Культурные плоды германского единства, Иванов Иван Иванович, Год: 1898 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 24 минут(ы)

ИЗЪ ЗАПАДНОЙ КУЛЬТУРЫ.

Культурные плоды германскаго единства.

По поводу книги: Gerhart Hauptmann, von Adolph Bartels. Weimar, 1897.

Лежащая предъ нами книга не отличается большими достоинствами и врядъ ли сама по себ можетъ разсчитывать на особенное вниманіе публики даже въ своемъ отечеств. Книга даже написана не вполн удовлетворительнымъ литературнымъ языкомъ и, хотя издана въ Веймар — когда-то питомник классической германской литературы, блещетъ скоре курьезами международнаго берлинскаго жаргона, чемъ перлами чистаго отечественнаго стиля.

Иностранному читателю, знакомому съ хорошей нмецкой прозой, и привыкшему врить въ богатство и почвенную силу нмецкаго языка, странно читать цлыя страницы, изукрашенныя такими, напримръ, незаконнорожденными словосочиненіями: tangieren, existieren, renommieren, en stuck spacieren und ein Rencontre haben…

Это хорошо въ извстныхъ стихахъ Гейне:

Aber bei all ihrem Protegieren

Htte ich von Hunger krepieren…

Но цлая книга критическаго содержанія, написанная уродливымъ жаргономъ, вовсе не производитъ впечатлнія остроумной выдумки. Впрочемъ, въ вашемъ случа и стиль критика поучителенъ. Мы увидимъ, это одно изъ краснорчивыхъ знаменій времени.

Несомннный интересъ книги въ ея предмет. Врядъ ли кто изъ новйшихъ европейскихъ писателей пріобрталъ въ столь короткое время такую громкую славу, какую создалъ себ Гауптманъ. Прислушаться къ многочисленному хору его поклонниковъ, выходитъ это — одновременно и Гвте, и Шиллеръ, и даже Шекспиръ.

По крайней мр, въ произведеніяхъ тридцатипятилтнаго драматурга проницательные читатели успли отыскать ясные слды генія всхъ трехъ писателей. Первый плодъ гауптмановскаго творчества долженъ былъ сойти за разбойниковъ, драма изъ эпохи крестьянской войны выполнить роль Гвца, а посл Ткачей и Потонувшаго колокола самому автору оставалось превратиться въ Шекспира, правда, еще ‘блуждающаго’, но несомннно, заявившаго себя таковымъ.

Не оставлены въ поко и боле древніе авторитеты. Даже профессора усиливаются уврить публику, что эстетика трагедіи съ этихъ поръ будетъ основываться не на драмахъ Эсхила, Софокла, Эврипида,— о Шекспир, Лессинг, Гёте и Шиллер нечего и толковать,— а на произведеніяхъ Ибсена и того же Гауптмана.

Публик большею частью нтъ дла до ученыхъ умозаключеній и эстетическихъ изслдованій. Она произносить приговоръ по впечатлнію, т. е. по обилію и глубин интереса, вложеннаго въ литературное произведеніе.

Гауптманъ и здсь остался побдителемъ.

Нкоторыя его драмы въ короткое время достигли громадной цифры представленій и выдержали множество изданій. Ткачи, напримръ, появившіеся на сцен въ первый разъ въ феврал 1893 года, въ теченіе четырехъ лтъ были даны 211 разъ и изданы 18 разъ. Потонувшій колоколъ въ теченіе года шелъ боле ста разъ и разошелся въ двадцати восьми изданіяхъ…

Критикамъ, повидимому, естественно съ покорностью склонить головы предъ такими внушительными фактами, а самому герою предаться самымъ важнымъ мечтаніямъ.

И предъ нами достаточно того и другого. У Гауптмана имется цлый штатъ спеціальныхъ глашатаевъ его славы. Появленію каждой пьесы предшедствуютъ самыя интригующія замтки, слухи, интервью, въ род того, что драматургъ погруженъ въ научныя историческія изысканія, прилежно /Изучаетъ народный языкъ XVI вка и скоро подаритъ міръ исторической драмой, безпримрной со временъ Гёца.

Всмъ, конечно, извстно, что ‘интервьювируютъ’ только того, кто желаетъ этого и много пишутъ о кабинетныхъ занятіяхъ только того, кто самъ разсказываетъ о нихъ. И Гауптмана слдуетъ признать однимъ изъ искуснйшихъ агентовъ собственной популярности.

Онъ превосходно устроилъ свои личныя дла. Перепробовавъ въ молодости разныя профессіи, между прочимъ, искусство ваянія, онъ женился на очень богатой невст, побывалъ въ Америк, обзавелся роскошной виллой и всми послдними чудесами роскоши, и сталъ спокойно и увренно шагъ за шагомъ создавать себ положеніе литературнаго Вагнера. И путь къ цли у драматурга отказывается неизмримо легче, чімъ у музыканта.

Вагнеру пришлось очень долго бороться съ людьми и обстоятельствами и только счастливая случайность, въ лиц несчастнаго монарха, увнчала испытанія артиста. Гауптману поприще заране расчищено, и среди его друзей давно развита идея особой гауптмановской сцены, долженствующей для драматическаго искусства создать то же самое, чмъ музыка обязана Байрейту.

Рдкая судьба, и несомннно любопытная, тмъ боле, что писатель находился въ самомъ разцвт силъ и предъ нами, можетъ быть, только завязь мощнаго плода. Въ тридцать пять лтъ еще не поздно начинать, а здсь уже громкая всеевропейская слава!

Нашъ критикъ не принадлежитъ къ толп ослпленныхъ и довольно трезво судитъ о томъ, что усплъ сдлать Гауптманъ. Но собственно сужденія объ отдльныхъ пьесахъ въ данномъ случа имютъ второстепенное значеніе. Гораздо поучительне выяснить общій смыслъ дятельности Гауптмана и ея связь съ современной культурной почвой Германіи.

Намъ говорятъ, явился новый Шекспиръ среди общеевропейскаго литературнаго затишья, особенно въ драм. Ибсенъ, несомннно, отжилъ свой творческій періодъ и подписалъ себ приговоръ ршительнымъ переходомъ къ символизму. Зудерманъ и на родин считается искуснымъ театральнымъ мастеромъ — гораздо больше, чмъ драматическимъ писателемъ, мене психологомъ и общественнымъ живописцемъ, чмъ знатокомъ сцены. Остается Гауптманъ…

Какія-же силы выдвинули столь исключительное дарованіе? И дйствительно ли оно исключительно? Выдающійся поэтъ всегда яркій органъ своего народа и своего времени, какіе бы вопросы онъ ни разршалъ. Будь это даже Гамлетъ — одинъ изъ глубочайшихъ общечеловческихъ типовъ, корни его психологіи мы непремнно отыщемъ въ жизни поэта и его современниковъ. Иначе, типъ и не привлекъ бы интереса публики, какъ совершенно ей чуждый и по духу, и по природ. Это особенно примнимо къ сценическимъ явленіямъ, подлежащимъ суду самой широкой и пестрой публики.

Чмъ, слдовательно, драматургъ быстре пріобртаетъ извстность и горячія сочувствія,— онъ непремнно идетъ на встрчу общимъ думамъ и общимъ идеаламъ. Онъ лично становится точной мркой современнаго нравственнаго уровня большинства, и если это положеніе онъ уметъ удержать въ теченіе нсколькихъ лтъ, его именемъ будетъ отмчена эпоха. Повидимому, Гауптману суждена столь почетная судьба, по крайней мр, самъ онъ не сомнвается въ своемъ назначеніи.

Для насъ это тмъ любопытне, что за нимъ скрывается едва ли не значительнйшее явленіе западно-европейской исторіи нашего вка. Около четверти вка тому назадъ, между первенствующими націями европейскаго континента возгорлась борьба и окончилась возникновеніемъ новой могущественной имперіи.

Послдствія этого факта — нравственныя и культурныя — неисчислимы и врнъ ли нашему времени по силамъ оцнить ихъ по достоинству. Это будетъ великой задачей будущихъ историковъ. Намъ приходится часто отмчать отдльныя черты, отрывочные мотивы, вызванные изъ жизни міровымъ событіемъ. И несомннно, проще всего опредлить ихъ въ области литературы и нравственно-общественныхъ воззрній. Именно здсь обнаружились результаты, въ высшей степени оригинальные, подчасъ неожиданные. По крайней мр, логически никоимъ образомъ нельзя бы предсказать странныхъ плодовъ, вызванныхъ на германской почв великой распрей и головокружительной побдой.

Политическое положеніе нмецкаго народа, конечно, должно было рзко измниться: на мсто разрозненныхъ и порознь безсильныхъ мелкихъ державъ явилась цльная военная сила, тмъ боле самоувренная и проницательная, что возстала и возросла увнчанная лаврами на поляхъ битвъ.

Но политикой не могъ ограничиться неизбжный историческій ходъ вещей. Культурное отношеніе самой германской націи къ остальному міру преобразовалось кореннымъ образомъ, и, въ сравненіи съ прошлымъ, новая Германія явилась почти неузнаваемой силой въ области литературы и мысли.

Мы бросимъ бглый взглядъ на это прошлое за тмъ, чтобы ярче и, въ историческомъ смысл, внушительне предстало намъ настоящее.

II.

Не особенно давно одинъ нмецкій профессоръ составилъ весьма длинный списокъ литературныхъ произведеній противонмецкаго содержанія, появившихся во Франціи {Prof. Kosshwitz въ ‘Zeitschrift fr franzsische Sprache und Literatur’, XV, p. 73.}. Всего нсколько десятковъ лтъ назадъ самая мысль о возможности подобной литературы показалась бы французамъ несбыточнымъ бредомъ. Совершенно напротивъ, можно было представить обширное изслдованіе на тему галльскаго восторга и преклоненія предъ Германіей, ея культурой, наукой, даже характеромъ ея народа.

Первую главу изслдованія пришлось бы посвятить г-ж Сталь съ ея удивительной книгой О Германіи. Съ какимъ самоотверженіемъ краснорчивая писательница доказывала преимущества германской стихіи надъ французской! Съ какимъ блескомъ и страстнымъ личнымъ чувствомъ краснорчивая писательница стремилась развнчать національный французскій скептическій esprit, покорившій міръ, и вознести на недосягаемую высоту глубину нмецкой философской мысли! Гордые литературные завоеватели вселенной узнавали, что ихъ литератур грозитъ полное истощеніе и безплодіе, что ихъ неизбжно оплодотворить творчествомъ другой націи. Нмецкіе писатели, заявляла француженка, ‘люди самые образованные и самые глубокомысленные во всей Европ’, и въ доказательство цлая книга, переполненная лиризмомъ по адресу Германіи, и сатирическими стрлами въ лицо отечественной поверхностности и легкомыслія.

Все это вмст, при всемъ подчасъ слишкомъ стремительномъ азарт, было истиннымъ подвигомъ культурнаго ума и литературнаго таланта. Подъ искуснымъ и нервнымъ перомъ писательницы оживали и являлись увлекательными предметы, безусловно странные и даже дикіе: Вольтеръ расхохотался бы надъ одними ихъ именами. Не только Фаустъ по даже философія Канта, Фихте, послушно втискивались въ рамки изящной картины и должны были чувствовать искреннюю благодарность къ отважному живописцу: о нихъ впервые говорили съ безпредльнымъ сочувствіемъ на язык всего цивилизованнаго міра…

Усилія писательницы оказались предзнаменованіемъ и сама она основательницей своего рода религіи. Франція — исконная законодательница европейской интеллигенціи, первая пошла за Рейнъ съ жадными поисками новыхъ истинъ и новыхъ вдохновеній. Быстро превратился въ моду даже вцякій умственный интересъ, французы съ каждымъ днемъ становились все боле горячими служителями новаго культа. Появились спеціальныя періодическія изданія для переводовъ и толкованій нмецкой литературы, народились особые ученые: они не только одолвали страшный языкъ, вызывавшій у Вольтера судороги, но проникали въ самую глубь нмецкой учености и даже философіи. Кузэнъ, неотразимый ораторъ и благодарнйшій восприниматель чужой мысли, наложилъ на себя искусъ — раскрывать предъ французскимъ юношествомъ тайны кантіанства и даже гегельянства.

Философъ шелъ дальше. Онъ провозглашалъ философскій союзъ французскаго и германскаго генія, и его слушали съ восторгомъ и искренно усваивали его идеи. Кузэнъ говорилъ о своей духовной жажд германскихъ вдохновеній, и тоже чувство проникало его аудиторію.

Изъ нея вышли новые апостолы нмецкаго пути къ спасенію. Предъ ними должны были умолкнуть всякій голосъ недоврія и вражды: ‘ораторствовать противъ нмецкой философіи’, заявляли они презрительно и гнвно, ‘значитъ возставать противъ необходимаго развитія человческаго ума’.

И такихъ ораторовъ находилось гораздо меньше, чмъ эдиповъ, разгадывавшихъ нмецкихъ сфинксовъ. Одинъ только журналъ Rvue des deux Mondes далъ читателямъ цлую энциклопедію по германской литератур, исторіи, философіи. На его страницахъ съ самаго основанія стали появляться обширные трактаты спеціалистовъ предмета, усерднйшихъ посредниковъ между двумя націями.

Поэты не замедлили вложить обильную дань въ національное дло. Романтизмъ высказался со всей своей страстностью и неудержимостью. Гюго, казалось, въ самой природ носилъ нкое духовное сродство съ геніемъ Шиллера и Гбте, и именно онъ высказалъ поразительную истину, рзко свидтельствовавшую о подлинныхъ донкихотскихъ чувствахъ французской лиры:

‘Франція и Германія — Европа по преимуществу. Германія — сердце, а Франція — мозгъ. Германія и Франція — цивилизація по преимуществу. Германія чувствуетъ, а Франція думаетъ’.

Стремительный романтикъ шелъ дальше и заявлялъ, что если бы онъ не былъ французомъ, онъ желала’ бы быть нмцемъ.

Германіи ‘родин мысли’ — la patrie de la pense, какъ называла ее г-жа Сталь — было, конечно, нсколько неожиданно попасть на emploi чувства и сердца, но во всякомъ случа, она не могла отрицать рыцарственныхъ намреній перваго французскаго поэта.

Очевидно, по ту сторону Рейна продолжали смотрть на своихъ сосдей все тми же глазами сердца и воображенія, какія были широко раскрыты у г-жи Сталь. Французамъ грезилась не столько реальная Германія, сколько опоэтизированная божественная представительница только что открытой страны: мечтательная, золотокудрая, цломудренная красавица съ мощнымъ мыслящимъ челомъ и идеально вдохновленными взорами.. Самый народъ, можетъ быть, нсколько тяжеловсенъ и комиченъ, но честенъ и добродушенъ. Если тамъ, въ шиллеровскимъ царств — голубое небо, здсь — здоровая бравая натура съ неизсякаемыми источниками нравственныхъ силъ..

И даже ученые не отступали передъ неслыханнымъ во Франціи самоотрченіемъ. Имъ доставляло будто особенное наслажденіе развивать идею г-жи Сталь о преимуществахъ нмецкой основательности предъ французской легковсностью.

‘Паши мнимые философы, — писалъ одинъ изъ первостепенныхъ французскихъ ученыхъ,— были только публицистами и литераторами, они могли быть полезными для своего времени, но они пренебрегали великими вопросами метафизики и исторіи затмъ, чтобы служить боле настоятельнымъ потребностямъ и страстямъ, не имвшимъ ничего общаго съ философіей. Какую противоположность представляла Германія! Какой кругозоръ! Какая широта взглядовъ! Какія знанія! Какая глубина убжденія! Какое безкорыстіе! Системы могли быть ложными, но они были настолько же искренни, насколько оригинальны, настолько же значительны, насколько многочисленны. Никакія вншнія воздйствія не могли повліять на нихъ, он искали только истины’ {Barthlemy Saint-Hilaire.}.

Поистин, въ девятнадцатомъ вк еще одинъ романскій народъ, подобно древнимъ римлянамъ, казнилъ свои изъяны добродтелями германцевъ! Разница была только въ цляхъ стараго Тацита и его позднйшихъ послдователей: тотъ ополчался на пороки, современные клеймили недостатки ума, но вс проповдовали одинаково безпощадно и самоотверженно.

Волна съ теченіемъ времени не только не падала, но грозила выросты Богъ всть до какихъ предловъ. У насъ много говорили и говорятъ о гегельянств тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ, загляните къ французскимъ писателямъ, и вы будете поражены холодомъ и скептицизмомъ русскихъ гегельянцевъ сравнительно съ французскими.

Взять, напримръ, Тэна.

Его основная нравственная черта — не признавать за собой предшественниковъ и замалчивать не только учителей, а даже самыхъ непосредственныхъ внушителей и подсказывателей. По этой систем, представляющей одну изъ формъ шарлатанства, тщательно устраняется съ глазъ читателей какъ разъ самые близкіе и существенные авторитеты — истинные благодтели автора и разв только въ случаяхъ крайней необходимости, для засвидтельствованія собственной начитанности упоминаются величественно и кратко.

Такъ, между прочимъ, поступилъ Тэнъ съ первоисточникомъ своей философіи Кондильякомъ и еще хуже обошелся съ Кантомъ въ той же философіи, съ Демсегоромъ и г-жей Сталь — въ исторіи, съ Мишле, Кузэномъ, Сенть-Бёвомъ — въ критик. Но именно для Гегеля величественный компиляторъ сдлалъ исключеніе.

Прежде всего онъ, по обыкновенію, довелъ чужія идеи до послдняго логическаго звена и провозгласилъ уничтожающую аксіому:

‘Германія будетъ для насъ тмъ самымъ, чмъ Англія была для людей восемнадцатаго вка’.

Дальше идти некуда: это значило — съ одной стороны открытія, самостоятельныя изслдованія, съ другой — ученическая популяризація. Въ порыв увлеченія историкъ забылъ даже о своемъ предназначеніи ‘передлать философію’. Если въ Германіи онъ находилъ идеи, способныя наполнить все столтіе, что же оставалось на долю самого Колумба? Впрочемъ, онъ не потерялся и поспшилъ присвоить недоконченное дло Кузэна: слить философіи различнаго типа въ одну.

Гегель, вроятно, долженъ былъ играть роль перваго инструмента въ этой музык будущаго. По крайней мр, по его адресу неслись самые восторженные гимны. ‘Я,— сообщилъ Тэнъ,— читалъ Гегеля ежедневно въ теченіе цлаго года въ провинціи, по истин, я никогда не испытаю ощущенія, равныя тмъ, какія онъ во мн вызвалъ. Изъ всхъ философовъ нтъ ни одного, кто бы поднимался на такія высоты или чей геній приближался бы къ этой чудовищной необъятности’.

По обыкновенію сильно настолько, что даже опасно врить. Но общій смыслъ факта вн сомннія. Гегель дйствительно одинъ изъ учителей французовъ ХІХ-го вка, и притомъ изъ самыхъ почитаемыхъ: это доказывается обиліемъ статей, посвященныхъ ему во французскихъ журналахъ.

Боле благоразумные и достоврные свидтели, чмъ Тэнъ, Мишле и Ренанъ не мене лиричны во славу Германіи.

Мишле заинтересовался самой основой поразительнаго философскаго развитія Германіи и нашелъ ее въ реформаціи. Въ ндрахъ католичества невозможно ничего подобнаго. Реформація по самой сущности — прогрессъ личной мысли и нравственной свободы. Отсюда энтузіазмъ Мишле предъ Лютеромъ и ‘культъ Германіи’,— во имя ея великаго реформатора.

Такія же чувства и такая же ассоціація идеи одушевляютъ Ренана. Для него Германія — храмъ, нравственное ученіе Канта — совершеннйшее произведеніе человческаго ума, и философомъ овладваютъ мрачныя мысли, когда онъ начинаетъ сравнивать страну мыслителей съ своей родиной. У Франціи нтъ культурнаго мірового будущаго. Она безсильна обновить человчество, остается Германія. Какъ бы французскій ученый желалъ быть такимъ же мыслителемъ, какъ Гердеръ, Кантъ, Фихте, но разв это возможно въ католической сред?

И Ренанъ договорился до голоса сердца г-жи Сталь, онъ даже, какъ надлежитъ философу и ученому, обобщаетъ чувствительную рчь и переноситъ ее въ область неотразимыхъ законовъ природы. Галльская раса, по мннію Ренана, тогда только раскроетъ вс свои духовныя богатства, когда время отъ времени будетъ оплодотворяться германской расой.

Все это отнюдь не реторика, а глубоко продуманное убжденіе, подтверждаемое тщательнйшимъ изученіемъ нмецкой науки, мысли, и кто бы могъ ожидать изъ устъ француза — ея ‘чуднаго языка’!

Такъ перемнились настроенія съ того времени, когда нмецкій діалектъ казался Вольтеру не боле, какъ собачьимъ лаемъ.

‘Идите въ Германію, только одна Германія усовершенствуетъ васъ какъ слдуетъ!’ Это подлинный кличъ французовъ,— помните народа, еще такъ недавно являвшаго изъ себя безспорную монархическую власть ума и искусства надъ всей Европой и теперь готовой забыть, сколько зрлыхъ плодовъ собрали на ея нивахъ величайшіе писатели Германіи въ род Лессинга, Шиллера, Гёте.

Трудно сказать, къ какому бы результату привело это теченіе, дйствительно ли осуществилось бы сліяніе германскаго генія съ галльскимъ, долго ли оставался бы порядокъ вещей, когда, напримръ, появленіе статьи о Гегел становилось событіемъ литературы… Все это вопросы преждевременно закатившихся и прекрасныхъ дней Аранжуэца…

Еще Тэнъ продолжаетъ горть прусскими чувствами противъ Австріи, во время войны 1866 года, еще онъ питаетъ замыселъ сочинить особую книгу въ честь германской націи, гд бы собраны были вс движенія восторженнаго и благодарнаго сердца философа, вдругъ ‘сверовосточный втеръ’ убиваетъ псню еще въ груди соловья. Наступилъ ‘страшный годъ’, и перспективы мгновенно измнились.

Страна недосягаемаго глубокомыслія и эфирнйшаго идеализма оказалась также родиной Бисмарковъ и Мольтке. Какъ вс эти Тэны и Ренаны за прекраснодушіемъ Миньонъ и Германовъ, за діалектическими полетами философовъ просмотрли пруссака, уже сильно успвшаго заявить себя въ исторіи! Не особенно давно существовалъ Фридрихъ II и совсмъ еще недавно Фридрихъ-Вильгельмъ IV. Одинъ — въ юности легкомысленный обожатель энциклопедической философіи, на трон съ волшебной быстротой превратился въ ‘совершенно прусскаго’ человка и произнесъ отреченіе отъ ‘всхъ этихъ глупостей’ — разумлись стихи и Вольтеръ. Другой гораздо послдовательне: для него всю жизнь ‘либерализмъ’ представлялся въ форм душевнаго недуга или эпидеміи въ род холеры.

Это бы еще было ничего: можетъ, въ подобномъ воззрній и заключается ‘обязанность прусскаго короля’, какъ выражался Фридрихъ II,— гораздо важне, что Ранке раздлялъ чувства своего монарха, что Гегель готовъ былъ ‘разумную дйствительность’ ввести въ прусскій фронтъ и діалектическое развитіе идеи расположить по плаву прусскаго прогресса. Это обстоятельство должно бы обратить вниманіе французскихъ германофиловъ. Но сильнымъ чувствамъ, очевидно, суждено быть слпыми…

Разочарованіе постигло бдныхъ шиллеристовъ и гегельянцевъ внезапно, будто громъ изъ яснаго неба. Не только такіе проницательные политики, какъ Тэнъ, привтствовали побду при Садовой и явное пруссифицированіе поэтической и ученой Германіи, но даже безусловно мыслящіе французы все еще продолжали упиваться грезами о появленіи на міровую сцену новаго франко-нмецкаго генія, блестящаго и глубокаго, общедоступнаго и важнаго, однимъ словомъ, сливающаго въ своемъ существ все великое и прекрасное земли.

И вдругъ нашествіе, погромъ и Пснь о черномъ орл — призывъ къ германской націи ‘совершить послднее кровавое путешествіе’ къ страсбургскому собору… Подъ псней стояло имя ученаго историка — Генриха Трейчке…

III.

Историкъ, авторъ военной псни, написанной для аккомпанемента съ барабаномъ,— оригинальная черта эпохи франко-прусской борьбы. Но она не единственная и не временная.

Прежде всего любопытно, что именно Трейчке искренне всхъ современныхъ поэтовъ отозвался на военныя событія. Никому не удалось вдохновиться зарей германскаго единства и даже остававшіеся въ живыхъ пвцы единой имперіи въ эпоху идеальныхъ сороковыхъ годовъ, теперь не находили въ себ силъ отозваться на явное осуществленіе своихъ мечтаній. Выручилъ Трейчке, не питавшій ни малйшаго сочувствія къ допотопнымъ идеологамъ.

Это въ высшей степени замчательно. Поэты молчать, а ученые поютъ. Одновременно съ Трейчке знамя побдоносныхъ войскъ взяли въ руки еще двое ученыхъ первостепеннаго таланта — Моммзенъ и Штраусъ.

Дло пошло уже не о гимн и не о страсбургскомъ собор, а просто о правахъ Франціи на политическое бытіе. Моммзенъ находилъ вопросъ не только сомнительнымъ, но прямо ршеннымъ въ отрицательномъ смысл.

Французы — раса кельтическая, а эта раса, по изслдованіямъ историка, ‘не отличается твердостью и гибкостью стали’, т. е., по толкованію самого изслдователя, не обладаетъ политическими талантами. Остается безропотно исчезнуть съ липа земли, и любимый герой историка — цезарь — положилъ основаніе этой судьб, истребилъ въ свое время милліонъ галловъ. Въ девятнадцатомъ вк великое дло продолжаютъ англичане, всячески измываясь надъ ирландцами. За ними должны пойти нмцы. Настоящая война ихъ съ французами не просто война двухъ народовъ, а борьба расъ и по ‘приговору историческаго развитія’ одна — германская — должна восторжествовать, а другая — кельтическая — испить чашу до два.

Такъ послдовательно историкъ уметъ вязать завты вковъ съ прусскими тріумфами. Это искусство не покинетъ Моммзена до послднихъ дней, и онъ, натравивши однажды нмцевъ на французовъ, произведетъ ту же операцію по случаю распри нмцевъ съ славянами, и все во имя принципа расы и историческаго прогресса.

Штраусъ не такъ ршителенъ и боле культуренъ, но и ему нтъ основаній впадать въ чувствительность. Тмъ боле, что наивные французы десятилтіями собирали противъ себя всевозможныя улики. Въ ослпленіи восторга предъ глубокомысленной и двственной Германіей, они насочинили груду сатиръ на отечественное легкомысліе — умственное и нравственное. Теперь нмцамъ оставалось только цитировать своихъ противниковъ и зажимать имъ ротъ ихъ же рчами. И подобное зрлище совершается воочію.

Моммзенъ разноситъ французскую литературу, сравнивая ее съ грязной водой Сены, и изыскиваетъ средства спасти міръ отъ этого яда. Штраусъ, мене запальчивый, бьетъ тмъ основательне.

У него завязалась переписка съ Ренаномъ, и какую печальную роль онъ играетъ предъ своимъ ‘ученымъ учителемъ’! Предъ нами борьба вооруженнаго съ головы до ногъ воина съ безоружнымъ штатскимъ человкомъ. Штраусъ побиваетъ Ренана неотразимой логикой фактовъ: и прошлымъ, и настоящимъ Франціи, и сравнительной оцнкой германской цивилизаціи и литературы съ французской, германской вдумчивости съ французской погоней за эффектомъ…

Штраусъ ни разу не ссылается ни на одного француза, но Ренанъ долженъ чувствовать всю горечь нмецкихъ уликъ и, можетъ быть, тайное злорадство учителя. Ренанъ ршается заговорить объ умренности, о человколюбіи, даже объ евангельскихъ истинахъ. Въ отвть нтъ и предловъ торжеству Штрауса. Французы всю исторію свою наполнили войнами, неоднократно потрясали миръ всей Европы, а теперь вооружаются евангеліемъ! Нтъ! нмцы извлекутъ изъ войны все, что только могутъ, и продиктуютъ условія міра {Вся переписка, безъ одного письма Ренана, напечатана въ Kleine Schriften Strauss’а. Bonn 1877, Erster Band. Вс письма Ренана въ La Reforme intellectuelle et morale.}.

Ренанъ пытается возразить соображеніями о нежелательномъ ослабленіи и даже смерти Франціи, какъ страны, необходимой въ концерт міровой культуры. Штраусъ не совсмъ согласенъ, онъ не видитъ, чтобы Франція, въ своемъ настоящемъ вид, была безусловно нужна въ хор цивилизованныхъ народовъ.

Правда, она всегда являлась горячей протестанткой противъ всего мертваго и односторонняго, противъ педантизма и догматизма. Эта струна — цнна, но ничто не мшаетъ ослабить ея звукъ, т. заставить замолчать единственныя трубы Франціи, нарушавшія безпрестанно европейскую гармонію.

Однимъ словомъ, Ренану вс пути заказаны,— прежде всего, конечно, потому, что у сильнаго всегда безсильный виноватъ.

Такъ горячо ученые встали на защиту совершавшихся событій! Законное чувство патріотизма увлекло ихъ далеко за предлы той самой образованности и вообще цивилизаціи, на какую они съ гордостью указывали въ своемъ отечеств. Патріотизмъ быстро переродился въ нетерпимое настроеніе національной исключительности. Ученые могли гордиться, что они въ сильной степени подготовили результаты войны. Въ сороковые годы идея германскаго единства стояла въ политической программ либеральныхъ идеологовъ, въ род Гервинуса. Штраусъ даже указывалъ на связь настоящаго съ прошлымъ и проводилъ интересную параллель: тогда была идея, но не было силы ее осуществить, теперь идея нашла осуществителей въ лиц прусскихъ талантовъ. Это — одно.

Другое — фактъ присоединенія Эльзаса и Лотарингіи также наслдство ученыхъ. Они упорно доказывали, что об эти земли исконно-нмецкія, что языкъ, нравы, культура въ нихъ — германскаго происхожденія и, слдовательно, провинціи должны быть отторгнуты отъ Франціи.

Мы видимъ, научная мысль предшествовала и сопровождала объединеніе Германіи. Казалось, никогда еще во всей исторіи, до такой степени послдовательно политика не выполняла предначертаній знанія и идей. Фактъ, дйствительно, поражалъ съ перваго взгляда. Положимъ, моммзеновскіе манифесты никоимъ образомъ нельзя было приписать учености и идеализму, но, можетъ быть, человка охватилъ патріотическій азартъ, затмилъ на время его здравый смыслъ и лишилъ человческаго достоинства. Пройдутъ моменты возбужденія, и ученый лучше пойметъ свое назначеніе.

Подобныхъ настроеній держался, по крайней мр, Штраусъ.

Онъ настаивалъ на исключительно культурномъ характер франко-германской распри, въ борьб видлъ осуществленіе исторической правды, и горячо протестовалъ противъ дальнйшаго развитія воинственной горячки въ своемъ отечеств. Онъ и не врилъ въ такое паденіе.

Нмцы возстановятъ справедливость, оправдаютъ свой національный идеалъ, и сложатъ мечи. Дальше начнется величественное шествіе мира, гуманности и цивилизаціи.

Европа будетъ вполн довольна новымъ порядкомъ вещей, человчество, благодаря нмецкимъ побдамъ и германскому объединенію, сдлаетъ значительный шагъ впередъ и люди, двигающіе прогрессъ, снова радостно протянутъ руки другъ другу.

И Штраусъ разсчитывалъ прежде всего на совершенное дружелюбіе съ своимъ корреспондентомъ…

Но, очевидно, судьба нмцамъ безпрестанно создавать все новыя воплощенія маркиза Позы. Едва Штраусъ дописалъ свои сладкія рчи, какъ ему пришлось поссориться какъ разъ съ Ренаномъ. Аугсбургская газета, печатавшая письма нашихъ корреспондентовъ, не напечатала письма Ренана, очевидно, изъ чувства оскорбленнаго патріотизма. Лапа побдоноснаго льва начинала царапать и Ренанъ болзненно почувствовалъ первую же царапину. Штраусъ не обратилъ вниманія на поступокъ газеты и напечаталъ отвтъ на ненапечатанное письмо Ренана. Мало этого. Онъ издалъ всю переписку въ пользу нмецкихъ инвалидовъ.

Ренану оставалось право протестовать, но опять голосомъ слабйшаго. Онъ писалъ своему ‘учителю’:

‘Страсть, которая васъ наполняетъ и которая кажется вамъ священной, способна побудить васъ на тягостный поступокъ’, un acte pnible.

Это — очень, мтко, и дальнйшія рчи Ренана о томъ, сколько международной ненависти, дикихъ и корыстныхъ притязаній, неизлчимаго недоврія, вызоветъ германское торжество въ сред европейскихъ націй, эти рчи звучатъ истинно-пророческой силой. Любопытно, что философъ почти предсказалъ франко-русскій союзъ, не видя въ будущемъ для Франціи иного выхода, кром единенія съ славянами.

Но Ренанъ пророчествовалъ въ области вншней политики. Трудне, но и поучительне было проникнуть въ будущее внутренняго культурнаго прогресса вновь возникшей имперіи. Штраусъ готовъ былъ рисовать чистую идиллію, тоже исконное голубое небо германскаго идеализма, только помимо звздъ разукрашенное еще лаврами. На сколько же жизнь совпала съ мечтами!

IV.

Трейчке, затмившій поэтовъ во время войны, поспшилъ дать точный отвтъ на счетъ и жизни, и мечтаній. Онъ, убдившись лично въ безсиліи поэтовъ воспть достойно великое національное событіе, имлъ полное право положить въ основу своего культурнаго міросозерцанія презрніе къ поэзіи и вообще литератур, особенно въ ея такъ-называемыхъ идеальныхъ задачахъ.

Онъ — блестящій ораторъ, направилъ всю силу своего слова противъ преданій прекраснодушнаго германскаго творчества, именно того самаго творчества, которое создало Германіи культъ по ту сторону Рейна. Прежде всего развнчанъ Натанъ Мудрый, за вздорную неосуществимую идею единенія народовъ, а потомъ въ такой же мр оцнена и вся прочая идеологія XVIII-го вка.

Эстетика оригинальнаго критика чрезвычайно несложна. Величайшіе поэты нашего времени — Бисмаркъ и Кавуръ и они воплощаютъ идею прекраснаго въ государственномъ организм. Оба героя стоять другъ друга: одинъ основалъ военную монархію въ полномъ смысл, по мннію профессора, германское національное государство, другой — совершеннйшій образецъ нелитературности. Онъ не читалъ даже такихъ отечественныхъ поэтовъ, какъ Аріосто и Данте, для него — по его собственному героическому признанію — легче объединить Италію, чмъ сочинить сонетъ. Онъ всю жизнь оставался только военнымъ человкомъ, хозяиномъ своихъ помстій и политикомъ. Вотъ это идеалъ!

И на родин профессора должна обязательно водвориться прусская манера управлять и подчиняться. Preussische Zucht написано на знамени новаго германскаго прогресса, и долой всякій либерализмъ, космополитизмъ и прочія чувствительности. Да здравствуетъ желзный патріотизмъ и несокрушимая воинственная отвага подъ крыльями безпощаднаго ‘чернаго орла’.

Трейчке велъ свою линію очень послдовательно. Отъ его перуновъ не спасся ни парламентъ, ни даже покойный императоръ Фридрихъ. Историкъ, очевидно, чувствовалъ подъ собой прочную почву и ратоборствовалъ, не покладая рукъ.

И вполн естественно. Литературность, личный врагъ профессора, продолжала оставаться въ состояніи конфуза и посл объединенія отечества.

На первыхъ порахъ всхъ обуяли восторженныя ожиданія. Прошлое, казалось, ихъ поощряло. Въ самомъ дл,— когда Германія не представлялась себя никакой цльной политической силы и являлась не боле, какъ этнографическимъ терминомъ, ее успли прославить Гёте, Шиллеръ, Лессингъ. Что же будетъ теперь, когда Германія царитъ надъ міромъ, стала Weltgebietende Macht. ‘Всякая задача,— писалъ одинъ изъ патріотовъ,— какую бы время ни предъявило матеріальнымъ и идеальнымъ силамъ нашего народа, казалась легкой’…

Разочарованіе поразило энтузіастовъ немедленно, еще раньше, чмъ золотой дождь французскихъ милліардовъ до конца излился на побдителей.

Въ семидесятые годы на верху литературной славы стояли Фрейтагъ и Шпильгагенъ. Оба раньше успли зарекомендовать себя талантливыми и отзывчивыми писателями. Теперь глаза всей, читающей Германіи невольно были обращены на нихъ. Романистамъ предстояло выполнить нравственный долгъ — показать публик въ художественныхъ образахъ новыя теченія и новыхъ героевъ, вызванныхъ къ жизни великимъ политическимъ преобразованіемъ.

Такъ думали вс, и совершенно неожиданно увидли, что нмецкіе писатели начинаютъ увлекаться тми же стремленіями, какія въ первое время посл погрома господствовали въ стран побжденныхъ. Тамъ, въ наук съ особеннымъ усердіемъ принялись изучать историческое прошлое, въ искусств предались воспоминаніямъ о старыхъ талантахъ, сцена, напримръ, сразу переполнилась классическими комедіями и трагедіями XVII-го вка…

Со стороны Франціи это понятно. Люди всегда ищутъ отдыха отъ тяжелаго настоящаго въ лучшемъ прошломъ. Но въ Германіи дйствительность являлась такой блестящей и розовой! Казалось бы, у писателя не могло быть ни малйшей потребности направить тоскующіе взоры въ глубь вковъ. И особенно для Фрейтага, повидимому, это было неестественно.

Онъ, ближайшій очевидецъ фактовъ, лишь участвовалъ въ поход, жилъ при главной квартир кронпринца и событія произвели на него глубокое впечатлніе. Но по какой-то странной ассоціаціи воображеніе писателя заинтересовала не совершавшаяся воочію дйствительность, а вызванныя ею историческія воспоминанія.

Побдоносная армія короля Вильгельма напомнила ему древнія полчища франковъ и аллемановъ, когда-то вторгавшихся въ римскую Галлію, и писатель принялся усердно отыскивать архивныя параллели къ недавнему тріумфу. Въ результат — рядъ романовъ, посвященныхъ предкамъ. Вс они, конечно, дышали и горли патріотическими чувствами, но по существу оставались чуждыми новымъ интересамъ современниковъ. Публика видла историка, одареннаго художественнымъ иллюстраторскимъ талантомъ, но не находила поэта, чутко воспринимающаго радости и сомннія своихъ соотечественниковъ… Оставался Шпильгагенъ.

Здсь надежды могли простираться еще выше. Вдь это тотъ самый писатель, который усплъ всю Европу увлечь неотразимыми образами ‘геніальныхъ’ и ‘загадочныхъ’ натуръ. Это онъ изобразилъ въ яркихъ краскахъ общественное движеніе Германіи наканун мартовской революціи. Несомннно, онъ и теперь попадетъ на соотвтствующій тонъ.

Прежде всего, что представляло нмецкое общество наканун борьбы за объединеніе?

Шпильгагенъ въ отвть переноситъ читателей въ мщанскую душную атмосферу второстепеннаго нмецкаго двора и раскрываетъ сть интригъ, обуревающихъ никому ненужный жалкій муравейникъ и бередящихъ микроскопическую фантазію политиковъ-лиллипутовъ.

Посл войны является Шпильгагенъ, сочиняетъ романъ Sturmflut. Публика ждала романа съ напряженнымъ нетерпніемъ. Поэтъ готовился изобразить нравственную смуту, охватившую нмцевъ въ самый разгаръ торжества, заклеймить оргію, вызванную милліардами и дикой погоней за животными благами. И романистъ могъ располагать богатйшимъ матеріаломъ.

Обширная сцена быстро выросшей столицы, вереница новыхъ типовъ дльцовъ, авантюристовъ и ихъ жертвъ, сплошь одержимыхъ горячкой предпринимательства за предлами всякаго нравственнаго кодекса.

Шпильгагенъ, вмсто широкой вдумчивой живописи, вмсто грандіозной эпической картины, представилъ сборникъ благородно-чувствительныхъ приговоровъ надъ современностью. Онъ не далъ психологіи общества и не раскрылъ съ проницательностью, доступной истинному художнику, полноту воочію развивающейся новой жизни. Онъ повторилъ роль израильтянина, сидящаго на ркахъ вавилонскихъ и краснорчиво оплакалъ свой погибшій Іерусалимъ-идеализмъ сороковыхъ годовъ. Но это не значило убдить публику въ зараз, ее окружающей, и указать ей прямые пути къ искупленію. Люди благонамренные могли искренне сочувствовать благородному негодованію писателя, но научиться у него было нечему.

Дальше шелъ длинный рядъ ‘второстепенныхъ боговъ’, большею частью начавшихъ свое литературное бытіе въ героическую эпоху объединенія. Эта молодежь поняла свою отвтственность и ршила быть достойной созвздій, встрчавшихъ ея появленіе на сцену. Они провозгласили новый Sturm und Drang отечественной литературы, т. е. такое же геніально стремительное движеніе къ новому и оригинальному, какое создано старымъ романтизмомъ, увнчано Шиллеромъ, Гете и множествомъ мене яркихъ, но также приснопамятныхъ свтилъ нмецкой поэзіи.

Теперь, объявляла молодежь, настало также Время бури я натиска, должны быть проложены новые пути творчества, завоеваны невдомые до сихъ поръ источники вдохновенія, и тогда современная литература станетъ на уровн политическаго могущества Германіи.

Говорились сильныя рчи, но какими же чудесами разршились отважные ораторы?

На этотъ вопросъ уже неоднократно отвчали сами нмецкіе критики.

Далъ, между прочимъ, отвть и Максъ Нордау въ своемъ Вырожденіи. Здсь имется эффектная глава подъ заглавіемъ — Младогерманскія обезьяны — Die jungdeutschen Nachffe. Заглавію соотвтствуетъ и характеристика, разбивающая на-голову юную нмецкую беллетристику.

Это сраженіе не представляло бы особеннаго интереса. Цна воинственныхъ предпріятій Нордау извстна: въ нихъ всегда больше театральнаго сногсшибательнаго героизма, чмъ любви къ истин. Но авторъ ‘парадоксовъ’ на этотъ разъ попалъ въ благодарную среду и могъ съ полнымъ правомъ изощрять свое краснорчіе.

Его издвательства надъ особой породой берлинскихъ беллетристовъ, съ ужасающимъ франко-тевтонскимъ жаргономъ и съ наивнйшимъ чисто-плебейскимъ обожаніемъ наноснаго пораженію шика — вполн врны дйствительности и представляютъ серьезную сатиру.

Скоросплый нмецкій Weltstadt — міровой городъ, непосредственно посл торжества надъ производителями ‘грязной воды’, сломя голову набросился именно на эту воду. Газетная и журнальная печать наводнилась сенсаціонными романами въ стил парижскихъ бульварныхъ листковъ, скандалы и судебная хроника французской столицы стали доставлять излюбленную пищу нмецкимъ талантамъ и, что убійственне всего,— нмецкіе таланты принялись щеголять развинченностью парижскихъ манеръ и капризами парижскаго жаргона. И какъ щеголять! На манеръ нашихъ нижегородскихъ галломановъ, для которыхъ французское le bien tre gnral значило хорошо быть генераломъ, а русское Горе отъ ума — Malheur force d’Esprit… Нордау уметъ набрать множество именно подобныхъ примровъ франко-берлинской просвщенности.

О Нордау не остался въ одиночеств: именно потому и любопытны его злостныя упражненія. Въ послднее время безпрестанно слышатся вопли искреннихъ нмецкихъ патріотовъ, горючими слезами оплакивающихъ обезьянскій и вырожденскій характеръ новаго періода бури и натиска. Три года назадъ, лейпцигскій профессоръ Лицманнъ издалъ цлую книгу весьма пессимистическаго содержанія {Das Deutsche Drama in den literarischen Bewegungen der Gegenwart Leipzig, 1894.}. Авторъ весь на сторон германскаго единства и въ свое время преисполненъ былъ самыми выспренними надеждами на новое движеніе германской мысли и творчества. И чмъ беззавтне были надежды, тмъ горше оказался обманъ. Лицманнъ ршилъ признать его всенародно, и представилъ картину берлинскаго періода литературы съ не мене рзкими чувствами, чмъ Нордау.

Лицманнъ переполнилъ свой обвинительный актъ цитатами изъ произведеній старыхъ романтиковъ и новйшихъ бурныхъ геніевъ и пришелъ къ грустному заключенію: тамъ сильное, оригинальное и здоровое вдохновеніе, культъ ума, науки и отзывчиваго сердца, теперь, вмсто всего этого, симптомы всевозможныхъ недуговъ, исторіи, неразумной подражательности — вплоть до подчиненія символизму и декадансу.

И что ужасне и противоестественне всего, новая нмецкая драма — копія съ французской, притомъ грубая, ремесленническая, ученически-рабская. Галлія будто отомстила Германіи за военный разгромъ, взяла въ свое подданство ея художественное творчество, ту самую силу, какую она раньше готова была превознести даже въ ущербъ своей національной гордости.

И спасеніе, повидимому, очень далеко. Даже первостепенный драматическій талантъ пребываетъ въ ‘авиньонскомъ плненіи’, что же говорить о другихъ? Да, Гергардъ Гауптманъ, этотъ тріединый геній, вобравшій въ себя элементы Шиллера, Гёте, Шекспира, ничто иное, какъ одно изъ воплощеній недуга международности въ новйшемъ нмецкомъ искусств.

До какой степени Гауптманъ мало оригиналенъ и слабъ, какъ представитель самобытнаго германскаго духа, доказываетъ вся книга Бартельса. Критикъ для всякой пьесы своего автора непремнно находить Patenstck, т. е. подлинникъ и почти всегда иностранный. Золя, Ибсенъ, гр. Толстой вдохновители Гауптмана не только въ общихъ мотивахъ, но даже въ частностяхъ.

Гауптманъ началъ школьническимъ подражаніемъ Байрону, сочинилъ поэму по программ Чайльдъ-Гарольда, это былъ ролшктизмъ. Потомъ сразу совершился переходъ къ натурализму — и какому! Даже нмецкій критикъ признаетъ такія драмы, какъ Предъ восходомъ солнца и Одинокіе люди — патріотическимъ матеріаломъ. Наконецъ, столь же неожиданно: эта черта особенно замчательна — Гауптманъ выступилъ съ символическими пьесами, Ганнеле и Потонувшій колоколъ.

Путь — истинно головокружительный, если принять во вниманіе молодость драматурга. Достигъ ли онъ цли и успокоится ли онъ на аллегорическихъ сказкахъ или устремится еще дальше? Говорятъ, онъ пишетъ Христа… Будетъ ли религіозная или даже мистическая драма — неизвстно, но, во всякомъ случа, натурализму, повидимому, конецъ. Гауптманъ все дальше уносится отъ земли и скучной земной правды.

Фактъ, достойный вниманія, но имъ не исчерпывается интересъ, представляемый Гауптманомъ.

О романтической поэм не можетъ быть рчи: ее самъ авторъ потомъ предавалъ уничтоженію. Слдовательно, свое литературное крещеніе онъ считаетъ съ натуралистическихъ драмъ.

Первую изъ нихъ онъ назвалъ ‘соціальной драмой’. Это звучало самой нервной современностью и молодому автору длало честь, ршительность, отдать свое вдохновеніе безпокойнйшему вопросу дня.

Но заглавіе оказалось просто фальшивой вывской. Въ драм весь соціализмъ ограничивается ролью демократическаго мечтателя весьма сомнительной нравственной силы и даже просто подозрительнаго ума. Онъ влюбляется въ двицу, узнаетъ, что ея семья заражена алкоголизмомъ, и стремительно спасается отъ невсты. Въ этомъ алкоголизм вся суть пьесы: авторъ просто изобразилъ семью пьяницъ, весьма реально представилъ симптомъ недуга, и даже не поставилъ ‘соціальнаго’ вопроса.

Не поставилъ и не могъ поставить при своемъ взгляд на натурализмъ. Для Гауптмана это непремнно область патологіи. Мы видли героевъ, алкоголиковъ, въ слдующей драм герой страдаетъ маніей преслдованія, въ Одинокихъ людяхъ ‘одинокій человкъ’ съ разбитыми нервами и совершенно неспособенъ ни владть собой, ни отдавать здравый отчетъ въ своихъ желаніяхъ и въ явленіяхъ вншней дйствительности.

Положимъ, нашъ вкъ, говорятъ, по преимуществу нервный, хотя, вроятно, исторія и отвергла бы эту привилегію, напомнивъ только одни средневковые психозы на почв религіи… Но не въ этомъ дло, а въ томъ, что Гауптманъ именно на недужныхъ въ полномъ смысл клиническихъ субъектовъ возлагаетъ ршеніе самыхъ головоломныхъ задачъ, по его, по крайней мр, замыслу.

Напримръ, Одинокіе люди должны изображать ни боле, ни мене, какъ борьбу поколній, нмецкихъ отцовъ и дтей. И, знаете, на какой основ? Сынъ, поклонникъ Дарвина, Геккеля, Дюбуа-Реймона, а отцы — религіозны и не сочувствуютъ его естественно-научной работ. На сторон отцовъ и жена несчастнаго. Отсюда драма. Зачмъ собственно нашему ученому сочувствіе окружающихъ, чтобы писать книгу — остается неизвстнымъ. И потомъ, противополагать естественныя науки религіозному чувству, непозволительно наивно: герою стоило бы вспомнить сочувственное письмо знаменитаго англійскаго богослова къ Гексли о дарвиновской теоріи, и, можетъ быть, его набожный пасторъ пересталъ бы ворчать на портретъ Дарвина. Но, не зависимо отъ этого обстоятельства, какъ животрепещуще-ново и поучительно устраивать культурную распрю во имя прогресса, въ девяностыхъ годахъ девятнадцатаго вка, по поводу естествознанія? Кое-гд авторъ, можетъ быть, ухитрился бы отыскать и такихъ отцовъ, которые не признаютъ не только естественныхъ, а вообще всякихъ наукъ. Но какой вышелъ бы толкъ изъ благородныхъ рчей сыновей? Тургеневскій романъ, на тридцать лтъ опередившій драму Гауптмана, неизмримо глубже захватывалъ вопросъ о старомъ и новомъ, не минуя того же естествознанія. И потомъ, русскій сынъ не представлялъ готоваго паціента по веринымъ болзнямъ, а обладалъ всми данными постоять за себя.

А здсь, сильнйшая личность, русско-нмецкая нигилистика, Анна Моръ изъ Остзейскаго края и она своимъ появленіемъ должна доказать, какъ цнна дружба и взаимное пониманіе мужчины и женщины.

Герой горячо набрасывается на сродство душъ, своей и двицы, но, по слабости своей натуры, не можетъ выпутаться изъ коллизіи идейнаго союза съ супружескимъ долгомъ и кончаетъ самоубійствомъ.

Было бы жестоко напутствовать несчастнаго ‘худая трава изъ поля вонъ’, но нельзя не признать, что герой съ самаго начала оказался мертворожденнымъ и до невмняемости немощнымъ. Нмецкимъ патріотамъ оставалось бы придти въ полное отчаяніе, если бы такіе ‘одинокіе люди’ представляли молодое поколніе современной Германіи.

А между тмъ авторъ самъ, повидимому, стремится внушить эту мысль: передовую политику у него олицетворяетъ комическій и трусливый доктринеръ, опытную науку — невропатъ. Посл такихъ ассоціацій не мудрено удариться въ символизмъ и у него доискиваться настоящей поэзіи и психологіи.

Алкоголизмъ сыгралъ свою роль еще въ одной драм Гауптмана: здсь симптомы опьяненія и запойнаго пьянства изображены съ еще боле тщательными подробностями, но съ такими же пнными результатами для публики и для литературы, какъ и раньше. Настоящая реальная правда и душа здороваго человка оказывались неуловимыми для таланта и ума драматурга. Онъ попробовалъ попытать счастья въ исторіи и написалъ Ткачей.

Пьеса была сначала запрещена, что, конечно, подняло ея кредитъ и подготовило своего рода тріумфъ. Но натуралистическая наивность и непосредственность автора сказались и здсь.

Пьеса состоитъ изъ ряда картинъ, изображающихъ отчаянное положеніе силезскихъ рабочихъ въ средин сороковыхъ годовъ. Но вся галлерея фактовъ и лицъ не приводитъ ни къ какимъ результатамъ, хотя исторически эти результаты существовали и продолжаютъ существовать. Силезскія событія, одинъ изъ корней современной соціалъ-демократіи, слдовательно, въ высшей степени сильнаго и яснаго отвта на поставленный экономическій вопросъ.

Гауптманъ, смшавши раньше соціальную драму съ діагнозомъ наслдственнаго алкоголизма, теперь въ заключеніе Ткачей проповдуетъ, ‘христіанскую’ покорность судьб. Можно подумать, его соблазнило знаменитое ‘непротивленіе злу’ и онъ совершенно не распозналъ, по какому адресу можно и нельзя направлять это мнимо-христіанское откровеніе.

Въ нмецкомъ обществ оно не могло найти благодарной почвы, но для творчества автора — оно краснорчивый моментъ. Переходъ къ аллегоріямъ, видніямъ и сказкамъ не такое неожиданное приключеніе, какъ можно было подумать съ перваго взгляда.

У Гауптмана и въ натуралистическихъ драмахъ всегда дйствовали особые герои — Sonderlinge, по-русски можно бы перевести уроды. Подлиннаго реализма, слдовательно, не было и раньше, въ содержаніи пьесъ. А смыслъ мы только-что видли. Ни то, ни другое не препятствовало посл исторіи заняться игрой чистой фантазіи и посл больницы и анатомическаго театра изобрсти, ради отдыха и утшенія, панораму изъ чудесъ и сновидній.

Явилась Ганнеле. Реальная основа, по обыкновенію, не блещетъ новизной: это — судьба бдной сироты въ рукахъ жестокаго благодтеля. Тема, использованная всми литературами новаго времени и не Гауптману, конечно, соперничать хотя бы съ Диккенсомъ. Онъ и не соперничаетъ. Его героиня — совсмъ особенное существо. Она — четырнадцатилтняя крестьянская двочка, но поэтизируетъ не хуже идеально-воспитанной и поразительно глубокомысленной барышни. Нашъ критикъ желаетъ даже знать, не читала ли она гетевскаго Фауста? Маргарита, во всякомъ случа, не столь краснорчива, а по преціозному жеманничанью и вымученно-утонченному тону разв только бабочки XVII вка могутъ сравниться съ этимъ Wunderkind’омъ. Галлюцинаціи, ангельскіе голоса и прочія дива мы оставимъ въ сторон: на все есть свои любители, вроятно, кому-нибудь понравится даже преступное, по нашему мннію, смшеніе жестокой правды человческой нужды и безпомощности съ усладительными вымыслами невозмутимо-эпикурействующей и праздной фантазіи.

И Ганнеле нашла свою публику, еще счастливе оказался Потонувшій колоколъ. По крайней мр, въ отечеств теперь Гауптмана иначе и не называютъ, какъ ‘авторомъ Потонувшаго колокола’. и драматургъ можетъ остаться на разъ принятомъ пути.

Его новое произведеніе требуетъ толкованій, подобно Божественной комедіи и Фаусту. Но результаты получаются различные. Истолкованная поэзія Данта оказывается чрезвычайно рзкимъ, даже преднамреннымъ отраженіемъ дйствительности, и поэтъ, можетъ быть, прибгалъ къ аллегоріямъ и загадкамъ именно затмъ, чтобы прикрыть слишкомъ раздражающіе вопросы современности и словесной формой смягчить азартъ своихъ партійныхъ политическихъ страстей.

У Гауптмана ничего подобнаго. Ключъ его ребуса — невиннйшая въ мір истина, по возрасту почтеннйшая среди всхъ человческихъ истинъ. Герой Потонувшаго колокола носитъ одно имя съ Фаустомъ, но новый Генрихъ не задается необъятными стремленіями своего тёзки къ всеобъемлющей истин и живому безсмертному счастью. Онъ просто ршаетъ вопросъ по теоріи эстетики, какъ сдлаться настоящимъ поэтомъ?

Путь къ отвту преисполненъ иносказаній и хитроумныхъ изворотовъ, но цль ясна, какъ день, и стара, какъ міръ: сближеніе съ природой до обожанія ея силъ и красотъ, вдохновеніе первобытнымъ творчествомъ, двственной поэзіей сказокъ…

Стоило огородъ городить и изощряться въ тонкихъ узорахъ! Но для Гауптмана они — послднее слово его философскаго духа. Вопросъ теперь поконченъ со всми соціальными драмами и психологическими задачами реальнаго міра. Умъ и взоръ поэта потонулъ въ мір эльфовъ и фей и голосъ его звучитъ, подобно звону его колокола, ‘пснью дтской любви’, внушенной сказками. Поэтъ прибавляетъ, вроятно, для красоты стиля, еще и ‘пснь родины’.

Но врядъ ли сама ‘родина’ можетъ принять участіе въ этомъ поэтическомъ концерт. Не до дтскихъ ей удовольствій и она отлично знаетъ по опыту, что ужасы и бдствія человческой жизни не боятся никакихъ колоколовъ ни реальныхъ, ни сказочныхъ, и поэтъ просто услаждаетъ себя праздными словоизверженіями, декламируя о грядущихъ чудесахъ своей дтской псни.

Германіи придется подождать другихъ звонарей, боле зрлаго,возраста, боле вразумительнаго таланта и, главное, съ боле осуществимыми для человческихъ силъ задачами.

А пока ‘родин’ приходится сидть въ глубокомъ траур на могилахъ давно почившихъ своихъ великихъ сыновъ и съ тоской думать о будущемъ. Настоящее жестоко ее обмануло. Она, увнчанная лаврами, засыпанная золотой данью побжденныхъ, нуждалась только въ одномъ: въ могучемъ вдохновенномъ слов, которое разсказало бы потомству о великой эпох. Она слышала такія слова въ прошломъ, когда и помину не было объ ея величіи и сил, неужели же теперь — Im Siegerkranz,— въ внк побдъ, кругомъ нея воцарится безмолвіе или будутъ звучать только ‘дтскія псни’ или, еще обидне, псни чужого народа, только что разбитаго и униженнаго!

Да, чашу пришлось выпить до дна и подтвердить старую историческую истину: побжденный народъ съ высшей культурой мститъ побдителямъ боле тяжелымъ игомъ, чмъ вс контрибуціи, умственнымъ господствомъ и непреодолимыми нравственными вліяніями. И литература объединенной Германіи, при всхъ своихъ ‘буряхъ и стремленіяхъ’, покорная данница французской, вплоть до символизма и декаданса. Явится ли и здсь свой Бисмаркъ и выполнитъ ли онъ вожделнія отечественныхъ патріотовъ въ род упомянутыхъ нами критиковъ, видть родную литературу, самобытной и свободной? Это вопросъ и, повидимому, очень не близкаго будущаго. Сильны искушенія зарейнской Цирцеи, если они такъ быстро, легко и безнадежно зачаровали современнаго нмецкаго Шекспира.

Ив. Ивановъ.

‘Міръ Божій’, No 2, 1898

ИЗЪ ЗАПАДНОЙ КУЛЬТУРЫ.

Культурные плоды германскаго единства.

Читайте также: