ИЗЪ ЗАПАДНОЙ КУЛЬТУРЫ.
ИЗЪ ЗАПАДНОЙ КУЛЬТУРЫ.
Drang nach Norden.
Drang nach Norden.
Guglielmo Ferrero. L’Europa giovane. Studi e viaggi nei poesi di Nord. Milane 1897.
I.
II.
III.
IV.
Ив. Ивановъ.
‘Міръ Божій’, No 8, 1897
Drang nach Norden, Иванов Иван Иванович, Год: 1897
Время на прочтение: 22 минут(ы)
Среди всевозможныхъ иллюзій, какими искони жило человчество, въ высшей степени любопытно одно заблужденіе. Оно отнюдь не является исключительнымъ плодомъ какого-либо суеврія, невжества, вообще низкаго уровня цивилизаціи. Напротивъ, оно тмъ и замчательно, что часто сопровождаетъ самыя блестящія эпохи культурнаго развитія націи, вызывается къ жизни и растетъ именно подъ вліяніемъ блеска.
Заблужденіе это психологически у цлаго народа то же самое, что у отдльной личности недугъ, извстный подъ именемъ mania grandiosa. Народъ, въ лиц своихъ просвщеннйшихъ и даровитйшихъ представителей, проникается убжденіемъ, будто онъ безусловно самодовлющая культурная сила, призванъ единолично облагодтельствовать міръ своими идейными и творческими сокровищами, стяжать, по вол Провиднія, надъ всми другими народами умственную и нравственную диктатуру…
До конца ХІХ-го вка идея успла перекочевать по всмъ странамъ Европы, не миновала и нашего отечества.
Мало этого. Она, очевидно, до такой степени сродна человческой природ, что посл всяческихъ разочарованій и погромовъ, посл, повидимому, самыхъ убдительныхъ уроковъ исторіи, люди не могутъ порвать окончательно съ вковой мечтой и готовы даже на самоотверженіе, лишь бы оставить неприкосновеннымъ красивый и величественный идеалъ — избраннаго народа, вождя вселенной. Оригинальное чувство культурнаго монархизма, до послднихъ дней находящее все новыхъ пророковъ!
И гд же являются эти пророки?
Какъ разъ среди народовъ, дйствительно, исторически увлекавшихъ за собой европейскую цивилизацію. У нихъ идея національнаго верховенства надъ человчествомъ не результатъ наивнаго самообольщенія людей, едва вступившихъ на путь культуры, не имющихъ даже и отдаленнаго представленія о трудностяхъ его и поэтому съ головокружительной легкостью ршающихъ какія угодно міровыя задачи.
Нтъ. Есть народы, потомъ и кровью многовкового труда заработавшіе себ право врить въ свое провиденціальное назначеніе и на самомъ дл державшіе въ своихъ рукахъ источники мысли и творчества для цлыхъ эпохъ европейскаго просвщенія и искусства. Эти страницы остаются безсмертной гордостью ихъ исторіи. Но он закончены или заканчиваются, и вотъ потомки былыхъ міровыхъ учителей и вдохновителей жадно допрашиваютъ настоящее и будущее, кто же, какіе народы еще создадутъ подобныя страницы?
Он необходимы, говорятъ намъ. Безъ нихъ нтъ прогресса. Міръ — та же школа, правда, взаимнаго обученія, но и здсь, какъ и во всякой школ, надъ всми боле или мене свдущими учениками-учителями, долженъ стоять одинъ авторитетнйшій наставникъ и налагать свою индивидуальную печать на все преподаваніе.
Въ европейской исторіи такими наставниками были еще недавно народы латинской расы. Испанцы, итальянцы, французы поперемнно снабжали другія націи авторами и модами. Французы до сихъ поръ еще удерживаютъ свою власть, но въ наши дни она только слабые отголоски прежняго по истин тріумфальнаго шествія французскаго генія по всему лицу культурнаго міра.
И сами французы сознаютъ упадокъ своего владычества. Не на берегу Сены, заявлялъ нсколько времени Вогюэ, горитъ въ настоящее время огонь мірового прогресса. И даровитый критикъ всю свою жизнь посвятилъ одной цли — отыскать этотъ огонь во что бы то ни стало. Это онъ началъ популяризацію русской литературы во Франціи, восплъ Тургенева, Толстого, Достоевскаго, потомъ обратился къ итальянской литератур, всюду допытываясь новаго свточа истины.
Много требовалось личной доброй воли и настоящаго культурнаго героизма для француза, поставившаго себ подобную задачу! И Вогюэ въ начал явился едва ли не единственнымъ отступникомъ національныхъ преданій. Даже до сихъ поръ онъ среди другихъ французскихъ писателей играетъ роль чудака, ясновидца и мистика, необуддиста и прорицателя. Только съ такими больными задатками мысли, думаютъ ему современные французы, можно искать центра цивилизаціи въ иномъ пункт земного шара, кром Парижа, и мнить открыть что-нибудь оригинальное вн французской литературы!
Но потокъ растетъ.
Вслдъ за Вогюэ раздаются такіе же тоскующіе голоса изъ среды другой латинской націи, имшей за собой еще боле блестящую культурную исторію. Италія когда-то тяготла надъ французской образованностью, какъ сила высшаго порядка. Отъ нея пошелъ французскій классицизмъ, до сихъ поръ такая непреодолимая національная гордость для французскаго ученаго, отъ нея вся Европа научилась понимать и творить красоту въ искусств, у нея же могла взять она и великіе уроки идейнаго подвижничества и мученичества.
Недаромъ итальянцы могутъ украшать свои храмы, наравн съ общехристіанскими святыми, изображеніями и своихъ великихъ людей.
И вотъ этотъ-то пантеонъ оказывается чистымъ историческимъ преданіемъ, до сихъ поръ яркимъ, но не животворящимъ. Исчерпаны вс мотивы національнаго творчества, пережиты вс идеи, завщанные всми Данте, Бруно, Рафаэлями. Они будто воспоминанія нкоего золотого вка — молодости, неисчерпаемой жизненности и беззавтной вры, все равно, въ истину или въ красоту. У потомковъ нтъ этой нравственной почвы. Для нихъ рафаэлевская Мадонна слишкомъ непосредственное наивное созданіе. Съ тхъ поръ столько передумано и выстрадано, что у современнаго человка нтъ больше отголосковъ въ сердц на эту небесную чистоту и ясность. И онъ, всматриваясь въ художественнйшее изображеніе самого творца, невольно приходитъ къ убжденію: нтъ, не съ такимъ женственнымъ лицомъ, не съ такими прозрачными, почти дтски открытыми глазами постигаются великія страсти и мучительныя думы. Можетъ быть, здсь было вполн достаточно генія для воспроизведенія психологіи Форнарины, для воплощенія несказанной отршенной женской красоты, но здсь и намека не могло быть даже и на слабое предчувствіе задачъ современной, столь запутанной, противорчивой и въ глубин вещей неизмнно драматической цивилизаціи.
И новый человкъ проходить по этимъ драгоцннйшимъ галлереямъ съ горькимъ чувствомъ неудовлетворенности, въ лучшемъ случа затаенной зависти къ поколніямъ, умилявшимся предъ этой младенческой простотой и солнечной ясностью. Проходитъ, но не знаетъ,— куда идти?
Не покажется ли вамъ совершенно неожиданнымъ, почти противоестественнымъ, что наслдникамъ итальянскаго Возрожденія, обладателямъ безчисленныхъ сокровищъ искусства, во всхъ его областяхъ, дтямъ благословеннйшей страны, можно мечтать, какъ о нкоемъ ра, какъ объ идеальномъ царств всхъ добродтелей и всяческаго счастья, о нашемъ холодномъ, полудикомъ свер? Свер, безъ грандіозныхъ историческихъ преданій, безъ реальныхъ образцовъ для рафаэлевскихъ мадоннъ, свер — безъ ослпительныхъ красокъ въ природ и божественной красоты въ людяхъ?
Оказывается, можно.
Послушайте итальянскаго профессора, знающаго цну своей итальянской культуры, помнящаго наизусть всю ея сливу и, по своему ремеслу, обязаннаго ни на минуту не спускать съ нея глазъ. Одно изъ самыхъ лирическихъ мстъ въ его книг слдующее:
‘Я чувствовалъ въ вашихъ улицахъ какое-то таинственное и острое волненіе, не лишенное наркотическаго вкуса, то самое, какое ощущаешь въ уединенной оград стараго разрушающагося монастыря. Здсь, среди окружающаго безмолвія, стоишь будто лицомъ къ лицу съ незримой тайной, и каждое дыханіе воздуха, жужжаніе пролетающаго наскомаго, шелестъ кустарника — все это кажется голосами тайны, которая вотъ-вотъ готова раскрыться въ тысяч знаменій’ (L’Europa giovane, ‘Молодая Европа’, р. 213).
И гд же и чмъ вызываются эти ощущенія?
На нашъ взглядъ, въ самой прозаической обстановк, не идущей ни въ какое сравненіе съ самыми скромными итальянскими пейзажами и жанрами.
Оказывается, Земной рай конца ХІХ-го вка находится въ городахъ Скандинавіи. Предъ ними блднютъ неописуемые флорентійскіе виды, несравненный Большой каналъ Венеціи, тотъ самый, гд замирали отъ восторга иностранные послы еще въ древнйшія времена умершей республики, нтъ больше цны ни Колизею, ни форуму. Все это золотая легенда, годная для иллюстрацій историческихъ или эстетическихъ сочиненій. А настоящая жизнь, бьющая силой въ настоящемъ и чреватая великимъ будущимъ — тамъ, на свер.
Итальянецъ полонъ восторга предъ умренностью и аккуратностью норвежскихъ и шведскихъ нравовъ. Это — царство чистоты, благоразумія, нравственности, здсь нтъ головокружительныхъ, но совершенно безполезныхъ художественныхъ построекъ, потому что никогда не было разбойниковъ-меценатовъ и артистовъ-наемниковъ. Здсь нтъ вншняго блеска, романтическихъ подвиговъ, потому что не было мста сил, эгоистической геніальности, покупавшей блескъ и доблесть цной народной свободы. Здсь прогрессъ совершался путемъ общаго труда — безъ жертвъ толпы героямъ…
И многое еще другое итальянскій авторъ иметъ сказать во славу сверной, на видъ скромной, но по существу плодотворнйшей и истинно человческой жизни. Это настоящій гимнъ человка, истомленнаго жгучимъ солнцемъ, обезсиленнаго нескончаемой эстетической оргіей и жаждущаго прохлады и боле естественной, хотя и несравненно боле грубой пищи глазамъ и чувству.
Вы знаете, это старая жажда.
Въ параллель съ Drang nach Sden {Стремленіе на югъ, Drang nach Norden — стремленіе на сверъ.} сверныхъ народовъ давно бы слдовало поставить Drang nach Norden — южныхъ. Это какой-то фатальный взаимный запросъ двухъ человческихъ нравственныхъ и историческихъ типовъ другъ къ другу. Въ то самое время, когда дикій германецъ приходилъ въ оцпенніе предъ чудесами императорскаго Рима и занесенная рука разрушителя часто удерживалась подъ вліяніемъ какого-то мистическаго благоговнія предъ непонятной, уже безоружной силой культуры, въ это самое время этотъ же самый германецъ казался культурному римлянину идеаломъ всхъ человческихъ совершенствъ. И Тацитъ первый написалъ поэму, Германію, которой суждено было повторяться изъ вка въ вкъ, съ однимъ и тмъ же основнымъ мотивомъ.
Предъ нами Молодая Европа. Для итальянца это значитъ тоже Германія и потомъ Россія. Въ конц XIX вка мы слышимъ т же жалобы на одряхлвшую латинскую цивилизацію и т же надежды на обновленіе міра работой другихъ, мене цивилизованныхъ, но боле сильныхъ народовъ.
У автора есть сравнительно недавній предшественникъ — сталь со своей книгой о Германіи. Но французская писательница имй въ виду почти исключительно литературу, отчасти философію. Ферреро очень внимателенъ къ экономическимъ задачамъ своего времени. Он занимаютъ главное мсто въ его впечатлніяхъ и выводахъ. И оригинальность положенія нашего автора заключается именно въ попыткахъ ршить вопросъ, что новаго въ общечеловческій культурный капиталъ можетъ внести современная соціальная жизнь германской и славянской расъ?
Ферреро, едва ли не единственный изъ западныхъ писателей, вздумалъ подойти къ національнымъ явленіямъ германскаго и славянскаго міра съ общефилософской пытливостью мысля. Для него продукты сверной почвы не дикія, подчасъ уродливыя и для боле экзотическихъ странъ чужеядныя растенія. Въ нихъ заключенъ непремнно зародышъ общечеловческаго древа познанія, добра и зла. Частица истины неизбжно скрывается даже въ самомъ на первый взглядъ первобытномъ настроеніи славянина, и нчто поучительное можно открыть въ самомъ прямолнейномъ отвлеченномъ умозрніи германца.
Тацитъ въ варвар искалъ естественнаго человка съ миическими чистыми инстинктами, г-жа Сталь представляла нчто подобное въ идиллической чувствительности и мечтательной туманности нмецкой поэзіи, итальянскій профессоръ далекъ отъ идиллій и легендъ. Онъ желаетъ знать, нтъ ли совершенно осязательныхъ, положительныхъ результатовъ общественнаго прогресса на свер, столь мало поэтическомъ и красивомъ.
И это желаніе сливается съ изумительнымъ безпристрастію, можно сказать — съ гражданскимъ мужествомъ. Страницы Молодой Европы часто напоминаютъ грозныя, карающія рчи Тацита, если не по сил идей и лапидарности стиля, то по ршительности отрицательнаго чувства къ порокамъ латинской расы и культуры.
Нашъ авторъ одаренъ большимъ публицистическимъ талантомъ. Недаромъ онъ состоитъ сотрудникомъ французскихъ журналовъ. Цлыя главы его новой книги — настоящая сатира, часто очень остроумная и всегда живая, явно почерпнутая изъ личныхъ впечатлній и пристальнаго изученія практической жизни.
Прочтите, напримръ, часть книги, озаглавленную d’Amore netto civilt latina e germanica. Врядъ ли ярче могъ бы изобразить современные нравы самый краснорчивый проповдникъ-моралистъ, чмъ эти жанровыя картинки, безъ малйшаго педантизма и навязчивой поучительности, набросанныя легкой опытной рукой, дышащія юморомъ и нердко прямо художественныя.
Мы, да и вообще вс, кому не чуждо эстетическое чувство, привыкли восторгаться литературой и искусствомъ латинскихъ расъ. И восторги, кажется, вполн законны. Столько здсь свта, искренней любви къ жизни и жизненной правды! И потомъ такое тонкое чувство красоты и гармоніи! Латинскій литературный геній усплъ очаровать одинаково ученыхъ и простыхъ. Боккачіо изучается, какъ классикъ, современный французскій романъ, и одинъ только онъ, является отблескомъ мірового господства ‘галльскаго духа’. Идти противъ этихъ фактовъ, значитъ вести борьбу съ исторіей и природой, т. е. заране осудить себя на пораженіе и смхотворную неразумную роль…
Ее беретъ на себя итальянскій ученый и уметъ вызвать у читателя если не сочувствіе, то вполн серьезное вниманіе.
Что такое, въ сущности, поэзія и искусство латинской расы?— прославленіе любви, какъ чувственнаго наслажденія, воспваніе женщины, исключительно какъ предмета, вызывающаго волненіе крови. Ферреро перебираетъ главнйшіе женскіе типы, созданные поэтами Франціи и Италіи, и ни въ одномъ не находитъ, человческой, нравственной стихіи. Если же поэты берутъ женщину вн ея полового назначенія, выходятъ не женщины, а амазонки, начиная съ античной Антигоны и кончая героинями Корнеля.
Никому изъ латинянъ не удалось создать нчто, похожее, напримръ, на шекспировскую Миранду, это чудное сліяніе женственности и идеализма, просыпающагося естественнаго чувства любви и невольной пугливой стыдливости предъ невдомымъ, непонятнымъ голосомъ природы. Ферреро считаетъ Миранду поэтичнйшимъ явленіемъ европейской литературы и очень искусно, по сценамъ пьесы, по отдльнымъ выраженіямъ шекспировской героини, оттняетъ нчто, совершенно неизвстное женщинамъ латинскихъ поэтовъ, откровенно чувственнымъ, пеихологически-простымъ и грубымъ. Иначе и быть не можетъ. Он — только источникъ пріятнаго, и о нихъ, на романскихъ языкахъ, можно говорить совершенно какъ о всякихъ другихъ пріятныхъ предметахъ. Нмецъ и англичанинъ свои слова lieben и love говорятъ только о людяхъ, итальянецъ, безразлично, любитъ и жену, и макароны, и кіанти. Очевидно, соображаетъ авторъ, у однихъ народовъ съ словомъ любить соединяется непремнно нравственное понятіе, у другихъ только чувственное.
Соображеніе, можетъ быть, отчасти натянутое, но Ферреро иллюстрируетъ его блестящими примрами изъ дйствительности.
Онъ вскрываетъ изнанку латинской поэзіи и показываетъ неприкрашенную правду. Все дло, по его мннію, въ расовой склонности латинянъ къ очень раннимъ любовнымъ удовольствіямъ. Еще въ гимназіи, за чтеніемъ Гомера и укидида итальянскій юноша начинаетъ мечтать о ней, ловитъ въ книг и въ разговор каждый намекъ на любовь и женщину, и надо признать, классическая литература, почему-то признанная спеціально воспитательной для юношества, какъ нельзя.боле богата этими намеками и прямыми внушеніями.
Достаточно взять невиннйшіе образцы — Иліаду и Одисею и сообразить, изъ-за чего загорлась несказанная брань среди греческихъ героевъ я боговъ! Изъ-за женщины, которую даже троянскіе старцы считаютъ вполн законнымъ поводомъ для десятилтняго кровопролитія…
И вотъ такая-то Елена преслдуетъ юнаго классика и во сн, и на яву. Южный темпераментъ длаетъ свое дло, и въ то время, когда англійскій студентъ вн аудиторіи мечтаетъ о спорт, о побдахъ въ разнаго рода состязаніяхъ на вод и суш, итальянскій переполненъ романическимъ возбужденіемъ и не сдерживаетъ его ни при какихъ случаяхъ.
Войдите, говоритъ авторъ, въ аудиторію итальянскаго университета до появленія профессора: вы непремнно услышите неприличную псню, порнографическія восклицанія и разсказы. Авторъ слышалъ, какъ подобные крики сыпались изъ толпы итальянской молодежи, даже на юбилейномъ празднеств въ честь Джордано Бруно…
Очевидно, чувственная стихія всецло владетъ природой латинской расы. Французы не отстаютъ отъ своихъ родичей. Чтобы ни проповдывали новйшіе гонители порнографической литературы Парижа, она, въ сущности, только отвтъ на спросъ. Для доказательства достаточно познакомиться съ удовольствіями парижскихъ студентовъ и оцнить по достоинству исконный, можно сказать, культурно-историческій союзъ французскихъ студентовъ и ‘милыхъ созданій’. Это одинъ изъ благодарнйшихъ мотивовъ французской литературы, всевозможныхъ направленій, отъ мщански-чувствительнаго до бульварно-увеселительнаго. Авторъ и здсь иллюстрируетъ его личными наблюденіями…
Что же получается въ результат?
Въ высшей степени краснорчивая разница между положеніемъ женщины у германской и латинской расъ.
Англійскій студентъ, безъ всякихъ гршныхъ мыслей, можетъ спорить съ англійской двушкой о какомъ угодно предмет. Онъ видитъ въ ней такого же противника, какъ и въ своемъ товарищ, признаетъ за ней право на собственныя политическія убжденія и, впослдствіи въ жизни, вполн серьезно будетъ относиться къ дятельности двухъ существующихъ въ настоящее время политическихъ женскихъ организацій — либеральной и консервативной*
Ничего подобнаго въ Италіи и во Франціи.
Въ этихъ странахъ среди смшанныхъ обществъ, т. е. одновременно среди мужчинъ и женщинъ, немыслимъ никакой строгій идейный разговоръ. Собесдники ни на минуту не перестаютъ чувствовать себя половыми особями, усиливаются производить впечатлніе другъ на друга, нравиться, подчеркиваютъ всякій самый отдаленный намекъ на эту цль, и въ результат вся бесда превращается въ любовный турниръ. Изъ него, конечно, можетъ и не выйти непосредственнаго практическаго послдствія, но фактъ именно тмъ и характеренъ, что обнаруживаетъ, такъ сказать, чистое художество извстной среды, прирожденную нравственную организацію.
Естественно, при такой наклонности самой природы, въ женщин нельзя видть человка. Какой бы высоты ни достигали общественныя идеи, къ какимъ бы выводамъ ни приходила наука и философія, женщина неизмнно останется — предметомъ.
Нмецъ и англичанинъ будутъ искать у своей будущей жены соотвтствія ея вкусовъ своимъ, идей, стремленій, скрпляющихъ союзъ, французъ и итальянецъ мечтаетъ только о самк. Отсюда фактъ громаднаго нравственнаго и общественнаго значенія — ревность.
Латинская любовь часто очень стремительна и искренна, но сна въ тоже время тюрьма. Потому что нельзя съ довріемъ относиться къ мыслямъ и поступкамъ существа, чей духовный уровень заране признанъ ниже человческаго и къ чьей душ собственно даже не существовало и не существуетъ серьезнаго интереса. Мужъ, итальянецъ и французъ,— говоритъ Ферреро,— готовъ отдать чорту свою душу, лишь бы знать всякую минуту мысли своей жены.
Эти страданія невдомы человку германской расы. Англичанка, независимо отъ мужа, можетъ вести переписку, имть свои личныя знакомства, и англичанинъ-мужъ посягательство на корреспонденцію своей жены счелъ бы такимъ же преступленіемъ, какъ вообще нарушеніе тайны чужихъ писемъ.
Разница идетъ дальше и затрогиваетъ глубоко общественную совсть: Всякому извстно, какова участь неврной жены во Франціи. Никакой кодексъ не можетъ искоренить національной морали — tue-la (убей ее), и присяжные почти всегда оправдываютъ убійцъ изъ ревности. Это обычный порядокъ во Франціи и въ Италіи. Оправдательные вердикты часто сопровождаются оваціями публики въ честь героя. Выпадаетъ торжество и на долю героинь, потому что общественное мнніе одинаково и въ мужскомъ и женскомъ сердц признаетъ законность ревниваго чувства.
Ничего подобнаго въ Англіи. Тамъ для судьи и для присяжныхъ убійца изъ ревности отнюдь не романтическій персонажъ, а такой же преступникъ, какъ и вс, даже худшій: мужъ, убивающій неврную жену, караетъ слабйшаго.
Вс эти мысли и факты вполн убдительны. Они не могутъ претендовать на особенную оригинальность, но заслуга автора въ яркомъ и искусномъ сопоставленіи свта и тней. Его не подкупаетъ поэзія любви, за ней онъ ясно различаетъ фонъ простого физіологическаго возбужденія. Его не обольщаетъ рыцарственный героизмъ: здсь также въ глубин скрывается зврь, теряющій голову отъ прилива крови.
Особенно любопытна связь, какую авторъ очень тонко открываетъ между напряженнымъ чувственнымъ инстинктомъ и низкимъ нравственнымъ и общественнымъ положеніемъ женщины. Именно въ глазахъ тхъ людей, кто больше всего занятъ помыслами о женщин, о любви, о поэтическомъ счасть сердца, не иметъ никакой цны человческое достоинство женщины. Чувственность и эмансипація въ благородномъ смысл слова несовмстимы, и латинская литература, почти сплошь посвященная вчно-женственному, въ теченіе цлыхъ вковъ нисколько не приподняла культурнаго уровня своихъ читателей по части женскаго вопроса, не усовершенствовала даже личныхъ отношеній мужчины къ женщин. Помимо авторскихъ доводовъ, это подтверждается новйшей судьбой высшаго женскаго образованія во Франція и особенно воззрніями французской университетской молодежи на эти образованіе.
Ферреро не хочетъ остановиться на своей параллели въ ея безспорныхъ предлахъ. Онъ, пользуясь все тмъ же мотивомъ преждевременно и чрезмрно развитой чувственности, идетъ очень далеко, желаетъ построить на немъ два цльныхъ культурныхъ типа и прослдить ихъ историческое развитіе по всмъ направленіямъ, между прочимъ, въ экономическомъ.
Несомннно громадное вліяніе на жизнь отдльной личности и цлой расы такъ называемой поэтической стороны нашего существованія. Можно съ большой точностью опредлить характеръ человка и даже отчасти предугадать его біографію на основаніи психологіи его любви, анализа его сердца. Истина,— скажи, какъ ты любишь, и я скажу, кто ты.— иметъ несомннное жизненное значеніе, и на ней построенъ въ сущности весь секретъ беллетристической талантливости поэтовъ и романистовъ.
Но у Ферреро рзко поучительны цли въ вопрос воспитанія юношества, и онъ рисуетъ чрезвычайно широкую, всеобъемлющую картину латинской расовой психологіи — одной и той же краской.
Вамъ становится жутко предъ тми выводами, какіе длаются изъ установленной facult matresse итальянца и француза. Оказывается, юноша, преждевременно и на всю жизнь поглощенный любовными вожделніями, не успваетъ пріобртать необходимйшаго условія для всякой плодотворной культурной работы — чувства долга, совстливости труда, conscieneiosit del-lavoro, sentimento del dotiere — добродтели, проникающей все существо германской расы.
Вы изумлены… Какъ! А столько героевъ, искони блестящими подвигами самоотверженія увнчивающихъ исторію Италіи и Франціи. Муціи и Коклесы вовсе не исключительныя легендарныя преданія старины тамъ, гд еще на нашей памяти совершилось быстрое превращеніе ‘географическаго термина’ въ великую державу. И чуть не каждая площадь въ каждомъ итальянскомъ и французскомъ город, часто даже едва извстномъ, кричитъ вамъ о героизм…
Да, скажетъ вамъ авторъ, о героизм, но совершенно другомъ, чмъ какой необходимъ для созиданія прочнаго общественнаго и нравственнаго порядка. Античная литература пріучила итальянца видть въ долг непремнно нчто исключительное, грандіозное, не обычную стихію будничной жизни, а подвигъ, неминуемо требующій театральной обстановки, зрителей, внковъ, апплодисментовъ, статуй.
И человкъ латинской расы вполн способенъ явиться Муціемъ, Гарибальди, народнымъ трибуномъ и военнымъ геніемъ, и въ то же время онъ съ презрніемъ отнесется къ незамтному, но отнюдь не мене, если не боле, существенному проявленію твердой воли, непоколебимой принципіальности. Разъ у него нтъ возможности подвизаться публично, на открытой сцен, онъ укорачиваетъ энергію и простую добросовстность въ работ.
Нмецъ, напр., вноситъ чувство долга ршительно во вс обязанности, какія на него возлагаетъ жизнь: отъ мелкой чиновничьей дятельности до ремесленническаго труда. Все это ниже полета латинской геніальности. Разъ — не поле битвы, не трибуна форума,— французъ и итальянецъ кое-какъ отдлывается отъ своихъ обязательствъ.
Въ результат, не мало отдльныхъ ослпительныхъ подвиговъ, множество поразительныхъ произведеній творческаго генія, и отсутствіе послдовательной жизненной работы, цльной выработки общественныхъ идеаловъ и просто даже широкаго политическаго и экономическаго развитія.
Типичная государственная форма, созданная латинской расой,— цезаризмъ. Она идетъ изъ древности, достигаетъ полнаго развитія въ эпоху возрожденія, не утратила почвы въ сознаніи хотя бы тхъ же французовъ до послднихъ дней. И это понятно. Цезаризмъ — театральное геройство, по преимуществу: съ одной стороны рукоплещущая толпа — все ея назначеніе именно въ рукоплесканіяхъ и крикахъ, съ другой — избранная личность, божество передъ стадомъ обыкновенныхъ смертныхъ.
Такова по существу вся особенно блестящая исторія Италіи, именно эпоха Возрожденія. Дйствующія лица — кондотьеры, вообще герои меча и крови, и въ то же время покровители искусствъ, какъ высшихъ украшеній своей власти. Рядомъ съ ними безправная, угнетаемая масса, безцвтный плебсъ. И въ то время, когда германская раса вырабатывала путемъ упорнаго будничнаго труда понятіе гражданина, личности нравственно и политически самодовлющей, какъ бы ни были скромны ея силы и практическія задачи, латинская раса жила героями и подвигами и до сихъ поръ не можетъ освоиться съ идеями и порядками, составляющими исконное, историческое достояніе англичанина и нмца.
Латинскіе парламенты до сихъ поръ остаются аренами для героическихъ турнировъ, итальянскій или французскій депутатъ прежде всего ораторъ для публики, артистъ, театральный боецъ, и отнюдь не государственный человкъ. Ему надо сорвать апплодисменты — это прежде всего, а потомъ уже практическій результатъ. И трудно съ большимъ презрніемъ говорить о современныхъ политическихъ дятеляхъ Италіи, чмъ говоритъ о нихъ Ферреро…
Правъ ли нашъ авторъ?
Онъ человкъ искреннихъ либеральныхъ убжденій и ни единой чертой не напоминаетъ современныхъ французскихъ академиковъ, мечтающихъ о какомъ-нибудь Людовик XIV въ боле или мене подновленномъ стил. Именно во имя прочнаго развитія политической свободы Ферреро и ополчается противъ отечественныхъ политиковъ.
И его негодованіе во многомъ справедливо.
Только что, напримръ, въ итальянскомъ сенат произошелъ такой эпизодъ.
Обсуждался очень либеральный законъ по рабочему вопросу. Вс отдльныя статьи законы, подвергнутыя именному голосованію, были приняты, но весь законъ вотировался тайной баллотировкой и былъ отвергнутъ…
Какая благодарная тема для критики парламентаризма! Но фактъ вызвалъ прежде всего возмущеніе самихъ убжденнйшихъ друзей свободы, и Ферреро, именно въ виду подобныхъ фактовъ, даетъ скорбную характеристику политическихъ талантовъ своихъ соотечественниковъ.
И все-таки онъ стремится дальше цли.
Онъ готовъ отрицать вс культурныя заслуги латинской расы. Она, несомннно, по преимуществу раса эстетики и эффекта. Но разв это такія качества, какимъ совершенно нтъ мста въ положительномъ капитал человческой цивилизаціи?
Предположите, весь міръ превратился бы въ сплошное скандинавское поселеніе, столь восхищающее автора умренностью, благоразуміемъ, вообще золотой серединой… Трудно и представить, какое бы это вышло царство удручающей скуки, духовнаго измельчанія и маразма. Всю жизнь быть благоразумнымъ съ единственной цлью сытно пость, тепло одться и солидно потолковать съ сосдомъ по тмъ же предметамъ! Всякую минуту человкъ будто бы изнывалъ отъ страха — не остаться на высот борьбы за насущный хлбъ и, какъ идеалъ, выработалъ бы изъ себя разв только честнаго мастера всякую дрянь превращать въ доходъ. Это было бы совершенное осуществленіе принципа гоголевскаго Костанжогло: не на красоту смотрите, а на пользу, и въ то же время убійствомъ человческой души и всякой радости жить.
Конечно, красота не искупаетъ своихъ благодяній, когда она эстетическая манія Нерона, чувственная оргія итальянскихъ герцоговъ. Но она неизбжно присутствуетъ всюду, гд только горитъ огонь увлеченія за великую идею. Истина не только убдительна, но и прекрасна, могуча естественной и величавой гармоніей своего содержанія, высокопоэтична по своимъ идеальнымъ цлямъ. Это не будетъ красота Венеры Милосской или Форнарины, но вдь и античный міръ зналъ двухъ богинь любви — земную, простонародную, и небесную. Въ этомъ представленіи выразилось предчувствіе несомнннаго психологическаго факта: во всякомъ идейномъ увлеченіи есть доля художественнаго восторга. Вровать въ идею — значитъ любить ее, не какъ логическій результатъ отвлеченныхъ положеній, а какъ нчто живое, какъ дйствительность для идеалиста вполн воплощенную, осязательную, т. е. дйствующую и на чувства не меньше, чмъ на умъ.
А всякій энтузіазмъ неминуемо и эффектенъ, разъ онъ осуществляется на обширной сцен. Когда Лютеръ, кажется, полная противоположность аинскимъ софистамъ и римскимъ Цицеронамъ, явился въ Лейпциг на богословскую каедру съ букетомъ цвтовъ, разв онъ не вносилъ извстной игры въ свое, по его германскому убжденію, святое дло? И разв позже Густавъ-Адольфъ, защищавшій реформацію, не уподобился въ совершенств античнымъ героямъ изъ породы Муціевъ и Деціевъ?
Нтъ. Ни красоты, ни эффекта не вытравить изъ человческой природы, не изгнать изъ человческой цивилизаціи. Идо какой степени самыя чистыя, возвышенныя истины нердко подсказываются чувствомъ прекраснаго, будь это даже чувство античнаго художника, показываетъ одно изъ замчательнйшихъ вдохновеній Платона: изобразить одинокаго идеалиста, страждущаго за свои идеи…
Эллинскому философу, конечно, совершенно чуждо представленіе о христіанскомъ мученичеств, но прочтите его лирическое разсужденіе,— въ явной поэзіи вы почувствуете великую историческую правду.
Горе отдльному человку и цлымъ народамъ, когда эстетическая способность влечетъ къ культу чистой красоты, красоты формъ, пріятнаго возбужденія и одуряющей страсти, когда Venus vulgaris совершенно замняетъ Venus coelestis, какъ это и происходитъ у чистыхъ художниковъ всевозможныхъ направленій — эстетовъ, декадентовъ, символистовъ. Но не мене фатально и увлеченіе идеей, лишенной красоты и поэтическаго свта,— тогда христіанство превращается въ инквизицію, реформація въ фанатическое пуританство, евангеліе въ Index.
И мы знаемъ, вс эти чудовища выросли на безпощадномъ отрицаніи чувства земной красоты: инквизиція — полюсъ античному построенію, пуританство — тюрьма и варварство. Не такую же трезвость мысли желаетъ нашъ авторъ противопоставить пороку латинской расы!
Нтъ. Эта раса внесла безсмертное достояніе въ цивилизацію, создала ей геніальную юность и ароматную весну, раскрыла ей радость существованія въ формахъ, какія только и могутъ быть доступны первой молодости, не отняла у нея предчувствія и боле совершеннаго счастья. Античные поэты и художники, въ минуты художественнаго восторга, поднимались до созерцанія благороднйшихъ идеаловъ. Правда, это исключительное и будто мимолетное настроеніе немногихъ избранныхъ, въ род великихъ трагиковъ Эллады или того же Платона, по недоразумнію считаемаго философомъ, а не поэтомъ и созерцателемъ. Но вдь, ни Элладой, ни Италіей не закончилась исторія человческаго духа. Сократъ говорилъ о нкоемъ демон, внутреннемъ голос, т. е. совсти, управляющей его мыслями и поступками. Это было зарей новаго міра, и, мы видимъ, она загорлась еще подъ латинской цивилизаціей, на первомъ мст среди великихъ идеалистовъ приходится поставить человка, объяснявшаго своимъ ученикамъ законы прекраснаго въ присутствіи гетеръ…
Такъ всегда переплетается въ нашемъ мір великое и будничное, идеальное и земное, и если въ частныхъ случаяхъ рядомъ можетъ встртиться гигантъ и карликъ, въ общемъ ход цивилизаціи, нтъ ни пропастей, ни чудесныхъ преобразованій.
Очевидно, итальянскій ученый поддался тацитовскому настроенію и нарисовалъ ненаучную картину. Но это же настроеніе заставило его особенно внимательно вглядться въ чужую культуру и допытаться положительной истины тамъ, гд его соотечественникамъ представляется сплошная смута отвлеченностей и несообразностей.
Прежде всего, въ высшей степени удачна характеристика германской соціалъ-демократіи. Ферреро умлъ напасть на центральный нервъ великаго движенія и объяснить его съ образцовой ясностью и широтой взгляда.
Прежде всего у автора эффектна картина современнаго общественнаго и политическаго положенія Германіи. Она создана объединеніемъ, бисмаркизмонъ по преимуществу, и коренится на роковомъ противорчіи, внесенномъ въ германскую исторію эпохой, объединенія.
Эпоха, преимущественно подъ вліяніемъ Бисмарка — воинственная. Объединеніе куплено цной цлаго ряда войнъ и побдъ. Но он, по мннію автора, мене всего соотвтствуютъ національному характеру нмцевъ,— народа миролюбиваго, спокойнаго и совершенно не азартнаго на подвиги желза и крови. Бисмаркъ могъ опереться только на юнкерство, единственный классъ, имющій за собой рыцарскія воинственныя преданія. Остальная нація пошла за великимъ дятелемъ, увлеченная его геніемъ и громадной творческой силой.
Объединеніе совершилось при помощи оружія. Но новое государство можетъ ещё, пожалуй, возникнуть путемъ войны, но отнюдь не существовать,— для его развитія требуются нравственныя и экономическія основы. А эти основы представляются не юнкерствомъ, а бюргерами, и германскому правительству непосредственно за объединеніемъ пришлось сосредоточить вниманіе именно на судьб этой общественной силы: юнкерство фатально отступало на задній планъ. Нкоторыя мры правительства, особенно торговые трактаты, явно подрывали интересы землевладльцевъ-феодаловъ. Но въ то же время они, особенно въ Пруссіи, удерживали за собой не мало старыхъ привилегій, въ род преимущественнаго права на административные и военные посты.
Отсюда непримиримое противорчіе въ положеніи гражданскаго и дворянскаго класса, созданное возникновеніемъ имперія. Въ результат — юнкерство, но имя оскорбленныхъ сословныхъ интересовъ, не отступило предъ оппозиціей правительству. Юнкеръ, по самому своему существу обязанный быть консерваторомъ, въ современной Германіи часто явно идетъ противъ короны и тайно вступаетъ въ связи даже съ соціалъ-демократіей. Только отъ высокопоставленнаго юнкерства могутъ исходить и дйствительно исходятъ скандальные документы на счетъ двора или высшей администраціи, печатаемые время отъ времени на столбцахъ соціалъ-демократическихъ газетъ.
Не мене любопытна и политическая роль нмецкаго католичества.
Оно также по духу и по исторіи консервативно, но объединенная Германія создана прусской державой, и Бисмаркъ Kulturkampf призналъ одной изъ главнйшихъ задачъ своей внутренней политики. Въ результат — центръ германскаго рейхстага, т. е. католическая партія,— оппозиція и самая послдовательная. Именно благодаря центру въ 1895 году не прошелъ исключительный законъ противъ соціалъ-демократіи.
Эта смута въ политическихъ отношеніяхъ партій, путаница между ихъ историческими преданіями и условіями современности отражается и на политик правительства. Ему безпрестанно приходится считаться съ самыми разнообразными идейными и фактическими комбинаціями среди партій. Пока могучая власть Бисмарка ломала или подавляла препятствія и разрубала узлы, во внутренней политик Германіи было извстное единство, а теперь царствуетъ Zig-zag-kurs, наглядное отраженіе общей политической путаницы.
Но при такихъ условіяхъ благодарнйшая роль наблюдателя — критика. Какъ разъ противорчія, непослдовательность, оппортюнизмъ — желанная пища для критическаго ума во всхъ областяхъ мысли и дятельности. Эту роль и взялъ на себя соціалъ-демократизмъ. Не ее только, но она по преимуществу составляетъ его нравственную и парламентскую силу.
Нтъ ни одной партіи, которой соціалъ-демократизмъ не могъ бы сразить желзной логикой. Возьмемъ дв, особенно шумныя и самонадянныя.
Юнкерство гордится монархическими традиціями, но разъ доходы съ rura paterna подвергаются опасности, юнкеръ готовъ кричать: спасеніе въ соціалъ-демократіи!
Антисемитизмъ драпируется въ демагогическую тогу: евреи эксплуатируютъ народъ и должны быть уничтожены… Хорошо, отвчаетъ на это соціалъ-демократъ, только помните, еврей эксплуатируетъ народъ не потому, что онъ еврей и принялъ обрзаніе, а потому, что онъ капиталистъ и владетъ деньгами и орудіями производства.
Въ результат, вс партіи, одинаково уничтожаемыя соціалъ-демократической критикой, прибгаютъ къ ея услугамъ въ борьб между собой и съ правительствомъ. Выборы въ германскій рейхстагъ представляютъ часто оригинальнйшія зрлища. Положимъ, избирателю центра надлежитъ выбрать между кандидатомъ націоналъ-либераловъ и соціалъ-демократовъ,— онъ подаетъ голосъ за послдняго. Націоналъ-либералы партія благонамренная, лицемрная и робкая, а соціалъ-демократъ завдомо явится новымъ подспорьемъ въ нескончаемыхъ счетахъ центра съ правительствомъ.
Также будетъ разсуждать въ подобномъ положеніи и свободомыслящій противъ кандидата націоналъ-либерала, католика или антисемита, объ юнкер нечего и говорить. Въ результат, соціалъ-демократія логически явилась какимъ-то оффиціальнымъ представительствомъ всхъ германскихъ критическихъ направленій въ политик. Отсюда ея успхъ на выборахъ даже тамъ, гд ей приходится считаться съ консервативнйшими по существу общественными элементами.
Но это не единственная причина успха. Ея достаточно было бы для парламентской борьбы, но собственно на народъ она могла имть только ограниченное вліяніе и, конечно, не завоевала бы соціалъ-демократіи въ теченіе нсколькихъ лтъ милліоновъ приверженцевъ.
Существуетъ другая сторона дла, положительная, т. е. извстный политическій и общественный символъ, подлежащій осуществленію.
Соціалъ-демократія считаетъ этотъ символъ научнымъ, т. е. непосредственнымъ выводомъ современныхъ экономическихъ наукъ.
Здсь самый слабый пунктъ могущественной партіи. Возможна ли вообще безусловно научная программа будущаго въ соціальныхъ вопросахъ? Объ этомъ человчество мечтаетъ очень давно, въ новое время, по крайней мр, съ эпохи возрожденія реформаціи. Мечтанія современной соціалъ-демократіи прямое наслдство многочисленныхъ соціальныхъ религій XIX вка, въ род сенъ-симонизма. Фактъ, что первоучителемъ соціализма считается Марксъ, не важенъ, на сколько вопросъ идетъ о самой сущности соціалъ-демократическихъ задачъ. Безчисленное число разъ указывалось, на какой ограниченной экономической почв возникли обобщенія Маркса, до какой степени изученная имъ исторія англійскихъ экономическихъ отношеній мало приложима къ другимъ культурнымъ государствамъ, и, слдовательно, выводы, сдланные на основаніи этой исторіи, имютъ только временное и мстное значеніе. Но и это не существенно.
Выше всего вопросъ о самой возможности научнаго построенія общества, т. е. о логической и исторической убдительности преобразовательной соціальной программы. Отрицательный отвть очень простъ, но въ данномъ случа простота оказалась далеко не для всхъ внушительной.
Въ настоящее время врядъ ли найдется смльчакъ, раздляющій вздорное представленіе тэновской школы, будто явленія нравственнаго порядка можно анализировать съ такой же точностью, какъ химическія вещества и желудочный сокъ. Соціалъ-демократы слишкомъ опытные дятели и серьезные мыслители, чтобы бросаться лицомъ въ грязь. Но и для нихъ существуетъ научная истина въ соціальныхъ идеалахъ,— истина, установленная въ настоящемъ для будущаго.
Что за этой истиной нтъ безусловной силы, доказываютъ вчныя укоризны со стороны Бисмарка по адресу соціалъ-демократовъ, въ слабости и туманности ихъ положительныхъ идеаловъ, въ ихъ исключительномъ пристрастіи къ критик.
Укоризны не могли бы повторяться изъ года въ годъ, еслибы дйствительное положеніе дла не давало основаній, если бы соціалъ-демократія могла разъ навсегда заставитъ замолчать протовника.
Этого не произошло, и научность соціалъ демократической программы остается партійной научностью, это значитъ въ сильной степени — врой и религіей.
Отъ этого программа не теряетъ своего достоинства, такова судьба всхъ программъ общественнаго и нравственнаго характера. Но соціалъ-демократы недостатокъ логической убдительности своихъ идей восполняютъ именно той силой, какая необходима вр и религіи,— чрезвычайно искусной пропагандой и единственнымъ въ своемъ род партійнымъ порядкомъ.
Ферреро говорить, что итальянское королевство могло бы позавидовать стройности соціалъ-демократической организаціи.
Прежде всего партія устранила, по возможности, запросы къ личному героизму членовъ. Быть соціалъ-демократомъ представляетъ извстную опасность, но партія постаралась возмстить ее самыми осязательными выгодами и наряду съ рискомъ выдвинуть явный практическій разсчетъ. Una eccdente speculasione egoistica, выражается авторъ о положеніи соціалъ-демократа въ своей партіи. Выраженіе, можетъ быть, преувеличенное, но въ немъ громадная доля правды.
Партія — цлое государство, съ министерствами, съ администраціей, съ благотворительностью и съ возможно пристальнымъ попеченіемъ о каждомъ изъ своихъ членовъ. Вс мста въ этомъ государств при редакціяхъ, книжныхъ магазинахъ, всякаго рода финансовыхъ учрежденіяхъ, платныя и заняты рабочими. Личный талантъ находитъ достойную оцнку, и не мало примровъ, когда редакторами газетъ становятся т же рабочіе, а особенно талантливые попадаютъ въ рейхстагъ.
И всми этими благами рабочій обязанъ не отдльной личности, не хозяину и начальнику, а партіи. Онъ нравственно свободенъ, его личное достоинство не подвергается искусамъ. Авторъ восторженно описываетъ редакцію соціалъ-демократическаго органа: одинъ изъ рдчайшихъ примровъ въ новомъ обществ — труда напряженнаго, свободнаго и добровольнаго!..
И труда не во имя эффектнаго героизма, а во имя принципа и долга.
Соціалъ-демократическая организація, возникшая именно въ Германіи, является однимъ изъ нравственныхъ плодовъ основного германскаго чувства во всякой даже незамтной работ. Здсь принципъ, совсть — сильне всякихъ театральныхъ успховъ, раздражающихъ воображеніе итальянца или француза. И пусть стремленія соціалъ-демократіи будутъ только извстнымъ временнымъ міросозерцаніемъ, полунаучнымъ, полуфилософскимъ, отчасти даже религіознымъ. Важна упорная культурная работа націи ради послдовательнаго общественнаго прогресса.
Авторъ не думаетъ, чтобы изъ Германіи вышло ршеніе великихъ современныхъ задачъ. Назначеніе нмцевъ — быть цементомъ гражданскаго развитія для другихъ народовъ. Они — колонизаторы, не путемъ вооруженныхъ захватовъ, а мирнаго разсянія по всему культурному міру. Всюду, гд ни появляется внецъ, вмст съ нимъ водворяется идея принципіальной, гражданской и цивилизаторской работы. Это — сила, упрочивающая порядокъ и общественность.
Роль опять не героическая, но у потомка героической расы она изображена съ глубокимъ сочувствіемъ. И на этотъ разъ жгучее пресыщеніе героизмомъ и эстетикой не лишаетъ авторскую рчь ни исторической врности, ни трогательной искренности.
Но гд же герои будущаго? Герои не въ античномъ смысл, а какъ апостолы новыхъ всеумиротворяющихъ, нравственныхъ и общественныхъ идеаловъ, творцы духовной и жизненной гармоніи, столь жадно искомой человчествомъ?
Мы не слышимъ положительнаго отвта, но предъ нами обширная глава книги, озаглавленная Москва.
Дло идетъ о томъ, какъ умираетъ русскій человкъ и вообще, какъ относится къ смерти.
Трудно представить, какое впечатлніе производить на итальянца спокойное отношеніе русскаго къ своей кончин и сдержанное горе при смерти близкихъ.
Авторъ считаетъ необходимымъ подробно разсказать неслыханное происшествіе: русскій молодой профессоръ явился на вечеръ къ знакомымъ въ день кончины своего отца.
Это единственный фактъ, описываемый авторомъ изъ жизни русской интеллигенціи.
Ферреро былъ прямо сраженъ. Онъ, не отрывая глазъ и навостривъ уши, слдилъ за выраженіемъ лица гостя, его жестами, оттнками его голоса и кончилъ тмъ, что написалъ въ своей книг рядъ лирическихъ строкъ объ оригинальной скорби, не проявляющейся извн, ни въ крикахъ, ни въ отчаяніи, затаенной въ сердц, но тмъ боле прочной и искренней. Такъ, въ ндрахъ земли перегораютъ гигантскія деревья безъ огня и дыма, а въ результат — вка спустя человкъ находитъ колоссальные запасы угля…
Фактъ заинтересовалъ путешественника, потому что онъ свидтельствуетъ о цломъ міросозерцаніи, невдомомъ европейцу.
Это спокойствіе въ виду смерти не буддизмъ, потому что оно не убиваетъ практической энергіи и не доказываетъ отвращенія къ жизни. Русскіе дятельны и любятъ жизнь. Ихъ резиньяція не пессимизмъ, а, по мннію автора,— высшая философская истина, добытая только не путемъ анализа, а подсказанная инстинктомъ.
Вопросъ этотъ принадлежитъ къ области высшей мудрости: умть самоотрекаться, когда страданія и конецъ неизбжны. Эте истинное мужество, способное устремлять людей на великія опасности, сохраняется только у расъ свжихъ, нравственно-энергичныхъ.
Старыя расы или доживаютъ до полнаго презрнія къ жизни: такъ было въ эпоху римскаго упадка,— или душевно мельчаютъ, слишкомъ привязываются къ наслажденіямъ, къ самому процессу существованія: въ такомъ положеніи теперь латинскіе народы. У нихъ нтъ больше энергіи, настолько захватывающей, чтобы пойти равнодушно на смерть, и нтъ, слдовательно, силъ на великія дла.
Будущее принадлежитъ тмъ, кто одновременно съ любовью къ жизни не утратилъ способности самоотверженія.
Къ сожалнію, разсужденія автора слишкомъ теоретичны. Мы бы желали видть фактическія данныя, подтверждающія его высокое толкованіе русской резиньяціи. Правда, онъ касается мимоходомъ кое-какихъ фактовъ, но только мимоходомъ. Между тмъ, для насъ было бы существенно любопытно слышать доказательства, что способность русскаго человка, преимущественно изъ народа, умирать терпливо и спокойно сулитъ въ будущемъ великія дла…
У автора, несомннно, много доброй воли. Большая честь его безпристрастію — сопоставленіе непосредственной религіозности русскаго съ разсчетливыми животными суевріями неаполитанца. Но та же добрая воля снова приводитъ его къ выводамъ, для русскаго читателя опять, по меньшей мр, поспшнымъ.
Посвятивъ нсколько восторженныхъ страницъ мудрой резиньяціи русскаго народа, Ферреро открываетъ цлую калифорнію экономическихъ идеаловъ въ русской артели.
Въ этомъ явленіи онъ опять видитъ внушеніе инстинкта, предвосхитившее вс завоеванія соціальной науки. Артель — самая совершенная форма коопераціи, какую только можетъ представить европейская мысль.
Откуда она у русскихъ?
Помимо благодтельнаго инстинкта, авторъ приводитъ и другой источникъ, совершенно не вяжущійся съ первымъ и уже окончательно не оправдываемый дйствительностью.
Прежде всего Ферреро устанавливаетъ ‘законъ’ весьма сомнительнаго качества: будто народы, усвоивающіе цивилизацію, совершаютъ тмъ боле быстрый путь прогресса, чмъ дальше они были отъ высшей точки современнаго просвщенія. Напримръ, мелкіе города скоре обзаводятся электрическимъ освщеніемъ, чмъ крупные: отъ керосиноваго освщенія проще перейти къ какому угодно, чмъ отъ сложной газовой системы къ электрической. Такъ и въ общихъ вопросахъ прогресса.
Сравненіе очень находчивое, но, какъ и всегда, мало полееное истин. Даже если бы Россія или Японія и освтились сплошь электричествомъ, покрылись самыми усовершенствованными путями сообщенія, это не значило бы, что он опередили цивилизаціей вс другія страны. Желзныя дороги не помшали Японіи выказать боле чмъ первобытное варварство въ войн съ Китаемъ, фабрики и заводы не препятствуютъ нашему отечеству ‘не знать алфавита’.
То же самое и относительно артели.
Послушать автора, это ршительное противоядіе противъ золъ капитализма, величайшая надежда и оплотъ Россіи противъ пролетаріата. Артель, будто бы, отнимаетъ почву у капиталистической эксплуатаціи, создаетъ совершеннйшую форму ассоціаціи труда и продукта и свидтельствуетъ о врномъ разршеніи экономическаго вопроса, безъ научныхъ изслдованій и практическихъ затрудненій.
Мало этого. Авторъ длаетъ открытіе, поразительное не только для русскихъ, но и для всякихъ другихъ читателей. Артель, будто бы, доказываетъ исключительную самодятельность русскаго народа, жизненную энергію отдльныхъ личностей среди массы. Этими достоинствами не обладаютъ большія европейскія націи. Въ результат, Россія представитъ другой типъ экономической исторіи, чмъ, напримръ, Англія.
О результат возможенъ споръ, но пожеланія явно навяны настроеніемъ. Боле близкое знакомство съ дйствительностью уберегло бы путешественника отъ лирическаго сравненія русскихь мужиковъ съ пастырями: они, блуждая въ пустын, не вдая и не желая — нашли въ песк залежи золота, изъ-за котораго лся городовъ изнываютъ въ лихорадочномъ труд…
Да, и лихорадочный трудъ всегда будетъ удломъ и горожанъ, и пастырей, если только ихъ, назначеніемъ и цлью дйствительно будетъ цивилизація, а не самоотреченіе. Авторъ незамтно впадаетъ въ противорчіе съ самимъ собой, только что отдавъ справедливость принципіальному труду и дятельному чувству долга германцевъ, онъ усиливается воспть инстинкты и резиньяцію.
Но снова повторяемъ, относительно Россіи намъ трудно искать поучительныхъ свдній и мыслей у западноевропейскихъ писателей, даже до послднихъ дней. Достаточно, если у писателя искреннее желаніе знать истину и вдумчивое отношеніе къ вопросу. Какой требуется пройти путь самообученія въ русской исторіи и въ язык, чтобы только приступить къ наблюденіямъ надъ русской жизнью! Пока это еще героическій подвигъ, и мы не въ прав его требовать отъ автора впечатлній.
Во всхъ другихъ предметахъ, кром Россіи, впечатлнія — не соотвтствующее наименованіе для книги Ферреро. Она полна свжей мысли, проникнута глубокой врой въ цивилизацію и общественный прогрессъ. Эта вра и заставила автора на свер искать отвтовъ на неудовлетворенныя думы и обманутыя надежды. Поиски привели автора къ увлеченіямъ и, можетъ быть, ошибкамъ, но заставили его дать рядъ блестящихъ культурныхъ картинъ. Этимъ объясняется успхъ книги даже въ Италіи, не смотря на мене всего патріотическое изображеніе ‘латинской расы’. Можно пожалть, что Юная Европа по языку малодоступна русской публик.
Римъ, іюль 1897 года.