Заметки летописца, Страхов Николай Николаевич, Год: 1864 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 14 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Н. Страховъ. Изъ исторіи литературнаго нигилизма. 1861—1865.

С.-Петербургъ. Типографія брат. Пантелеевыхъ. Верейская ул., No 16. 1890.

ЗАМТКИ ЛТОПИСЦА.

Эпоха, 1864, іюль.

Опредленіе нигилизма

Въ чемъ заключается верхъ безобразія

Мракъ неизвстности

Г. Троицкій о Тренделегбург

Опредленіе нигилизма.

Въ іюньской книжк Отечественныхъ Записокъ находится слдующее опредленіе нигилизма:

‘Извстно, что ничего бывшаго, ничего сущаго и даже осуществляемаго ортодоксальный нигилистъ признавать хорошимъ не долженъ: онъ обязанъ сочувствовать только тому, чего нтъ, стремиться къ тому, что еще возбуждаетъ сильныя сомннія насчетъ своего существованія въ самой утроб временъ, особенно къ тому, что не оставляетъ ни малйшаго сомннія насчетъ своего несуществованія даже и въ этой утроб, ибо только этимъ способомъ онъ можетъ улепетывать отъ стрлъ, пускаемыхъ въ него здравымъ смысломъ, и только это улепетываніе и поддерживаетъ въ немъ ту рзвость фантазіи, при которой становится понятнымъ, почему онъ свои незлобливые и отчасти даже милые шиши, посылаемые въ безпредльное пространство, считаетъ разрушительными гранатами’.

Рзкость выраженій этой характеристики вполн выкупается ихъ несомннной мткостію. А вотъ и другое, боле серіозное опредленіе нигилизма, сдланное редакціею Дня, No 31:

‘Нигилизмъ есть естественный, законный, историческій плодъ того отрицательнаго отношенія къ жизни, въ которое стала русская мысль и русское искусство съ перваго шага своей дятельности посл Петра. Вспомнимъ, что исторія нашей ‘литературы’ (въ тсномъ смысл) начинается сатирой! Это отрицаніе должно дойти, наконецъ, до отрицанія самаго себя. Таковъ процессъ нашего общественнаго сознанія и таково историческое оправданіе нигилизма. Въ частности же онъ иметъ значеніе протеста, не всегда справедливаго, но полезнаго уже тмъ, что, съ одной стороны, воздерживаетъ отъ примиренія со многою ложью и пошлостію, а съ другой — нападеніями на истину — вызываетъ ея приверженцевъ на боле разумную, строгую, критическую ея поврку и защиту’.

Прибавимъ къ этому, что дятельныхъ истины оказывается гораздо меньше, чмъ можно бы было желать и надяться, и что, вообще, размры явленія указываютъ на неясность и бдность формъ той, въ сущности могучей внутренней жизни, къ которой нигилисты ставятъ себя въ отрицательное положеніе.

Въ чемъ заключается верхъ безобразія.

Читалъ я іюньскую книжку ‘Современника’. Я люблю читать ‘Современникъ’, какъ вообще люблю все ясное, опредленное, все то, что отчетливо понимаю и къ чему могу поставить себя въ несомнительное и твердое отношеніе. Пріятно мн наблюдать въ ‘Современник’ постоянно веселый и бодрый тонъ, тонъ людей, очевидно, довольныхъ собою, ни мало не колеблющихся въ сознаніи своего ума и превосходства. Совершенно ясно мн, какъ отсюда проистекаетъ та постоянная насмшливость, которая господствуетъ въ этомъ журнал и которая живо напоминаетъ мн рчи петербургскихъ чиновниковъ и вообще большинства петербургскихъ людей. Нужно отдать полную справедливость — ‘Современникъ* есть журналъ петербургскій въ полномъ смысл этого слова. Петербургъ же, какъ извстно, есть городъ просвщенный и образованный до высочайшей степени. Чтобы убдиться въ этомъ стоитъ только послушать бесду его жителей, даже самыхъ маленькихъ, какихъ нибудь титулярныхъ совтниковъ или губернскихъ секретарей. Просвщеніе необыкновенное. Все-то они пересмютъ, все подднутъ на зубокъ, везд найдутъ пятно, чего лучше — многіе глумятся даже надъ строгимъ соблюденіемъ постовъ. Такъ что слушаешь-слушаешь и думаешь себ: чортъ возьми, какіе, однакожъ, образованные люди! Какое отсутствіе предразсудковъ!

Вотъ точно также, и читая ‘Современникъ’, постоянно чувствуешь, что пишутъ здсь люди просвщенные, чуждые предразсудковъ и потому отлично себя чувствующіе. Но, кром этого бодраго и веселаго тона, свидтельствующаго о пріятномъ душевномъ настроеніи, я люблю ‘Современникъ’ также за его направленіе. Направленіе это все состоитъ изъ тончайшей гуманности, изъ непрерывныхъ мысленныхъ заботъ о меньшемъ брат. Правда, образъ, въ которомъ представляютъ себ этого меньшаго брата писатели ‘Современника’, не иметъ въ себ ничего привлекательнаго. Голова меньшаго брата наполнена сплошь густою тьмою, въ которой не проглядываетъ ни однаго свтлаго луча. Сообразительности у меньшаго брата нтъ ни капли, особенно если взять въ сравненіе ту высокую сообразительность, какою отличаются писатели ‘Современника’. Сердце меньшаго брата живетъ и движется одними фальшивыми потребностями, напускными и извращенными чувствами. И что же? Не смотря на все это, ‘Современникъ’ не отрицаетъ у меньшаго брата ни единаго права, никакихъ возможностей и преимуществъ. А именно — главнйшимъ и существеннйшимъ образомъ, по его мннію, меньшій братъ иметъ право на то, чтобы люди просвщенные и образованные очистили его голову отъ хлама предразсудковъ, ее наполняющихъ, и чтобы они изгнали изъ его сердца вс фальшивыя и напускныя чувства, которыми одними оно одушевляется. За этимъ главнымъ правомъ слдуютъ и вс другія права, какія только возможны. Такъ, напримръ, одинъ изъ писателей ‘Современника’ объявилъ однажды весьма твердо и ршительно, что каждый нищій иметъ право сть такія же кушанья, какія стъ какой нибудь богатый лакомка, и одваться въ такое же платье, какое носитъ какой нибудь изысканный щеголь. Ботъ какъ далеко простирается гуманность въ направленіи ‘Современника’!

И такъ, я люблю читать ‘Современникъ*, отъ него такъ и ветъ — во-первыхъ, образованностію, а во-вторыхъ, гуманностію. Образованность и гуманность, просвщеніе и человколюбіе — что можетъ быть лучше? Съ такими чувствами я началъ читать въ іюньской книжк ‘Замтки изъ общественной жизни’, новый отдлъ, очевидно, составляемый писателемъ, который прежде его не составлялъ и, можетъ быть, даже въ первый разъ выступаетъ на литературное поприще. Я говорю новый отдлъ, ибо не должно смшивать этихъ замтокъ изъ общественной жизни съ тмъ, что называлось просто: наша общественная жизнь, замтки имютъ и боле скромное заглавіе, да и печатаются не тмъ гордымъ крупнымъ шрифтомъ, какимъ красовалась наша общественная жизнь.

И такъ, читаю я замтки — въ самомъ пріятномъ настроеніи духа. Авторъ разсуждаетъ о пароходахъ и сильно возстаетъ противъ нкоторыхъ капитановъ, которые обходятся деспотически, начальнически съ своими пассажирами. Гуманность, подумалъ я, неизмнная, неистощимая гуманность!

И вдругъ мн попадается страница, которая нарушаетъ мое благодушное настроеніе, которая отзывается не гуманностію и образованностію, столь мн любезными, а чмъ-то совершенно противоположнымъ. Выписываю ее вполн:

‘Въ Николаев, на Днпр, входитъ въ каюту втораго класса пассажиръ въ шляп (пассажиръ въ шляп!) Къ нему подходитъ лакей изъ прислуги парохода и проситъ снять шляпу, говоря, что это правилами парохода не дозволяется. Пассажиръ отвчаетъ, что читалъ правила и въ правилахъ этого не видлъ, и продолжаетъ сидть въ шляп. Лакей идетъ жаловаться капитану. Прибгаетъ капитанъ и прямо въ пассажиру: ‘Вы почему не снимаете шляпы?’ — ‘Не хочу’.— ‘Но правилами парохода требуется, чтобы пассажиры сидли въ каютахъ безъ шляпъ’.— ‘Я читалъ правила и такого не нашелъ’.— ‘Но этого правила не было нужно и писать, оно требуется самимъ приличіемъ‘.— ‘Г. капитанъ, я не мальчикъ, и что прилично, что неприлично — знаю самъ. И вамъ моимъ менторомъ быть въ этомъ случа не приходится. Если же вы хотите, чтобы пассажиры ваши сидли безъ шляпъ, то напечатайте объ этомъ въ правилахъ. Почему вы знаете, можетъ быть, если бы такое правило существовало, я вовсе не нашелъ бы для себя удобнымъ хать на вашемъ пароход? Во имя приличія вы, пожалуй, будете требовать, чтобъ я не сидлъ въ кают въ сапогахъ’.— ‘Но, если вы будете почитать себя въ прав длать все, что не написано въ правилахъ, то вы начнете, пожалуй, длать Богъ знаетъ что, о чемъ можетъ быть и въ правилахъ написать-неловко’.— ‘А въ такомъ случа вамъ принесетъ на меня жалобу общество, съ которымъ я ду, и по по его иниціатив вы получите право быть моимъ судьею. Тогда и за то, что я сижу въ шляп, вы можете осудить меня, если кто принесетъ вамъ на меня жалобу. Но являться ко мн ни съ того ни съ сего съ наставленіями о томъ, что прилично и что неприлично, давать волю даже лакеямъ длать мн указанія, какъ я долженъ вести себя,— это, г. капитанъ, какъ хотите, верхъ безобразія. И хоть мн никакой нтъ пріятности сидть въ шляп въ кают, но, на досаду вамъ, я буду хать не иначе, какъ въ шляп до самой Одессы. Высаживайте меня за непослушаніе — и будемъ судиться’. Капитанъ увидлъ, что сълъ грибъ и удалился сконфуженный’.

Браво! Молодецъ пассажиръ въ шляп! Натянулъ носъ капитану!

Кто правъ, однако же, въ этой удивительной исторіи? Побжденный капитанъ, или побдоносный пассажиръ? Очевидно, нашъ пассажиръ вошелъ со шляпою на голов туда, гд вс другіе сидли безъ шляпъ, очевидно, все это общество, и слуги парохода, и самъ капитанъ были твердо уврены, что само приличіе требуетъ сидть въ кают безъ шляпы. Спрашивается, былъ ли совершенно правъ человкъ, вздумавшій не соблюдать приличій, признаваемыхъ на пароход?

Но положимъ, онъ правъ, въ правилахъ не написано, публика не жалуется, значитъ онъ имлъ полное право сидть въ шляп. За тоже онъ и остался побдителемъ въ возникшемъ недоразумніи: онъ заставилъ капитана състь грибъ, и остался сидть въ шляп тамъ, гд другіе сидли безъ шляпъ. Если такъ, то на что же онъ жалуется? На то, изволите видть, что его обезпокоилъ капитанъ безъ иниціативы общества. Пуще же всего на то, что къ нему обратился лакей. А вдь что сдлалъ этотъ лакей? Онъ, сказано, просилъ снятъ, говоря, что это правилами парохода не дозволяется. И только! Но лакей, лакей! Этого нашъ баринъ вынести не можетъ, въ этомъ онъ видитъ верхъ безобразія. Какъ, восклицаетъ онъ, давать волю даже лакеямъ длать мн (очевидно, великому барину) указанія!…

Ой, какія нехорошія выраженія! Я увренъ, что на пароходахъ и лакеевъ-то не существуетъ, просто, слуги, и словцо это вставлено ради пущаго барства. Давать волю тоже старинное выраженіе, замчательное своею крпостію. Не нужно давать имъ воли ни въ чемъ, стоитъ дать имъ волю, такъ что изъ этого будетъ! Кому не знакомы такія выраженія, такой тонъ?

Этотъ маленькій случай, какъ будто нарочно, переноситъ мою мысль въ Испанію. Оказывается, что и въ Испаніи бываютъ подобные же маленькіе случаи, разумется, съ нашими русскими путешественниками. Такъ что, если взять въ расчетъ разстояніе и разнообразіе мстъ и обстоятельствъ, то можетъ быть изъ этихъ маленькихъ случаевъ составится и нкоторый большой случай.

Дло вотъ въ чемъ. По Испаніи путешествуетъ нкто Вадимъ, нашъ соотечественникъ, свои путевыя впечатлнія онъ печатаетъ въ газет ‘Голосъ’. Въ 227 No этой газеты я и прочиталъ разсказъ о маленькомъ происшествіи, которое меня заинтересовало. Путешественникъ говоритъ о томъ, что дти въ Испаніи безпрестанно поютъ и даже импровизируютъ, и разсказываетъ свою встрчу на улиц съ мальчишкою лтъ 12-ти.

‘Представьте себ смуглую рожицу, съ глазами какъ уголь, съ лохматой головой подъ ухарски-надтымъ маленькимъ sombrero. Увидвъ меня, онъ пересталъ пть и прыгать и сдлавъ плутовскую печальную рожу, запищалъ:

‘— Senorico, un chavico. Tengo bambre! Mi padre esta enfermo. Senorico… (Господинчикъ, грошикъ! Я голоденъ. Отецъ боленъ…).

‘Я не разнжился, потому что это извстная фраза мальчишекъ, которую слышишь разъ двадцать въ день. Ндва я прошелъ, общая ему вмсто chavico — uno paliza, то есть ударъ трости, онъ вдругъ захохоталъ и заплъ мн въ слдъ:

‘No temo la paliza

Que lo dice usted de risф

Y con sonrisa

Y alejandose de prisa’.

(‘Не боюсь палки

Ибо говорите ради смха,

И съ улыбкой,

И поспшно отходя*).

‘Это,’ ясно, была импровизація. Я остановился.

‘Кто васъ выучилъ этой псн? Сами вы ее сочинили, сейчасъ же?

‘Но импровизаторъ, видя, что я возвращаюсь, запрыгалъ снова и перебжалъ на другую сторону, оглядываясь, чтобы не получитъ общанную paliza.

‘Напрасно я уврялъ его въ своихъ мирныхъ намреніяхъ’ и пр.

Словомъ, путешественникъ съ большимъ трудомъ добился признанія, что псенка была импровизирована. Ничего нтъ мудренаго, что мальчикъ испугался. Гд же бдному испанскому мальчику понять то удивительное сочетаніе гуманности и грубости, просвщенія и потемокъ, которое нтъ-нтъ да и выкажется у насъ въ полномъ своемъ блеск. Человкъ грозитъ ему палкой, но вдругъ разнживается при одной мысли объ импровизаціи, начинаетъ заговаривать, говоритъ ему вы (это вы — прелестно! особенно посл палки!) и пр. Какъ тутъ не испугаться! Мальчикъ думалъ, что это западня, что его хотятъ прибить, а выходитъ не западня, а тончайшее просвщеніе, любовь къ импровизаціямъ и въ изученію народной жизни. Но главное, вы и палка. Об эти противоположности совершенно гармонируютъ одна съ другой у нашихъ путешествующихъ Вадимовъ и въ петербургскомъ ‘Голос’.

Мракъ неизвстности.

Начало междоусобія, возникшаго между Современникомъ и Русскимъ Словомъ, было мною своевременно занесено въ сіи замтки. Уже тогда, при самомъ начал этихъ громкихъ событій, взволновавшихъ и донын волнующихъ петербургскую журналистику, я выразилъ убжденіе, что читателямъ нечего ждать отъ этой полемики, что она ничего не уяснитъ, ничего не разршитъ, ибо нтъ въ ней зерна, которое могло бы принести какой либо существенный плодъ. Предсказаніе мое оправдалось самымъ блистательнымъ образомъ. Полгода полемики ничего не принесли, не дала ни единой крупицы пищи для ума и сердца. Была пища только для одного смха, да мы нынче что-то не такъ веселы, чтобъ охотно смяться.

Тмъ не мене, ея, отчасти по обязанности, отчасти по самой невозможности на моемъ мст уклониться отъ зрлища, прилежно слдилъ за этими событіями, ознаменовавшими текущій годъ въ исторіи нашей словесности. Съ той или другой стороны, но зрлище могло же представить что нибудь любопытное.

И дйствительно, въ настоящую минуту, напримръ, дло иметъ самый необыкновенный и странный видъ. Именно, все поле междоусобной битвы вдругъ покрылось непроницаемою завсою. Гд, что и какъ, ничего не видно, все окружено глубокимъ мракомъ неизвстности.

Вс вдь знаютъ въ чемъ дло. Дло въ томъ, расходится ли г. Щедринъ съ ‘Современникомъ’, или не расходится? Дйствительно ли онъ сперва не имлъ своихъ мыслей, а потомъ откуда-то ихъ набрался? Согласенъ ли ‘Современникъ’ съ тмъ, что говорилъ г. Щедринъ противъ романа ‘Что длать?’, или же ‘Современникъ’ не отступаетъ отъ этого романа и потому изгоняетъ г. Щедрина?

Опять повторяю, эти вопросы, по моему мннію, не имютъ ни малйшей важности и существенности, но вдь въ нихъ и только въ нихъ все дло, изъ-за нихъ поднялась вся эта буря. И что же? Вдругъ, передъ глазами нетерпливой публики ршеніе этихъ вопросовъ застилается непроницаемымъ туманомъ. Въ іюльской книжк Современника есть по этому поводу дв полемическія статьи противъ ‘Эпохи’, Чего только тамъ не наговорено! Но о дл — ни гугу, ни слова. Мертвое молчаніе, полный мракъ неизвстности.

Одна только фраза показалась мн какъ будто слабымъ лучемъ, блеснувшимъ въ этомъ мрак. Именно, говоря о полемик съ ‘Эпохой’, ‘Современникъ’ пишетъ въ одномъ мст: ‘г. Щедринъ можетъ поступить, какъ ему угодно, или плюнуть на васъ, или отвчать вамъ’. Эта фраза, какъ мн показалось, подаетъ нкоторую надежду въ пользу г. Щедрина. Въ ней есть нчто подобострастное, какъ бы лакейское.

Впрочемъ, можетъ быть я слишкомъ тонко толкую слова ‘Современника’. Во всякомъ случа на такія соображенія твердо полагаться нельзя. Ну, а ничего боле положительнаго въ статьяхъ нтъ, такъ что судьбы нигилистическаго раскола сокрыты въ мрак грядущаго.

Кстати скажу ужь и объ этихъ двухъ статьяхъ. Взятыя сами по себ, он составляютъ также весьма замчательное явленіе въ нашей литератур, стоющее занесенія въ лтопись не мене, чмъ расколъ въ нигилистахъ. По фраз, которую я сейчасъ привелъ, читатель уже можетъ судить о тон, которымъ статьи написаны. Тонъ этотъ, мн кажется, можно вполн изобразить такою рчью: ‘вы насъ бьете по лицу (буквальныя слова одной изъ статей), а мы плюемъ на васъ’. Все это метафоры, читатель, разумется, метафоры!

Но я вовсе не хотлъ сдлать замтку о смлости метафоръ. Тонъ, конечно, прежде всего бросается въ глаза, но не онъ составляетъ самое замчательное въ этихъ статьяхъ. Всего замчательне въ нихъ — ихъ совершенное безсиліе, ихъ полная несостоятельность. Отвчать на эти полемическія статьи нтъ никакой нужды, не настоитъ ни малйшей надобности защищаться противъ нихъ, они сами себя побиваютъ, сами собою падаютъ.

Дло стоющее нкотораго вниманія. Каждый писатель, конечно, дорожитъ своей литературной и общественной репутаціей, каждому, конечно, желательно сохранить чистою свою репутацію. Мало того, защищать и оберегать свою репутацію не только желательно, но и должно, но и составляетъ обязанность каждаго. Ибо каждый долженъ дорожить общественнымъ ‘мнніемъ, долженъ уважать общество, среди котораго живетъ, а тотъ, кто небрежетъ своею репутаціею, очевидно, этимъ мнніемъ не дорожитъ и этого общества не уважаетъ.

Что же случается, однако же? Являются вдругъ статьи, наполненныя самыми тяжкими обвиненіями на васъ, всевозможными укорами и обличеніями вашихъ публичныхъ длъ. Казалось бы, тутъ-то и защищаться, между тмъ вы ясно видите, что никакой нужды въ защит нтъ. Нападки до того яростны, обвиненія до того притянуты за волоса, преувеличены и спутаны, во всемъ слышно столько злости, столько желанія выбраниться, а не сказать дло, что первая мысль ваша будетъ: зачмъ же тутъ защищаться? Не всякій ли читатель тотчасъ пойметъ, въ чемъ дло? Не всякій ли тотчасъ замтитъ ярость и преувеличеніе? Нужно же надяться и на читателей, необходимо полагаться на ихъ здравое пониманіе. Иначе, отвергая эту надежду и опору, мы тоже обнаруживаемъ неуваженіе и недовріе къ тому обществу, среди котораго дйствуемъ и которое насъ судитъ, а вмст съ тмъ ставимъ себя въ слишкомъ шаткое и непрочное положеніе.

Такимъ образомъ, если вы не хотите писать, чтобы посмяться, писать только за тмъ, чтобы уколоть вашихъ злыхъ противниковъ, вы получаете полную возможность молчать и заниматься своимъ дломъ.

Читатель согласится, что подобныхъ случаевъ не мало въ нашей литератур. Люди самые скромные, отнюдь не высокомрные молчатъ среди самыхъ жестокихъ публичныхъ порицаній. Къ числу такихъ порицаній, заслуживающихъ полнаго молчанія, принадлежатъ и указанныя статьи ‘Современника’. Признаюсь, я никогда не могъ хладнокровно помириться съ такимъ ходомъ длъ и нахожу его глубоко ненормальнымъ. Важны тутъ не личности, важно значеніе печати, значеніе публичнаго слова. Ужели простительно ронять его до такой степени? Ужели простительно до того его опошлить, что оно теряетъ всякую силу и можетъ быть пропускаемо мимо ушей? Слово, произносимое публично, должно быть слово обдуманное, не легкомысленное, должно носить на себ печать искренняго убжденія. Тогда оно будетъ имть всъ, тогда на его вопросъ каждый почувствуетъ необходимость отвчать, противъ его порицанія защищаться, отъ его обвиненія оправдываться. Вотъ въ какому значенію должна стремиться печать, и достиженіе этого значенія зависитъ также и отъ самихъ пишущихъ. Вотъ почему становится досадно за литературу, когда вслдъ за яростными выходками раздается въ отвтъ ненарушимое молчаніе, вотъ почему яростныя выходки, вообще, есть вещь опасная, скользкая, требующая осторожности и умнья. Въ настоящую минуту все чаще и чаще случается слышать, какъ люди, читая выходки такого рода, замчаютъ: мало ли что пишутъ! Бумага все терпитъ! Это очень нехорошее слово, слово обидное для литературы, не нужно, чтобъ объ насъ говорили: мало ли что пишутъ!

Вотъ читатель вся та важность, которую я нашелъ въ факт появленія двухъ полемическихъ статей Современника. Если она не велика, то ты съ меня ни взыскивай, я вдь лтописецъ, и притомъ веду не лтопись, а замтки.

Для меня, конечно, какъ для лтописца ‘Эпохи’, есть въ этихъ статьяхъ еще одна любопытная черта, но съ общей точки зрнія это черта совершенно побочная и маловажная. Дло въ томъ, что означенныя статьи, очевидно, ‘стараются воспользоваться прикрытіемъ постороннихъ обстоятельствъ, воспользовавшись же прикрытіемъ этихъ постороннихъ обстоятельствъ, они употребляютъ вс усилія, чтобы совершить дло, которое весьма сильно напоминаетъ собою желаніе утопить человка въ ложк воды. Что касается до меня, то я совершенно убжденъ, что и воды-то тутъ вовсе не имется. Но имъ почудилось, что есть вода, что хоть на ложку да воды хватитъ, и вотъ они силятся утопить въ этой ложк человка. Столь сильное и слпое зложелательство произведетъ, конечно, на читателей, если они его замтятъ, весьма непріятное впечатлніе. Но, такъ какъ это фактъ весьма обыкновенный и часто повторяющійся, желаніе же, по своей неудобоисполнимости, совершенно безвредно, то, опять повторяю, я не приписываю этому обстоятельству никакой важности, а потому и не стану о немъ распространяться.

Вообще упомянутыя статьи ни для кого не имютъ такой важности и силы, какъ для журнала, который помстилъ ихъ у себя. Журналъ долженъ чувствовать себя посл нихъ весьма не хорошо, онъ, вроятно, будетъ долго ихъ помнить, долго вспоминать о нихъ съ несовсмъ покойнымъ настроеніемъ. Ощущеніе это, я полагаю, должно имть нкоторое сходство съ тмъ, о которомъ такъ выразительно говоритъ Гоголь: ‘невозможно выразить, что длается тогда на сердц: тоска такая, какъ будто бы или проигрался, или отпустилъ не кстати какую нибудь глупость, однимъ словомъ — не хорошо’.

Г. Троицкій о Тренделенбург.

Тренделенбургъ, профессоръ философіи въ Берлинскомъ университет и членъ Берлинской академіи наукъ, пользуется у насъ весьма значительною репутаціей. Онъ прославился своимъ сочиненіемъ: Логическія изолированія (Logische Untersuchungen), вышедшимъ въ 1840 году (Второе изданіе въ 1862 г.). Слава объ этихъ изслдованіяхъ была такая, что въ нихъ ниспровергается система Гегеля, такъ что съ тхъ поръ часто можно было встрчать фразу такого рода: всякому свдущему въ философіи извстно, что посл Тренделенбурга невозможно уже держаться Гегеля, и пр.

Г. Троицкій есть одинъ изъ нашихъ молодыхъ ученыхъ, отправленныхъ года два назадъ за границу для приготовленія себя къ профессур въ нашихъ университетахъ. Онъ слушалъ, между прочимъ, и Тренделенбурга и въ августовской книжк ‘Журнала Мин. Нар. Просв.’, въ своемъ отчет министерству, произноситъ надъ берлинскимъ профессоромъ слдующее весьма ршительное сужденіе:

‘Въ своемъ отношеніи къ логик формальной проф. Тренделенбургъ сходится съ Гегелемъ, вся разница между ними состоитъ въ томъ, что проф. Тренделенбургъ не признаетъ чистаго или творческаго мышленія, производящаго изъ себя бытіе, и вс категоріи гегелевой логики (и отчасти философіи природы) выводитъ изъ чистаго или творческаго воззрнія’.

‘Въ осноавніи этого вывода лежатъ два понятія или, по мннію проф, Тренделенбурга, два факта: движенія, какъ дятельности, лежащей въ основ мышленія, и цли, какъ осуществленія божественной мысли о мір’.

‘У Аристотеля, котораго проф. Тренделенбургъ являлся не разъ врнымъ толкователемъ, понятія движенія и цли играютъ преобладающую роль, но только въ физик и метафизик, проф. Тренделенбургъ распространяетъ господство этихъ понятій и на логику’.

‘Пространственное движеніе, какъ основная дятельность мышленія и бытія, есть понятіе очень давнее, мы застаемъ его въ самомъ младенчеств греческой философіи. Спрашивается: что новаго даетъ въ защиту этой теоріи логика проф. Тренделенбурга?— Не лучшій ли разборъ мышленія, бытія и движенія?— Но проф. Тренделенбургъ оставляетъ эти коренныя понятія безъ всякаго опредленія, какъ простыя и непосредственно извстныя предположенія. А пока намъ не дано боле глубокое изслдованіе мышленія, гипотеза пространственнаго движенія, какъ его сущности, остается неубдительною’.

‘ Взглядъ проф. Тренделенбурга на мышленіе не отличается глубиною, все содержаніе его ограничивается воззрніями и представленіями и ихъ сочетаніемъ и раздленіемъ. Спрашивается: неужели сочетаніемъ и раздленіемъ представленій можно исчерпать всю силу нашей разсудительности, толковости и здравомыслія и все безсиліе тупоумія, легкомыслія и напыщенныхъ взглядовъ? И какимъ образомъ сочетаніе и раздленіе представленій есть пространственное движеніе? Я различаю, напр., между болью головы и болью груди, въ чемъ же тутъ пространственное движеніе? Или т воспоминанія, которыя хранитъ моя грудь и голова, въ то время какъ я различаю ихъ, спшатъ удалиться другъ отъ друга? Но въ такомъ случа требуется доказать, что до того времени они находились гд нибудь вмст, напр., въ какой нибудь части моей шеи’.

*Мы, съ своей стороны, не раздляемъ взгляда проф. Тренделенбурга на мышленіе, и думаемъ, что его логическія изслдованія въ цломъ — почтенная, но неудачная попытка’.

‘Съ тмъ вмст, мы не можемъ не признать, что психологическій анализъ воззрнія, данный проф. Тренделенбургомъ, показываетъ до очевидности, что критика Канта далеко не ршила вопроса объ этой дятельности, и его понятія о пространств и времени не выдерживаютъ строгой оцнки. Поэтому, не придавая особенной цны изслдованіямъ проф. Тренделенбурга какъ логик, мы уважаемъ ихъ, какъ трудъ, поучительный для психолога’.

Отзывъ этотъ интересенъ самъ по себ, такъ какъ основанъ на тщательномъ изученіи, и касается философскаго явленія, имющаго въ настоящее время весьма значительный авторитетъ. Но, кром того, онъ показался намъ любопытнымъ по нашимъ внутреннимъ, такъ сказать, домашнимъ обстоятельствамъ.

Во-первыхъ, г. Троицкій, очевидно, ставитъ себя въ положеніе судьи относительно Тренделенбурга, онъ произноситъ ему не похвалу, которая бываетъ также и знакомъ подчиненія, а строгій приговоръ, который подобаетъ только человку власть имущему. Между тмъ г. Троицкій, какъ и другіе наши молодые ученые, посланъ за границу съ тмъ, чтобъ учиться, а этимъ молодымъ ученымъ, посланнымъ для того, чтобы учиться, было сдлано въ нашей литератур, если помнятъ читатели, строгое наставленіе, чтобъ они вели себя смирно, не пересуживали профессоровъ, у которыхъ учатся, не смли бы упражнять надо ними своихъ критическихъ способностей (таково было буквальное выраженіе). И такъ, г. Троицкій явно нарушилъ мудрое наставленіе, онъ оказался дерзкимъ вольнодумцемъ.

Трудно, однако же, не видть, что г. Троицкій совершенно правъ, давая волю своимъ критическимъ способностямъ. Его примръ какъ нельзя лучше показываетъ, что бываетъ множество случаевъ, когда русскій молодой ученый не только можетъ, но и необходимо долженъ поставить себя въ положеніе судьи въ отношеніи къ иностраннымъ знаменитостямъ. Смшно воздерживаться отъ сужденія, когда для него есть надлежащая сила и основа. Не всякій же нмецкій профессоръ полонъ не* досягаемой мудрости.

Во-вторыхъ, намъ пришло на мысль вообще отношеніе нашихъ русскихъ людей и нашей русской дятельности къ заграничнымъ авторитетамъ. Вотъ г. Троицкій увряетъ, что взглядъ Тренделенбурга на мышленіе не отличается глубиною. Сужденіе смлое, сужденіе, которое предполагаетъ, что г. Троицкій самъ достигъ большей глубины во взгляд на мышленіе. Мы не находимъ, однако же, въ этомъ ничего невроятнаго, мы думаемъ, что многіе русскіе люди способны достигнуть гораздо большей глубины взгляда, чмъ берлинскій профессоръ и академикъ Тренделенбургъ. А между тмъ для сколькихъ это покажется страннымъ! Какъ мы привыкли врить превосходству всего нмецкаго! Своего мы не цнимъ, не обращаемъ на него вниманія, не ставимъ ни во что, чужое же, самое плохое, иметъ для насъ какой-то таинственный авторитетъ. Плохую иностранную книгу мы охотно изучаемъ, переведемъ ее на русскій языкъ, будемъ запоминать и разбирать ея мннія, свой же трудъ, хотя бы въ тысячу разъ дльне, пропустимъ мимо ушей.

У иностранцевъ дло идетъ наоборотъ, и въ этомъ великая выгода для ихъ умственнаго движенія. У нихъ все на счету, все цнится самымъ точнымъ образомъ. Каждый вершокъ, на который подвинулся нмецкій ученый, замчается всми, и если онъ потомъ не подвинется ни на іоту дальше, его вершокъ все-таки за нимъ останется. Отъ этого каждый дорожитъ своимъ вершкомъ, отъ этого тамъ легче и охотне работать. Мы удивляемся иногда ограниченности тхъ иностранныхъ людей и книгъ, которые представляютъ, однако же, нчто значительное, въ законъ нибудь извстномъ отношеніи. Что же мудренаго? Люди весьма ограниченные легко могутъ произвести что нибудь значительное, когда чувствуютъ, что окружены общимъ вниманіемъ, что все, въ чемъ они дйствительно сдлали успхъ, будетъ какъ слдуетъ оцнено что никакое ихъ усиліе не пропадетъ даромъ. При такихъ условіяхъ скоре можно удивляться малопроизводительности европейцевъ, при такихъ условіяхъ казалось бы мы, русскіе, чего бы не надлали! Профессоръ Троицкій, глубже понимающій мышленіе, чмъ профессоръ Тренделенбургъ, написалъ бы можетъ быть что нибудь получше Логическихъ изслдованій!

Но глухо и холодно въ нашемъ обществ, нтъ охоты работать, и много силъ самыхъ прекрасныхъ пропадаетъ даромъ.