Заметки летописца, Страхов Николай Николаевич, Год: 1864 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 22 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Н. Страховъ. Изъ исторіи литературнаго нигилизма. 1861—1865.

С.-Петербургъ. Типографія брат. Пантелеевыхъ. Верейская ул., No 16. 1890.

ЗАМТКИ ЛТОПИСЦА.

Эпоха, 1864, октябрь.

Послдніе два года въ петербургской журналистик

Люди, какъ животныя, и животныя, какъ люди

Александръ Дюма о прогресс

Кто виноватъ

Послдніе два года въ петербургской журналистик.

Что вы, о поздніе потомки,
Помыслите о нашихъ дняхъ?

Размышляя о послднихъ событіяхъ въ журналистик нашего преславнаго города Петербурга и обращая свой мысленный взоръ на предъидущія времена, таящія въ себ корень и источникъ настоящаго, я вижу, что никто не изложилъ сей исторіи въ надлежащемъ ея свт, что многіе ея факты покрыты или туманомъ, или же являются глазамъ современныхъ читателей въ совершенно ложномъ свт. Будучи современникомъ и, такъ сказать, очевидцемъ этихъ событій, я почитаю своимъ непремннымъ долгомъ изложить ихъ здсь въ ихъ настоящемъ вид, по крайнему моему разумнію, дабы чрезъ это какъ способствовать правильному сужденію о нашихъ временахъ безпристрастнаго потомства, такъ равно пролить нкоторый свтъ на дло и въ глазахъ современныхъ любителей истины.

И такъ, припомнимъ, достолюбезные читатели, начало 1863 года. Какое было тогда самое важное явленіе въ петербургскомъ литературномъ мір? Пусть говорятъ другіе что угодно, а я скажу (и согласится со мною, надюсь, всякій безпристрастный наблюдатель), что важнйшимъ тогдашнимъ событіемъ было вступленіе г. Щедрина въ редакцію ‘Современника’. Съ этимъ вступленіемъ для ‘Современника’ начинался, такъ сказать, новый фазисъ его существованія, для самаго-же г. Щедрина открывалось обширное поприще дятельности. Исторія литературы, конечно, запишетъ на своихъ страницахъ или скрижаляхъ, что рдко какой нибудь писатель писалъ такъ обильно, какъ г. Щедринъ въ 1863 году, и что этотъ годъ есть плодотворнйшій годъ его авторскаго поприща.

Дло не шуточное, да такъ на него и смотрли въ то время. Какъ только газеты и объявленія разнесли радостную всть о вступленіи г. Щедрина въ ‘Современникъ’, на этотъ журналъ обратилось всеобщее вниманіе. Можно сказать, что какъ нкогда на Гоголя, такъ въ ту минуту на г. Щедрина вся Россія ‘устремила полныя ожиданія очи’. Вс питали самыя сладкія надежды, вс ждали чего-то очень хорошаго. Эти ожиданія засвидтельствованы фактомъ. Когда явилась первая книжка ‘Современника’ и въ ней нашлись не совсмъ складныя разсужденія нкотораго автора о южныхъ славянахъ, то достопочтенный редакторъ ‘Дня’ былъ изумленъ этимъ явленіемъ какъ неожиданностію. Онъ почелъ это даже одною случайностію, чистымъ недосмотромъ, и потому, заявляя въ ‘Дн’ свое неудовольствіе и несогласіе съ вышеупомянутыми нескладными сужденіями, сдлалъ добродушный и наивный вопросъ: чего-же смотритъ въ ‘Современник‘ г. Щедринъ?

Очевидно, существовала въ нкоторыхъ умахъ надежда, что не ‘Современникъ’ будетъ смотрть за г. Щедринымъ, а совершенно наоборотъ, г. Щедринъ будетъ смотрть за ‘Современникомъ’, и отъ такого его смотрнія предполагалось много хорошаго. Но, какъ извстно, исторія показала всю тщету подобныхъ надеждъ. Всмъ памятно, какъ редакторъ ‘Дня’ въ весьма скоромъ времени долженъ былъ убдиться, что онъ впалъ на этотъ разъ въ великое легкомысліе. На его вопросъ ‘Современникъ’ отвчалъ цлою статьею, наполненною насмшками. Съ тхъ поръ почтенный редакторъ уже ничего не спрашивалъ у ‘Современника’ и ничего не ждалъ отъ него. А читая впослдствіи яростныя противъ себя выходки, принадлежавшія уже перу самаго г. Щедрина, онъ, вроятно, не разъ горько улыбнулся и печально поникъ головою, вспоминая свои розовыя надежды и ихъ быстрое разрушеніе.

И такъ, дло пошло вовсе не такъ, какъ нкоторые ожидали. Но оно все-таки пошло, и даже пошло блистательно. Вс помнятъ, какой это былъ скучный годъ въ петербургской журналистик. Книги и газеты, по прежнему усердно издававшіяся тогда въ центр нашего просвщенія, просто валились изъ рукъ. Если кто читался изъ петербургскихъ писателей и публицистовъ, такъ именно г. Щедринъ. Два-три печатныхъ листа его регулярно появлялась въ ‘Современник’, напечатанные крупно, подъ вскимъ заглавіемъ: общественная жизнь. Я безъ малйшаго колебанія приписываю эти фельетоны г. Щедрину, ибо. онъ самъ ни мало не думалъ скрываться, да и мудрено было-бы ему скрыться при яркихъ особенностяхъ его слога и манеры. Притомъ, когда въ журнальныхъ перебранкахъ заходила рчь о г. Щедрин, ему случалось въ этихъ неподписанныхъ фельетонахъ не рдко откровенно говорить: ‘это я’. И такъ, щедринскіе фельетоны имли въ тотъ достопамятный годъ величайшій успхъ. И тутъ-то и начинается, такъ сказать, нить завязки романа. Спрашивается, что-же длалъ г. Щедринъ въ ‘Современник’? О чемъ заботился? Чего онъ тамъ смотрлъ?

Началъ онъ съ очевиднымъ намреніемъ проводить нкоторую твердую и опредленную мысль, такую мысль, которая, связывала бы воедино вс его отрывочныя замтки и свтилась бывъ каждой изъ его обильныхъ шутокъ. Однимъ словомъ, начало было весьма серіозное, весьма внушающее уваженіе. Первый фельетонъ былъ посвященъ важному общественному явленію, которое г. Щедринъ называлъ эквилибристикою или балансированіемъ. Явленіе, очевидно, весьма близко интересовало и затрогивало автора. Описавши различные его виды, г. Щедринъ въ конц, какъ слдуетъ, подвелъ общій итогъ.

‘Такимъ образомъ’,— говорилъ онъ,— ‘современное настроеніе русскаго общества длается яснымъ для читателя. Онъ знаетъ, что съ одной стороны существуетъ благонамренность, но съ другой стороны есть и мальчишество, что если небезвыгодно рисковать своими капиталами на счетъ благонамренности, то въ тоже время не безполезно принимать въ соображеніе и мальчишество. Въ этой нравственной эквилибристик пріятно и незамтно проходитъ вся жизнь современнаго человка’.

Подведши итогъ, онъ затмъ съ величайшею послдовательностію ставилъ вопросъ.

‘Посмотримъ’,— говорилъ онъ,— ‘отчего же происходитъ это нравственное распаденіе въ современномъ человк, отчего онъ обязывается балансировать, отчего онъ никуда не можетъ примкнуть съ увренностію, что тутъ именно сила, что тутъ онъ дома?’

Признаюсь, я былъ заинтересованъ въ высочайшей степени этимъ глубокомысленнымъ теченіемъ идей. Фельетонъ оканчивался заманчивыми словами:

‘Объ этомъ я побесдую съ читателемъ въ слдующій разъ’.

Совершенно ясно было, что г. Щедринъ задумывалъ нчто великое. Передъ нами выступалъ писатель, обладающій, очевидно, строгостію мысли, который знаетъ, что слдуетъ сказать напередъ и что отложить на слдующій разъ, который сперва наблюдаетъ явленіе, потомъ ставитъ вопросъ, и, наконецъ, разршаетъ его, который идетъ впередъ постепенно и послдовательно

О, мы далеко уйдемъ! думалъ я съ радостію, и нетерпливо ждалъ слдующихъ фельетоновъ. Увы! Эти надежды были столь же тщетны, какъ и надежда редактора ‘Дня’. Напрасно я внимательно читалъ каждый фельетонъ отъ начала до конца, напрасно я два и три раза перечитывалъ серіозныя мста, всегда отличавшіяся образцовой неудобопонятностію, я ничего не могъ разобрать, ничего не могъ добиться. У самаго г. Щедрина началась такая эквилибристика мыслей, такое балансированіе сужденій, какого не было еще и примровъ. Что же онъ хочетъ сказать? съ досадой восклицалъ я посл каждаго фельетона и оставался въ совершенномъ недоумніи.

А тмъ не мене шутки г. Щедрина сыпались и сыпались, и часъ отъ часу становились крупне и крупне. Я отказываюсь изобразить его развязность и размашистость, словомъ, всю прелесть этихъ фельетоновъ, ибо увренъ, что для характеристики ихъ требуется непремнно такой слогъ, какъ у самаго г. Щедрина, а никакъ не слабе. Я замчу только просто, что шутки его были далеко не мирнаго свойства, напротивъ, то бывало однаго хватитъ, то другаго цапнетъ. Я помню, напримръ, какъ среди лта г. Щедринъ весьма цензурнымъ образомъ, но совершенно буквально назвалъ однаго писателя подлецомъ, а другаго, въ вид пріятнаго контраста, восторженнымъ дуракомъ. Не говорю уже о краткомъ и несвязномъ, но тмъ боле неистовомъ терзаніи нкоторыхъ идей и сюжетовъ, пришедшихся въ ту минуту не по вкусу г. Щедрина.

Но странное дло! Никто въ цлой литератур ничего не отвчалъ г. Щедрину на вс его выходки. Правда, въ самомъ начал, одинъ тогда издававшійся журналъ, по имени ‘Время’, сразу заподозрилъ г. Щедрина въ нкоторой коловратности мнній. Но этотъ пророческій голосъ, какъ бы предвщавшій г. Щедрину и ‘Современнику’ ихъ взаимно-связанныя судьбы, раздался въ самомъ начал. Потомъ же никто ничего не говорилъ. Не только редакторъ ‘Дня’ ничего уже не спрашивалъ у ‘Современника’ и ничего не ждалъ отъ него, но и никто другой не откликался на всяческія искаженія мысли и всяческіе виды брани. Дло получало какой-то мрачный характеръ. Это всеобщее молчаніе казалось имло не совсмъ лестное значеніе…. Но г. Щедринъ не смущался и шутилъ себ да шутилъ.

Какъ вдругъ (помню живо вс ‘ощущенія тогдашняго времени), какъ вдругъ я вижу, что у г. Щедрина промелькнула идея…… Невозможно описать моего удивленія и радости. Я просто бросился въ погоню за этой мелькомъ вспыхнувшей идеей, я догналъ ее и изслдовалъ ее, во всей ея нжной слабости и недоконченности, съ величайшимъ тщаніемъ. Это было въ августовской книжк ‘Современника’. Это была небольшая варіація на теорію страстей, положенную въ основаніе универсальной ассоціаціи, на ту самую теорію, въ пользу которой въ послдствіи г. Щедрину удалось сказать еще разъ нсколько словъ,— словъ самыхъ серіозныхъ и важныхъ, какія только нашлись у г. Щедрина.

Варіація на эту тему, которую, очевидно, желалъ усвоить себ г. Щедринъ, явилась въ вид повсти подъ заглавіемъ: Какъ кому угодно. Вроятно, привычка къ балансированію подсказала автору это уклончивое заглавіе. Повсть вышла хорошая, но варіація на тему оказалась никуда негодною и не только не какъ кому угодно, а всякому одинаково доказывала несостоятельность главной мысли. Къ удивленію, никто, кром меня, не обратилъ тогда ни малйшаго вниманія на эту повсть. Вс молчали по прежнему. Поползновеніе на идею мелькнуло и исчезло, а г. Щедринъ опять сталъ шутить себ да шутить.

‘У меня легкость въ мысляхъ необыкновенная’, говоритъ одно лицо въ гоголевской комедіи. Я всегда Упоминалъ объ этой легкости въ мысляхъ, когда съ обычнымъ моимъ прилежаніемъ слдилъ за теченіемъ рчи г. Щедрина. По прежнему посыпались насмшки направо и налво, по прежнему никто не откликался, никто не думалъ вступаться ни за себя, ни за идею. И вотъ, среди такихъ-то обстоятельствъ, г. Щедринъ вдругъ, самъ того не замчая, сдлалъ роковой шагъ, который долженъ былъ погубить его.

Самъ того не замчая,— я стою на этомъ. Онъ, очевидно, не предвидлъ ни малйшей опасности, онъ уже вполн свыкся съ своею безнаказанностію, съ тмъ молчаніемъ, среди котораго раздавалась его размашистая рчь, и потому, когда въ одно веселое утро ему попался на глаза или на мысль романъ, онъ царапнулъ и этотъ романъ. Царапнулъ онъ его слегка, мимоходомъ, не обращая, очевидно, никакого особеннаго вниманія на свои слова, однимъ словомъ, въ полномъ разгар ‘легкости въ мысляхъ’.

Пагубное увлеченіе! Г. Щедринъ не замтилъ, что тутъ именно онъ встртился съ предметомъ, который требовалъ съ его стороны всей его логической строгости. Тутъ-то кстати бы было сперва анализировать явленіе, потомъ поставить вопросъ, и потомъ уже ршать его, тутъ именно нужно было сообразить, что сказать напередъ и что отложить до слдующаго раза. Но г. Щедринъ въ ту минуту, очевидно, уже давно забылъ логическіе пріемы своего перваго фельетона, онъ уже давно привыкъ обходиться безъ всякихъ пріемовъ и руководиться одною легкостію въ мысляхъ. И вотъ онъ пишетъ:

‘Когда я вспомню напримръ, что ‘со временемъ’ дти будутъ рождать отцовъ, а яицы будутъ учить курицу, что ‘со временемъ’ зайцевская хлыстовщина утвердитъ вселенную, что ‘со временемъ’ милыя нигилистки будутъ безстрастной рукой разскать человческіе трупы, и въ то же время подплясывать и подпвать: ‘Ни о чемъ я, Дуня, не тужила’ (ибо ‘со временемъ какъ извстно, никакое человческое дйствіе безъ пнія и пляски совершаться не будетъ), то спокойствіе окончательно водворяется въ моемъ сердц, и я забочусь только о томъ, чтобы до тхъ поръ совсть моя была чиста’.

Какъ извстно! Несчастный! Откуда это извстно? Это могло быть извстно только изъ одной книги, изъ романа Что длать?

Этими роковыми словами оканчивается первый періодъ исторіи, о которой я повствую, и начинается второй ея періодъ, продолжающійся съ начала февраля ныншняго года до настоящей минуты. По своему характеру, оба эти періода весьма различны. Первый можетъ быть названъ періодомъ мирнаго глумленія, когда раздавался среди общей тишины одинъ голосъ г. Щедрина, нещадно потшавшагося надо всмъ, что ему попадало на языкъ. Второй же періодъ есть періодъ междоусобной брани, въ которой приняла участіе вся петербургская журналистика, даже ‘Русскій Инвалидъ’, и въ которой препирательство достигло неслыханныхъ дотол размровъ.

Какъ только были произнесены роковыя слова, противъ г. Щедрина немедленно вооружилось ‘Русское слово’, и онъ тотчасъ могъ убдиться въ своей гибельной неосторожности. До тхъ поръ все ему прощалось, все сходило съ рукъ благополучно. Какое бы имя ни попадалось ему на языкъ, надъ какой-бы идеей онъ ни глумился, никто ничего не говорилъ, какъ будто все это было въ порядк вещей! Но на этотъ разъ шутка не прошла ему даромъ. Въ ‘Русскомъ Слов’ потребовали отъ него точнаго отчета въ словахъ и вообще вооружились противъ лукавствующаго ‘Современника’. Г. Писаревъ, извстный своей прямотою и откровенностію, началъ писать статью за статьею, въ которыхъ разбивалъ и сводилъ съ пьедесталовъ кумиры и кумирчики столь грубо промахнувшагося журнала. Такъ въ стать февральской книжки — Цвты невиннаго юмора былъ развнчанъ г. Щедринъ. Въ стать Мотивы русской драмы уничтожался г. Островскій. Въ стать Кукольная комедія съ букетомъ гражданской скорби доказывалась глубокая несостоятельность г. Станицкаго. Наконецъ, въ стать Нершенный вопросъ дошло дло и до г. Антоновича, Умалчиваю о другихъ статьяхъ и другихъ отдлахъ журнала} имвшихъ тоже враждебное настроеніе.

Такимъ образомъ, передъ нами совершалось нчто великое. Дти вооружались противъ отцовъ, одно поколніе шло на смну другому, толстый журналъ, бывшій передовымъ, оказывался отсталымъ, и на его мсто становился другой толстый журналъ, успвшій уйти дале ‘по пути прогресса. Вотъ какое событіе ознаменовалъ собою текущій годъ въ исторіи нашей словесности.

Ну, а что же длалъ ‘Современникъ’? Какія усилія онъ употреблялъ, чтобы оставить за собою мсто, отбиваемое у него ‘Русскимъ Словомъ’? Странное и непонятное дло! Отдаленное потомство, конечно, съ недоумніемъ будетъ разбирать образъ дйствій ‘Современника’ въ столь важную для этого журнала минуту Что длалъ ‘Современникъ* въ 1864 году? спроситъ отдаленное потомство. Сражался съ ‘Эпохой’, отвтятъ ему достоврные памятники настоящаго времени.

Какъ же это случилось? Разскажу по порядку. Посл своего промаха, г. Щедринъ сдлалъ еще въ ‘Современник’ два подвига, бывшіе, такъ сказать, его лебединою пснью въ этомъ журнал. Именно — обругалъ дятелей ‘Русскаго Слова’ вислоухими и юродствующими, и написалъ ‘Стрижей’. Первое не имло особыхъ послдствій, но второе имло весьма важныя. Именно ‘Эпоха’ увлеклась дурнымъ примромъ, который представляли ‘Стрижи,’ и помстила у себя статью подъ заглавіемъ ‘Г. Щедродаровъ или расколъ въ нигилистахъ’ {Статья . М. Достоевскаго. Поздн. примч.}. Статья эта, подобно, представляетъ фантазію изъ литературнаго міра, родъ произведеній, въ которыхъ литературныя отношенія изображаются въ лицахъ, въ вид сценъ между различными литераторами. Подобно ‘Стрижамъ’, статья была каррикатурою. Подобно ‘Стрижамъ’, она заключала въ себ намеки на чисто-личныя отношенія. Подобно ‘Стрижамъ’, она заходила дальше всмъ извстнаго и публично заявленнаго. Разница между двумя статьями, если и была, то разв въ томъ, что въ ‘Г. Щедродаров’ литературный интересъ имлъ боле главную и существенную роль, чмъ въ ‘Стрижахъ’. Тмъ не мене, повторяю, ‘Эпоха’ поступила неосторожно, желая воздать око за око и зубъ за зубъ. По своему обыкновенію, она внесла въ это шуточное дло слишкомъ много серіозности и правдивости,— и ударъ вышелъ несравненно больне, чмъ она предполагала. Ударъ вышелъ такой больной, такой больной, что ‘Современникъ’ раздражился до высочайшей степени. Все кругомъ его явилось въ его глазахъ въ самомъ мрачномъ свт {Прошу заране извиненія у читателей за фразеологію, она не — наша, а ‘современническая’ и удержана мною ради лтописной точности.}, ему вдругъ почудилось, что онъ окруженъ литературною швалью и литературными ракаліями, и до того сильно было это впечатлніе, что онъ въ отчаяніи ршился самъ сдлаться литературной швалью и литературной ракаліею, какъ о томъ гласитъ слдующее его заявленіе:

‘Вообще Современникъ’ принялъ за правило руководствоваться въ полемик извстною въ уголовномъ прав системою возмездія — око за око, зубъ за зубъ, т. е. наказывать всякую литературную ракалію тмъ же оружіемъ, которымъ она сама согршаетъ. Доказывать какой нибудь ракаліи, что. ея пріемы не хороши, не деликатны,— дло трудное, доказательствами ее не проймешь, а гораздо лучше каждую ракалію заставить на ея же собственной спин почувствовать прелесть ея полемическихъ пріемовъ, можетъ быть и опомнится и на будущее время исправится’.

Тутъ дло ясное, ‘Современникъ’ почувствовалъ на своей спин такую прелесть, что самъ ршился быть прелестнымъ. Ну и нельзя сказать, чтобы ему не удалось его стараніе.

Онъ написалъ пять статей противъ ‘Эпохи’, дв въ іюл и по одной въ август, сентябр и октябр. Статьи эти правильнымъ образомъ раздляются на два разряда, три первыя — ругательныя, дв послднія — оправдательныя. Я читалъ ругательныя, но оправдательныхъ до сихъ поръ не усплъ прочесть за недосугомъ, шутка ли — сто страницъ! Врные люди говорили мн, однако же, что въ нихъ ‘Современникъ’ изъявляетъ сильнйшее притязаніе на благонравіе и хорошее поведеніе, что онъ всячески доказываетъ, будто бы прелесть его полемическихъ пріемовъ ни какъ не превышаетъ прелести пріемовъ ‘Эпохи’. Какая невозможная тема! Я не читалъ, но увренъ, что ее и на сотн страницъ не докажешь. Какъ! ‘Современникъ’, тотъ ‘Современникъ’, изъ котораго можно было набрать цлые букеты ругательствъ, въ которомъ, какъ въ цвтущемъ саду брани, можно бы было безъ конца плесть изъ ругательствъ внки, гирлянды и т. д., тотъ самый ‘Современникъ’ претендуетъ на скромность! * Но вдь это значитъ отказываться отъ самого себя, стыдиться одного изъ неизмнныхъ своихъ качествъ. Что ‘Эпоха’, помилуйте! За ‘Эпохой’ до сихъ поръ нтъ еще ни одного браннаго слова {По недостаточному знакомству съ русской литературой нкоторые органы несправедливо приписываютъ ‘Эпох’ выраженіе Дуракова плшь. Честь изобртенія этого выраженія принадлежатъ г. Щедрину, употребившему его въ первомъ же фельетон 1863 г. Оно должно было изображать нкоторую мстность или положеніе, и въ такомъ смысл употреблено въ знаменитомъ ‘Сказаніи о Дураковой плши’, ‘Современникъ’ же, какъ извстно, назвалъ имъ доктора. За что?}, а въ ‘Современник’ имъ и счету нтъ.

Сошлюсь на кого хотите, напримръ, хоть на фельетониста ‘Русскаго Инвалида’. Кто знаетъ фельетониста ‘Русскаго Инвалида’? Никто не знаетъ фельетониста ‘Русскаго Инвалида’. Между тмъ это фельетонистъ замчательный. Онъ очень любитъ популярныя книжки по естественнымъ наукамъ, нсколько вооруженъ противъ Гегеля и не питаетъ никакой вражды къ ‘Современнику’. Сперва онъ осудилъ ‘Эпоху’ за г. Щедродарова и совтовалъ ей даже положить оружіе передъ остроуміемъ ‘Современника’. Но когда ‘Современникъ’ ршился уподобиться въ ярости своимъ врагамъ, то въ ‘Русскомъ Инвалид’, газет военной, политической, ученой и литературной, было сказано, что онъ далеко превзошелъ своихъ противниковъ. Очевидно, ‘Современникъ’ вообразилъ себ своихъ враговъ въ слишкомъ дурномъ вид, и потому самъ принялъ такой дурной видъ,-какого еще никто не имлъ въ литератур.

Вотъ, достолюбезный читатель, краткое и безпристрастное повствованіе о всхъ сихъ длахъ и событіяхъ. Я обязанъ былъ сдлать его, но, признаюсь, не разъ перо выпадало изъ рукъ моихъ. Что же все это значитъ? Какой смыслъ во всей этой кутерьм? А вотъ попробуйте, доищитесь. Что сказалъ или хотлъ сказать г. Щедринъ впродолженіе года? Зачмъ онъ напалъ на романъ ‘Что длать?’ Какая разница между ‘Современникомъ’ и ‘Русскимъ Словомъ’? Какой смыслъ въ трехъ ругательныхъ и въ двухъ оправдательныхъ статьяхъ противъ ‘Эпохи’?

На эти вопросы нтъ отвта, и такую ихъ безотвтность я и желалъ занести въ сіи замтки, какъ фактъ весьма многознаменательный. Онъ прекрасно характеризуетъ то стоячее (какъ стоячая вода) положеніе петербургской журналистики, въ которомъ она находится въ послдніе два года. Обнаружилось внутреннее броженіе, не имющее никакой цли и свидтельствующее объ отсутствіи настоящей дятельности, настоящихъ интересовъ. ‘Эпоха’ первая замтила все ничтожество и пустоту дла, и понятно, что на нее такъ разсердились. Какъ она могла сказать, въ самомъ дл, что мы тутъ ничего не длаемъ, что мы только толчемъ воду, да еще въ добавокъ путаемся и перебраниваемся съ своими же, сами не зная за что и для чего? Какъ въ насъ, въ такихъ серіозныхъ людяхъ, она могла заподозрить столько легкомыслія? Какъ она смла отдать предпочтеніе московской журналистик передъ петербургскою? ‘Эпоха’ тмъ ненавистне, что она своя, петербургская, окруженная всми нашими вліяніями, посвященная во вс наши прелести. ‘Эпоха’ тмъ ненавистне, что, не сходясь съ нами, она, однако же, вовсе не думаетъ говорить за одно съ московскими изданіями, у нея не т пріемы, не тотъ языкъ, иныя цли, иной кругъ уважаемыхъ предметовъ. Все это дерзко, странно, непонятно, недосказано, но тмъ хуже, тмъ хуже!

Люди, какъ животныя, и животныя, какъ люди.

Пограничная черта между людьми и животными все больше и больше сглаживается, не въ дйствительности, сохрани Боже! нтъ, въ дйствительности люди но прежнему, кажется, остаются людьми, а животныя — животными, но пограничная черта между ними сглаживается въ умахъ нкоторыхъ мыслителей. Къ числу ихъ принадлежитъ, напримръ, Вундтъ, одинъ изъ новыхъ нмецкихъ писателей. Въ ‘Заграничномъ Встник’, въ іюньской книжк, переведена изъ него статья: Обычаи и государства животныхъ. Уже одно заглавіе чего стоитъ! Прежде бывало такія статьи надписывались: нравы и образъ жизни, причемъ нравы (moeurs) разумлись въ особенномъ, спеціально животномъ смысл. А теперь у животныхъ являются уже — обычаи и даже государства! Но можетъ быть, скажетъ читатель, эти слова употребляются только иносказательно, подобно тому, какъ матка пчелъ называется царицей? Ни чуть не бывало, Вундтъ употребляетъ ихъ совершенно въ буквальномъ смысл. Съ самаго же начала онъ прямо говоритъ: семейная, даже государственная жизнь существуетъ также у большаго числа животныхъ.

Поговоримъ сперва о семейной жизни. Вундтъ увряетъ, что у птицъ и у млекопитающихъ семейная жизнь представляется почти правиломъ, что потребность семейной жизни вообще гораздо сильне въ естественномъ состояніи животныхъ. Что это за семейная жизнь? Ужели то самое, что въ человческомъ мір? Вундтъ, очевидно, не длаетъ никакого различія. Между тмъ, читатель согласится, что найти различіе было бы прелюбопытно. Мн показалась замчательною въ этомъ отношеніи одна черта, которую Вундтъ упоминаетъ мимоходомъ. Именно о птицахъ онъ говоритъ:

Когда птица оперилась, она выходитъ изъ семейнаго союза, и скоро родители и дти не знаютъ бол&#1123,е другъ друга’.

Такъ вотъ какого рода этотъ семейный союзъ! Люди могутъ нсколько утшиться. Они не только постоянно знаютъ своихъ родителей, но убываютъ случаи, что даже они любятъ своего отца и свою мать до послдней минуты своей жизни, притомъ не только когда они остаются живы, но любятъ даже покойниковъ и поминаютъ ихъ.. Не всегда это бываетъ, бываетъ въ жизни разное, бываетъ даже такъ, какъ у птицъ, что родители и дти расходятся и не знаютъ другъ друга. Но изъ этого можно вывести только то заключеніе, что человческое семейство можетъ понижаться до того, что Вундтъ называетъ семействомъ животныхъ, а никакъ не то, что животныя имютъ семейство въ человческомъ смысл. И вообще, можно сказать о человк, что доходить до животнаго онъ весьма способенъ и нердко пользуется этою способностію. Только едва ли изъ этого факта слдуетъ для животныхъ какое нибудь особое преимущество, едва ли на немъ могутъ они основывать притязаніе на равенство съ человкомъ.

Вундтъ очень много толкуетъ также о брак у животныхъ, о многоженств, одноженств и т. д. Это женство у животныхъ напомнило мн одного профессора зоологіи, который употреблялъ выраженія: собачья женщина, лошадиная женщина и, наконецъ, человческая женщина. Но этотъ профессоръ былъ нмецъ и очень дурно владлъ русскимъ языкомъ. Въ настоящемъ же случа приходится, кажется, сказать, что Вундтъ дурно владетъ вообще челов&#1123,ческимъ, однимъ этимъ можно объяснить странность его рчей. Одинъ изъ его параграфовъ начинается, напримръ, такъ:

‘Мы представили убдительные примры тому, что заключеніе брака у животныхъ основано’…

Ну можно ли такъ говорить, зная смыслъ человческихъ словъ? Заключеніе брака! Какимъ образомъ у животныхъ можетъ быть то, что на человческомъ язык называется заключеніемъ брака? Заключеніе брака иметъ, напримръ, необходимую юридическую сторону, содержитъ въ себ признаніе за лицами извстныхъ правъ и принятіе ими извстныхъ обязательствъ. Разв Вундтъ нашелъ что нибудь подобное у животныхъ? Нтъ, онъ, очевидно, даетъ только человческимъ словамъ животный смыслъ.

Наблюдатели природы замтили, что животныя, когда приходятъ въ столкновеніе съ людьми, смотрятъ на нихъ, какъ на такихъ же животныхъ. Оно понятно. Для того, чтобы понимать людей какъ людей, нужно вдь никакъ не меньше, какъ человческій смыслъ. Чтобы понимать человческій языкъ, нужно мыслить по человчески. Поэтому, мыслители, подобные Вундту, очевидно, обходятся съ человческимъ языкомъ, какъ обошлись бы животныя, т. е. не видятъ въ немъ ничего, кром смысла явленій животной жизни.

Я не буду здсь останавливаться на томъ, что Вундтъ говоритъ о дружб животныхъ, о существованіи у нихъ нкотораго рода нравственнаго чувства и т. п. Перейдемъ прямо къ государству.

‘Пчелиное государство иметъ какъ будто историческое существованіе, и такъ какъ пчелы, безъ сомннія, не совсмъ лишены средствъ сообщенія другъ другу понятій, то’…

Довольно и этого! Стоитъ только допустить, что пчелы не лишены средствъ сообщенія другъ другу,— то, разумется, мы уйдемъ такъ далеко, что насъ и не догонишь. А прелюбопытная вещь эти пчелиныя понятія! Ужь не толкуютъ ли пчелы между собою въ часы досуга объ историческомъ развитіи государственнаго начала, подобно тому, какъ, напримръ, трактуется объ этомъ дл въ Исторіи Россіи г. Соловьева?

Но вотъ мсто, которое способно нсколько отрезвить насъ, если мы очень замечтаемся. Дло идетъ о государств у перелетныхъ птицъ.

‘У большей части этихъ животныхъ, рядомъ съ семейною жизнью, имющею обыкновенно преобладающее значеніе, существуетъ еще извстнаго рода государственная организація, которая, конечно, весьма груба и часто ограничивается лишь одною цлью, съ выполненіемъ которой прекращается и государственная связь’.

Хороша, однако же, эта государственная организація и государственная связь! Въ этомъ смысл можно, пожалуй, назвать государствомъ веселую компанію, которая собралась гд нибудь пообдать, попить или потанцовать. Когда члены компаніи выполнятъ свою цль, пообдаютъ или натанцуются, они расходятся, это и значитъ, что между ними превращается государственная связь.

Серіозно — человческія общества имютъ множество степеней, на самыхъ низшихъ степеняхъ они могутъ равняться съ тми обществами, какія есть у животныхъ. Люди могутъ соединятся между собою по животнымъ побужденіямъ и надобностямъ. Изъ этого не слдуетъ, однако же, что, наоборотъ, животныя могутъ образовать общества по побужденіямъ человческимъ.

Вообще, вс рчи о животныхъ, подобныя рчамъ Вундта, представляютъ грубйшій антропоморфизмъ, перенесеніе человческихъ понятій на міръ не-человческій. Это все равно, что принимать громъ за грохотъ колесницы, втеръ за дыханіе чьихъ-то устъ, и т. п. Въ научномъ отношеніи подобные пріемы представляютъ верхъ нелпости, прямое противорчіе истинно научному духу. Прежде всего — они чужды пониманія даже самой задачи, которая здсь предстоитъ изслдователю. Требуется, напримръ, объяснить образъ жизни пчелъ. Разумется, если я воображу себ здсь, то мн и объяснять нечего. Одна пчела распоряжается другими, а другія ее слушаютъ — вотъ и объясненіе всего порядка. Но въ томъ-то и дло, что тутъ никто не распоряжается и никто не повинуется, а, однакоже, выходитъ порядокъ. Вундтъ увряетъ даже, что у пчелъ есть понятія и что они сообщаютъ ихъ другъ другу. Если бы такъ, то долго ли объяснить все, что угодно. Между тмъ, въ дйствительности, конечно, нтъ ни сообщенія понятій, ни самыхъ понятій. Все идетъ какимъ-то таинственнымъ, непонятнымъ образомъ, который и нужно объяснить. Нужно отъ человческой жизни спуститься очень низко, нужно сойти на степень весьма слабыхъ проявленій животной жизни, ея простйшихъ, зачаточныхъ формъ,— тогда только можно будетъ понять какъ и что длается у пчелъ.

Дло страшно трудное, для котораго пока нтъ никакихъ и приготовленій.

Александръ Дюма о прогресс.

Въ 284 Тщ Голоса есть выдержки изъ статьи Александра Дюма о франко-итальянской конвенціи 15 сентября. Въ словахъ знаменитаго романиста обнаруживается такое удивительное настроеніе мыслей, что на него стоитъ обратитъ вниманіе. По его мннію, главное лицо, отъ котораго все зависитъ въ политическихъ длахъ, есть никто другой, какъ самъ прогрессъ. По вол прогресса все длается, и безъ его соизволенія ничего нельзя сдлать. Такъ какъ все находится подъ управленіемъ такого желаннаго владыки, то отсюда вытекаетъ замчательно-розовый и спокойной взглядъ на-вещи.

‘Къ несчастію’,— пишетъ Александръ Дюма,— люди, совершающіе перевороты, обыкновенно думаютъ, что имъ же предстоитъ упроченіе новаго порядка вещей. Они пугаются мысли, что другимъ выпадетъ на долю собирать плоды ихъ трудовъ, стараются удержать въ своихъ рукахъ власть, и не могутъ понять, что человкъ работаетъ не для себя, а для будущности, и что плоды съ дерева собираются не тою рукою, которая садить его. Вотъ почему они изумляются, увидвъ позади себя того безоружнаго титана, котораго зовутъ прогрессомъ и который ведетъ людей черезъ вс волненія, революціи и даже реакціи къ истинной, назначенной челов&#1123,честву провидніемъ. Онъ устраняетъ виновниковъ переворота, которые своей дикой энергіей могли бы отнять у новаго порядка вещей его популярность, онъ овладваетъ переворотомъ и заставляетъ его, иногда насильно, длать шагъ назадъ. Онъ устанавливаетъ переворотъ на той точк, гд большинство его приверженцевъ можетъ, не колеблясь, соединиться вокругъ него. Тогда люди дйствія съ отчаяніемъ воздваютъ руки къ небу и кричатъ, что все потеряно. Да, все потеряно для нихъ, но за то все выиграно для страны’.

При увренности, что насъ ведетъ самъ прогрессъ, разумется, отчаяніе ни въ какомъ случа не позволительно, и ни въ какомъ случа ничего не потеряно.

‘Да’,— пишетъ дале Александръ Дюма,— ‘я понимаю, что виновники римской революціи, гг. Марини, Саффи, Стербини, съ прискорбіемъ видли, какъ власть ускользнула изъ ихъ рукъ и лишила ихъ славы окончить начатое ими дло. Но, по нашему мннію, здсь-то и виднъ прогрессъ. Если бы Пій IX, изгнанный изъ Рима, не возвратился туда, то въ глазахъ всей католической Европы онъ былъ бы мученикомъ, насильно свергнутымъ съ папскаго престола подобно Пію VI. Его доблестныя начинанія при вступленіи на престолъ были бы зачтены ему, какъ права на соотвтствующія реформы, для осуществленія которыхъ ему не дали времени, онъ былъ бы агнцемъ, закланнымъ на жертвенник революціи!’

Но этого не было. Папа не украсился ролью жертвы и мученика и усплъ скомпрометировать себя послдующими дйствіями. И такъ, все было въ лучшему! Все будетъ къ лучшему и впередъ, увряетъ Александръ Дюма, и все оттого) что дломъ заправляетъ прогрессъ.

‘Преподложите, что римлянамъ окончательно надость панская власть и они захотятъ, во что бы то ни стало, сдлаться свободными. Римляне, сдлавшись свободными, какъ мы стали свободны посл 1830 и посл 1848 годовъ, подадутъ голосъ за присоединеніе Рима въ Италіи, а Италія подастъ голосъ за перенесеніе столицы въ Римъ. Кмъ все это будетъ сдлано? Прогрессомъ’.

Но можно-ли наврное думать, что эти веселыя предположенія сбудутся? Дюма предвидлъ это возраженіе и говоритъ:

‘Если, напротивъ, римляне не возмутятся противъ арміи наемниковъ, которую Пій IX или его преемникъ соберутъ вокругъ Ватикана, то это будетъ значить, что римскій народъ доволенъ, кто его политическое воспитаніе еще не кончено, что онъ недостоинъ стоять во глав новаго итальянскаго королевства’.

Что же нужно длать при такихъ печальныхъ обстоятельствахъ?

‘Въ такомъ случа нужно будетъ ждать, пока пробьетъ часъ прогресса’.

Дйствительно, подъ управленіемъ прогресса, этого безоружнаго титана, ничего больше не остается какъ ждать. Онъ все сдлаетъ, безъ него ничего не подлаешь. Въ этомъ смысл Александръ Дюма заключаетъ свою статью предсказаніемъ относительно партіи дйствія.

‘Партія дйствія’,— говоритъ онъ,— ‘при каждомъ паденіи министерства думаетъ, что она приближается въ власти, которая, однакожъ, что бы эта партія не длала, не достанется ей въ руки до тхъ поръ, пока настанетъ день, въ который прогрессъ скажетъ: ‘Теперь ваша очередь!’

Вотъ мннія Александра Дюма, о которыхъ газета ‘Голосъ’ говоритъ, что они не лишены занимательности и что во всякомъ случа нельзя имъ отказать въ оригинальности. Они дйствительно очень занимательны, именно какъ чрезвычайно наивное и голое выраженіе ходячихъ мнній о прогресс. Чего не ждутъ отъ прогресса! Какихъ надеждъ на него не возлагаютъ! Притомъ, многіе совершенно свыклись съ тою мыслью, что прогрессъ идетъ самъ собою, какъ будто онъ въ самомъ, дл какое-то живое существо, заправляющее длами людей.

Отсюда цлый рядъ заблужденій. Все новое считается прекраснымъ, все старое считается никуда негоднымъ, отжившимъ. Послдняя книжка признается умне всхъ, которыя было до нея. Всякое движеніе, какое бы ни обнаружилось, считается движеніемъ впередъ, всякая перемна есть перемна къ лучшему.

Кто виноватъ?

Актеръ П. В. Васильевъ, какъ уже извстно читателямъ ‘Эпохи’, получилъ отставку. Каковы бы ни были причины, по которымъ это случилось, для почитателей его удивительнаго таланта его удаленіе со сцены есть фактъ весьма прискорбный. А этихъ почитателей, какъ намъ достоврно извстно, весьма много въ Петербург, къ этимъ почитателямъ, какъ намъ совершенно извстно, принадлежатъ самые лучшіе- поклонники сценическаго искусства, самые ревностные его любители, цнители и судьи.

И что же? Печальный случай подаетъ нкоторымъ поводъ оскорблять и Васильева, какъ актера, и его почитателей за ихъ любовь къ его таланту! Въ ‘Русскомъ Инвалид’, газет, имющей у себя цлый полкъ фельетонистовъ, но, какъ всмъ извстно, отличающейся хорошими передовыми статьями и никуда негодными фельетонами, мы нашли (No 265) въ фельетон, подписанномъ буквою W, весьма горячую и нескладную выходку противъ Васильева и его почитателей. Приводимъ ее вполн, съ необходимыми примчаніями.

Г. Васильевъ 2-й окончательно оставилъ нашу сцену и на его мсто будетъ ангажированъ, какъ мы слышали, одинъ даровитый провинціальный комикъ (пріятное извстіе! Намъ, очевидно, хотятъ замнитъ В. Это такъ легко!)’ Мнніе наше о покидающемъ насъ артист мы уже высказали и потому, казалось бы, возвращаться къ этому предмету боле не зачмъ (сошелъ со сцены, такъ и не зачмъ говорить? Какое уваженіе къ артистамъ вообще! Но не вс же такъ смотрятъ.О Васильев долго еще будетъ говорить въ Пербург, и не видя его на сцен), но такъ какъ нкоторые изъ слишкомъ ревностныхъ друзей г. Васильева (что за намекъ? Почему друзей Васильева, а не друзей его таланта, почитателей его искусства? Не хочетъ ли уже сказать г. фельетонистъ, что Васильевъ имлъ только личныхъ друзей, а почитателей имть не могъ?) старались посять въ публик слухъ, что актеръ этотъ сдлался жертвою какой-то интриги и недоброжелательства (откуда это? Здсь нужны бы положительныя свднія, дло идетъ о, обозначенномъ всми буквами его имени. Что за безцеремонность!), то мы, по долгу справедливости, считаемъ не лишнимъ объявить (кто?) на основаніи самыхъ достоврныхъ свдній (откуда?), что дирекція сдлала все отъ нея зависвшее, для того, чтобы удержать г. Васильева, но что онъ, по соображеніямъ лично до него касающимся, призналъ за нужное оставить службу и ухать изъ Петербурга. (И такъ, г. Васильеву по личнымъ соображеніямъ захотлось оставить службу и ухать изъ Петербурга? Какой, однако, см&#1123,лый г. фельетонистъ! Онъ говоритъ не только за дирекцію, что еще понятно, но и за самаго г. Васильева! Онъ знаетъ его личныя соображенія! На это мы могли бы объявить, на основаніи самыхъ достоврныхъ свдній, что у г. Васильева никакихъ личныхъ соображеній оставлять службу и узжать изъ Петербурга не было, но мы лучше ничего не будемъ объявлять, а станемъ разбирать то, что длается и говорится публично). Такимъ образомъ, винить дирекцію въ настоящемъ случа было бы крайне несправедливо и неразсудительно. (Положимъ, такъ, вамъ видно лучше знать!). Но друзья, о которыхъ съ горечью отозвался нкогда Пушкинъ (какъ кстати!), до того увлекаются своимъ фанатизмомъ (т. е. любовью къ сцен и къ таланту актера? Объ этомъ-то и говорилъ Пушкинъ?), что стараются выместить свою досаду (досаду! Глубокое огорченіе отъ потери удивительнаго артиста — досада!) на комъ бы то на было, не разбирая: кто правъ, кто виноватъ (а вотъ посмотримъ!). Вотъ почему, не довольствуясь газетными статьями (это все друзья-то писали?), въ которыхъ г. Васильевъ выставляется актеромъ совершенно незамнимымъ (по мннію г. фельетониста, очевивидно, замнитъ одного артиста другимъ ничего не стоитъ, они у него точно пшки или простые солдаты, которыхъ можно поставить одного вмсто другаго. Каково уваженіе къ художественнымъ талантамъ! Да если бы у г. Васильева была даже сотая доля его настоящаго таланта, то и тогда нужно было бы подумать и подумать — кмъ-бы ею зам&#1123,нить. Замнить! точно старыя колоши новыми! Г. фельетонистъ не догадывается, что всякій истинный талантъ незамнимъ и ему кажется дерзостію такая въ сущности скромная похвала!), ярые приверженцы этаго артиста (какіе такіе приверженцы? Подкупалъ онъ, что ли? Или, можетъ быть, его родня?) устроили, нсколько времени тому назадъ, скандалъ въ театр противъ г. Бурдина за то, что тотъ игралъ одну изъ ролей г. Васильева (ну вотъ и причина! Кому же пріятно видть въ любимой роли плохого актера, вмсто хорошаго? Положимъ, шиканье дурно, но причина его ясна),— роль Любима Торцова, которая, однако, постоянно входила въ его репертуаръ (ну что за оговорка! Репертуаръ вдь назначаетъ не публика! Вотъ если бы можно было сказать: роль, которую, однако, г. Бурдинъ постоянно игралъ также хорошо, или даже лучше‘. Васильева,— тогда другое дло, оговорка бы вышла хорошая. Да сказать-то этого или даже намекнуть на это ужь никакъ нельзя). Скандалъ былъ подготовленъ по образцу московскаго (не знаю о чемъ рчь): г. Бурдинъ точно также получилъ передъ спектаклемъ безъимянную записку, наполненную нелпыми угрозами (въ записк виноватъ тотъ, кто ее писалъ, а не публика), а когда онъ вышелъ на сцену, то былъ встрченъ громкимъ шиканьемъ и криками: ‘Васильева! Васильева!’ (Ну что тутъ необъяснимаго? Публика или ожидала увидть Васильева, или же знала, что она его больше не увидитъ, и видъ г. Бурдина напомнилъ ей это печальное обстоятельство. Понятно, почему кричали: ‘Васильева!’. Осудить за это кричавшихъ, значитъ осудить ихъ за самое естественное выраженіе любви къ артисту. А что значило шиканье? Въ обыкновенныхъ случаяхъ шиканье означаетъ желаніе публики заставить молчать актера, слдовательно — прямое осужденіе. Здсь же оно и этого не значило, оно значило только: мы предпочитаемъ Васильева мы хотли бы лучше слышать Васильева, чмъ Бурдина. Шиканье г. Бурдину въ такомъ смысл — всего мене обидно. Г. фельетонистъ, очевидно, хочетъ сказать, что какіе-то друзья г. Васильева считали г. Бурдина виноватымъ, и что они одни шикали ему, какъ будто за то, что онъ выжилъ г. Васильева изъ театра. Но неужели только такъ и можно объяснить дло? Будто ужь и просто пожалть объ Васильев было невозможно? Будто бы такъ-таки въ цлой публик не нашлось ни однаго человка, который просто предпочелъ г. Васильева г. Бурдину? Ну не обидно ли г. Васильеву, и всякому его почитателю читать такія вещи?).

Но такъ какъ нарушителей порядка (оффиціальный слогъ! Точно въ театр порядокъ первое дло!) было весьма не много, то спокойствіе было тотчасъ возстановлено (спокойствіе — въ театр! Ужь не сонъ ли?), а г. Бурдинъ воспользовался первымъ, благопріятнымъ случаемъ для того, чтобы, не выходя изъ своей роли, дать понять публик, что онъ во всемъ этомъ дл ни душою, ни тломъ не виноватъ: тогда ему начали аплодировать (вотъ эти аплодировавшіе, очевидно, любящіе посторонніе намеки въ игр, достойны нкотораго осужденія съ точки зрнія искусства), и онъ доигралъ свою роль безъ всякой помхи (т. е. въ совершенномъ порядк и при полномъ спокойствіи?).

Посл такого утшительнаго исхода этого скандала, подобныя дикія выходки мнимыхъ любителей искусства (и такъ, почитатели Васильева — только мнимые любители искусства — хорошо!), безъ сомннія, уже боле не повторятся (?). Нельзя не порадоваться тому, что у насъ заглушили ихъ, такъ сказать, въ зародыш (чемъ это такая сильная радость?): если дать волю охотникамъ до скандаловъ, то безъ нихъ не обойдется положительно ни одинъ спектакль (какъ будто каждый спектакль публика будетъ вспоминать утрату такою артиста, какъ Васильевъ!), уже по той простой причин, что нтъ на свт актера, который бы нравился ршительно всмъ. (Ну такъ чтожъ изъ этого? Молчатъ что-ли всмъ?). У насъ напримръ, г. Самойловъ давно уже признанъ первымъ актеромъ, а между тмъ и у него есть недоброжелатели, не говоря уже о завистникахъ, имя которымъ — легіонъ. (Это правда, но опятъ таки — что же тутъ длать? Бываетъ вдь еще хуже, бываетъ, что человкъ не то что признанъ первымъ актеромъ, на самомъ дл первый актеръ въ город, и, однако же, его не признаютъ первымъ, его считаютъ пшкою, которую всегда можно замнитъ другою пшкою, противъ нею пишутъ обидныя статьи, вотъ что бываетъ! А что же длать? Какое средство противъ плохихъ фельетонистовъ? Запретитъ книгипечатаніе что ли?). И такъ, если актеръ — существо и безъ того уже беззащитное (а именно?), зависящее отъ каприза публики, а нердко и критики (отчего-же отъ каприза? Что касается до публики и критики, то актеръ зависитъ не отъ ихъ каприза, а отъ ихъ вкуса,— отъ того, насколько они понимаютъ и любятъ искусство, и больше ни отъ чего), будетъ поставленъ въ такое положеніе, что враги безнаказанно станутъ оскорблять его въ виду всей публики (какіе враги? Разв одни враги могутъ шикать актеру? Разв не можетъ ему шикать сама публика, не питая къ нему никакой личной вражды, а только за плохую игру? Вотъ вдь о чемъ слдуетъ говорить), то театръ придется, наконецъ, закрыть (съ бездарными актерами?), потому что дятели его, не будучи ограждены противъ злаго умысла (въ шиканьи можетъ выражаться только неудовольствіе на дурную игру, или дурную піесу), предпочтутъ заняться дломъ боле благодарнымъ и, вмсто того, чтобы посвящать себя искусству и приносить ему тяжелыя жертвы (а талантъ? про него весьма многознаменательно умалчиваетъ авторъ. Между тмъ, безъ таланта, сколько ни посвящай себя искусству и какія жертвы не приноси, все-таки будешь актеромъ ничего незаслуживающимъ…), начнутъ шить сапоги или кроить панталоны (и прекрасно!), такъ какъ дло это, по крайней мр, безопасное и, тотъ, кто исполняетъ его дурно, рискуетъ только тмъ, что лишится заказовъ’…

Въ послднихъ своихъ строкахъ авторъ замчательно ‘близко подходитъ къ истин, хоти самъ, очевидно, считаетъ ихъ сильнйшимъ аргументомъ въ свою пользу. Въ самомъ дл, не лучше ли плохимъ актерамъ шить сапоги или кроить панталоны, чмъ браться за такое трудное и опасное дло, какъ лицедйство? Что касается до его опасности, то мы, признаемся, очень бы желали, чтобы она не только не уменьшилась, а, напротивъ того, во сто разъ увеличилась. Чмъ ревностне будетъ слдить за театромъ публика, чмъ больше у нея будетъ любви и вкуса къ этому длу, тмъ опасне будетъ плохимъ актерамъ, и тмъ лучше, разумется, хорошимъ. А то иногда случается совершенно наоборотъ: хорошимъ худо, а плохимъ безопасно, даже гораздо безопасне, чмъ если бы они шили сапоги или кроили брюки.

Читатель замтитъ, что я не касался фактовъ, я не былъ на представленіи, о которомъ идетъ рчь, и вообще не берусь излагать всего дла, по которому мы лишились Васильева, такъ какъ едва ли можно изложить это дло вполн ясно для читателей.

Но фельетонъ, который я привелъ, мн кажется, ясенъ самъ собою, краснорчиво говоритъ самъ противъ себя. Публика лишилась любимаго актера, а ‘Русскій Инвалидъ’ ее обвиняетъ — зачмъ она сердится, зачмъ не довольствуется тми актерами, которые остаются. Ея любовь къ артисту называютъ фанатизмомъ, дружескимъ пристрастіемъ, капризомъ.

Мы сами, пожалуй, не станемъ-стоять за шиканье, но если оно уже случилось, то объяснять его непремнно низкими причинами, злымъ умысломъ, врагами — очень странно.