Забытые предшественники XVIII века, Иванов Иван Иванович, Год: 1890 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 22 минут(ы)

Забытые предшественники XVIII вка.

Е voi de’figli dolorosi il cаnto —
Voi dell’umana proie incliti padri
Lodando ri dira…
Leopardi: ‘Jnno ai Patriarchi’.

Франція недавно отпраздновала столтнюю годовщину великой революціи. Она перенесла въ Пантеонъ прахъ борцовъ за принципы XVIII вка. Но она не вспомнила первыхъ провозвстниковъ этихъ принциповъ, и тни учителей, за двадцать вковъ учившихъ тому, за что теперь преклоняются передъ ихъ учениками, остались непочтёнными… А, между тмъ, связь между этими людьми такъ велика, что, кажется, вс они принадлежали къ одному поколнію и сами люди прошлаго вка питали восторженное удивленіе къ своимъ предшественникамъ: все это обязываетъ насъ одинаково помнить и тхъ, и другихъ.

Въ исторіи бываютъ эпохи, напоминающія драму царя Эдипа. Царь еще наслаждается властью, любовью жены-матери, но грозныя тучи Немезиды висятъ надъ нимъ: явится роковой встникъ — и онъ, несчастный, проклянетъ часъ своего рожденія и, лишенный зрнія, пойдетъ странствовать по невдомому пути слезъ и лишеній. Надъ человчествомъ медленно скопляются эти тучи, десятки лтъ томится оно тяжелымъ предчувствіемъ, долго колеблется зданіе вковой культуры, раньше чмъ послдуетъ окончательный ударъ. Далеко не одинаково отражаются эти колебанія на обществ, на тхъ, которые чуютъ грядущую судьбу. Для однихъ это призывъ къ наслажденіямъ, неотразимый крикъ умирающей жизни: ‘лови, лови летящій часъ: онъ, улетвъ, не возвратится!’ И набрасываются они на все, что общаетъ имъ забвеніе, призываютъ на помощь вками выросшее знаніе, искусство — все для удовлетворенія гнетущей тоски, стремленія придать хоть какую-либо цну обветшалой жизни. Другіе знаютъ, что уже нтъ среди нихъ силы, которая влила бы жизнь въ одряхлвшій организмъ. И они бгутъ общества, въ одиночеств, въ глубин своего духа ищутъ они спасенія, и очами, полными надежды, смотрятъ они туда, гд культура не тронула еще двственной души человка.

Эти явленія повторяются въ исторіи везд и всегда въ моменты, когда человчество готово вступить на новый путь. Въ то время, когда римскій императоръ строитъ храмъ въ честь юноши — жертвы своей позорной страсти, Тацитъ пишетъ о германцахъ и поэты мечтаютъ о нравахъ пустынь. Когда христіанскій государь XVIII вка появляется публично въ обществ жены и нсколькихъ любовницъ, и поэты воспваютъ эти ‘олимпійскія’ похожденія,— будущій основатель траппизма бжитъ въ лса, а немного спустя вся Европа зачитывается легендой объ ‘естественномъ человк’. Пройдетъ еще нсколько лтъ, и правители Франціи объявятъ праздникъ въ честь стоицизма.

И такъ, два теченія — эпикурейское и стоическое искони сопровождаютъ переходныя эпохи исторіи. Одно приноситъ послднюю дань отживающей культур и часто переходитъ въ развратъ, другое — несетъ смена будущаго и нердко доходитъ до проповди аскетизма. Такъ было и въ эпоху упадка античнаго міра.

II.

Совершалось зрлище, единственное въ исторіи человчества. Разрушалось собственно два міра: одинъ міръ красоты, міръ эстетическихъ наслажденій: о немъ вчно будутъ тосковать поэты и философы {Наприм., Гегель говоритъ: ‘wenn es erlaubt wre, eine Sehnsucht zu haben, so wre es nach solchem Lande’ (Vorles, . die Gesch, der. Philos. I, 168). Berenger хотлъ бы умереть въ Эллад, Байронъ начиналъ любить людей, вспоминая о ней, а Шиллеръ мю жизнь мечталъ объ ея ‘незабвенной красот’.}, другой міръ безпримрной на земл политической силы: онъ навсегда останется идеаломъ завоевателей. Люди, создавшіе эти два міра, дошли до полнаго истощенія нравственныхъ силъ. Они презирали варваровъ,— теперь варвары величайшее презрніе выражаютъ словами ‘грекъ’ и ‘римлянинъ’, а свои родные писатели клеймятъ ихъ именемъ ‘безсмысленныхъ животныхъ’ {Ignava animallа. Тас. Hist. Ш, 86.}. Ихъ духъ, какъ инстинктъ неразумныхъ существъ, пресмыкается по земл: въ немъ нтъ и искры божественнаго огня {О curvae in terras animae et coelestium inanes. Pers, Sat. II, 77.}. Ихъ исторія, когда-то столь славная, теперь ‘списокъ преступленій, безразсудствъ и бдствій человческаго рода {Гиббонъ, I, 107.}. Картина мрачная и слишкомъ извстная. Мы не будемъ останавливаться на ней {Она превосходно изображена у Havet: Christianisme et ses origines. 1873, v. II.}.

На этомъ фон выдляются дв толпы людей — эпикурейцы и стоики.

Эпикурейцы — прямые потомки своихъ предковъ. Ихъ идеи какъ нельзя боле подходили къ современнымъ условіямъ Греціи и Рима. Греки потеряли свободу, и шумная политическая жизнь, наполнявшая театръ и площадь, поглощавшая все существованіе эллина, умерла вмст со свободой. Въ Рим произошло то же самое. Буйныя партіи мятежныхъ генераловъ и трибуновъ замолкли подъ гнетомъ цезарей. Весь міръ превратился въ тюрьму. ‘Ея обитатели могли бы потерять память, если бы можно было такъ же легко забывать, какъ молчать’. Ея повелители стремились погасить самое чувство сознанія въ человческомъ род {Tac. Agricola, с. II.}. Но они, въ то же время, строили себ храмы, и ‘Римъ въ святилищахъ боговъ клялся тнями смертныхъ’ {Luc: ‘Inque deum templie jurabit Roma per umbras’.}. Тогда разцвлъ эпикуреизмъ.

Онъ стремился утшить людей въ ихъ рабскомъ бездйствіи среди оскверненныхъ алтарей, среди погибшихъ преданій минувшей славы, среди осмянной доблести ‘отцовъ отечества’. Онъ доказывалъ, что для совершеннаго мудреца нтъ ни прошлаго, ни будущаго,— одно настоящее. Его онъ долженъ посвятить наслажденіямъ, оберечь отъ всякихъ тревогъ,— и пусть гибнетъ все вокругъ,— мудрецъ не перестанетъ пребывать въ поко олимпійскаго небожителя. Добродтелей и пороковъ нтъ, есть только чувство глубокаго мира души, сладостнаго сознанія довольства и счастія. Всякая дятельность безразсудна: она можетъ внести диссонансъ въ душевную гармонію философа. Любовь — этотъ страшный богъ, царящій надъ всею природой — долженъ быть изгнанъ изъ сердца мудреца. Семья — лишь источникъ тревогъ, и философъ не дастъ наложить на себя ея оковы, хотя и не откажется отъ наслажденій. Такъ проживетъ онъ всю жизнь, эгоистическую, безплодную, ко всему жестокую, кром личныхъ благъ. Онъ возьметъ отъ нея все, что она можетъ дать. Онъ приметъ вс жертвы отъ своихъ ближнихъ, но самъ не принесетъ ни единой… И онъ умретъ спокойно. Ему легко умереть: въ земной жизни ничто не возбуждаю его искренней страсти, горячей симпатіи, а будущей — нтъ. Да, другаго міра нтъ, нтъ безсмертныхъ душъ, нтъ боговъ. А если они я есть, это т же эпикурейцы. Они роскошно дятъ, наслаждаются женщинами, говорятъ на чудномъ эллинскомъ язык. Имъ, какъ истиннымъ эпикурейцамъ, чуждо мучительное чувство добра и зла, и на эпикурейскомъ Олимп нтъ ни праведниковъ, ни гршниковъ… Какой прекрасный міръ! Это — міръ шекспировскихъ эльфовъ: здсь вчно танцуютъ, поютъ, надъ людскими увлеченіями и страданіями смются, какъ надъ глупостью. И этотъ міръ очаровалъ римскихъ подданныхъ, которымъ запрещено было говорить и думать {Diog. L. X., Droysen: ‘Hellenism’, Carb въ ‘Revue der deux Mondes’ 1 авг. 1888, Dnis: ‘Hist, des thories et des ides morales…’ 1879, I, 255 стр. Но лучше всего эпикурейское настроеніе охарактеризовано у m-me Stal: ‘De la littrature’… chap. VIII.}. Эпикура признали божествомъ, Пиррону ставили статуи. Эпикурейцы, какъ граждане и философы, ни къ чему не стремились, ничего не любили, ничмъ не возмущались. Почти вс они были богачи, изъ высшихъ классовъ. Самъ Эпикуръ происходилъ изъ аинскаго рода Филаидовъ, ученики его, по выраженію біографа, были ‘очень знатные’ {‘Sfodra ellogimoi’ Diog. L. повторяетъ нсколько разъ.}. Они заводили у себя гетеръ, чувствуя эпикурейское отвращеніе къ законнымъ женамъ, водили ихъ съ собой въ школу учителя. Вообще аудиторіи эпикурейскихъ философовъ были моднымъ мстомъ rendez-vous гетеръ и длинноволосыхъ юношей {Aristoph. ‘Nubes’. у, 1099. Аинская jeunesse dore носила длинные волосы и у поэта ‘Cometes’ — волосатый стоитъ рядомъ съ euryproctos — словомъ, означающимъ крайнюю степень разврата.}. Это были веселые клубы для обоихъ половъ. Ихъ уставы не требовали ни серьезныхъ идей, ни благородныхъ чувствъ. Человчество готовилось пойти по пути того варварства, которое, по мннію итальянскаго философа {Vico въ ‘Sdenza Nuova’.}, слдуетъ въ конц развитія общества такъ же, какъ и въ начал его.

Культурныя силы человческаго духа возстали въ лиц философовъ другой школы, стоической. Они — истинные апостолы новаго міра, также какъ эпикуреизмъ послднее слово античнаго. Въ стоицизм началось теченіе, чрезъ ‘тьму вковъ’ приведшее къ великому ‘вку просвщенія’.

III.

Древній міръ былъ царствомъ политическаго эгоизма. Въ самой Эллад эллинъ считался существомъ, имющимъ извстныя права лишь въ родномъ город. Вн его онъ былъ безправенъ, вн законовъ, самая жизнь его была въ опасности {‘usser der Grenze seiner Heimath steht der Mensch… usser dem Gesetze und als vllig rechtloser da’ etc. Hermann: ‘Staatsalterth.’. 5 изд., p. 50 etc.} Союзъ, окончательно организованный Перикломъ, вмсто того, чтобы смягчить этотъ варварскій порядокъ, создалъ лишь деспотизмъ аинянъ надъ союзными государствами. И аиняне откровенно сознавались въ своей ‘энергической власти’ надъ ними, увряя, что таковъ исконный порядокъ и другіе на ихъ мст поступали бы еще хуже {Thue. I, 73. И сколько горькой исторической правды въ бесд Поляника съ Іокастой въ трагедіи Эврипида! Не одна нравственная привязанность къ родин звучитъ въ жалобахъ изгнанника, а страшное сознаніе, что онъ везд чужой и беззащитный скиталецъ — вн своего города (Phoen. 838).}. Что касается иноземцевъ, варваровъ, ихъ древніе просто не считали за людей. Варвары, по мннію наиболе либеральныхъ мыслителей Греціи,— рабы по природ {Arist. Polit. 1, 2.}, а рабъ не боле, какъ ‘одушевленный рабочій инструментъ’ {Arist. Eth. Nicom.}. Платонъ считаетъ варваровъ существами другаго порядка, чмъ эллины, и вчную войну съ ними признаетъ законной {Plato, Resp. V.}. О римлянахъ и говорить нечего: во всей исторіи этого ‘избраннаго Богомъ народа’ {Dante въ ‘de Monarchia’.} не найдется ни одной черты гуманности, и только вковая борьба дала мсто среди гражданъ даже тмъ людямъ, на крови которыхъ выросъ вчный городъ. Но всегда въ древнемъ мір оставался разрядъ людей, лишенныхъ всхъ благъ гражданской жизни. Это — рабы. На ихъ труд основана вся блестящая культура античнаго міра. Это они на своихъ плечахъ вынесли чудныя произведенія искусства и геніальные трактаты философовъ. Они должны были обратить на себя вниманіе поэтовъ и мыслителей. И на нихъ обратили его затмъ, чтобы совершенно унизить ихъ человческую природу. Одинъ изъ философовъ, самъ не имвшій всхъ правъ гражданина и женатый на дочери раба, не посмлъ возстать противъ вковаго учрежденія. Онъ принялся доказывать его ‘естественность’, искать въ человчеств ‘рабовъ отъ природы’. Всякому извстно, до чего сбивчивы и слабы эти доказательства даже въ логическомъ отношеніи. Это одна изъ самыхъ запутанныхъ главъ въ Аристотелевскомъ трактат. Даже если этотъ трактатъ и записанъ однимъ изъ слушателей философа, все-таки, очевидно, что величайшій логикъ древности не съумлъ сдлать естественнымъ то, что на самомъ дл противу естественно. Здсь онъ самъ былъ лишь рабомъ общественнаго обычая, законовъ государства. А каковы были эти законы, видно изъ слдующаго. Симпатичнйшій изъ римскихъ поэтовъ, самъ жертва произвола общественной власти, ршается не заводить любовныхъ интригъ съ свободными женщинами: это запретилъ недавній законъ Августа. Но увлечь и обезчестить даже не рабу, а вольноотпущенницу,— какой законъ запретитъ? {Ovid.: ‘Ars. amat.’ III, 615.} И дйствительно, никакой законъ этого не запрещалъ. Законъ даже не будетъ говорить о такихъ пустякахъ, пока не появятся на римскомъ престол варвары и не смилуются надъ своими земляками. Это произойдетъ не скоро, а до тхъ поръ рабы и варвары будутъ вн законовъ. Мы оцнимъ все значеніе этого факта, вспомнивъ, что такое былъ законъ въ античномъ мір. Законъ былъ совстью древняго человка, врне — онъ замнялъ совсть. Онъ былъ единственнымъ кодексомъ добродтелей и пороковъ. Величайшій государственный человкъ Греціи называетъ его ‘изреченіемъ и даромъ божества’. Юстиніаново законодательство ссылается на эти слова, римскій магистратъ въ эпоху неврія спрашиваетъ у оракула смысла неяснаго закона, а наиболе прогрессивный мыслитель древности умираетъ, проповдуя святость постановленій, осудившихъ его на смерть. Сколько же требовалось умственной высоты, нравственной энергіи, чтобы стать выше несправедливаго закона — не только во имя личной пользы, но и во имя общечеловческаго блага, чтобы внести въ общество идею, совершенно ему чуждую, не побояться затронуть массу интересовъ, самолюбій, привычекъ! Это сдлали стоики. Для насъ впослдствіи будетъ въ высшей степени важно разршить вопросъ, откуда могъ возникнуть въ стоицизм такой ршительный духъ протеста? Теперь мы разсмотримъ, въ чемъ состоялъ этотъ протестъ, настолько же гибельный’ по своимъ идеямъ, для всего строя античной жизни, насколько философія XVIII вка была гибельна для среднихъ вковъ.

IV.

Съ перваго шага мы встрчаемъ поразительное сходство между стоицизмомъ и философіей революціоннаго вка. Стоики, подобно Руссо, Мабли, Гердеру и многимъ ихъ современникамъ, убждены, что природа — единственный источникъ нравственнаго и законнаго и что человкъ рождается гораздо лучшимъ, чмъ умираетъ. ‘Жить сообразно съ природой’ — основное правило стоической философіи. Оно чаще всего повторяется въ сочиненіяхъ ея послдователей и лежитъ въ основаніи всхъ ихъ выводовъ. Стоики не довряютъ обществу. Оно заражаетъ человка суевріемъ, предразсудками, вроломствомъ и прочими пороками. Чтобы избавиться отъ нихъ, мы должны прислушиваться къ голосу говорящей въ насъ природы. Задача философіи и состоитъ въ томъ, чтобы возстановить надъ нами законную власть природы, пріучить насъ жить въ сфер нашего духа, быть довольными своимъ внутреннимъ міромъ. Самосозерцаніе вооружаетъ человка противъ самыхъ страшныхъ несчастій, умиряетъ совсть и спасаетъ отъ мукъ недовольства самимъ собой {Sen. Ер. mor. III, 2, XV, 2, XVIII, 1, XIX, 7, LXXX, LXXXIV, Stob Ed. II, 426.}. Императоръ-философъ неизсякаемый источникъ всякихъ благъ видитъ въ душ человка и удивляется, какъ это люди, боле всего любя самихъ себя, мене обращаютъ вниманія на себя, чмъ на другихъ, заботятся о томъ, какого о нихъ мннія другіе, а не они сами {7, 59, 12, 4, 4, 20.}. Эпиктетъ указываетъ въ примръ на Бога, пребывающаго въ вчномъ самоудовлетвореніи {Diss. III, cap. 13.} и разницу между обыкновеннымъ смертнымъ и философомъ видитъ въ томъ, что одинъ во всемъ винитъ другихъ, другой причину всего ищетъ въ самомъ себ {Diss. Ш, cap. 14. Cp. Enchirid, cap. 38.}. Нкоторые стоики доводили до крайности это право самоопредленія личности, независимой отъ общественныхъ предразсудковъ. Они доказывали, что философъ можетъ длать все, что угодно, даже искажать любовную страсть, и оставаться непогршимымъ, если его личная совсть не возмущается его поступками. Гегель прочелъ имъ за это строгій выговоръ {Gesch. dee Hechts 138, Gesch. der Philos., p. 410.}, но не оцнилъ всей важности идеи, лежащей въ основ этихъ преувеличеній. Онъ не разсмотрлъ, что стоики первые провозгласили нравственную свободу личности,— свободу, безъ которой нтъ прогресса. Средніе вка задушили эту проповдь. Она лишь изрдка оживала, заглушаемая громомъ папскихъ буллъ. Но она воскресла въ полномъ блеск въ устахъ саксонскаго монаха, и это былъ голосъ древняго стоика, взывавшій къ человку: ‘Возстань же и ты и сдлайся самъ достойнымъ Бога’ {Sen. Ep. mor. ‘Exsurge modo et te quoque dignum finge deo’. IV, 3.}. Этотъ призывъ порывалъ со всми традиціями античнаго міра. Человкъ освобождался отъ опеки государства и общества. Онъ самъ, его conscientia, внутреннее сознаніе добра и зла, отнын управляли имъ. Въ этомъ былъ великій шагъ впередъ на пути свободы и нравственнаго развитія, но также и источникъ страданій, невдомыхъ древнему человку. Жертвой ихъ падетъ Гамлетъ, они истерзаютъ душу Фауста, Чайльдъ-Гарольда, они создадутъ Донъ-Кихотовъ…

Стоиковъ этотъ голосъ природы, эта ‘совсть’ заставила отвергнуть два величайшіе предразсудка древности — національную исключительность и рабство.

Въ литератур какъ нельзя боле популяренъ упрекъ стоической школ въ эгоизм, въ томъ, что ея послдователи учили апатіи къ вншнему міру и полному равнодушію къ судьб ближнихъ {Этого мннія держатся, съ легкой руки Плутарха, Cousin, Willemain, Tenneman, Мэкинтошъ (въ ‘Dissert, on the progress of ethic, phil.’) и даже Лоранъ, самый даровитый изъ нихъ, соединявшій ученость съ рдкою способностью непосредственнаго проникновенія въ смыслъ историческихъ явленій. Но странне всхъ стоицизмъ понялъ конечно, Момзенъ въ своей Римской исторіи.}. Трудно понять, какъ могло возникнуть подобное мнніе. Оно опровергается чуть ли не каждою страницей любаго стоическаго сочиненія. Правда, стоики не чувствовали симпатіи къ общественной жизни,— и это было естественно въ ихъ время,— но они никогда не бжали отъ обязанностей, возлагаемыхъ на нихъ общежитіемъ. Они длали гораздо больше: они распространяли идеи, которыя могли усовершенствовать общежитіе. Сенека всю жизнь проповдывалъ о безкорыстной любви къ людямъ, о прощеніи обидъ, о томъ, что наиболе человческая добродтель — быть благодтелемъ общества. И на каждый изъ этихъ предметовъ онъ написалъ по особому сочиненію {De dementia, De ira, De beneficiis.}. Маркъ Аврелій идеаломъ человка признаетъ совершенное равнодушіе ко всякимъ лишеніямъ и самую искреннюю любовь къ людямъ. Исконное свойство человческой природы, по мннію императора, — стремленіе къ общему благу {I, 9, VII, 66.}. Въ высшей степени замчателенъ разсказъ стоика-раба, одинокаго, вчно оскорбляемаго, жившаго лишь идеями своего великаго духа. Одинъ бднякъ поднялъ на берегу моря пирата, потерпвшаго крушеніе, далъ ему платье и гостепріимно принялъ въ своемъ дом. Его стали укорять за то, что онъ облагодтельствовалъ злодя. На это онъ отвтилъ: ‘Я почтилъ не человка, а человческое’ {Fragm., p. 778.}. Достаточно, слдовательно, быть человкомъ, чтобы увидть любовь и уваженіе стоика.

Такой взглядъ на людей стоику внушилъ голосъ природы, котораго философъ только и слушается. ‘Природа,— говоритъ Сенека,— создала насъ родными, она вложила въ насъ чувство соціальности’ {Ep. mor. ‘Natura nos cognatos edidit… sociabiles fecit’. XV, 3.}. ‘Вс люди — члены одного великаго тла. Богъ одинъ для всхъ. Законъ, управляющій міромъ, даръ слова и истина одинаковы для всхъ людей’ {M. Аврелій, 60, 9.}. ‘Человкъ — гражданинъ города Зевса, гд живутъ и боги, и люди!’ — восклицаетъ стоическій поэтъ {Muson. y Stob. Flor. 40, 9.}. Императоръ-стоикъ первый произнесъ великое слово. Идея его можетъ быть обезображена и она часто подвергалась поруганіямъ, но безъ нея нтъ ничего благороднаго, самоотверженнаго въ жизни человчества. ‘Ты, какъ человкъ, гражданинъ всего міра, — говоритъ М. Аврелій,— ты — космополитъ’ {200, 44.}. Куда бы ни забросила судьба философа, всякій край будетъ казаться ему гостепріимнымъ, такъ какъ онъ сознаетъ, что родился не для одного угла: его отечество — весь міръ {Sen. Ep. mor. III, 7.}. Это чувство возвышается до истинной поэзіи въ устахъ наиболе суровыхъ стоиковъ. ‘Поселите меня, — говоритъ Зенонъ, — среди ледяныхъ равнинъ, гд не цвтутъ деревья при дыханіи весенняго втра, оставьте меня подъ пылающимъ небомъ, которое колесница солнца перескаетъ слишкомъ близко отъ земли,— я буду всюду пть свою псенку, сладкая рчь и счастливая улыбка не покинутъ моихъ устъ’. Насъ поражаетъ въ произведеніяхъ стоиковъ чувство любви къ природ, почти невдомое древнимъ поэтамъ. Суровыхъ философовъ коснулась, какъ будто, гуманная проповдь XVIII вка: ‘largissez votre coeur!’ Наиболе энергическій послдователь школы такъ утшаетъ аинянина, тоскующаго по родин: ‘Несчастный! разв теб не довольно того, что ты видишь ежедневно? Разв ты ждешь увидть что-нибудь лучшее, чмъ солнце, луна и звзды, земля и море?…’ {Dissert. Epict. II, 16, III, 12.}.

Мы видли, стоики первые основали свои отношенія къ людямъ на чувств человческаго достоинства, были первыми апостолами гуманности. Выраженіями ‘гуманное’, ‘гуманность’ мотивируются вс нравственные взгляды Сенеки. Во имя этихъ понятій римскій стоикъ возстаетъ противъ различій между людьми, созданныхъ несовершенствомъ нашей природы или прихотями счастья. Въ глазахъ Сенеки нтъ ни всадника, ни вольноотпущенника, ни раба: это — пустыя наименованія, созданныя человческимъ тщеславіемъ {Ep. mor., IV, 3.}. Рабство противуестественно въ самомъ своемъ источник, такъ какъ человкъ для человка — нчто священное: homo res sacra homini {Sen. Ep. mor., 95, 83.}. Желаніе поработить человка, по мннію Эпиктета, является результатомъ нравственнаго извращенія. Здоровый не захочетъ, чтобы за нимъ ухаживали больные, болли люди, его окружающіе, такъ и свободный, находясь въ нормальномъ состояніи, не позволитъ себ принимать услуги отъ рабовъ, рабствовать людямъ, живущимъ съ нимъ {Fragm., p. 756.}. Всякій человкъ самъ рабъ измнчиваго счастья и неразумно, слдовательно, презирать рабовъ {Sen. Ep. mor., V, 6.}. Однимъ изъ самыхъ отвратительныхъ проявленій римскаго владычества надъ міромъ были гладіаторскіе бои. Ради этого удовольствія, римляне забывали честь, совсть, становились клятвопреступниками. На арену бросали заложниковъ. Константинъ травилъ зврями плнныхъ германскихъ князей и зври, по свидтельству писателей, утомлялись пожирать ихъ {Эвменъ у Rckert’а: ‘Culturgesch. des deutschen Volkes’, 1853, I.}. Римскій стоикъ съ негодованіемъ говорить объ этихъ зрлищахъ, ‘оскорбляющихъ человческое чувство’. Даже смотрть на нихъ онъ считаетъ наказаніемъ и совтуетъ ученику совершенно избгать ихъ.

Гладіаторскіе бои были лишь однимъ актомъ той кровавой драмы, которую римляне разыгрывали надъ варварами. Война властителей міра съ новыми народами была самымъ ужаснымъ разбоемъ, какой только знаетъ исторія. Никакіе договоры и клятвы не гарантировали варваровъ отъ нападеній римлянъ, которые охотились за ними, какъ за дикими зврями, и получали призъ за каждую голову варвара. Одичаніе вчнаго города дошло до того, что одинъ ораторъ въ публичномъ панегирик Константину хвалилъ императора за возобновленіе стариннаго обычая римлянъ — убивать плнныхъ. Сами варвары не могли надивиться на ожесточеніе культурнаго народа и новйшіе историки единогласно признаютъ, что римляне не только развращали варваровъ, но и вносили въ ихъ нравы жестокость и варварство, какихъ раньше не было среди обитателей лсовъ {Ottanam: ‘Etudes germaniques’, 1872. I, p. 432, Rckert op. cit.}. Гуманность стоической философіи коснулась и этой сферы. Величайшій завоеватель древности, Александръ Македонскій, возбуждаетъ у Сенеки чувство омерзенія, какъ человкъ, поправшій законы природы, свирпостью и жадностью превзошедшій дикихъ зврей {Ep. mor. XV, 2, ‘De ira’ III, 3.}. М. Аврелій жалетъ о тщеславіи завоевателей и считаетъ ихъ подвиги наравн съ разбоемъ {X, 10.}. ‘Какое чудовищное зрлище,— восклицаетъ римскій стоикъ,— ярость человка противъ человка!’ {Quantum monstri est homo in hominem furens!… Sen. ‘De ira’. III, S.} Этимъ философомъ впервые произнесено слово ‘humanitas’. Осуществленіе этого понятія въ общественной и международной жизни стало съ тхъ поръ идеаломъ человческаго прогресса.

Идея гуманности такъ же невдома была античному міру, какъ понятіе индивидуальной нравственной свободы и космополитизма, во имя общей свободы. Эти три идеи стоятъ во глав новой культуры,— и, когда возродившійся римскій деспотизмъ готовъ былъ задушить ихъ, они воскресли въ устахъ философовъ XVIII вка. Родство свое со стоицизмомъ чувствовали сами энциклопедисты. Дидро написалъ краснорчивую апологію Сенеки, Гольбахъ заботился о перевод римскаго стоика на французскій языкъ. Но не одни энциклопедисты оцнили стоиковъ въ вкъ революціи. Даже Робеспьеръ, видвшій въ исторіи лишь мракъ и деспотизмъ, провозгласилъ стоицизмъ достойнымъ государственнаго культа, и страшный диктаторъ нашелъ въ этомъ случа сочувственный откликъ у ненавистныхъ ему ‘умренныхъ’ {Garat: ‘Sn&egrave,que’.}. Монтескьё, не принадлежавшій ни къ энциклопедистамъ, ни къ террористамъ, объявилъ принципы стоиковъ наиболе достойными человка и, рискуя впасть въ противорчіе съ своимъ взглядомъ на христіанство, восторгался Юліаномъ {Esprit des lois, XXIV.}.

Чему же обязано человчество возникновеніемъ этихъ принциповъ? Мы видли, вся античная цивилизація была построена на отрицаніи ихъ, эти принципы могли внести лишь смертельную борьбу въ древнее общество, разрушить основы, на которыхъ оно жило и процвтало. Даже геніальнйшіе умы древности, врод Аристотеля, не осмливалась додуматься до этихъ принциповъ и приносили въ жертву логику и факты, лишь бы не касаться священной ‘рэмы’.

Историки, писавшіе о стоической философіи, какъ будто не догадываются объ этомъ вопрос. Они считаютъ дло поконченнымъ, указавъ на гибель свободы и упадокъ нравовъ древняго міра. И то, и другое могло создать почву лишь для эпикуреизма. Но какъ изъ одного только упадка нравовъ и распространенія римскаго владычества могли возникнуть стоическія идеи, остается совершенно непонятнымъ, тмъ боле, что римская ‘цивилизація’, какъ мы отчасти видли, въ послдніе вка своего существованія способна была только превратить міръ въ пустыню или вертепъ разбойниковъ. Мы увидимъ впослдствіи, что ‘римская волчица’, увлекаясь даже стоицизмомъ, требовала жертвъ… Нтъ, ни Римъ, ни Греція не могли произвести стоическихъ идей!

Мы думаемъ, что источника ихъ надо искать въ мір варваровъ.

VI.

Стоицизмъ по самой своей исторіи — философія варваровъ,— народовъ, чуждыхъ эллинскому и римскому міру. Замчательно, что еще основатель цинической школы, предшественницы стоицизма, Антисенъ, долженъ былъ отражать упреки въ варварств {Diog. L. VI. 1.}. Его знаменитйшій ученикъ Мениппъ родомъ былъ изъ Финикіи. Изъ этой же страны вышелъ и основатель стоической школы — Зенонъ. Его ученики: Гериллъ {Изъ старинной финикійской колоніи, Карагена (ibid., VII, 1).}, Сферъ, Антипатръ, Зенонъ были земляки учителя. Стран, игравшей громадную роль въ первичной культур Эллады, суждено было нанести первый ударъ этой культур. Большинство другихъ послдователей Зенона были тоже варвары, часто даже рабы {Среди перваго поколнія стоиковъ извстенъ рабъ Персей.}. Въ спискахъ Портика мы не встрчаемъ знатныхъ именъ, какъ это было въ школ Эпикура. Даже наиболе важныя сочиненія греческаго стоицизма принадлежатъ людямъ низшаго класса: Enchiridion и Бесды — Эпиктету, рабу, настоящее имя котораго даже неизвстно, такъ какъ ‘Эпиктетъ’, по мннію нкоторыхъ ученыхъ, выражаетъ общественное положеніе философа {‘Epictetes’ значить пріобртенный за деньги. Его бесды записаны Арріаномъ.}. Знаменитый гимнъ Зевсу, удивительно сходный съ христіанскимъ Тебя, Бога, хвалимъ, составленъ поденщикомъ Клеантомъ {Stob. Ecl. I, 80.}. Римскій стоикъ Сенека, представившій въ наибольшей полнот ученіе Портика,— варваръ, родомъ изъ Испанія. Сочиненія его отца тоже полны стоическихъ идей. Единственный изъ извстныхъ стоиковъ — не варваръ и полный гражданинъ своего государства — императоръ М. Аврелій. Среди римлянъ стоическое ученіе, несомннно, имло много и другихъ послдователей,— напримръ, историка Тацита. По они въ дл организаціи доктрины не имютъ никакого значенія. Кром того, способъ примненія ея на практик у нихъ часто совершенно своеобразенъ. Записки М. Аврелія дышатъ всмъ благородствомъ и возвышенностью стоицизма, мы видли его высоко-философское отношеніе къ завоевателямъ. По все это не помшало императору натравливать германцевъ другъ на друга, вообще слдовать исконному девизу римскаго народа: ‘dvide et impera’, не помшало не только гнать христіанъ, но даже въ своемъ произведеніи выразить крайнее презрніе къ мученикамъ за идеи христіанства. Что касается Тацита, на этого стоицизмъ произвелъ самое поверхностное вліяніе. Краснорчивому историку совершенно чужды гуманность и общечеловческій элементъ стоической морали. Нельзя читать безъ содроганія тхъ страницъ Германіи, гд историкъ торжествуетъ по поводу междуусобныхъ побоищъ, уносящихъ десятки тысячъ варваровъ, гд онъ даетъ совтъ губить этихъ дтей пустыни, распространяя среди нихъ пьянство и прочіе соблазнительные пороки, до тонкости знакомые культурнымъ римлянамъ {Cap. 23, 88.}. Это боле, чмъ вражда къ національному врагу. Это все тотъ же единственный въ исторіи человчества желзный римскій эгоизмъ, своею кровожадностью приводившій въ изумленіе самихъ варваровъ. Не мене жестокъ Тацитъ и по отношенію къ людямъ, виновнымъ въ ‘іудейскомъ суевріи’, т.-е. къ христіанамъ. Разсказавъ о ссылк 4,000 этихъ ‘суевровъ’ на дикій островъ Корсику, историкъ прибавляетъ: ‘если они и погибнуть тамъ отъ суровости климата, жалть нечего’ {Ann.: ‘Si ob gravitatem coeli interissent — vile damnum’, II, 86.}. Тотъ же Тацитъ въ другомъ своемъ сочиненіи приводить рчь одного британскаго вождя. Она характеризуетъ римлянъ, ‘грабителей земнаго шара, которыхъ не удовлетворяетъ ни Востокъ, ни Западъ, грабить, убивать, похищать на ихъ лживомъ язык называется — управлять, ихъ миръ — молчаніе пустынь’ {Agric. XXX etc.}. Благодушіе, съ которымъ историкъ старается изложить эту ‘варварскую’ рчь своимъ обычнымъ шлифованнымъ языкомъ, перестанетъ казаться намъ удивительнымъ, лишь когда мы убдимся, что истый римлянинъ, какою бы теоріей онъ ни увлекался, на практик оставался врнымъ завту своего поэта ‘неограниченно царить надъ народами’ {‘Tu, regere imperiis populos, Romane, memento’. Virg. Стихъ этотъ особенно замчателенъ, если вспомнить, что ‘imperium’ означаетъ ‘военную власть’.}. Этотъ завтъ могъ привести міръ лишь къ деспотизму и рабству, также какъ эллинизмъ могъ произвести только взглядъ Платона на варваровъ и теорію Аристотеля о ‘рабахъ по природ’.

Другое дло — варвары, попадавшіе въ греческое или римское общество.

VII.

Выходцы изъ Финикіи, Фригіи, Вавилона, Галліи, Испаніи не могли, конечно, чувствовать симпатіи и уваженія къ законамъ, ставившимъ ихъ въ разрядъ низшихъ существъ. Протестъ ихъ противъ этихъ законовъ совершенно естественъ. Гд же они могли найти опору для своего протеста? Тамъ же, гд Лютеръ нашелъ оружіе противъ папы, и съ помощью священнаго писанія низвергъ зданіе римской церкви {‘An den christl. Adel deutscher Nation’. ‘Ich rathe was mich dnkt,— verwerfe wer es will’.}, гд позже Декартъ взялъ основной принципъ новой философіи и съ помощью науки разсялъ ореолъ средневковыхъ авторитетовъ, гд Вольтеръ изощрилъ свои насмшки и съ помощью философіи XVIII в. поражалъ суеврія, предразсудки, умственную трусость. Источникъ всего этого — индивидуальное сознаніе разума, та личная Ungeselligkeit, которую Бантъ считаетъ виновницей культуры {Ideen zu einer allgem. Gesch, in weltbrg Absicht, Leipzig, 1838, VII.}. Это выраженіе германскаго философа какъ нельзя боле подходитъ къ стоикамъ. Ихъ именно отличала Ungeselligkeit въ древнемъ обществ, невозможность слиться съ нимъ. Подъ вліяніемъ этого чувства отчужденности они обратились къ природ и разуму и на основаніи ихъ требованій напали на древнія понятія о человк и гражданин, основы античнаго общества. Самый ходъ историческихъ событій указываетъ путь борьбы. Античный міръ разлагался физически и нравственно, а міръ варварства являлся во всемъ блеск двственныхъ силъ. Римляне во множеств переселялись къ готамъ, бургундамъ и прочимъ варварскимъ племенамъ, спасаясь отъ цезаризма, и молили Бога никогда больше не видть имперіи вчнаго города {Salt.: ‘De Gubern. Dei’, V, 108 etc.}. Они находили тамъ не только спокойную жизнь, но даже міросозерцаніе, удовлетворяющее высшей потребности человческаго духа. Римскій поэтъ съ завистью разсказываетъ о дикихъ племенахъ, врующихъ въ безсмертіе души {Luc: ‘Pharsal.’, I.}. Жизнь и поступки варваровъ, попадавшихъ въ среду римлянъ, достигали такой нравственной высоты, что этика стоиковъ могла быть очень часто лишь обобщеніемъ этихъ поступковъ. Въ то время, какъ поэты не находятъ красокъ достойно изобразить vitia romana, пороки римлянъ,— произведенія историковъ и моралистовъ полны разсказами о доблестяхъ варваровъ. Даже Тацитъ долженъ былъ написать ‘мораль въ лицахъ’, и извстное изреченіе Вольтера: ‘Тацитъ хвалитъ нравы германцевъ, какъ Горацій — готовъ, не зная ихъ, а лишь съ цлью сатиры на Римъ’, совершенно врно, можетъ быть, даже до послдняго слова. Варвары и рабы поражали своимъ благородствомъ потомковъ Цинцинната и Деціевъ. Аппіанъ наполняетъ цлую книгу своего сочиненія о смутахъ Римскаго государства разсказами о преданности рабовъ господамъ, часто жестокимъ. Одинъ, наприм., римлянинъ долженъ былъ скрываться въ дебряхъ и лсахъ. За нимъ ушелъ тайкомъ его рабъ, когда-то имъ любимый, но посл клейменный. Рабъ забылъ клейма, помня лишь прежнюю ласку своего господина, и теперь онъ скрываетъ его въ пещер и ежедневно носитъ ему пищу {Арр., IV.}. Одинъ плохой поэтъ {Силій Италикъ.} возвышается до истинной поэзіи, разсказывая о страшныхъ страданіяхъ, вынесенныхъ рабомъ, отомстившимъ за смерть господина. Гладіаторы часто оказывались истинными героями. Объ одномъ изъ нихъ разсказываетъ Сенека для уясненія знаменитой теоріи стоическаго самоубійства. За эту теорію очень часто упрекали стоиковъ, не понимая ея. Они вовсе не проповдывали самоубійства, какъ средства отдлаться отъ житейскихъ непріятностей: напротивъ, по ихъ мннію, ничего нтъ постыдне, какъ желать смерти по такимъ причинамъ {Sen. Ep. mor., XIX, 8.}. Если философъ ‘выведетъ себя изъ жизни’ {Diog., L. VII, 130.}, то изъ чувства благородства, изъ любви къ свобод, а не изъ страха страданій {М. Аврелій, V, 29.}. Онъ подробно обсудить свое положеніе и если увидитъ, что судьба ршительно отказываетъ ему въ возможности сохранить человческое достоинство, тогда онъ умретъ. Такъ и поступилъ германскій гладіаторъ, убившій себя самымъ нечистымъ способомъ, лишь бы не выступать на арену. Онъ доказалъ, что самую грязную смерть слдуетъ предпочитать самому чистому рабству. Онъ поступилъ совершенно въ дух стоической морали {Ep. mor., VIII, R}. Такія самоубійства варваровъ происходили довольно часто. Другой писатель разсказываетъ о 29 саксахъ, приготовленныхъ для арены и перебившихъ другъ друга {Eutrop. Ep. XLVI.}. Діонъ Кассій сообщаетъ такой же случай съ германскими плнницами {LXXVII, 14.}. Вообще, женщины нердко являлись героинями въ это жестокое время, и, что замчательне всего, женщины-варварки. Плутархъ разсказываетъ въ высшей степени трагическую исторію Каины, уроженки Галліи, отравившей себя и убійцу своего мужа. Нтъ ничего трогательне судьбы Эпонины, также родомъ изъ Галліи. Она десять лтъ кормила и укрывала своего мужа, осужденнаго на смерть Веспасіаномъ. ‘Я жила,— говорила она посл императору,— подъ землей, во мрак, со своимъ Сабиномъ гораздо счастливе, чмъ ты при блеск солнца, во всей слав своего могущества’.

Мы видимъ, какое могучее нравственное теченіе вносили варвары въ древнее общество. Сами древніе замчали это. Тацитъ разсказываетъ объ улучшеніи нравовъ высшихъ классовъ при Веспасіан. Варвары, которыми Веспасіанъ наполнилъ сенатъ и всадническое сословіе, принесли въ Римъ нравственную чистоту и бережливость {Ср. Denis, о. с., II, 147.}. Эти варвары сдлали гораздо больше. Они сообщили новое направленіе римскому законодательству, шедшее совершенно въ разрзъ съ исконнымъ античнымъ міросозерцаніемъ. Подъ вліяніемъ стоической идеи, что единственный источникъ человческой мудрости и счастья — природа, римскіе юристы стремились построить на этомъ основаніи общественныя и частныя отношенія современниковъ. Родоначальникъ этихъ юристовъ и знаменитйшій ихъ представитель, Ульпіанъ, происходилъ изъ того же народа, который далъ міру первыхъ проповдниковъ стоическаго ученія. Этотъ финикіянинъ первый осмлился на страницахъ государственнаго кодекса объявить принципъ, до тхъ поръ жившій лишь въ мемуарахъ и частной переписк одинокихъ мыслителей. Вс люди,— писалъ онъ,— равны по естественному праву, вс рождаются свободными, потому что вс отъ природы носятъ одно имя — людей {‘… quod ad jus naturale attinet-omnes homines aequales sunt’ (I, 32. D. I, 1 etc.).}. Наиболе либеральный философъ XVIII вка не колеблясь призналъ І)ы такія рчи своими. Это естественное право, jus naturale, начинаетъ вытснять жестокія эгоистическія понятія римскаго гражданскаго права — Jus civile, и въ законахъ цезарей разливаетъ часто такой свтъ гуманности, что мы чувствуемъ себя перенесенными на восемнадцать вковъ впередъ, въ залу Національнаго Собранія. Большинство этихъ цезарей также варвары, родомъ изъ той же Финикіи или ея колоній. Одинъ изъ нихъ — Каракалла — обезсмертилъ свое имя, въ другихъ отношеніяхъ безславное, уравненіемъ всхъ свободныхъ обитателей своей имперіи предъ закономъ. Другіе цезари-варвары проявляютъ живой интересъ къ наиболе обездоленному населенію монархіи — къ рабамъ. Тотъ же Ульпіанъ строго логическимъ путемъ доказывалъ, что рабъ — существо чувствующее, подвергать раба ударамъ — въ нравственномъ отношеніи недостойно человка и практически совершенно безполезно {Dig. XLVIII, 1.}. Цезари осуществляли это положеніе путемъ законодательства. Антонинъ Пій, по происхожденію галлъ, позволилъ рабамъ жаловаться на господъ и, въ случа дйствительно жестокаго обращенія, переходить въ другія руки. Александръ Северъ, сынъ сирійца, родившійся въ Финикіи, издалъ законъ, охранявшій честь рабынь. Рабыни, опозоренныя господиномъ, могли жаловаться и по суду перейти къ другому. Мы указали далеко не вс заслуги варваровъ въ дл нравственнаго преобразованія античнаго общества. Но и упомянутыхъ фактовъ достаточно, чтобы убдиться, какимъ благодяніемъ было для человчества появленіе варварскихъ племенъ на исторической сцен. Что нашествіе варваровъ было спасеніемъ цивилизаціи — истина очень популярная {Mably: ‘Observ. sur l’hist. de France’, I, 121, Leo: ‘Gesch. v. Italien’, I, с. 2, Laurent: ‘Les barbares et le catholicisme’, Schiller.: ‘ber Vlkewanderung’ и др.}, и еще Августинъ благодарилъ Бога, посредствомъ варваровъ спасшаго міръ отъ эгоизма и пороковъ {De civitate Dei, II, 20.}. Но роль варваровъ въ исторіи культуры слишкомъ съуживаютъ, выпускаютъ въ ней самый существенный актъ. Не христіанство сдлало впервые варварскій міръ положительнымъ орудіемъ культуры, какъ обыкновенно думаютъ, а сами эти варвары, независимо отъ христіанства, внесли въ древній міръ принципы, которые стоятъ во глав европейской цивилизаціи. Правда, евангеліе и стоицизмъ имютъ много родственныхъ чертъ и недаромъ отцы церкви искали въ христіанств источника стоическихъ доктринъ и апостола Павла принимали за учителя Сенеки. Но отношенія апостола и философа давно признаны апокрифическими {Объ этомъ соч. Fleury: ‘S. Paul et Sen&egrave,que’, Paris, 1863, Bauer: ‘Drei Abhandl. zur Gesch. der alten Philos.’, 1876,.ср. Буассье: ‘Римская религія’. Москва, 1878 г., стр. 365 и проч.}. Стоицизмъ остается самостоятельнымъ актомъ человческой культуры. Его источникъ лежитъ вн христіанства такъ же, какъ вн античной философіи.

Древняя культура достигла блестящихъ результатовъ. Въ нкоторыхъ отношеніяхъ ея созданія и теперь не превзойдены. Нтъ ничего удивительнаго, что она очень часто возбуждала благоговніе у наивныхъ дтей пустынь и лсовъ. Но благоговніе — очень плохой двигатель по пути прогресса и свободы. Въ душ варваровъ, попадавшихъ въ сферу лучей античной цивилизаціи, воспитывалось еще другое чувство — чувство негодованія, отрицанія. Варвары учились разсуждать у Аристотеля, усвоивали поэтическій полетъ идеи у Платона, но для того, чтобы возстать противъ принциповъ учителей. И какое трогательное зрлище представляетъ эта борьба мысли! Наверху царитъ деспотизмъ, освященный правомъ, возведенный въ культъ религіи, предъ нимъ весь міръ, какъ кучка копошащихся наскомыхъ, и часто человческій голосъ замираетъ въ этомъ царств рабства и пороковъ. Кажется, безпросвтная тьма египетскихъ казней виситъ надъ міромъ, и оргія безумія охватываетъ всхъ, начиная съ повелителя {‘Non privatim solum, sed publice furimus’. Sen. Ep. mor., XV, 3.}. Но ‘совсть человческаго рода’ {‘Conscientia generis humani’ — выраженіе Тацита (Agric., II).} не угасаетъ, ея святое пламя горитъ въ сердцахъ послдователей ‘доблестной и святой секты’ {‘Secta fortissima et sanctissima’. Sen. Ep. mor., LXXXIII.},— въ сердцахъ варварскихъ, по мннію античнаго міра,— но этимъ сердцамъ суждено было стать источникомъ новой безсмертной жизни.

Такая высокая роль могла выпасть лишь ученію, имющему совершенно своеобразный характеръ среди множества философскихъ школъ.

VIII.

Стоицизмъ — единственная философская школа, получившая въ глазахъ своихъ послдователей значеніе религіи. Стоическій философъ порвалъ со всми традиціями античной жизни, не исключая и философскихъ. Діалектика, безплодная гимнастика мысли, поиски за хитросплетенными опредленіями добродтели и порока, счастья и бдствія,— поиски, никогда не приводившіе къ цли, съ презрніемъ отвергнуты стоиками {Ничто такъ блестяще не доказываетъ безплодности теоретической философіи древнихъ, какъ діалоги Платова. Занимаясь всю жизнь уясненіемъ четырехъ знаменитыхъ античныхъ добродтелей — мудрости, доблести, справедливости, умренности, онъ не далъ устойчиваго опредленія ни для одной изъ нихъ. Въ Республик, напр., ‘справедливость’ опредлена, какъ способность длать свое дло и не мшать другому, въ Хармид это опредленіе кажется Сократу едва понятнымъ, причемъ справедливость отождествлена съ умренностью, въ Парменид почти опровергнута знаменитая теорія идей. Въ другихъ діалогахъ результатъ еще удивительне. Ведутся очень длинныя бесды, даются тончайшія предложенія и опредленія, и, все-таки, главный вопросъ остается нершеннымъ. Такая судьба постигаетъ ‘мудрость’ въ Театет, ‘доблесть’ въ Лахес, ‘высшее благо’ въ Республик, гд, между тмъ, принимается опредленіе ‘доблести’, забракованное въ Лахес. Вообще, бесды Сократа и его ученика имютъ видъ какой-то капризной игры. То Сократъ является оппозиціей, и тогда, конечно, ни одно опредленіе не оказывается удовлетворительнымъ, то ‘министромъ безъ оппозиціи’, и тогда принимается какое угодно опредленіе (ср. Grate: ‘Plato’, chap, о ‘Leges’, ‘Respublica’). Въ конц жизни Платонъ доходитъ даже до проповди чистовосточнаго міросозерцанія (‘Leges’, ‘Epinomis’).}. Аристонъ убжденъ, что нравственная сила философскаго мышленія. теряется въ діалектическихъ тонкостяхъ {Stob. Flor. 82, 16.}. Сенека негодуетъ на людей, превращающихъ философію въ филологію, ищущихъ въ философскихъ бесдахъ блестящихъ фразъ (magnificas voces), а не истинъ, тонкихъ опредленій по всмъ правиламъ грамматики, а не нравственной пользы. {‘Quae philosophie fuit — facta philologie est’. Ep, mor. XVIII, б.} Философъ — не діалектикъ, а ‘воспитатель человческаго рода’, ‘устроитель жизни’ {‘Paedagogus generis humani, artifex vitae’. Ep. mor. XIV, 1, 2.}. Это понятіе о философ проходить чрезъ вс сочиненія стоиковъ. Съ такимъ энтузіазмомъ говорятъ они объ этой роли философа, съ такою преданностью человческому благу описываютъ его апостольскую дятельность, что предъ нами является не просто пропаганда философскихъ идей, а религія съ ея прозелитизмомъ и страданіями, съ ея высоконравственнымъ самоудовлетвореніемъ. Мы приведемъ одну главу изъ Бесдъ Эпиктета. Она въ полномъ блеск выражаетъ духъ стоическаго міросозерцанія и вознаградитъ насъ за неполноту нашего знакомства съ доктринами великой школы.

Къ философу приходитъ молодой человкъ и объясняетъ ему свое намреніе посвятить себя длу философскаго служенія. Эпиктетъ съ обычною своею простотой и энергіей излагаетъ юнош значеніе задуманнаго имъ дла. ‘Разсуди не спша,— говоритъ онъ,— о томъ, что ты намренъ сдлать. Знай, что обрекающій себя на столь великое предпріятіе безъ Божіей воли, навлекаетъ на себя божескій гнвъ и рискуетъ покрыться позоромъ въ глазахъ всхъ. Ты хочешь быть наставникомъ человческаго рода. Для этого ты долженъ, прежде всего, искоренитъ свои страсти, очистить душу, сказать самому себ: ‘душа моя матеріалъ, надъ которымъ я долженъ такъ же работать, какъ плотникъ работаетъ надъ деревомъ, башмачникъ надъ кожей’. Подготовившись такимъ образомъ, ты долженъ помнить, что ты посланникъ Бога предъ людьми. Проповдуй примромъ. Будь вправ къ бднымъ и неимущимъ обратиться съ такою рчью: ‘посмотрите на меня: какъ и у васъ, у меня нтъ ни отечества, ни имнія, ни рабовъ. Я сплю на голой земл. У меня нтъ ни жены, ни дтей. Земля, небо и плащъ — все мое достояніе’. Посовтуйся съ Богомъ, и, если онъ вдохнетъ въ тебя мужество на твое предпріятіе, помни, что тебя ждетъ или величіе, или побои. Не забывай этой маленькой подробности: въ порядк вещей, чтобы нашего философа били, какъ осла. Но онъ, терпя побои, долженъ любить бьющихъ его, какъ отецъ и братъ, какъ ихъ заступникъ предъ Отцомъ всхъ людей. Лишь безусловная нравственная чистота можетъ дать смлость идти и говорить людямъ истину. Когда люди увидятъ, что ихъ учитель трудится ради любви къ нимъ, что онъ засыпаетъ и просыпается съ чистымъ сердцемъ, что вс его помыслы проникнуты любовью и покорностью предъ Богомъ, что онъ всегда готовъ искренне воскликнуть: ‘веди меня, великій Боже, куда теб угодно’,— когда люди увидятъ все это, ты не поколеблешься обратиться къ нимъ съ проповдью, какъ къ своимъ дтямъ, къ своей семь’ {Dissert. Ed. 1741, lib. III, cap. 22.}.

Въ каждомъ слов этого наставленія звучитъ геній пророка, апостола, идущаго во глав новой эпохи. Нтъ боле рчи о комфортабельныхъ прогулкахъ въ тнистыхъ рощахъ, въ обществ преданныхъ учениковъ и восторженныхъ женщинъ, нтъ боле рчи объ изящныхъ диспутахъ подъ крышей изящныхъ портиковъ въ виду апплодирующей толпы… Объ одиночеств, о многотрудномъ пути въ холодъ и зной, объ обидахъ и побояхъ, о служеніи и мученичеств во имя Бога {Слово ‘мученикъ’ въ смысл свидтеля за истину (martyres) употреблено впервые Эпиктетомъ. Dissert. III, 26.} говоритъ стоическій философъ. И все это ради любви къ людямъ, любви только за то, что они люди, дти одного Отца Небеснаго… Придетъ ‘вкъ просвщенія’, но и онъ повторитъ лишь сказанное римскимъ рабомъ. И восторженнйшій сынъ XVIII вка заговорить о ‘всеобщемъ человколюбіи’ {‘Philanthropie universelle’.}, объ единодушіи служителей истины во всхъ странахъ, объ ихъ самоотверженіи за благо человка, какой бы стран онъ ни принадлежалъ {Condorcet: ‘Esquisse d’un tableau historique des progr&egrave,s de l’esprit humain’. Paris, an IX, v. VIII.}. Его современникъ — великій философъ — въ этомъ единодушіи и самоотверженіи увидитъ залогъ единенія человческаго рода въ стремленіи къ прогрессу и ‘міровому гражданству’… {Kant: ‘Streit der Fa cul tten’. Leipzig, 1888, X. Вра въ прогрессъ, какъ звстно, чужда античному міру. Она впервые высказана Сенекой,— новая черта родства между стоицизмомъ и философіей XVIII в. (Quaest Natur., VII).}

Мы еще боле повримъ въ это единеніе, вспомнивъ, что принципы XVIII вка провозглашены сынами народовъ, уже давно сошедшихъ съ исторической сцены,— повримъ, что люди могутъ Гибнуть, но идеи безсмертны…

Ив. Ивановъ.

‘Русская Мысль’, кн.II, 1890

Забытые предшественники XVIII вка.

Читайте также: