Современный сфинксъ.
Современный сфинксъ.
По поводу статей въ журналахъ: Nuova Antologii, 16 aprile 1898 и La Revue d’Art dramatique, april 1898.
I.
II.
III.
IV.
Ив. Ивановъ.
‘Міръ Божій’, No 6, 1898
Современный сфинкс, Иванов Иван Иванович, Год: 1898
Время на прочтение: 26 минут(ы)
Ныншней весной на Запад происходило замчательное литературное торжество. У насъ оно прошло почти незамченнымъ, западная печать до сихъ поръ полна его отголосками. Главная сцена событія мало извстная и мало кого интересующая столица Норвегіи, зато герой — носитель всемірно-славнаго имени. И притомъ слава героя совершенно особаго характера, въ наше время — безпримрная.
Когда двадцать третьяго марта граждане Христіаніи давали Ибсену обдъ, въ оригинальную исторію конца нашего вка вписывалась одна изъ оригинальнйшихъ страницъ.
Здсь все было своеобразно и мене всего походило на обычный писательскій юбилей. Дло шло собственно не о чествованіи знаменитаго поэта его соотечественниками, а о всенародномъ признаніи его гражданскихъ правъ, какъ норвежскаго писателя. Норвегія явилась послдней увнчать своего гражданина, уже давно увнчаннаго на чужбин. Потребовались долгіе годы, чтобы кровное родство поэта и его родины было, наконецъ, признано самой родиной и чтобы рчь семидесятилтняго старца новыя поколнія выслушали съ глубокимъ чувствомъ національной гордости.
И какая это грустная, отнюдь не юбилейная рчь! Въ ней невольно продолжало звучать одно изъ молодыхъ стихотвореній поэта, разсказавшаго свою судьбу въ краткой, но невыразимо печальной исторіи Гаги.
Эта птица вьетъ гнздо надъ бурнымъ моремъ и собственнымъ пухомъ устилаетъ его. Рыбаки разоряютъ гнздо и расхищаютъ пухъ до послдняго перышка. Но птица не теряетъ энергіи и принимается за новую работу. Такъ повторяетъ она до трехъ разъ, но если снова разрушатъ ея гнздо, она покидаетъ негостепріимный берегъ и летитъ на югъ, гд свтитъ и смется солнце.
То же самое произошло съ самимъ поэтомъ.
Въ разцвт силъ онъ принужденъ покинуть родину и унести съ собой тяжелую память о многочисленныхъ и безплодныхъ усиліяхъ свить себ гнздо на каменной почв и подъ холоднымъ небомъ Скандинавіи. Онъ уходилъ разбитый и оскорбленный, какъ практическій дятель, отвергнутый и поносимый, какъ поэтъ, раздраженный и страдающій, какъ патріотъ. Фармацевтъ, театральный директоръ и драматургъ, горячій другъ Даніи въ ея трагической борьб съ ‘померанскимъ гренадеромъ’,— ему одинаково не оказывалось мста дома, и пристанища оставалось искать возможно дальше отъ отечественныхъ мщанъ и трусовъ.
Теперь его восторженно привтствуютъ потомки его ненавистниковъ и гонителей. Но не безслдно прожита цлая жизнь въ изгнаніи! Самый пылъ восторговъ напоминаетъ совсмъ другое прошлое, и благодарственныя слова поэта не могутъ дышать полнымъ свтлымъ чувствомъ удовлетворенія. Далекія, но неизгладимыя тни падаютъ на шумный праздникъ, и всегда суровое и раздумчивое лицо поэта становится еще грустне, когда оно говоритъ своимъ соотечественникамъ:
‘Безъ сомннія, я нашелъ сердца пламенныя и понимавшія меня, но истинное внутреннее счастье — не прирожденный даръ. Оно должно быть пріобртено цною усилій, часто тягостныхъ, потому что тотъ, кто находилъ свой домашній очагъ въ столькихъ странахъ, нигд на самомъ дл не чувствуетъ себя дома, даже въ своемъ отечеств. Можетъ быть, это перемнится со временемъ’.
И поэтъ день своего семидесяти лтняго юбилея ршается считать только ‘точкой отправленія’. Онъ видитъ нчто, похожее на согласіе. Онъ не является исключительно вожакомъ партіи, и предъ нимъ открывается путь единенія съ народомъ, путь, единственно достойный поэта.
Придетъ ли Ибсенъ къ своей цли?. Онъ такъ ясно опредлилъ ее. Ему недостаточно нравственнаго сліянія съ народомъ въ отвлеченной, идеальной форм. Онъ спшитъ подчеркнуть, что сліяніе должно служить самымъ благороднымъ и возвышеннымъ обязанностямъ гражданина.
Какимъ же? За столь продолжительную дятельность, казалось бы, можно дать отвтъ вполн опредленный, и особенно при такихъ условіяхъ, когда писать значило нападать и защищаться, вести ршительный процессъ личнаго идеала и осужденной дйствительности.
Ибсенъ остался на высот своей воинственной задачи, т. е. неуклонно создавалъ идейныя произведенія, одновременно влагая въ нихъ всю глубину и боль пережитыхъ думъ и чувствъ и могущественно устремляя свэихъ читателей на новый путь личной и общественной жизни.
Въ настоящее время нтъ культурной страны, гд бы имя норвежскаго драматурга ни вызывало сильнйшихъ страстей, именно страстей, и въ этомъ обстоятельств оригинальная черта ибсеновской славы.
Объ Ибсен не говорятъ спокойно ни въ одной европейской критик. На закат дней ему приходится слышать самыя противорчивыя сужденія о своей личности и о своемъ талант. Безграничный восторгъ предъ ‘гордымъ предшественникомъ будущаго’, предъ ‘грознымъ миссіонеромъ идеальной религіи’ идетъ рядомъ съ издвательствами надъ ‘школьническимъ талантомъ’, съ негодованіемъ на болзненное декадентство идей и фанатически-разрушительный характеръ стремленій.
Вс эти возгласы съ умноженной силой повторились по поводу юбилея и врядъ ли еще когда сужденія о писател, работающемъ полвка, представляли боле пеструю картину! Ибсену требуется большой запасъ самоувренности и энергіи, чтобы остаться хладнокровнымъ среди этой свалки изъ-за его имени и идти своимъ путемъ спокойно и свободно.
Онъ такъ и длаетъ.
Еще не бывало знаменитаго писателя, боле одинокаго и замкнутаго. Его строгая молчаливая фигура съ чрезвычайно оригинальной величественной головой, напоминающей полубоговъ древней Эдды, внушаетъ даже современнымъ интервьюерамъ нкій мистическій страхъ. Ибсенъ еще ни разу не прибгалъ къ услужливой болтливости репортеровъ съ цлью заинтриговать публику своей особой, не давалъ конфиденціальныхъ аудіенцій и не позировалъ предъ толпой. Онъ предоставилъ своей слав длаться, и самъ никогда ея не длалъ, ни въ молодости, ни въ старости, Рядомъ съ лихорадочной погоней даже современныхъ большихъ талантовъ за рекламой и сногсшибательными эффектами Ибсенъ существо другого міра — аристократическое и самодовлющее въ лучшемъ смысл слова.
Можетъ быть, этой преднамренной обособленности и малодоступности Ибсенъ обязанъ большой долей пошлаго благрства, направляемаго по его адресу въ разныхъ періодическихъ и не періодическихъ Figaro новаго времени. Нравственнаго аристократизма улица не прощаетъ, и для какого-нибудь Сарсэ каррикатура и памфлетъ на личность въ род Ибсена — единственное оружіе самозащиты.
Но въ Париж Сарсэ не ‘какой-нибудь’,а театральный критикъ Temps, т. е. почти французскаго Times’s, Его разсужденія о драмахъ Ибсена принадлежатъ не одному ему, а громадному большинству французской театральной и вообще литературной публики. Сарсэ — идейный представитель ‘средняго француза’, т. е. въ своемъ род національный авторитетъ, и въ качеств таковаго онъ произнесъ смертный приговоръ и таланту, и даже уму Ибсена.
Сначала Сарсэ былъ смущенъ и ограничивался заявленіями, что онъ ничего не понимаетъ въ драмахъ скандинавскаго поэта. Но даже его, повидимому, нсколько огорчало это обстоятельство и онъ чувствовалъ не по себ, пока, наконецъ, на помощь не пришла одна изъ популярныхъ парижскихъ актрисъ
Ей предстояло участвовать въ представленіи Гедды Габлеръ и она наканун спектакля заявила:
‘Мн завтра придется исполнять эту роль, а я еще не нашла смысла къ ней’.
Сарсэ обезумлъ отъ восторга и печатно, въ своемъ фельетон, обратился къ своей избавительниц съ такой рчью:
‘Приди, дочь моя, приди ко мн на грудь. Я долженъ тебя поздравить. Теб многое простится за то, что ты, ничего не понявъ, имла смлость сознаться, что ты ничего не поняла! Не обращай вниманія, что я къ теб обращаюсь на ты: это въ крайнемъ порыв радости и нжности. Наконецъ-то я вижу человка, который искренне сознается, что все это бутылка съ чернилами и что даже та, кого до самой шеи на цлыхъ шесть недль погрузили въ нее, вышла вся черная и совершенно слпая’.
И Сарсэ обращается къ Господу съ молитвой, чтобы Онъ предохранилъ французовъ отъ норвежскаго Шекспира.
Съ этихъ поръ критикъ почувствовалъ крылья и принялся истощать французскій словарь литературной брани. Самымъ вжливымъ замчаніемъ была улика Ибсена въ компиляторств романовъ Жоржъ Зандъ и самымъ торжественнымъ выводомъ: ‘все это сплошная галиматья’.
Правда, до ушей критика дошли слухи, что нмцы иначе относятся къ драмамъ Ибсена. Какъ это объяснить? Парижскому фельетонисту нтъ нужды долго думать. ‘Нмцы ходятъ въ театръ не затмъ, чтобы наслаждаться. Въ промежуткахъ между символами они дятъ сосиски и пьютъ пиво: это ихъ подкрпляетъ’.
Сарсэ нашелъ не мало сочувственниковъ не только среди коми’ и консьержей. Другой авторитетъ современной французской критики — Лемэтръ — проявилъ сначала еще меньше отваги. Онъ даже укорялъ своего коллегу въ излишнемъ пристрастіи къ театральнымъ наслажденіямъ и мирился на необходимости размышлять во время театральныхъ представленій. Но эта благосклонность быстро уступила мсто совершенно другимъ ‘впечатлніямъ’ и критикъ, готовъ теперь смяться надъ самимъ собой за свою прежнюю оторопь предъ варваромъ.
Другимъ, чувствовавшимъ прирожденное отвращеніе къ размышленію, нечего было отставать отъ своихъ учителей. Ибсенъ, быстро снизошелъ до уровня забавной диковинки, пожалуй, небезполезной для минутнаго развлеченія среди удручающей тоски и’ банальности всевозможныхъ dracins и enervs, но вовсе не заслуживающей серьезнаго отношенія. Un auguste gnie pueril, т. e. нчто родственное пород Wunderkind’овъ, не больше. До мужественной мысли и солидныхъ идей настоящаго человка ему не дорости.
Актеры и актрисы, вынужденные играть въ пьесахъ Ибсена, съ самаго начала стали держать себя крайне странно, гораздо хуже, чмъ откровенный сотоварищъ Сарсэ по слпот. Сотрудникъ журнала Rvue d’Art dramatique, устроилъ опросъ парижскихъ сценическихъ знаменитостей и получилъ неожиданный результатъ. Ему или отказывались отвчать, или ограничивались ничего не стоющими фразами. Разв только одно заявленіе достойно вниманія: французская публика ршительно ничего не понимаетъ на представленіяхъ ибсеновскихъ пьесъ. Правда, она апплодируетъ безпрестанно, но это просто изъ снобизма, изъ особенной склонности высоко-цивилизованныхъ господъ увлекаться подчасъ первобытными дикостями и даже уродствами.
Но не смотря на столь внушительный хоръ артистовъ, критиковъ и публики, вопросъ объ Ибсен во Франціи не пришелъ мы къ одному простйшему ршенію. Прежде всего Золя не согласенъ съ этимъ хоромъ. Именно онъ первый указалъ на драмы норвежскаго поэта. Онъ нашелъ здсь иллюстрацію для своихъ идей о сценическомъ реализм и настоялъ, чтобы Привиднія были даны на одной изъ парижскихъ сценъ.
Послдствія сильно разочаровали французскаго романиста. Ибсенъ вовсе не разсчитывалъ служить реализму въ смысл Золя и вдохновеніе его никогда не имло ничего общаго съ талантомъ, создавшимъ Западню и Нана. Увлеченіе Золя, слдовательно, была плодомъ недоразумнія.
Но и помимо его нашлись цнители. Предъ нами, напримръ, книга ежемсячнаго французскаго драматическаго журнала, вся цликомъ отданная Ибсену. Этого не длаютъ ради ‘дтскихъ геніевъ’ и производителей галиматьи. И журналъ объясняетъ ‘тайну Ибсена’ такъ, что она ставитъ его рядомъ съ незабвенными дятелями новой европейской культуры. Тайна ничего новаго не заключаетъ, но для ‘конца вка’, накопившаго особенное множество ‘забытыхъ словъ’, ибсеновскія рчи являются откровеніемъ.
‘Мужественное, провозглашеніе самодержавной личности’ — таковъ смыслъ ибсеновской поэзія. ‘Вполн кстати,— пишетъ французскій критикъ,— этотъ скандинавецъ встряхнулъ нашу совсть и возбудилъ нашу гордость въ то время, когда популярнйшій идеалъ театральной критики — сдлать поэзію по плечу нашей прислуг… Въ наше время спасительна рчь о необходимости характера и о величіи человческой личности’.
Это не все. У Ибсена, по мннію французовъ, имется еще одна заслуга, боле всего цнная какъ разъ во Франціи. Ибсенъ — великій психологъ женщины, и этого достаточно, говорятъ намъ, чтобы онъ съ теченіемъ времени сталъ вполн французскимъ драматургомъ. Ибсенъ изображаетъ величіе гордой и страстной женской души, ея независимость и французы увряютъ, будто ни въ одной стран эти доблести женщины среди дряблыхъ, банальныхъ и неэстетическихъ мужчинъ не найдутъ такого горячаго пріема, какъ во Франціи.
Съ полной основательностью можно сомнваться въ подобной участи ибсеновскихъ героинь на классической почв снобизма и преціозности, и актриса, не постигавшая Гедды Габлеръ, критики, уничтожавшіе Нору, поступали боле по-французски, чмъ нашъ ибсенистъ. Но, во всякомъ случа, идея поэта не теряетъ своего значенія, станетъ ли она модной въ Париж или нтъ.
Существенне другое обстоятельство. Французская провинція, не страдающая недугами ‘конца вка’, оказывается большой и искренней поклонницей Ибсена. Нкоторыя его пьесы, напримръ, Вра народа, пользуются неизмннымъ и чрезвычайно громкимъ успхомъ. А именно здсь ни причемъ психологія новой женщины, весь смыслъ драмы въ защит личности противъ толпы, личныхъ врованій противъ стадныхъ давленій большинства. Но мотивъ этотъ вовсе не открытіе. Та же Франція давно знаетъ талантливйшихъ защитниковъ личности. Достаточно назвать Бенжамэна Констана, опредлявшаго свободу, какъ ‘торжество личности’, le triomphe de l’individualit, все равно при какой бы то ни было политической форм. И тотъ же Констанъ предвосхитилъ пламенныя рчи Штокмана противъ большинства, даже противъ всего общества, весьма часто похищающаго у гражданъ ихъ личную свободу и, по мннію Констана, въ такихъ случаяхъ совершающаго узурпацію и бунтъ.
Удивительно, какъ Сарсэ и Леметръ, съ величайшимъ усердіемъ открывающіе подражателей французскимъ писателямъ среди всхъ иностранныхъ талантовъ и противъ Ибсена выдвинувшіе Жоржъ Зандъ и Дюмй-сына, просмотрли тождество основныхъ идей Ибсена съ либеральной программой Констана. А между тмъ, она проведена у норвежскаго поэта совершенно послдовательно, до полнаго отрицанія какой бы то ни было вншней силы, имющей право ограничить нравственный міръ отдльнаго человка.
Ибсена неоднократно уличали и продолжаютъ уличать въ анархизм, на основаніи его прямолинейнаго догмата личной независимости. Именно въ такомъ смысл давно истолкованы идеи Констана новыми французскими критиками.
Одинъ изъ нихъ выражается такъ, что его слова безъ всякой перемны можно перенести въ характеристику Ибсена:
‘Систематическій либералъ — анархистъ, не имющій мужества признать свою мысль, анархистъ — непримиримый либералъ’ {Emile Fagnet. Politiques et moralistes du dix-neuviè,me Siè,cle. Paris, 1891, p. 226.}.
Это пишетъ отнюдь не либералъ, и даже не свободно-мыслящій человкъ, но и враги Ибсена той же академической породы. Критика, слдовательно, противъ автора Штокмана предначертана еще до ибсеновской славы во Франціи, и въ общихъ и частныхъ чертахъ.
Ничего нельзя открыть новаго и въ такихъ женскихъ фигурахъ, какія представляются французскому критику. Вся романтическая школа отъ Шиллера до Виктора Гюго не уставала вдохновляться героическими доблестями женской души и часто даже гршила сверхестественнымъ усердіемъ героинь превращать въ героевъ. Нкоторые романтики, въ род Гюго и Дюма, этотъ рыцарственный пылъ перенесли даже на ‘жертвы общественнаго темперамента’ и изъ двоихъ рыцарей раскаялся въ своемъ увлеченіи одинъ Дюма.
Очевидно, у Ибсена и здсь существуютъ предшественники. Онъ не зналъ французской литературы въ молодости, не читалъ ни Гюго, ни Жоржъ Зандъ, ни Дюма, но ему былъ знакомъ Шиллеръ, и этого вполн достаточно для созданія двойниковъ Гертруды и Берты.
Итакъ, Ибсенъ — отголосокъ пережитаго и передуманнаго другими? Если врить на-слово французскимъ поклонникамъ драматурга, придется дать отвтъ, вполн желанный и для самыхъ ожесточенныхъ его враговъ.
Но откуда же тогда жестокость? Стоитъ ли на компиляторовъ тратить сильныя чувства: на нихъ достаточно указать, а доказательства — каждое ихъ произведеніе. Съ Ибсеномъ происходитъ нчто совершенно другое: для однихъ онъ — пророкъ, для другихъ — ‘врагъ человчества’.
Что же онъ въ дйствительности?
Отвтить на этотъ вопросъ намъ проще и легче, чмъ западной критик. Намъ нечего защищать правъ своихъ писателей и дрожать за европейское господство нашей сцены. Для насъ Ибсенъ не ненавистное воплощеніе ‘свернаго варварства’, грозящаго поглотить вковую утонченную цивилизацію. Онъ именно въ этой роли ближе и родственне намъ: вдь для современнаго француза и наши геніальные художники своего рода вандалы и гунны.
Обратимся къ первоисточнику ибсеновскихъ вдохновеній и прислушаемся къ раннему голосу его драматическаго генія. Задача несложная, поэтъ позаботился написать поразительно яркими чертами первую главу своей творческой исторіи и разъ навсегда опредлить мотивъ своего вдохновенія.
Ибсенъ еще очень молодъ. Ему едва исполнилось двадцать восемь лтъ, но онъ совершенно готовый поэтъ. Онъ выросъ въ стран, гд природа-мачиха искони воспитывала суровыхъ сильныхъ людей, гд преданія прошлаго блещутъ исключительнымъ героизмомъ, а жизнь — путь упорной неустанной борьбы.
И поэта съ дтства волнуютъ героизмъ и борьба.
Онъ любитъ темную безстрастную ночь, любитъ бродить въ дремучемъ лсу, внимать крикамъ совы и стонамъ бури и въ этихъ стонахъ подслушивать голосъ собственной души. Его рано влекутъ, думы о смерти. Онъ часто уходитъ на кладбище, грезитъ тамъ о хороводахъ мертвецовъ, ждетъ съ замираніемъ сердца полночнаго часа. Всюду — въ непроглядномъ лсу въ бурную ночь или въ блестящей бальной зал при звукахъ вальса — онъ не можетъ порвать нити своихъ думъ. И предъ нимъ чаще всего возстаютъ величественные, увлекательно-туманные образы скандинавской старины: они такъ подъ стать ему — одинокому уже въ ранней молодости. А одиночество всегда питается мечтами о величіи и сил избранной личности.
Поэтъ всюду ищетъ великаго человка, одареннаго геніемъ и могучей волей. Эти поиски свойственны вообще молодости, у Ибсена они мучительный тоскующій вопль всей его природы,— вопль, прозвучавшій въ первомъ его стих и не замолкшій до послднихъ дней.
И въ этомъ вопл сливаются и жажда нравственнаго величія, и поэзія молодого счастья. А это и есть мотивы старыхъ скандинавскихъ поэмъ. Викингъ и валькирія — центральные герои легендъ и ихъ психологія неизмнный фонъ всхъ романовъ и драмъ. Она цликомъ перейдетъ въ творчество Ибсена.
Вообразите человка, всю жизнь не знающаго семьи и кровли. Морскія волны и грозныя вьюги баюкаютъ его дтство и тшатъ молодость. На родной земл ему нечего длать: здсь нтъ ни тепла, ни пищи. Здсь выбрасываютъ новорожденныхъ дтей, чтобы не видть ихъ голодной смерти. Море — единственный кормилецъ и только оно можетъ дать славу, золото, даже любовь,
И вс, отъ дтей короля до послдняго подданнаго, идутъ въ море. Вчныя опасности развиваютъ безграничную отвагу. Викингъ перестаетъ находить достойныхъ себя противниковъ среди людей. Онъ самихъ боговъ зоветъ на бой и скальды будутъ пть:
‘Онъ встрчалъ гигантовъ и духовъ моря. Никто не смлъ противостать ему, и онъ сталъ врить только въ собственныя силы’.
У него гнздится сознаніе, что боги слабы и преходящи. Они погибнутъ, какъ гибнетъ все въ этомъ мір. Тогда отчаяніе овладваетъ мятежнымъ духомъ, и викингъ въ порыв ярости рубитъ мечомъ камни, деревья, друга и врага.
Въ бшенств разршится жгучая тоска прирожденнаго пессимиста, всю жизнь не вдавшаго покоя, свта и удовлетворенія. Борьба — безпощадная, захватывающая духъ — единственное спасеніе.
И викингъ ищетъ ее везд и во всемъ.
Онъ отвергнетъ женщину, если это будетъ легкая добыча. Онъ предпочтетъ взять ее съ опасностью жизни, и женщины знаютъ это.
Он также будутъ искать славы ‘царицъ моря’ и скальды не разъ споютъ о томъ, какъ викингъ узналъ и полюбилъ свою подругу въ бою, опрокинувъ ее навзничь и разсыпавъ ея кудри по плечамъ, закованнымъ въ сталь.
‘Я не отдамся тому, кто разъ въ жизни ночевалъ подъ кровлей’, поетъ скандинавская двушка, и саги полны славой о женахъ-оруженосцахъ мужей, о принцессахъ, предводившихъ викингами… Рки Скандинавіи до сихъ поръ текутъ съ желзныхъ горъ по магнитному песку: въ былое время, кажется, люди пили вмст съ водою родины желзо и желзную волю.
Ибсенъ весь уходитъ въ этотъ чудный невозвратный міръ и извлекаетъ отсюда первообразы всхъ своихъ избранныхъ героевъ и героинь.
Славнйшій изъ героевъ древней Скандинавіи — послдній потомокъ героической семьи Вользунговъ, Сигурдъ. ‘Лучшаго мужа, чмъ ты, не будетъ подъ солнцемъ, Сигурдъ’, сказалъ вщій скальдъ юному Вользунгу. Но такая слава не достается даромъ: тутъ же скальдъ разсказалъ Сигурду его страшное будущее. Героя ждало вчное, неизцлимое разочарованіе.
Въ одно время съ Сигурдомъ живетъ прекрасная мужественная два Брунгильда. Она никогда не станетъ женой обыкновеннаго смертнаго. Она окружила свое жилище ослпительнымъ пламенемъ и только тотъ, кто преодолетъ это пламя, назоветъ Брунгильду своей.
Ее полюбилъ Гуннаръ, другъ и боевой товарищъ Сигурда. Но ему не удалось проникнуть за огненную ограду, и онъ повдалъ свое горе Сигурду.
Тотъ миновалъ вс опасности, подъ видомъ Гуннара получилъ руку Брунгильды, провелъ съ нею три ночи, но каждый разъ клалъ между ею и собою обнаженный мечъ. Даже уста его не коснулись жены друга… Сигурдъ передаетъ Брунгильду Гуннару, а самъ женится на принцесс Гудрун.
Но Брунгильда въ глубин души любитъ Сигурда. Судьба готовитъ кровавый конецъ этой любви.
Разъ въ Рейн купались вмст Гудруна и Брунгильда. Жена Гуннара стала восхвалять своихъ предковъ и своего мужа. Тогда Гудруна разсказала ей всю правду и показала ей обручальное кольцо, данное Брунгильдой Сигурду. Брунгильда страшно поражена.
Она думаетъ сначала убить мужа, но потомъ убждаетъ его убить Сигурда. Но Гуннаръ другъ Сигурда, онъ долго колеблется,— наконецъ, подговариваетъ своего брата и тотъ убиваетъ соннаго Сигурда.
Брунгильда не можетъ перенести смерти любимаго героя. Она ршается послдовать за Сигурдомъ, надваетъ блестящее вооруженіе и убиваетъ себя.
Этотъ разсказъ Эдды далъ тему Ибсену для драмы Сверные богатыри. Поэтъ развилъ психологическую сторону легенды, но древнія черты остались въ первобытной простот въ личности Брунгильды. Она у Ибсена носитъ имя Гіордисъ, и она родоначальница именно тхъ женскихъ образовъ, какіе особенно вводятъ въ смущеніе новыхъ критиковъ.
Драма начинается въ Исландіи, въ десятомъ вк. Здсь живетъ скандинавскій переселенецъ Эрнульфъ. У него семь сыновей и дочь Дагни. Кром того, онъ взялъ къ себ дочь убитаго имъ викинга Гіордисъ. Къ берегамъ острова пристаютъ двое норвежцевъ Сигурдъ и Гуннаръ, ушедшіе въ море за славой и богатствомъ. Они связаны клятвой взаимной дружбы. Эрнульфъ радушно принимаетъ викинговъ. У него они встрчаютъ двухъ двушекъ и оба разгораются неукротимой страстью къ Гіордисъ.
Разъ на вечернемъ пиру Сигурдъ не стерплъ и поклялся ухать изъ Исландіи не иначе, какъ вмст съ любимой двушкой. Ту же клятву произнесъ и Гуннаръ и подалъ свой рогъ съ напиткомъ Гіордисъ.
Тогда она встала и поклялась, что никто не овладетъ ею, не совершивъ подвига, какой ей вздумается указать.
Сердце Сигурда затрепетало отъ радости. Онъ чувствовалъ себя въ силахъ сдлать все ради любимой двушки. Гіордисъ потребовала, чтобы ея герой убилъ медвдя, привязаннаго у дверей ея спальни и ее вынесъ на рукахъ. Тогда она пойдетъ за побдителемъ всюду.
Гости находятъ ея требованіе неисполнимымъ. Медвдь — чудовище, едва подъ силу двадцати человкамъ! Одинъ Сигурдъ радуется..
Но Гуннаръ спшитъ разсказать другу о своей любви и просить за него совершить подвигъ: ему самому слишкомъ дорога жизнь, и онъ не пойдетъ на врную смерть.
Дальше какъ въ легенд, только съ усложненной психологіей. Заключаются два брака, грозящіе драматической развязкой съ самаго начала.
Гіордисъ, титаническая, страстная Валькирія сгораетъ мечтами по слав и бурнымъ приключеніямъ викинговъ. Она подл мирнаго, боязливаго мужа, ‘забывшаго назды’ ради тихаго счастья съ женой.
Дагни, женственная, съ золотыми кудрями и голубыми глазами, полная любви и кротости рядомъ съ Сигурдомъ, величайшимъ изъ викинговъ. Для Гіордисъ низка и душна кровля слабодушнаго Гуннара, Сигурду тягостны объятія мечтательной Дагни. Стоитъ лишь встртиться этому герою и этой женщин,— ихъ сердца невольно забьются другъ за друга,— и ‘естественное сродство душъ’ разрушитъ вс преграды, устроенныя случаемъ и людьми.
Посмотрите, какая сцена происходитъ между нашими героинями. Они теперь въ Норвегіи, годы прошли посл ихъ брака и они могутъ отдать отчетъ другъ другу въ своемъ счасть.
Он встрчаются на пиру. Гіордисъ обращается къ Дагни съ откровенной рчью о томъ, какъ ей тяжко и обидно влачить свои дни съ мужемъ, ни единой чертой не похожимъ на великаго человка.
— Вришь ли, у меня загорается иногда неутолимая жажда подвиговъ. Это, вроятно, въ крови. Не даромъ, говорятъ, я происхожу изъ племени великановъ… А ты, Дагни, разв никогда не пылала желаніемъ сражаться наравн съ мужчинами? Разв ты никогда не пробовала вооружаться и не брала въ руки меча?
Дагни изумлена.
— Никогда!— отвчаетъ она,— какая ты странная,— я женщина! Гіордисъ возмущена.
— Женщина! Женщина! Никто не знаетъ, на что способна женщина!.. Но скажи мн, Дагни, ты наврно знаешь: если мужчина обнимаетъ женщину, которую онъ любитъ, правда ли, что у нея тогда горитъ нея кровь, страстно трепещетъ сердце и мутится умъ въ чаду невыразимаго счастья?
Дагни смущена, тогда Гіордисъ открываетъ ей, что она только разъ, единственный разъ, испытала это, когда ‘Гуннаръ’ впервые обнялъ ее въ ея спальн. Дагни знаетъ, что это былъ Сигурдъ, горячая ревность закрадывается въ ея кроткую душу. Гіордисъ не обращаетъ на нее вниманія. Она продолжаетъ грезить о битвахъ викинговъ, о разрушительныхъ буряхъ моря, о страшныхъ привидніяхъ, о смертоносныхъ чарахъ… Дагни перепугана этимъ демоническимъ бредомъ…
— Какъ ты нжна!— смется Гіордисъ,— и какъ легко тебя напугать!..
Для Гіордисъ нтъ ни преданій, ни добраго имени рядомъ съ любимымъ героемъ. Она готова быть наложницей, только пусть ея возлюбленный станетъ выше другихъ — по слав и дламъ. Сцена Гіордисъ съ Сигурдомъ дорисовываетъ ея фигуру и навсегда закрпляетъ за творчествомъ поэта глубочайшія черты особой ибсеновской женщины.
Сигурдъ самъ ищетъ Гіордисъ, облегчить свою душу, разсказать ей исторію своихъ еще никому неповданныхъ страданій. Они встрчаются и Сигурдъ начинаетъ:
— Я хочу разсказать теб сагу.
— Она грустна?
— Грустна, какъ жизнь.
— А разв жизнь грустна?
— Послушай и тогда скажи.
И Сигурдъ говоритъ о своей любви къ ней и о томъ, какъ онъ пожертвовалъ своимъ счастьемъ дружб… Гіордисъ потрясена до глубины души. Моментъ исполненъ захватывающаго драматизма. Ибсенъ вложилъ въ него весь свой юный геній… Гіордисъ зоветъ Сигурда разрубить разомъ вс сти, сплетенныя Норнами, богинями судьбы и пойти вмст по пути бурной жизни.
— Я люблю тебя. Я могу теперь сказать теб это не красня. Въ моей любви нтъ женскихъ желаній. О, если бы я была мужчиной, клянусь верховными силами, я любила бы тебя такъ, какъ люблю теперь. Впередъ, Сигурдъ! Счастье стоить великихъ усилій. Мы оба свободны, если мы этого пожелаемъ: все въ нашей власти… Не какъ женщина я пойду за тобой: Я принадлежала другому и у тебя еще жива жена… Нтъ, Сигурдъ, не какъ женщина, а какъ оруженосецъ пойду я за тобой. Я буду воспламенять тебя на великія дла, чтобы слава твоя разнеслась по всей земл. Въ бою я буду рядомъ съ тобой, въ бурю я буду среди твоихъ воиновъ, и если когда прозвучитъ пснь о твоихъ подвигахъ, вмст съ именемъ Сигурда прозвучитъ имя Гіордисъ!..’
Сигурдъ восхищенъ этимъ порывомъ: такая жизнь была мечтой его юности, но теперь нтъ возврата!
Гіордисъ не слушаетъ: ‘Я только теперь ясно поняла свое назначеніе. Я должна прославить тебя. Ежедневно, ежечасно стоялъ ты предо мною. Я хотла вырвать тебя изъ своего сердца и не могла. Теперь это не нужно. Я знаю, ты меня любишь. Кровля Гуннара давитъ меня!…’
Но какъ бы ни былъ могущественъ человкъ, Норны сильне его. Драма кончается гибелью викинга и валькиріи. Единственная надежда на соединеніе въ другомъ мір.
Вотъ драма всхъ драмъ Ибсена! Скандинавская Брунгильда для поэта то же самое, что ‘могучій образъ’ для нашего Лермонтова, для Байрона. Вся галлерея оригинальныхъ женскихъ типовъ у Ибсена — преобразованія всей той же древней героини, воскресшей въ конц нашего вка, въ совершенно иной сред, но съ неприкосновенной героической психологіей. Только вооружившись такимъ основнымъ взглядомъ, мы поймемъ и не человческую жестокость Гедды, и демоническій бредъ Тильды, и не женскій поступокъ Норы, бросающей своихъ дтей ради личной свободы.
Въ самомъ дл, присмотритесь къ этимъ на первый взглядъ страннымъ лицамъ! Сколько усилій потрачено, чтобы отыскать ихъ оригиналы въ будничной современной дйствительности! Нигд не оказывалось никого, похожаго на Гедду Габлеръ и еще мене на Нору.
Мало этого. Во Франціи публика ограничивалась сомнніемъ или ршительнымъ заявленіемъ, что даже на родин Ибсена не существуетъ подобныхъ женщинъ. Въ Италіи бывало хуже: публика прерывала спектакли воплями негодованія, когда Нора начинала излагать символъ вры новой женщины и критика не находила словъ — достойно заклеймить нравственный анархизмъ поэта.
Но все это не разршало вопроса. Одно время въ парижскихъ салонахъ хозяйки ставили условіе своимъ гостямъ не поднимать разговоровъ о Нор: до такой назойливой маніи разросся споръ! Очевидно, оказалось невозможнымъ покончить съ дикой загадкой однимъ презрніемъ и негодованіемъ.
И вполн понятно почему.
Если судить по законамъ нравственности и установившагося общественнаго порядка, героини Ибсена дйствительно не заслуживаютъ пощады. Это — какая то оргія сатанинскаго эгоизма, лихорадочная страсть насытить безгранично-своевольное воображеніе, во что бы то не стало создать ‘захватывающее’ зрлище. И на этомъ пути у этихъ женщинъ нтъ никакихъ препятствій, ни малйшаго проблеска человчности.
Гильда появляется на сцену внезапно и немедленно приступаетъ къ разсчету съ своей жертвой. Иначе нельзя назвать героевъ, сталкивающихся съ этими валькиріями конца вка. Солнессъ давно, десять лтъ тому назадъ, встртивъ Гильду еще двочкой и, плненный ея граціей и красотой, назвалъ ее принцессой и пообщалъ ей королевство и замокъ. Гильда не забыла ни комплимента, ни общанія, и не могла забыть: она родилась именно ‘королевой’ и не Солнессъ, такъ другой расплатился бы за ея родство съ ‘семьей великановъ’.
Валькирія Эдды стала бы добиваться, въ буквальномъ смысл, и королевства, и замка, въ XIX вк все это приметъ другую форму, но по существу тождественную. Гильда желаетъ видть Солнесса единственнымъ среди смертныхъ, недосягаемо-великимъ, ослпительно-царственнымъ. И онъ будетъ такимъ, благодаря ей, ея желанію, ея вдохновенію. Въ этомъ факт весь смыслъ жизни Гильды и вся сущность ея природы. Подвигъ будетъ принадлежать ей, мужчина лишь выполнитъ ея волю, выполнитъ, какъ орудіе могучей, почти сверхъестественной нравственной силы.
‘Это должно быть такъ! Я хочу… Я хочу, чтобы это было такъ’, говоритъ Гильда, и для нея избранный человкъ тотъ, у кого воля совпадаетъ съ осуществленіемъ. Это — цлая стихія, непреодолимая, безпощадная, постоянно мечущаяся между двумя полюсами — жгучей тоски среди всего будничнаго и посредственнаго и головокружительнымъ счастіемъ предъ необыкновеннымъ и просто эффектнымъ. Задушевнйшій идеалъ Гильды быть творческой силой и по существу первопричиной величія избраннаго героя, т. е. господствовать надъ его геніемъ и личностью.
Пусть герой подвергнется смертельнымъ опасностямъ на указанномъ ему пути, пусть даже погибнетъ, для Гильды это второстепенная подробность и въ моментъ гибели Солнесса она внадетъ въ ‘дикій восторгъ’, ‘захватывающее’ зрлище, не смотря ни на что, ей удалось получить.
Тождественна и исторія Гедды Габлеръ. Эта вполн опредленно выражается: ‘я хочу разъ въ жизни имть власть надъ судьбой мужчины’. И она сгораетъ отъ злобы и зависти предъ подобнымъ счастьемъ другой женщины. Эта ‘маленькая дурочка’, Тэа вовсе и не мечтала о демоническомъ самовластіи, вліяніе на мужчину ей далось, благодаря ея простому, но глубокому чувству любви. Гедда не проститъ ей, и, не задумываясь, погубитъ ея героя, все равно, когда и какъ, лишь бы только гибель была ‘красива’, т. е. лишь бы вышло опять зрлище ‘заманчивое’, захватывающее, способное потрясти и ослпить вчнонеугомонную тоскующую душу Гедды.
Откуда эта тоска? Сами героини не даютъ отвта: они просто одержимы невдомымъ злымъ духомъ, и не въ ихъ вол спастись отъ своего демона. Но намъ извстна тайна, знаетъ ее и поэтъ. Онъ безпрестанно заставляетъ своихъ героевъ и героинь вспоминать о сагахъ, о викингахъ, о валькиріяхъ, и часто современныя рчи буквально совпадаютъ съ монологами Гіордисъ, перваго воплощенія Брунгильды.
Въ одной изъ раннихъ пьесъ Ибсена, въ Комедіи любви, между героемъ и героиней происходитъ такой обмнъ мыслей:
Сватилдъ. Кто теперь мужественно возстанетъ за правду? Кто ршится рисковать собой? Гд теперь герои?
Фалькъ. А гд же теперь валькиріи?
Въ этомъ діалог заключенъ весь духъ творчества и глубокая личная дума поэта. Викинги и валькиріи — вотъ кто снова нуженъ нашему немощному, выродившемуся поколнію.
И тотъ же Фалькъ, поэтъ съ великой страстью и благороднымъ сердцемъ, жадно хватается за имя героини Сеаншльдъ. Оно значитъ Лебедь и напоминаетъ давнюю героическую старину, сагу о безвинно-погибшей королевской дочери.
Это имя ‘чудесно какъ стихотвореніе,— говоритъ Фалькъ,— но слишкомъ сильно и велико для нашего времени. Разв въ современной двушк есть что-нибудь, что приходитъ намъ въ голову при такомъ имени? Нтъ, отбросьте его, какъ отжившій остатокъ старины’.
О викингахъ и ихъ подругахъ бесдуютъ также Солнессъ и Тильда. Онъ завидуетъ ‘крпкой совсти’ королей моря, а она хотла ‘быть уведенной’ совершенно такъ, какъ викинги похищали себ женъ.
И такъ всюду, гд только стоитъ вопросъ о настоящемъ и будущемъ новаго общества у Ибсена предъ глазами одна и та же параллель: современное мщанство, пошлость, трусость и посредственность — и древній пиръ души, торжество личной мощи и оригинальности. Фалькъ, несомннно, любимый герой молодого вдохновенія поэта, высказываетъ его горе и его надежды въ самой доступной форм и подъ вліяніемъ самой заурядной сцены:
— Ваша мать сказала вамъ черезъ столъ: ‘Пей, Свангильдъ, чай остынетъ’. И вы выпили этотъ противный теплый чай, какъ длали это вс, и старъ и младъ. Но въ ту же минуту въ моемъ ум промелькнуло ваше имя, дикая сага о Вользунгахъ съ ея ужасами, съ длинной чередой ея павшихъ героевъ переходила передъ мною въ наше время, я видлъ въ васъ Свангильдъ номеръ второй, въ другомъ род, согласно условіямъ времени’.
Что это значитъ — Ибсенъ объясняетъ въ теченіе всей своей жизни.
Фальку Свангильдъ указываетъ путь отъ стихотворства къ длу, отъ бумажныхъ подвиговъ къ жизненнымъ. Фалькъ восторженно готовъ принять ея вдохновеніе. Онъ видитъ въ союз съ ней залогъ побды. Въ ней живетъ бодрая душа, ея сердце отзывчиво на сильныя мысли, Свангильдъ не потерпитъ, чтобы ее -опутали стью условностей. Она никогда не будетъ вторить хору мщанъ и пошляковъ…
Это — союзъ Сигурда и Гіордисъ, только ‘въ другомъ род, согласно условіямъ времени’. Но, повидимому, время сагъ прошло во всямбмъ род. По крайней мр, столь мужественно заключенный союзъ распадается при первомъ же столкновеніи съ ‘міромъ пошлости’.
Только что Свангильдъ, будто валькирія, воспла свою вчную любовь къ своему викингу, заврила его, что она ждала героя съ первыхъ дней молодости, дождалась и съ его устъ услышала свои давнія мечты, солнечнымъ блескомъ своей рчи озарилъ онъ ея неясныя и разрозненныя думы, и теперь она его ‘всецло и нераздльно!’ ‘О милый, ты — пышный кустъ надъ бурнымъ моремъ, къ которому прибили мои волны и не уйдутъ назадъ ужъ никогда!..’
Лучше не могла бы выразиться и героиня Эдды.
Но все это было и осталось мечтами. Къ ликующей чет приближается человкъ житейскаго здраваго смысла, холоднаго разсчета, срый хотя и боле крупный муравей въ самомъ прозаическомъ муравейник, говоритъ самыя банальныя вещи, въ род того, что страстная любовь понижается съ теченіемъ времени въ своей температур, что миръ домашняго очага несравненно прочне перваго поцлуя, вообще все истины, солидныя и чрезвычайно полезныя.
Можно ожидать, нашъ викингъ и валькирія именно и воспользуются случаемъ дать первое сраженіе ‘пошлости и тривіальности’ ‘и культу теплаго чая. Ничего подобнаго. Мефистофель въ сюртук удаляется и предъ нами два трупа:
Фалькъ. Ты такъ блдна.
Сваншльдъ. А ты такъ тиха.
Фалькъ. Да.
Сваншльдъ. Онъ насъ смутилъ.
Фалькъ (про себя). Онъ сломилъ мою силу.
Свангильдъ. Какъ крпко онъ направлялъ свои удары!
Фалькъ. Онъ хорошо цлилъ…
И въ заключеніе — разлука. Такова современная сага!
Ибсенъ, повидимому, до сихъ поръ не измнилъ окончательно своего мннія, по крайней мр на счетъ валькирій. Въ позднйшей драм — Джонъ Габріель Боркманъ — онъ заставляетъ двухъ многоопытныхъ героевъ признать отсутствіе ‘настоящихъ женщинъ’ въ современномъ обществ, т. е. Женщинъ,— вдохновительницъ, одаренныхъ ‘горячими сердцами’. Ихъ замняютъ женщины-демоны, въ род Гедды и Гильды, смертельные враги всего средняго и пошлаго, во сильныя только на подвиги отрицанія и уничтоженія. Опредленныхъ идеаловъ у нихъ нтъ: он вс поглощены и подавлены невыносимой мукой среди стадныхъ умовъ и мелкихъ инстинктовъ. Это — революціонерки въ припадк кровавой ненависти и безъ искры любви.
Ибсенъ попытался изобразить и положительную женщину, въ лиц Норы. Но въ пьес занавсъ падаетъ въ минуту, когда начинается самостоятельный путь новой валькиріи, а потомъ, даже и въ этотъ моментъ Нора для насъ существо не нашей планеты, по крайней мр, не нашей цивилизаціи. Единственная разгадка ея героизма — въ ея идейныхъ родоначальницахъ. Гіордисъ, конечно, не задумалась бы не только бросить дтей во имя принципа или просто стихійной страсти, но даже и убить ихъ. Но вдь ее,— сообщаетъ намъ поэтъ,— отецъ кормилъ волчьими сердцами! У нея въ крови берсеркерство, какъ у самихъ викинговъ. Нора вовсе не изъ ихъ породы и поэтъ, очевидно, изнемогъ въ поискахъ за новйшими Свангилдъ и ршился просто создать таковую изъ первой попавшейся героини. Нора для Ибсена то же самое, чмъ была Улинька для Гоголя: чудная женщина, вызванная къ жизни поэтическими мечтами объ идеально-влекущемъ, но, увы! невозможномъ.
Замчательно, даже фигуры героинь у обоихъ поэтовъ совпадаютъ, какъ это ни странно. И Улинька, и Нора — об воплощенные ангелы и почти неземныя души: Нора, имющая воспроизвести въ своей судьб древнюю сагу, въ начал ‘блочка’, ‘жаворонокъ’, все равно какъ и несказанная славянская два Гоголя, одновременно и порхающая птичка, и неустрашимая гонительница неправды и зла. Вчно женственное вкуп съ гражданскимъ богатырствомъ! Чрезвычайно красиво, но не совсмъ вразумительно и вроятно!
Нора, конечно, не заурядная галка семейныхъ насстовъ, но все-таки ея превращеніе и главное, ея ршительный ударъ, требовали бы боле подробной исторіи и боле послдовальной психологіи.
Нтъ, предъ нами крикъ оскорбленнаго поэтическаго сердца, воображаемая Брунгильда новаго времени, а не страница изъ дйствительной жизни.
И самъ Ибсенъ, повидимому, чувствовалъ это: на женщинъ-демоновъ онъ съ большой любовью тратилъ свой трудъ и свое творчество, безпрестанно представляя все новые варіанты на излюбленную тему, Нора — одна и единственная, и занавсъ, падающій въ конц пьесы, остается настоящимъ покрываломъ Изиды. Поэтъ до сихъ поръ не могъ поднять завсы и показать намъ Нору, осуществляющую идеи правды и свободы. Да и знаетъ ли жизнь такихъ героинь?..
Но если валькиріи — плодъ мечтаній, можетъ быть, поэтъ счастливе въ поискахъ за викингами? Можетъ быть, мужчины XIX вка спасаютъ честь сигурдовской породы и мы наканун величественныхъ сагъ на тему новаго культурнаго героизма? Въ отвтъ предъ нами — Штокманъ, Солнессъ, Воркманъ…
Основной догматъ ибсеновской философіи слдующій: ‘гд нтъ личности, гд въ духовномъ мір не живетъ ненависти и любви, счастья и страданій, гд кровь не бьется сильнымъ пульсомъ, тамъ весь вншній блескъ одинъ жалкій скелетъ’.
Что можно открыть въ этой истин человконенавистническаго и дикаго? А между тмъ, по поводу юбилея вновь посыпались на Ибсена обвиненія въ мрачномъ пессимизм, въ отрицаніи всякаго общественнаго и нравственнаго порядка и даже возможнаго на земл человческаго счастья.
Статья итальянскаго журнала подводитъ итоги этимъ преступленіямъ Ибсена и длаетъ это въ чрезвычайно страстномъ, запальчивомъ тон. Такъ говорятъ только съ личными врагами!
Для Ибсена, по мннію итальянскаго критика, не существуетъ ни Бога, ни боговъ, ни науки, ни религіи, даже дятельности,— ршительно ничего. Ничто не можетъ принести человку, миръ, радость, счастье. Ибсенъ — еремія конца вка. Всякая его драма — вопль. Каждое дйствующее лицо представляетъ порванную струну на великой арф человчества. Гармонія мысли, совсти, жизни — для него вчно нмы.
Вся исторія человческаго духа проходитъ предъ взорами Ибсена и вся она признается заслуживающей больницы, сумасшедшаго дома, тюрьмы. Все подвергнуто уничтожающему суду,— язычество, потому что красота не долговчна, христіанство, основанное на страшной подавляющей тайн богочеловка-мученика. Нтъ будущаго и протестантству: оно презираетъ искусства. И такъ безъ конца и въ политик. Авторитетъ вчно враждуетъ съ свободой, и излюбленный идеалъ свободы новаго времени — всеобщая подача голосовъ — безсмыслица, потому что опаснйшій недругъ истины и свободы — большинство. Оно обладаетъ силой, но не разумомъ и нравственнымъ благородствомъ. Въ результат у Ибсена даже не можетъ быть драмы.
На безусловномъ отрицаніи законовъ, преданій, принциповъ, чувствъ, всякаго начала личной и общественной дятельности нельзя построить драматической завязки и борьбы, потому что борьба возникаетъ изъ столкновенія или уже призванныхъ идей, или проповдуемыхъ, какъ новыя истины. А что же подобно’ возможно тамъ, гд разрушена всякая религія, философія и политика!
И норвежскій поэтъ знаетъ единственный выходъ — потопъ, но вполн радикальный, безъ всякаго спасительнаго ковчега. Ибсенъ итальянскому критику рисуется во образ нкоего апокалипсическаго злого духа. Онъ въ конц второй тысячи лтъ возстаетъ надъ потрясеннымъ человчествомъ подобно призракамъ, волновавшимъ людей въ исход перваго тысячелтія. Тогда всевозможныя бдствія Европы достигли крайняго предла и жизнь, казалось, замирала въ оцпенніи ужаса, въ когтяхъ сатаны. Но возсталъ новый юный вкъ, и ужасы распались. Критикъ думаетъ, что и наши невзгоды смнятся свтомъ и счастьемъ.
Благо врующимъ! Но только зачмъ такъ часто охватываетъ ихъ духъ фанатизма и нетерпимости противъ несчастныхъ неврующихъ? Въ отрицаніи и пессимизм нтъ нравственнаго удовлетворенія для чьей бы то ни было человческой души, тмъ боле для генія поэта. И Ибсенъ долженъ бы вызывать у критика скоре чувство состраданія, а не гнва и ненависти.
Но, къ счастью, Ибсенъ вовсе не такое жалкое созданіе. У него есть своя вра и чрезвычайно устойчивая.
Символъ ея очень простой, и по существу, мы видли, не новый. Оригинальность заключается только въ его источник. Норвежскій поэтъ дошелъ до своего идеала путемъ не политики и не философіи, а національныхъ преданій. Весь смыслъ его вдохновенія — воскресить при современныхъ условіяхъ и ради современныхъ общественныхъ задачъ былое личное величіе отечественныхъ витязей, отыскать и воодушевить викинговъ и валькирій, конечно, не для борьбы съ морскими бурями и чудовищами, а для уничтоженія всего безличнаго, безсознательно рабскаго, косно-стаднаго. Если что и есть у Ибсена новаго, это разв только характеръ женщинъ,— героини, по размаху воли и страсти, соотвтствующія давно извстнымъ въ европейской поэзіи демоническимъ образамъ мужчинъ.
Дйствительно, ни у одного поэта нельзя найти, положимъ, Гедды въ такомъ яркомъ освщеніи, и рядомъ съ героинями современнаго романа эти новйшіе отголоски скандинавскихъ валькирій то же самое, что вновь открытый тропическій міръ рядомъ съ томительными тщедушными равнинами блднаго свера. Но пока этимъ ‘геніальнымъ натурамъ’ нтъ достойнаго дла на тсной современной сцен, загроможденной всяческими преданіями, условностями, произвольными принципами и вншними регламентаціями.
Валькиріи должны ограничиться разрушительной дятельностью и внести стихійную, поистин кровавую войну въ среду безвольныхъ и выродившихся мужчинъ. И драмы эти не производятъ на насъ впечатлнія преднамренныхъ вымысловъ и искусственныхъ комбинацій. Еще Шекспиръ, создавая лэди Макбетъ, предвосхитилъ женскій демонизмъ въ ибсеновскихъ драмахъ. Но совершедно другая судьба постигла важнйшую задачу поэта — показать идеальную личность современнаго мужчины.
Здсь съ самаго начала творчество Ибсена, при всей сил и блеск, попадало нердко на ложные пути. Именно здсь сказались основные недостатки вообще драматическаго и психологическаго таланта поэта. Уже прославленный Штокманъ обнаружилъ, какъ непосильна задача новаго пвца новыхъ викинговъ.
Вся драма построена по теоретически-придуманному плану. Основная мысль — представить зрителямъ великій эффектъ превращенія добродушнаго мечтателя-человколюбца въ суроваго одинокаго пророка-революціонера.
Штокманъ въ первомъ акт, подобно Нор, неограниченно счастливъ и свтелъ, но, такъ же какъ и у Норы, его счастье — результатъ недоразумнія и близорукости,— пороковъ — у него, конечно, гораздо боле странныхъ.
Герой нашъ ко всему снисходитъ и все любитъ, даже тхъ людей, которые только что испортили его планъ — облагодтельствовать бдняковъ родного города. Это онъ самъ заявляетъ и подробно объясняетъ, какъ его обошли дльцы и доходную статью города приспособили исключительно къ выгодамъ состоятельнаго класса. Статья эта — цлебныя купанья, и Штокманъ не только примирился съ эксплуататорскимъ устройствомъ всего дла, но сталъ даже однимъ изъ акціонеровъ компаніи и докторомъ при купальняхъ.
Не скомпрометировала ли эта уступчивость идей и даже личности Штокмана? Не далъ ли онъ самъ поводъ своимъ врагамъ считать его проекты ‘дикими фантазіями’, относиться къ нимъ иронически и даже сомнваться въ его идеализм и безкорыстіи? Съ другой стороны, естественно ли Штокману посл всей исторіи сохранить свою идеальную вру и розовыя чувства къ окружающему обществу? Вдь не безъ борьбы же уступилъ онъ партіи эксплуататоровъ, а такія уступки врядъ ли когда расширяютъ горизонтъ свтлыхъ надеждъ.
Штокманъ длаетъ открытіе, что купанья — источникъ заразы, и именно посл этого открытія, подрывающаго вс разсчеты акціонернаго общества и состоятельныхъ классовъ, онъ ожидаетъ себ овацій и торжествъ!
Будто съ закрытыми глазами авторъ работалъ надъ центральнымъ драматическимъ эффектомъ и шелъ на встрчу какимъ угодно вопіющимъ несообразностямъ. Очевидно, рзкая тенденція заране разрушила основы для вдумчивой психологіи и послдовательнаго творчества. Идеальныя задачи вообще рдко удаются художественному вдохновенію, и особенно въ области общественныхъ совершенствъ.
Съ теченіемъ времени вопросъ принялъ еще худшій оборотъ. Нашъ Гоголь, тщетно сочинительствуя надъ настоящимъ положительнымъ русскимъ героемъ, ударился въ проповдническую реторику и мистическое ясновидніе. Съ Ибсеномъ произошло нчто подобное: онъ дописался до откровеннаго символизма и принялся вплетать въ свои драмы нарочито придуманныя тайны и чудеса.
Все это свободно можно выдлить изъ дйствія пьесы и психологія дйствующихъ лицъ, и отъ поправки выиграетъ только ясность характеровъ и драматизмъ сценъ.
Возьмемъ, напримръ, Дикую утку. На сцен бдный отецъ семейства, обманутый богатымъ патрономъ: распутный старикъ женилъ его на своей возлюбленной. Задача драмы — раскрыть тайну, и главную роль здсь долженъ играть сынъ обманщика. Вопросъ поставленъ вполн опредленно и характеры очерчены ярко и сильно. Зачмъ было примшивать еще птицу, попавшую въ домъ несчастнаго героя также черезъ руки его обидчика? Зачмъ было дикую утку окружать апокалипсическимъ туманомъ, отожествлять ее съ загадочными сомнніями трагическаго мужа, связывать съ ея судьбой развязку страшнаго узла? Въ результат утка занимаетъ въ пьес гораздо больше мста, чмъ главнйшій виновникъ драматическихъ положеній, разоблачитель обмана, сильный человкъ, ‘страдающій острой лихорадкой справедливости’. И заключительный примирительный аккордъ, какъ и слдовало ожидать, вышелъ чудомъ, т. е. нескладнымъ и неосмысленнымъ обрывкомъ. Семью вновь сплочиваетъ двочка, родившаяся отъ старика, страстно влюбленная въ дикую утку, ршившая было убить ее для доказательства своей любви къ пріемному отцу, и покончившая самоубійствомъ…
Трудно представить хитросплетеніе, боле роковое для смысла и достоинства драмы!
То же самое и въ пьес Строителъ Солнессъ.
Тема и здсь вполн реальная: богато одаренный человкъ, стяжавшій блестящій успхъ, желаетъ остаться единственнымъ на своемъ пути, монополизировать славу и подвиги. Но Солнессъ полонъ мрачныхъ предчувствій: молодые таланты надвигаются на его увядающіе внки и онъ въ этомъ движеніи видитъ возмездіе за свое слишкомъ стремительное счастье. Все это не противорчивъ ни логическому смыслу, ни жизненной правд. Естественно и появленіе Тильды, раззадоривающей Солнесса на головокружительный подвигъ своими дикими грезами о сказочномъ героизм.
Но всего этого мало автору: Онъ заставилъ своего героя изнывать въ мукахъ совсти по самому невроятному поводу,— изъ-за пожара въ его дом, совпавшаго съ его первыми успхами и послужившаго косвенной причиной смерти его дтей. Солнессъ совершенно неповиненъ ни въ пожар, ни въ участи дтей, но это не мшаетъ ему предаваться галлюцинаціямъ, говорить будто въ бреду, изрекать невразумительныя тайны на счетъ своихъ бесдъ съ Богомъ и особенно о нкіихъ демоническихъ существахъ, ‘невидимыхъ духахъ’, подмывающихъ человка на невозможное и дерзкое…
Все это, пикантный соусъ но удалить его можно безъ всякаго ущерба для цлаго произведенія. Будто поэтъ, создавая на современной сцен викинговъ и валкирій, задался цлью перенести сюда и непроницаемые туманы вдохновенія скальдовъ, воскресить доисторическія мечтанія и предчувствія полудикаго народа! Напрасный трудъ! Дйствительность конца XIX-го вка, и въ самой реальной правд, представляетъ неисчерпаемый запасъ для глубочайшихъ думъ и самыхъ мощныхъ ощущеній, какія только доступны человческой природ. Ибсену надлежало оставаться при одной этой правд: и здсь онъ могъ бы собрать обильнйшую жатву и вызвать сильнйшія впечатлнія у избраннйшей современной публики.
Это доказывается слдующимъ, фактомъ.
Наибольшимъ успхомъ Ибсенъ пользуется въ Англіи. Здсь нтъ двухъ мнній объ его талант и значеніи, и намъ понятно почему. Въ классическую страну свободы Ибсенъ принесъ т самыя идеи, какія не переставали распространять популярнйшіе умы Англіи.
Они давно болютъ той самой тоской, какую Ибсенъ выразилъ рзко и краснорчиво въ слдующемъ положеніи:
‘Одна только демократія можетъ разршить соціальный вопросъ. Но новое общество должно заключать аристократическій элементъ. Это не будетъ аристократія рожденія, ни туго набитаго кармана, даже не ума, а аристократія характера, воли, души’.
Можно сомнваться, насколько Ибсенъ остался горячимъ демократомъ, но поэзія характера и воли не понизилась ни въ тон ни въ размах. Для Ибсена до послднихъ дней стадная власть толпы и большинства — нчто разлагающее и глубоко безнравственное. Именно эта идея лежитъ въ основ политическихъ разсужденій Милля и Бокля.
Краснорчивйшія страницы въ трактат Милля О свобод написаны въ защиту личности, оригинальности, личнаго протеста противъ общественныхъ и политическихъ шаблоновъ, противъ общепризнанныхъ рамокъ, задушающихъ все независимое и выдающееся. Это стихійное подавленіе личности грозитъ всему обществу рабствомъ и застоемъ. Единственное спасеніе истинной цивилизаціи и прогресса — въ появленіи сильныхъ, свободныхъ умовъ, способныхъ стать выше большинствомъ выработанныхъ нормъ и законовъ. Эти люди — истинная сила, безъ нихъ жизнь превратилась бы въ стоячее болото.
Бокль подвергъ блестящему разбору произведеніе Милля и произнесъ еще боле воодушевленную рчь противъ посредственности и массы за индивидуальность и силу. Онъ нарисовалъ печальную картину, какъ общество постепенно идетъ къ нравственному самоубійству, умствевной косности, какъ быстро въ немъ растутъ способности подражанія, приспособленія въ ущербъ критики, сознательнаго выбора, самостоятельной идейной дятельности. Бокль безпощадными красками рисуетъ постепенное вымираніе ‘творческдй мысли’ въ атмосфер банальности и манекеннаго существованія, съ не мене горячей страстностью, чмъ ибсеновскій Штокманъ, клеймитъ тупоуміе, эгоизмъ и невжество большинства и свидтельствами исторіи доказываетъ, что никакой прогрессъ не былъ бы мыслимъ при неограниченномъ и непоколебимомъ господств большинства {Essays by Henry Thomas Buckle. Leipzig, 1867, pp. 80—89.}.
The decline of individuality — упадокъ личности!— таковъ скорбный и негодующій крикъ и Милля, и Бокля… Но вдь онъ выражаетъ т самыя чувства, какія Ибсенъ вынесъ изъ древнихъ сагъ своей родины и принялся осуществлять въ теченіе всей своей жизни на сцен современной дйствительности. Это совпаденіе, несомннно, главная причина блестящей популярности Ибсена въ Англіи. Именно здсь, какъ бы горьки ни были жалобы Милля, меньше чмъ гд-либо уродовалась и угнеталась личность и оригинальность. Именно здсь не могла вызвать смущеніе даже самая рзкая форма, въ какую норвежскій поэтъ устами Штокмана облекъ свое ученіе: ‘самый могущественный человкъ тотъ, кто стоитъ совсмъ одиноко’.
Можно считать эту рчь внушеніемъ приподнятаго настроенія и исключительнаго момента, но среди новйшихъ проповдей о самоотреченіи воли, о безцльности дятельной защиты личнаго я противъ общаго зла и тщедушія, — идея Ибсена несомннно носительница жизни и правды. И невольно приходить на умъ сопоставленіе: ли нашего конца вка отзвуки скандинавскихъ сагъ то же самое, чмъ когда-то была для римскаго общества суровая, карающая рчь Тацита, открывавшаго современникамъ германскій міръ.