Incorrigs et incorrigibles, Иванов Иван Иванович, Год: 1898 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 24 минут(ы)

INCORRIGS ET INCORRIGIBLES.

По поводу книгъ: Georges Pellissier — Etudes de littrature contemporaine, Paris. 1898, Ren Doumic. Etudes sur la littrature franaises. Paris. 1898.

Просвщенное человчество, жадное до сильныхъ ощущенія за послднее время можетъ быть вполн довольно. Нація, не мене трехъ столтій исполняющая первыя драматическія роли на міровой сцен, устроила чрезвычайно любопытный и оригинальный спектакль. Продолжается онъ почти цлый годъ, но и до сихъ поръ не предвидится конца. Съ каждымъ актомъ интрига становится сложне, развязка загадочне и никто не знаетъ, при какой грозной трагической катастроф въ послдній разъ упадетъ занавсъ.

Пьеса оффиціально именуется Дло, но по значительности содержанія и по таинственному ужасу, окутывающему ея исходъ, она можетъ быть названа новой гибелью боговъ. Вопросъ идетъ о судьб величайшихъ силъ и идей, какими живетъ современный европейскій міръ. Демократія, парламентъ, всеобщая подача голосовъ — все это захвачено безконечной драмой и въ боле отдаленной перспектив нкоторые проницательные взоры видятъ еще боле внушительную жертву — Францію, какъ страну и государство.

Страшный крикъ ‘отечество въ опасности!’, раздавшійся въ Париж боле ста лтъ тому назадъ, въ разгаръ великой революціи, вновь повторяется уже по всей Франціи. Столь же зловщіе отголоски несутся это всхъ предловъ цивилизованнаго міра, часто не мене страстные, чмъ на самой сцен дйствія. Надъ цлымъ народомъ, надъ всей его исторіей и надъ его будущимъ произносятся смертные приговоры, исполненные состраданія или гнва, но одинаково безпощадные,— произносятся среда вншняго и внутренняго мира страны, приговоры, какихъ не слышно было ни посл четырнадцатаго іюля, ни посл Ватерло.

Этихъ рзкихъ чувствъ нельзя объяснить случайными настроеніями, напримръ, національной враждой или международной политикой. Судъ совершается на основаніи высшихъ общественныхъ идеаловъ — справедливости и свободы. Судьи припоминаютъ исторію. Судьи призываютъ въ свидтели славное прошлое великой націи и ставятъ его укоризной постыдному настоящему. Францію обвиняютъ не въ мимолетномъ ослпленіи и поправимой ошибк, а въ измн вковымъ преданіямъ своей цивилизаціи, въ сознательной утрат высокаго историческаго положенія среди культурныхъ народовъ.

Въ Англіи, въ Германіи, въ Италіи не видятъ больше смысла въ существованіи ‘третьей республики’. Она сана подвела свои итоги и превратила въ лицемріе и легкомысліе свои притязанія на братство, равенство и свободу.

Но пусть бы улики и сожалнія ограничились чужимъ общественнымъ мнніемъ. Франціи не привыкать считаться съ коалиціями народовъ и государствъ. Она могла бы и теперь внести въ свою исторію лишнюю страницу героической идейной славы, затмевающей даже наполеоновскія лтописи. Ничего подобнаго не суждено ей…

Длу Дрейфуса выпала исключительная привилегія. Почему?— ближайшій отвтъ вполн ясенъ. Въ республик всякій вопросъ, затрогивающій правительство, становится всенароднымъ вопросомъ. Министерство ничто иное, какъ исполнительная коммиссія парламента, парламентъ — законодательная коммиссія націи, очевидно, министерская ошибка или недоразумніе здсь то же самое, что предметъ пущенный по наклону, съ вершины пирамиды. Но въ нашемъ случа имются два оригинальныхъ факта, совершенно новыхъ во внутренней политик западныхъ государствъ. Одинъ — необыкновенно сильное и глубокое отраженіе единичнаго судебнаго процесса на общественномъ мнніи Франціи и заграницы, другой — неслыханное положеніе французскаго писателя предъ своими соотечественниками

Можно ли представить въ теоріи, что кучка, будто бы, злонамренныхъ людей, ‘синдикатъ’ международныхъ авантюристовъ способенъ потрясти миръ и благоденствіе сорокамилліоннаго государства? Можно ли поврить, будто анонимный заговоръ биржевиковъ и журналистовъ способенъ вызвать междоусобную войну въ стран съ всевозможными гражданскими вольностями, свободой слова, публичныхъ собраній, всеобщей подачей голосовъ? А между тмъ о гражданской войн говорятъ солиднйшіе органы французской печати и приходятъ въ крайнее нервное волненіе при всякомъ новомъ акт удивительной судебной драмы. Естественно ли народу, пережившему столько отвтственнйшихъ историческихъ опытовъ, снова бросаться въ бездну смутъ и переворотовъ по поводу хотя бы даже вопіющаго преступленія нсколькихъ своихъ министровъ и судей?

А между тмъ, общество видимо ощущаетъ лихорадочный трепетъ предъ вроятной грозой. На улиц и въ печати оно съ подобострастнымъ восторгомъ привтствуетъ армію и, кажется, самое слово l’arme, для современнаго француза начинаетъ окончательно замнять столь когда-то чарующіе звуки la patrie и la libert.

По крайней мр, разсудительнйшій журналъ, обозрвая недавно слабыя и сильныя стороны Франціи, пришелъ къ одному ршительному выводу. Франція питаетъ ‘страстную привязанность къ своей арміи’ и вотъ почему. ‘Въ то время, когда золото и серебро являются самыми чтимыми идолами, армія представляетъ собой самоотреченіе, строгость жизни, безкорыстіе. Среди общества недисциплинированнаго и болтливаго, гд часто подчиненные становятся командирами, армія представляетъ порядокъ, правильность, достоинство, умющее подчиняться и молчать. Не касайтесь арміи! Что бы съ нами ни случилось, она высшая наша защита и изъ всхъ надеждъ самая прочная’ {Revue des deux Mondes. 1 juin 1898, p. 684.}.

На этотъ же мотивъ не перестаетъ кричать и уличная толпа, и судебная, и парламентская публика. Франція снова переживаетъ моменты сильнйшаго воинственнаго азарта, созданные когда-то Наполеономъ въ самый разцвтъ цезаризма. Когда вы читаете въ современныхъ французскихъ газетахъ подробнйшіе отчеты о публичныхъ оваціяхъ генераламъ и прочимъ чинамъ, вамъ невольно припоминаются сцены наивнаго безумія, сопровождавшія нкоторыя особенно эффектныя представленія бонапартовской фееріи, напримръ, первую раздачу ордена почетнаго легіона.

Но вдь тогда самъ глава государства былъ генераломъ и командиромъ, управлялъ Франціей генералами и унтеръ-офицерами. Теперь правители страны не носятъ ни сабель, ни военныхъ мундировъ. Это люди мирнаго гражданскаго строя. На какую же тусклую и грустную роль осуждаютъ ихъ тріумфы единственной надежды страны? Это — своего рода меровинги, существующіе только по милости майордомовъ.

Фактъ, очевидно, неестественный, не соотвтствующій ни законнымъ порядкамъ государства, ни культурному уровню націи. Его и признаютъ не столь воинственные французы величайшимъ кризисомъ, какой только переживала третья республика. Мы думаемъ, это даже кризисъ не одной республики, а французской націи, какъ политической силы. Уже второй разъ за послднее десятилтіе она подходитъ къ роковой зминой пасти, неотразимо ее влекущей черезъ вс республики и конституціи. Буланже неудачно разыгралъ роль человка на лошади, во дло не въ личности. Поучительна возможность подобнаго явленія. Оно характеризуетъ почву и атмосферу. Оно можетъ обнаружиться внезапно, при всякомъ удобномъ случа, все равно, имются ли на лицо готовые бонапарты или нтъ?

Издали мы можемъ сколько угодно ужасаться предъ такими жупелами, какъ цезаризмъ, военная диктатура. И просвщенные французы будутъ даже задавать тонъ, они очень тщательно высчитаютъ, чего стjили Франціи дв имперіи матеріально и нравственно, съ большимъ остроуміемъ изобличатъ первобытность ?скотской геніальности’ Наполеона I и ничтожество и проходимство Наполеона III. Но все это выйдетъ однимъ парадомъ учености и словесности.

Въ теченіе десятилтій даже литература и писатели не успютъ излечиться отъ бонапартизма. Беранже какъ былъ, такъ и останется истинно національнымъ французскимъ поэтомъ. Онъ найдетъ свое духовное потомство и при третьей республик, въ самыхъ ндрахъ отечественнаго литературнаго святилища.

Для чувствительнаго и вародолюбиваго ‘безсмертнаго’ Knne Наполеонъ все еще Mon Empereur! И онъ готовъ безъ устали писать оды имперскому орлу и императорской казарм. Онъ не останется въ одиночеств.

Головокружительная карьера Бонапарта до нашихъ дней священный завтъ для французскихъ юныхъ борцовъ за существованіе. Они вс боле или мене растиньяковской породы по своей ршительности ‘сокрушать препятствія’ и ‘завоевывать Парижъ’. Бальзакъ, лично убжденный бонапартистъ, обезсмертилъ національное нравственное и культурное направленіе. И новйшій романистъ вполн кстати заставляетъ своихъ предпріимчивыхъ героевъ сходиться у могилы Бонапарта за благословеніемъ и энергіей на трудный жизненный путь {Романъ Les Dracins,Maurice Barr&egrave,s’а.}.

‘Великій императоръ’ — національная слава въ литератур. Отчего же не быть ему народной гордостью? Именно поэты демократическаго направленія неизмнные исповдники наполеоновскаго культа. До сихъ поръ еще трещитъ барабанъ Беранже, на помощь прибавилась свирль Коппе. Оба — увнчанные пвцы гризетокъ и ‘дочерей народа’, слдовательно, призванные руководители и выразители народныхъ сочувствій и надеждъ и въ заключеніе оба прирожденные лауреаты цезаризма, въ комъ бы онъ ни воплощался.

Что же удивительнаго, если парижская улица ежеминутно готова поднять на смхъ несчастный фракъ и пасть предъ блестящимъ мундиромъ? Она воспитана въ такомъ дух, и никто изъ имющихъ власть слова и таланта не пытался ее перевоспитать, и мене всего французская литература’.

Франція гордится своимъ міровымъ назначеніемъ ‘великой сятельницы плодотворныхъ и благородныхъ идей’.. И гордость справедлива. Міръ дйствительно вычиталъ изъ французскихъ книгъ не мало такихъ идей. Правда, вс он большей частью заимствованы и присвоены, но зато превосходно разъяснены и энергически направлены на жизнь. Одного только міръ не нашелъ въ этой сокровищниц: глубоко- развито то и практически-цлесообразнаго и дятельнаго демократизма.

Читатель изумится. Какъ! французская литература, съ ея Руссо въ теоріи и suffrage universel на практик не демократична? Литература съ Викторомъ Гюго въ поэзіи и Мишл въ наук не демократична? Что же тогда называется демократизмомъ, если провозглашеніе народа владыкой земли и превращеніе лакея въ политическаго генія не демократично?

Вроятно, нчто другое. Иначе мы не были бы свидтелями странныхъ фактовъ.

Никто, конечно, не станетъ отрицать у французскаго народа очень высокой интеллигентности и у французскаго правительства искренней заботливости о народномъ просвщеніи. Но при всхъ этихъ отрадныхъ явленіяхъ, французскіе писатели встрчаютъ глубокое равнодушіе именно въ народ. Ни одна подписка на памятникъ писателю не иметъ успха. Даже въ родныхъ городахъ покойныхъ литераторовъ статуи воздвигаются съ большими затрудненіями, и то благодаря литературнымъ кружкамъ, мстнымъ самоуправленіямъ или правительству. Среди неудачниковъ на первомъ мст стоитъ имя Гюго.

Французская печать горько стуетъ на ‘всеобщее безразличіе толпы къ людямъ, чьи труды просвщали и услаждали ее’.

Мы думаемъ, эти вещи несовмстимы. Толпа безразлична къ великимъ покойникамъ именно потому, что они слишкомъ мало ее просвщали и весьма недостаточно услаждали въ смысл облегченія жизненныхъ тягостей, какъ и желаетъ понимать стующій журналистъ.

Очевидно, звзды даже первостепенныхъ французскихъ геніевъ творчества проходили холодными метеорами надъ толпой. И продолжаютъ до сихъ поръ тотъ же путь. Французской книжной торговл давно извстенъ фактъ, что она живетъ преимущественно заграничнымъ спросомъ. Напримръ, романовъ Золя, въ подлинник, даже въ Россіи потребляется вдвое больше, чмъ во всей Франціи, кром Парижа. И Золя имлъ серьезныя основанія вопіять на привилегію русскихъ издателей — пользоваться его капиталомъ безвозмездно. Не меньше имлъ права и Ренэ Думикъ, объявить современную французскую литературу ‘въ опасности’ — при ея оторванности отъ народа и народныхъ интересовъ. И критикъ предлагалъ пути къ спасенію: изгнать изъ литературы неограниченную власть любовнаго вопроса и другихъ темъ, понятныхъ только для литературнаго или свтскаго міра, и замнить все это задачами общественной и личной нравственности, соціальнаго строя.

Критика подняли на смхъ въ той самой печати, какая оплакивала судьбу Гонкуровъ, Бальзака, Мюссе*и Гюго у равнодушной толпы. Смхъ еще разъ доказалъ неизлчимую слпоту политическихъ и литературныхъ демократовъ Франціи. Они искренне воображаютъ, будто для народа столь же занятны и поучительны тайны ‘четырехъ ночей’, какъ для постителей Maison dore и Caf riche. Они не понимаютъ настоящаго смысла и другихъ несравненно боле краснорчивыхъ фактовъ, не литературы, а общественной жизни.

Мы ежедневно узнаемъ поразительныя вещи. Золя подвергается жесточайшимъ оскорбленіямъ толпы. Его осыпаютъ бранью, онъ принужденъ опасаться за свою жизнь, въ письм къ министру онъ прямо говоритъ объ убійств, угрожающемъ ему. Его травятъ, какъ врага общества и измнника отечества. Онъ, еще вчера одинъ изъ первыхъ гражданъ Франціи, вдругъ очутился вн государственныхъ законовъ и общественной терпимости. За что? Какое преступленіе можетъ оправдать этотъ яростный натискъ толпы культурнйшей страны ХХ-го вка на человка, украсившаго лишними лаврами ея національный геній? Даже въ средніе вка далеко не везд и не всегда, толпа съ такой жестокостью преслдовала уже осужденныхъ еретиковъ на мст ихъ казни.

А между тмъ Золя не повиненъ ни въ ереси, ни въ преступленіи. Онъ, можетъ быть, заблуждается и Дрейфусъ осужденъ по заслугамъ. Но сомнніе въ правд человческаго суда, если это только не инквизиція, никогда |не считалось преступленіемъ.

Нтъ. Грхъ Золя совершенно другой, не защитника Дрейфуса и не изобличителя военнаго суда, а многовковой грхъ французскаго писателя. Толп представился случай показать, какая глубокая пропасть лежитъ между ней и современными литературными знаменитостями. Слава Золя возникла и росла вн народнаго кругозора. Она искала почвы и питательныхъ соковъ за предлами демократіи, ‘просвщала и услаждала’ кого угодно, только не толпу. Даже когда талантъ писателя обращался къ жизни и нравственному міру народа, онъ длалъ это не подъ вліяніемъ сочувствія именно этимъ предметамъ, не съ цлью изученія народа ради него самого, а чтобы извлечь изъ этой темной области черты и краски на удивленіе и праздную потребу другого міра. И писатель скоре совершалъ экскурсію туриста въ невдомый и своеобразный край, чмъ вступалъ въ него, какъ соотечественникъ и другъ. Онъ стремился извлечь изъ своего разсчитаннаго путешествія гораздо больше рдкостей, чудесъ и поражающихъ достопримчательностей, чмъ простой жизненной правды. Если онъ принимался говорить народной рчью и передавать народное міросозерцаніе, это выходило щегольствомъ артиста и этнографа, литературнымъ упражненіемъ на не мене экзотическую тему, чмъ старинныя филантропическія пьесы изъ жизни невольниковъ С.-Доминго съ ихъ жаргономъ и прочимъ ‘мстнымъ колоритомъ’.

Народъ превосходно понималъ смыслъ сначала барской, потомъ буржуазной игры. Его меньше оскорбило бы полное равнодушіе къ уродствамъ и скорбямъ его быта, чмъ чисто-артистическая или промышленная эксплуатація этого быта. Равнодушіе могло свидтельствовать о невдніи, эксплуатація доказывала несомннную органическую отчужденность просвщенныхъ геніевъ отъ толпы. Геніи, при всей яркости красокъ на своихъ изображеніяхъ народной судьбы, не переставали пользоваться искренней благосклонностью какъ разъ виновниковъ и защитниковъ неестественнаго порядка.

Золя, авторъ Земли и Жерминаля, ne утратилъ ни на одну минуту популярности среди читателей Нана и не проложилъ Путей къ сердцамъ крестьянъ и рабочихъ. Онъ выполнилъ свой долгъ добросовстнаго поставщика свжаго матеріала, той самой публик, какую Мюссе очаровывалъ сверхъестественно тонкой исторіей чувственныхъ волненій двадцатидвухъ-лтней жертвы парижскихъ бульваровъ, предъ какой мучительно вытягивается и кольцомъ сгибается Поль Бурже на томъ же поприщ психологическаго анализа салонныхъ прелюбодяній.

Какое дло народу до этой Гекубы? И могъ ли онъ проникнуться уваженіемъ къ такой національной слав? Скоре онъ могъ усвоить безусловно несправедливое, но по положенію вещей естественное представленіе. Этому Золя, столь усердно торговавшему ‘документами жизни’ и ‘записными книжками’, отчего не распространить круга своего литературнаго промысла? Ему, сорокъ лтъ служившему развлеченіемъ для ‘жирныхъ буржуа’, отчего не послужить имъ же защитой и украшеніемъ? Отчего не взять и соотвтствующей дани за услугу, такъ какъ до сихъ поръ ничто не обличало у писателя наклонности къ безкорыстному подвижничеству за правду, за честь и счастье униженныхъ и оскорбленныхъ?

И уличные листки могутъ безнаказанно бросать въ лицо писателю улику въ продажности, въ сдлк съ мошенническимъ синдикатомъ. И улика легко можетъ найти доврчивую публику.

У нея заране составилось предубжденіе именно въ этомъ смысл. Иначе она но покрывала бы воплями ярости, и не грозила бы варварской расправой въ отвтъ на торжественныя клятвы великаго писателя въ своемъ рыцарскомъ исканіи одной лишь справедливости. Она не вритъ ему, потому что онъ ничмъ не заслужилъ ея доврія. Онъ для нея чужакъ и буржуа. Посл его смерти она не дастъ ни сантима на его монументъ, при жизни у нея нтъ побужденій щадить его достоинство гражданина и человка, потому что оно никогда не было связано съ ея достоинствомъ и ея прогрессомъ.

И Золя не исключеніе, не какой-либо рдкостный образчикъ литературнаго скопчества. Онъ, напротивъ, образцовый представитель французской литературы, все равно, именуется ли она романтизмомъ. натурализмомъ или психологическимъ анализомъ.

II.

Въ двухъ сборникахъ критическихъ статей, при всей случайности содержанія, множество фактовъ, доказывающихъ нашу мысль. Даже одинъ изъ авторовъ — довольно любопытный фактъ — Ренэ Думикъ.

Критикъ изъ молодыхъ да ранній, достойный сотрудникъ Брюветьера и Лемэтра въ классическомъ, журнал. Правда, Брюнетьеръ прямой наслдникъ Буало и Лагарпа, а Лемэтръ — вольный казакъ не только школъ и направленій, а вообще идей и вкусовъ. Но у нихъ имется существенная общая черта: мщанскій характеръ чувствъ и настроеній и прирожденная ненависть къ живой прогрессивной идейности въ искусств. По общественному смыслу это одна школа педантовъ и буржуа. У нея не пользуется кредитомъ ни одинъ писатель, сколько-нибудь безпокойный и въ особенности писатель-политикъ и моралистъ. Въ ней воспитывается и Думикъ, юный левитъ академической церкви, хотя онъ и возстаетъ противъ эротической маніи отечественной литературы.

По катехизису вры онъ безпощадный врагъ XVIII-го вка и революціи. Воюетъ онъ по правиламъ импрессіонисткой тактики, не обременяя сообразительности и даже вниманія своихъ читателей. Два-три эпизода, легкая передержка, небрежная подтасовка, нсколько восклицательныхъ знаковъ и многоточій и ‘этюдъ’ готовъ. Гораздо печальне другое свойство молодого таланта,— плохое званіе предмета.

Думикъ, напримръ, терпть не можетъ г-жи Жоффренъ и у насъ нтъ ни малйшаго желанія защищать эту дйствительно мало почтенную даму. Но всякія чувства слдуетъ непремнно основывать на обстоятельномъ знакомств съ вопросомъ, особенно если эти чувства отрицательныя. Критикъ, крайне недовольный г-жей Жоффрэнъ, огорчается тмъ, будто она единственная спаслась отъ популярнйшей во французской литератур сатиры на ученыхъ барынь. Огорченіе совершенно напрасно.

На г-жу Жоффрэнъ существуетъ нсколько сатиръ, и между ними много надлавшая шуму комедія одного изъ поклонниковъ Шекспира въ XVIII вк, Рэтлиджа Le Bureau d’esprit. Кром того, сказка, называющая въ самомъ заглавіи свою жертву по имени Le caf promis par М-me Geoffrin. Пьеса до такой степени зло и прозрачно описывала салонъ г-жи Жоффрэнъ съ ея гостями, что энциклопедисты, по словамъ современниковъ, даже прибгли къ защит властей {Подробности объ этихъ произведеніяхъ въ нашей книг Политическая роль французскаго театра въ связи съ философіей XVIII вка. М. 1895 г., стр. 399 etc.}. О комедіи Думикъ могъ узнать изъ какого угодно источника прошлаго вка, даже изъ Корреспонденціи Гримма, или, еще лучше, изъ переписки Вольтера съ Даламберомъ. Но ‘докторъ’, какъ его именуютъ французскіе журналы, повидимому, не доросъ или, врне, переросъ подобные пустяки. И онъ правъ.

У Думика изъ того же буржуазно-академическаго прихода есть образецъ, весьма извстный критикъ и историкъ литературы, Фаге. Этотъ враждуетъ съ Вольтеромъ и, конечно, вообще съ XVIII вкомъ, но опять, къ сожалнію, смутно представляетъ главнйшія явленія непріятной эпохи. Онъ пишетъ статью о Франціи въ 89 году и увряетъ своихъ читателей, будто въ cahiers, т. е. въ избирательскихъ инструкціяхъ депутатамъ генеральныхъ штатовъ нтъ отголосковъ ни Монтескье, ни Руссо, ни другихъ философовъ {Revue Bleue. 9 oct 1897. Объ отраженіяхъ философіи XVIII в. въ cahiers, см. О. с., стр. 15 etc.}. Отважный авторъ просто не читалъ документовъ, о которыхъ ршается говорить. А редакція весьма распространеннаго журнала, очевидно, стоитъ на уровн учености своего сотрудника. Такъ, въ современной Франціи пишутся бойкія разсужденія на историческія темы! И что особенно любопытно, доблестями отличаются непремнно литераторы солиднаго образа мыслей въ литератур и въ политик.

Думикъ не отстаетъ отъ старшихъ. По поводу вопроса о стату Полю Верлэну онъ написалъ чрезвычайно энергическое обозрніе Парижскихъ статуй. Что Верлэнъ врядъ ли заслужилъ монументъ — это не подлежитъ сомннію. Да не съ этимъ поэтомъ и сражается Думикъ. Цль его несравненно серьезне: ему захотлось наложить руку на вс преданія, связанныя съ новой демократической Франціей. Онъ на пространств журнальнаго фельетона подвергъ уничтожающему пересмотру славу Этьенна Марселя, Доле и Дидро. Марсель въ XIV вк пытался выполнить ту самую программу третьяго сословія, какая осуществилась лишь четыре съ половиной столтія позже. Доле боролся съ французскимъ правительствомъ, жестоко преслдовавшимъ ученую и философскую литературу возрожденія, и погибъ, наконецъ, на костр. Думикъ присоединяется къ врагамъ Марселя и сочувствуетъ инквизиторамъ: оба простые бунтовщики и нарушители законовъ. Что касается Дидро, здсь процессъ еще проще. Дидро написалъ нсколько произведеній вольнаго содержанія. Они, конечно, важне всей Энциклопедіи, художественной критики Дидро и прочихъ его сочиненій. Обо всемъ этомъ даже можно и не упоминать, а сразу покончить съ авторомъ Монахини смертнымъ приговоромъ за разрушеніе нравственности, хотя бы повсть и была написана какъ разъ въ обличеніе фальшивой, притворной нравственности.

Другой нашъ авторъ, Пелиссье, не принадлежитъ къ этой по* род моралистовъ. Онъ ршается высказать совершенно еретическое, по ныншнимъ временамъ, мнніе: Вольтеръ въ высшей степени способствовалъ воспитанію общественной совсти и прогрессу соціальной нравственности. Пелиссье останавливается на старомъ, но въ наши дни затемненномъ вопрос: Вольтеръ боролся съ извращеннымъ христіанствомъ, а не съ божественнымъ ученіемъ исуса Христа’. Такъ выражался самъ Вольтеръ, по справедливому сужденію критика, боле христіанинъ, чмъ преслдовавшіе его іезуиты и ханжи. Пелиссье заканчиваетъ свою рчь воодушевленнымъ прославленіемъ гуманности и терпимости Вольтера… Въ новйшей французской публицистик эти строки приходится привтствовать, какъ втеръ съ юга-запада: до такой степени расплодились здсь Розенкранцы, Гильденштерны и даже Полоніи!

И Пелиссье безъ всякихъ противорчій и уклоненій въ сторону борется за литературу, полную живой гражданской мысли. ‘Поэзія должна быть дйствіемъ’, это значитъ принимать живйшее участіе въ нуждахъ ‘темной толпы’ и въ судьбахъ своей родины.

Кажется, ничего нтъ наглядне и обязательне этой истины. Трудно представить, сколько разъ она повторялась въ стихахъ и въ проз, въ искусств и въ критик. И все-таки повтореніе ея приноситъ честь повторяющему и идеалъ остается, по прежнему, далекимъ и едва ли достижимымъ. До такой степени онъ противорчить сознанію и инстинктамъ современной французской литературы! Она, напримръ, по поводу ибсеновскихъ пьесъ изобрла особый терминъ — идейный театръ, le thtre ides и принялась обсуждать новое направленіе.

На посторонній взглядъ — совершенно непонятное открытіе. Что же можно представить боле идейнаго, какъ не драмы романтиковъ, Гюго, Виньи, Дюмк? Или романтическая идейность не идетъ въ счетъ: она слишкомъ наивна и отвлеченна? Она подсказана чисто литературными задачами школы, а не глубокимъ познаніемъ жизни и серьезно-продуманнымъ планомъ преобразовать ее?

Выходитъ такъ. Французскими писателями искони управляла эстетика, внушала имъ самые отчаянные протесты и оригинальные порывы, производила настоящія революціи среди книжной и театральной публики. Но собственно дйствительность, правда жизни отъ всего этого шума и движенія выигрывала только косвенно, и выигрышъ обыкновенно былъ весьма сомнительной цнности и практичности.

Это — капитальный фактъ французской литературы. Она въ своемъ прогресс шла не отъ опыта, а отъ теоріи, не отъ потребности въ глубокихъ общественныхъ преобразованіяхъ, а отъ разсудочныхъ эстетическихъ соображеній. Эта истина блистательно подтверждается художественными созданіями той или другой школы.

Они, какъ подлинныя дтища отвлеченій и теорій, мене всего соотвтствовали реальнымъ явленіямъ. Литературные герои возникали и развивались просто какъ драматизированныя формулы эстетики, а не какъ жизненные типы. Они служили боевыми и метательными снарядами въ войн чисто-художественныхъ направленій, и понятно., чмъ эффектне и крикливе былъ вымыселъ, тмъ храбре выходилъ натискъ и громче побда. Авторъ выигрывалъ, но непремнно въ ущербъ естественности и простот творчества.

Вс эти соображенія цликомъ относятся къ нашему вопросу, къ демократическимъ вдохновеніямъ французской литературы.

Они впервые заявили о себ въ XVII вк, потомъ развились въ романтизм. Это одно непрерывное теченіе, временно прерванное наполеоновской реакціей. Въ чемъ же оно заключалось?

Противъ него стойлъ классицизмъ съ его обоготвореніемъ героевъ-принцевъ и высокородныхъ господъ, съ его чисто лакейскимъ презрніемъ къ peuple stupide, съ его восточнымъ раболпствомъ предъ тунеяднымъ тупымъ меценатствомъ, съ его шутовской идеализаціей титуловъ и привилегій. Врагъ чрезвычайно сильный, взрощенный вками и успвшій отравить даже тхъ, кого онъ топталъ въ грязь и лишалъ человческаго образа. Всякое столкновеніе съ нимъ неминуемо превращается въ страстный горячій бой. Его рабское преклоненіе предъ кровью и породой, доходящее до самоотреченія, должно вызвать такой же стремительный отпоръ и направить сочувствія протестантовъ въ противоположную сторону.

Процессъ мысли выяснился немедленно, и именно мысли, а не наблюденій. Протестанты восклицали, вы говорите, народъ — это не люди, мужики — полузври, лишенные человческаго смысла и сердца, ихъ міръ — сплошная темнота и жестокость. Нтъ! Какъ разъ наоборотъ. Безсердечны, глупы и пошлы — это ваши маркизы и виконты, а истинная мудрость и гуманность на лон природы, подъ кровлями убогихъ хижинъ, на страдныхъ поляхъ земледльцевъ. Мы это вамъ покажемъ. Смотрите: вотъ — Le paysan philosophe, La suivante gnreuse, Socrate rustique. Послушайте, какъ они дльно и краснорчиво разсуждаютъ объ естественныхъ правахъ человка, о феодальныхъ порядкахъ, какъ они доблестно и умно защищаютъ свое достоинство предъ знатными насильниками, какъ остроумно смются надъ пошлостями и глупостями высшаго общества, какъ мтко противопоставляютъ природу и здравый смыслъ кривлянью, жеманствамъ и привередничествамъ большихъ господъ и барынь! Это дйствительно цлая философія, своего рода сократовскіе монологи и діалоги. Какая-нибудь Нинетта или Матюрэнъ могутъ на весь міръ посрамить глупаго и развратнаго маркиза и поднять на смхъ весь дворъ французскаго короля.

Умилительная картина! Убждены ли вы, наконецъ, что именно въ народ непочатый уголъ всевозможныхъ добродтелей, нравственной красоты и силы?

Да, несомннно, убждены, но только при одномъ условіи, если вы раньше готовы были врить подобнымъ же упражненіямъ классиковъ, т. е. васъ не возмущалъ тоскующій и мечтающій галантный Неронъ, еще боле свтскій кавалеръ Александръ Македонскій, безукоризненный Донъ-Кихотъ въ лиц какого-нибудь повелителя гунновъ или лонгобардовъ, образцовый смшной маркизъ съ именемъ Ахиллеса или Ореста. Если вы съ наивно-врующимъ сердцемъ допускали вс эти чудеса, вы искренне будете поражены диссертаціями ‘деревенскихъ Сократовъ’ и ‘благородныхъ служанокъ’. Но горе вамъ, если вы не могли принимать въ серьезъ галантерейной лавочки Расиновъ и Корнелей, вы найдете мало народнаго и деревенскаго въ новой демократической литератур.

Вы, конечно, не усомнитесь въ томъ, чтобы крестьяне не могли отдавать себ яснаго отчета въ феодальныхъ неправдахъ и въ вопіющихъ порокахъ своихъ господъ. Вы безусловно врите Вольтеру, что философія XVIII вка — просто ‘здравый смыслъ’, и главнйшія идеи этой философіи относительно личной и общественной нравственности вполн доступны разумнію народа. Но дло не въ здравомъ смысл и не въ философіи, а въ краснорчіи и философствованіи. Когда впослдствіи крестьянскія инструкціи и челобитныя въ генеральные штаты станутъ разсуждать объ отвлеченныхъ вопросахъ, вы поймете, что форма и подробное развитіе мысли не дло народа, а тхъ, кто бралъ на себя трудъ ‘здравый смыслъ’ крестьянъ представить въ изящной литературно-обработанной рчи.

Но демократическіе драматурги требуютъ отъ васъ не такой ограниченной вры. Они желаютъ вызвать у васъ настроенія салонныхъ жеманницъ и ихъ кавалеровъ, съ дтски-очарованными очами слдившихъ за сценическими эволюціями чудо-Нероновъ и Аттилъ. Они внушаютъ вамъ, что во французскихъ деревняхъ держатъ гражданскія рчи по всмъ правиламъ логики и стилистики. Врятъ ли сами храбрые друзья народа въ эти чудеса? Трудно сказать.

Достоврно одно: этого именно вопроса не задаютъ себ творцы деревенскихъ Сократовъ. Они на пол сраженія, предъ ними строй ливрейныхъ піитъ и барскихъ потшниковъ. Время ли здсь разсуждать о естественности и реализм? Да и годенъ ли еще для воинственныхъ цлей подлинный мужикъ? Можно даже наврное сказать: при извстныхъ обстоятельствахъ совершенно негоденъ, именно когда общество органически неспособно понимать и цнить естественную красоту и скромную будничную добродтель.

И такъ, да будетъ сынъ народа философъ и герой!

Какой практическій результатъ можно вывести изъ этого недосягаемо-выспренняго символа? Если народъ такъ мудръ и такъ могущественъ, пусть живетъ какъ ему угодно. Если у него имются нужды, если его удручаютъ разныя нестроенія быта, пусть самъ справляется съ ними. Другимъ впору оберечь себя отъ такого богатыря..

Приблизительно такъ должны были разсуждать законодатели революціи, мене всего законодательствовавшіе въ пользу народа. Отмна привилегій и уничтоженіе феодализма одинаково интересовали и буржуа и народъ: первыхъ еще больше съ чисто политической точки зрнія. Но дальше дороги бдняка и богача расходились въ разныя стороны. И законодатели третьяго сословія полагаютъ основы тому экономическому законодательству, какое оставалось развить Наполеону.

Гаага революціи поступили въ пользу буржуазіи, а силы ея немедленно пришлось направить противъ театральныхъ философовъ и героевъ. Уже съ осени 89 года приходится изобртать военные законы противъ толпы, грозить ей экзекуціями, запрещать сходки и рабочія ассоціаціи, оберегать неприкосновенность и свободу взаимныхъ отношеній между хозяевами и рабочими, народную нужду лчить благотворительностью и уголовными карами…

Такъ отвтила жизнь на литературу!

Матюрэны и Бастіэны, подвизавшіеся на сцен въ качеств нравственныхъ и общественныхъ преобразователей, въ дйствительности попадали подъ пули демократическаго маркиза Лафайэта или за бродяжество размщались по тюрьмамъ, а то и по галерамъ. И какой длинный и тягостный путь предстоялъ народу, чтобы на самомъ дл пріобрсти себ право и возможность краснорчиво разсуждать о человческихъ правахъ и о законахъ природы! Мсто феодаловъ съ пергаментами и грамотами заняли еще боле грозные и несравненно сильнйшіе и опытнйшіе сеньеры съ акціями и банковыми билетами. Истинно демократическая борьба только начиналась.

На помощь демократіи опять явилась литература. Романтики облеклись въ тоги трибуновъ и повели блестящія рчи за униженныхъ и оскорбленныхъ. Они поспшили выставить образцоваго героя-плебея и однимъ его лицезрніемъ повергнуть въ столбнякъ надменныхъ аристократовъ и наглыхъ мщанъ.

Герой дйствительно великолпенъ. Викторъ Гюго истинно геніальный поэтъ-ораторъ съ темпераментомъ бойца-коновода и воображеніемъ естественнаго человка въ классическомъ смысл слова. И ужъ онъ постарался взбсить разжирвшихъ буржуа и осовлыхъ филистеровъ)

Какая головокружительная галлерея лицъ и костюмовъ! Одинъ портретъ и одинъ нарядъ стоитъ сотни пестрыхъ высокородныхъ шутовъ стараго времени. Тамъ мушки, ленты, чулки, пряжки — здсь плащъ бандита, мундиръ испанскаго гранда о здсь же ливрея лакея. Тамъ умильные влажные взоры, сюсюкающій галантный лепетъ, женственные театральные жесты, здсь молнія въ очахъ, громъ на устахъ, и каждое движеніе руки или неиспытанныя міромъ объятія, или неслыханный смертными подвигъ. Вообще небо или адъ, средины нтъ, нтъ, слдовательно, и земли, слишкомъ темной и презрнной для такихъ полубоговъ и подвиговъ.

Какая удивительная карьера у этихъ существъ нездшняго міра! Быть просто бднякомъ и несчастнымъ, какая банальность! Нтъ. Надо непремнно явиться въ среду буржуа олицетвореннымъ отрицаніемъ не только буржуазныхъ порядковъ, а вообще обыкновеннаго хода человческой жизни. Подкидышъ, незаконный сынъ,— этого еще мало. Надо быть лакеемъ по соціальному положенію и божествомъ по уму и талантамъ. Но и это не все. Надо полюбить королеву и вызвать у нея взаимность: вотъ тогда достойно будетъ представленъ народъ и блистательно защищена демократія!

И этой высокой цля возможно достигнуть единственнымъ путемъ: показать это воплощеніе могучей народной стихіи въ припадк жгучей любовной страсти. Чмъ безумне герой влюбленъ, чмъ больше блеска и треска въ его объясненіяхъ съ владычицей сердца, чмъ смертоносне его объятія и мрачне месть сопернику, тмъ больше славы и чести демократическому принципу. У него ‘подъ костюмомъ лакея страсти короля’ — говорится о демократическомъ геро и онъ весь въ этихъ словахъ. Удалите со сцены совершенно безличное существо женскаго пола, и вы на повалъ убьете и небо, и адъ, переполняющіе драму. Герою ршительно нечего будетъ длать и не о чемъ говорить: останется выхватить свой кинжалъ бандита и прикончить свое безцльное существованіе, конечно съ надлежащимъ монологомъ.

Надо думать, и французскій народъ въ такомъ же положеніи. Онъ только и помышляетъ, какъ бы настроить побольше хитроумныхъ любовныхъ интригъ, феерическихъ сценъ и фейерверочныхъ рчей. Онъ только я знаетъ два психическихъ состоянія — или сверкаетъ глазами, или погружается въ ангельское созерцаніе (les yeux s’allument, absorb dans une contemplation anglique). А вс его идеалы сводятся къ тому, какъ бы подцпить гд-нибудь ‘звзду’ и поразить ее своей фатальной, мрачной красотой.

Вообще удивительный народъ! Даже самые подлинные герои прежнихъ поэтовъ ведутъ себя боле или мене на общечеловческій манеръ и не полагаютъ своего честолюбія въ томъ, чтобы ну гать обыкновенныхъ смертныхъ неестественными звуками голоса и сверхъестественными гримасами физіономіи. А романтическій ‘незаконный сынъ’ только и знаетъ, что длаетъ глаза ‘неподвижными и мрачными’, сатанински рычитъ, скрежещетъ зубами, издаетъ внезапные вопли ярости…

И изъ за чего все это бснованіе? Какая катастрофа готовится міру и какое новое небо осіяетъ нашу землю? Ничего подобнаго: просто Антони овладетъ Аделью, а Дидье будетъ счастливъ съ Машей Делормъ, какъ въ старое время русскіе читатели называли героиню Гюго.

Вы скажете, спектакль посл этого не стоилъ освщенія и та кой громадной бутафоріи. Авторы ршительно не согласятся. Какъ! A myst&egrave,res fun&egrave,bres, a une me de malheur faite avec des res! {Характеристика Эрнани:

Agent aveugle et sourd de myst&egrave,res fun&egrave,bres

Une me de malheur faite avec des tn&egrave,bres!}. ‘Зловщія тайны’, ‘злополучная душа созданная изъ мрака’ это не шутка. И любить-то такую душу одинъ ужасъ. Сколько надо краснорчія и времени, чтобы достойно описать послдствія этой роковой страсти! И герои обязаны это сдлать, предупредить слабое созданіе женскаго пола. А это уже усложняетъ дло. Да и одно ли это? Мало ли можетъ встртиться сюрпризовъ и затрудненій тамъ, гд героя бьетъ перемежающаяся лихорадка и мучитъ особая форма умопомшательства, psychopatliia heroica, вроятно, не поддающаяся излченію.

Авторы, по крайней мр, ни за что не согласились бы лчить своихъ героевъ. Это значило бы оставить народъ беззащитнымъ и отречься отъ демократическаго принципа. Авторы, можетъ быть, разсуждали бы совершенно резонно, но что отвтилъ бы самъ заинтересованный народъ на наше предложеніе ввести въ человческія границы всхъ этихъ бандитовъ и демоновъ и лишить ихъ права всуе произносить имя народа?

Намъ думается, онъ встртилъ бы это предложеніе сочувственно, если только онъ вообще относился и относится серьезно къ своимъ романтическимъ трибунамъ.

А между тмъ, даже и такой вопросъ далеко непраздный.

Искусство классиковъ никогда не было народнымъ, и еще въ прошломъ вк даже парижская публика отказывалась смотрть пьесы Расина и Корнеля. А искусство Гюго народно? Мы хотимъ сказать, романтизмъ съ его героями: Дидье, Эрнани, Рюи-Блазомъ, Антони дйствительно служитъ интересамъ народа, выражаетъ его психологію, знакомитъ насъ съ его жизненными стремленіями?

Въ отвт не можетъ быть ни сомнній, ни колебаній. Сами факты не говорятъ, а кричатъ за себя. Создавать Рюи-Блаза значило работать не на пользу народа, для котораго Рюи-Блазъ сказка и небылица, а вести чисто-литературную кружковую полемику. Живописать мрачную фатальность на почв эротической маніи значило издваться надъ трудовой и многострадальной, большей частью удручающе-прозаической жизнью народа.

Поэты не вдали, что творили, и въ этой безсознательности заключается истинно роковой недугъ французской литературы. Романтики сойдутъ со сцены, явятся новыя направленія — боле благоразумныя и зрлыя. Но новое вино будетъ влито въ старые мха, и немедленно пріобртетъ старый вкусъ и ароматъ.

III.

Рчь о романтизм удалила насъ отъ нашихъ критиковъ, и они врядъ ли согласились бы съ нашими выводами. Если Брюнетьера и Лемэтра до сихъ поръ услаждаютъ классики, разв мыслимо коснуться еще боле яркой національной славы, каковы романтики? Но по части современной литературы и Думикъ, и и Пелиссье достаточно поучительны. Нкоторыя характеристики, напримръ, Гонкуровъ у Думика и Бурже у Пелиссье можно принять безъ возраженій. Но насъ занимаютъ не столько личные взгляды французскихъ критиковъ, сколько факты, безусловно установленные.

Мы знаемъ, одинъ изъ критиковъ стовалъ на подавляющее господство вопросовъ любви во французской литератур. Стованья не новы. Еще Вольтера возмущала l’amour insipide, взявшая въ плнъ французскую драму. Мы видли, и романтики только путемъ той же любви умли длать свою политику. Но никто, ни при Вольтер, ни при Гюго не доходилъ до такой нелпой смхотворности въ національномъ пристрастіи, какъ современный романистъ Поль Бурже.

Это, пожалуй, тоже кандидатъ на монументъ и не можетъ быть ни малйшаго сомннія, ‘толпа’ окажется еще равнодушне въ данномъ случа, чмъ во всхъ другихъ. И даже, пожалуй, немного найдется смльчаковъ оплакввать столь печальную участь еще одного ‘просвтителя’ толпы. Боле тунеядной сорной травы на современной нив французскаго искусства нельзя и представить, разв только совершенно невмняемые декаденты и стихоплеты могутъ поспорить за первенство съ удивительнымъ философомъ и романистомъ. Впрочемъ, т въ общемъ безвредны, Бурже положительно вреденъ, какъ весьма тонкій растлвающій нравственный недугъ. Къ счастью, даже французская критика, чрезвычайно снисходительная къ установившимся знаменитостямъ, относительно Бурже единодушна и именно на немъ время отъ времени изощряетъ неподражаемую остроту и едва уловимую, но часто смертоносную ядовитость національнаго esprit.

Этой критикой Бурже давно превращенъ въ комическій персонажъ, но ничто ему не мшаетъ быть знаменитостью и имть обширную и благодарную публику.

Дло объясняется просто.

Представьте знатнаго барина или, еще лучше, барыню. Она совершенно праздна, умственно ограниченна, хотя достаточно тактична и воспитанна, обладаетъ прекраснымъ физическимъ здоровьемъ и умерла бы отъ истомы и скуки, если бы на свт не водилось множества ‘общественныхъ животныхъ’ противоположнаго пола, но съ тождественной психологіей.

Развлеченіе устраивается, можно сказать, по исторической программ, съ нкоторыми чисто вншними варіаціями. Что длала какая-нибудь Орфиза въ XVII вк, то же продолжаетъ m-me la duchesse или просто Сусанна Морэнъ въ конц ХХ-го. Это чисто физіологическое явленіе и естествоиспытатель могъ бы разъ на всегда увковчить его въ естественно-научномъ описаніи съ такой же точностью, съ какою у Дарвина составлена вторая часть. Происхожденія человка. Еще, пожалуй, романическія исторіи нкоторыхъ птицъ вышли бы гораздо любопытне и содержательне, чмъ эскапада m-me la dachesse.

Но въ какой ужасъ пришла бы наша героиня, услышавъ подобное разсужденіе! Она и птица, онъ и ‘шилохвостый селезень’ — возможно ли? Чмъ же тогда жить на свт, куда двать рефлексы своего полнокровнаго организма и игру вчно томящагося воображенія? Нтъ. Все это должно быть ‘чрезвычайно интересно’, ‘загадочно’ и ‘сложно’. Тутъ вопросъ тонкаго свойства. М-me de Sauve любитъ одного и въ то же время отдается другому, кавалеру, одинаково замчательному немощью ума и силою мускуловъ.

Почему? Вамъ кажется, отвтъ ясенъ изъ факта и его подсказываетъ m-me de Sauve собственной своей особой. Какъ бы не такъ! Послушайте Бурже. Описавъ приключеніе, онъ восклицаетъ:

‘Охъ! Жестокая, жестокая загадка) Какъ съ этой божественной любовью въ сердц могла она сдлать то, что сдлала? Вдь это она и никто другая!.. Да, это была она… И все-таки нтъ! Невозможно, чтобы любовница Гюбера сдлала это… Какъ? Это? Охъ! Жестокая, жестокая загадка!..’

Вамъ смшно или въ лучшемъ случа жалко за писателя, впадающаго въ столь очевидную пошлость. Но спросите, что думаетъ объ этомъ сама m-me de Sauve? На нее-то именно и направленъ весь паосъ, и совершенно цлесообразно: m-me de Sauve несказанно будетъ благодарна, что писатель, самъ писатель! открылъ въ ея contact des deux pidermes ‘жестокую, жестокую загадку’.

И посмотрите, какова разгадка. Если бы со всего Парижа собрать всхъ милыхъ гршницъ со всми ихъ сезонными и постоянными рыцарями, имъ не придумать бы боле интереснаго и серьезнаго, скажемъ прямо, научнаго объясненія ихъ многочастныхъ и многообразныхъ экскурсій въ область блаженства.

‘Человческая душа — темный лсъ’, торжественно провозглашаетъ Бурже.— Это очень старо, но вотъ новость: у каждаго человка нсколько я, два, по крайней мр. Практически это значитъ: у каждаго два аппетита, дв любви, дв врности и т. д. Примните это къ дам, и получится слдующій естественный законъ, неизбжно осуществляемый вовсе не развратными, а самыми идеальными женщинами: m-me de Tlli&egrave,res ‘живетъ двумя мужчинами, Пуанномъ и Казалемъ, каждому изъ нихъ соотвтствуетъ одно изъ ея двухъ я’.

Но вдь возможно же, что потребности дамы не могутъ удовлетвориться жизнью по двумъ направленіямъ: какъ же тогда слдуетъ думать по правиламъ психологіи?

Да все такъ же: три увлеченія — значитъ три я.

Вотъ, напримръ, m-me Moraine. ‘Въ ней заключается женщина, желающая наслаждаться роскошью, женщина, желающая наслажденій любви, женщина, жаждующая уваженія… это существо очень сложное!..’

Un animal tr&egrave,s compliqu! Несчастный французскій языкъ: онъ говоритъ двусмыслицы, совершенно непосредственно, по бдности выраженій и устраиваетъ засады выбивающемуся изъ силъ психологу.

Теперь сообразите, что за прелесть эта теорія для житейскаго обихода свтскаго общества. У одной дамы вс я могутъ дйствовать единовременно, у другой — поочередно. Послднее свойство удобне, потому что количество объектовъ дйствія неограниченно. Нельзя же сразу напасть на свое настоящее я: самопознаніе такая недосягаемая мудрость. И вотъ какъ разсуждаетъ нашъ философъ:

‘Мы тратимъ всю свою энергію и преслдуемъ цль, отъ которой, воображаемъ мы, зависитъ наше счастье. Цль достигнута и мы видимъ, что мы не поняли настоящихъ, тайныхъ стремленій нашей чувствительности’.

Это называется все понять и все простить, или, другими словами, изобртать мораль по плечу нужныхъ людей.

Бурже именно такъ и поступаетъ. Его роль салоннаго приживальщика была бы не полна, если бы онъ только оправдывалъ и объяснялъ, а не поучалъ и не руководилъ. Извстно, во французскомъ ‘свт’ роли коммиссіонера по любовнымъ дламъ и ‘директора совсти’ искони сливались въ одну и требовали одного лица. Въ старину это былъ аббатъ, особая порода Vabb при случа вступавшій и въ третье emploi, на безрыбьи превращавшійся въ рыбу. Поль Бурже достойный продолжатель традицій: мы говоримъ, конечно, только о двухъ первыхъ роляхъ. Онъ — моралистъ. Вы будете изумлены. Какая же возможна мораль при только что изложенной философіи? За что же подвергать порицанію гршника, разъ у него для всякаго грха спеціальное дйствующее лицо, навязанное ему самой природой?

Но мораль Бурже вовсе не карательная, а утшительная. Вообразите, m-me Moraine доживетъ до такихъ лтъ, что вс ея я утратятъ всякій интересъ даже для самыхъ снисходительныхъ Цнителей ея богато одаренной личности, что ей остается?

Религія и церковь. Католичество такъ изящно и аристократично, даже больше: Шатобріанъ съумлъ извлечь изъ него весьма многое, что должно вызывать вчные трогательные отголоски въ многогршномъ женскомъ сердц. Въ немъ много граціи и чувствительности, злые языки въ шатобріановскомъ католичеств чувствительность предлагали подмнить другимъ боле земнымъ и откровеннымъ словомъ: здсь всегда найдется уютъ даже тремъ безнадежно-изношеннымъ женскимъ

И Бурже становится въ позу подвижника св. Пропаганды и принимается наигрывать на струнахъ дамскихъ сердецъ сладкіе гимны о тайнахъ, о благодати, о молитвахъ и созерцаніяхъ…

Милый, милый Бурже!— восклицаютъ прозелитки въ благодарность за его ‘жестокая, жестокая загадка!’ Въ противный и гадкій демократическій вкъ нашелся un petit abb — такой услужливый и забавный. Бдный, съ какимъ онъ упоеніемъ описываетъ чулки, галстуки, ботинки своихъ героевъ и героинь, съ какой трогательной наивностью плебея, принятаго въ аристократическомъ салон, онъ придаетъ глубокій смыслъ всевозможнымъ пустякамъ, какихъ настоящіе свтскіе люди и не замчаютъ вовсе. Съ какимъ солиднымъ видомъ онъ уметъ заключить въ самую внушительную формулу всякую банальность, нужную для его ‘анализа’: недаромъ онъ считается послдователемъ Тэна! Отъ этого именно философа онъ заимствовалъ дивную теорію множественности личностей въ одной личности: достойный ученикъ достойнаго учителя! Но онъ превзошелъ, наставника. Тотъ обожалъ салоны, но являлся въ нихъ рдко, подавленный книжными ‘анализами’ и ‘классификаціями’. Ученикъ, напротивъ: анализируетъ и классифицируетъ на лету, на мст дйствія. Онъ вынюхиваетъ авантюры и исторіи повсюду, въ Париж, въ Италіи, даже въ Америк. Ведетъ эту операцію чрезвычайно искусно: напримръ, посл поздки въ Америку онъ съумлъ увеличить сбытъ своихъ произведеній въ этой стран. Онъ неутомимъ въ изобртеніи все новыхъ психологическихъ и аналитическихъ украшеній чувственному тунеядству и эпикурейскому фантазерству международной золотой богемы.

У него все, что требуется въ приличномъ храм современныхъ языческихъ божествъ, отъ цлаго кодекса прелюбодйнаго плутовства до алтаря вры и молитвы. Драгоцнный человкъ! Тысячи ‘животныхъ’ любили и измняли, не подозрвая, что они ‘существа’ и даже чрезвычайно ‘сложныя’ и что они работаютъ въ интересахъ психологіи и философскаго анализа!

Да, драгоцнный, но и столь же жалкій и презрнный. И онъ выросъ и прославился среди той самой демократіи, которая, говорятъ, царствуетъ и управляетъ въ современной Франціи. Что общаго между нею и этимъ ея незаконнымъ сыномъ?

Но даже современная французская литература не безъ добрыхъ людей. Мы упоминали Knne: вотъ это, повидимому, истинный другъ народа. Вдохновляется онъ преимущественно мелкотой: рабочими, мелкими рантье, бдной учащейся молодежью, крестьянами. Подлинный демократъ и между нимъ и Бурже, повидимому, цлая пропасть.

Съ политикой Коппе мы знакомы: это политика ‘Лизетты’ Беранже. Оставимъ ее. Можетъ быть, поклоняясь даже ‘своему императору’, поэтъ способенъ понимать народъ и изображать его врными чертами.

Въ отвтъ, предъ нами герой поэмы le Coupable… Какъ ново и въ то же время какъ старо и архивно! Вдь это ничто иное, какъ l’Honnte criminel — честный преступникъ все того же мечтательнаго XVII-го вка. Онъ совершилъ преступленіе невольно, въ припадк безумія, посл невыносимыхъ лишеній. Разв онъ виноватъ? Конечно, нтъ, тмъ боле, что у него вообще необыкновенно романическая судьба.

Онъ, конечно, дитя любви, брошенный и забытый. Его отецъ, когда-то студентъ, теперь прокуроръ. И ему приходится говорить обвинительную рчь противъ сына-убійцы. Представьте картину! Доброе старое время, какъ оно живуче съ его американскими дядюшками, мелодраматическими благородными жертвами и ‘исчадіями ада’! Коппе могъ бы многое поразсказать объ обморокахъ своихъ древнихъ бабушекъ и горячихъ слезахъ неземныхъ и безсмертныхъ двъ. Онъ мастеръ на чувствительныя вещи: отецъ-прокуроръ даетъ грандіозный спектакль, публично исповдуется въ своемъ грх и разъ навсегда посрамляетъ французскихъ критиковъ, издвавшихся надъ Раскольниковымъ и Никитой за ихъ всенародное покаяніе.

Что значитъ знакомство съ русской литературой: французская нація начинаетъ усваивать новую чисто-русскую черту и французская демократія устами своихъ литературныхъ представителей скоро должна заявить притязанія даже на ‘всечеловка’.

По крайней мр, Коппе готовъ на все для демократіи. Онъ не’ выноситъ буржуазіи. Она, по его представленію, заражена всми нравственными недугами, это сплошь фарисеи и лицемры, эгоисты и лжецы. Народъ,— полная противоположность. Вс добродтели его неотъемлемая собственность. Рабочій и буржуа — это ангелъ и аггелъ. И въ доказательство, новый романъ.

Гризетка, изобиженная жестокимъ буржуа, находитъ любовь и счастье въ лиц сына народа, сначала бднаго скульптора, но потомъ дошедшаго до высшихъ степеней французскаго благополучія и славы, до ордена почетнаго легіона и званія члена института. Вотъ какой блестящій путь совершаютъ бравыя дти народа!

Съ какимъ замираніемъ сердца народъ долженъ читать эти страницы своей жизни! Онъ вдь отражается здсь, какъ въ самомъ врномъ зеркал: онъ — небрежно одтый, художественно вдохновенный, съ длинными волосами и неограниченными надеждами. Таковъ вдь скульпторъ, спасшій жертву буржуазнаго темперамента! Не меньше похожъ народъ и на честнаго преступника, попавшаго вмсто каторги въ объятія прокурора. Все такъ естественно, и жизненно. Демократіи незачмъ волноваться презрнными вопросами, носящими совсмъ не поэтическія и не романтическія названія: подоходный налогъ, заработная плата, безработица, эксплуатація… У него ужъ есть печальники и защитники: въ лиц ихъ не умрутъ боле поэты бдныхъ, но благородныхъ отцовъ и безродныхъ, но пламенныхъ дтей.

Таковъ новйшій французскій литературный демократизмъ. Картина дополняется весьма краснорчивыми практическими данными. Съ каждыми выборами въ парламентъ все ярче обнаруживается политическій индифферентизмъ французскихъ ‘intellectuels’, т. е. литераторовъ и ученыхъ. Въ послдней палат они считались единицами, въ ныншней не больше. И печать объясняетъ этотъ фактъ въ сущности весьма печальнымъ соображеніемъ, парламентскій строй постепенно вырабатываетъ спеціалистовъ, профессіональныхъ дльцовъ и устраняетъ людей высшей интеллигенціи и непоколебимыхъ принциповъ. Вина здсь, конечно, не въ парламентскомъ стро: равнодушіе въ общественной дятельности обнаружилось среди французскихъ ‘интеллигентовъ’ съ самаго развитія демократіи. Начиная съ Сентъ-Бева и кончая Ренаномъ и Тэномъ, въ этой сред, парламентъ и политика неизмнно представлялись или пустяками, или своего рода нравственной язвой. Это преднамренный абсентеизмъ, независимый ни отъ какихъ разочарованій и опытовъ.

То же явленіе продолжается до послднихъ дней и, мы видимъ, оно соотвтствуетъ общему духу французскаго литературнаго генія. Онъ всегда стоялъ далеко отъ пониманія дйствительной народной жизни и психологіи, мене всего обнаруживалъ наклонность и способность идти на встрчу народнымъ стремленіямъ и нуждамъ. Мало этого. Политическій строй государства и могущественные запросы времени не въ силахъ поколебать вковой почвы, и о французскихъ даже первостепенныхъ талантахъ можно повторить мткія слова императора Александра I о Бурбонахъ: Не исправились и неисправимы.

По крайней мр, наше время не говоритъ даже о ближайшемъ исправленіи. Золя приходится выпивать горькую чашу обидъ и презрнія, но современнымъ французскимъ писателямъ, повидимому, и на умъ не приходитъ простая мысль: не Золя подвергается оскорбленіямъ, а прежде всего писатель, великій писатель, озаренный всемірной славой и не съумвшій заслугами своего таланта и достоинствомъ своихъ трудовъ удержать въ границахъ хотя бы даже и законное негодованіе своихъ соотечественниковъ. Какой безпощадный урокъ 1 И въ его общечеловческомъ глубокомъ культурномъ смысл заключается, по нашему мннію, высшій интересъ современныхъ французскихъ событій:

Ив. Ивановъ.

‘Міръ Божій’, No 8, 1898

INCORRIGS ET INCORRIGIBLES.

Читайте также: