Сумерки девятнадцатаго вка.
Сумерки девятнадцатаго вка.
По поводу книги: Ren Doumic ‘Les jeunes’ Etudes et por trais. Paris 1896.
I.
II.
III.
IV.
Ив. Ивановъ.
‘Міръ Божій’, No 7, 1897
Сумерки девятнадцатого вка, Иванов Иван Иванович, Год: 1897
Время на прочтение: 23 минут(ы)
Les jeunes — это писатели послдняго десятилтія, самое юное молодое литературное поколніе. Молодежь во вс времена сохраняетъ нкоторыя типичныя, только ей свойственныя черты. Мы говоримъ, конечно, о дйствительно молодой молодежи, т. е. не страдающей чуть ли не съ первой минуты сознанія блдной немочью нравственной жизни и соотвтственно повышенными физіологическими аппетитами.
Она въ силу естественнаго закона ищетъ своего, новыхъ путей, по какимъ не шло предыдущее поколніе, и не только ищетъ, во весьма часто притязаетъ на несомннное открытіе этихъ путей. Молодежь любопытна, безпокойна и притязательна. Можетъ быть, эти свойства иногда влекутъ къ нецлесообразнымъ и даже неразумнымъ увлеченіямъ, но только они и свидтельствуютъ о духовномъ бытіи новаго поколнія, раздляютъ отцовъ и дтей на дв различныхъ семьи. Печально, если раздленіе переходитъ во взаимное непониманіе и вражду, но оно должно быть, и нтъ боле зловщаго признака для какого бы то ни было общества, чмъ полное духовное единеніе двухъ другъ за другомъ слдующихъ поколній.
Значитъ, жизнь обомлла, обмелли высшіе источники силъ человка и угасъ священный огонь, единственный могучій источникъ превосходства человка надъ всей вселенной, будь это даже необъятныя солнца и какія угодно грозныя стихіи. Нмецкій поэтъ въ двухъ словахъ выразилъ эту истину:
Міръ божій то свянетъ, то вновь разцвтетъ —
А смертный все ищетъ, все лучшаго ждетъ…
Поиски и надежда — это человку, стихійные, безсознательно-необходимые процессы — всему остальному, и горе, если человкъ перестаетъ воплощать въ себ контрастъ этому остальному!..
Въ наше время, какъ бы на него заслуженно ни стовали, далеко отъ такой перспективы. Совершенно напротивъ.
Врядъ ли какая другая эпоха порождала столько душевныхъ безпокойствъ, столько искреннихъ безъисходныхъ томленій ума, такихъ жгучихъ и въ то же время длящихся страданій сердца. Въ старыя времена много волновались изъ-за идей, приносили имъ великія жертвы, во не было столько именно боли и тоски, подавленныхъ, часто незамтныхъ мукъ возмущеннаго и неудовлетвореннаго духа.
Возьмите типичнаго человка какой угодно самой сильной эпохи, хотя бы реформаціи или XVII-го вка, и подъищите ему пару изъ современнаго поколнія — пару, конечно, по талантливости и умственному развитію… Эффектне трудно и выдумать картину!
Если раньше философа или поэта преслдовало разочарованіе, вообще ‘міровое зло’, онъ немедленно повдовалъ объ этомъ своимъ современникамъ и потомству, онъ кричалъ отъ боли. А это значитъ заглушать и ослаблять боль, можно даже совсмъ ее прекратить, если крикъ будетъ оцненъ, встрченъ сочувственно и даже восторженно.
Умть интересно говорить о своихъ страданіяхъ и пріобщатъ къ нимъ другихъ, почти то же самое, что переставать страдать.
И насъ нисколько не изумляетъ, когда мы въ личной жизни самыхъ, повидимому, мрачныхъ и безнадежныхъ пвцовъ находимъ богатйшій матеріалъ для всхъ жанровъ счастливой поэзіи: романовъ, идиллій, сонетовъ и еще боле легкомысленныхъ шалостей вдохновенія.
Руссо, несомннно, пессимистъ и мизантропъ, но посмотрите, какой онъ живописецъ любовныхъ радостей, именно радостей, и поэзіи любви! Трудно посл такого прочувствованнаго искусства врить въ ненавистничество автора къ женщинамъ и въ органическое отвращеніе къ жизни.
Руссо, говорятъ, кончилъ самоубійствомъ. Даже если бы фактъ былъ и вполн достовренъ, онъ только свидтельствовалъ бы о болзненномъ состояніи, а о не больномъ существованіи.
Гете, напримръ, несомннно, мечталъ одно время о самоубійств, Шатобріанъ даже покушался на самоубійство, и не однажды, если врить его исторіямъ, Байронъ будто всю жизнь трепеталъ отъ нестерпимаго презрнія къ ‘людскому стаду’, но… Громадное но: вы сами можете его распространить чуть не до безконечности.
Донъ-Жуанъ, припомните вы,— автобіографія, маріенбадская элегія — плодъ семидесятичетырехлтняго любовнаго вдохновенія Гете, и какого вдохновенія!
Былой авторъ Вертера, сочинившій столько блестящихъ жизнененавистническихъ монологовъ для Фауста, не спитъ по ночамъ, разыгрываетъ предъ своимъ ‘предметомъ’ рыцаря печальнаго образа и вообще даетъ изумительный спектакль на тэму влюбленнаго сдовласаго ‘олимпійца’… О третьемъ ‘пессимист’ нечего и говорить. Здсь непослдовательность прямо перешла въ каррикатуру и пошлость, и вопли демонической тоски оказались просто призывными криками женолюбца.
Да, много было и любви, и вры у старыхъ Гамлетовъ и Фаустовъ. Ихъ пессимизмъ — настроеніе, а подлинное чувство — страстная, трепетно-нетерпливая жажда жизни и ея радостей.
А теперь?
Возьмите самое мрачное произведеніе того же Байрона, хотя бы Манфреда и сравните его, положимъ, съ признаніями Мопасана, разсянными будто случайно, среди романическихъ эпизодовъ и головокружительныхъ капризовъ изумительной поэтической фантазіи, вы подумаете: ужъ не дали ли маху историки литературы, разславляя такъ называемый ‘байронизмъ’, какъ мотивъ нарочито мрачный и фатальный.
Что же это за мракъ, если въ самый разгаръ отчаянія и презрнія великолпный графъ вспоминаетъ о ней, какъ высшемъ момент своей жизни, и до такой степени много твердитъ о своемъ исключительномъ величіи и недосягаемыхъ преимуществахъ надъ людьми, что мы, наконецъ, перестаемъ врить его отчаянію. Мы знаемъ, сколько даже и невеликимъ смертнымъ приноситъ утшенія и даже счастья вра въ свою исключительность! Именно до этой вры чаще всего живется тепло всмъ, начиная съ Александровъ Македонскихъ и кончая Геростратами.
Нтъ, не серьезно все это, и герой не столько страдаетъ, сколько страдальчествуетъ, т. е. выполняетъ извстное emploi. Этимъ объясняется, почему у него такая свита подражателей и соревнователей, часто до такой степени удачливыхъ, что копію трудно отличить отъ подлинника.
Но попробуйте передразнить Манфреда нашего времени!
Онъ больше не громить толпы, не бродитъ по заоблачнымъ вершинамъ горъ, не бросается въ пучины сердитыхъ потоковъ, не слдить за блескомъ молній, не любуется по цлымъ ночамъ на звзды, и ужъ, конечно, не занимается магіей, ни блой, ни черной. Все это можетъ быть прекраснымъ развлеченіемъ, но для современнаго Манфреда все это — невыносимые пустяки и безпросвтная скука. Байроновскій герой просто ребенокъ передъ нимъ по своей душевной свжести и умственной наивности.
Мопассанъ кончилъ сумасшествіемъ. Такой конецъ подготовлялся всю жизнь. Протекала она въ центрахъ всевозможныхъ современныхъ наслажденій, въ Париж, на модныхъ курортахъ, преисполненная побдъ надъ женщинами, шумной славы, особой исключительной славы. Мопассана любили читатели и особенно читательницы. не только какъ писателя. У нихъ этотъ ‘шалунъ’ былъ enfant gt, что-то для всхъ одинаково близкое и дорогое.
И что же? Оказалось, ‘шалунъ’ все время претерпвалъ безконечную нравственную агонію.
Среди толпы друзей, подругъ и почитателей онъ твердилъ въ. холодномъ отчаяніи: Никто не понимаетъ никого, и тщательно закрывалъ отъ всхъ свою личную жизнь. Никто и почти ничего не зналъ объ интимной сторон этого на видъ блестящаго и побдоноснаго существованія, пока, наконецъ, неизлчимое безуміе не разразилось надъ несчастнымъ, хотя и великимъ талантомъ.
И посмотрите, какое завщаніе оставилъ сынъ нашего вка. Замтьте, онъ вовсе не ‘уединенный мечтатель’, изрекающій страшныя слова для собственнаго удовольствія. Онъ едва ли не популярнйшій авторъ ‘конца вка’. Это значитъ — его устами говорятъ тысячи и сотни тысячъ обыкновенныхъ людей, захваченныхъ духомъ времени и нашедшихъ свой органъ въ первостепенномъ талант своего поколнія.
Вы сейчасъ услышите, можетъ быть, давно знакомые вамъ отголоски. По части общихъ нравственныхъ идей Подъ солнцемъ дйствительно ничего нтъ новаго. Но разница,— когда и какая истина является не достояніемъ избранныхъ умовъ, а символомъ вры вообще умныхъ людей, когда она не теорія, а такъ сказать, дыханіе окружающаго воздуха.
Въ глазахъ Мопассана мысль — бдствіе человческаго рода. Нчто подобное декламировалъ и Руссо, но декламація не помшала ему именно мыслью пользоваться для уничтоженія мысли и даже представить свой планъ воспитанія настоящихъ мыслящихъ существъ. То же, слдовательно, исторія разочарованныхъ челоконенавистниковъ, ежеминутно готовыхъ сорвать цвтокъ даже давно знакомаго наслажденія!
Мопассанъ — послдователенъ. Онъ не грезитъ сказкой объ естественномъ состояніи: это вдь тоже продуктъ мысли, да еще какой тенденціозной! Онъ просто перечисляетъ бдствія, созданныя на земл человческимъ умомъ.
Правда, вся исторія этого ума напоминаетъ Мопассану проста лошадь въ цирк или муху въ закупоренной бутылк. Идея прогресса совершенная нелпость. Наука не разршила и никогда не разршитъ именно тхъ вопросовъ, безъ какихъ человку съ сознаніемъ прямо дышать невозможно.
Но даже и безплодное метаніе въ пространств создало не мало зла. Законы освящаютъ дикіе обычаи и преступные предразсудки, цивилизація только совершенствуетъ войну, а искусства задыхается въ банальностяхъ, по существу скучныхъ и печальныхъ.
И писателю доставляетъ какое-то болзненное удовольствіе бередить свои человческія раны. Сколько потрачено таланта и остроумія, чтобы обнаружить змю въ самыхъ, повидимому, двственныхъ и роскошныхъ цвтахъ! Произведенія Мопассана — эта сплошная Мефистофеліада, только гетевскій Мефистофель здсь показался бы безконечно жалкимъ простачкомъ.
Ему невдомо одно поистин инквизиторское чувство, преслдовавшее Мопассана до могилы: это ужасъ смерти.
Въ сущности, это неотступный призракъ у каждаго человка, и каждый на свой манеръ отбивается отъ него. Чаще всего люди просто избгаютъ помышленій о немъ, поступаютъ съ самими собой, какъ съ тяжко больными, избгая говорить о роковомъ недуг, и живутъ, пока живется, ничуть не сознательне падающаго съ высоты камня.
Мопассанъ не даромъ такъ негодовалъ на мысль: слишкомъ у него сильна и неугомонна была эта мысль. Съ пятнадцати лтъ, по его словамъ, онъ чувствовалъ приближеніе смерти, съ каждымъ мсяцемъ, съ каждымъ днемъ онъ опускался, будто домъ, готовый обрушиться. Каждый шагъ, каждый вздоръ все осязательне приближали его къ чудовищу…
Съ пятнадцати лтъ жить будто наканун смертной казни!
А иногда Мопассану казалось, будто смерть подходила къ нему совсмъ близко и ему хотлось протянуть руки — оттолкнуть ее…
Не думайте, что это настроеніе патологично. Побда надъ смертью — серьезнйшая задача именно идеально здороваго человка, здороваго нравственно, богатаго силами духа.
Борьба неизбжна при развитомъ сознаніи, а побда возможна только при твердой вр въ какую-нибудь прочную основу не только личной, но и общечеловческой жизни.
Именно поэтому человчество всегда и везд стремилось къ такъ называемымъ идеаламъ, какому-нибудь общепризнанному смыслу существованія. И чмъ шире растетъ цивилизація, тмъ настоятельне потребность этого смысла. Античнаго грека, напримръ, нельзя и сравнивать даже съ средневковымъ человкомъ по глубин душевной тоски, по неутолимой жажд всеобъединяющаго нравственнаго принципа.
Пусть эта тоска найдетъ удовлетвореніе въ самыхъ странныхъ на современный взглядъ представленіяхъ, но суевріе среднихъ вковъ, по своей сущности, неизмримо боле духовное и идейное явленіе, чмъ самый поэтическій мозгъ Гомера. Пока идея до послдней степени груба и жестока, но она мысль, а не образъ разыгравшагося беззаботнаго воображенія. Переходъ отъ нея къ высшимъ идеаламъ, ея собственное очищеніе и совершенствованіе, а не замна одной способности человка другою — поэтическаго творчества философскимъ разумомъ.
И напрасенъ страхъ за идеалы, столь распространенный въ наше время. Они вчны, какъ сама жизнь, пожалуй, даже боле жизненны, чмъ наука и искусство. Знаніе и поэзія все-таки роскошь и долго еще не станутъ предметами первой необходимости. А желаніе осмыслить жизнь столь же естественно и необходимо, какъ пользоваться жизнью.
Бывали времена, отнюдь не мене, если не боле равнодушныя къ этому осмысливанію, чмъ нашъ конецъ вка. Но это въ дйствительности обманъ нашего историческаго зрнія. Могли быть отдльныя личности, цлыя общества людей, порвавшія всякую связь съ идеалами, напримръ, аристократы возрожденія и XVII-го вка. Но рядомъ съ ними жили и умирали именно за идеи многочисленные идеалисты, какъ разъ порожденные той же эпохой. Галилей шелъ въ тюрьму, Бруно на костеръ какъ разъ въ самый разгаръ возрожденнаго эпикурейства. А одновременно съ ‘оленьимъ паркомъ’ французскаго короля и соотвтствующими увеселеніями его благородныхъ подданныхъ, вы знаете, что выростало на той же французской почв и какіе люди готовили новый вкъ.
Такъ и въ наше время.
По поводу настроенія Мопассана, Думикъ пишетъ:
‘Его печаль лишаетъ насъ всякой надежды и мечты, заставляетъ насъ сгибаться подъ бременемъ унизительнаго и суроваго рабства’.
Это справедливо, заставляетъ, — многіе и сгибаются, но далеко не вс. Книга самого критика именно и свидтельствуетъ о неудач мопассановской печали.
Свидтельство, заране можно предсказать, не особенно сильное и ршительное. Мопассанъ дйствительно даровитйшій представитель если не совсмъ молодого поколнія, то ‘послдней расы’ французскихъ писателей, crivains d’aujourd’hui — называетъ его Думикъ.
И его идеи общи многимъ, также очень популярнымъ сверстникамъ. Пьеръ Лоти не меньше его тоскуетъ по безпримснымъ инстинктамъ первобытнаго человка, онъ желалъ бы вернуться къ ‘чувствамъ допотопныхъ животныхъ южныхъ морей’, его излюбленные герои — ‘естественные люди’, онъ не знаетъ соперниковъ въ изображеніи двственной дикой природы, и этимъ онъ стяжалъ себ громкое имя и проложилъ путь въ сонмъ безсмертныхъ.
Отзывъ о немъ нашего критика еще краснорчиве, чмъ о Мопассан:
‘Лоти чувствуетъ отвращеніе къ устарлой цивилизаціи, онъ усталъ жить и трепетать предъ смертью, вчно жаждетъ ощущеній, томится нескончаемою скукой, ему надоли вс люди, особенно онъ самъ себ, онъ стремится къ небытію. Подобно своимъ читателямъ, онъ пытается обольстить себя призракомъ простоты, иллюзіей наивности. Онъ — настоящій сынъ своего вка…’
Если таковы дти вка, въ комъ же искать энергіи жизни? Кто, не чувствуя ненависти къ современной цивилизаціи, взялъ на себя задачу быть ея продолжателемъ и усовершенствователемъ?
Вопросъ естественно прежде всего останавливается на писател, такъ мтко опредлившемъ современный недугъ. Что такое самъ Думикъ и съ какимъ настроеніемъ онъ изрекаетъ такіе безнадежные приговоры идеаламъ даровитйшихъ художниковъ своей литературы?
Онъ проникъ въ страшную нравственную бездну, поглотившую Мопассана, онъ понимаетъ тайну экзотическихъ пристрастій Лоти, а самъ онъ знаетъ-ли другой исходъ современнымъ томленіямъ?
Критикъ очень недавно появился на литературной сцен, но усплъ сдлать блестящую карьеру. Въ настоящее время онъ обозрватель въ Bvue des deux Mondes, т. e. у дверей французской академіи. И стучится онъ, повидимому, очень усердно: каждая новая книга посвящается то Брюнетьеру, вліятельнйшему аристарху ныншняго института, то пожизненному секретарю академіи — Гастону Буассье. Политика достаточно очевидная и ловкая.
И нтъ сомннія, Думикъ будущій безмертный, коллега Лемэтра, съ кмъ онъ теперь конкуррируетъ ‘впечатлніями’ и ’causeries’ пока только на книжномъ рынк.
Французскій безсмертный!— это цлый типъ, и одинъ изъ самыхъ яркихъ. Мы не имемъ въ виду уничтожающей сатиры Додэ и ея ужъ очень печальныхъ жертвъ, а самыхъ солидныхъ и достойныхъ академиковъ.
Быть таковымъ значитъ обладать опредленнымъ символомъ вры — политическимъ и литературнымъ. Символъ нехитрый и заключается онъ, во-первыхъ, въ принципіальномъ отвращеніи къ демократіи: это политика, а потомъ въ непоколебимой врности классицизму,— Расину, Корнелю, Буало. Академикъ дйствительно своего рода безсмертный. Духовно онъ почти не измнился съ эпохи Людовика XIV: все также вожделетъ о меценатахъ и эстетическихъ урядникахъ, салонъ и піитика попрежнему роковые предлы его міросозерцанія, стиль и ‘хорошій вкусъ’ гипнотизируетъ даже кандидатовъ въ академію не меньше, чмъ ихъ дореволюціонныхъ предшественниковъ. Кажется, вс мщанскіе инертно-консервативные инстинкты, какіе только имются у французской націи, особенно комфортабельно чувствуютъ себя подъ ‘священнымъ куполомъ’.
И посмотрите на Думика! Онъ еще только готовится вступить подъ этотъ куполъ, а ужъ вполн готовая копья того же Брюнетьера.
Ему приходится рисовать удручающія картины современнаго настроенія, но какое ему дло до этой современности! Она занимается какой-то ‘соціологіей’, окончательно хоронитъ классицизмъ и древній, и спеціально-отечественный, она ‘утилитарна и позитивна, откровенно демократична и ршительно научна’, вообще ‘просвщенное варварство’ — la barbarie eclairie.
Если эта современность и преисполнена отчаяніемъ, такъ ей и подобаетъ. Зачмъ она утратила въ литератур ‘чувство формы’, въ образованіи перестала интересоваться греческими, латинскими и даже французскими авторами. Современная молодежь очень интелигентна, но она очень не ‘артистична’. Въ новой литератур много идей, но нтъ порядка, нтъ ‘рзко опредленнаго направленія’, т. е. нтъ академическаго авторитета,— взывалъ еще раньше такой же цензоръ ‘просвщеннаго варварства’ — Сентъ-Бвъ.
Дйствительно ужасно! И не одинъ Домикъ мечетъ стрлы въ изнывающее недужное молодое поколніе.
Три года тому назадъ, другой уже настоящій академикъ, Гайтонъ Пари выпустилъ брошюру о высшемъ историческомъ и филологическомъ преподаваніи во Франціи. Это сплошной вопль удрученнаго сердца, похоронныя причитанія своего рода лишняго человка, оставляемаго за флагомъ дерзкимъ и шумнымъ теченіемъ новой жизни.
Авторъ разсказываетъ, между прочимъ, такой трогательный эпизодъ.
Нсколько лтъ тому назадъ, онъ въ начал курса явился въ аудиторію и нашелъ въ ней двадцать слушателей. По обыкновенію, Пари сталъ разспрашивать ихъ, откуда они и гд учились? Оказалось, предъ нимъ представители чуть ли не всхъ европейскихъ народовъ, даже американцы, и ни одного француза! Профессоръ до такой степени огорчился, что вышелъ изъ залы и задалъ себ вопросъ: стоитъ ли вообще читать лекціи по филологіи, разъ ими будутъ пользоваться только иностранцы.
‘Но я, однако, оправился,— продолжалъ Пари,— началъ читать, и замтьте по предмету французской филологіи,— читать съ болью въ сердц, которая уже не покидала меня. Съ тхъ поръ я доволенъ, если на моихъ лекціяхъ я вижу двухъ или трехъ соотечественниковъ среди иноземныхъ студентовъ’.
По словамъ Пари, то же самое происходитъ везд, гд преподается чистая филологія {‘Le Haut Enseignement historique et philologique en France’. Paris, 1894.}.
Какая же враждебная сила произвела такое опустошеніе въ умахъ и сердцахъ молодыхъ французовъ?
‘Демократическій духъ’, отвчаетъ академикъ. Этотъ духъ не благопріятствуетъ наукамъ, лишеннымъ практическаго примненія. Въ результат, изъ лицеевъ, т.-е. гимназій, ‘греческій языкъ почти исчезъ’, ‘на латинскій жестоко нападаютъ и онъ почти утратилъ почву’. Соотвтственно, конечно, упалъ и французскій классицизмъ.
Вотъ поистин перспектива, достойная ереміи!
Теперь сообразите, стоитъ ли жалть объ участи современной молодежи, разъ она сама бжитъ съ пути истиннаго.
И наши лишніе люди ея не жалютъ. Имъ въ пору возиться съ своими болями сердца и залучать въ аудиторіи хотя бы двухъ, трехъ экзотическихъ, слушателей: а то вдь утрачивается фактическое и, пожалуй, при сколько-нибудь развитой совсти, даже нравственное право на существованіе!
Въ результат — оригинальное настроеніе, съ какимъ вс эти Пари, Брюнетьеры, Думики, Лемэтры живописуютъ безпомощныя метанія современной молодежи въ поискахъ за новымъ нравственнымъ свтомъ.
У самихъ академиковъ все ршено.
Напримръ, молодежь страстно привязывается къ вопросу о религіи, впадаетъ въ самыя неожиданныя болзненныя крайности, ища удовлетворенія исконной жажд человческой души ‘вровать и молиться’, т. е. жить и дйствовать во имя какого-нибудь идеала…
Напрасныя безпокойства! безстрастно и величественно декламируютъ академики. Перестаньте быть антиклерикалами, помиритесь съ католичествомъ и миръ снизойдетъ въ ваши сердца. Не вс академическіе апостолы такъ откровенно рекомендуютъ свой идеалъ, они тоже политики, но во всхъ изворотахъ Фулье, Гюйо, Пари скрыто зерно одной и той же истины {Cp. ст. Fouille Rvue des deux Mondes, 15 janvier 1897, p. 430.}. И даже если найдется академикъ, скептикъ по природ и серьезный ученый по талантамъ, въ род Ренана, поврьте, онъ скоре разыграетъ роль салоннаго аббата и дамскаго исповдника, чмъ ‘демократическаго позитивиста’. Вс они подпишутся подъ энергическимъ заявленіемъ Ренувье, чрезвычайно свдущаго въ исторіи философіи и вовсе ‘не клерикала’ по мннію Фулье, т. е. не откровеннаго клерикала.
Что такое современная антиклерикальная партія во Франціи? Отвтъ Ренувье: ‘Умы узкіе и ограниченные, у которыхъ свободная мысль вся заключается только въ отрицаніяхъ’.
Замтьте, вопросъ идетъ не о религіи вообще, а о клерикализм, т. е. даже не о католичеств, какъ систем догматовъ, а. о католической церкви, какъ политической организаціи. И даже такая борьба, идущая во Франціи съ XVII-го вка, кажется новйшимъ философамъ дикой и некультурной.
Таково ршеніе религіознаго вопроса, вопроса о вр, объ идеалахъ.
Притомъ, молодежь чрезвычайно усердно занимается другимъ, не мене спорнымъ предметомъ, и, пожалуй, еще боле свойственнымъ молодежи, о любви, о семейномъ и общественномъ положеніи женщины.
Демократическій строй и здсь разбилъ старыя формы. Женщина больше не можетъ оставаться только предметомъ комфорта, дополненіемъ къ мебели и обду, но не желаетъ также и перейти въ разрядъ домашняго скота, т. е. быть механической выполнительницей уроковъ, задаваемыхъ мужчиной. Гд же ея мсто? Ни салонъ, ни кухня, какъ исключительно женскія царства, немыслимы, не по теоріямъ, а въ силу реальнаго порядка вещей.
Для молодежи это насущный вопросъ, и бьется она надъ нимъ, во всхъ культурныхъ странахъ, вотъ уже цлое столтіе.
И пусть бьется, скажутъ академики: все равно, ничего лучшаго не добьется, чмъ наше ршеніе задачи.
Оно очень дивное и превосходно формулировано самымъ безсмертнымъ изъ безсмертныхъ, барономъ Монтескь, попавшимъ по жестокому недоразумнію въ серьезные мыслители даже и не для французскихъ академиковъ
Думикъ, опредляя роль женщины, буквально повторяетъ извстную пикантную главку изъ Духа законовъ на счетъ цломудрія, своего у новаго публициста только граціозный комплиментъ: женщина — животное очаровательное и необстоятельное…
Этимъ все ршено. Истина настолько краснорчива, что изъ нея свободно можно извлечь цлую программу принциповъ и практики, своего рода Домострой XIX то вка. Да и работы, въ сущности, очень немного: извлеченія уже были сдланы неоднократно и вполн основательно.
Академическое ршеніе женскаго вопроса, очевидно, такой же нарочито французское, національное достояніе, какъ искусство Расина и оперетка Мейльяка. Рядомъ съ Думикомъ мы можемъ поставить писателя, повидимому, мене всего годного въ архив Мазарини, Марселя Прево.
Его едва ли не самый популярный романъ носитъ столь же соблазнительное названіе, сколь солидны его нравственныя цли. Въ предисловіи къ Demi vierges Прево заявляетъ: ‘должно измнить воспитаніе молодой двушки. Это настоятельно необходимо, или христіанскій бракъ погибнетъ. Вотъ въ двухъ строкахъ сущность моего мннія’.
Превосходно, но въ чемъ же должна состоять перемна?
Положительный герой романа отвчаетъ: вернитесь вспять, вплоть до монастыря и приснопамятнаго мольеровскаго героя, мечтавшаго именно за монастырскими стнами воспитать себ въ жены ‘дурочку’.
Новый писатель, конечно, такъ не выразится, тмъ боле что Мольеръ не сочувствовалъ систем своего героя, а Прево сочувствуетъ. Дурочка теперь именуется une vie blanche. До брака она несмысленное дитя, посл брака — неотчуждаемая движимая собственность…
Не можетъ быть ни малйшаго сомннія, что между ‘голубицей’ и ‘полудвственницей’ немыслима даже и рчь о выбор. Это само собой разумется, но для насъ любопытно, какимъ путемъ авторъ желаетъ подорвать развитіе страшнаго общественнаго недуга, тмъ самымъ, какой, повидимому, безповоротно былъ осужденъ самой жизнью, вопіющими результатами стараго женскаго воспитанія.
Съ этими уроками исторіи и дйствительности Прево не считается. Другой столь же положительный герой доканчиваетъ вопросъ одной фразой.
‘Вы, конечно, не врите застольнымъ росказнямъ философовъ о безнравственности монастырей?’
Вопросъ обращенъ именно къ любителю породы des vies blanches и отвтъ, конечно, ясенъ.
Но неужели онъ и въ самомъ дл такъ простъ? Неужели ‘гусыни’ спасутъ человчество все равно, какъ гуси когда-то спасли Римъ? Но гуси, по крайней мр, спасли его крикомъ и шумомъ, а на гусынь возлагается еще боле тяжелое бремя и рекомендуется или ангельское безмолвное созерцаніе, или младенческій невмняемый лепетъ.
Третья задача талантливйшей современной молодежи,— задача, не раздльная съ двумя первыми, въ сущности ихъ первоисточникъ: идейность.
Натурализмъ, идолопоклонствующій предъ чистыми фактами и совершенно равнодушный ихъ смыслу, опротивлъ своей ‘неинтеллигентностью’ и грубостью. Та же судьба постигла и фанатиковъ-позитивистовъ, въ род Тэна.
Золя своими ‘документами’ подорвалъ нравственное значеніе литературнаго искусства, а Тэнъ своими похвальбами поймать чью угодно душу на кончик своего пера и проанализировать какой угодно талантъ, будто желудочный сокъ, въ конецъ уронилъ достоинство науки.
Естественно, послдовала реакція, не всегда сдержанная и осмотрительная, потому что ей приходилось бороться съ назойливйшими фанфаронами и хвастунами.
Ненависть къ натуралистическимъ фактамъ Золя могла перейти въ культъ символизма, презрніе къ траги-комедіи тэновской положительной науки могло вызвать на сцену подлинный мистицизмъ.
Но все это — накипь и тина сильнаго теченія, сущность его сводится къ жажд идей и идеализма.
Критикъ одобряетъ это явленіе.
Въ одной изъ раннихъ книгъ о новйшей драматической литератур — De Scribe Ibsen — Думикъ привтствовалъ норвежскаго драматурга именно за идейность, видлъ въ ней признакъ поворота вообще искусства на новый путь.
Это заявленіе со стороны кандидата въ академики — большая смлость, особенно посл невроятныхъ пошлостей Сарсэ и Леметра по поводу того же Ибсена и вообще иноземной драмы.
Но книгу увнчала академія и Думикъ могъ остаться врнымъ себ. Теперь онъ также благосклоненъ къ идеямъ, отмчаетъ ихъ всюду, гд находитъ, и всегда ставитъ однимъ изъ первыхъ достоинствъ молодыхъ писателей.
Для современной французской критики это положительный успхъ. Но подождите восхищаться: вопросъ, какъ понимать идеи и какъ къ нимъ относиться не литературно, а лично?
До французской академіи идеи именно нравственнаго и общественнаго содержанія доходятъ крайне медленно и какими-то окольными путями. Академикъ можетъ принять за идею самый тошный труизмъ, все равно, какъ, не моргнувъ глазомъ, онъ свой классицизмъ поставитъ выше всякаго другого искусства.
Идейнаго Думика постигнетъ какъ разъ это умилительное недоразумніе.
Въ примръ идейныхъ драмъ онъ приводить пьесу Денье — Gens de bien. Здсь ршается такой вопросъ. Молодой человкъ соблазнилъ двушку, она — бдная труженица, а онъ — изъ привилегированной буржуазіи, можетъ ли и долженъ ли онъ на ней жениться?..
Такова идея.. И подумать, что современные французы и особенно критики, столь жадные до новыхъ ‘impressions’ и чрезвычайныхъ острыхъ вещей, не погибли подобно мухамъ на представленіи такого изумительно свжаго и драматичнаго произведенія!
Вы начинаете подозрвать, съ идейностью что-то не ладно: или эти господа просто не отличаютъ идей отъ мщанскихъ банальностей, или они довольно равнодушны къ самому достоинству идей — былъ бы только разговоръ, causerie. Послднее предположеніе блистательно подтверждается самимъ Думикомъ.
У него есть характеристика Лемэтра. Господинъ этотъ извстенъ за безшабашнйшаго болтуна, какихъ только въ состояніи производить и терпть современная французская печать, въ полномъ смысл герой — ni foi, ni loi, ni Dieu, ni matre. Лемэтръ до такой степени прославился въ этомъ смысл, что одинъ изъ новыхъ авторовъ нарочно задалъ себ оригинальную задачу: доказать, что и у Лемэтра есть правила и опредленные вкусы.
Какова задача касательно критика литературы! Оказывается, возможно сомнваться, есть ли у судьи основанія для его суда и у литератора литературное чувство!
Автору удалось ршить вопросъ положительно: Лемэтръ просто ‘классикъ новйшей формаціи’, Расинъ для него ‘образецъ красоты’, которымъ, помимо личныхъ пристрастей, измряются вс произведенія’ {Ricardou. La critique littraire. Etude philosophique. Paris 1896, p. 111—112.}.
Думикъ полагаетъ иначе. Ему нравится Лемэтръ безъ всякихъ правилъ и образцовъ, поклонникъ просто пріятнаго и разнообразнаго. Онъ — просто игрокъ въ критику и забавникъ публики. Это буквальный смыслъ выраженій Думика.
На боле изящномъ язык Лемэтра можно назвать ‘милымъ скептикомъ’. Это человкъ умственно крайне лнивый и притомъ его лнь чувственная. Философскія идеи ему прямо ненавистны, онъ обожаетъ покой и безмятежную ‘практическую мудрость porte de la main’, т. e. все банальное, умренное, не требующее никакихъ усилій мысли.
Эта paresse voluptueuse не покидаетъ Лемэтра и за его статьями, онъ и здсь продолжаетъ нжиться, забавляться, фантазировать и, конечно, забавлять другихъ: ‘Cela nous amuse!’ восклицаетъ Думикъ.
Какъ! воскликнете вы въ свою очередь. А гд же идеи? Какъ же возможно одновременно Ибсена и многихъ другихъ восхвалять за идейность, однажды даже назвать ее ‘драгоцнной’ {Les jeunes, p. 166: ‘М. Art Ro а des ides. Cela est infiniment prcieux’.} и привтствовать издвательства Лемэтра не только надъ идеями, а даже надъ элементарнымъ нравственнымъ смысломъ драматическихъ произведеній! И не только привтствовать, а даже подыскать и оправдательный мотивъ для такой ‘игры’.
‘Мы не герои и не святые’…
Вамъ знакомъ, конечно, пріемъ отвратительнйшихъ въ мір собесдниковъ. Если они хотятъ опровергнуть вашу мысль и чувствуютъ себя прижатыми къ стн, они сейчасъ же усиливаются довести ваше положеніе до нелпости и восторжествовать.
Напримръ, вы доказываете очевиднйшую истину, положимъ, необходимость просвщенія, даже для большихъ природныхъ умовъ и талантовъ. Сторонникъ самоучекъ и нутра возразитъ вамъ: образованный глупецъ и просвщенная бездарность хуже, потому что притязательне просто глупца и просто бездарности.
Вопросъ, въ сущности, совершенно измнилъ тему, но вашъ спорщикъ воображаетъ себя на логической почв и хочетъ одолть васъ, замнивъ разсудокъ дубиной.
Такъ и нашъ идейный критикъ.
Кто же требуетъ непремнно отъ людей святости и героизма? Очень мы ужъ научены по части этихъ вещей и знаемъ, какіе это рдкіе продукты нашей планеты, если только они подлинные.
Но отъ святости до бульварнаго гаерства и отъ героизма до чувственной лни — громадное разстояніе, и вотъ его-то проглатываетъ во мгновеніе ока французскій публицистъ. Лемэтръ можетъ свободно гремть шутовскимъ колпакомъ, потому что въ Париж конца XIX вка нтъ ни мучениковъ, ни аскетовъ.
Такова логика!
И что особенно любопытно. Лемэтръ, по мннію Думика, тоже типичный современный человкъ. И критикъ правъ. У Лемэтра есть публика, слдовательно, онъ кого-то удовлетворяетъ, даже кому-то импонируетъ, потому что его blague довольно ходко идетъ на литературной бирж и журналы даютъ мсто его явно нелтымъ упражненіямъ, въ род столь нашумвшей статьи о сплошномъ плагіат новйшей европейской литературы, въ томъ числ русской въ лиц Тургенева, Толстого и Достоевскаго — у французской! Право публично говорить глупости и печатать ихъ признатся только за настоящими знаменитостями.
Теперь сведите вс эти данныя вмст.
‘Писатели сегодняшняго дня’, т. е. старшее современное поколніе, въ лиц Мопассана, Лоти, Лемэтра, сплошь или подавлено холоднымъ отчаяніемъ и безъисходнымъ ужасомъ предъ смертью, или порвало со всми сильными настроеніями и предалось dolce far niente, превратило даже литературу въ игру безъ усилій и забаву съ чувственными ощущеніями.
И молодой критикъ, тоже ‘сегодняшній авторъ’, находитъ это нормальнымъ, т. е. онъ просто удостовряетъ фактъ, добру и злу внимая равнодушно, и въ какихъ угодно симптомахъ умственнаго опошлнія и нравственнаго растлнія способенъ утшиться до безконечности растяжимой истиной: ‘мы не герои, мы не святые’…
Рядомъ съ этими ‘милыми скептиками’ молодые, литераторы въ возраст 20—30 лтъ, нкоторые старше, но вообще поколніе, выступившее за сцену посл Мопассановъ и Лемэтровъ. Оно во многомъ отличается отъ своихъ старшихъ братьевъ.
Авторъ характеризуетъ его:
‘Поколніе безпокойное, жаждущее создать себ идеалъ и не достигающее цли’.
Здсь все новое, и нове всего — жажда идеала. Вообразите гримасу Лемэтра при этомъ слов, или болзненное судорожное движеніе несчастнаго Мопассана, и рядомъ чрезвычайную стремительность молодежи именно къ этому inconnu, забавному для Лемэтра, мучительному для Мопассана и безразличному для ихъ критика…
Разница громадная и живъ еще тотъ міръ, гд на разстояніи десятка лтъ создаются такіе констрасты.
Но это только самое общее заключеніе. Вопросъ, что же это за идеалы? Намъ говорятъ: молодежь ихъ пока не открыла, но вдь успла же она, по крайней мр, объяснить свои представленія объ искомомъ, показать хотя бы въ туманной и далекой перспектив свое божество…
Да, успла, и по всмъ основнымъ извстнымъ намъ направленіямъ, религіи, любви, идейности.
Природа, говорятъ, не длаетъ скачковъ, исторія еще меньше. А если нкоторымъ героямъ и удается прыгнуть очень высоко и увлечь за собой другихъ, жизнь немедленно начинаетъ бить отбой. Пространство, взятое не шагъ за шагомъ, не потомъ и кровью, а цезарскимъ натискомъ, приходится покидать часто съ болью раскаянія и разочарованія. А если и не покидать безусловно, то пройти томительный процессъ борьбы съ многочисленными и необычайно живучими силами, извстными подъ разными именами — преданій, предразсудковъ, переживаній.
Конечно, и головокружительные скачки не остаются безъ нкоторыхъ благотворныхъ результатовъ, хотя бы ужъ потому, что они боле или мене подрываютъ у людей увренность въ прочномъ и непогршимо-законномъ существованіи традиціонной дйствительности. Но этотъ результатъ сказывается только въ отдаленномъ будущемъ, а пока весьма часто сил толчка соотвтствуетъ и даже превосходитъ ее сила отдачи.
Примръ этой роковой исторической логики — французская молодежь, жаждущая идеаловъ.
Она не желаетъ имть ничего общаго съ своими отцами, она въ искусств ршительный врагъ натурализма, въ философіи исполнена презрнія къ тэновскому способу вбирать въ пригоршни вка и народы. Все, кажется, новое, и особенно тамъ, гд символизмъ и религіозныя чувства.
И на самомъ дл новаго много, но далеко не все. Закваска самаго броженія старая, принадлежитъ не самимъ реформаторамъ и пророкамъ, а ненавистному натурализму и позитивизму.
Прежде всего, важнйшая цль поисковъ — религія, вра.
Нашъ вкъ не впервые томится этой жаждой, въ сущности, онъ весь прошелъ среди нея, мняя только формы одного и того же настроенія.
Былъ онъ и реакціонеромъ-католикомъ, и мистикомъ-поэтомъ, и созерцателемъ-философомъ, и жрецомъ-позитивистомъ… И все это можно отмтить самыми блестящими именами, первостепенными талантами, въ род Ламеннэ, Шеллинга, Конта. Трудно въ этой области напасть на что-нибудь новое, и естественно новые искатели радостей вры оказываются близкими родичами того или другого предка.
Но безнаказанно нельзя быть сыномъ своего времени, выучиться литературному искусству на произведеніяхъ Золя и Мопассана, и религія молодежи получила особую, въ высшей степени характерную печать.
Надо помнить, мы все время имемъ дло съ католической націей и предъ нами прозелиты религіи на почв римскаго культа. Это очень важно. Католичество искони усвоило все, что только можетъ чаровать чувства врующихъ. Цлыми вками преслдуя мысль и науку, оно собирало обильную жажду съ искусства и съ произведеній фантазіи, оно обольщало очи, стремясь усыпить умъ, и безпрестанно переходило границы, раздляющія чисто-духовныя радости отъ чувственнаго наслажденія.
Это — подлинныя традиціи католичества, и только он могли создать апостола вры во имя эстетики, защитника церкви и ея догматовъ ради красоты ея культа и художественнаго изящества ея таинствъ. Такимъ былъ Шатобріанъ. Онъ не могъ остаться безъ послдователей. Ужъ очень соблазнительная задача: быть только поэтомъ и въ результат оказаться врующимъ!
Теперь возьмите эту сторону католичества и приведите ее въ вязь съ натурализмомъ, что получится?
‘Романъ благодати’ — отвтитъ вамъ Гюисмансъ.
Авторъ этого романа примется дятельно собирать документы, посщать церкви, жить по монастырямъ, читать книги древнихъ мистиковъ и святыхъ, изучать психологію аскетическаго подвижничества, вообще, въ области религіи и церкви продлаетъ то же самое, что Золя продлываетъ на бирж, въ магазинахъ, на парижскомъ рынк.
Въ результат — En route.
При большомъ литературномъ талант и усердіи на этой дорог можно подобрать много интересныхъ вещей, произвести поучительныя наблюденія и вызвать поразительный эффектъ среди нервныхъ и даже скептическихъ читателей.
Но все это подробности, въ чемъ смыслъ оригинальнаго путешествія?
Гюисмансъ оплакиваетъ современное состояніе католическаго культа. Исчезло все благородное и поэтическое. Дыханіе банальности и пошлости, окутывающее будничную жизнь новаго человка, не миновало и церкви. Нтъ больше здсь утшеній для тонкихъ художественныхъ натуръ и чуткихъ, жаждущихъ сердецъ…
Зачмъ средніе вка отошли въ исторію! Какая это была яркая и сильная жизнь, исполненная ослпительныхъ красокъ и потрясающихъ контрастовъ! Всюду въ дйствительности и въ искусств рзко бросалась въ глаза личность — оригинальная, могучая, независимая. Вотъ гд бы нашла упокоеніе тоска современнаго человка! Но, увы! міръ этотъ далекъ и невозвратимъ…
Таковъ конецъ пути, начатаго съ такими экстренными приготовленіями. Ни единой черты нтъ здсь сколько-нибудь новой: мы прямо попадаемъ въ романтизмъ начала вка и намъ невольно припоминается сравненіе Мопассана: человческая мысль — будто муха въ бутылк…
Отчего же это происходитъ? И неужели писатели, приходящіе въ смертный ужасъ отъ всего банальнаго и изношеннаго, фатально осуждены на банальности и удручающія идейныя переживанія?
Да, если они будутъ отправляться за поисками идеаловъ туда же, куда звалъ современныхъ психопатокъ Шатобріанъ, если вс дороги для нихъ неизмнно будутъ вести въ Римъ и если французская молодежь, при всей своей интеллигентности и талантливости, не уйдетъ дальше какого-нибудь литературнаго промышленника Сенкевича, сооружающаго пьедесталы изъ ‘историческихъ’ и всякихъ другихъ празднословій для одной и той же святыни — папской туфли.
Гюисмансъ, конечно, обнаруживаетъ боле разумное отношеніе хотя бы къ тому же католическому культу, чмъ Золя. Для него это — серьезнйшій фактъ культуры и психологіи, а не предметъ только анатоміи и физіологіи. Но вдь это опять старое настроеніе, то самое, какое пореволюціонную эпоху рзко отличало отъ матеріалистовъ XVII-го вка.
Что всякая религія вовсе не плодъ шарлатанства и ловкости отдльныхъ личностей, а исторически закономрное явленіе, объ этомъ нечего и толковать, и исходить изъ подобной идеи въ поискахъ идеала значитъ создавать для себя лишнія и безплодныя томленія духа.
Естественно, новый герой остается неудовлетвореннымъ и ни на минуту не чувствуетъ себя христіаниномъ посл всхъ паломничествъ и увлеченій мистической литературой.
Гюисмансъ не одинъ. Такихъ неокатоликовъ безсчисленное множество, все артистовъ и утонченныхъ чувственниковъ на почв старой національной вры. Но о вр по существу здсь нтъ и помину, и не можетъ быть. Никакія усилія воображенія не въ состояніи вычеркнуть даже одной строчки исторіи и никакіе чарующіе образы не заслонятъ фактовъ. А исторія и факты давно произнесли приговоръ надъ тмъ источникомъ идеаловъ, гд молодое поколніе пытается отыскать воду живую.
Дальше, вопросъ о любви.
Онъ идетъ рядомъ съ врой. Безпрестанно слышимъ мы, что современный человкъ утратилъ способность искренне вровать и глубоко любить — дв основы истиннаго человческаго счастья.
Почему исчезла любовь — совершенно ясно. Новая литература въ теченіе десятилтій только и занималась развнчиваніемъ женщины, депоэтизированіемъ женской природы.
Когда-то признавались такъ-называемыя загадочныя женщины, страстныя, самоотверженныя, преисполненныя тайнъ, теперь это просто истерички и психопатки. Писатели разложили на составные элементы женскую страсть и мнимую исключительность натуры, и тамъ, гд раньше поэты пли гимны нкоей божественной стихіи, теперь натуралистъ вскрываетъ самый подлинный душевный недугъ. ‘Непонятыя женщины’, тогда производившія неизлчимыя опустошенія въ чувствительныхъ душахъ, теперь совсмъ даже не интересны, а просто жалки или смшны.
Естественно, былое очарованіе любовныхъ увлеченій исчезло. Нельзя ли его возстановить? Для этого надо сдлать женщину опять интересной, вырвать ее изъ рукъ анатомовъ и физіологовъ и вернуть поэтамъ, возсоздать былой ореолъ красоты и женственности.
Это безусловно необходимо, не только для того, чтобы сообщить жизни больше свта и счастья, а даже просто затмъ, чтобы облегчить ея бремя.
Горе тому, кто одинъ!— старая истина и никогда, кажется, одиночество не причиняло столько горя, какъ въ наше время.
Оно — первоисточникъ пессимизма, постепеннаго и невольнаго очерствнія самыхъ чуткихъ отъ природы сердецъ, и въ результат — затаенной, тяжелой злобы и на міръ, и на самое существованіе.
Вопль Мопассана Personne ne comprend personne! ничто иное, какъ тоска того же одиночества. И сколько бы изъ человческаго общества исчезло тней и страданій, если бы въ среду его вернулась любовь — сильная, открытая, будто солнце освщающая и согрвающая!..
И начинается своего рода новый романтизмъ. Писатели снова превращаются въ рыцарей и трубадуровъ. Они съ неподражаемымъ искусствомъ, совершенно недоступнымъ для былыхъ пвцовъ женщины, анализируютъ тончайшія радости любви и въ то же время провозглашаютъ безкорыстный принципъ прощенія и забвенія женскихъ ошибокъ и грховъ.
Что можетъ быть цлесообразне и выше?
Но именно искусство и принципъ оказываются до такой степени высокими, что въ результат вступаютъ другъ съ другомъ въ борьбу.
Старые поэты не знали и малой доли тхъ чаръ, какіе откроетъ вамъ въ женщин Прево, Маргеритъ, Аннунціо — итальянецъ, но вполн усвоенный французами и горячо ими любимый.
Иная страница — цлый калейдоскопъ едва уловимыхъ штриховъ, безконечно тонкихъ, изящныхъ, будто лучи свта, но каждый изъ нихъ пропитанъ наркотическимъ головокружительнымъ ароматомъ. Вы все время пребываете въ атмосфер гашиша и мускуса, хотя не видите и не знаете, откуда исходитъ соблазнительный запахъ. Это по истин чудо артистическаго искусства!
‘У нея былъ голосъ до такой степени вползающій въ душу, что это вызывало ощущеніе почти физической ласки’.
‘Ея взгляды подчасъ дышали слишкомъ чувственнымъ очарованіемъ’.
‘У нея была манера двигаться, сидть, вообще производить такое впечатлніе, какое наедин съ ней заставило бы затрепетать влюбленнаго’.
Мы воздержимся отъ дальнйшихъ образчиковъ. Они такого сорта, что, пожалуй, приводя ихъ, мы миновали бы свою цль. Нтъ нужды съ буквальной точностью знать, какое тонкое обоняніе у новыхъ романистовъ по части ‘аромата тла’, какой изощренный слухъ во время шелеста женскаго платья и какой вчно настороженный взоръ для неосторожныхъ движеній ‘юнаго женскаго существа’.
Можно какъ угодно относиться къ этой любительской работ, но нельзя не признать изумительной утонченности наблюденій, воспріимчивости настроенія и изворотливости стиля, часто едва передаваемаго на чужомъ язык.
И все это направлено къ одной цли: опоэтизировать женщину. И пожалуй, цль достигается, по крайней мр женщина посл ‘анализа’ Прево и Маргерита, несомннно ‘интересне’, чмъ у Золя и Гонкуровъ, чмъ даже у Мопассана.
Но какой цной покупается этотъ интересъ? Вдь, чмъ онъ выше и разносторонне, тмъ, естественно, обладаніе женщиной дороже, можно сказать, мучительне изъ-за невольнаго трепета утратить такой неисчерпаемый источникъ художественныхъ и иныхъ наслажденій.
Что же тогда станется съ принципомъ? Будетъ ли новый человкъ боле расположенъ къ прощенью, чмъ его дды и отцы, гораздо проще любившіе и не видвшіе въ женщин такого сложнаго нравственнаго міра? Ревность, конечно, не различаетъ уровней ума и образованія, но Руссо правъ, приписывая ей развитіе цивилизаціи, хотя бы и очень грубой, первобытной, но безусловно усложняющей отношенія мужчины и женщины, примшивающей къ непосредственной чувственности дикаря нкоторыя новыя притязанія на чувство и душу женщины.
И, несомннно, чмъ оказывается глубже это чувство и богаче душа, тмъ многочисленне мотивы дорожить ими, считать ихъ своей драгоцнной собственностью. Отсюда усовершенствованіе искусства изучать любовь и женскую природу само по себ нисколько не гуманизируетъ, не облагораживаетъ любви и не возвышаетъ женщины, а только придаетъ лишнюю физіологическую цнность этимъ предметамъ.
Возьмите какую-нибудь героиню Прево, напримръ, полудвственницу Меди и припомните авторскую живопись на счетъ ея расовыхъ достоинствъ, или остановитесь за любой женской фигур Аннунціо и сообразите, какое тщательное знаніе искусства возрожденія, живописи и скульптуры, потребовалось автору для выраженія всхъ оттнковъ красоты и женственности его героинь, сопоставьте съ этими дйствительно ‘опоэтизированными образами’ типичное созданіе золаическаго натурализма, вы безъ малйшихъ затрудненій придете къ совершенно логическому выводу. Если ужъ изъ-за кого изнывать отъ ревности, безумствовать въ страстной мук и тоск, мстить за измну и жизнь отдавать за врность, то ужъ, конечно, не изъ-за Нана, а вотъ ради этого чуднаго существа, столь похожаго на картину Корреджіо.
Въ результат, поэзія убила мораль. Новую женщину трудне прощать, чмъ прежнюю. И герои въ дйствительности не прощаютъ любя, и вмст съ прощеньемъ, если оно удается, совершенно мняется и ихъ чувство къ милымъ преступницамъ, становятся ихъ старшими братьями, пожалуй, отцами, только не возлюбленными.
Это вполн понятно, а для нашего критика даже и необходимо. Вопросъ о женской врности вовсе не принадлежитъ къ области мысли и нравственности, онъ,— дло инстинкта. А инстинктъ, т. е. природа, и знать не знаетъ никакихъ нашихъ теорій и принциповъ: ей требуется продолженіе рода, и съ этой цлью она возложила на женщину исключительное обязательство, мужчины совсмъ не касающееся.
Опять разсужденіе основательное, если исходить изъ инстинкта. А именно новые писатели все время только съ нимъ и возятся. Вся ихъ поэтизація женщины ничто иное, какъ освщеніе женскаго тла, производимое по новымъ усовершенствованнымъ методамъ и новыми боле тонкими источниками свта.
Съ любовью, слдовательно, произошло то же самое, что и съ врой. Тамъ оказалось невозможнымъ выбиться съ вковой колеи католичества, здсь власть натурализма отмтила своей печатью вс реформаторскіе порывы и отравила своимъ ядомъ вс поэтическія усилія.
Цли были, несомннно, новыя, по крайней мр, сравнительно ‘ъ предыдущимъ поколніемъ, но пути и средства остались прежнія.
У молодежи явилась вполн искренняя тоска по иде и душ, во не хватило силъ открыть дйствительно новые источники ея удовлетворенія, построить свое зданіе для своего нравственнаго бытія. Пришлось попытаться передлать наслдіе отцовъ, перекроить старое платье, прибавивъ къ нему кое-какія новыя подробности. Въ результат — печальное банкротство идеализма въ двухъ главнйшихъ его стремленіяхъ.
Третье — идейность взамнъ позитивисткой и натуралистической бездушной фактичности — иметъ подобный же исходъ. Это ясно изъ пріемовъ, какими искалась вра и возстановлялось женское достоинство.
Какія могли получиться возвышенныя идеи посл того, какъ старое католичество вновь было призвано къ отвту? Что могло выиграть нравственное міросозерцаніе посл того, какъ вновь тщательно обслдовали тайны алькова?
Не занялась новая заря для идей и въ то время, когда нкоторые романисты, въ род Рони, попытались позитивизмъ слить съ романтизмомъ. Эти дв совершенно различныя стихіи такъ и остались различными и непримиренными въ беллетристическихъ книгахъ. Позитивизмъ разыгралъ роль въ род Стародума, т. е. внушилъ автору извстное количество ‘научныхъ’ разсужденій, а интрига, собственно романъ шелъ самимъ собой. Наивное и безцльное зрлище!
Но неужели это единственные первые и послдніе плоды столь, повидимому, ршительныхъ и благородныхъ стремленій молодежи? Неужели ей такъ и не выбиться изъ-подъ нравственнаго и литературнаго гнета старшихъ, какъ бы она ни шумла о своихъ новыхъ путяхъ и цляхъ?
Если вы зададите эти вопросы самимъ старшимъ, они, по обыкновенію, изобразятъ предъ вами ‘милыхъ скептиковъ’. Нтъ ничего новаго на свт и быть не можетъ, мало этого: вообще вн Франціи нтъ ничего поучительнаго и оригинальнаго. Думикъ повторяетъ за Лемэтромъ, что важнйшій источникъ современныхъ литературныхъ вліяній на молодыхъ французскихъ писателей — русскій романъ — повтореніе французскаго романтизма.
Чего же ждать оригинальнаго отъ усилій юныхъ авторовъ?
Критикъ и не ждетъ. Онъ просто пользуется благодарной темой и пишетъ рядъ легкихъ causeries, а до всего прочаго ему нтъ дла.
Но не такого отношенія, конечно, заслуживаютъ явленія новйшей литературы, какъ бы они по существу ни были мало оригинальны и сильны. Они свидтельствуютъ о великомъ факт: съ него всегда и везд начинались новыя движенія мысли и дйствительно завоевывались новые идеалы.
Фактъ простой — недовольство дйствительностью. Уже этого по временамъ бываетъ много. Но у французской молодежи нчто больше: пониманіе, чмъ собственно неудовлетворительна дйствительность.
Отрицать всегда неизмримо легче, чмъ создавать, но отрицаніе — моментъ прогресса. И несомннно, кредитъ фанатическаго позитивизма въ дух тэновской школы и золаическаго натурализма подорванъ ршительно и больше не возстановится. Для одного поколнія достаточно и такой заслуги. Но это поколніе еще не договорило своихъ рчей и не истощило своихъ силъ. Можетъ быть, ему посчастливится смутить даже ‘милыхъ скептиковъ’ и устыдить академическихъ мщанъ?.. Во всякомъ случа, жизнь неоднократно совершала подобныя дла и нтъ никакого основанія сомнваться въ ея дальнйшихъ успхахъ, разъ она продолжаетъ создавать ‘ищущихъ’ и ‘жаждущихъ’.