредленный идеалъ, и если имютъ, то въ чемъ онъ состоитъ? Надюсь, читатель согласится со мною, что на этотъ вопросъ не существуетъ яснаго и опредлительнаго отвта. Романы, которые я перечислилъ, отчасти противорчатъ другъ другу, отчасти неясны и шатки въ самыхъ изображеніяхъ. И — сказать ли правду?— почему-то мн кажется, что вс эти романы не изображаютъ дла такъ, какъ оно есть въ дйствительности, что самая суть дла ускользнула даже отъ самыхъ даровитыхъ изъ романистовъ, взявшихся за этотъ предметъ

Какъ бы то ни было,— вотъ богатый сюжетъ для нашихъ тонкихъ и проницательныхъ критиковъ. Имъ предстоитъ задача — уловить черты этого воздушнаго образа, столь долго занимавшаго собою нашихъ писателей и читателей. Образъ воздушный, но въ немъ есть реальныя черты, только измненныя по законамъ преломленія и отраженія въ воздушной сред.

Успхъ ‘Эпохи’.

Наша литература есть лсъ и притомъ весьма темный. Написавши это, я, признаюсь, невольно призадумался при мысли о другихъ литературахъ. Что же он,— ужели он такъ свтлы и ясны, что могутъ послужить укоромъ для нашей литературы? Нтъ, никакимъ образомъ. Нтъ, въ сравненіи съ ними, съ этими другими лсами, нашу литературу слдуетъ назвать свтлымъ лсомъ. Въ самомъ дл, по совершенно особеннымъ обстоятельствамъ, наша литература была до сихъ поръ, и большею частію есть и теперь, простое выраженіе чувствъ и мышей. Пусть въ большинств случаевъ это были чувства мелкія и фальшивыя, мысли глупыя и неосновательныя, дло не въ этомъ, а въ томъ, что писаніе было выраженіемъ дйствительныхъ чувствъ и мыслей, что читая русскую книгу или газету, читатель могъ быть увренъ, что съ нимъ говорятъ совершенно искренно, въ чистот и простот сердца. Такой характеръ русской литературы составлялъ и до сихъ поръ составляетъ ея прекраснйшее и достолюбезнйшее свойство, это свойство слдовало бы всми силами охранять и поддерживать, если бы стало оно теряться и сглаживаться.

Въ наши дни прогресса эта утрата и это сглаживаніе уже начинаетъ грозить нашей литератур. Общественное мнніе стало силою и печать стала силою. Всякая сила допускаетъ злоупотребленія. Всякая сила можетъ быть обращена въ орудіе, а всякое орудіе, какъ извстно, можетъ служить и для добрыхъ, и для злыхъ цлей. Такъ и литература, вмсто того, чтобы служить истин и правдивости, можетъ быть обращена въ орудіе лжи и фальши. Какъ скоро дло идетъ не о томъ, чтобы изложить свою мысль или выразить свое чувство, а о томъ, чтобы извстнымъ образомъ подйствовать на читателей, чтобы достигнуть въ этомъ отношеніи заране предположенной цли, то тутъ уже возможны всяческія поддлки подъ настоящую мысль и настоящее чувство. Читатели простодушны, читателямъ трудно отличить искренность отъ неискренности, имъ, наконецъ, некогда все сравнить, все поврить, во все вникнуть до тонкости, что мудренаго, что они примутъ за чистое золото даже самую грубую и явную ложь.

И такъ, я хотлъ замтить, что литература начинаетъ у насъ терять свою искренность. Примры неискренности являются все чаще и чаще. Слишкомъ много явилось случаевъ, когда отдаются на служеніе длу, которому въ душ нтъ никакого сочувствіи, нтъ, чаще всего, по той причин, что въ этой душ вообще никакихъ сочувствій, не обртается. Примры часты, если бы мы, однако же, вздумали указать на какой нибудь большой и поразительный примръ, который бы разомъ пояснилъ дло, то, какъ думаетъ читатель, на чемъ бы слдовало остановиться? На ‘Московскихъ Вдомостяхъ*? Едва ли съ этимъ согласится кто нибудь, сколько нибудь ясно понимающій дло. Въ какія бы ошибки ‘Московскія Вдомости* ни впадали, въ какое бы трудное положеніе он себя ни ставили,— нтъ сомннія, что все это длается искренно и что въ этой искренности заключается одна изъ тайнъ ихъ силы.

Нтъ, самый большой примръ неискренности, какъ тому и слдуетъ быть, явился у насъ, на просвщенныхъ берегахъ Невы, и всякій, сколько нибудь ясно понимающій дло, знаетъ его и согласится со мною, этотъ примръ — газета ‘Голосъ’. Можетъ быть найдутся читатели, которые вознегодуютъ на меня за столь рзкій приговоръ, можетъ быть иной даже спроситъ меня: кто меня поставилъ судьею надъ газетами и кому нужны мои приговоры? Смиренно отвчаю на это, что я отнюдь не считаю себя судьею, что я, въ качеств лтописца, просто записываю факты. Дло въ томъ, что вдь я читаю ‘Голосъ’, а не случится прочесть, такъ я безпрестанно слышу о немъ. Въ каждой лавочк, на каждомъ лотк съ книгами, гд продаются газеты отдльными нумерами, вы можете не найти какой угодно другой газеты, но ‘Голосъ* непремнно найдете. На каждой станціи желзной дороги, на какой хотите пристани пароходовъ, въ какомъ вамъ угодно трактир или въ самой мелкой кондитерской — вы, можетъ быть, не застанете парохода, не найдете кушанья, папиросъ, спичекъ, чтобы закурить папироску, но везд вы встртите на стн объявленіе объ изданіи газеты ‘Голосъ’. Однимъ словомъ, этотъ ‘Голосъ’ такъ громко раздается на берегахъ Невы, его звуки такъ часто и со всхъ сторонъ доходятъ до меня, что не замтить его и съ теченіемъ времени не отдать себ отчета въ впечатлніи, имъ производимомъ, было невозможно.

Впечатлніе не весьма пріятное. Есть въ каждой вещи признаки, которые обличаютъ ея сущность. Эта напыщенная рчь, желающая придать себ какъ можно боле твердый тонъ, это топорщеніе, стремящееся принять видъ чувства собственнаго достоинства, вся эта игра въ оскорбленіе, обиду и опасность, вс эти слишкомъ яростныя и слишкомъ частыя ссылки на общіе авторитеты гуманности, просвщенія и т. п.,— все это для внимательнаго наблюдателя служитъ только яснйшимъ доказательствомъ, что ни твердости мысли, ни искренности чувства, ни пламеннаго служенія принципамъ гуманности и просвщенія тутъ нтъ. Дурно безсмысліе, неодобрительны нелпости и крайности, до которыхъ инымъ случается доходить въ своемъ мышленіи, но безсмысліе и нелпости имютъ на своей сторон большую выгоду, если они совершенно искренни. По моему мннію, несравненно хуже ихъ отсутствіе мысли, принимающее видимость убжденія, или равнодушіе, играющее роль пламеннаго увлеченія. Тутъ является такая фальшь въ тон, такой диссонансъ, что ухо оскорбляется невыразимо. Этимъ диссонансомъ для меня постоянно отзывается ‘Голосъ’.

Чувствую, что мн здсь тотчасъ же слдуетъ привести выдержки и образчики, но теперь у меня ихъ нтъ подъ руками. Если же читатель непремнно ихъ желаетъ, то они не преминутъ явиться. Передъ нами цлый годъ и увы! я вдь буду читать ‘Голосъ’ въ этомъ году.

Теперь же я заговорилъ о ‘Голос’ только по поводу мысли о печати, какъ о средств и орудіи, а мысль о печати, какъ о средств и орудіи, была возбуждена во мн на сей разъ не ‘Голосомъ’, а другими, не столь крупными явленіями, именно нкоторыми нападеніями на ‘Эпоху’.

Всмъ и каждому извстно, что ‘Эпоха’ иметъ честь возбуждать противъ себя ожесточенное озлобленіе. Я говорю честь, ибо принимаю это озлобленіе за признакъ успха и возрастающаго значенія. Этотъ признакъ неизбженъ, т. е. по свойству души человческой, если есть успхъ, то непремнно слдуетъ озлобленіе. Конечно, обратное заключеніе — отъ озлобленія въ успху — не иметъ полной строгости, а только вроятность, но въ такой области какъ литература, эта вроятность весьма велика.

Ожесточеніе же доходитъ въ настоящемъ случа до крайностей, которыя какъ нельзя лучше доказываютъ его силу. Именно, печать употребляется какъ средство и орудіе, которымъ можно достигнуть цли и помимо истины. Такъ, въ ‘Современник’, въ послднемъ двойномъ номер, напечатана статейка о ‘Воспоминаніяхъ объ А. А. Григорьев’ г. Страхова. Статейка заявляетъ, что г. Страховъ написалъ свои воспоминанія съ тайною мыслію унизить и опошлить покойнаго А. Григорьева и для этой цли недобросовстно и нагло перетолковалъ его письма.

Конечно, подобныя вещи не заслуживаютъ ни малйшаго опроверженія, конечно, всякій, кто читалъ ‘ Воспоминанія’ г. Страхова, прочитавъ потопъ статейку ‘Современника’, ни минуты не задумается, не получитъ и тни сомннія относительно смысла и значенія этихъ ‘Воспоминаній’. Но статейка, очевидно, вовсе и не имла въ виду тхъ, кто читалъ статью г. Страхова, напротивъ она именно имла въ виду тхъ, кто статьи не читалъ, кто на вопросъ о ней, пожалуй, скажетъ: ‘не читалъ, да и читать не хочу!* Для такихъ написана статейка, и такіе найдутся, и такіе ей поврятъ.

Что прикажете длать? Печать — сила.

По слдамъ ‘Современника* идутъ многіе и, между прочимъ, ‘Будильникъ’. Въ No 9 напечатана въ немъ такая диковинка:

‘Эпоха’ затяла съ своимъ бывшимъ сотрудникомъ ‘посмертную полемикуў. Такъ . Достоевскій старается доказать А. Григорьеву (мертвому-то!), что онъ, т. е. Достоевскій писатель даровитый‘.

Совершенно ясно, что это напечатано для тхъ, кто мало читаетъ, кто почти ничего не знаетъ въ литератур. На такихъ господъ эти выходки и расчитываютъ.

По исторіи крестьянскаго дла.

Въ ‘Сверной Почт’ (No 25, 31 января) напечатанъ переводъ письма изъ С.-Петербурга, явившагося въ газет ‘Le Nord* и помченнаго 17-мъ (29-мъ) января. Письмо написано по поводу Московскаго дворянскаго собранія. Оно заключаетъ въ себ такія врныя черты современнаго состоянія Россіи, которыя показываютъ основательное знакомство съ коломъ нашего, внутренняго движенія. Вообще же письмо касается предметовъ величайшіе важности. Вотъ оно вполн:

‘Неоспоримо’,— пишетъ корреспондентъ,— ‘что мысли, высказанныя въ Москв, довольно распространены въ Россіи. Весь вопросъ заключается въ своевременности, свойств и объем учрежденій, которыя предполагается создать. Вотъ гд мыслящая масса длится на безконечные оттнки. Нкоторые хотли бы броситься, зажмуривъ глаза, въ западный парламентаризмъ, какъ бросаются въ воду, учась плавать. Другіе хотли бы, чтобы свободныя учрежденія возникли сами собою, естественно, изъ самыхъ ндръ живыхъ и народныхъ силъ страны. Иные же считаютъ ее не довольно зрлою для подобныхъ учрежденій. Они возражаютъ, что изъ числа ушедшихъ дале впередъ націй, ни одна, за исключеніемъ Англіи, не могла вынести этихъ учрежденій. Они желали бы продолжительной отсрочки, подготовки и постепеннаго развитія, расчитаннаго согласно съ свойствами духа народа, вся исторія котораго свидтельствуетъ, что онъ, во-первыхъ, по существу своему охранителенъ и мало склоненъ къ нововведеніямъ, а затмъ, 4то онъ вовсе не торопится, будучи увренъ въ своей громадной будущности’.

‘Я не стану говорить о крайнихъ партіяхъ, он лишены серіознаго значенія и корней въ стран. Но вы легко поймете, на какое безконечное множество оттнковъ, даже въ отношеніи къ умреннымъ либеральнымъ учрежденіямъ, подраздляется мыслящій классъ, въ сред котораго зретъ будущность Россіи. Московское дворянство занимаетъ здсь очень важное мсто. Его обвиняютъ въ томъ, что оно противопоставляетъ правительству свои конституціонныя стремленія вслдствіе недовольства отмною крпостнаго права’ Тутъ есть и правда, и неправда. Дворянство, у котораго однимъ почеркомъ пера отчуждена часть его собственности, приняло это ршеніе. Но оно стало домогаться, чтобы въ отношеніи къ тому, что у него осталось, его право собственности было ограждено отъ произвольныхъ преобразованій. Отсюда мысль о гарантіяхъ’.

‘Но не одинъ этотъ путь привелъ къ такому заключенію. Общее положеніе страны, неопредленность законовъ, соціалистскія стремленія, распространенныя извстнымъ классомъ, важное замшательство, произведенное въ труд отмною крпостнаго права, недостатокъ кредита и финансовыя затрудненія сильно содйствовали къ распространенію желанія боле широкихъ преобразованій. Такъ какъ правительство само дало толчокъ этому преобразовательному движенію, покинувъ волею прежняго бюрократическаго деспотизма и призвавъ страну въ завдыванію общественными длами, то послдствія настоящаго переходнаго положенія побудили даже самыхъ благоразумныхъ людей желать скорйшаго по возможности выхода изъ этого порядка вещей и предложить правительству содйствіе всхъ разумныхъ силъ націи’.

‘Вотъ, я думаю, истинное начало обнаружившагося въ Москв движенія. Собраніе дворянства было проникнуто общераспространеннымъ желаніемъ, оно думало, что кому нибудь надо первому выйдти изъ области неясныхъ стремленій и вступить на поприще политической дятельности’.

‘Не ищите иной причины для демонстраціи, которую оно попыталось произвести. Не ищите здсь ни заговора, не революціонной попытки, ни даже проявленія сильно сплоченныхъ партій, вступающихъ въ борьбу съ правительствомъ. Скоре тутъ было увлеченіе. Нсколько убжденныхъ людей хотли первые осуществить на дл чувство, принадлежащее очень многимъ, даже рискуя повредить себ лично въ виду сомнительности успха’.

‘И такъ, не должно осуждать слишкомъ строго это увлеченіе, даже и не раздляя его. Но слдуетъ ли одобрить его? Естьли въ этомъ поступк доля практической мудрости и политической зрлости, соотвтствующая чувству, которое внушило этотъ поступокъ, и способная съ пользою послужить длу, которое имлось въ виду?*

‘Я не думаю. Во-первыхъ, собранію не слдовало допускать, чтобъ это выраженіе желанія исходило отъ дворянства — класса, стоящаго особнякомъ въ русскомъ обществ. По ныншнимъ временамъ — это анахронизмъ. Если дворянство хотло обнаружить свою жизненность и доказать, что оно не считаетъ себя умершимъ въ качеств отдльной корпораціи, ю оно могло выбрать иное поприще. Для такого предпріятія било мало вроятности успха, но, по крайней мр, дворянство причинило бы вредъ только самому себ’.

.Если московское дворянство думало возвыситься, поставивъ себя, посредствомъ этой демонстраціи, во глав либеральнаго движенія, то и тутъ оно ошиблось въ расчет. Ему предстояло довольно дла на томъ пути, который былъ открытъ ему самимъ Государемъ — въ уздныхъ и губернскихъ земскихъ собраніяхъ, гд призваны участвовать посредствомъ выборовъ не только дворяне, но вс классы общества. Здсь дворянству было отведено мсто и указана роль. Оно должно было, по своему естественному всу, стать во глав собраній, приспособить ихъ къ согласію въ дйствіяхъ, научить ихъ своимъ примромъ спокойному и достойному обсужденію длъ, законности въ возбужденіи новыхъ вопросовъ, дятельности практической и сдержанной. Когда же эта собранія показали бы себя такимъ образомъ на дл, тогда желанія, которыя они заявили бы Государю съ должнымъ согласіемъ и зрлостью, получили бы въ Его глазахъ неоспоримую цну. Потому что нтъ ничего несправедливе, какъ предполагать, что правительство противится мысли объ участіи законныхъ интересовъ въ длахъ, ихъ касающихся, путемъ представительства, основаннаго на выборномъ начал. Оно не хочетъ для Россіи только буйнаго парламентаризма иностранной выдлки, того адвокатскаго парламентаризма, котораго не могла вынести Франція, который затрудняетъ Пруссію теперь въ блестящую, впрочемъ, эпоху ея исторіи. Нигд этотъ парламентаризмъ не былъ бы такъ гибеленъ, какъ въ Россіи, гд нужны не слова, а дло. Что же касается представительства серіознаго, практическаго, чистой пробы, укрпленнаго своими корнями въ ндрахъ общества, въ сред живыхъ и законныхъ интересовъ, то русское правительство далеко не противъ него. Самъ Государь заложилъ его основы созваніемъ выборныхъ губернскихъ и уздныхъ собраній’.

‘Демонстрація же, произведенная теперь въ Москв, скоре похожа на парламентскія пренія Запада, гд разгоряченныя собранія позволяютъ ораторамъ, упивающимся звуками своихъ собственныхъ словъ, увлекать себя на дла необдуманныя, несвоевременныя, практически безполезныя, даже вредныя’.

‘Какое заключеніе будетъ выведено изъ этого? Я говорю не о крайнихъ партіяхъ, прирожденныхъ врагахъ умренной свободы, а о людяхъ благоразумныхъ и здравомыслящихъ. Изъ этого заключатъ, что если собраніе, составленное изъ отборнаго дворянства и общества, обнаружило такъ мало практическаго политическаго смысла, то значитъ, что Россія не созрла для серіозныхъ представительныхъ учрежденій’.

‘Что произойдетъ изъ этого?— Что правительство будетъ мене расположено ускорить развитіе смянъ, которыя оно по* сяло, и что, такимъ образомъ, собраніе московскаго дворянства, вмсто того чтобы приблизить, отдалило осуществленіе дла, подвинуть которое его побудилъ патріотизмъ’.

‘О такомъ результат вс должны сожалть. Однако, можно надяться, что прискорбныхъ послдствій не будетъ. Съ одной стороны, здравый смыслъ публики, а съ другой — непоколебимая твердость, съ которою правительство идетъ по либеральному пути, служатъ врнымъ ручательствомъ, что движете Россіи впередъ не будетъ серіозно задержано излишествами рвенія’.

Это дворянское собраніе есть, очевидно, фактъ частный, мстный, невыражающій собою общаго положенія дла. Объ этомъ можно судить, между прочимъ, и потому, какъ изображается въ письм отношеніе московскаго дворянства къ крестьянскому длу. Никакъ нельзя сказать чтобы все дворянство относилось къ этому длу такимъ же образомъ. ‘Московское дворянство обвиняютъ въ томъ’,— сказано въ письм,— ‘что оно противопоставляетъ правительству свои конституціонныя стремленія вслдствіе недовольства отмною крпостнаго права. Тутъ есть и правда, и неправда’. Въ первый разъ мы слышимъ, что изъ-за крестьянскаго дла между правительствомъ и дворянствомъ существуетъ нкоторая оппозиція. До сихъ поръ мы полагали, что въ той или другой степени, но дворянство въ этой великой мр было на сторон правительства, что оно въ большей или меньшей степени добровольно сложило съ себя извстныя права. Такой характеръ крестьянскаго дла приносилъ собою честь русскому дворянству, и мы не думаемъ, чтобы эта честь могла быть отрицаема у него вполн, не была бы хотя отчасти признаваема за нимъ. ‘Дворянство’,— говоритъ дале письмо,— у котораго однимъ почеркомъ пера отчуждена часть его собственности, приняло это ршеніе’. Опять мы не думаемъ, чтобы это можно было отнести ко всему дворянству. Крестьянское дло не ршено однимъ почеркомъ пера. Оно было предлагаемо дворянами, было обсуждаемо въ комитетахъ, состоявшихъ изъ дворянъ, было, наконецъ, поршено по мысли нкоторыхъ изъ дворянъ. Никакимъ образомъ невозможно сказать, что русское дворянство вообще только приняло то ршеніе, въ той или другой мр, но оно само постановило это ршеніе.

И такъ, хотя московское дворянское собраніе было проникнуто повсюду распространеннымъ желаніемъ’, какъ говоритъ письмо, однакоже очевидно, не должно смшивать московское дворянство съ русскимъ дворянствомъ вообще. Дворянство вообще, можетъ быть, не впадаетъ въ ‘анахронизмъ’, можетъ быть оно не станетъ считать себя умершимъ въ качеств особенной корпораціи, не признаетъ себя классомъ, стоящимъ особнякомъ въ русскомъ обществ’. Оно не должно длать ничего подобнаго, если хочетъ быть правымъ въ глазахъ большинства публики’, говоритъ письмо, вроятно, прибавимъ мы, и въ глазахъ тхъ своихъ членовъ, которые составляютъ настоящее, здоровое его ядро.