Судьбы англійской критики.
Судьбы англійской критики.
По поводу соч. English Literary Criticism. With an Introduction by С. E. Vaughan. London 1896.
I.
II.
III.
IV.
Ив. Ивановъ.
‘Міръ Божій’, No 6, 1897
Судьбы английской критики, Иванов Иван Иванович, Год: 1897
Время на прочтение: 18 минут(ы)
За послднее десятилтіе въ журнальной и вообще въ популярной литератур ни объ одномъ предмет не толкуютъ такъ много и такъ горячо, какъ о критик.
Года четыре тому назадъ, эстетическіе вопросы прямо стояли во глав всхъ другихъ темъ и періодическія изданія взапуски старались угощать своихъ читателей разсужденіями о красот, о художественномъ творчеств, о чистомъ и не чистомъ искусств, вообще давали ходъ новоявленной наук съ величайшимъ самоотверженіемъ.
Къ великому достоинству и положительному выигрышу русской общественной мысли повтріе, кажется, миновало или, по крайней мр, въ сильной степени ослабло. Однимъ изъ послднихъ его дуновеній была рекомендація, предпосланная гр. Толстымъ дневнику Аміеля, швейцарскаго эстетика.
Но даже вское слово автора Анны Карениной не поддержало потухавшаго хотя и священнаго огня. Эстетическія экскурсіи, очевидно, пришлись не по нраву и не по вкусу русской публик, и мы съ полнымъ удовольствіемъ можемъ поставить крестъ еще на одномъ худородномъ ‘вопрос’ современной умственной неурядицы.
Эстетика такимъ образомъ потерпла фіаско, но существуетъ предметъ, ей родственный — до такой степени, что печальная судьба эстетики могла дискредитировать и его права на нашъ интересъ. Мы говоримъ о литературной критик.
Ее разъ навсегда слдуетъ отдлить отъ эстетики. Между ними, приблизительно, такое же отношеніе, какъ между алхиміей и химіей, астрологіей и астрономіей, метафизикой и положительной философіей.
Всякій разъ, когда критика сливается съ эстетикой, результаты для литературы и вообще для искусства оказываются самые роковые.
Эстетика — непремнно чистая теорія, одновременно метафизика и законодательство. Начинается дло на первый взглядъ очень основательно. Эстетикъ желаетъ опредлить, что такое искусство, постигнуть законы творчества, т. е. преслдуетъ, повидимому, цль научную и поэтому заявляетъ ршительныя притязанія на титло ученаго, и свою профессію возводитъ чуть ли не въ науку всхъ наукъ.
Но съ первыхъ же шаговъ оказывается оригинальнйшее противорчіе.
Спросите у какого угодно геніальнаго художника, что такое по существу его талантъ, какъ создаются художественныя произведенія и какія силы управляютъ поэтическимъ вдохновеніемъ?
Въ отвть художникъ, если только онъ пожелаетъ остаться искреннимъ, дастъ одинъ классическій отвтъ:
Ignoramus, хотя и possumus!
Мой талантъ — тайна для меня самого, мои образы — дти моего воображенія, ума, наблюдательности, но почему они сложились именно такъ, а не иначе, почему Офелія сошла съ ума, а не вышла замужъ за Гамлета, Базаровъ влюбился въ Одинцову, а не пренебрегъ ею, не знаю.
Я пишу, какъ трава растетъ, скажетъ вамъ Тургеневъ, рисую героевъ, какъ грибы, листья деревья: ‘намозолили мн глаза, я и принялся чертить’. А по какому плану или вншнему побужденію,— вопросъ для творческаго процесса не существующій.
Такъ говорилъ писатель, прослывшій за тенденціознаго и партійнаго. Но то же самое, еще въ боле рзкой форм, заявляетъ Гте.
Авторъ Фауста прямо не отдавалъ себ отчета, какъ у него складывается та или другая сцена и выходилъ изъ себя при одномъ намек на вншнюю указку истинно-поэтическому таланту.
Художникъ, изумляющійся результату собственнаго труда!.. Естественнйшая, по мннію Гте, роль художника… Правдива ли и искрення ли она? Можетъ быть, великій поэтъ позировалъ и кокетничалъ?
Оказывается, нтъ.
Гоголь также изумлялся смыслу своихъ произведеній, когда ему объясняли другіе, и сталъ бы совершенно втупикъ, если бы у него потребовали отчета, какъ онъ дошелъ до подобныхъ, для него лично безусловно, нежелательныхъ и непріятныхъ результатовъ.
‘Умъ съ сердцемъ не въ ладу’, говорится обыкновенно о людяхъ пылкихъ страстей и горячей крови. ‘Сознаніе съ талантомъ не въ ладу’,— повидимому, вполн точная характеристика весьма многихъ даровитйшихъ поэтовъ.
Можно ли посл этого разсуждать о законахъ творчества?
Вдь законъ — извстная формула, логическій выводъ изъ отдльнылъ удостовренныхъ данныхъ. Какое же можетъ быть мсто логик, формулировк и удостовренію тамъ, гд въ психическомъ процесс нтъ ясной отчетности даже для того, кто переживаетъ этотъ процессъ, гд контроль разсудка ограничивается подробностями, вншней техникой и безсиленъ надъ сущностью творческаго созданія?
Наблюдателю остается констатировать и оцнивать конечные результаты недоступнаго анализу процесса.
Его положеніе такое же, какъ, напримръ, ботаника и вообще естествоиспытателя.
Ученому извстно, изъ какихъ веществъ состоитъ древесный листъ, онъ можетъ все растеніе разложить на составные элементы и опредлить его практическую цнность. Но объяснить, какъ эти элементы дали въ своемъ соединеніи въ одномъ случа листъ дуба, въ другомъ — цвтъ розы, въ третьемъ — лилію, наука безсильна.
Совершенно также можно расчленить и художественное произведеніе: выдлить изъ него общественныя идеи, нравственное міросозерцаніе, чисто-художественную красоту, психологическое содержаніе и многое другое. Но посл всей этой работы останется нчто неуловимое и недознанное, какая-то таинственная сила, объединившая вс отдльныя черты въ цльное органически-жизненное сознаніе.
Здсь предлъ всякому изслдованію и эстетика, вторгающаяся въ тайну творчества и генія, такое же фокусничество и хвастовство, какимъ искони оставалась мнимая философія изъ громкихъ разсужденій на тему высшаго познанія причины всхъ причинъ.
И къ эстетик съ буквальной точностью приложимо мефистофелевское издвательство надъ ученостью, за недостаткомъ мыслей, вызжающей на хитроумныхъ словахъ.
Но все равно, какъ старая метафизика не желала ограничиться чистымъ упражненіемъ въ хитростяхъ и тонкостяхъ, а стремилась преподавать научныя и нравственныя истины, такъ и эстетики, незамтно для себя, отъ изслдованія законовъ переходятъ къ предписаніямъ, и тмъ боле настойчивымъ и притязательнымъ, чмъ фантастичне основанія.
Можно принять за общее правило: чмъ у эстетика меньше художественнаго чувства, чмъ мене онъ способенъ воспринимать поэзію, тмъ деспотичне его учительство и нетерпиме правила.
Это доказывалось и до сихъ поръ доказывается исторіей литературы безчисленное число разъ. Аристотель, напримръ, только укажетъ на общіе факты,— какой-нибудь темный схоластикъ, эти факты возведетъ въ непреложныя истины и примется свирпствовать надъ предметами, просто по существу не входящими въ его душу.
Отсюда цлые періоды, мертвыя точки въ развитіи искусства. Он всегда совпадаютъ съ преобладаніемъ эстетики надъ вдохновеніемъ, теоретиковъ надъ художниками, букводства надъ жизнью.
Именно въ эти періоды нтъ критики въ истинномъ смысл, а только инквизиціонные приговоры и школьныя отмтки.
Критика столь же мало иметъ общаго съ эстетической метафизикой и эстетическими предписаніями, какъ естественно-научные выводы и идеи съ фантазіями мистиковъ о природ вещей.
Наше время покончило съ этими фантазіями въ области опытныхъ наукъ, ему предстоитъ выполнить такую же задачу и въ искусств.
Художественная критика, не смотря на свое многовковое существованіе, отстала отъ всего умственнаго движенія новаго времени. До сихъ поръ еще не ршенъ вопросъ даже объ ея правахъ на существованіе и въ самомъ хаотическомъ вид представляются основанія и цли критики ея компетентнйшимъ представителямъ.
И происходитъ это прежде всего отъ того, что критика до сихъ поръ окончательно не раздлила своихъ владній съ эстетикой. Она все еще готова своей спеціальностью признавать вопросы о чистомъ искусств, объ идеальномъ направленіи талантовъ, вообще судить не созданія, а творческую силу, не факты, а причину всхъ причинъ.
Въ результат — реторическій туманъ и безчисленные кривотолки, только засаривающіе путь литературы.
А между тмъ, критика можетъ быть наукой отнюдь не въ меньшей степени, чмъ исторія или соціологія. Достоинство всякой науки заключается въ строгомъ опредленіи свой компетенціи, круга своего вднія. И наука тмъ ближе къ своему дйствительному назначенію, чмъ самоотверженне ограничиваетъ сферу своихъ вопросовъ.
Въ сущности, весь прогрессъ научности человческихъ знаній и заключается въ постепенномъ выдленіи доступнаго и познаваемаго изъ массы задачъ, представляющихся уму, чувству и воображенію.
Совершается этотъ процессъ въ высшей степени трудно и медленно. Еще до нашихъ дней появляются ‘ученые’, разсчитывающіе раскрыть вс тайны природы и человческой души, одну свести къ пяти шести фактамъ, а другую къ химическому анализу.
Эти фанфароны — опаснйшіе враги настоящей науки, потому что, претерпвая неизбжное личное пораженіе, они дискредитируютъ и неразумно присвоенное знамя.
Надо имть точное представленіе о томъ, что дйствительно можешь и знаешь. Это необходимое условіе всякой цлесообразной и успшной дятельности и въ жизни, и въ наук.
То же самое правило должно быть усвоено и критикой.
Ей нужно разъ на всегда покончить съ красотой, вкусомъ и всякаго рода законами. Еще полезне — безусловно отказаться отъ розги и указки и смиренно помириться съ фактомъ, засвидтельствованнымъ безусловно свдущими людьми, неизмримо боле свдущими, чмъ вивисекторы чужого вдохновенія и чужихъ творческихъ созданій.
Художественный талантъ — естественная сила, такая же стихійная и таинственная, какъ вообще все творящее и организующее въ нашемъ мір. Мы можемъ изучать только проявленія этой силы и позволять себ извстныя, очень осмотрительныя соображенія объ ея свойствахъ только на основаніи проявленій. Произведенія художника — для насъ исходный моментъ, и задача наша даже при такой постановк крайне сложна.
Художникъ самъ по себ явленіе, требующее громаднаго напряженія нашихъ психологическихъ способностей. Это — личность съ прибавкой чего-то лишняго, не совсмъ зауряднаго, и это новое преобразуетъ самую личность до такой степени, что она, какъ человкъ, какъ членъ общества, совершенно выдляется изъ общежитейскихъ рамокъ.
Ея произведенія — показатель этой оригинальной стихіи, и мы должны прослдить по этому матеріалу развитіе самыхъ разнообразныхъ нравственныхъ мотивовъ человческой природы и вншнихъ отраженій жизни.
Ни на минуту мы не должны покидать твердой почвы, вполн осязательныхъ фактовъ. Если намъ непремнно нужно произнести приговоръ, мы его отложимъ возможно дальше и будемъ имть дло только съ вншней для насъ дйствительностью, не окрашивая ея въ угодные намъ цвта и не врываясь въ ея строй съ своими нетерпливыми сужденіями и поправками.
Романистъ рисовалъ своихъ лицъ, какъ растенія, попытаемся же и мы изучить эти лица, какъ растенія, забудемъ, что Базаровъ — нигилистъ, Вронскій — полнокровная особь мужского пола, Левинъ — самоуслаждающійся, ограниченный резонръ. Выдлимъ эти наши приговоры въ особый отдлъ, столь же посторонній для критики, какъ и эстетическая метафизика.
Возможно ли это?
Въ отвтъ припомните, какъ развивались естественныя науки,— объ исторіи нечего и говорить.
Сколько труда стоило ученымъ признать самый, повидимому, простой фактъ! Все существующее существуетъ не въ силу безпрестаннаго вмшательства вншней силы, а по необходимымъ законамъ органическаго развитія. Наскомое столь же самодовлющее созданіе, какъ и человкъ, въ природ нтъ ни низшихъ, ни высшихъ твореній въ смысл взаимной подчиненности по законамъ привилегіи, и наша земля, и человкъ, только звенья безконечной цпи.
Все это теперь считается истиной, но въ теченіе цлыхъ вковъ метафизика и родственныя ей отрасли неуклонно заслоняли свтъ, налагали властную руку на самые очевидные факты, даже свтила небесныя мняли свои пути и положенія по слову людей, никогда и въ рукахъ не державшихъ ни телескопа, ни астрономической карты.
Не то же ли самое и въ искусств?
Разв эстетикъ не тотъ же метафизикъ и богословъ? Все равно, за какое искусство онъ ни ратовалъ бы. Писаревъ, напримръ, критикъ совершенно такого же типа, какъ любой французскій классикъ, авторъ піитики. Все дло въ принцип, творчество должно быть подчинено теоріи, а какой именно — для искусства это безразлично.
И съ писаревской точки зрнія Поліевктъ и Цинна,— трагедіи, прославляющія, по правиламъ, католичество и монархію Людовика XIV, должны быть несравненно выше, чмъ Евгеній Окгинъи романы Тургенева.
У Писарева, конечно, другіе взгляды, чмъ у ‘доместика’ Ришель, но какъ критикъ — онъ тотъ же Шаплэнъ, Скюдери, вообще не психологъ, не анализаторъ, не историкъ, а приговорщикъ и деспотъ.
А это именно для литературы создаетъ какъ разъ т самыя условія, въ какихъ астрономія и естествознаніе находились во время господства индекса и всякаго рода инквизиціи.
Эти времена для науки прошли.
Отчего же не настать свобод и для критики? Не той свобод, о какой вопіютъ декаденты и эстеты, по существу тенденціознйшіе изъ всхъ тенденціозныхъ литераторовъ. Во имя ихъ школы надо произвести совершенно противоестественное насиліе надъ человческой природой, атрофировать высшія способности разума и даже здраваго смысла и простой человческой впечатлительности.
Нтъ, мы говоримъ о свобод мысли и знанія, т. е. о свобод науки. Конечно, когда изученію подлежитъ человческая дятельность, становится несравненно трудне уберечься отъ чувствъ въ какомъ бы то ни было направленіи, чмъ при химическомъ анализ и астрономическихъ наблюденіяхъ.
Но вдь и астрономическія наблюденія долго, вплоть до XVII вка, управлялись страстью и гнвомъ, и солнце вертлось вокругъ земли буквально разсудку вопреки и наперекоръ стихіямъ.
Потомъ, вдь притязаютъ же историки на званіе ученыхъ. А между тмъ, у нихъ подъ руками гораздо мене уловимый матеріалъ, чмъ у критиковъ.
У историка всегда есть цлый рядъ посредниковъ, передающихъ ему факты для его работы, критикъ всегда стоитъ непосредственно у самаго факта, т. е. у художественнаго произведенія, подлежащаго его изученію. Ошибки историка безпрестанно могутъ быть ошибками его источниковъ, его матеріала, у критика недоразумнія — его личная вина.
Историкъ можетъ подняться на какую угодно объективную высоту, но если бы, напримръ, сочиненіе укидида погибло, а комедіи Аристофана сохранились, еще вопросъ, въ какомъ вид представился бы Периклъ современному юношеству.
Но вообразите, критикъ достигнетъ такой высоты, хотя бы даже терпимости и аристократической культурности Ранке — нтъ ни малйшаго сомннія — въ русской литератур не было бы войны съ Пушкинымъ, въ англійской — Байрону не выпала бы роль Марино Фальери, во французской — Гюго и Золя могли бы подать другъ другу руки къ великому выигрышу писательскаго достоинства и общественнаго идейнаго развитія.
Итакъ, эстетика или — ея полюсъ — антиэстетика должны очистить путь критик, т. е. изученію искусства, какъ естественнаго явленія, какъ природы. Это, конечно, не помшаетъ въ результат изученія и оцнивать искусство,— все равно, какъ естествознаніе, нисколько не унижая себя, служить цлямъ медицины, т. е. естествоиспытатель производитъ практическую оцнку научно-познанныхъ имъ явленій.
То же самое, съ точки зрнія нравственности и общественности, можетъ длать и критикъ. Но все равно, какъ для естествоиспытателя совершенно безполезное или даже вредное растеніе не утрачиваетъ своего интереса, какъ продуктъ естественныхъ силъ, такъ и для критика тщательному и спокойному разбору должно подлежать стихотвореніе Фета и поэма Аретина наравн съ одами Гюго и романами Тургенева.
Предъ нами исторія англійской критики въ образцахъ, прекрасно составленная хрестоматія изъ статей лучшихъ англійскихъ литературныхъ судей съ эпохи Елизаветы до конца дней.
Это въ высшей степени поучительное чтеніе! Именно оно невольно заставляетъ насъ представить крайне печальное положеніе современной литературной критики сравнительно съ другими науками и искусствами и въ то же время внушаетъ прочную надежду на будущее.
Дло въ томъ, что въ англійской критик ярче, чмъ гд-либо, сказался ядъ эстетическаго самовластія и намтились цлительныя средства отъ недуговъ.
Художественная литература Англіи безспорно самая національная и, слдовательно, самая оригинальная. Фактъ — стоящій въ прямой зависимости отъ политическаго развитія англійскаго общества. Оно въ теченіе вковъ успло выработать конституціонное государство не на основаніи хартій и не путемъ революцій и юридической идеологіи, а чисто органически, совершенствуя мстныя учрежденія и народные обычаи.
Въ результат, выросло творчество, полне чмъ гд-либо отражающее психологію націи и ея исконное міросозерцаніе. Англія въ поэзіи создала рядъ талантовъ, поражающихъ своеобразной силой и въ высшей степени глубокой и яркой народной стихіей въ творчеств и даже въ личныхъ характерахъ.
Очевидно, въ такой литератур могли выработаться особенно любопытные пріемы творчества и мене всего могла образоваться воспріимчивая почва для иноземныхъ вліяній.
Именно въ этихъ отношеніяхъ насъ и занимаетъ англійская критика.
Какая ея судьба можетъ быть тамъ, гд поэты поставлены въ возможно благопріятныя условія касательно писательской свободы и тсне всего примыкаютъ къ національной почв?
Отвты въ высшей степени поучительные.
Исторія англійской критики начинается одновременно съ блестящимъ развитіемъ искусства. Были, конечно, въ Англіи критическіе опыты до елизаветинской эпохи, но они не представляютъ историческихъ моментовъ, т. е. не внесли плодотворныхъ идей въ общій капиталъ критической мысли и могутъ интересовать разв только библіографа и лтописца.
Это — понятно. Послдовательный ростъ критики возможенъ, когда существуютъ достаточно содержательные предметы для ея изслдованія. Поэты возрожденія первые создали такой матеріалъ.
Мы сейчасъ произнесли слово, заставляющее невольно ждать теорій, и, притомъ, классическаго происхожденія. Возрожденіе — вдь это воскресшая власть античнаго искусства надъ новымъ, и не только искусства, но и его законодателей — Горація, Аристотеля, Квинтиліана.
Англіи, повидимому, не было основаній отставать отъ другихъ просвщенныхъ странъ,— приняться за комментаріи Аристотеля и составленіе точныхъ формулъ для всхъ поэтическихъ жанровъ.
Такъ именно происходило въ Италіи и во Франціи, и отсюда всемогущая власть классицизма стала тяготть надъ всми европейскими литературами въ теченіе, по крайней мр, двухъ вковъ.
Въ Англіи совершается неожиданное зрлище. Она производитъ цлый рядъ бурныхъ геніевъ, не желающихъ знать ни о какихъ правилахъ. Для нихъ возрожденіе — свобода въ самомъ полномъ и прямомъ смысл. Они очень уважаютъ Гомера и Софокла, но имъ нтъ никакого дла до ихъ учительскихъ притязаній. Они сами мнятъ себя достойными стать наряду съ ними, и никакой Академіи, никакому схоластику не опутать мятежнаго духа Марло и неуловимо-разнообразнаго вдохновенія Шекспира.
Откуда эта независимость и неуловимость?
Не только отъ личной доброй воли поэтовъ. Какъ бы поэтъ ни былъ гордъ, онъ принужденъ считаться со своей публикой. А въ Англіи почти вся сила общественнаго мннія, нужная для поэта, находится въ народ, и въ то время, какъ во Франціи салонные любители литературы требовали отъ драматурговъ пьесъ по правиламъ итальянскихъ — также аристократически-популярныхъ піитикъ.
Образовался своего рода заговоръ педантизма и свта противъ свободы и національнаго, точне — народнаго направленія литературы.
Совершенно иной порядокъ вещей установился въ Англіи.
Театры переполняются ремесленниками и горожанами,— какое имъ дло, что велитъ и запрещаетъ Аристотель? Было бы занимательно, а главное, вразумительно и жизненно.
Это требованіе, почвенное, просто практически-необходимое и легло въ основу англійской критики. Ученымъ филологамъ нечего было длать по части техническихъ хитростей, и въ Англіи не оказалось въ самый блестящій разцвтъ ея литературы критиковъ-спеціалистовъ, нарочитыхъ законодателей и судей.
Сами поэты выполнили эту роль, и чрезвычайно любопытно!
Никто самъ себ не врагъ, и истинный поэтъ, по природ нуждающійся прежде всего въ свобод и живой жизни, не станетъ, конечно, создавать для себя путы и барьеры изъ отвлеченныхъ формулъ и мнимо-научныхъ руководствъ.
Въ результат,— сначала Шекспира, а потомъ Мильтона слдуетъ считать родоначальниками англійской критики.
Оба поэта по своимъ критическимъ взглядамъ дополняють другъ друга. Одинъ объяснилъ отношеніе художника къ дйствительности, другой — отношеніе художника къ своему таланту и труду.
Теорія Шекспира столь же проста, сколько и значительна, въ полномъ смысл безсмертна, такъ какъ съ XVI-го вка никакая эстетика не изобрла еще ничего современне и положительне.
‘Цль искусства всегда состояла и всегда будетъ состоять въ врномъ изображеніи дйствительности, какъ въ зеркал. Добродтель, преступленіе, нравы вка — все должно быть представлено на сцен такимъ, какимъ оно существуетъ на самомъ дл. Разъ такое изображеніе преувеличено или ослаблено, то, конечно, этимъ можно добиться одобренія и смха невждъ, но утонченно понимающій дло зритель будетъ этимъ оскорбленъ’.
Кратко и ясно произнесенъ приговоръ и классическому жеманничанью и позднйшему натуральному и романтическому фантазерству.
Шекспиромъ указанъ не только путь для поэта, но и предписана цлая программа критики. Какую современную дйствительность выбралъ поэтъ и насколько оправдалъ свой выборъ — вотъ дв основныхъ задачи критическаго анализа. Он не исключаютъ ни нравственной, ни общественной публицистики, потому что дйствительность иметъ безчисленныя степени по своему историческому значенію и внутреннему содержанію и, слдовательно, тотъ или другой выборъ характеризуетъ умственный уровень и идейную чуткость художника.
Но публицистика здсь не вредитъ наук, насколько это вообще возможно въ литературныхъ вопросахъ. Дйствительность — сумма фактовъ, художественное произведеніе-гихъ зеркало. Научная тема ясна: насколько точно и жизненно зеркало отразило факты?
Снова повторяемъ,— исторія, при всхъ своихъ притязаніяхъ, не можетъ подняться выше этого уровня научности и критика въ своихъ сравненіяхъ жизни и искусства, героевъ дйствительности и ея смысла съ творческими образами и художническимъ міросозерцаніемъ иметъ вс права свою почву считать научной.
Шекспиръ положительную теорію искусства дополнилъ эффектнйшими издвательствами надъ педантизмомъ и букводствомъ, не пропуская случая бросить камнемъ во всякую попытку тунеядныхъ гробокопателей наложить свою руку на побдоносное свободное теченіе поэзіи и правды.
Мильтонъ, мы сказали, дополнилъ Шекспира. Авторъ Гамлета боле художникъ, чмъ моралистъ, и если мы можемъ изъ его трагедій извлекать высшіе уроки нравственности, мы приходимъ къ этимъ урокамъ не путемъ преднамренныхъ учительскихъ внушеній со стороны поэта, а въ результат органическаго развитія психологіи и вншнихъ фактовъ въ его произведеніяхъ.
Мильтону пришлось дйствовать въ качеств вождя и своего рода пророка. Лучшую пору жизни онъ провелъ въ неустанной политической борьб. Естественно, въ его представленіи сложился идеалъ поэта-публициста, не въ смысл навязчиваго морализатора, а исключительной властной, просвтительной натуры. Не въ сентенціяхъ и урокахъ дло, а въ извстномъ художественномъ міросозерцаніи, въ естественномъ стремленіи поднять искусство на высоту совершеннйшей человческой дятельности.
Эта идея впослдствіи будетъ установлена философской системой. Мильтонъ развилъ ее подъ вліяніемъ внушеній своего поэтическаго генія и своей личной общественной роли.
Обратите вниманіе, какъ просто складываются и утверждаются важнйшіе принципы художественнаго творчества, именно т самые принципы, за какіе впослдствіи литератур придется бороться буквально въ теченіе цлыхъ вковъ.
Шекспиръ безукоризненно опредлилъ реализмъ — школу, до сихъ поръ еще не вполн завладвшую европейской литературой, пережившую множество извращеній и до послднихъ дней страдающую отъ изъяновъ натурализма и декаданса.
Мильтонъ нарисовалъ идеальный образъ поэта, какъ общественнаго дятеля, какъ нравственно-отвтственнаго представителя націи, т. е. установилъ самодовлющую свободу поэтическаго генія и литературнаго труда, отвелъ, слдовательно, художественному слову одно изъ почетнйшихъ мстъ въ человческой культур.
Опять — идея, потребовавшая впослдствіи упорной борьбы и многочисленныхъ жертвъ, идея, почти совершенно подавленная въ разцвтъ классицизма и меценатства и загорвшаяся нетлннымъ свтомъ только на зар девятнадцатаго вка.
Мильтонъ свою теорію изложилъ подъ давленіемъ современныхъ политическихъ событій, требовавшихъ дятельнаго участія въ судьбахъ родины отъ каждаго гражданина.
Ничего не можетъ быть выше и строже поэтическаго вдохновенія. Это — подлинное служеніе божеству правды и свободы. Оно не должно зависть отъ легкомысленныхъ настроеній, отъ волненій страсти, отъ юношескихъ порывовъ.
Въ минуты творчества поэтъ озаряется священнымъ огнемъ отъ Вчнаго Духа исходящимъ, и путь творчества — путь тяжкихъ искусовъ и неустаннаго просвщенія ума и сердца.
Поэтическій талантъ — долгъ и нравственное иго, а не источникъ забавы. Поэтъ, въ силу своего таланта, невольникъ общественной совсти, въ силу своей исключительности-отвтственнйшій носитель національной славы.
И ни на кого въ годину бдствій очи гражданина не могутъ быть устремлены съ такимъ законнымъ и настойчивымъ ожиданіемъ, съ такими великими надеждами, какъ на поэта. И никто въ моментъ торжества свободы и мысли не понесетъ боле позорнаго клейма, какъ тунеядный и трусливый обладатель драгоцнйшихъ сокровищъ.
Сопоставьте идеи Шекспира и Мильтона, и вы получите полную эстетику со всми выводами, какіе бы ни представлялись необходимыми для какого угодно времени.
О томъ, что съ шекспировскимъ представленіемъ не можетъ ужиться никакая теоретически измышленная школа — нечего и говорить. Мильтоновскій принципъ, въ свою очередь, гарантируетъ искусство отъ нравственнаго вырожденія, отъ той опасности, на какую въ нашемъ вк стали указывать искренніе поклонники поэзіи.
Она — говорятъ эти поклонники — отживаетъ свои дни, какъ дитя воображенія и чувства — силъ наимене зрлыхъ въ человческой природ…
Но пріурочьте поэзію къ закону Мильтона, и вы не укажете ни эпохи, ни народа, гд бы такой поэтъ и такое творчество не могли выполнить высшаго назначенія.
Это вчное жречество, но не въ таинственныхъ глубинахъ недоступнаго храма, а на виду, въ первыхъ рядахъ людской толпы, не во имя эгоистическаго самоуслажденія красотой и гармоніей, а во имя духовной жажды ближнихъ.
И какъ бы исторія ни измняла эту жажду, на какія бы разнообразныя цли ни направляла человчество, поэтъ во всеоружіи вдохновеннаго слова и принципіальнаго мужества всегда останется вождемъ и сыномъ времени.
На такой высот стояла англійская критика къ половин XVII-го вка. Авторъ нашего сборника не освщаетъ съ должной тщательностью идей Шекспира и Мильтона, повидимому, даже не отдаетъ отчета въ ихъ значеніи для литературы, какъ искусства и какъ нравственной силы. Но онъ оказываетъ большую услугу третьему критику того же періода — Сиднею.
Это авторъ очень извстной Апологіи поэзіи, но извстной больше по оглавленію. А между тмъ сущность разсужденія — въ высшей степени важна и поучительна.
Сидней собственно защищалъ театръ отъ пуританскихъ нападокъ, но въ результат представилъ цльную и величественную картину вообще творческаго искусства.
Пуритане поэзію отожествляли съ суетной забавой и безуміемъ, именовали матерью лжи и всяческаго зла, защитникъ естественно постарался увнчать защищаемый предметъ.
И замчательно, рчь Сиднея часто совпадаетъ съ позднйшей философской идеализаціей искусства. Поэзія, по его мннію, выше исторіи. Въ ней больше философіи и научности, чмъ въ историческихъ изслдованіяхъ. Она вообще выше всякой науки.
Наука ничто иное, какъ человческое толкованіе природы на основаніи вншнихъ фактовъ и законовъ, поэтъ стоитъ на одномъ уровн съ самой природой. Его талантъ такая же творческая сила, даже высшая, потому что поэтическое вдохновеніе истинное самооткровеніе всего, что есть благороднаго и возвышеннаго въ большемъ созданіи.
Въ результат поэзія — ‘высшая форма истины’, по своему содержанію, происхожденію и цлямъ.
Критикъ особенно настаиваетъ именно на содержаніи и цляхъ поэтическаго творчества. Форма лишь украшеніе, постоянно мняющееся, она — моментъ, содержаніе — душа поэзіи. И оно-то источникъ великихъ благодяній для человчества.
Цль наша не только хорошо знать, но и хорошо поступать, и никто — ни моралистъ, ни историкъ — не можетъ съ такимъ успхомъ проложить путь къ послдней цли, какъ поэтъ.
Одинъ живетъ исключительно въ области идей, другой — фактовъ, отъ тхъ и другихъ остается еще пропасть до живой дятельности ее-то можетъ заполнить только поэтъ.
То, что философъ доказываетъ какъ благо въ иде, поэтъ показываетъ какъ благо въ дйствительности. То, что философъ предписываетъ при помощи разсудка и логики, поэтъ побуждаетъ выполнить осязательными ббразами и примрами.
Эти соображенія достойны всего нашего вниманія. Не только по смыслу, но отчасти и по форм они были высказаны Блинскимъ въ самый зрлый періодъ его критики.
И если мы въ рчахъ Мильтона о священномъ огн поэзіи невольно узнаемъ столь обычный для нашихъ поэтовъ мотивъ о поэт-пророк, въ идеяхъ Сиднея скрываются будто пророческіе намеки на одушевленную проповдь первостепеннаго русскаго критика.
Что касается отношенія поэзіи къ дйствительности, Сидней здсь остается на почв шекспировской эстетики. Поэзія должна обнять жизнь со всми ея тнями и свтомъ.
Очевидно, не смотря на разсудочную форму Защиты Сиднея она вся проникнута современнымъ творческимъ духомъ. Въ ней ветъ геній англійскаго возрожденія, сильный не усвоеніемъ чужихъ формъ и законовъ, а инстинктомъ національной независимости и гражданскаго народнаго могущества.
Этотъ инстинктъ оказался на высот своего призванія даже во времена реставраціи, т. е. оффиціально покровительствуемаго классицизма во французскомъ смысл.
Любопытно сравнить англійскаго классическаго критика Драйдена съ такими же критиками въ другихъ литературахъ.
Ему приходится дйствовать посл Шекспира и Мильтона, въ атмосфер реставраціи, не похожей ни на елизаветинскій золотой вкъ, ни на бури революціи и республики.
Классицизмъ — патентованная школа всякихъ реставрацій и вообще всхъ эпохъ политическаго омертвнія страны и нравственнаго разслабленія общества. Естественно, онъ долженъ стоять во глав литературной политики Стюартовъ.
Тлетворное дыханіе коснулось и Драйдена. Онъ безпрестанно толкуетъ объ Аристотелевой піитик, въ своихъ художественныхъ произведеніяхъ пачкается въ румянахъ и иныхъ куртизанскихъ принадлежностяхъ расиновскаго стиля, но англичанинъ продолжаемъ заявлять о своихъ чувствахъ даже среди галломанскаго вздора.
Шекспиръ, конечно, пробный камень.
Для вполн послдовательнаго классика онъ — пьяный дикарь и невжда, не имющій понятія о приличномъ обществ и правилахъ хорошаго тона и вкуса.
Для Драйдена онъ — національная слава. Критикъ даже усиливается оправдать трагедіи Шекспира по Аристотелю, разсчитывая такимъ путемъ на безусловную реабилитацію шекспировскаго генія. Такое же отношеніе и къ Мильтону.
Даже больше.
Драйденъ ополчается на французскую трагедію за ея монотонность и противоестественность, за ея неустанную декламацію, женственную изнженность, реторику, и противоставляетъ всему этому мощь шекспировской души, обиліе дйствія и глубину психологіи его трагедій
Но замчательне всего идея природы, господствующая надъ Драйденомъ. Она — ршительное противорчіе духу эпохи, ремесленническимъ пріемамъ художественной литературы, умственной немощи и ограниченности міросозерцанія общества.
Толковалъ о природ, конечно, и Буало но для него эта была природа, прошедшая застнки здраваго смысла, какъ его представляли при двор Людовика XIV и г-жи Ментенонъ. Драйденъ понималъ шекспировскую природу, уходя на недосягаемую даль отъ маленькихъ великихъ людей въ академическихъ кафтанахъ.
Но все это сплошной свтъ. О тняхъ мы почти не упомянули. Ихъ дйствительно въ англійской критик несравненно меньше, чмъ во всякой другой. Но идеала нтъ нигд.
Педантизмъ — явленіе столь же общечеловческое, какъ и геній, только еще боле распространенное, нетерпимость по всмъ направленіямъ также свойственна той стран, гд даже при Елизавет проклинали театръ. Не могла спастись и критика отъ этихъ недуговъ, хотя для англійской литературы сравнительно безвредныхъ и мимолетныхъ.
Любопытно, что резонерскій деспотизмъ и тупая нетерпимость дали генеральное сраженіе искусству въ совсмъ, повидимому, не подходящее время, въ XVIII вк, одновременно съ роскошнымъ разцвтомъ англійскаго романа и лирики.
Въ одушевленное и юношески бодрое теченіе новыхъ идей вдругъ врывается назойливое бормотаніе книгода, не обладающаго ни единой искрой художественнаго чутья и тмъ боле притязательнаго и въ результат авторитетнаго.
Вы помните тэновскую живопись, по обыкновенію, безцльную или затемняющую сущность дла, посвященную Джонсону! Вс эти мнимо-научные штрихи — ‘огромный мужчина’, ‘физіономія, изрытая золотушными шрамами’, ‘грязная рубашка’,— праздная болтовня, не имющая ничего общаго съ литературнымъ и умственнымъ обликомъ удивительнаго критика.
Нсколько строкъ нашего автора даютъ гораздо больше, чмъ страницы натуральныхъ жанровъ.
И вопросъ-то очень простой.
Джонсонъ просто холодный, грубый резонеръ, ни разу въ жизни не испытавшій эстетическаго ощущенія, своего рода капралъ формальнаго литературнаго благочинія, идолопоклонникъ механическаго искусства, а не души, и идеи и, слдовательно, прирожденный врагъ всего оригинальнаго и творчески-свободнаго.
Въ результат — настоящій варварскій натискъ на первостепенные таланты англійской поэзіи, Мильтона, Свифта, во имя удручающихъ моральныхъ банальностей и чисто средневковой узости умственнаго горизонта.
Дятельность Джонсона, какъ литературнаго приговорщика вошла какимъ-то клиномъ въ общій ростъ англійской критики, и не нашла ни учениковъ, ни подражателей.
Но Джонсонъ будто прервалъ живую традицію, загородилъ цлой громоздской библіотекой своихъ твореній свтлое течете идей Шекспира и Мильтона. На нкоторое время настала будто анархія, царство рецензентскаго своеволія, капризныхъ газетныхъ и журнальныхъ росчерковъ, безъ всякаго вниманія къ личностямъ поэтовъ и достоинству ихъ произведеній.
Анархія знаменуется дятельностью двухъ періодическихъ изданій, двухъ обозрній — Эдинбургскаго и Трехмсячнаго.
Въ извстномъ смысл они продолжали Джонсона: тотъ же мщанскій культъ посредственности, та же наклонность къ формальному самовластію надъ художниками, то же отвращеніе ко всякой независимой оригинальной сил.
Журналы только прибавили новую стихію, еще боле нетерпимую, чмъ морализирующее резонерство — церковное ханжество.
Статьи Обозрній безпрестанно превращались въ протоколы инквизиціоннаго сыска, и въ исторіи навсегда останутся памятными набги обозрвателей на Байрона и Шелли.
Остальные подвиги совершались въ соотвтствующемъ дух.
Ни одно изъ современныхъ знаменитыхъ именъ не избжало грязныхъ брызгъ клеветы и униженій. Вордствортъ, Бэрисъ раздляютъ участь Байрона и Шелли, причемъ составъ преступленія чаще всего — безнравственность личной жизни, атеизмъ, стремленіе подорвать основы общественнаго порядка.
Журналы влили въ себя вс подонки, какія только могли найтись въ глубинахъ англійскаго лицемрія, и именно усердіе ихъ погубило. Ужъ слишкомъ мало общаго съ искусствомъ было въ принципахъ и приговорахъ обозрвателей, и Байронъ нанесъ имъ первый смертельный ударъ.
А главное, само время шло противъ темныхъ операцій критики.
Заслугу Обозрній можно видть въ окончательномъ устраненіи изъ обихода критико-эстетическаго деспотизма Джонсона, вообще правилъ и предписаній изъ области піитики. Въ этомъ смысл и безпринципность, и анархія были полезны.
Но царство ихъ не могло укрпиться, и англійская критика не замедлила войти въ общеевропейское теченіе.
Въ новомъ направленіи для англійской литературы оказалось много стараго, давно ею завоеваннаго.
Новизна ограничилась прочнымъ установленіемъ сравнительнаго историческаго метода.
Но и этотъ методъ — логическое развитіе раннихъ идей. Если литература — зеркало современности, несомннно, она — творческая исторія и изучать ее слдуетъ въ зависимости отъ исторической дйствительности.
Отсюда также послдовательно возникаетъ интересъ къ самымъ основамъ и первоисточникамъ національнаго творчества, къ поэзіи, вообще къ національной старин.
Нашъ авторъ громадное значеніе придаетъ вліянію германской литературы и философіи на англійскую критику и считаетъ величайшей заслугой Карлейля — популяризацію нмецкихъ идей въ Англіи. По его мннію даже, будто открытіе германской литературы — величайшій фактъ со временъ Возрожденія.
Это очень краснорчиво въ устахъ англичанина. Даже для такой національной и могучей литературы, какова англійская, явилось необходимымъ идейное оплодотвореніе извн. Здсь убдительнйшее доказательство, насколько неизбжно и плодотворно взаимное литературное и идейное воздйствіе европейскихъ народовъ.
И все-таки, мы думаемъ, авторъ преувеличилъ значеніе карлейльской задачи, преувеличилъ именно для Англіи.
Что могла дать безусловно новаго англійской критик нмецкая поэзія? Она сама, въ лиц Гте и Шиллера, отцомъ своимъ признала Шекспира. Романтики нмецкіе и французскіе единодушно считали его своимъ учителемъ и вдохновителемъ, и англійскіе читатели романтической континентальной литературы на каждомъ шагу должны были чувствовать отголоски своего національнаго творчества.
Если такъ стоялъ вопросъ относительно искусства, не могла существенно измнить дла и критика.
Германская философія въ начал XIX вка сосредоточила пристальное вниманіе на искусств и его задачахъ. Ни одна система не обходилась безъ эстетики.
Но конечные выводы нмецкихъ философовъ опять ничмъ не могли изумить англійскихъ критиковъ, если только они твердо знали прошлое своей критической литературы.
Мильтоновское изображеніе поэта, Защита поэзіи Сиднея по существу предвосхищали самыя выспреннія и совершенныя представленія о нравственномъ смысл и общественномъ назначеніи поэзіи.
Длая эти оговорки, мы отнюдь не желаемъ подрывать права нмецкихъ философовъ на оригинальность и глубину художественныхъ идей. Мы только подчеркиваемъ совпаденіе результатовъ наиболе зрлой философской мысли съ естественными внушеніями свободнаго національнаго творчества.
Шекспиръ ясно представлялъ и превосходно выразилъ принципъ художественнаго реализма, Мильтонъ блистательно опредлилъ поэта, какъ дятельную личность. Ни у того, ни у другого нтъ общей философской системы, обусловливающей ихъ художественный символъ вры. Но за то и Шекспиръ, и Мильтонъ — истинно творческіе таланты, непосредственно связанные съ живою дйствительностью и національнымъ геніемъ своего народа.
Результатъ какъ нельзя боле внушительный. Онъ безъ всякихъ подробныхъ изъясненій опредляетъ непогршимые пути искусства и устанавливаетъ направленіе, какимъ должна слдовать критика въ цляхъ достигнуть возможно плодотворнаго идейнаго значенія и научнаго достоинства.