Заметки летописца, Страхов Николай Николаевич, Год: 1864 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 27 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Н. Страховъ. Изъ исторіи литературнаго нигилизма. 1861—1865.

С.-Петербургъ. Типографія брат. Пантелеевыхъ. Верейская ул., No 16. 1890.

ЗАМТКИ ЛТОПИСЦА.

Эпоха, 1864, Мартъ.

Предисловіе

‘Марево’ и естественныя науки

Членъ Жонда о нашей журналистик

Дла въ редакціи ‘Современника’

Славянофильство и Гегель

Г. Юркевичъ о г. Спасович

Два слова объ истин

Отвтъ г. Спасовича

Междоусобіе

Германствующія во Франціи

Ироническое и злокачественное недоразумніе

Предисловіе.

Я ничего не начинаю и ни къ чему не приступаю, собственно говоря, я продолжаю давно начатое дло, и потому долженъ сдлать это предисловіе. Читатели найдутъ здсь рядъ бглыхъ замтокъ, тхъ замтокъ, которыя каждый длаетъ, читая современныя книги и журналы и раздумывая о современныхъ длахъ. Порядка въ нихъ никакого не будетъ, за то я постараюсь, чтобы он имли строгую, связь. Начала у нихъ нтъ и конца имъ быть не можетъ, но, по мр силъ, я придамъ имъ правильное теченіе. Этими объясненіями я хотлъ бы заране предупредить нкоторые упреки, которыхъ опасаюсь. Можетъ быть читатель, прочтя иную замтку, скажетъ: что же это какъ-то ничмъ не оканчивается? Отвчаю: я бы остался доволенъ и тмъ, если бы вы сказали, что это неоконченное хорошо начинается. Можетъ быть читатель въ другой разъ замтитъ: какъ мало сказано! Это слдовало бы развить и изложить обстоятельно. Отвчаю: я радъ, что хоть затронулъ то, что привлекаетъ ваше вниманіе, и, по вашему мннію, заслуживаетъ большаго развитіи.

‘Марево’ и естественныя науки.

Съ большимъ интересомъ читается романъ Марево (‘Русск. B.’ NoNo 1 и 2), еще не конченный. Онъ принадлежитъ къ полемическимъ романамъ въ род Взбаламученнагоморя, т. е. онъ въ лицахъ изображаетъ борьбу мнній и убжденій, еще въ настоящую минуту волнующихъ общество, причемъ авторъ самъ тайно становится на одну изъ борющихся сторонъ. Читателю обыкновенно не трудно бываетъ проникнуть эту тайну и отличить, съ кмъ изъ дйствующихъ лицъ авторъ соглашается и съ кмъ нтъ. Правда, авторы всячески стараются скрыть столь непозволительные пріемы, стараются сдлать свои лица вполн живыми людьми, а не простыми вывсками извстныхъ мнній, но вполн это рдко удается. Чаще всего, гд нибудь въ уголк картины, среди лицъ, стоящихъ на заднемъ план, попадаются фигуры слегка набросанныя и потому невольно обнаруживающія замыслы автора, эти лица вполн напоминаютъ старинныхъ Стародумовъ и Здравомысловъ.

Если я сильно не ошибаюсь, въ Марев къ такимъ фигурамъ относятся директоръ гимназіи Разгоняевъ и учитель математики Тонинъ. Между ними идетъ разговоръ о томъ, почему ученики въ ихъ гимназіи такъ распущены. Разгоняевъ, только что принявшій начальство надъ гимназіею и пораженный нкоторыми сценами, спрашиваетъ Тонина: ‘Что это такое? помилуйте, что это такое? Они хотятъ учить, а не учиться! Что тутъ длать?’

Тонинъ отвчаетъ:

‘Въ этой несчастной страсти перечить учителямъ виноваты сами учителя, поднимающіе мальчишекъ на ходули. Чмъ, напримръ, занимаются въ класс исторіи? Читаютъ Бокля, котораго, конечно, не понимаютъ, въ класс естественной исторіи разсуждаютъ о теоріяхъ постепеннаго развитія существа отъ простйшихъ формъ и проч.’

И такъ, вотъ гд зло! Теорія постепеннаго развитія изъ простйшихъ формъ есть одинъ изъ ядовъ, растлвающихъ умы. Въ другомъ мст, тотъ же Разгоняевъ бесдуетъ съ невстой Тонина, Врочкой, изображающей собою отчаянную нигилистку. Врочка говоритъ о своемъ жених Тонин.

‘Я все прошу его посвятить себя длу, въ которомъ теперь настоятельная необходимость’…

— Что же это такое?

‘Я говорю про религію природы. Съ его дарованіями онъ могъ бы очень популярно изложить это, знаете, сперва происхожденіе земли по Лапласу, потомъ произвольное зарожденіе первой клточки изъ неорганическихъ элементовъ: кислорода, водорода и углерода, потомъ какъ она осложнялась въ животныхъ организмахъ и, наконецъ, достигла высокаго развитія въ человк, этомъ крайнемъ воплощеніи химіи и физіологіи…

— Но вдь это все гипотезы,— перебилъ Разгоняевъ. ‘Неужели это Тонинъ такъ взбудоражилъ ее?’ вертлось у него въ голов.

Что такое гипотезы? Нчто противоположное фактамъ, твердому, положительному знанію. Гипотезы — это предположенія, выдумки, мечты, въ такомъ смысл, конечно, и поставлено здсь это слово.

Уже не разъ попадаются у насъ такіе легкомысленные отзывы о теоріяхъ и взглядахъ, имющихъ существенное значеніе въ естественныхъ наукахъ. Обыкновенно притомъ эти ученія искажаются и представляются въ нсколько превратномъ вид. Такъ и здсь. Что человкъ есть крайнее воплощеніе химіи и физіологіи — такой нелпости никакая наука не учитъ. Другое дло теоріи постепеннаго осложненія организмовъ Каждый разъ, когда зайдетъ дло объ этой теоріи, мнживо при этомъ представляется то время, когда явилась на свтъ система Коперника. И съ нею было тоже. Система Коперника тоже считалась ядомъ, растлвающимъ умы и подрывающимъ уваженіе къ преданію. И объ ней точно также говорили, пожимая плечами: помилуйте! Вдь это одна гипотеза!

Теорія постепеннаго развитія, конечно, не мене важна чмъ система Коперника. Удивительно, какъ люди и сихъ поръ не вразумились опытомъ. Обращаться съ взглядами этихъ наукъ нужно въ высшей степени осторожно, глумиться здсь нельзя смть, а не то мы какъ разъ попадемъ въ число тхъ людей, для которыхъ казалось нестерпимой нелпостію, что земля кругла, было страхъ какъ смшно, что она вокругъ солнца обращается.

Членъ жонда о нашей журналистик.

Очень любопытны недавно напечатанныя мннія о нашей журналистик одного Поляка, агента жонда народоваго, по имени Стрыцкаго. Напечатаны он и сообщенной стать варшавскаго Всеобщаго Дневника Стрыцкій на допросахъ объяснялъ, почему было сдлано покушеніе на жизнь майора Роткирха, корреспондента ‘Московскихъ Вдомостей’. Между прочимъ, Стрыцкій сказалъ слдующее:

‘Dziennik Povszechny постоянно срывалъ съ насъ маску и обнаруживалъ насъ во всей нашей нагот: но ему не врили, потому что русскія газеты тогда еще молчали. Но вотъ заговорили Московскія Вдомости: он боле всхъ повредили нашей справ. Они начали рзко порицать русское управленіе въ Варшав за бездйствіе власти. Покуда Московскія Вдомости молчали, польская справа стояла на высокомъ пьедестал, и Европа вс наши обманы принимала за чистую монету. Но Московскія Вдомости сбросили ее въ грязь, выказавъ вс ея недостатки, всю ея ложь и выставивъ сущность дла въ настоящемъ свт. Московскія Вдомости одн охладили къ намъ Европу. А какъ г. Роткирхъ во всемъ этомъ былъ главнйшимъ дятелемъ, потому что онъ заявлялъ малйшій фактъ и подрывалъ цлый фундаментъ зданія, и притомъ былъ не русскій, а нмецъ, обязанный намъ симпатизировать наравн со всми нмцами, облагодетельствованными вообще польскимъ народомъ (??), то онъ и подлежалъ смертной казни, въ примръ другимъ. Впрочемъ, до убійства еще быть можетъ не дошло бы, потому что мннія раздлились: г. Роткирхъ пользовался репутаціей честнаго человка, пріобрлъ большую симпатію въ народ, помогая каждому сколько могъ, убійствомъ его жондъ боялся охладить къ себ народъ, но изъ Кракова надодали жонду безпрестанными требованіями истребить всхъ корреспондентовъ московскихъ и нмецкихъ газетъ и сотрудниковъ ‘Всеобщаго Дневника’, съ которыми не могла уже совладать польская печать. За ‘Московскими Вдомостями’ шелъ, не отставая ни на шагъ ‘Русскій Инвалидъ’, потомъ ‘С.-Петербургскія Вдомости’ и др. Послднія и ‘Голосъ’ сначала намъ благопріятствовали, но потомъ измнили’. (‘Московск. Вд.’ 1864, No 63).

Многое тутъ, конечно, справедливо, и читатели, безъ сомннія, легко отдлятъ искаженіе, порожденное незнаніемъ и увлеченіемъ, отъ врныхъ чертъ.

Дла въ редакціи Современника’.

Дла редакцій обыкновенно остаются тайной для современниковъ и открываются только потомству въ литературныхъ воспоминаніяхъ и біографіяхъ. Счастливый случай позволяетъ мн, однако же, занести въ свои замтки нкоторое извстіе о томъ, что творится въ настоящую минуту въ одной изъ главнйшихъ нашихъ редакцій. Въ 1 No Современника, въ некролог А. Дружинина, подписанномъ Н—въ, сказано:

‘Дружининъ обладалъ, между прочимъ, удивительною силою воли и замчательнымъ характеромъ. Услыхавъ о затрудненіи къ появленію въ свтъ статьи только что оконченной, онъ тотчасъ же принимался писать другую. Если и эту постигала та же участь, онъ, не разгибая спины, начиналъ и оканчивалъ третью. Кто помнить блескъ, живость, занимательность тогдашнихъ фельетоновъ Дружинина, которые во всей журналистик того времени одни только носили на себ печать жизни,— тотъ согласится, что такой человкъ въ данное время въ редакціи журнала могъ ломаться сколько душ угодно. Дружининъ былъ выше этого ломанья, о которомъ мы упоминаемъ потому, что оно не чуждо многимъ достойнымъ дарованіямъ, нашъ портфель полонъ комическихъ фактовъ по этой части’.

Любопытно, очень любопытно! Такъ ломаются, сильно ломаются? И кто бы такой это былъ? Кто это достойныя дарованія, наполнившія портфель г, Н—ва комическими фактами? Неужели г. Щедринъ? Или можетъ быть г. Антоновичъ? Неужели же г. Пыпинъ?

Все это покрыто еще мракомъ неизвстности, и мы должны предоставить будущему полное разъясненіе этихъ тайнъ, хранящихся въ портфел редакціи ‘ Современника’.

Кстати, откуда произошло ложное мнніе, господствовавшее нсколько времени назадъ, что будто только у ‘Русскаго Встника’ есть портфель редакціи? Вы видите, онъ есть и у ‘Современника’.

Словянофильство и Гегель.

Давно уже мн хотлось обратить вниманіе читателей на одно любопытное открытіе въ исторіи нашей умственной жизни. Впрочемъ, какъ я ни запоздалъ, мн кажется, что, по нкоторымъ обстоятельствамъ, и теперь эта замтка не будетъ лишена интереса.

Года полтора назадъ, въ ‘Русск. Встник’ (1862 г., No 11) была напечатана статья г. Лонгинова о Чаадаев и при ней интереснйшій документъ,— два письма Чаадаева къ Шеллингу, писанныя на французскомъ язык. Въ одномъ изъ этихъ писемъ Чаадаевъ говоритъ о славянофильств, онъ утверждаетъ, что славянофильство развилось у насъ подъ вліяніемъ нмецкой философіи, и притомъ именно подъ вліяніемъ Гегеля. Такое свидтельство о происхожденіи славянофильскаго ученія очень важно, потому что Чаадаевъ былъ, конечно, изъ самыхъ компетентныхъ судей въ этомъ дл, да и самое дло, т. е. зарожденіе славянофильства, совершилось у него на глазахъ. Какъ видно, оно очень его затрогивало и занимало.

Письмо писано въ 1842 году. Въ этомъ году Шеллингъ былъ приглашенъ въ берлинскій университетъ читать философію. Чаадаевъ съ радостію узналъ объ этомъ событіи, и его письмо имло цлью — изъявить Шеллингу эту радость и пожелать ему всякаго успха. Главная причина, по которой это событіе имло важность и по которой Чаадаевъ ему радовался, состояла въ томъ, что новое преподаваніе Шеллинга должно было уничтожить господство гегелевской философіи, все еще сохранявшей тогда свой полный авторитетъ. Побды надъ этою философіею нетерпливо ждали вс поклонники Шеллинга, и самъ онъ надялся и общалъ быть побдителемъ. Чаадаевъ поздравляетъ Шеллинга съ его торжествомъ и потомъ пишетъ:

‘Я не имю притязанія думать, что мои поздравленія могутъ необыкновенно тронуть васъ, и можетъ быть, если бы мн нечего было боле сказать вамъ, я воздержался бы отъ писанья къ вамъ, но я не могъ устоять противъ желанія сообщить вамъ, какой могущественный интересъ связанъ для насъ съ вашимъ ныншнимъ преподаваніемъ, и также, съ какими глубокими симпатіями маленькая группа нашихъ философскихъ умовъ привтствовала ваше вступленіе въ этотъ новый періодъ вашего славнаго поприща’.

‘Безъ сомннія, вамъ извстно, что спекулятивная философія уже давно проникла къ намъ, что значительная часть нашего юношества, жадная къ новымъ понятіямъ, усердно предалась этой готовой мудрости, разнообразныя формулы которой даютъ нетерпливому неофиту безцнное преимущество, снимая съ него трудъ тщательнаго размышленія, и высокомрныя пріемы которой такъ нравятся юношескимъ умамъ. Но вы, вроятно, не знаете того, что мы въ настоящую минуту находимся посреди нкотораго рода умственнаго кризиса, который долженъ имть необыкновенное вліяніе на будущность нашей цивилизаціи, что мы поражены національной реакціей, страстной, фанатической, ученой, которая естественно вытекаетъ изъ чужеземныхъ тенденцій, слишкомъ долго господствовавшихъ въ нашей жизни, но которая, однако же, въ своей узкой исключительности стремится ни чуть не мене какъ къ радикальной перестройк идеи страны, идеи, образовавшейся, какъ она теперь есть, не въ силу какого-нибудь соціальнаго катаклизма, что могло бы извстнымъ образомъ оправдать усиленный поворотъ къ прошлому, а просто въ силу естественнаго хода вещей, по неизбжной логик временъ, а что всего важне, по самому характеру націи. И вотъ, философія, для развнчанія которой вы явились въ Берлинъ, проникая къ намъ, сочетаясь съ ходячими у насъ идеями, совокупляясь съ господствующимъ у насъ духомъ, угрожала намъ совершенно извратить наше національное чувство, т. е. начало, скрытое въ глубин сердца каждаго народа, которое составляетъ его сознаніе, его особый способъ, которымъ онъ понимаетъ себя и ведетъ себя во пути, назначенному ему въ общемъ распорядк міра. Изумительная гибкость этой философіи, допускающей всевозможныя приложенія, создала у насъ самыя странныя мечты о нашей роли въ мір, о нашихъ будущихъ судьбахъ, ея фаталистическая логика, которая почти уничтожаетъ произволъ, хотя и признаетъ его на свой ладъ, которая повсюду находитъ неумолимую необходимость, обратясь къ нашему прошедшему, готова была превратить всю нашу исторію въ ретроспективную утопію, въ надменную апоозу русскаго народа, ея система всеобщаго примиренія посредствомъ совершенно новаго хронологическаго пріема, подстрекнувъ образчики нашихъ философскихъ дарованій, повела насъ къ мысли, что предупреждая ходъ человчества, мы уже осуществили среди самихъ себя ея заносчивыя теоріи, наконецъ, она угрожала, можетъ быть, лишить насъ лучшаго наслдства нашихъ отцовъ, той цломудренности ума, той воздержности мысли, которою напитала ихъ религія, носящая глубокій отпечатокъ созерцанія и аскетизма. Судите посл этого, какъ радостно вс т изъ насъ, кто истинно любитъ свою страну, должны были привтствовать ваше появленіе въ средоточіи этой философіи, вліяніе которой могло быть для насъ такъ гибельно. И не думайте, чтобы я преувеличивалъ это вліяніе? Есть минуты въ жизни народовъ, когда всякое новое ученіе, каково бы оно ни было, всегда получаетъ необыкновенное могущество вслдствіе необыкновеннаго движенія умовъ, которое характеризуетъ эти эпохи. А нужно признаться, жаръ, съ которымъ у насъ на поверхности общества бьются, чтобы найти какую-то потерянную національность, доходитъ до невроятной степени. Роются во всхъ уголкахъ нашей исторіи, передлываютъ исторію всхъ народовъ міра, приписываютъ имъ общее происхожденіе съ племенемъ Славянскимъ, смотря по большей или меньшей ихъ заслуг, перерываютъ всю вору земнаго шара, чтобы открыть въ ней свидтельства новаго народа Божія, и, между тмъ какъ эта упрямая національность ускользаетъ отъ всего этого тщетнаго труда, фабрикуютъ новую національность, которую желали бы наложить на страну, относящуюся, впрочемъ, совершенно равнодушно къ лихорадочному увлеченію этой безбородой науки. Но лихорадки заразительны, и, если бы ученіе о непосредственномъ обнаруженіи абсолютнаго духа въ человчеств вообще и въ каждомъ изъ его членовъ въ частности, продолжало царствовать въ вашей ученой метрополіи, то, я увренъ, въ скоромъ времени весь нашъ литературный міръ сталъ бы приверженцемъ этой системы, раболпствующей передъ человческимъ разумомъ и услужливо льстящей всмъ его притязаніямъ. Какъ вы знаете, въ дл философіи мы находимся еще только на точк отправленія, и такъ, вопросъ въ томъ, отдадимся ли мы во власть идей, вызывающихъ въ самой сильной степени всякаго рода личное надменіе, или же, оставаясь врными той дорог, по которой мы шли до сихъ поръ, мы будемъ продолжать ходить путями того религіознаго смиренія, той умственной скромности, которая во вс времена была отличительною чертою нашего національнаго характера и, наконецъ, плодотворнымъ началомъ нашего своеобразнаго развитія. И такъ, продолжайте, милостивый государь, торжествовать надъ гордою философіею, думавшею, что она замнила собою вашу философію. Какъ вы видите, судьбы одной изъ великихъ націй зависятъ въ нкоторомъ смысл отъ успха вашей системы. Пусть мы увидимъ, что когда нибудь среди насъ созрютъ вс плоды истинной философіи, и пусть мы будемъ обязаны этимъ вамъ?

1842 г. Москва 20 мая’.

Не берусь судить окончательно о врности показаній, содержащихся въ этомъ документ, во всякомъ случа, они очень важны и должны имть прочное фактическое основаніе.

Одно, конечно, врно и не подлежитъ никакому сомннію, именно, что славянофильство развилось у насъ подъ вліяніемъ нмецкой философіи, хотя можетъ быть не исключительно подъ вліяніемъ Гегеля, какъ полагаетъ Чаадаевъ. Фактъ очень извстный. Противники славянофиловъ очень часто ставятъ его имъ въ упрекъ и укоризну. ‘Вы’,— говорятъ они,— ‘судите о русскомъ народ по нмецкимъ книжкамъ, своей народности, о которой вы столько толкуете, вы не можете понимать иначе какъ посредствомъ нмецкой метафизики’. И это — совершенно справедливо, какъ скоро рчь зайдетъ о народ, понимаемомъ не какъ простое скопленіе человческихъ недлимыхъ, то уже по словамъ видно, откуда мы взяли форму для этихъ мыслей. Тутъ непремнно будетъ — органическое цлое и развитіе, самобытность и заемныя формы, народный духъ и его проявленія и др. Однимъ словомъ, мы не можемъ говорить о народ иначе, какъ словами или прямо нмецкими, или переведенными съ нмецкаго, т. е. мы употребляемъ философскія категоріи, выработанныя и разъясненныя нмцами. Своихъ словъ у насъ для этого нтъ.

Мн кажется, рядомъ съ этимъ важнымъ явленіемъ можно поставить другое, точно также сказывающееся весьма сильно. Именно, если о народ мы думаемъ по нмецки, то о государств и о политическихъ событіяхъ мы большею частію думаемъ по французски, а если не по французски, то много-много что по англійски. Французская исторія насъ особенно привлекаетъ, можно безъ преувеличенія сказать, что мы воспитаны на ней несравненно больше, чмъ на своей русской. Яркія картины судебъ великой націи,ея блистательные короли, ея великіе перевороты, жестокая борьба партій высокопарное краснорчіе, кровь и побда, почти невроятныя крайности и увлеченія, ни съ чмъ несравнимая экзальтація — все это живо передъ нашими глазами, все это господствуетъ надъ нашими мыслями. Нужно прибавить къ этому то обаяніе, которое свойственно чужому и прошлому, нужно взять во вниманіе и то, что впечатлніе постоянно подновляется и усиливается чтеніемъ новыхъ книгъ по этой исторіи. Отъ этого происходитъ, что подъ явленія этой исторіи, подъ т формы лицъ и событій, которыя въ ней встрчаются, мы подводимъ вс современные случаи и происшествія. Безпрестанно можно услышать: ‘да такъ было при Людовик XIV, при Людовик XV!’ ‘Это напоминаетъ 89 годъ!’ ‘Тоже самое случилось въ 92 году!’ и т. п.

Такимъ образомъ оказывается, что міръ нашихъ понятій, во многихъ и самыхъ важныхъ своихъ частяхъ, есть міръ наносный и чужой. Чтобы основательно су, дить объ этомъ явленіи, не нужно, однако же, подводить его подъ одну общую точку зрнія. Всего лучше будетъ, если мы съумемъ различать въ данномъ явленіи его органическія части. Подражаніе подражанію рознь. Большая разница, напримръ, между усиліями россійскаго юноши, который стремится перенять манеры и тонъ парижскаго франта, и стараніями другаго юноши, который вздумалъ усвоить себ теоріи и ученія какого нибудь французскаго химика или математика. На сколько первое нелпо, безплодно и уродливо, на столько второе правильно, законно и плодотворно. Слдовательно, въ отношеніи къ заимствованію мы будемъ различать между однми и другими сферами мысли и дятельности. Очевидно, есть сферы, гд подражательность боле законна и другія, гд она мене законна. Именно, чмъ отвлеченне и обще какая нибудь область, тмъ правильне и законне въ ней подражательность, напротивъ, чмъ ближе какая нибудь область къ конкретной, непосредственной жизни, чмъ тсне въ ней сливается форма съ содержаніемъ, тмъ уродливе и незаконне будетъ въ ней подражаніе. Чистыя голыя формы, отъ которыхъ содержаніе нисколько не зависитъ, можно заимствовать съ полнымъ правомъ. Поэтому, философія, разсматриваемая съ формальной стороны, какъ метода, какъ пріемъ мысли, составляетъ такое же общее достояніе, какъ математика!

Никакъ нельзя этого сказать о нашемъ расположеніи понимать политическую жизнь по французскимъ или даже по англійскимъ образцамъ. Формы политической жизни тсно сливаются съ самымъ содержаніемъ, съ историческою индивидуальностію народа, которому они принадлежатъ.

Г. Юркевичъ о г. Спасович.

Въ NoNo 9, 10 и 11 Современной Лтописи явилась весьма достойная чтенія статья г. Юркевича о книг г. Спасовича — Учебникъ Уголовнаго Права. Эта книга надлала много шума, она была публично защищаема авторомъ, какъ диссертація на степень доктора, и потомъ самый этотъ диспутъ послужилъ яблокомъ раздора и былъ предметомъ журнальной полемики. Одни утверждали, что г. Спасовичъ блистательно защищалъ свою книгу, другіе же писали, что блистательны были только рукоплесканія многочисленныхъ его приверженцевъ, ни сколько не заслуженныя его слабыми отвтами противъ сильныхъ нападеній. Статья г. Юркевича показываете намъ, что это послднее гораздо вроятне, она отличается того рзкостію полемическихъ пріемовъ, которая бываетъ у людей, питающихъ большое пристрастіе къ умственной чистоплотности, и безпощадно разоблачаете несостоятельность пресловутаго учебника.

Одно только показалось намъ страннымъ. По какому то непонятному уклоненію, статья говоритъ не только о книг г. Спасовича, но и о самомъ г. Спасович. Нтъ никакого сомннія, что г. Юркевичъ иметъ полное право говорить о комъ угодно, онъ можетъ, конечно говорить и о г. Спасович, можетъ выступить передъ обществомъ какъ обличитель дурнаго поведенія и на строенія этого человка. Но для такого обличенія, намъ кажется, у почтеннаго профессора должны бы имться твердыя основанія, какіе нибудь положительные факты дйствительное знакомство съ самою личностію г. Спасовича. Между тмъ, ничего этого нтъ, сужденіе о г. Спасович сказалось какъ-то не намренно и основывается единственно на его книг. А разв книга можетъ быть основаніемъ? Положимъ, что г. Спасовича дурно разсуждаетъ а совсти, слдуетъ ли изъ этого что онъ человкъ безсовстный? Положимъ, что онъ не уметъ составить врнаго понятія о справедливости слдуетъ ли изъ этого, что онъ ни въ чемъ справедливости не наблюдаетъ?

Приведемъ выписки. Г. Юркевичъ очень сожалетъ о добромъ старомъ времени и описываетъ современное настроеніе умовъ и душъ слдующимъ образомъ:

‘Мы ищемъ удовольствія, а не справедливости, мы хотимъ знать то, что доставляетъ намъ больше Наслажденія, а не то, въ чемъ состоятъ наши обязанности, мы предпочитаемъ требованія страсти внушеніямъ совсти. Подавайте же намъ то, чего мы ищемъ, чего мы хотимъ и что предпочитаемъ. Перестаньте толковать объ этихъ истертыхъ понятіяхъ, каковы: справедливость, долгъ, совсть. Это ветошь, которою нын никто не занимается’.

Вотъ какихъ чудовищъ, по мннію г. Юркевича, породило наше время! Вотъ чего они хотятъ и требуютъ!

‘Если кто съ умлъ’,— продолжаетъ г. Юркевичъ,— ‘поладить въ наше время съ этими криками, такъ это г. Спасовичъ въ своемъ учебник уголовнаго права. Раскроите учебникъ на удачу. Каждая страница убдитъ васъ, что вы имете дло съ ученымъ, который льститъ каждой страсти и каждой глупости. если только эта страсть и эта глупость имютъ кредитъ въ наше время’.

И такъ, г. Спасовичъ еще хуже, чмъ вышеописанныя чудовища. Т по крайней мр сами по себ чудовища, а онъ гнусный льстецъ, оправдывающій всякую ихъ мерзость. Посл этого уже нечему удивляться, когда дале г. Юрьевичъ называетъ г. Спасовича коммунистомъ, Санктпетербургскимъ Оуэномъ и пр.

Въ качеств лтописца, я обязанъ замтить, во-первыхъ, что людей, которыхъ г. Юркевичъ описалъ такими мрачными красками, вовсе нтъ на свт въ настоящую минуту. То есть ихъ нтъ именно въ томъ мст, въ той сред и обстановк, гд ихъ воображаетъ г. Юркевичъ. Всегда во всякомъ обществ есть люди, которые ищутъ удовольствія, а не справедливости, которые предпочитаютъ требованія страсти внушеніямъ совсти, всегда есть люди которые думаютъ объ однихъ наслажденіяхъ, предаются разврату и скользятъ на краю преступленія. Но эти люди совсмъ не тамъ, гд думаетъ ихъ видть г. Юркевичъ, но вовсе не такимъ людямъ хотлъ угодить г. Спасовичъ, не съ такими голосами старался поладить.

Не нужно закрывать глаза отъ истины. Явленія, описываемыя г. Юркевичемъ, просто невозможны. Можно жаловаться на извращеніе и искаженіе понятій долга, справедливости, нравственности, но самыя эти искаженія скоре свидтельствуютъ о благородныхъ стремленіяхъ, о глубокой потребности найти и уяснить себ истинную норму дятельности. Тутъ можетъ быть много жалкаго, смтнаго, нелпаго, но всего меньше тутъ безсовстности и отрицанія долга.

Точно также, несправедливо сказать, что г. Спасовичъ — льститъ всякой страсти и всякой, глупости имющей кредитъ въ наше время. Откуда г. Юркевичъ такъ хорошо узналъ льстивую натуру г. Спасовича? Что значитъ уклоняться отъ дла къ лицамъ! У г. Юркевича, конечно, тоже есть предметы почтенія, есть авторитеты, которые онъ уважаетъ, есть ученія и врованія, вліянію которыхъ онъ подчиняется. Что сказалъ бы онъ, если бы его обвинили въ томъ, что онъ все это длаетъ не въ чистот душевной, не по крайнему разумнію, а изъ лести, чтобы угодить тмъ, у кого эти предметы и врованія имютъ кредитъ?

Никто не иметъ права видть въ заблужденіи не просто заблужденіе, а еще дурные инстинкты, обвинять заблуждающихся не въ одномъ неразуміи, а еще въ безнравственности, въ томъ, что они не хотятъ знать совсти и долга. Точно также, никто не иметъ права заподозрвать искренность чьихъ нибудь убжденій на томъ одномъ основаніи, что находитъ эти убжденія нелпыми и нескладными. Между тмъ, у насъ въ литератур самое любимое дло — намекнуть на безнравственность и подлость противника. Иногда это длается по дтскому простодушію и смшиванію понятій, по которому человкъ, увлекаемый своими убжденіями, дйствительно считаетъ подлостью все, что съ ними несогласно. Было же время, когда заблужденія приписывались дйствію нечистой силы. Но часто дло происходитъ не сознательно, т. е. литературный воитель хорошо понимаетъ, что можно несоглашаться съ нимъ въ мнніяхъ, будучи въ тоже время добросовстнымъ и честнымъ, и, однако же, выискиваетъ всевозможные случаи, чтобы употребить противъ соперника обвиненіе въ безчестности, какъ самое сильное орудіе, наносящее самыя глубокія раны.

Такіе пріемы и привычки въ особенности неумстны въ настоящее наше время. Уже и безъ того въ обществ распространено недовріе и подозрніе, и безъ того накопилось столько ложныхъ страховъ и недоразумній. Фальшивая тревога, неосновательная боязнь и озлобленіе — болзнь настоящаго времени. Общество наказано ею, конечно, не безъ собственной вины. Ясне чмъ когда нибудь видно теперь, какъ мало гармоніи между нашимъ обществомъ и цлымъ организмомъ Россіи. Россія полна силы, доврія, мужества, она чувствуетъ себя крпкою, единою, растущею не по днямъ, а по часамъ, между тмъ, въ обществ слышится разрозненность и носятся какіе-то призраки, наводящіе то страхъ, то злобу.

Не дурно бы вамъ очнуться, и прогнать отъ себя вс мечтательные ужасы. Признакъ силы есть спокойствіе и довріе, между тмъ, у насъ, не смотря на огромную силу, безпрестанно возникаютъ явленія, указывающія на безпокойство и недовріе.

Два слова объ истин.

Не могу воздержаться отъ замчанія на одно мсто статьи, о которой сейчасъ говорилъ. Г. Юркевичъ очень язвительно смется надъ тмъ невиннымъ ученіемъ, по которому въ каждой истин кроется зародышъ заблужденія, и наоборотъ, въ каждомъ заблужденіи кроется зернышко истины.

‘Чему въ самомъ дл учитъ’,— говоритъ онъ,— ‘это ученіе, которое повторяется на тысячу ладовъ въ журналахъ, проникнутыхъ желаніемъ пофилософствовать подчасъ и на скорую руку? Тому ли, что, напримръ, въ истин: дв величины, равныя третьей, равны между собой — кроется зерно заблужденія, и наоборотъ, что въ заблужденіи: два сложенныя съ двумя даютъ сумму большую четырехъ — кроется зародышъ истины?’..

Странно! Примры г. Юркевича, мн кажется, доказываютъ прямо противное тому, что онъ хотлъ доказать. Въ истин: дв величины, равныя третьей, равны между собою, конечно, не кроется никакого зерна заблужденія, но это происходитъ по той простой причин, что въ этой истин вообще ничего не кроется. Въ ней все ясно и открыто, и никакихъ зеренъ не замчается. Эта безопасная и благополучная истина похожа на ножикъ безъ лезвія. Позволительно, конечно, восхищаться тмъ, что такимъ ножикомъ нельзя,но непремнно нужно прибавить, что имъ и вовсе нельзя ничего рзать.

Что касается до заблужденія, приводимаго въ примръ г. Юркевичемъ, то дло еще хуже. Въ заблужденіи, что два сложенные съ двумя даютъ сумму большую четырехъ, конечно, не кроется ни малйшаго зернышка истины, но это происходитъ по особенной причин, на которую заране слдовало бы обратить вниманіе. Именно: это заблужденіе, никогда не существовало, нигд не существуетъ и никогда не будетъ существовать. Понятно, отчего въ немъ нтъ никакихъ зародышей.

Итакъ, что же выходитъ? Нтъ ничего мудренаго въ томъ, что истины, ничего не содержащія, не содержатъ и зародыша заблужденія, и что заблужденія, вовсе не существующія, не скрываютъ въ себ зерна истины. Все это не опровергаетъ, а скоре подтверждаетъ ту журнальную философію, противъ которой такъ высокомрно вооружается г. Юркевичъ.

Отвтъ г. Спасовича.

Въ No 77 С.-Петербургскихъ Вдомостей явился Отвтъ г. Юркевичу. Отвтъ этотъ какъ нельзя лучше завершаетъ дло, до его появленія можно было еще питать подозрніе, что г. Юркевичъ не совсмъ справедливъ, что онъ придирается къ словамъ, или перетолковываетъ мысли противника, можно было думать, что у г. Спасовича найдутся въ иныхъ случаяхъ сильные доводы противъ нападеній. Теперь вс эти надежды уже невозможны, изъ отвта ясно, что г. Спасовичу нечего отвчать, что онъ побитъ на-голову.

Статья его, однако же, прелюбопытная. Она наполнена какими-то удивительными наивностями, служащими наилучшимъ доказательствомъ того, какъ мелко понимаетъ авторъ свое дло, какъ постоянно ускользаетъ отъ него сущность вопроса. Г. Спасовичъ препростодушно высказываетъ, какъ незыблемыя истины, такія положенія, которыя не имютъ ни малйшей твердости и не представляютъ между собою ни складу ни ладу.

Попробую выписать ихъ въ вид афоризмовъ.

1864 года по P. X., 5 Апрля въ ‘С.-Петербургскихъ Вдомостяхъ’ напечатано:

1) ‘Для науки вообще, а наипаче для такой высокой науки, какъ философія, все равно — что еврей, что татаринъ, что остякъ’.

2) ‘Религія не иметъ непосредственной связи съ уголовнымъ правомъ’.

3) ‘Нашъ разумъ ограниченъ, наше знаніе иметъ свои предлы, въ этой-то области уму непостижимаго и царствуетъ религія’.

4) ‘Вн насъ безконечныя идеи (а въ томъ числ и идея справедливости) не существуютъ, эти идеи суть не что иное, какъ извстныя формы нашего мышленія, будучи продуктами мышленія, наши идеалы справедливости мняются по времени и мсту и могутъ быть только относительные, иными словами, что у однаго народа слыветъ добродтелью, то у другаго можетъ считаться порокомъ, и наоборотъ. Что можетъ бытъ проще такого взгляда на справедливость.’

5) ‘Я могу быть вполн убжденъ, что справедливость не есть существо особое, что она не пришла ко мн извн, что она не врождена моему уму, но есть продуктъ моего собственнаго мышленія, и въ то самое время я могу быть глубоко преданъ носящимся въ моемъ ум идеаламъ справедливости, до пожертвованія этимъ идеаламъ моимъ общественнымъ положеніемъ, моими связями, богатствомъ, дружбою, любовью, даже самою жизнью’.

6) ‘Необходимость бываетъ двоякая: дйствительная и воображаемая. Доказывать первую я считаю занятіемъ празднымъ и безполезнымъ. Дитя хотло бы поиграть съ луною, достаточно сказать ему: достань и забавляйся. Утопистъ мечтаетъ объ обществ безъ наказаній, достаточно сказать ему: попробуй составить такое общество’.

7) ‘Неужели вы думаете, что есть разница между устрашеніемъ и терроромъ? Я полагаю, что это два названія одного и того же понятія, одно русское, другое французское. Неужели вы полагаете, что есть малйшая разница между возмездіемъ и местью?’

‘Очевидно у г. Юркевича взглядъ на знаніе иной, нежели у Сократа. Мудрйшій изъ грековъ убжденъ былъ, что онъ знаетъ только одно: что онъ ничего не знаетъ’.

9) ‘Есть нын запросы на подобныя моимъ произведенія, значитъ, они соотвтствуютъ какой либо потребности въ обществ’.

Эти и многія другія мста доказываютъ не только правильность возраженій г. Юркевича, но также и совершенное чистосердечіе г. Спасовича и его преданность своимъ идеямъ. Лукавства въ немъ нтъ ни малаго.

Въ заключеніе замтимъ одинъ маленькій фактъ, который насъ немножко удивилъ. Г. Спасовичъ длаетъ г. Юркевичу, между прочимъ, также два такіе упрека: что онъ (г. Юркевичъ) былъ сотрудникомъ ‘Домашней Бесды и что будто бы писалъ въ защиту розогъ. Ба! подумалъ я, старые знакомые! Кто васъ не знаетъ! Только какъ вы сюда-то попали? Эти два обвиненія вотъ ужь который годъ повторяются въ извстныхъ углахъ нашей литературы, но чтобы они явились, наконецъ, въ ученомъ диспут (такъ называетъ свою полемику г. Спасовичъ, названіе не дурное!), этого я, признаюсь, никакъ не ожидалъ.

Какіе странные бываютъ случаи! Попробуйте настойчиво твердить нсколько лтъ одно и тоже, ивамъ поврятъ, наконецъ, даже ученые люди. Дло въ томъ, что оба эти обвиненія совершенно несправедливы, происхожденіемъ своимъ они обязаны досужеству нкотораго поэта въ обличительномъ род, а поводъ въ нимъ былъ слдующій. Еще будучи въ Кіев, г. Юркевичъ напечаталъ тамъ же, въ Кіев, одну статейку, которая пришлась по вкусу ‘Домашней Бесд’. ‘Бесда’ перепечатала статью цликомъ, въ этомъ и вся бда. Чт длать! Бываютъ же такія несчастія! Даже съ П. Л. Лавровымъ былъ такой случай, что ‘Домашняя Бесда’ сослалась однажды на его слова въ подтвержденіе своихъ мыслей. Онъ очень тогда извинялся передъ читателями.

Въ этой самой статейк г. Юркевичъ говорилъ о необходимости религіознаго элемента въ воспитаніи. ‘Развивать понятіе долга, чувство собственнаго достоинства и пр.’,— говорилъ онъ,— ‘еще недостаточно, въ жизни человческой должны существовать другіе, боле мотивы,т. е. религія’. Собственныхъ словъ не помню. Поэтъ-обличитель почему-то не сообразилъ, что дло идетъ о религіи, ему показалось, что подъ энергическимъ мотивомъ можетъ подразумваться одна розга (живое и тонкое воображеніе!). Подъ наитіемъ счастливой догадки онъ тотчасъ написалъ стихотвореніе и потомъ пошелъ звонить каждый мсяцъ о розголюбіи г. Юркевича. Вотъ и дозвонился до того, что его слова, попали въ диспутъ г. Спасовича.

Такихъ случаевъ можно бы у насъ не мало насчитать.

Междоусобіе.

Между ‘Современникомъ’ и ‘Русскимъ Словомъ’ съ начала ныншняго года началась полемика, и общаетъ быть очень жаркою.

До сихъ поръ отношенія этихъ двухъ журналовъ были таковы, что ‘Русское Слово’ постоянно выражало свое одномысліе съ ‘Современникомъ’ и свое уваженіе въ ‘Современнику’, ‘Современникъ’ же, извстный строгостію своихъ сужденій, постоянно молчалъ о ‘Русскомъ Слов’, что и служило для сего послдняго знакомъ великой милости. И такъ, начинающуюся перепалку по всей справедливости слдуетъ признать междоусобною битвою.

Признаться, я вовсе не хотлъ было заносить этого факта въ свои замтки и заношу его только потому, что для многихъ читателей онъ покажется весьма немаловажнымъ. Я же увренъ, что они въ этомъ случа сильно ошибаются.

Усобица эта происходитъ въ той области, которая давно уже отличается полнйшимъ безплодіемъ, давно застыла въ неподвижныя формы и живетъ однимъ повтореніемъ и пережевываніемъ давно сказанныхъ рчей. Тутъ невозможно ожидать какого нибудь оживленія, сколько бы ни было шуму и движенія въ начинающейся перепалк, все это только мнимое и видимое.

Дло началось изъ за г. Щедрина. Въ первой книжк ‘Современника’ онъ немножко подсмялся надъ нигилистами. ‘Русское слово’ теперь укоряетъ его въ измн своему знамени. Мы не станемъ и пускаться въ разборъ этихъ препираній.

Гораздо важне дло взялъ себ г. Писаревъ. Сверхъ укоровъ въ измн, онъ занялся критическою оцнкою произведеній г. Щедрина и постарался опредлить достоинство и характеръ его юмора. Нкоторыя замчанія его въ этомъ отношеніи очень мтки и остроумны. Критикъ доказываетъ, что смхъ г. Щедрина есть смхъ легкій и невинный.

‘Описываются глуповскія губернскія власти: ‘Въ то счастливое время, когда я процвталъ въ Глупов, губернаторъ тамъ былъ плшивый, вице-губернаторъ плшивый, прокуроръ плшивый. У управляющаго палатой государственныхъ имуществъ хотя и были цлы волосы, но такая была странная физіономія, что съ перваго и даже съ послдняго взгляда онъ казался плшивымъ. Соберется бывало губернскій синклитъ этотъ, да учнетъ о судьбахъ глуповскихъ толковать — даже мухи умрутъ отъ рчей ихъ, таково оно тошно!’.. Здсь сатирикъ нашъ, очевидно, находится въ своей истинной сфер, здсь онъ опять состязается въ остроуміи и невинности съ Сыномъ Отечества’ и опять одерживаетъ блистательную побду надъ своимъ опаснйшимъ конкуррентомъ. Вс плшивые! Ахъ забавникъ! А управляющій палатой кажется плшивымъ — каково? а учнетъ толковать, мухи, и таково оно тошно! Ну можно ли въ двухъ строкахъ собрать столько аттической соли?’

Другой примръ, приводимый критикомъ:

‘Изображается сцена, характеризующая коренные обычаи Глупова: ‘Въ это хорошее старое время, когда собирались гд либо хорошіе’ люди, не въ рдкость было услышать слдующаго рода разговоръ:

— А ты зачмъ на меня, подлецъ, такъ смотришь?— говорилъ одинъ хорошій’ человкъ другому.

— Помилуйте…— отвчаетъ другой ‘хорошій’ человкъ, нравомъ посмирне.

— Я тебя спрашиваю не помилуйте’, а зачмъ ты на меня смотришь?— настаивалъ первый ‘хорошій’ человкъ.

— Да помилуйте-съ.

…И бацъ въ рыло!

— Да плюй-же, плюй ему прямо въ лахань (такъ въ просторчіи назывались лица ‘хорошихъ’ людей!),— вмшивался случившійся тутъ, третій ‘хорошій’ человкъ!

И выходило тутъ нчто въ род свтопреставленія, во время котораго глазамъ сражающихся, и вдругъ, и поочередно, представлялись всевозможныя свтила небесныя’…

‘Вы сметесь, читатель, и я тоже смюсь, потому что нельзя не смяться. Ужь очень большой артистъ г. Щедринъ въ своемъ дл! Ужь такъ онъ уметъ слова подбирать, вдь сцена-то сама по себ вовсе не смшная, а глупая, безобразная и отвратительная, а между тмъ впечатлніе остается у васъ самое легкое и пріятное, потому что вы видите передъ собою только смшныя слова, а не грязные поступки, вы думаете только о затяхъ г. Щедрина и совершенно забываете глуповскіе нравы’.

Нсколько дале критикъ говоритъ:

‘Приведу еще три примра, въ нихъ обнаружится до послдней степени ясности глубокая невинность и несложность тхъ пружинъ, которыми г. Щедринъ надрываетъ животики почтеннйшей публик. Его Сивушество Князь Полугаровъ (смйтесь же, добрые люди!), всхъ кабаковъ, выставокъ и штофныхъ лавочекъ всерадостный обладатель и повелитель говоритъ рчь: ‘отъ опредленія обращусь къ самому длу, т. е. къ откупамъ. Тутъ, господа, ужь не то, что ‘пленъ сто рублевъ’, тутъ пахнетъ милліонами, а запахъ милліоновъ — сильный, острый, всмъ любезный, совсмъ не то, что запахъ теорій, чмъ замнить эти милліоны? Какою новою затыкаемостью заткнуть эту старую поглощаемость?’ Чтф можетъ сказать читатель, прочитавъ это удивительное мсто? Можетъ сказать совершенно справедливо: ‘Кого ты своими благоглупостями благоудивить хочешь?’ Эта фраза будетъ заимствована читателемъ у самого г. Щедрина, и нашъ неистощимый сатирикъ погибаетъ такимъ образомъ подъ ударами своего собственнаго остроумія’.

Характеристика щедринскаго юмора заключается такъ:

‘Г. Щедринъ, самъ того не замчая, въ одной изъ глуповскихъ сценъ превосходно охарактеризовалъ типическія особенности своего собственнаго юмора. Играютъ Глуповцы въ карты:

‘— Греческій человкъ Трефандосъ!— восклицаетъ онъ (пхотный командиръ), выходя съ трефъ. Мы вс хохочемъ хотя Трефандосъ этотъ является на сцену аккуратно каждый разъ, какъ мы садимся играть въ карты, а это случается едва ли не всякій вечеръ.

— Фики!— продолжаетъ командиръ, выходя съ пиковой масти.

— Ой, да перестань же, пострлъ!— говоритъ генералъ Голубчиковъ, покатываясь со смху, вдь этакъ я всю игру съ тобой перепутаю’.

‘Не кажется ли вамъ, любезный читатель, посл всего, что вы прочитали выше, что г. Щедринъ говоритъ вамъ ‘Тре фапдосъ’ и ‘Фики’, а вы, подобно генералу Голубчиков] отмахиваетесь руками и, покатываясь со смху, кричите безсильнымъ голосомъ: ‘Ой, да перестань же, пострлъ! Bсю игру перепутаю’..? Но неумолимый острякъ не перестаетъ и вы дйствительно путаете игру, т. е. сбиваетесь съ толку и принимаете глуповскаго балагура за русскаго сатирика. Конечно ‘тайные поросячьи амуры’, ‘новая затыкаемость старой непоглощаемости’ и особенно ‘сукинъ сынъ тузъ’ и чета ‘греческому человку Трефандосу’. Остроты г. Щедрина смле, неожиданне и замысловате шутокъ пхотнаго командира, но за то и смется надъ остротами г. Щедрина не одинъ глуповскій генералъ Голубчиковъ, а вся наша читающая публика и въ томъ числ наша умная, свжая дятельная молодежь’.

Читатель согласится, что въ этихъ замткахъ не мало правды, что они врно направлены, въ отношеніи к недостаткамъ г. Щедрина.

Но какъ скоро г. Писаревъ оставляетъ анализъ эстетическую оцнку, онъ тотчасъ вдается въ совершенно воздушныя соображенія, въ поверхностную отвлеченность, имющую соблазнъ ясности и приводящую его къ невроятнымъ выводамъ.

Вотъ, напримръ, его разсужденія:

‘Я радуюсь увяданію нашей беллетристики и вижу въ немъ очень хорошіе симптомы для будущей судьбы нашего умственнаго развитія’.

‘Поэзія, въ смысл стиходланія, стала клониться къ упадку со времени Пушкина’.

‘Теперь стиходланіе находится при послднемъ издыханіи и, конечно, этому слдуетъ радоваться’.

‘Кто знаетъ, какое великое дло — экономія человческихъ силъ, тотъ пойметъ, какъ важно для благосостоянія всего общества, чтобы вс его умные люди сберегли себя въ цлости и пристроили вс свои прекрасныя способности къ полезной работ. Но, одержавши побду надъ стиходланіемъ, беллетристика сама начала утрачивать свое исключительное господство въ литератур, первый ударъ нанесъ этому господству Блинскій: глядя на него, Русь православная начала понимать, что можно быть знаменитымъ писателемъ, не сочинивши ни поэмы, ни романа, ни драмы. Это было великимъ шагомъ впередъ’.

‘Теперь пора бы сдлать еще шагъ впередъ: не дурно было бы понять, что серіозное изслдованіе, написанное ясно и увлекательно, освщаетъ всякій интересный вопросъ гораздо лучше и полне, чмъ разсказъ, придуманный на эту тему и обставленный ненужными подробностями и неизбжными уклоненіями отъ главнаго сюжета’.

И такъ, беллетристика должна исчезнуть вслдъ за поэзіею — таково предвщаніе относительно нашего будущаго прогресса. А не хотите ли знать, что было бы, если бы живъ былъ Добролюбовъ?

‘Мы’,— говоритъ г. Писаревъ,— ‘постоянно переводимъ книги по естественнымъ наукамъ и выбираемъ все, что понове и получше. Если бы Добролюбовъ былъ живъ, то можно поручиться за то, что онъ бы первый понялъ и оцнилъ это явленіе. Говоря проще, онъ посвятилъ бы лучшую часть своего таланта на популяризированіе европейскихъ идей естествознанія и антропологій.

Этому заключенію предшествуетъ самая высокопарная похвала естественнымъ наукамъ.

‘Изученіе химическихъ силъ и органической клточки составляетъ такую двигательную силу общественнаго прогресса, которая рано или поздно — и даже скорй рано, чмъ поздно — должна подчинить себ и переработать по своему вс остальныя силы’.

Этотъ восторгъ отъ естественныхъ наукъ нынче очень въ ходу. Хуже всего то, что г. Писаревъ принадлежитъ, очевидно, въ платоническимъ обожателямъ этихъ наукъ. Такіе обожатели обыкновенно приписываютъ своему предмету всевозможныя совершенства, тогда какъ полные обладатели предмета далеко не находятъ въ немъ этихъ совершенствъ. И, кром того, платоническіе обожатели всегда считаютъ любовь къ своему предмету дломъ весьма легкимъ и даже сладостнымъ. Въ мечтахъ, конечно, все легко и пріятно. Они не знаютъ, какія трудности и жертвы сопряжены съ дйствительнымъ обладаніемъ, съ настоящею любовью.

Не мудрено поэтому, что г. Писаревъ заключаетъ свою статью совтомъ г. Щедрину — заняться популяризированіемъ естественныхъ наукъ въ нашемъ любезномъ отечеств.

‘Естествознаніе’,— говоритъ онъ,— ‘составляетъ въ настоящее время самую животрепещущую потребность нашего общества. Кто отвлекаетъ молодежь отъ этого дла, тотъ вредитъ общественному развитію’ И потому еще разъ скажу г. Щедрину: пусть читаетъ, размышляетъ, переводитъ, компилируетъ, и тогда онъ будетъ дйствительно полезнымъ писателемъ. При его умнья владть русскимъ языкомъ и писать живо и весело, онъ можетъ быть очень хорошимъ популяризаторомъ. А Глуповъ давно пора бросить’.

Вотъ, читатель, самыя удивительныя диковинки, какія произвело на свтъ начинающееся междоусобіе.

Германствующіе во Франціи.

Умственная жизнь французовъ давно уже очень слабо занимаетъ насъ. Мы привыкли считать ее безплодною и ищемъ руководящихъ началъ въ Германіи, или даже въ Англіи, но никакъ не во Франціи.

Можетъ быть одинъ Прудонъ составляетъ исключеніе и успваетъ не терять нашего вниманія.

Но въ настоящее время во Франціи обнаружилось очень интересное движеніе умовъ, именно появились люди, которые усвоили себ германскую науку и германскую философію, и дйствуютъ съ большимъ успхомъ’ Къ числу ихъ принадлежатъ Ренанъ, имя котораго и у насъ извстно, были даже переведены нкоторыя его статьи. У Ревилля, друга Ренана и автора, лучшей критики на его книгу Жизнь, мы находимъ нкоторыя любопытныя указанія. По его словамъ, поклонниковъ Германіи или германствующихъ (germanisants) упрекаютъ въ томъ, что они теряются въ туманахъ или видятъ сны на, что они насилуютъ здравый французскій смыслъ, который никогда не поддастся идеализму, заимствованному у туманной Германіи.

Неправда ли, какая знакомая исторія? И у насъ были тже упреки и даже совершенно въ тхъ же выраженіяхъ.

Исторію умственной жизни Франціи въ послднія времена Ревилль вкратц разсказываетъ такъ:

‘Восьмнадцатое столтіе оставило намъ въ числ элементовъ нашей національной жизни элементъ деистическій, который былъ очень не богатъ будущимъ, былъ неспособенъ устоять противъ возрастающаго повтрія нмецкой метафизики, слдовательно, былъ далеко ниже положенія, занимаемаго имъ нкогда, когда въ глазахъ всхъ онъ былъ тоже, что сама философія, но все-таки имлъ значеніе. Благоразумное молчаніе, которое офиціальная философія послднихъ сорока лтъ хранила относительно религіозныхъ вопросовъ, не позволяетъ точно ршить — до какой степени можно причислять ея представителей въ деистамъ. Въ послднее время, съ этой стороны происходитъ сближеніе съ германской мыслью, съ имманентностію божества. Впрочемъ, до сихъ поръ еще невидно ршимости принять участіе въ религіозныхъ спорахъ настоящаго времени. Можно сказать только одно, что вообще относительно вопросовъ откровенія, догмата, церкви, наши философы выходятъ съ точки зрнія въ одно и тоже время и католической, и деистической’.

Главою офиціальной философіи, о которой здсь говоритъ Ревилль, какъ извстно, былъ и есть до сихъ поръ Викторъ Кузенъ. Хотя онъ постоянно заявлялъ притязаніе на полное знакомство съ германской мыслью, но въ сущности вовсе не понималъ нмецкой философіи. Въ 1815 году, когда ему было двадцать два года, онъ получилъ каедру философіи въ Париж и черезъ два года отправился въ Германію, гд провелъ безъ малаго четыре мсяца. Къ чему привело Кузена это путешествіе, можно видть изъ его тогдашняго дневника, напечатаннаго имъ въ 1857 году (Rev.de Deux М. octobre).

15 ноября 1817 года онъ писалъ:

‘Конечно, нтъ сомннія, что Германія есть великая школа философіи, нужно изучать ее и быть хорошо съ нею знакомымъ, но не нужно на ней останавливаться. Новая французская философія, если мн суждено служить ей вождемъ посл Ройе-Коллара, столько же не будетъ искать своихъ вдохновеній въ Германіи, какъ и въ Англіи: она почерпнетъ ихъ изъ источника боле высокаго и боле врнаго, изъ сознанія и фактовъ, о которыхъ свидтельствуетъ сознаніе, а точно также и изъ великаго національнаго преданія XVII вка. Она сильна уже сама по себ здравымъ французскимъ смысломъ, я вооружу ее еще опытомъ цлой исторіи философіи, и, при помощи Божіей, мы съумемъ такимъ образомъ избжать скептицизма Канта, перейти черезъ чувство Якоби и безъ гипотезы достигнуть нсколько лучшаго догматизма, чмъ догматизмъ философіи природы’.

Эти похвальбы и надежды, которыя самъ Кузенъ, конечно, почитаетъ сбывшимися, въ сущности не привели ни къ чему. Кузенъ избжалъ кантовскаго скептицизма, но вмст съ тмъ можно сказать, что онъ вообще избжалъ нмецкой философіи.

Только недавно, какъ мы сказали, пріемы чистой науки и настоящей критики проникаютъ во Францію.

Явленіе этихъ германствующихъ для насъ любопытно по сходству съ нкоторыми явленіями у насъ, но кром, того, оно должно имть на насъ прямое вліяніе. По французски мы читаемъ больше, чмъ по нмецки, при томъ французы и на поприщ науки отличаются большимъ изяществомъ изложенія, слдовательно, будутъ читаться лучше нмцевъ. У Ренана, напримръ, это изящество часто переходитъ даже въ изысканность и нсколько вычурную простоту.

Хроническое и злокачественное недоразунніе.

‘И у насъ есть свои демократы, т. е. почвенники и славянофилы, любители народности и народа’,— говоритъ ‘Современникъ’ (мартъ, 63 стр. Русск. Литер.). Итакъ, кто любитъ народъ, тотъ, по мннію ‘Современника’, демократъ, кто стоитъ за почву, т. е. отвергаетъ все наносное и извн привитое, все вычитанное, а не пережитое, все призрачное, а не прямо вытекающее изъ жизни, все навязанное народу, а не переработанное его историческимъ смысломъ,— тотъ тоже демократъ.

Это словцо ‘Современника‘, сказанное, конечно, весьма въ ироническомъ смысл, нисколько не кажется намъ страннымъ. Мы знаемъ, что у почтеннаго журнала и не можетъ быть другихъ понятій. Онъ привыкъ судить обо воемъ по заграничнымъ книжкамъ. Онъ знаетъ, что на Запад есть аристократы и демократы, и совершенно увренъ, что они есть и у насъ, и вотъ уже столько лтъ ищетъ ихъ въ русской жизни съ примрнымъ рвеніемъ. Людямъ, которые столько лтъ увряютъ и его самого, и его адептовъ въ томъ, что нтъ у насъ на Руси никакихъ атій, онъ не вритъ. Подите, говоритъ, а Монморанси, а Роганы, а де-Креки — знаемъ мы васъ… и съ изумительною отвагою и азартомъ продолжаетъ онъ давно начатую борьбу съ Роганами и де-Креки.

Но, толкуютъ ему, у насъ нтъ того сословнаго антагонизма, который существуетъ на Запад. Тамъ были завоеватели и завоеванные, побдители и побжденные. У насъ ничего этого, слава Богу, не было, а теперь, съ упраздненіемъ крпостнаго права, уничтожились и послдніе слды всякаго антагонизма. Наше настоящее земство не исключаетъ изъ среды своей и высшіе власы. Какая же тутъ демократія въ томъ смысл, какой обыкновенно придается этому слову?

Тотъ же ‘Современникъ‘, въ той же книг своей говоритъ:

‘Вс совершавшіяся досел реформы, начиная съ самой главной изъ нихъ, крестьянской, должны имть своимъ послдствіемъ возможность уравненія правъ разныхъ сословій, черезъ сглаженіе привилегированностей, необусловливаемыхъ прямо необходимостію дла и справедливостію… Мы видимъ, что къ участію въ длахъ земства призываются вс представители опредленнаго закономъ имущества въ государств, безъ различія сословій — безотносительно не только къ сословному различію, но даже къ способу владнія имуществомъ’. (Внутр. Обозр., 117 стр.).

Ну можетъ ли посл этого быть у насъ демократія, или другая какая нибудь атія? Конечно, иностранцы смотрятъ на насъ иначе. Но иностранцы мряютъ насъ на свой аршинъ: имъ многое непонятно въ нашей жизни, точно такъ какъ нашимъ доморощенымъ иностранцамъ непонятно то, что у насъ нтъ и не можетъ быть тхъ явленій, которыя существуютъ на Запад. Мы часто сами извращаемъ смыслъ нашихъ коренныхъ явленій, называя ихъ иностранными кличками. Не понимая сущности дла, мы наше царелюбивое земство называемъ демократическимъ, и тмъ навязываемъ ему разныя антагонизмы, которыхъ въ немъ вовсе нтъ и не будетъ. Въ самомъ дл, разв все наше земство, вся наша почва, если уже вамъ такъ нравится это слово, не благоговетъ передъ своимъ великодушнымъ царемъ? Разв явленія, которыя воочію совершались и совершаются округъ насъ, не могли еще убдить, что ни демократіи, ни демократовъ у васъ нтъ и не было, кром, пожалуй, той небольшой кучки людей, которая мыслитъ но чужимъ книжкамъ! Но это ‘воздушныя явленія’. О нихъ смотри ниже.

Другой примръ того же злокачественнаго и, кажется, едва ли излчимаго недоразумнія, которымъ страдаетъ ‘Современникъ’, представилъ намъ недавно г. Лонгиновъ. О г. Скарятин мы уже и не говоримъ, такъ громко говоритъ за себя каждая его строка. Но г. Лонгиновъ, тотъ самый г. Михаилъ Лонгиновъ, который прилежнйшимъ образомъ слдитъ за литературою и знакомъ со всми ея былыми тайнами, вотъ какъ онъ толкуетъ о нкоторыхъ ея современныхъ настроеніяхъ. (‘Моск. Вд.’, No 81).

‘У насъ все толкуютъ объ уваженіи и любви къ народу. Но какъ понимаютъ эти слова?’

И вотъ противъ чего вооружается почтенный авторъ:

‘Подъ уваженіемъ къ народу разумть исключительно уваженіе въ простонародью, это есть вреднйшее и нелпйшее изъ самообольщеній. Масса везд груба и невжественна, признаніемъ этимъ почти никто нигд не оскорбляется, кром какъ у насъ, гд теперь это просто ‘не въ мод’. Уважать же грубость и невжество, отвлекая ихъ отъ другихъ лучшихъ общественныхъ элементовъ, только потому, что они преимущественная принадлежность массы, въ которой чудятся кому-то какія-то фантастическія первобытныя добродтели — выше силъ просвщеннаго и непредубжденнаго человка’.

‘Съ другой стороны, исторія учитъ насъ, куда ведутъ лесть простонародью, превознесеніе его словами: ‘grand peuple’, ‘Peuple vertueux’ и т. п., чрезъ что оно убждается, что остальные члены общества исключаются изъ среды народа и составляютъ враговъ его. Лесть блузникамъ или зипунникамъ не лучше лести сильнымъ міра сего. Искренніе и неискренніе льстецы блузъ бывали причиною великихъ бдъ, происходящихъ въ минуту общаго одуренія’.

‘Неужели же человчество обречено на повсемстное и періодическое повтореніе однихъ и тхъ же дурачествъ, ведущихъ къ однимъ и тмъ же горестнымъ результатамъ, и вчно придется повторять слова поэта:

А quoi servent, grand Dieu! les tableaux que l’histoire

Droule и пр.’.

Да гд мы? Въ Москв, или дйствительно во Франціи? Не говоритъ ли съ нами какой нибудь Роганъ, Монморанси или де-Креки?

Въ самомъ дл, какое странное смшеніе двухъ народовъ и двухъ исторій, и какое глубокое непониманіе и той и другой!

‘Лесть блузникамъ’, ‘peuple vertueux’ и вс подобныя вещи у насъ просто невозможны. Народъ убждается, говоритъ г. Лонгиновъ, въ томъ-то и томъ-то. Странное дло! Не видли мы что-то до сихъ поръ, чтобы въ нашъ народъ проникали убжденія изъ другихъ высшихъ классовъ. Въ томъ-то все и дло, что нравственный строй народа недоступенъ для нашего дйствія, да какъ видно недоступенъ и для пониманія многихъ. Въ томъ-то и все дло, что нельзя судить о нашемъ народ по французскимъ книжкамъ, что нужно, отказаться отъ всякихъ попытокъ возбуждать или передлывать его на французскій, на англійскій и на всякій другой ладъ, что нужно уважать его внутреннюю, духовную жизнь, нужно учиться понимать ее.

Вотъ въ чемъ состоитъ уваженіе и любовь къ на роду, а вовсе не въ лести и не во фразахъ.