Заразительная книга.
Заразительная книга.
По поводу сочин. Wilbelm’а Appell’я. Werther und seine Zeit. Vierte verbeeserte und vermehrte Auflage. Oldenburg, 1896.
I.
II.
III.
IV.
V.
Ив. Ивановъ.
‘Міръ Божій’, No 3, 1897
Заразительная книга, Иванов Иван Иванович, Год: 1897
Время на прочтение: 23 минут(ы)
Предъ нами въ высшей степени любопытная работа нмецкаго ученаго. Любопытна она не по особенно богатому содержанію или выдающейся учености, написана отнюдь не блестяще и обыкновенному читателю потребуется не мало доброй воли прочесть ее всю цликомъ.
Весь интересъ въ общемъ вопрос, возникающемъ по поводу скромнаго сочиненія. Оно представляетъ исторію нравственныхъ и общественныхъ вліяній, вызванныхъ однимъ изъ популярнйшихъ художественныхъ произведеній прошлаго вка. Предъ нами, такъ сказать, біографія гтевскаго Вертера, доведенная до начала ныншняго столтія.
Біографія, несомннно, не полная и довольно односторонняя. Авторъ гораздо больше занимается книжными, чмъ жизненными явленіями. Это удобне: требуется только обладать библіографическими свдніями. Но неизмримо было бы поучительне звать, даже съ мельчайшими подробностями, вертеровскіе подвиги въ общественной практик. Они были и нкоторые извстны автору. Но онъ, въ качеств добросовстнаго, не придаетъ большого значенія фактамъ толпы, и угощаетъ читателей преимущественно продуктами книжныхъ лавокъ.
Это жаль.
Литературныя и эстетическія вліянія — вопросы второстепенные сравнительно съ нравственными сменами извстной идеи или художественнаго созданія. Часто самая умная и талантливая книга прочитывается затмъ, чтобы наполнить собой нсколько вечеровъ праздной болтовни и быть, наконецъ, забытой. Недаромъ въ наше время безпрестанно воскрешаютъ и реставрируютъ разныхъ знаменитостей, безусловно достойныхъ и когда-то жгшихъ сердца, а потомъ безслдно исчезнувшихъ въ поток времени. Врное доказательство, что, при всей талантливости, знаменитости имли крайне ограниченное воздйствіе на жизнь, пронеслись надъ міромъ будто въ какихъ-то эмпиреяхъ и не подняли ни одного пласта бренной земли.
О Вертер нельзя этого сказать.
Когда вы даже теперь перечитываете романъ, у васъ невольно возникаетъ одинъ изъ современнйшихъ и самыхъ ‘проклятыхъ’ вопросовъ: что такое книга, вообще творческое и идейное произведеніе, какъ нравственная и общественная сила?
Вопросъ, повидимому, совершенно простой. Книга — сила громадная, страшная, ‘адская’, какъ выражался одинъ изъ ея ожесточеннйшихъ ненавистниковъ, приснопамятный Магницкій.
И у него было и есть не мало сочувственниковъ.
Вы помните, напримръ, до сихъ поръ вызывающую эффектъ сцену въ салон Фамусова, когда вся московская тьма и тля собралась на вче судить ‘сумасшедшаго’ Чацкаго.
Она усиленно ищетъ первоисточника современныхъ бдствій, и единодушно приходитъ къ заключенію: вся язва отъ книгъ…
На искомую истину попадаетъ сначала Скалозубъ, но посмотрите, какъ немедленно поднимается вдохновенная волна) Грозный воинъ еще, пожалуй, готовъ допустить книги ‘для большихъ оказій’. Фамусовъ, очевидно, страшно обрадованный открытіемъ настоящаго виновника своихъ скверныхъ настроеній и опытовъ, кричитъ:
Сергй Сергичъ! нтъ! ужъ коли его пресчь
Забрать вс книги бы, да сжечь!..
Загорцкій — намчаетъ первыхъ жертвъ предстоящаго аутода-фе: басни: ‘Охъ, басни смерть)’… Въ нихъ нтъ пощады ни львамъ, ни орламъ, т. е. царямъ.
Это безсмертная сцена. Въ ней заключена цлая философія мракобсія со всми оттнками мысли и критики.
Загорцкій — человкъ глупый и вздорный, по какъ разъ будто затмъ, чтобы отвести его ударъ, басня прямо въ его дух изобразила несказанныя и безконечныя бды, причиненныя человчеству нкіимъ Сочинителемъ. Несчастный долженъ идти впереди разбойника, по списку адскихъ мученій, и выслушать вдобавокъ отъ своей мучительницы уничтожающую критику на свои сочиненія.
Оказывается, ядъ его книгъ не только неслабетъ съ теченіемъ времени, а все развивается и отравляетъ одно поколніе за другимъ. Чего только здсь нтъ! И дти — ‘стыдъ своихъ семей’, и цлая страна ‘полна убійствами и грабежами’, да и впредь еще родится бездна золъ — все отъ книгъ Сочинителя!..
По истин ужасная демоническая сила — книга) Все на свт проходитъ и умираетъ, а она остается съ своей неистощимой способностью губить своихъ читателей.
Любопытно бы услышать отъ баснописца, гд онъ открылъ такого поразительнаго сочинителя и такія сверхъестественныя книги! Исторія что то не сообщаетъ ничего подобнаго. Но не въ этомъ дло: на то и басня, чтобы баснословить.
Для насъ интересенъ взглядъ мудраго и солиднйшаго поэта на вліяніе книги. Не думайте, будто такой взглядъ только ‘ддушкины сказки’. Почти одновременно и по тому же поводу несравненно боле просвщенный философъ-французъ писалъ въ томъ же смысл. Вс на свт перевороты произошли отъ книгъ, начиная съ Евангелія и кончая Общественнымъ договоромъ Руссо.
Очевидно, книга дйствительне какихъ угодно другихъ стихій человческаго общества. Она своего рода Настоящее, гигантски-крпкое и живучее существо. По временамъ, одинъ взглядъ на нее можетъ вызывать сильнйшія чувства.
Гте, напримръ, разсказываетъ, какъ онъ и его товарищи — вс идеально настроенные юноши, не могли безъ ужаса и содроганія смотрть на книгу Гольбаха, представлявшую человческую жизнь съ точки зрнія грубаго, удручающаго матеріализма.
Но вы замтили, о чрезвычайномъ значеніи книгъ говорили все люди, враждебные или книгамъ вообще, или какой-нибудь въ частности.
Существуетъ противоположное мнніе, и оно-то именно, повидимому, иметъ большіе шансы утвердиться въ наши дни.
Выразить его можно кратко и точно извстными словами одного изъ новйшихъ соціальныхъ дятелей. Der Magen macht Revolutionen, т. e. желудокъ длаетъ революціи, другими словами: не слово, а хлбъ мняетъ общественный строй я создаетъ культурныя эпохи, или, еще точне, не идея, а экономическія отношенія управляютъ человчествомъ.
Было бы очень любопытно прослдить исторію этого воззрнія. Ото лтъ тому назадъ, ни друзьямъ, ни врагамъ прогресса даже и на мысль не могло придти ничего подобнаго. До такой степени весь восемнадцатый вкъ и революціонная эпоха были убждены въ неограниченномъ господств идей и теорій!
И убжденіе имло очень солидныя историческія основанія.
Если желудокъ и длаетъ, то не революціи, а бунты, не rvolutions, а rvoltes, могъ бы скаламбурить придворный Людовика XVI.
Напримръ, что могло быть тягостне положенія Франціи въ царствованіе двухъ предпослднихъ Людовиковъ! Всюду, подъ разными наименованіями возникали волненія и смуты. И Тэнъ впослдствіи съ завистью будетъ вспоминать, какъ вс эти смуты быстро и удачно прекращались. Но вотъ въ конц вка поднялась послдняя смута, и ея оказалось невозможнымъ ни укротить, ни даже ограничить.
Почему?
Легкомысленный и зарапортовавшійся историкъ отвчаетъ: потому что правительство не достаточно энергично дйствовало войсками.
Въ дйствительности — истинный отвтъ давъ самимъ же авторомъ въ извстной сцен короля съ придворнымъ. Въ 1789 году поднялся не бунтъ, а революція, т. е. не ропотъ однихъ желудковъ, а цлая буря страстей, получившихъ формулировку въ разныхъ политическихъ и соціальныхъ идеяхъ.
Въ этомъ вся существенная разница.
‘Рубашечники’ Людовика XIV неистовствовали въ силу чистыхъ ‘экономическихъ отношеній’, не имя идейнаго знамени, объединяющаго принципа, общей идеальной цли. На противоположномъ полюс буржуа-милліонеры, сытые всми благами до горла, терпливо выносили самыя фантастическія воздйствія Кольбера на ихъ дятельность и личность.
Очевидно, угроза голодной смерти и полнйшая обезпеченность одинаково безсильны измнить строй жизни. И въ томъ, и въ другомъ положеніи люди могутъ совершенно различно существовать, но тожественно относиться къ общимъ основамъ своего существованія. Ни подлиповецъ, ни Разуваевъ никогда не станутъ реформаторами и даже не помыслятъ о реформ.
Необходимо вмшательство другой силы, совершенно иного порядка, чмъ желудокъ и экономическія условія. Само евангеліе изумительно рзко и ршительно опредлило эту силу, и именно на ней основало свои міровыя завоеванія.
Эта сила — идея, книга.
Мы, конечно, нашими замчаніями отнюдь не разсчитываемъ ршить въ высшей степени сложный вопросъ, и ршеніе его, разумется, не въ какомъ-либо одностороннемъ отвтъ. Мы только желаемъ отмтить интересующій насъ предметъ. Для нашей для достаточно даже придти хотя бы къ такому выводу: экономическія отношенія — только матеріалъ для творческой работы, своего рода элементы хаоса, творческая сила — идея. Все равно, какъ нашъ стройный міръ могъ возникнуть только изъ предварительно существовавшей неорганизованной матеріи, такъ и идея можетъ создать новый порядокъ вещей только изъ извстнаго матеріала. Сама по себ идея — отвлеченная и парящая на недосягаемыхъ высотахъ — то же, что звукъ въ безвоздушномъ пространств. Сами по себ матеріальныя условія — безцльно и безрезультатно вертящееся облако пыли. На минуту вихрь можетъ вызвать серьезную опасность, но пройдетъ минута напряженія и пыль снова уляжется по земл спокойнымъ слоемъ.
Наши сравненія даютъ только приблизительное представленіе объ относительномъ значеніи двухъ стихій исторической жизни человчества. Но несомннно одно: вра въ безусловную ршающую роль матеріальнаго фактора — вра антикультурная и въ своей крайней форм угрожаетъ даже повести къ одному изъ самыхъ гибельныхъ результатовъ: къ недостаточной оцнк просвщенія и образованія, какъ настоятельнйшихъ нуждъ всякаго народа и первыхъ условій какого бы то ни было прогресса.
Второй путь къ ршенію вопроса — тотъ самый, на какой вступилъ авторъ нашей книги. Если бы о каждомъ, несомннно вліятельномъ философскомъ, историческомъ и художественномъ произведеніи была написана подробная исторія его всяческихъ вліяній на современниковъ и потомство, предъ нами развернулись бы поучительнйшія перспективы. Мы бы имли твердыя основанія судить, что въ извстную эпоху принадлежитъ области идей и что вызвано къ жизни другими силами.
Напримръ, въ общихъ чертахъ мы знаемъ прямо потрясающія впечатлнія, вызванныя въ обществ нкоторыми книгами. Въ прошломъ вк особенными эффектами могъ похвалиться Руссо.
Раскройте одинъ изъ интереснйшихъ источниковъ Секретную корреспонденцію е подъ пятымъ ноября 1778 года вы прочтете Чувства благодарности матери, обращенныя къ тни Ж. Ж. Руссо.
Здсь, между прочимъ, говорится:
‘Если все, что обезображиваетъ благую природу, если все, что подавляетъ чувства милосердія и нжности, навсегда уничтожено для будущихъ поколній, если въ семьяхъ царствуетъ единеніе, если дти любятъ тхъ, кому они обязаны больше, чмъ существованіемъ, если видъ матери, окруженной своими дтьми, внесъ въ брачный союзъ счастье и миръ,— всми этими благодяніями человчество обязано теб’.
Эту рчь можно съ полнымъ правомъ противоставить суду, какой русскій баснописецъ произнесъ надъ сочинителемъ: если книги разрушаютъ, он же, очевидно, могутъ и созидать.
Четверть вка спустя, въ той же французской литератур Шатобріанъ могъ конкуррировать съ Руссо, хотя и не въ свою пользу.
Романомъ Ренэ онъ возбудилъ столько психопатизма у читателей и читательницъ, у поэтовъ и самыхъ заурядныхъ смертныхъ, что готовъ былъ уничтожить свою книгу. До такой степени его истомили ‘плаксивые и безсвязные вопли’ разочарованныхъ фарсровъ.
Бывали и въ нашемъ отечеств примры подобныхъ же эпидемій, вызванныхъ книгами, даже весьма недавно. Напримръ, видное мсто въ исторіи русскаго общества должны занимать романы: Отцы и дти, Въ водоворот, Что…
Но все это отрывочно и случайно. Полной біографіи ни для одного изъ названныхъ литературныхъ явленій нтъ. Вертеръ — единственное исключеніе даже у нмцевъ, и посмотрите, какія любопытнйшія свднія сообщаетъ авторъ, даже и не заботясь особенно объ ихъ интерес!
Мы дополнимъ факты и возстановимъ ихъ психологическую связь и цльность. Дло идетъ о капитальнйшемъ эпизод въ исторіи европейской культуры.
Гете, при всемъ своемъ прославленномъ ‘олимпійств’, былъ весьма неравнодушенъ къ слав, отнюдь не мене, чмъ, напримръ, Шопенгауэръ, преисполненный такого неукротимаго презрнія къ человчеству. Особенно много Гте распространялся о популярности Вертера. Успхъ романа, дйствительно, былъ очень большимъ и въ полномъ смысл общеевропейскимъ. Но только причины этого успха самыя обыкновенныя. Поэтъ увлекъ публику не какими-либо новыми горизонтами, не ослпительно яркими и въ то же время прогрессивными идеалами. Нтъ, онъ просто попалъ въ моментъ, какъ говорятъ до сихъ поръ о самыхъ негромкихъ писателяхъ, иногда весьма удачно пощупывающихъ пульсъ общественныхъ настроеній.
Вертеръ только одинъ изъ безчисленныхъ симптомовъ современнаго недуга. Именно недуга. Этимъ фактомъ объясняется исключительно широкая положительная слава романа. Потому что, по неизмнному закону, чмъ выше и единодушне восторги современниковъ, тмъ, значитъ, произведеніе ниже по идейному уровню. Смлые, дйствительно, реформаторскіе идеалы очень рдко понимаются, неохотно признаются и чаще всего до такой степени медленно распространяются, что только много лтъ спустя посл перваго появленія книги ее начинаютъ читать и цнить.
Если же книга совершаетъ своего рода цезарскую побду надъ большой публикой, будьте уврены, въ ея содержаніи есть нкій существенный изъянъ по части глубины и оригинальности. Иначе очень ужъ свтлое и легкое поприще представляла бы человческая исторія и не существовало бы одного изъ самыхъ реальныхъ поэтическихъ образовъ — образа пророка-страстотерпца.
Гте ни на одну минуту, въ теченіе всей его продолжительной жизни, не выпадалъ этотъ тяжелый, но и безконечно почетный крестъ. Олимпійство пріобртено было крайне дешевой цной: полнымъ отсутствіемъ борьбы писателя съ обществомъ, идеалиста съ дйствительностью.
И именно Вертеръ въ этомъ отношеніи краснорчивйшее произведеніе: недаромъ онъ увлекъ даже Наполеона, и увлекъ чрезвычайно любопытно. Мы дальше увидимъ, какъ и чмъ. Автору мене всего приличествовало бы гордиться такимъ поклонникомъ и на такихъ основаніяхъ…
Недугъ, предшествовавшій Вертеру, въ сильнйшей степени былъ усиленъ гтевскимъ романомъ и немедленно получилъ даже опредленіе вертеровской лихорадки — Werther-Fieber. Гбте дйствительно поднялъ температуру у публики, во уже раньше недужной: авторъ далъ только лишнюю дозу яда.
Странное вообще это время — вторая половина восемнадцатаго вка! Чего только здсь нельзя найти! И безгранично скептическій смхъ, и психопатическіе припадки мистицизма, откровеннйшую проповдь и практику жизненныхъ наслажденій и повтріе самоубійства, въ теченіе цлаго періода опустошающее Парижъ, ясный, самоувренный разумъ — особенный разумъ Вольтера и Кондорсэ, нчто въ род неистощимо-сильнаго, блестяще-даровитаго юноши-завоевателя цлыхъ новыхъ міровъ, и несказанная тоска мечтательнаго, романтически-туманнаго чувства, чисто-гамлетовскія муки неудовлетворенной вры и разбитой воли.
До сихъ поръ еще никому не удалось нарисовать сколько-нибудь удовлетворительную картину удивительной эпохи. Историку потребовалась бы прямо исключительная отзывчивость на разнообразнйшія проявленія человческой природы и поистин геніальная психологическая разносторонность и проницательность.
Одинъ фактъ особенно любопытенъ. Именно въ самое разсудочное трезвое время, будто по исконному закону контрастовъ, возникла и быстро росла нравственная болзнь. Составъ ея можно опредлить одной изъ самыхъ мткихъ фразъ Вертера: фантазія чуткаго сердца. Это значитъ воображеніе вмст съ чувствительностью, и то и другое дошедшее до предловъ, гд уже прямо начинается психопатія и умопомшательство.
Вы съ большими подробностями можете познакомиться съ проявленіями недуга по историческимъ и художественнымъ произведеніямъ, но это только historia, почва его и причины поразительнаго чисто-эпидемическаго развитія остаются неизслдованными.
Раскройте многочисленные мемуары, корреспонденціи вертеровской эпохи, предъ вами чуть не на каждой страниц запестрятъ такіе, напримръ, разсказы и замчанія авторовъ.
Вотъ всего нсколько выдержекъ: он буквально капля въ мор…
У васъ, конечно, имется довольно опредленное представленіе о Людовик XV, о Маріи-Антуанетт, о придворныхъ короля и друзьяхъ австрійской принцессы. На принцессу впослдствіи много наклеветали, но ея мене всего царственное легкомысліе, ея склонность къ рискованнымъ авантюрамъ и пикантнымъ удовольствіямъ въ дух эпохи — подлинная истина. О Людовик XV самая разнузданная клевета не всегда могла спуститься до правды: король на этотъ счетъ стоялъ вн опасности.
И вотъ онъ то проливаетъ слезы на представленіи драмы Дидро, Марія-Антуанетта длаетъ то же самое въ комическихъ онерахъ, чмъ вызываетъ экспромты на тему: народъ счастливъ только подъ властью государей, умющихъ плакать…
Но Марія-Антуанетта — женщина, плачетъ цензура: это нсколько удивительне. Въ общемъ цензура отнюдь не отличалась чувствительностью и нжностью: напротивъ, современники именуютъ ее прямо инквизиціей. Но одинъ догадливый авторъ, въ свое время большая знаменитость, угрожаемый цензорами, умоляетъ ихъ привести женъ на репетицію пьесы.
Разсчетъ оказался врнымъ: дамы расплакались, цензоры были растроганы и пьеса прошла.
Что же оставалось обыкновенной публик, не обязанной стоять на страж приличій и благонамренности? Прямо утопать въ поток слезъ.
И она это длаетъ. Мы безпрестанно читаемъ, какъ въ комической опер, т. е. просто — оперетк, ‘вся зала заливалась слезами’, какъ дти рыдали въ ложахъ, и партеръ вторилъ имъ.
А современныя моды?
Напримръ, знаменитый le pouff aux sentiments — прическа, изображавшая подробно семейное счастье образцовыхъ и плодовитыхъ супруговъ. На голов дамы помщается ребенокъ, кормилица, попугай, маленькій негръ, и все это перевивается волосами мужа и любимыхъ родственниковъ!
А цлая революція, вызванная разсказомъ о любовномъ умопомшательств нкоей крестьянской двицы. Эта Нина — ‘сумасшедшая отъ любви’ создала своего рода эпоху: очевидцы находятъ, что только Фигаро могъ поспорить своей славой съ Ниной.
И вс ея заслуги въ томъ, что она родилась чувствительной, elle tait ne sensible! О поэтому не замедлила помшаться, лишь только совершилась разлука съ милымъ.
А эти исторіи про бдныхъ домашнихъ учителей, неотразимо влюблявшихся въ своихъ благородныхъ ученицъ, и, конечно, кончавшихъ самоубійствомъ! Ихъ предсмертныя записки читались отнюдь не съ меньшимъ усердіемъ и ужъ, разумется, съ боле глубокими волненіями, чмъ брошюры самого Вольтера.
Вотъ, скажете вы, добрыя чуткія сердца!
Но почему же учителямъ непремнно приходилось стрляться, а не достигать счастья? Вдь если весь вопросъ въ чувств, то реальные Сенъ-Пр могли затмить самого героя Руссо. Значитъ, необходимо было умереть, чтобы растрогать кавалеровъ и дамъ? А при жизни сколько ни страдалъ, какъ трогательно ни томился или вздыхалъ Сенъ-Пре, онъ все-таки пребывалъ на положеніи canaille misrable и до высокородной Юліи ему было далеко, какъ до звзды небесной.
Это тоже фактъ.
Вотъ теперь и разберитесь!
Людовикъ XV плачетъ надъ судьбой несчастныхъ отцовъ и дтей въ драм, но непосредственно изъ театра можетъ отправиться въ Оленій паркъ, причинившій въ жизни неизмримо больше слезъ отцамъ и дочерямъ, чмъ пролито ихъ всми падшими ангелами всхъ чувствительныхъ драмъ.
И контрастъ все тотъ же, хотя и не въ такой форм.
Явленіе поднимается здсь на высоту общечеловческой психологіи — всхъ временъ и народовъ. Дама носитъ на голов головоломную аллегорію супружеской врности и семейныхъ идиллій, а въ сердц?.. Объ этомъ нечего и толковать: кому же неизвстны сердца того общества, гд въ наше время Гонкуры отыскали гораздо боле эффектныхъ натуралистическихъ мотивовъ, чмъ даже въ ихъ романахъ изъ современной жизни.
Вы думаете, это сплошная ложь, сознательное лицемріе, дипломатическое кокетство?
Нтъ. Было, конечно, и этого въ достаточномъ количеств, не вопросъ не исчерпывается фальшью и гримасами.
Было нчто искреннее, естественное въ чувствительной психопатіи XVIII вка. Мы говоримъ именно о чувствительности высшаго общества, оно-то боле всего и устраивало спектаклей, сохраненныхъ для насъ современными наблюдателями, и среди него впослдствіи вертеровская лихорадка нашла самую благодарную почву.
Въ наше время стало моднымъ словечко вырожденіе. Съ легкой руки многошумнаго сенсаціоннаго публициста Нордау, его принялись бросать по всмъ направленіямъ, и самъ стремительный авторъ въ число вырожденцевъ записалъ даже Золя и гр. Толстого! Можетъ быть, какъ разъ самые благополучные и здоровые люди подверглись вдругъ психіатрическому изслдованію!..
Это — нелпость, разсчитанная на нкоторый скандалъ. Но авторъ, столь начитанный въ спеціальныхъ медицинскихъ работахъ, самъ медикъ, могъ бы на свою тему разсказать много поучительнаго. Для этого слдуетъ только на первомъ план поставить исторію, а не литературную критику, и прослдить формы общественныхъ недуговъ по совершенно достоврнымъ источникамъ.
Задача не особенно сложная. Вырождающееся общество всегда гибнетъ политически: это неизмнный законъ, отъ вковъ римской имперіи до французской революціи. Нравственное вырожденіе предшествуетъ политической катастроф и историку, знающему послдствія, остается только выслдить предшествующія обстоятельства.
До сихъ поръ собрано множество данныхъ, свидтельствующихъ о разложеніи высшихъ французскихъ сословій наканун революціи. Одинъ Тэнъ, совершенно впослдствіи забывшій собственную работу, набралъ бездну фактовъ и цитатъ. Но одно явленіе осталось почти незатронутымъ, именно чувствительность и крайне развитое въ этомъ направленіи воображеніе.
Это — прямые результаты двухвковой жизни французской аристократіи.
Монархія Людовика XIV переродила когда-то дятельное и крайне безпокойное сословіе въ разсадникъ трутней и тунеядцевъ. Потомокъ феодала и фрондра превратился въ ‘смшного маркиза’ королевской передней, до такой степени жалкаго, безсильнаго и худосочнаго, что Мольеръ могъ всю безчисленную галлерею классифицировать просто по цвту лентъ на кафтанахъ. Другихъ отличительныхъ признаковъ не оказывалось ни у маркиза, ни у графа, ни у виконта, ни у шевалье.
Нравственный организмъ истощался и атрофировался, лишенный всякой осмысленной дятельности, растрачиваемый на манекенное лицедйство публичнаго этикета и на циническій тоже почти публичный развратъ.
Представьте какого угодно сильнаго и умнаго человка, обязаннаго изо дня въ день играть одинъ и тотъ же кукольный спектакль, произносить одн и т же фразы и, по свидтельству Мольера, считающаго уже большимъ подвигомъ оригинальности и остроумія особую манеру въ выговор словъ: Bonjour marquis! {L‘Impromptu de Versailles, Scè,ne IV.}… Въ результат неминуемо получится крайняя дряблость души и ограниченность мысли. Утратится способность считаться съ своими впечатлніями, оказывать нравственное сопротивленіе какимъ бы то ни было, воздйствіямъ вншняго міра.
Это будетъ не чуткость и не отзывчивость, даже не впечатлительность, а именно дряблая податливость, болзненная воспріимчивость истощеннаго организма. Дти и старики одинаково склонны къ слезамъ. Это не значитъ, будто они сердечне и глубже относятся къ явленіямъ. Совершенно напротивъ, какъ разъ недостатокъ реагирующей духовной энергіи, рабство органическаго безсилія.
Совершенно такой же симптомъ — не дтства только, а старости — чувствительное воображеніе прошлаго вка.
Людовикъ отнюдь не притворяется, когда плачетъ въ театр, но въ то же время именно подъ властью этого умющаго плакать государя особенно тяжело живется народу. И не то, чтобы онъ по природ отличался слезливостью, нтъ, его вся природа нчто слезливое, развинченное и разбитое. Безпрестанно встрчаются нервно больные люди, способные разрыдаться отъ пустйшаго музыкальнаго мотива, отъ двухъ-трехъ словъ. Это обыкновенно открытые паціенты врачей. Бываютъ времена и общества, когда на такихъ паціентовъ не хватило бы ни врачей, ни больницъ.
И замчательно, по источникамъ можно даже съ большой точностью прослдить начало недуга, по крайней мр, во французскомъ обществ. Это семидесятые годы. Въ половин столтія un homme sentiment — чувствительный человкъ — считается еще espè,ce rare et ridicule — породой рѣ,дкостной и смшной, а въ 1777 году современникъ пишетъ: ‘Разумъ рдко бываетъ тамъ, гд нтъ чувствительности. Тотъ, чье сердце нечувствительно, отличается обыкновенно страстями низкими, темными, своекорыстными’…
Это отнюдь не случайная декламація. Другой авторъ женскую честь отожествитъ съ чувствительностью, и слезы такимъ путемъ замнятъ вс таланты и добродтели. Да, въ буквальномъ смысл. Даже люди вполн здоровые въ иное время, вроятно, и не подумали бы проливать слезъ надъ Ниной изъ комической оперы, теперь наперерывъ стремятся отличиться ‘добродтелями вка’.
Нтъ ничего заразительне вкуса большинства и тлетворне вліянія толпы. На этомъ основана вся психологія модныхъ уродствъ и повальныхъ нравственныхъ заболваній.
Появленіе Вертера какъ разъ совпало съ провозглашеніемъ ‘чувствительности и нжности’ почетнйшими отличіями XVIII-го вка, а ‘сладостныхъ слезъ чувства’ неотъемлемымъ признакомъ ‘геніальности’ и ‘нравственности’.
Въ чемъ, въ сущности, содержаніе гтевскаго романа? Молодой человкъ влюбился въ чужую невсту, и, не встртивъ практическаго удовлетворенія своему чувству, застрлился.
Такихъ драмъ совершалось и совершается безчисленное множество. Припомните одну изъ самыхъ блестящихъ страницъ Гартмана: никакому Вертеру съ такой силой и краснорчіемъ не изобразить неограниченно-губительнаго демона, именуемаго любовной страстью!
Тема, слдовательно, самая заурядная. Но чмъ же созданъ интересъ ея?
Вотъ здсь-то и заключается вся оригинальность гтевскаго героя и, надо полагать, навсегда похороненная исторіей своеобразность его публики.
Гте уврялъ, что онъ даже въ старости не мохъ безъ сильнйшихъ волненій читать произведенія своей молодости. Онъ, насколько извстно, дйствительно пережилъ вертеровскую лихорадку раньше своего романа. Но для автора болзнь оказалась не смертельной: онъ вылчился отъ нея необыкновенно быстрымъ — въ четыре недли — созданіемъ литературной драмы, и вылчила радикально! Героя онъ застрлилъ, а самъ направился по пути жизненныхъ опытовъ и благополучно дошелъ до ‘олимпійства’, проще и врне — до того самаго благоволенія и премудрости, какими гордится чиновникъ Островскаго, нажившій домъ и капиталецъ.
Это существенная разница между поэтомъ и его дтищемъ,— разница, до такой степени внушительная, что мы затрудняемся вполн принять заявленіе Гте-старца: ‘Я написалъ эту вещь кровью собственнаго сердца’… Врядъ ли.
Зачмъ же тогда во второмъ изданіи эта ‘кровь’ подверглась весьма значительнымъ преобразованіямъ? Такъ не пишутся безусловно искреннія исповди, подсказанныя искренними порывами сердца. Много, очевидно, было вы чисто поэтической игры фантазіи въ крови гтевскаго сердца: и это вполн естественно для подобнаго произведенія и особенно для подобнаго героя.
Смыслъ вертеровской природы очень нехитрый, даже въ наше время доступный зауряднйшимъ римоплетамъ-неудачникамъ, поэтамъ въ силу совершенной непригодности ни къ какой практик и пессимистамъ вслдствіе удручающаго безсилія считаться съ жизнью и людьми.
Вертеръ любитъ говорить о свобод и даже о геніальности, точне, геніальничаніи,— на самомъ дл имъ управляетъ страшный деспотъ — его ощущенія. Онъ вчно охваченъ ихъ ‘тончайшей тканью’, неустанно возится съ своимъ сердцемъ, какъ ‘съ больнымъ ребенкомъ’: это его собственное выраженіе, и не пересчитать, какихъ только эпитетовъ онъ ни даетъ этому сокровищу! И чуткое, и замирающее, и неустойчивое…
Конечно, при такой обуз некогда заниматься вншнимъ міромъ. Вертеръ и убжденъ, что весь міръ заключенъ въ его сердц, и на все остальное, кром ‘фантазій чуткаго сердца’, онъ взираетъ ‘съ мечтательной улыбкой’.
Отсюда одинъ шагъ до самообожанія и самаго неизвинительнаго эгоизма.
Этотъ шагъ уже давно сдланъ Вертеромъ.
Онъ ршительно не признаетъ права за другими людьми — испытывать другія впечатлнія, обнаруживать другія настроенія, чмъ его собственныя.
Вертеръ, напримръ, размечтался и разчувствовался, между прочимъ, по поводу ‘струи чистйшей воды’ и двушекъ, приходящихъ за водой къ этому источнику. ‘Тончайшія ощущенія’ заканчиваются такой рчью:
‘О1 тотъ, кто не способенъ ощущать того же, не достоинъ приближаться къ источнику даже посл тяжкаго пути въ жаркій лтній день’.
Въ другой разъ онъ устраиваетъ цлую истерическую сцену первому встрчному за то, что тотъ не проявлялъ вертеровской нжности и геніальной веселости. Конечно, и по этому случаю у него ‘на глазахъ выступили слезы’, но он не помшали назойливому врывательству тонко чувствующаго юноши въ чужую душу.
Позже мы узнаемъ еще боле интересныя вещи.
Несмотря на трогательное обожаніе идиллическихъ сценъ, природы и даже ‘крестьянскихъ парней’, Вертеръ, въ силу все той же пестроты своего сердца, одновременно съ добродтелями патріархальнаго человка являетъ инстинкты пушкинскаго Алеко. И весьма курьезно.
Цыганъ въ поэм Пушкина защищаетъ свободу чувства именно съ естественной идиллической точки зрнія, Алеко — ревнивецъ, какъ сынъ эгоистической культуры общества.
У Бергера все это уживается рядомъ: правъ тотъ, кто убьетъ свою неврную жену и ея соблазнителя! Но и этого мало.
Позже онъ, повидимому, цлый день обдумываетъ слдующія строки, только он, по крайней мр, и записаны подъ 3 сентября:
‘По временамъ я не понимаю, какъ она (Лотта) можетъ, какъ она сметъ любить другого, когда я люблю ее такъ страстно, такъ безумно, когда я люблю во всемъ свт только ее одну, и кром нея, никто для меня не существуетъ’.
И онъ впослдствіи пошлетъ къ мужу Лотты за пистолетами: именно у дего онъ возьметъ оружіе застрлиться! Это тоже очень тонко, но врядъ ли по части ‘чуткости сердца’ и е небесной фантазіи’.
Все это вполн откровенный эгоизмъ и самая подлинная жестокость. Но сколько всего этого, прикрытаго лицемріемъ и самообманомъ!
Напримръ, едва ли не самая психологическая, талантливая черта, длающая честь автору романа. Вертеръ необыкновенно тщательно ухаживаетъ за своими пріятными впечатлніями и избгаетъ разочарованій и земныхъ ощущеній цной какого угодно заблужденія.
Онъ только что узналъ исторію любви крестьянскаго парня и, конечно, немедленно сплелъ ‘непрерывную ткань’, даже ‘разгорлся’ и ‘воспламенился’. Интересно бы, конечно, познакомиться съ героиней. Но ‘небесная фантазія’ подсказываетъ ему опасность. Можетъ быть, женщина-крестьянка окажется не столь трогательной и поэтической!.. ‘Зачмъ себ портить мною созданный прекрасный образъ’, и Вертеръ бжитъ отъ правды и дйствительности во имя лжи и воображенія.
Это — касательно сердца. Остается еще геніальности, столь же важный элементъ вертеровскаго недуга и совершенно психологически-послдовательный.
Обожаніе собственныхъ ощущеній, вчная возня съ своимъ я всегда и везд были первыми симптомами maniae grandiosаe.
Ограничьте жизнь человка только его личными ощущеніями, вы его осудите на смертную борьбу простого самолюбія съ опасностью впасть въ ничтожество. Какъ бы запасъ ощущеній и фантастическихъ ббразовъ ни былъ богатъ, онъ быстро истощится. Нужны новыя краски, новыя усилія ‘тончайшей ткани’ придать какой-нибудь интересъ и содержательность.
Отсюда мучительное стремленіе всякую мелочь разсматривать будто подъ микроскопомъ, вполн пустяковинное происшествіе раздувать въ событіе и самое заурядное впечатлніе размалевывать въ самые кричащіе цвта. Это психологія ршительно всхъ мечтательныхъ отшельниковъ и фантастическихъ избранниковъ судьбы и генія.
Вертеръ на нашихъ же глазахъ ршительно ничего не длаетъ, ничего даже не думаетъ, если за мысли не считать замираній сердца и игры ‘небесной фантазіи’. Но это не мшаетъ ему, вопервыхъ, считать себя ‘высокимъ и великимъ’, даже ‘поклоняться себ’, потому что его любитъ Лотта. А потомъ онъ прямо ‘обратится въ нкое божество’, и мы, наконецъ, узнйемъ, что предъ нами вздыхалъ, фантазировалъ, рыдалъ и умилялся человкъ ‘судьбы исключительной, въ своемъ род единственной’ и, главное, самый великій несчастливецъ среди всего человческаго рода!
И не думайте, чтобы это была только ‘геніальная’ игра словъ. Нтъ. У Вертера, какъ всегда, гд вопросъ идетъ о спокойствіи и культ своей особы все серьезно до мельчайшихъ подробностей, есть и здсь нравственно-практическій принципъ.
Встртивъ нкоторыя препятствія по служб, Вертеръ философствуетъ:
‘Все на свт сводится на одну дрянь, и человкъ, который въ угоду другимъ, безъ участія въ этомъ собственныхъ желаній, потребностей или страстей, гоняется за славой или за деньгами — просто дуракъ’.
По форм это резонно, но по существу подобными соображеніями можно оправдать самое циническое тунеядство и пошлйшую жизнь: стоитъ только — и это съ вертеровской философіей очень не трудно — всякое общественное обязательство отожествить ‘съ угодой другимъ’, и при всякомъ случа ссылаться за отсутствіе ‘собственныхъ желаній’ и на презрнность славы и денегъ.
И все-таки ничто не помшаетъ человку быть избраннымъ и геніальнымъ, и, главное, смотрть на міръ съ мечтательной улыбкой!
Ни въ какомъ другомъ случа такъ дешево нельзя купить столь драгоцнныхъ благъ, и Вертеры могутъ съ полнымъ правомъ считаться изобртателями своего рода философскаго камня.
Такъ ихъ немедленно и оцнило многочисленное человчество, искони падкое на соблазнительную, боле или мене правдоподобную возможность имть одновременно, по пословиц, ‘на грошъ аммуниціи, а на рубль амбиціи’.
До сихъ поръ мы все время за предлами книги, вызвавшей насъ на разсужденія. Авторъ, съ наивностью первыхъ читательницъ гтевскаго романа, усиливается поддержать ореолъ героя въ первобытномъ эффект и твердо стоитъ на своемъ — даже предъ уничтожающимъ, хотя и очень краткимъ отзывомъ Лессинга.
Но самъ же авторъ сообщаетъ курьезнйшіе факты изъ исторіи вертеровской инфлюэнцы: его собственный терминъ. Къ сожалнію, только авторъ не думаетъ вникнуть въ смыслъ своихъ сообщеній: будто всякій литературный герой, по естественному закону, долженъ вызывать смхотворнйшіе припадки фиглярства!
Одинъ изъ излюбленнйшихъ житейскихъ афоризмовъ — фраза, сказанная Наполеономъ посл разгрома въ Россіи: ‘отъ великаго до смшного одинъ шагъ’.
Обыкновенно, это считается безусловной истиной. На самомъ дл слова имютъ крайне ограниченное право на нее. Отнюдь не отъ великаго вообще такъ близко до смшного, во отъ такого великаго, какое производить иллюзію величія и по существу не велико, а лишь приподнято. Такимъ именно было величіе французскаго императора, отъ начала до конца построенное на разсчитанныхъ театральныхъ эффектамъ, на вншнихъ военныхъ успхахъ, и ни на одну минуту не искавшее опоры въ величественной правд и нравственной сил.
Такое величіе такъ же быстро и низвергается, какъ и возникаетъ, просто отъ вншней неудачи, отъ ошибочнаго разсчета, неврнаго шага. Поэтому, такую жалкую картину и представляетъ Бонапартъ въ несчастій, сразу превратившись изъ орла въ затравленнаго зайца.
Съ истиннымъ величіемъ это немыслимо.
Шекспировскій Лиръ не мене, пожалуй, еще боле великъ въ соломенномъ внк и рубищ, чмъ въ корон и мантіи. онъ палъ страшно низко, но намъ и на умъ не приходитъ улыбнуться. Мы всецло охвачены трагизмомъ положенія и неизмнной величавостью натуры героя.
Длайте сколько угодно шаговъ, вы не дойдете до смшного, до пародіи. Подлинная нравственная сила не поддается такимъ превращеніямъ.
Напротивъ, смхъ и пародія — законные и вполн естественные спутники для аффектированной силы, для парадирующаго величія.
Этимъ объясняется, почему, будто дождевые пузыри, во всхъ концахъ культурнаго міра народились Вертеры и Ренэ, лишь, только появились романы.
Всякій юноша хотлъ такъ же любить и чувствовать, какъ Вертеръ, а молодыя двицы быть любимыми, какъ Лотта. Такъ свидтельствуетъ современникъ, и вы думаете, это трудно?
Какія у Вертера достоинства, недоступныя, все равно, въ какомъ размр, кому угодно? Ощущенія и фантазія — способности отчасти прирожденныя, но ихъ можно развить, можно, наконецъ, съ успхомъ имитировать.
Гамлету, напримръ, несравненно трудне подражать: такъ надо мыслить, разсуждать, и притомъ на какія темы! А Вертеру достаточно возиться съ какими бы то ни было личными впечатлніями, а на главный параграфъ программы — влюбиться — у кого же не достанетъ ума, если только здсь можетъ быть вопросъ объ ум?
Задача для соревновательницъ Лотты еще проще: стоитъ быть доброй двушкой, обладать способностью кадрилью заглушать вс огорченія души и, конечно,— соотвтствующей вншностью. Послднее обстоятельство уже само по себ ршитъ вопросъ о ‘Вертер’.
И въ результат, Германію охватило, дйствительно, нчто въ род инфлюэнцы въ самой серьезной форм.
Легче всего было — усвоить первымъ долгомъ костюмъ Вертера — синій фракъ, желтый жилетъ и желтые брюки. Его носилъ самъ Гте, раздражая такимъ образомъ нервныхъ господъ и поддерживая сенсацію. При двор веймарскаго герцога-мецената вертеровское одяніе превратилось въ оффиціальную форму: только поэта Виланда, по его преклонному возрасту, освободили отъ синежелтаго убора. Въ другихъ городахъ происходило то же самое. Вертеръ создалъ своего рода революціонное возстаніе противъ парижскихъ модъ.
Дальше, вторая стадія недуга — пилигримства и разнообразныя представленія и процессіи въ подлежащихъ мстностяхъ и случаяхъ.
Вертеръ, какъ извстно, до нкоторой степени списокъ съ дйствительнаго лица, знакомаго Гте, ветцларскаго чиновника ерусалема. Этотъ молодой человкъ покончилъ самоубійствомъ изъ-за любви къ чужой жен. Катастрофа возбудила творчество Гте, и онъ судьбу и личность ерусалема слилъ съ своими опытами и чувствами.
Для публики это драгоцнная находка. Вертеръ существовалъ на самомъ дл, живъ въ Ветцлар, тамъ умеръ и погребенъ! Ветцларъ немедленно появился въ путеводителяхъ, съ поясненіемъ на счетъ гтевскаго романа. Нашлась и ‘могила Вертера’, нкая куча земли подъ буками и дубами. Счастье это, какимъ-то чудомъ, выпало на долю смтливаго трактирщика, и онъ вдоволь наслаждался даровыми спектаклями и, главное, гульденами. У ‘могилы’ напримръ, происходили такія сцены.
Кругомъ собралась партія молодыхъ людей пилигримовъ, въ торжественномъ молчаніи обходила могилу, потомъ требовалось вино, выпивались тосты въ честь покойнаго, возливалось вино на священную землю, потомъ артисты вынимали кинжалы, снова становились въ кружокъ и одинъ изъ нихъ произносилъ рчь…
Хозяинъ гостинницы умиралъ со смху при этихъ сценахъ и жаллъ только о добромъ пролитомъ вин. Въ дйствительности холмъ не былъ ничьей могилой и былъ насыпанъ только въ память ерусалема догадливымъ хозяиномъ.
Часто къ могил отправлялись многолюдныя процессіи изъ кавалеровъ, дамъ высшихъ классовъ, исполнялся спеціально написанный гимнъ и произносились рчи въ оправданіе самоубійства отъ любви.
Нашлись даже реликвіи, напримръ, вертеровскій стаканъ и вертеровскій стулъ. Пилигримы считали долгомъ осмотрть ихъ, конечно, за плату, и стулъ даже долгое время переходилъ изъ поколнія въ поколніе, какъ важная статья наслдства.
Съ этимъ стуломъ изъ литературныхъ священныхъ предметовъ могли соперничать только табакерки, возникшія въ честь одного изъ героевъ чувствительнаго путешествія Огерна. Табакерки пріобрли обширное распространеніе, спеціально вырабатывались, бойко шли по всей Германіи и владльцы ихъ считали себя членами нкоего особаго ордена чувствительности.
Не столь невинные результаты возымла вертероманія.
Нашлись охотники не только любить по образу Вертера, но даже и умереть. Современники разсказываютъ о самоубійствахъ, явно навянныхъ романомъ. Несчастныхъ юношей находили съ книгой въ карман. Зараза оказалась чрезвычайно устойчивой. Еще въ 1833 году, въ Бонн, застрлился студентъ. Мать публично жаловалась на гбтевскій романъ, какъ на прямую причину несчастья: посл смерти ея единственнаго сына, нашли Вертера съ многочисленными подчеркнутыми мстами… Бдная женщина призывала кару Господню на людей, злоупотребляющихъ своими талантами…
Естественно, книга вызвала наравн съ психопатическими восторгами жестокія нападки. Въ Лейпциг на нее обрушилась даже администрація: было запрещено перепечатывать и продавать злотворный романъ. Гораздо любопытне рзкое негодованіе Лессинга.
Прежде всего онъ защищалъ память ерусалема — юношу вдумчиваго, талантливаго, даже философски одареннаго, вовсе не похожаго на ‘сентиментальнаго дурака’. Лессингъ надялся подтвердить это подливными произведеніями ерусалема.
Потомъ Лессингъ разсчитывалъ даже сочинить нчто въ род противоядія гтевскому произведенію — Вертера лучшаго. Но дло не пошло дальше начала вчерн.
Вообще, одному изъ энергичнйшихъ идейныхъ дятелей Германіи XVIII-го вка прямо ненавистна вся личность Вертера. Онъ, по его словамъ, просто презиралъ бы подобнаго субъекта въ жизни. Въ античномъ мір подобнаго рабства предъ божествомъ любви не простили бы даже ‘двчонк’. И романъ опасенъ именно тмъ, что многіе юнцы поэтическую красоту произведенія могутъ смшать съ нравственной.
Церковные проповдники и моралисты упростили вопросъ, и громили романъ, какъ проповдь самоубійства.
Несомннно, и здсь есть доля правды. Предлы, какихъ могло достигнуть воздйствіе книги, зависли отъ нравственной устойчивости и энергіи каждаго читателя отдльно, и мы видли, факты не противоречили обвиненіямъ проповдниковъ.
Нечего и говорить, конечно, что на автора отнюдь не падала отвтственность за всхъ глупцовъ. И Лессингъ правъ, указывая на неподходящую трату поэтическихъ красотъ ради такого героя и такой темы.
Гте, въ сущности, могъ довольно равнодушно вести своего героя къ самоубійству путемъ чувствъ и даже логическихъ доказательствъ. Самому ему суждено умереть въ чин тайнаго совтника, и это было ясно уже съ самаго начала.
Но совершенно другой вопросъ, когда тотъ же напитокъ попадалъ отнюдь не въ ‘олимпійскій’ организмъ и не въ идеально-уравновшенную душу.
Никто не будетъ настаивать, что Гте долженъ былъ не осуществлять своего замысла. Но несомннно одно,— отрицательное содержаніе романа не выкупается его положительными достоинствами — не по части поэзіи, а культурности и идейности.
И замчательно, авторъ, повидимому, этими вопросами мене всего и дорожилъ.
Сначала въ роман ярко были подчеркнуты общественныя неудачи и разочарованія Вертера, вліяніе на его нравственное состояніе столкновеній по служб и обидъ, претерпнныхъ въ аристократическомъ свт. Этотъ мотивъ соотвтствовалъ популярнйшимъ философскимъ тенденціямъ восемнадцатаго вка и сближалъ Вертера, напримръ, съ Новой Элоизой Руссо. Мотивъ въ гтевскомъ роман совершенно естественный, разъ въ героя взятъ бдный, по старому ‘худородный’ юноша, но даровитый и самолюбивый. Онъ, конечно, не могъ ни забыть, ни простить обиды своей личности, и сліяніе обиды съ неудовлетвореннымъ чувствомъ любви только углубило бы драму и подняло бы ея внутренній смыслъ.
Гте перемнилъ этотъ взглядъ и совпалъ съ Наполеономъ.
Бонапарту, разумется, мене всего могъ быть пріятенъ даже самый безобидный протестантъ въ общественномъ смысл, но томленія влюбленнаго сердца и шалости идиллическаго воображенія онъ могъ оцнить безъ особенныхъ усилій своего художественнаго чувства, какъ бы оно грубо ни было.
И оцнилъ онъ это все въ Египт. Отсюда одновременно онъ посылалъ письма Жозефин съ цитатами изъ чувствительной беллетристики, и разыгрывалъ роль Людовика XIV, короля трехъ королевъ.
Легко понять, какой Вертеръ при такихъ условіяхъ требовался будущему цезарю, и онъ впослдствіи бесдовалъ на эту тему съ Гте. Поэту, даже и съ наклонностями филистера, слдовало бы иначе понимать свое произведеніе и ужъ, конечно, достойне относиться къ е крови собственнаго сердца’.
Ангору нмецкой книги, разумется, неизвстны плоды вертеровской лихорадки въ нашемъ отечеств, неизвстны они и въ нашей исторіи литературы. А между тмъ они существовали, и даже не лишены интереса.
Русскіе писатели и читатели должны были понять гтевскій романъ въ самомъ непосредственномъ смысл. Разныя тонкости и красоты ускользнули отъ ихъ взгляда и они извлекли только самое грубое и элементарное зерно. Тмъ любопытне результаты! Они имютъ значеніе и для оцнки все той же культурной сущности самого образца.
Предъ нами дв книжки: одна — оригинальное сочиненіе, другая — оригинальный анекдотъ,— Россійскій Вертеръ, 1801 года, и Вертеровы чувствованія, 1802 года.
‘Сочиненіе’ написано въ три дня и ‘въ первомъ жару воображенія’. Герой — семнадцатилтній молодой человкъ, но уже ‘съ особливой системой мыслей’. Система очень оригинальная, сначала можно подумать, предъ нами сатира на настоящаго Вертера, и даже сатира не безъ остроумія.
Юный герой чувствуетъ полное отвращеніе къ идиллическимъ прелестямъ въ род ‘трудящагося пахаря’ и ‘пчелки, сосущей цвточикъ’. Онъ отнюдь не демократъ. Онъ презираетъ ‘пастуховъ нашихъ’ и ему несносно видть столь безчувственныхъ людей. Онъ забавляется съ крестьянскими двицами, но пріобртаетъ еще больше гнва и презрнія къ нимъ: он такъ мало похожи на Галатею и Естеллу!..
Ото очень недурно для современника Карамзина, и если бы авторъ продолжалъ въ томъ же тон, вышелъ бы рядъ довольно правдивыхъ бытовыхъ картинъ русскаго эстетическаго барства.
Но горе въ томъ, что юноша долженъ быть Россійскимъ Вертеромъ: на сцену является Марія — ‘особа совершеннйшая’, начинается ‘тайное притяженіе’, ‘слезы суть жизненнымъ бальзамомъ въ печали’. Правда, вскор на сцен снова русскій дугъ: герой увлекается картежной игрой и принялся бы даже за пьянство, ‘есть ли бы тмъ не былъ гнусенъ самому себ’. Но новая встрча съ Маріей, и опять Вертеръ: ‘Ахъ почто я не умеръ въ то время, какъ уста наши пребывали склеенными и прерываемое дыханіе я принималъ въ себя, какъ бы щитая воздухъ онаго недостойнымъ’. Герой ‘не предпринималъ дале’, только щадя спокойствіе Маріи. Все-таки ему пришлось умереть и авторъ здсь ужъ совсмъ сгустилъ couleur locale, просто заставилъ Россійскаго Вертера повситься съ очень длинной стихотворной отходной!
Что въ свт жизнь? Она претяжкое есть бремя.
Что сей прекрасный свтъ? Училище терпть.
Анекдотъ обширне по объему, выдержанне по тону и написанъ торжественнымъ, подчасъ раздирательнымъ языкомъ.
Надливъ героя всми талантами, авторъ спшитъ прибавить: ‘при отличныхъ его свдніяхъ, онъ имлъ такую наружность, которая при первомъ взор длаетъ надъ сердцемъ сильное впечатлніе’. Главная причина грядущихъ бдствій, повидимому, ‘пылкое сложеніе несчастнаго’ и необыкновенно-чувствительныя ‘внутренности’.
Первая встрча съ ‘прекрасной знатной фамиліи двицей’: ея слова ‘раздались во внутренности М.’, ‘невольный и потаенный духъ вылетаетъ изъ внутренности души его’. Потомъ при второй встрч, ‘неизвстный трепетъ во внутренности М.’, въ сцен съ отцомъ ‘сильный и жестокій вздохъ потрясъ всю внутренность его’.
Особенно этимъ ‘внутренностямъ’ достается, когда М. объясняетъ свою любовь сначала — обучая двицу спряженіямъ на глагол люблю, потомъ стихами съ и Новой Элоизой на груди, наконецъ, рисуя ея портретъ.
Эта единственная въ своемъ род сцена заканчивается такими репликами.
Софія. Сердце мое въ ужасномъ движеніи.
М. Душа моя исторгается изъ самой себя!
Герой во всхъ положеніяхъ своей драмы стремится подражать Вертеру, во авторъ довольно самостоятеленъ: онъ губитъ героя изъ-за предразсудковъ общества, заставляетъ его произносить страшную рчь, посл того какъ ‘вся внутренность М. потряслась’,— рчь къ пистолету, ‘орудію, изобртенному тартаромъ’.
Прочитавши ‘адское начертаніе’ Софьи, внушенное отцомъ, М. отказывается ‘влачить презрительную жизнь’, и поупражнявшись еще нсколько часовъ въ жестокомъ краснорчіи — застрливается.
Авторъ Сочиненія довольно равнодушенъ къ смерти своего Вертера: онъ просто замчаетъ, что его герой ‘попамъ ничего’ не завщалъ и потому ‘попы предали проклятію его имя’. Авторъ анекдота, напротивъ, пролилъ слезы надъ могилой М. и ‘сіи минуты’, заканчиваетъ онъ, ‘наисладчайшія въ моей жизни’. Софья на всю жизнь остается двушкой, а жестокій отецъ — добычей возмущенной совсти.
О боле реальныхъ отраженіяхъ гтевскаго романа на русской жизни мы не знаемъ, и врядъ ли они были
Чисто сентиментальные мотивы, переполняя нашу литературу, не имли никакого положительнаго жизненнаго значенія. А именно въ этихъ мотивахъ центръ тяжести нмецкаго Единственно, что могло бы вызвать благодтельные отголоски хотя бы даже только въ литературномъ смысл,— общественный источникъ вертеровскихъ страданій, былъ устраненъ или, по крайней мр, обезцвченъ самимъ авторомъ. Естественно, на чужой, мало культурной почв Вертеръ принялъ каррикатурныя, или откровенно-грубыя, или приторно-фальшивыя формы.
Такъ было въ Россіи.
Но и въ другихъ литературахъ мы не могли бы указать сколько-нибудь прогрессивныхъ вліяній романа.
И ихъ не могло быть.
О народной сред или даже просто о здоровомъ среднемъ обществ нечего и говорить: вся вертеровская природа здсь могла вызвать или недоумніе, или еще боле сильныя чувства. Для здравомыслящихъ бюргеровъ это было то же самое, что для французскихъ буржуа XVII-го вка салонный преціозный тонъ, т. е. сплошная глупость и комедіанство.
И дйствительно, мы знаемъ пьесу на тему вертеровой лихорадки, тожественную по содержанію съ Смшными жеманницами Мольера.
По существу, Вертеръ, какъ личность, могъ найти сочувствіе только въ выродившейся сред, у публики, нравственно и умственно немощной. На это именно указывали Лессингъ и Меркъ. Самый романъ слдуетъ считать однимъ изъ послднихъ дтищъ старой культуры, отживавшей свои дни, тунеяднаго, привиллегированнаго міра. Гте лично пережилъ только совершенно неопасные симптомы недуга и быстро и легко перешелъ къ другимъ житейскимъ интересамъ и къ другимъ мотивамъ творчества.
Грхомъ его было развить эти симптомы въ образахъ, силой поэтическаго воображенія создать цльную художественно-реальную психологію и исторію и — соблазнить вертеровскими трогательными монологами, своего рода языкомъ сирены — многихъ ‘малыхъ сихъ’.
Невольно припоминаются искреннія слова не мене геніальнаго, но несравненно мене олимпійскаго писателя. О если бы эта рчь не выходила изъ памяти всхъ, кто владетъ художественнымъ словомъ!
‘Я смю сказать,— писалъ авторъ,— если бы и какимъ-либо путемъ могъ предугадать, что мои сочиненія могутъ внушить читателямъ какое-либо преступное желаніе или дурную мысль, я скоре отрубилъ бы себ руку, написавшую ихъ, чмъ выпустилъ бы ихъ въ свтъ’…