Кто онъ?
Кто онъ?
По поводу переписки Ренана и Бертело.
(‘Revue de Paris’, juillet 1897).
I.
III.
Ив. Ивановъ.
‘Міръ Божій’, No 9, 1897
Кто он?, Иванов Иван Иванович, Год: 1897
Время на прочтение: 21 минут(ы)
Въ былые годы среди русскихъ литературно-любительскихъ кружковъ большой популярностью пользовалось картинное выраженіе московскаго профессора Шевырева объ излюбленномъ предмет его ученыхъ занятій: ‘что въ мор купаться, что Данга читать’.
Эта фраза въ теченіе многихъ лтъ поддерживала вообще извстность ученаго критика и впослдствіи для большой публики осталась едва ли не единственнымъ его наслдствомъ.
Фраза, дйствительно, очень эффектна и содержательна, но, какъ безпрестанно случается, эффектъ и на этотъ разъ купленъ цной истины.
Надо обладать исключительной способностью къ комфортабельному эстетическому самоуслажденію и неисчерпаемымъ запасомъ чисто россійскаго обывательскаго благодушія, чтобы надъ дантовской поэмой испытать ласкающія и нжащія ощущенія морского купанья.
Не для нихъ былъ созданъ флорентійскій аристократъ и итальянскій патріотъ!
Божественная комедія ничто иное, какъ длинный рядъ протоколовъ и приговоровъ суроваго, часто безпощаднаго суда. На каждой страниц предъ нами жесткое, непреклонное лицо, будто испитое и изборожденное страстями гнва и ненависти, — лицо, съ какимъ искони изображаютъ поэта на картинахъ и памятникахъ.
И много требуется читателю исторической сообразительности я любви къ чисто-художественной талантливости, чтобы подчасъ, въ свою очередь, не смутиться и не вознегодовать предъ казнями и наградами поэта!
Онъ одинаково жестокъ и къ кровожаднымъ преступленіямъ вырожденцевъ-кондотьеровъ, и къ юному, единственному за всю жизнь страстному увлеченію — Франчески, въ его аду уготованы тягчайшія муки и подлой своекорыстной измн, и свободолюбивому идеализму — въ лиц Брута…
А сколько рядомъ съ этой инквизиціонной галлереей схоластической тьмы, замысловатыхъ иносказаній средневковой богословской науки и церковной морали! Какой ‘темный лсъ’ тонко-разсчитанныхъ, мучительно-придуманныхъ загадокъ и аллегорій, гд не можетъ быть и рчи о поэзіи и вдохновеніи!
Нтъ! Если дантовское произведеніе и напоминаетъ чмъ размренную музыку прибоя и мощно-волнующуюся даль спокойнаго моря,— только разв важнымъ, отчеканеннымъ лапидарнымъ стихомъ. Но это и есть рчь уголовнаго безапелляціоннаго трибунала!
И все-таки живописная фраза русскаго профессора не должна быть утрачена для потомства. Ея смыслу вполн соотвтствуютъ талантъ и произведенія другого писателя, намъ современнаго,— не поэта и не политическаго дятеля, а ученаго историка, отчасти публициста, отчасти философа, но прежде всего писателя, пріятнаго во всхъ отношеніяхъ.
Мы говоримъ о Ренан.
Читателямъ, конечно, извстна его чрезвычайно шумная дятельность на поприщ исторіи израильскаго народа и начатковъ христіанства. Эта дятельность, какъ выражался самъ Ренанъ, заставила его поссориться съ самой знатной дамой во всемъ мір,— съ католической церковью.
Но, во-первыхъ, дама эта искони извстна своей исключительной сварливостью: въ человческой культур она до послднихъ’ дней съ примрнымъ постоянствомъ играетъ роль шекспировской Катарины. А потомъ, у Ренана это была первая и послдняя ссора. Да и то въ высшей степени оригинальная.
Недоразумнія съ папскими догматами и преданіями не помшали блестящему автору въ теченіе всей жизни быть первымъ гостемъ въ правоврныхъ салонахъ Севъ-Жерменскаго предмстья и побдоносно выдерживать конкурренцію съ самыми модными исповдниками въ сердцахъ современныхъ Арсиной.
Надо родиться съ такими талантами, чтобы въ нашъ вкъ самой пестрой идейной борьбы, напряженнйшихъ личныхъ и партійныхъ интересовъ, безконечной смны политическихъ и культурныхъ теченій — сохранить подобныя сочувствія одновременно* съ великими успхами изслдователя-скептика и критика.
Мало этого.
Ренанъ у современной французской молодежи считается родоначальникомъ и учителемъ идеализма. На его имя опираются вс, кто желаетъ серьезно бороться съ тупымъ позитивизмомъ тэновской школы и деревяннымъ натурализмомъ золаическаго искусства.
Это онъ предостерегалъ легкомысленныхъ фанатиковъ ‘нравственной химіи’ предъ невдомымъ, предъ вчно-неуловимымъ для какихъ угодно инструментовъ и вычисленій. Въ произведеніяхъ Ренана ищутъ вдохновеній и оправданій вс, кого постигло разочарованіе въ ‘положительной’ наук и кого томить жажда по таинственному свту чистой поэзіи и надземнаго идеала.
Разв это не удивительная судьба?
До сихъ поръ исторія учила и, кажется, вполн основательно, что идеальные вожди непремнно люди рзкой принципіальной окраски, безпокойной, отнюдь не двусмысленной энергіи, при самыхъ благопріятныхъ условіяхъ, люди, окруженные врагами завистниками, а еще чаще настоящіе страстотерпцы и чаете жертвы своихъ слишкомъ отвтственныхъ преимуществъ надъ остальными смертными.
А здсь, идеалистъ и въ то же время воплощенная утха консервативнйшихъ элементовъ эгоистическаго общества, по самой природ враждебныхъ идеалу и прогрессу, за исключеніемъ разв ‘успховъ новйшей техники’!
Есть, очевидно, нчто своеобразное, особенное въ ренановскомъ идеализм, и, слдовательно, въ новйшихъ представленіяхъ объ идеал. Это нчто — капитальнйшая черта въ психологіи современнаго человка, претерпвшаго на Запад множество нравственныхъ и политическихъ разочарованій.
Въ сущности слдовало бы изобрсти совершенно другое слово для новаго настроенія и, если угодно, обозначить имъ цлую полосу европейской мысли. Теперь Ренанъ лично сошелъ со сцены и оставилъ богатое наслдство въ разнообразнйшихъ произведеніяхъ, отъ ученаго трактата до философской драмы. И было бы въ высшей степени поучительно воспользоваться этимъ наслдствомъ не съ научными или литературно-критическими цлями, а съ нравственными и психологическими.
Трудно и вообразить, какіе бы внушительные горизонты открылись изслдователю въ этой области одного изъ первостепенныхъ умовъ и разностороннйшихъ талантовъ нашего вка! Ренановская психологія представила бы фокусъ, объединяющій множество крупныхъ и мелкихъ духовныхъ явленій, порознь часто едва понятныхъ и противорчивыхъ въ глазахъ наблюдателя современной западной культуры.
Можно сказать, французской рас рдко удавалось производить столь сложные типы и столь глубокіе умы. Въ общемъ, по своему нравственному складу, она вполн естественно могла подсказать самому нехитрому философу теорію о преобладающей способности, т. е. о возможности всю личность человка съ ея талантами и страстями свести къ одной какой-нибудь черт. Это математическое упрощеніе человческой природы далеко не одинаково достижимо у всхъ націй, и французская, даже въ лип своихъ даровитйшихъ представителей, самая благодарная для подобныхъ упражненій.
Именно она, путемъ историческаго развитія, до послдней степени упрощая свой языкъ и логическій процессъ мысли, заключая въ геометрическія фигуры даже художественное творчество, выработала и самый общій психологическій типъ интеллигентной личности
Въ нкоторыя эпохи этотъ типъ является будто моделью для подавляющаго большинства характеровъ и талантовъ, и французскій критикъ свободно можетъ разбить исторію отечественной цивилизаціи на рубрики въ род слдующихъ: La socit classique, l’homme romantique, le type impressioniste… Даже удручающе узкая, мертвенно формальная психологія Тэна можетъ оказаться весьма умстной для характеристики какого-нибудь Расина или Ламартина.
Исключенія отнюдь не часты, и Ренанъ за весь девятнадцатый вкъ едва ли не самое интересное.
Если окинуть его крупнйшія идеи бглымъ взглядомъ, можно придти въ крайнее недоумніе. Такая смсь неразршимыхъ, повидимому, противорчій, такія странныя, недопустимыя даже для самой уживчивой натуры усилія обнять необъятное, примирить предметы по существу враждебныя и удовлетворить вс партіи и сочувствія!
Новйшій англійскій авторъ, безъ дальнихъ оговорокъ и колебаній, призналъ ‘самопротиворчіе’ ‘фатальнымъ’ свойствомъ ренановскаго ума и во всхъ его произведеніяхъ увидлъ только ‘рядъ поворотовъ въ разныя стороны’ {John Mackinnon Robertson. Онъ называетъ Ренана непереводимымъ эпитетомъ the divers-natured Renan. ‘There was in his intelligence а fatality f self-contradiction which makes his whole prodnct a series of tergiversations’.}. Эффектнйшія доказательства онъ могъ указать въ капитальныхъ историко-критическихъ работахъ Ренана. И указанія неопровержимы.
Мы припомнимъ безъ всякаго выбора нсколько примровъ. Ихъ такое множество, что всякій, сколько-нибудь знакомый съ произведеніями Ренана, можетъ безъ затрудненій наши примры дополнить собственными.
Напримръ, самые жгучіе вопросы для современныхъ французовъ и вообще западноевропейцевъ разршены Ренаномъ крайне своеобразно.
Нсколько лтъ тому назадъ, большого шума надлали его драмы, особенно одна, посвященная великой политической задач, сравнительной оцнк демократическаго и аристократическаго общественнаго строя.
Демократіи воплощалась у Ренана въ лиц Калибана-дикаря, исполненнаго злыхъ, разрушительныхъ инстинктовъ, лишеннаго всякой культуры и особенно художественныхъ инстинктовъ,— естественно было заключить о сочувствіи автора аристократіи и тонкому эстетическому міросозерцанію.
И такъ заключали вс читатели драмы, и заключеніе вполн совпадало съ личными вкусами и личными связями Ренана, насколько они были извстны публик.
Но въ сущности дло не ршается такъ просто съ нашимъ неуловимымъ публицистомъ.
Правда, демократія — Калибанъ, но присмотритесь къ противоположному лагерю, къ этому царству выспреннихъ искусствъ и утонченнйшихъ жизненныхъ радостей!
Здсь столько же духовной немощи и банальности, сколько тонкости вкуса и привередливости воображенія. Отсутствіе мысли полное. Кавалеры и дамы прямо заявляютъ, что у нихъ отъ всякой умственной работы разболвается голова. Церемоніймейстеръ и придворные музыканты — вся ихъ философія и школа, весь горизонтъ ихъ бытія.
Иметъ ли посл этого оно какую-либо цпу? И неужели Калибанъ непростительно преступенъ, устранили со сцены этихъ тунеядцевъ-микроцефаловъ?
Очевидно, не требуется даже спеціально-адвокатской логики, чтобы на основаніи подлиннаго текста дать отнюдь не аристократическіе отвты.
Въ такомъ же дух произнесъ Ренанъ свой судъ и надъ великой революціей, даже не надъ ней собственно, а надъ терроромъ.
Кажется, у подобнаго философа не могло быть колебаній на счетъ робеспьеровскаго царства, а Ренанъ дйствительно сначала ясно и ршительно заявилъ: ‘Терроръ обезглавилъ Францію’. Это значитъ — уничтожилъ все выдающееся по уму и характеру и наложилъ позорное клеймо безличія и нравственнаго тщедушія на послдніе годы восемнадцатаго вка и начало девятнадцатаго. Общество, слдовавшее за революціей, явилось обществомъ рабскимъ, потому что вся умственная аристократія исчезла.
Это вполн справедливо. Бонапартъ и бонапартизмъ именно и расцвли на почв полудикаго безличнаго плебса, выплывшаго на поверхности революціоннаго потока по своему ничтожеству.
Но Ренанъ быстро забываетъ и свою мысль, и исторію, и въ томъ же разсужденіи восторженно вспоминаетъ о необыкновенно оригинальныхъ и сильныхъ характерахъ, съ какими ему приходилось встрчаться въ молодости. Ничего подобнаго ‘въ наше время’! Ни такого достоинства и благородства, ни такой умственной культуры и независимости въ убжденіяхъ!
И между тмъ, раньше именно ‘наше время’ ставилось на высоту сравнительно съ пореволюціонной эпохой, годами авторской молодости.
Естественно, англійскій писатель безусловно отрицаетъ у Ренана всякое представленіе о ‘соціальной наук’.
Ученый врядъ ли и заботился объ этомъ предмет. Трудно представать соціолога въ роли панегириста дамскихъ модъ. А именно Ренану дамы и обязаны блестящей рчью въ защиту костюмовъ, даже не съ эстетической, а съ культурной точки зрнія. Моды, по его мннію, знаменуютъ своего рода философію исторіи и по нимъ можно судить о смысл великихъ эпохъ и движеній.
Можно ли было даже бонапартисткамъ графинямъ негодовать на такого любезнаго философа, хотя бы и не угодившаго католической церкви!
И на Ренана ни у кого не поднимались руки.
Ему удалось разршить два труднйшихъ вопроса человческаго общежитія — о дружб и любви — къ своему полнйшему удовольствію. Сердце у философа, подобно его уму, не отличалось постоянствомъ и послдовательностью. Но женщины все забывали и прощали.
Бертело трогательно разсказываетъ, какъ дв женщины, столкнувшіяся на пути къ чувствамъ Ренана, помирились на одной общей цли: сдлать его счастливымъ. И по мр силъ он неуклонно выполняли свою задачу. Въ Париж конца ХІХ-го вка фактъ былъ и остался, вроятно, единственнымъ примромъ подобнаго mnage en trois.
Что касается дружбы даже у стоическихъ философовъ, усерднйшихъ апостоловъ этого чувства, намъ не приходилось встрчать такихъ проникновенныхъ страницъ, какія написаны Бертело въ честь друга — Ренана.
За всю продолжительную жизнь знаменитый естествоиспытатель не зналъ боле тсныхъ сердечныхъ связей, чмъ отношенія къ Ренану. Это высшее его утшеніе, и теперь, печатая письма друга, Бертело вспоминаетъ о своемъ знакомств съ Ренаномъ, будто о первомъ юношескомъ роман…
Было, слдовательно, у человка нчто безусловно исключительное въ самой личности, если онъ могъ вызывать такія прочныя и по истин трогательныя впечатлнія. И это нчто заставляло близкихъ людей забывать и объ идейныхъ противорчіяхъ, и объ эпикурейскихъ, какъ всегда, эгоистическихъ наклонностяхъ Ренана, и даже объ его поразительныхъ успхахъ въ литератур и въ свт.
Послднее обстоятельство — самый опасный пробный камень для дружбы и, мы видимъ, блаженное теченіе ревановской жизни благополучно преодолло даже это испытаніе.
И намъ отъ начала до конца рисуется фигура несравненно боле олимпійски ясная и умиротворенная, чмъ, напримръ, образъ веймарскаго министра и тайнаго совтника Гёте.
Тамъ все-таки была служба и, по условіямъ времени и мста, прислуживаніе, придворный мундиръ, тмъ боле отвтственный и притязательный, чмъ мельче дворъ и микроскопичне государь. И авторъ Фауста легко могъ подать поводъ даже простодушнымъ, но независимымъ нмецкимъ поэтамъ своего времени пышное слово олимпійство подмнить другими, гораздо мене почетными. И впослдствіи, именно эта подмна все чаще и чаще будетъ попадаться рядомъ съ именемъ поэта и въ наши дни одновременно прозвучитъ въ двухъ культурнйшихъ странахъ Европы,— въ собственномъ отечеств Гёте и въ Англіи, — подъ защитой авторитетнйшихъ именъ Доудена и Дюринга.
Можно ручаться, ничего подобнаго не случится съ именемъ Ренана. Кому онъ служилъ и кому угождалъ? Никто не можетъ предъявить правъ на его исключительную благосклонность и тмъ мене угодливость.
Напротивъ, онъ, будто источникъ свта и теплоты, всхъ влекъ къ себ стихійной силой. Ему оставалось только благосклонно изливать блескъ своихъ талантовъ на восхищенную толпу и снисходительно принимать ея поклоненіе.
Ренанъ превосходно выполнялъ свою роль и, естественно, съ теченіемъ времени все больше и больше терялъ вкусъ къ ‘односторонности’ и ‘ршительности’ сужденій. Эти качества безусловно неудобны въ положеніи всеобщаго кумира, и Ренанъ будто замеръ съ невыразимо-благоволительной и въ то же время неуловимо-иронической улыбкой, вопрошавшей всякаго, слишкомъ ‘горячаго’ искателя одной правды:
— Что есть истина?..
А когда допросы становились слишкомъ назойливы и вопли наивныхъ подражателей древняго мудреца, тосковавшаго о человк, ‘неприлично’ громки, современный мудрецъ мягко останавливалъ мятущуюся молодежь и, смакуя послобденный ликёръ, говорилъ кротко, но убжденно.
— Полноте! Можно жить и во времена упадка.
И мудреца слушали. Онъ учитель идеализма, до сихъ поръ твердятъ намъ… Разв не любопытный этотъ міръ и не единственная въ своемъ род иллюзія духовнаго зрнія?
Наступитъ время, историкъ-психологъ найдетъ настоящій плодъ въ личности и въ жизни Ренана. Мы заговорили объ этомъ сокровищ по случаю единичнаго факта, — появленія въ печати переписки Ренана съ Бертело.
Пока писемъ Ренана очень мало, но все, выходящее изъ-подъ такого талантливаго пера, всегда краснорчиво и содержательно, и вызываетъ у читателя подчасъ гораздо боле мыслей и выводовъ, чмъ иная книга. Кром того, указанная выше оригинальная черта ренановской натуры, именно что такому своеобразному философу нужно было родиться, сообщаетъ почти одинаковое значеніе всмъ произведеніямъ Ренана, къ какой бы эпох они ни принадлежали.
Сущность ренановской личности осталась неизмнной отъ ранней молодости до послднихъ лтъ. Житейскій опытъ только накоплялъ фактическія данныя, утверждавшія философа въ его естественной прирожденной позиціи.
Письма, лежащія предъ вами, возникли полвка тому назадъ, въ періодъ глубочайшаго потрясенія политической и общественной жизни Франціи. Ренанъ былъ очень молодъ, переживалъ всего третій десятокъ и былъ свидтелемъ, какъ его современники всхъ возрастовъ отдавались съ страстнымъ пыломъ политик.
И страсти бушевали не только во Франціи.
Сорокъ восьмой годъ явился своего рода вулканическимъ годомъ, потрясшимъ всю Европу, и именно съ него Германія, исконная классическая страна отршеннаго искусства и внземной философіи, должно считать эпоху своего ршительнаго пробужденія къ политической жизни. Это многаго стоило — вызвать къ жизни новую духовную стихію у цлаго народа, приводившаго еще такъ недавно своихъ патріотовъ въ отчаяніе филистерствомъ, прекраснодушіемъ и созерцательностью.
Очагомъ были Франція и Парижъ по преимуществу. И вотъ въ этомъ-то очаг и въ самый разгаръ движенія Ренанъ сохранилъ невозмутимую ясность духа и т самыя чувства, какія вызвали поразительно единодушную оцнку у самыхъ разнообразныхъ судей. Солонъ присудилъ бы Ренана къ вчному изгнанію изъ отечества. Данте посадилъ бы въ адъ, подобный же приговоръ изрекъ бы голосъ христіанскаго Откровенія,
Ренанъ не чувствовалъ ни жара, ни холода въ то время, когда Франція и за ней вся Европа ршала вопросы первостепеннаго культурнаго и соціальнаго значенія.
Молодой ученый находился въ Рим.
‘Вчный городъ’ въ сороковые годы долженъ былъ произвести на него, приблизительно, то самое впечатлніе, какое когда-то произвелъ на Лютера. Папская власть и католическая іерархія находились во цвт силъ. Ренанъ всюду встрчалъ осязательнйшіе признаки духовнаго могущества: папскіе гербы, блыя знамена монаховъ съ видомъ повелителей и цлыя ‘стада священниковъ’…
Было отчего выйти изъ терпнія молодому человку, уже тогда совершенному скептику въ области католической церкви и религіи! И какія бы негодующія рчи должны были наполнить его письма къ другу подъ наплывомъ личныхъ впечатлній, если потомъ всю жизнь этотъ человкъ посвятитъ въ полномъ смысл вольтеровской задач!
Да, со всякимъ другимъ такъ и произошло бы. Припомнимъ, папскій Римъ искони проявлялъ изумительную способность вызывать самыя стремительныя враждебныя чувства даже у людей искренне врующихъ и преданныхъ церкви. Могъ онъ, напримръ, того же Лютера въ нсколько дней изъ смиреннаго монаха превратить въ критика и реформатора!
Ничего подобнаго съ Ренаномъ.
Онъ глубоко возмущенъ и монахами, и аббатами, но здсь же, рядомъ съ невыносимо-тяжелымъ предметомъ, юный наблюдатель находитъ и нчто въ высшей степени усладительное. Онъ въ восторг, его рчь поперемнно становится то отрывкомъ эпической поэмы, то октавой лирическаго стихотворенія.
Ренанъ пишетъ:
‘Поврите ли вы мн, дорогой другъ, я совершенно измнился, я уже не французъ, я больше не критикую и не возмущаюсь, я даже не имю опредленнаго мннія, я не знаю, что сказать о томъ, что вижу’.
Это цлый переворотъ для такого спокойнаго характера, и произведенъ онъ изумительно-идеальными свойствами итальянскаго народа.
Свойства эти заключаются прежде всего въ религіозности римской черни, потомъ въ ея непреодолимой наклонности къ праздности, къ ничего недланью.
Раньше Ренану католическая религія казалась наборомъ грубыхъ суеврій, чувственной и мелочной, теперь онъ побжденъ. Онъ открылъ въ итальянской толп, въ ея вр и въ ея цивилизаціи ‘нчто несравненно высокое, поэтическое, идеальное’. И итальянскій идеализмъ выше всякаго другого: онъ чуждъ всего отвлеченнаго, онъ преисполненъ образовъ, всегда пластиченъ и всегда стремится выразиться въ какой-либо видимой форм.
Обратите вниманіе: именно то, что приводило въ смущеніе и негодованіе германца XVI-го вка, будущаго основателя протестантизма,— отсутствіе чисто-духовнаго, строго-нравственнаго содержанія въ католичеств,— именно это и повергаетъ въ восторгъ Ренана. Чрезвычайная осязательность культа и религіознаго созерцанія, чувственная наглядность вры кажется ему несравненнымъ идеализмомъ.
И онъ дальше распространяетъ свою мысль на весь бытъ, на всю природу итальянца.
Сущность ея — бездятельность всяческая и практическая, и умственная. Итальянецъ только воспринимаетъ впечатлнія извн, переживаетъ навянныя ими чувства, поддается вншнему теченію жизни, а самъ даже не думаетъ ни о чемъ, разв только мечтаетъ.
И это именно восхищаетъ нашего наблюдател.
Итальянецъ предпочитаетъ сидть на порог своей хижины, питаться нсколькими горстями маиса, чмъ взять на себя трудъ построить настоящій домъ и правильно обрабатывать землю.
‘Что сказать на это?— спрашиваетъ Ренанъ.— Это дло вкуса, итальянецъ самъ себ господинъ. За то этотъ народъ живетъ гораздо больше въ области идеала, его мечты — прекрасны, эти полуварварскія головы обличаютъ мощь и идеализмъ’.
Выше, конечно, трудно превознести пресловутое dolce far niente, и цлый конгрессъ неаполитанскихъ лаццарони не придумалъ бы боле краснорчивой самозащиты.
Но Ренанъ идетъ дальше. Онъ желаетъ возвести въ высшій законъ мірового счастья и прогресса итальянскую мечтательность. Онъ приглашаетъ человчество отречься отъ дятельности, отъ мысли, отъ критики, открыть душу сладкимъ впечатлніямъ, это и будетъ значить — вести благородную жизнь и ‘молиться въ дух’.
Приглашеніе высказывается ради одного изъ великолпныхъ римскихъ пейзажей и буквально совпадаетъ съ еще боле краснорчивыми проповдями Руссо. Мы опять можемъ повторить извстную остроту о ‘бог хорошей погоды’ и невольно подивиться устойчивости во французской натур идиллическаго сентиментализма и ни къ чему не ведущаго прекраснодушнаго декламаторства.
Но не въ этомъ дло.
Ренанъ говоритъ вполн серьезно, восторгъ его неподдленъ, и авторъ до глубины души былъ бы оскорбленъ комическимъ впечатлніемъ. Мы и не думаемъ смяться. Напротивъ. Независимо отъ важности настроеній такого писателя, какъ Ренанъ, нашъ интересъ долженъ быть въ высшей степени возбужденъ большой популярностью и, если угодно, естественностью только-что изложенныхъ впечатлній.
Конечно, кто, подобно Лютеру или Ламеннэ, явится въ Римъ спасать душу или искать истины, тотъ не перечувствуетъ ничего подобнаго, и ‘образы’ и ‘мечты’ итальянскаго народа вызовутъ въ душ такого наблюдателя совершенно другіе отголоски, какіе именно — впослдствіи намъ намекнетъ самъ Ренанъ.
Но кого Римъ интересуетъ независимо отъ религіи и нравственности, тотъ можетъ вполн поддаться рекомендуемому Ренаномъ блаженному состоянію.
И кому неизвстно, до какой степени считаются обязательными восторги предъ римскимъ прошлымъ и настоящимъ. Тамъ все грандіозно, почти сверхъестественно, здсь несказанно прекрасно, оригинально, исполнено жизни…
Больше — особой способности легко и дтски-непосредственно отдаваться процессу жизни, способности, повидимому, безповоротно утраченной другими европейскими народами.
Откуда она у итальянцевъ? Вдь это — неоцненный духовный капиталъ. Съ нимъ не страшны никакія испытанія — будничныя и историческія, все-равно, какъ для плодоносной почвы не страшны никакія бури: на мсто цвтовъ, уничтоженныхъ сегодня, еще пышне расцвтутъ завтра.
И такова именно исторія Италіи.
Ни одна страна не перенесла столько нашествій и разрушеній, не видла такой головокружительной смны народовъ и царствъ, не поила своей кровью столько тирановъ и деспотовъ, и все-таки она тридцатимилліонная держава. И эти тридцать милліоновъ попрежнему производятъ въ изобиліи всякаго рода художественные таланты, этихъ призванныхъ носителей радости жить.
Откуда такая жизненность? Какую роль играло здсь католичество? Вопросъ именно для Италіи самый любопытный. Она — центръ католической церкви и въ теченіе цлыхъ вковъ столица папской монархіи. Итальянцы дали подавляющее большинство папъ и они же должны были являться въ авангард первосвященнической арміи.
Естественно предполагать, католическій престолъ оказалъ могущественное воспитательное вліяніе на итальянскую расу, и именно ему, какъ религіи и морали, простой народъ въ особенности долженъ быть обязанъ своимъ нравственнымъ достояніемъ и основнымъ тономъ своей житейской практики.
Ренанъ и видитъ въ итальянскомъ характер господствующую ноту — религіозныя чувства, наивныя, суеврныя, но непосредственныя и для нашего философа трогательныя.
Онъ всюду встрчалъ изображенія Мадонны, видлъ церкви, переполненныя женщинами, наблюдалъ, какъ он молятся безъ словъ и молитвъ, а просто погружаются въ потокъ сладостныхъ ощущеній, куда-то, къ чему-то безсознательно и пассивно стремятся…
Такова религія римлянъ, и Ренанъ открываетъ въ ней источникъ ‘несравненнаго идеализма’.
Какъ легко посл этого достигается въ нашемъ бдномъ мір идеальное и божественное?
Но правъ ли молодой философъ? Вопросъ касается не только исторической Италіи, но и настоящей. Разршеніе его броситъ нелицепріятный свтъ на психологію и судьбу одной изъ талантливйшихъ націй культурнаго міра. И мы должны, помимо ренановскихъ указаній, искать этого свта: иначе философъ заведетъ насъ, по своему обыкновенію, въ безвыходный лсъ противорчій и загадокъ.
Да, мы подвергаемся жестокому испытанію… Не знай мы изъ множества другихъ источниковъ несомнннаго великаго ума Ренана и его критической проницательности, мы бы подумали, предъ нами легкомысленный питомецъ какой-нибудь католической семинаріи, только что выпущенный на свободу и попавшій въ бду.
Бда пришла даже не отъ какого-либо врага, а отъ того же Бертело. Очевидно, корреспондентъ юнаго ученаго устроилъ нкоторый холодный душъ, прочитавъ восторга своего друга. Мы не знаемъ, какой именно: Бертело, къ сожалнію, не напечаталъ своихъ отвтовъ на письма Ренана, но душъ, безъ сомннія, очень чувствительный.
Пост него начинается ршительное отступленіе, и Ренанъ въ сущности уничтожаетъ вс свои прежніе отзывы о Рим. Уничтожаетъ чрезвычайно характерно.
Бертело, повидимому, указалъ ему на опрометчивость его восторговъ предъ поэтической матеріальностью итальянцевъ и ихъ пристрастіемъ къ чувственнымъ образамъ. Ренанъ отвчаетъ:
‘Я думаю такъ же какъ и вы, что Италію убиваетъ ея исключительная наклонность ко всему артистическому и поэтическому’.
Дальше, оказывается, и религіозность итальянцевъ ничто иное, какъ особая форма чувственнаго наслажденія. И она останется навсегда, какъ бы ни мнялись идеи и культура итальянскаго народа. Его религія нчто художественное, чувственное, пріятное (voluptueux), изнженное, т. е. съ одной стороны — искусство и поэзія, съ другой — суевріе и легковріе.
Еще дальше — совершенно уничтожающій приговоръ всей итальянской нравственной природ.
Ей недостаетъ боле всего серьезности. И посл того, какъ мы только что слышали о несравненномъ идеализм и даже мощи итальянскихъ грезъ, теперь все итальянское искусство кажется Ренану крайне поверхностнымъ и даже бездушнымъ.
Это — замчательное признаніе и особенно въ устахъ такого прирожденнаго эпикурейца и эстетика.
‘Итальянская поэзія, — говоритъ Ренанъ, — очаровательна своимъ колоритомъ, свжестью, но она лишена глубины, она — антиподъ германскому генію. Здсь — душа, идеализмъ, тамъ — вншность, форма, чувство. Итальянская опера — нчто восхитительное, потокъ ея гармоніи приводитъ въ упоеніе даже мене всего чувствительныя натуры. Но у итальянцевъ нтъ ни одной оперы серьезной, глубокой, ‘граничащей съ безконечностью’. Слушая итальянскую музыку — ‘плачешь, смясь и плача — смешься’.
Ренанъ приводитъ въ примръ поэтовъ и трогательнйшія произведенія итальянскаго религіознаго искусства и всюду находитъ отсутствіе серьезности, одинаково въ сонетахъ Петрарки и даже въ храмахъ, гд чувствуется съ перваго раза невольное желаніе пасть на колни.
Все это обличаетъ ‘дурной вкусъ’!— таково заключеніе. И знаете, почему? Какъ разъ по той самой причин, какая при первыхъ римскихъ впечатлніяхъ автора повергала его въ сладчайшую созерцательность и ‘умную молитву’.
‘Все что народно, все дурного вкуса’ — tout ce qu’est populaire est de mauvais got!
Вы едва врите своимъ глазамъ, читая все это въ признаніяхъ одного и того же автора и въ самый короткій промежутокъ времени. Можно ли посл этого ждать отъ подобнаго писателя не только убжденій, а просто логики и извстнаго писательскаго достоинства, не допустимаго при такихъ идейныхъ контрдансахъ?
И между тмъ, Ренанъ по существу не противорчилъ ни себ, ни фактамъ. Онъ только обнаружилъ ту самую способность, какая его восхитила у итальянцевъ — ‘все получать извн и поддаваться тысяч впечатлній’. Mille impressions!— вотъ точное выраженіе ренановской философіи и личности. А это, въ свою очередь, значитъ, не длать усилій ни для воздйствій на вншній міръ, ни для точнаго опредленія собственной личности. Что подскажетъ минута, то и будетъ истиной до слдующаго впечатлнія!
Нашъ выводъ, можетъ показаться неожиданнымъ: вдь дло идетъ о первостепенномъ ученомъ нашего времени и о несомннно-сильномъ философскомъ ум! Но подождемъ немного: самъ Ренанъ подтвердитъ наше заключеніе и притомъ съ откровенностью, отнюдь не мене ршительной, чмъ его дв совершенно противоположныя характеристики итальянскаго народа.
Слдуй Ренанъ дйствительно наук и мысли, онъ никогда бы не могъ впасть въ противорчіе, придти въ восторгъ отъ католической религіозности итальянцевъ, чтобы потомъ ихъ народный геній объявить ‘дурнымъ вкусомъ’.
Въ самомъ дл, всякому, сколько-нибудь вникавшему въ исторію Италіи и въ настроенія народныхъ массъ, должна непремнно броситься въ глаза одна изумительная черта: католичество, какъ церковь и какъ политическая сила, мене всего уважалось въ Италіи. И это отношеніе къ великой міровой власти едва ли не единственный пунктъ единодушія итальянской аристократіи и итальянской черни. И въ то же время мы понимаемъ, почему на почв Италіи при такихъ условіяхъ не совершилось ничего подобнаго германской реформаціи.
Да просто потому, что реформація — взрывъ искренняго глубокаго религіознаго чувства, можно сказать, нравственное негодованіе двственно неиспорченной и непосредственно доврчивой души. Только сильная любовь и могучая вра способны перейти въ жестокую ненависть и безпощадное отрицаніе. Только Лютеръ, летвшій въ Римъ съ пламенной жаждой тоскующаго сердца, могъ почувствовать смертельную будто личную обиду, увидвъ мерзость запустнія на святомъ мст. Для тхъ, кто цлые вка стоялъ у этого мста, кто постепенно, поколніе за поколніемъ, привыкъ видть Римъ во всей его реальной правд, для тхъ подобное страстное возмущеніе было совершенно непонятно и даже забавно.
На великомъ историческомъ театр разыгралась въ сущности та самая сцена, о какой разсказываютъ современники Людовика XV.
При двор этого государя оказался провинціальный дворянинъ, новичокъ въ столичныхъ нравахъ и понятіяхъ. Съ нимъ случилась непріятность, считавшаяся правиломъ хорошаго тона среди настоящихъ джентльмэновъ,— ему измнила жена.
Бднякъ потерялъ голову отъ стыда и отчаянія..
— Успокойтесь!— утшалъ его самъ король.— Дло — совершенные пустяки, о немъ не стоитъ и толковать.
Съ такой же, приблизительно, рчью могъ обратиться къ Лютеру любой итальянецъ, когда наивный нмецъ возмущался чрезвычайной быстротой и небрежностью римскихъ церковныхъ службъ, скандальной свободой нравовъ папской куріи.
Но, все равно, какъ успокоительныя слова Людовика XV отнюдь не свидтельствовали о большемъ уваженіи къ достоинству женщины, чмъ негодованіе мужа, совершенно напротивъ, такъ и снисходительность итальянцевъ къ попамъ и ихъ сподвижникамъ мене всего доказывала любовь и почтеніе къ католической церкви. Терпимость въ данномъ случа истекала изъ полнаго равнодушія и презрнія.
Именно отраженіе этихъ чувствъ мы видимъ и въ итальянской исторіи и въ народной итальянской поэзіи.
Нтъ ршительно ни одного свтскаго государства Италіи, гд бы нельзя было встртить, еще въ самыя отдаленныя времена, признаковъ полнаго нравственнаго банкротства папства.
И фактъ вполн естественный.
Папы, пренебрегши ‘царствомъ не отъ міра сего’ и сосредоточивши вс свои попеченія на матеріальномъ могуществ, этимъ самымъ утратили священный ореолъ и по необходимости, въ прак-тик и въ ученіи, снизошли на степень свтскихъ властителей. А это значило — кровавыя войны, вроломная политика, хищничество и насилія всякаго рода.
Папы купили себ тройную корону страшной цной, подготовившей постепенно униженіе и полный разгромъ ихъ власти. Нельзя было безнаказанно крестъ промнять на мечъ и слова евангельскаго мира и любви заглушить воинственнымъ, часто клятвопреступнымъ кличемъ.
Въ результат, государи и республики Италіи привыкли видть въ лиц главы католической церкви просто политическаго противника, владющаго только лишнимъ оружіемъ — духовнымъ авторитетомъ. А народъ цлыми вками, вмсто нравственнаго руководительства, терплъ разрушенія городовъ и странъ, сопровождаемыя проклятіями и отлученіями отнюдь не во имя христіанскихъ добродтелей и царства небеснаго.
Можетъ ли быть рчь о религіозномъ воспитаніи при такихъ условіяхъ? И католичество вовсе не воспитывало своихъ послдователей, оно вплоть до конца дней даже не интересовалось народомъ, какъ предметомъ воспитанія. Только возникновеніе итальянскаго королевства заставило католическую церковь приблизиться къ народу и въ лиц знаменитйшаго современнаго агитатора-прелата, кардинала Маннинга заявить:
‘До сихъ поръ міръ управлялся династіями. Впредь св. престолъ долженъ имть дло съ народомъ и съ епископами въ тсныхъ, ежедневныхъ и личныхъ отношеніяхъ’.
И этотъ призывъ неуклонно выполняется современнымъ католичествомъ. Оно ‘пошло въ народъ’, по выраженію гр. Мэна, вождя французскихъ клерикаловъ. Вплоть до конца ХІХ-го вка міръ долженъ былъ ожидать этого поворота. И поворотъ явился подъ давленіемъ все той же политики, отнюдь не народническихъ любовныхъ чувствъ церкви. ‘Это — задача грядущаго вка’, заявилъ тотъ же гр. Мэнъ, ‘потерять вліяніе на народъ, значитъ утратить все будущее’, одновременно убждалъ папу американскій прелатъ.
Однимъ словомъ, со всхъ сторонъ поднялись демократическія волны и исконная аристократка, католическая церковь, въ лиц Льва XIII издала, наконецъ, своего рода соціалистическій манифестъ. знаменитую энциклику Herum novarum…
Здсь подробно обсуждаются вопросы о рабочемъ дн, о труд малолтнихъ и женщинъ, о заработной плат, о рабочихъ союзахъ, о вмшательств государства въ отношенія хозяевъ и рабочихъ,— все, что только стоитъ въ программ самыхъ передовыхъ западныхъ политиковъ.
Такъ быстро уметъ папство научаться полезнымъ вещамъ отъ ненавистнаго прогресса! Все равно, какъ реформація въ свое время много способствовала нравственному очищенію католическаго клира, такъ современная общественная мысль демократизировала даже непогршимаго намстника Петра.
Но это фактъ нашего поколнія: энциклика, создавшая эпоху, по мннію католиковъ, возникла только 15 мая 1891 года. А до этого великаго дня?
Папство не знало и не хотло знать народа вообще, и итальянскаго въ частности. Доказательствъ сколько угодно.
Всмъ, напримръ, извстно, какое обиліе праздниковъ у итальянцевъ. Такъ велось съ давнихъ поръ и существуетъ не мало спеціальныхъ ученыхъ работъ, посвященныхъ исторіи разныхъ торжествъ въ разныхъ городахъ Италіи.
Исторія любопытная, и прежде всего именно тмъ, что доказываетъ отчужденность простого народа отъ оффиціальныхъ представителей его религіи.
Возьмемъ Венецію, особенно славную роскошью и великолпіемъ своихъ праздниковъ.
Оказывается, большинство ихъ не иметъ ничего общаго съ церковью. Въ основ ихъ лежитъ какое-нибудь политическое событіе, вншнее или внутреннее, и если въ празднеств принимаетъ участіе духовенство, то исключительно какъ декоративный или патріотическій хоръ. Но въ старину бывали праздники, прямо оскорбительные для папства и высшаго духовенства. Государство и народъ праздновали то или другое пораженіе сосдняго прелата или самого папы, причемъ народное остроуміе изощрялось въ самыхъ обидныхъ иллюстраціяхъ событія, поднимало на смхъ побжденнаго, нисколько не церемонясь съ его священнымъ саномъ.
Отсюда изобиліе псенныхъ мотивовъ, направленныхъ на высшее духовенство. И что особенно характерно, эти мотивы становятся все откровенне и безпощадне, чмъ дальше вы углубляетесь къ югу Италіи, т. е. чмъ боле демократическая и суеврная толпа начинаетъ давать тонъ.
Въ Неапол, напримръ, не проходитъ воскреснаго дня безъ религіознаго торжества, и какого! Вн Италіи ни о чемъ подобномъ нельзя составить даже самаго отдаленнаго представленія. Бднйшіе кварталы разоряются на иллюминацію, на украшенія цлыхъ улицъ цвтами и лентами, и особенно на ракеты и петарды. Всю ночь стоитъ настоящій адъ отъ грома выстрловъ, шума безчисленной толпы, разнузданнйшей музыки. И такъ круглый годъ!
Вы думаете, это торжествуетъ церковь?
Ничуть не бывало! Торжествуетъ прежде всего южная страсть къ зрлищамъ, южный темпераментъ и чисто-неаполитанскій азартъ къ грохоту и крику.
А что касается церкви, никто лучше неаполитанца не разскажетъ вамъ знаменитой исторіи о капуцин и двиц, о чудесахъ св. Сано, замчательнаго комическими неудачами своего чудотворческаго таланта, не посмется надъ папскими ключами и индульгенціями и не кропаетъ остроумнйшихъ куплетовъ, гд молодецъ сравниваетъ счастье прослушать мессу или повидаться съ двицей, и отдаетъ преимущество двиц.
Все это сравнительно скромно.
На самомъ юг Италіи и въ Сициліи уже полное извращеніе религіозныхъ представленій. Здсь будто и не слыхали о догматахъ и церкви. Народная поэзія — неисчерпаемая сокровищница ересей, а народная жизнь поражаетъ первобытностью воззрній и культа.
Существуетъ, напримръ, обычай канонизировать казненныхъ преступниковъ и призывать ихъ въ молитвахъ. Эти святые такъ и именуются carpi decollati, обезглавленныя тла, и сициліанецъ ихъ да еще самоубійцъ считаетъ своими естественными помощниками въ предпріятіяхъ вендеты или просто разбоя. Къ нимъ же обращается съ молитвой и двушка, покинутая милымъ. Нкоторые святые этого типа, напримръ Francesco Frusteri, казненный за убійство матери, пользуются исключительнымъ почетомъ. О чудесахъ этого Франческо существуютъ даже легенды.
Вотъ религія самыхъ религіозныхъ итальянцевъ!
Она, очевидно, развилась вками и въ сторон отъ католичества.
Человкъ изъ итальянскаго народа по части религіи былъ и остался естественнымъ человкомъ. Онъ, правда, украшаетъ свои жилища священными изображеніями, но онъ вритъ, что св. Розалія существовала раньше св. Троицы, что Мадонна очень высоко цнитъ, если онъ утромъ поклонится ей раньше, чмъ сосдямъ, и что съ св. Николаемъ можно вести формальный торгъ по поводу его милостей и жертвъ за нихъ.
Вс эти факты важны не только сами по себ, но и по своимъ великимъ историческимъ результатамъ.
Въ настоящее время папство ведетъ ожесточенную войну съ итальянскимъ королевствомъ. Папа не только издаетъ демагогическіе манифесты, но лично является въ роли демагога, принимаетъ рабочихъ-ни лигриммовъ, говоритъ имъ рчи, увряетъ, что ‘домъ папы — ихъ домъ’, и что онъ желаетъ называться ‘папой рабочихъ’… Такія рчи звучать подъ сводами св. Петра! Дальше, католическое духовенство усиливается покрыть страну своими школами, обильно снабжая ихъ наградами, длая ихъ доступными бднякамъ. Наконецъ, въ деревняхъ появляются вспомогательныя католическія кассы, общества мелкихъ сельскихъ хозяевъ, подъ руководствомъ патеровъ. Рядомъ идетъ періодическая печать, призванная къ жизни и усердно покровительствуемая тмъ же Львомъ XIII…
Однимъ словомъ, церковь усердно и очень искусно пользуется всми средствами соціальной агитаціи.
Но вдумайтесь въ этотъ фактъ.
Прежде всего самая необходимость прибгать къ этимъ средствамъ, цликомъ заимствовать ихъ у своихъ враговъ, и это посл вкового политическаго и духовнаго господства надъ итальянскимъ народомъ, разв это не краснорчивое свидтельство безплодности этой власти?
Разв могъ бы возникнуть такъ называемый ‘римскій вопросъ’, т. е. ватиканское плненіе папы и совершенный разгромъ папскаго свтскаго могущества въ самомъ его центр, если бы церковь съумла стяжать себ друзей и защитниковъ?
Очевидно, савойская династія нашла или равнодушныхъ, или прямо враждебныхъ къ участи св. престола, и нашла именно среди народа, толпы, гд, повидимому, церковныя вліянія должны бы оставить наиболе глубокіе слды.
Но этого мало.
Предъ нами самыя послднія свднія о результатахъ католическаго хожденія въ народъ. Большинство фактовъ засвидтельствованы католическими источниками, и выводы оказываются въ высшей степени прискорбны.
Прежде всего школы за послднее время даютъ все боле и боле внушительные дефициты. Администрація уничтожила обычныя ежегодныя награды, чтобы достигнуть сбереженія въ 12.000 лиръ! Но и это не помогло. Дефицитъ не исчезъ.
Тогда папа назначилъ спеціальную коммиссію. Она посл многолтнихъ трудовъ и опытовъ не изобрла ничего боле остроумнаго, какъ просить субсидіи изъ ‘лепты св. Петра’. Это произошло ныншнимъ лтомъ, и отвтъ получился Слдующій.
— Я ничего не могу дать,— говорилъ папа.— Лепта св. Петра со дня на день уменьшается. Если не можете продолжать, распустите учителей и учительницъ и закройте школы.
Это было бы самоубійствомъ католической пропаганды. Коммиссія, въ составъ которой входятъ почти вс важнйшіе представители чернаго духовенства, ршила на собственныя средства и на новыя урзки и сбереженія поддержать дло.
А между тмъ вопросъ о L’obolo di S, Pietro принимаетъ все боле жгучій характеръ. Вотъ уже нсколько мсяцевъ католическіе органы печати, съ римской Voce della verit во глав, усердно обсуждаютъ новые способы увеличить дань католическаго міра папскому престолу.
Нкоторыя статьи прямо трогательны своей наивностью и безпомощностью логики и правоврныхъ чувствъ. Голосъ истины принужденъ доказывать, что для папы не унизительно жить приношеніями врующихъ, что эти приношенія необходимы въ виду многообразныхъ потребностей церкви, что слдуетъ учредить по церквамъ особые сборы спеціально въ пользу папы…
Врядъ ли подобныя разсужденія возвышаютъ престижъ папскаго престола, тмъ боле, что, по словамъ газетъ, папа ведетъ такія же рчи и на своихъ частныхъ аудіенціяхъ съ прелатами и представителями католической аристократіи.
Наконецъ, пропаганда путемъ сельскихъ обществъ и кассъ, повидимому, обращается противъ самихъ иниціаторовъ. Предъ нами въ высшей степени обстоятельная книга проф. Гверчи (Guerci) Instituzione agrarie della provincia di Раппа. Она касается только одной мстности Италіи, но именно той, гд католическая пропаганда вызвала со стороны ученыхъ и свтскихъ политическихъ агитаторовъ учрежденіе сельскихъ кассъ взаимопомощи. Результаты получились быстрые и мене всего благопріятные ‘черной партіи’.
Нкоторые Профессора, въ числ ихъ Гверчи, организовали публичныя лекціи въ деревняхъ по предметамъ, касающимся исключительно крестьянской жизни, сельскихъ работъ, культуры всевозможныхъ продуктовъ. Одновременно съ странствующими аудиторіями были учреждены библіотеки, кассы, бюро земледльческихъ консультацій.
И въ теченіе двухъ лтъ цлый край Эмилія (Парма, Модена, Болонья) былъ окончательно вырванъ изъ рукъ патеровъ. Мало этого. Именно онъ сталъ посылать въ парламентъ ожесточеннйшихъ враговъ католической агитаціи — соціалистовъ. Изъ шестнадцати депутатовъ этой партіи въ дйствующемъ парламент шесть принадлежатъ Эмиліи.
Такую воспріимчивую почву находятъ противники папства даже въ сельскомъ населеніи.
Не доказываетъ ли это, что католическая церковь была и осталась вншней нравственной и общественной силой для итальянскаго народа? И религіозность его, въ какой бы форм она ни проявлялась, мене всего доказываетъ его преданность оффиціальной церкви. Только этимъ фактомъ можно объяснить современную судьбу папства и положеніе католическаго духовенства въ Италіи.
Что же посл этого остается отъ восторговъ Ренана, отъ его стремительныхъ заявленій, будто итальянскій народъ такъ же религіозенъ, какъ арабы, будто даже религія его самый жизненный интересъ, настоятельнйшая потребность его природы?..
Можно ли додуматься до чего-либо, боле противорчащаго дйствительности? И намъ легко указать источникъ заблужденія.
Въ тхъ же письмахъ Ренанъ всми силами открещивается отъ всякаго опредленнаго мннія въ области политики. Онъ не допускаетъ мысли, чтобы можно было принадлежать къ какой бы то ни было политической партіи: это значило бы отказаться отъ критической точки зрнія, обнаружить ‘большую долю простоты’. Всякій догматическій человкъ въ глазахъ Ренана — пентюхъ (lourdaud), деревенскій простофиля и фанатикъ. Разв существуетъ что-либо въ человческой жизни, что бы стоило близко принимать къ сердцу? Ршительно ничего.
Есть, впрочемъ, кое-что: это впечатлнія — пріятныя, убаюкивающія, ласкающія. Вотъ они и пусть будутъ цлью нашей жизни, а все прочее… Разв истина доступна человку и что такое истина?
Замтьте, такъ разсуждаетъ очень молодой человкъ, въ сущности только начинающій жить, и такимъ онъ останется до конца. Мы сейчасъ видли, къ какимъ недоразумніямъ влечетъ столь усладительная философія, до какой степени извращается дйствительность въ глазахъ, затуманенныхъ эстетическими впечатлніями и эпикурейской созерцательностью. Ренанъ во всемъ Рим ршительно ничего не увидлъ, кром вздыхающихъ женщинъ и изображеній мадоннъ. Душа, жизнь, исторія итальянскаго народа не вошли въ кругъ его впечатлній, и онъ покинулъ Римъ, едва только успвъ — и то подъ чужимъ внушеніемъ — бросить камнемъ въ ‘дурной вкусъ’. И опять какъ бросить? Безотчетно, бездоказательно, въ прямое самопротиворчіе,— все подъ наитіемъ впечатлнія и мимолетнаго настроенія.
И изъ этой ячейки развился великій мыслитель и ученый, даже учитель идеализма нашего времени… Кто же онъ въ дйствительности?
Намъ придется вернуться къ этому вопросу по поводу той же переписки. Она общаетъ быть едва ли не самымъ поучительнымъ явленіемъ культурной мысли и вообще французской литературы за послдніе четверть вка.