ИЗЪ ЗАПАДНОЙ КУЛЬТУРЫ.
ИЗЪ ЗАПАДНОЙ КУЛЬТУРЫ.
La France d’aprè,s les cahiers de 1789. par Edme Champion. Pards, 1897.
II.
III.
IV.
Ив. Ивановъ.
‘Міръ Божій’, No 11, 1897
Из западной культуры, Иванов Иван Иванович, Год: 1898
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Мы намрены вести рчь о предмет, занимающемъ весьма странное положеніе въ кругу культурныхъ интересовъ такъ называемой большой публики. Предметъ неразрывно связанъ съ великимъ историческимъ явленіемъ, извстнымъ всякому боле или мене образованному человку, съ французской революціей, и по существу связанъ настолько тсно, какъ, напримръ, умозаключеніе силлогизма съ его посылками. И все-таки, при всей популярности умозаключенія, посылки на этотъ разъ остаются для громаднаго большинства не только неясными, а просто недоступными.
Мы говоримъ о документахъ, носящихъ крайне блдное и не-краснорчивое наименованіе cahiers, тетрадей.
Такое значеніе документовъ могло быть создано только совершенно исключительными обстоятельствами, при какихъ они возникли. Государь, въ теченіе вковъ не слыхавшій голоса своего народа, обратился къ этому самому народу за совтами, за помощью въ виду грозящей государственной катастрофы. Онъ желалъ слышать желанія и мннія не только сильныхъ и просвщенныхъ, но даже ‘обывателей захолустныхъ и почти неизвстныхъ мстностей’. Такъ выражался правительственный указъ, сопровождая приглашеніе крайне чувствительными истинно отеческими изліяніями монарха по адресу послднихъ подданныхъ.
И подданные откликнулись съ чрезвычайной стремительностью, какъ и слдовало ожидать. Къ трону со всхъ краевъ страны полились годами накипвшія слезы и вками наболвшія боли. Милостивыя слова короля упали на истомленныя сердца, будто влага на сожженную почву, и заговорили даже т, кто въ теченіе всей жизни только разв нечленораздльными звуками выражалъ непосредственные порывы гнва и обиды. Король хотлъ искренности и доврчивости и получилъ ихъ сторицею.
‘Дти’ не находили словъ достойно наименовать своего августйшаго благодтеля. Онъ — ‘возродитель націи’, ‘отецъ отечества’, ‘соревнователь Карла Великаго’, Людовикъ — французскій по преимуществу. Вся страна должна покрыться монументами и статуями въ честь его, въ бднйшихъ деревняхъ будутъ посажены заповдныя деревья имени Людовика XVI… Это по истин праздникъ чувства, наивный, но глубоко искренній и трогательный.
Въ такомъ настроеніи французы писали свои cahiers. Но за настроеніемъ слдовало и дло: государь требовалъ отчета о положеніи своихъ подданныхъ, и ему данъ былъ отчетъ, подробностями, житейскимъ смысломъ, обстоятельностью и, главное, фактической правдой превосходившій все, что могла бы представить самая идеальная коммиссія чиновныхъ изслдователей.
Разв это не оригинальнйшее произведеніе если не государственнаго ума, то всесторонней практической мудрости?
И какая картина развернулась на этихъ свиткахъ! Отъ столицы до Богомъ и людьми забытой деревушки — вся страна на вки вписала сюда исторію своего бытія, оцнила своихъ правителей, свои законы, подписала приговоръ своему благоденствію и мирному житію.
И все это произошло наканун великаго переворота, страшнаго кроваваго ниспроверженія стараго порядка, и глубокаго преобразованія всего строя національной жизни. Никто изъ авторовъ тетрадей не ждалъ грозы и еще мене грезилъ кровью. Революція нависла надъ страной, будто лтняя туча, едва успвъ закрыть ослпительное солнце идиллическихъ чувствъ и блаженныхъ упованій. И катастрофа оказалась на столько сильной, что не только современники, но даже отдаленное потомство все еще не можетъ отдать спокойнаго отчета въ смысл стихійнаго разгрома и мечется между двумя полюсами — лирической легендой и фантастическимъ пасквилемъ.
Казалось бы, ни то, ни другое отношеніе не иметъ ни малйшаго права на существованіе. Сильныя чувства еще мыслимы когда вопросъ идетъ о дйствіяхъ отдльной личности или партіи, но можно ли впадать въ паосъ по поводу мірового историческаго явленія? Вдь оно, несомннно, вн человческой воли, какъ силы независимо творческой и направляющей. Рядомъ съ талантами и страстями людей здсь дйствуетъ нчто, никмъ въ данную минуту не подготовленное и не предусмотрнное, разршается давно назрвшій процессъ и въ этомъ движеніи часто самонадянйшіе герои въ сущности оказываются пассивными орудіями не поставленныхъ и даже не созваннымъ ими цлей.
И именно, къ французской революціи этотъ законъ, повидимому, боле всего приложимъ по самой внезапности катастрофы, по ея стремительной и всеобъемлющей мощи. Но человческому уму трудно подняться до безличнаго и безстрастнаго суда.
Въ результат, революція попала на скамью подсудимыхъ я не покидаетъ ея до послднихъ дней.
Такъ именно поступилъ съ революціей Тэнъ, по злополучнйшей ироніи судьбы стяжавшій имя историка и ученаго.
Но какъ же, спросите цы, возможно такое недоразумніе, когда сама Франція наканун революціи подробнйшимъ образомъ изобразила свое политическое, нравственное и экономическое положеніе? Вдь историку слдуетъ только изучить это. описаніе и прикинуть его черты къ позднйшимъ событіямъ: приложимы ли здсь понятія причинъ и слдствій? Это настоятельнйшій и азбучно обязательный вопросъ, при томъ отнюдь не сложный и не двусмысленный.
Его именно и миновалъ историкъ. Онъ предпочелъ перечитать цлыя библіотеки мемуаровъ, извлечь оттуда бездну анекдотовъ и сплетней, пересмотрть архивы всевозможныхъ административныхъ мстъ и донесенія оффиціальныхъ лицъ, но какъ разъ голосъ самой націи не удостоился его вниманія. Онъ вообразилъ видть боле врную картину дореволюціонной Франціи въ зеркал какого-нибудь салоннаго франта, полицейскаго агента, благородной искательницы приключеній, чмъ въ подлинныхъ рчахъ горожанъ, крестьянъ и лучшихъ свидтелей своего времени. Даже его источники безпрестанно твердили ему, что cahiers выражаютъ мысли и чувства ‘людей честныхъ и просвщенныхъ’, слдовательно, должны быть оцнены раньше всхъ тайныхъ и явныхъ оффиціальныхъ и частныхъ бумагъ {Malouet, Mmoires. Paris. 1868, I, 330.}.
Но нагляднйшее обязательство оказалось невыполненнымъ, взамнъ его дана была полная свобода сомнительнымъ литературнымъ жанрамъ, въ род памфлета, каррикатуры, сарказма и замаскированной клеветы.
И все-таки Тэмъ усплъ прославиться и его книги о революціи попали даже въ авторитетныя руководства у кое-какихъ профессоровъ.
Съ тхъ поръ прошло не мало времени, а между тмъ вопросъ почти не двинулся впередъ. Французское правительство, несомннно культурное, дружественное всяческимъ научнымъ и просвтительнымъ начинаніямъ, расходующее не мало средствъ на ученыя изданія и сборники документовъ, относительно cahiers почти ничего не сдлало.
До сихъ поръ издано семь томовъ, изъ нихъ небольшая часть перваго и слдующіе пять представляютъ перепечатку тетрадей, седьмой томъ наполненъ указателемъ. Въ общемъ это лишь малая доля всхъ инструкцій, проектовъ и челобитныхъ, отправленныхъ Франціей въ генеральные штаты. Въ сборник меньше всего какъ разъ самыхъ любопытныхъ и поучительныхъ посланій отъ деревень. Потомъ существуетъ нсколько частныхъ и провинціальныхъ изданій, сдланныхъ небрежно, наскоро, такъ же, какъ и главное оффиціальное изданіе. Достаточно сказать, что французскіе архивы даже не владютъ всмъ количествомъ тетрадей: нкоторыя — и опять-таки изъ самыхъ важныхъ — находятся въ Британскомъ музе. Въ такомъ положеніи основной первоисточникъ революціонной исторіи.
Становится понятнымъ интересъ, вызываемый у насъ какой бы то ни было новой работой по столь, можно сказать, преступно заброшенному предмету.
Небольшая книга Шампіона не представляетъ ничего поразительнаго и вообще замчательнаго. Существенная заслуга автора, что онъ лишній разъ напоминаетъ о громадномъ пробл въ новой исторической наук. Но предметъ самъ по себ до такой степени значителенъ и изобиленъ новыми и краснорчивыми выводами, что всякая обработка его даетъ непремнно самые плодотворные результаты.
Авторъ не задавался широкими оригинальными цлями. Онъ хотлъ собрать боле или мене полныя свднія для характеристики дореволюціонной Франціи.
Мы больше были бы обязаны автору, если бы онъ просто издалъ нсколько неизвстныхъ до сихъ поръ cahiers. Теперь же крайне трудно опредлить, что составляетъ личный вкладъ историка. Большинство его ссылокъ все-таки направлено на парламентскіе архивы, т. е. на оффиціальное изданіе тетрадей. Мы можемъ даже сказать, что эти ссылки далеко не всегда полны и тщательны: авторъ слишкомъ съуживаетъ рамки и подчасъ даетъ мсто только крайне незначительному матеріалу.
Мы дополнимъ недосказанное и, насколько возможно, воспользуемся существеннйшими свидтельствами замчательныхъ документовъ не только о фактическомъ положеніи страны наканун революціи, но, что, пожалуй, еще поучительне, о планахъ и идеалахъ націи наканун ея перехода въ новую эпоху.
Для Тэна бунтовщики заняли мсто преобразователей.
На этой картин построена вся ‘ученая’ работа Тэна, и эта идея моментальнаго умопомшательства цлой страны исчерпываетъ всю его политическую философію.
‘Непонятно,— отвчаетъ на его краснорчіе нашъ авторъ,— какъ можно говорить подобнымъ языкомъ, если только предварительно перелистать первые томы Парламентскихъ архивовъ, хотя бы въ теченіе нсколькихъ минутъ’.
Эти томы прежде всего чуть не на каждой страниц будутъ кричать объ одномъ и томъ же факт: Франція Людовика XVI не имла никакого государственнаго порядка, генеральнымъ штатамъ ршительно нечею было преобразовывать и исправлять, такъ какъ хаосъ и анархія — нчто, совершенно неподлежащее частичнымъ поправкамъ. А именно, какъ анархію, Франція изображала свой внутренній строй, часто описывая совершенно невроятные факты всяческой смуты, произвола и безнадежнаго политическаго разложенія государства.
Дворянство одной провинціи въ четырехъ словахъ дало точное представленіе объ экономическомъ состояніи страны: Bette enorme — crdit nul, т. e. громадный долгъ и никакого кредита. Именно этотъ фактъ и заставилъ правительство обратиться къ народу: причина и слдствіе достаточно краснорчиво свидтельствовали, какой могъ быть порядокъ при подобномъ финансовомъ положеніи королевства?
Но этого мало.
Инструкціи всхъ трехъ сословій неистощимы въ удручающихъ примрахъ повсемстной путаницы, безначалія и вопіющихъ нелпостей.
Можетъ ли государство считаться упорядоченнымъ, гд нтъ ни опредленныхъ для всей страны обязательныхъ законовъ, гд административныя и финансовыя подраздленія территоріи неизвстны самимъ агентамъ правительства, гд не существуетъ единообразной администраціи часто въ одной и той же деревн, гд правительство не знаетъ цифры населенія, гд на каждомъ шагу у центральной власти является конкуррентъ по части всякаго рода взиманій — въ лиц феодальнаго владтеля, служителя церкви, откупщика, просто разбогатвшаго афериста, стяжавшаго себ дворянскій гербъ за единовременный взносъ, гд, наконецъ, священнйшая функція правительства — правосудіе — находится на откупу.
Мы могли бы составить еще боле длинный періодъ и всетаки не исчерпали бы всей бездны неправдъ и уродствъ, царившихъ вками надъ несчастной страной.
Можно совершенно серьезно задать вопросъ, что длало французское правительство, если не считать войнъ и придворныхъ празднествъ? Правда, оно по временамъ будто просыпалось и давало довольно основательныя распоряженія. Но вс добрыя начинанія, даже санкціонированныя королемъ, пропадали безслдно, перетирались въ прахъ и пыль въ колесахъ ржавой рутины и и неизлчимаго произвола тьмы низшихъ властителей.
Если изучать старую французскую исторію по канцелярскимъ бумагамъ, какъ это длалъ Тэнъ и даже Токвиль, можно получить совершенно превратную картину. Канцеляріи сообщатъ о многочисленныхъ реформахъ, какъ совершившихся фактахъ, въ дйствительности реформы продолжали оставаться прекрасными, во невыполнимыми проектами благонамренной власти. Это засвидтельствуютъ инструкціи избирателей генеральнымъ штатамъ, и безъ этого единственнаго свидтельства подлинная правда королевскаго режима такъ бы и потонула въ омут разныхъ циркуляровъ, донесеній, отчетовъ и прочихъ чиновничьихъ измышленій.
Вообще указамъ короля повиновался кто захотлъ. Нтъ ничего комичне и неправдоподобне представленія именно о королевскомъ деспотизм въ дореволюціонной Франціи. Напротивъ, именно монархъ и являлся самымъ безсильнымъ, можно сказать, платоническимъ представителемъ власти.
Она практиковалась по мелочамъ министрами, интендантами и всми, кого облекалъ казенный мундиръ, и практиковалась такъ, какъ только и возможно при анархическомъ состояніи государства.
Cahiers такъ характеризуетъ этотъ предметъ,
‘Нтъ ни одного министерства и въ каждомъ министерств нтъ ни одной канцеляріи, которыя бы не вели дла на манеръ совершенно независимой державы, состоящей въ войн со всми опальными и считающей просто своей частной добычей всякую власть и всякій доходъ, какой только она можетъ извлечь за свой счетъ. Ни у кого нтъ и мысли о томъ, что существуетъ одно государство, одинъ король, одно отечество, и что все должно быть подчинено ихъ интересамъ. А если кто и осмливается обнаружить подобное представленіе, его сейчасъ объявляютъ мечтателемъ, философомъ’.
Инструкціи часто умоляютъ короля о тхъ реформахъ, какія, не даннымъ оффиціальнаго законодательства, считались давно приведенными въ жизнь. Печальне всего, что такая судьба постигала не только административныя распоряженія правительства, но и его мропріятія по пути народнаго просвщенія.
Существовали указы объ учрежденіи начальныхъ школъ по псмъ приходамъ еще съ конца XVII-го вка. Повторялись они и позже,— и всетаки современникамъ 89-го года приходилось жаловаться на недостатокъ школъ во всемъ государств!
Такъ управлялась Франція!
Отдльныя провинціи припоминаютъ, что они когда-то составляли независимыя политическія единицы. Провансъ готовъ именовать французскаго короля графомъ Прованскимъ, Наварра требуетъ права чеканить монету и говорить о себ, какъ о ‘королевств’, Беарнъ именуетъ себя ‘отдльной державой’. Не мало и другихъ.
Очевидно, въ теченіе цлыхъ вковъ короли, царствовавшіе изъ Парижа, не съумли создать единаго государства,— единаго по національному чувству и политическимъ стремленіямъ. Задолго до революціонной смуты страна глухо кипла всевозможнымъ недовольствомъ. мучилась въ безъисходныхъ недоразумніяхъ, въ неоправданныхъ надеждахъ, среди старинныхъ попранныхъ и ничмъ не возмщенныхъ правъ.
Нашъ авторъ указываетъ, сколько наивности проявилъ даже такой добросовстный изслдователь, какъ Токвиль, съ искреннимъ довріемъ и съ бенедиктинскимъ терпніемъ перечитавшій груды интендантскихъ отчетовъ и всякихъ другихъ административныхъ документовъ.
Они нердко составлялись съ такой же основательностью, какъ, напримръ, крестьянами опредляются разстоянія по проселочнымъ дорогамъ или импровизированными статистиками фабрикуются свднія о какихъ угодно явленіяхъ народной жизни.
Это касается одинаково экономическихъ фактовъ и основныхъ порядковъ мстнаго управленія.
Cahiers безпрестанно уличаютъ правительство въ его ошибкахъ по счисленію налоговъ, въ невдніи количества земли и населенія отдльныхъ провинцій, при чемъ часто самыя незначительныя и легко измряемыя мстности являлись совершенно неузнаваемыми въ оффиціальныхъ отчетахъ.
Все дло производилось, очевидно, по догадк, на глазъ, по мимолетному вдохновенію, и никого не безпокоила эта изъ года въ годъ нароставшая бездна подлоговъ и нелпостей, за исключеніемъ только непосредственныхъ жертвъ чиновничьяго легкомыслія. Вплоть до революціи даже населеніе многихъ городовъ ‘доставляло для правительства тайну. Легко представить, какъ распредлялись налоги, какъ вообще осуществлялось возможное благоустройство и правда законовъ и государственнаго порядка!
И такъ везд и во всемъ.
Токвиль совершенно извратилъ дйствительное политическое положеніе нкоторыхъ мстностей — на основаніи лживыхъ административныхъ донесеній. Историкъ вообразилъ, напримръ, что Лангдокъ наслаждался полнымъ самоуправленіемъ, мстная провинціальная жизнь развивалась вн насильственныхъ врывательствъ администраціи, мстные штаты собирались и обсуждали свои дла безъ участія правительственныхъ агентовъ.
Картина умилительная, но совершенно опровергаемая инструкціями лангдокскаго населенія. Оно безусловно недовольно своими штатами, оно даже требуетъ ихъ уничтоженія, и по очень простой причин: лангдокское самоуправленіе — пустой призракъ, игрушка въ рукахъ ‘королевской коммиссіи’, члены штатовъ — просто правительственные коммиссары.
Такова дйствительность со словъ самихъ заинтересованныхъ лицъ. Сколько же наивныхъ самообмановъ, ложныхъ выводовъ и могли бы избжать историки, черпая свой матеріалъ изъ чистйшаго источника!
Тотъ же Токвиль пріобрлъ даже спеціальную извстность однимъ великимъ открытіемъ, именно на счетъ большаго развитія личной земельной собственности въ дореволюціонной Франціи. Этотъ фактъ считается едва ли не важнйшимъ завоеваніемъ трудолюбиваго изыскателя.
Но, къ сожалнію, онъ опять основанъ на канцелярскихъ документахъ и опять далеко не совпадаетъ съ фактическимъ положеніемъ дла.
Изъ Cahiers мы узнаемъ, какъ составлялись списки собственниковъ при старомъ порядк.
Составители сплошь и рядомъ ‘не знали ни лицъ, ни имуществъ’, подлежавшихъ налогамъ, и все-таки давали по форм тщательные и точные отчеты — потомъ, считаться собственникомъ на казенной бумаг и быть имъ на самомъ дл — вещи совершенно различныя въ монархіи французскихъ Людовиковъ, Челобитныя перечислятъ вамъ сколько угодно мстностей, гд боле чмъ львиная доля земли принадлежала сеньеру, церкви, а часто и вся земля составляла собственность одного лица. Легко представить, какимъ наслажденіемъ оказывалась подобная ‘мелкая собственность’ для мелкихъ владльцевъ! И, понятно, cahiers неистощимы въ жалобахъ какъ разъ на участь этихъ пасынковъ своего отечества и своей собственной земли. Наконецъ, надо помнить — а это именно и забылъ Токвиль, — на язык старой администраціи собственниками именовались и арендаторы въ теченіе срока аренды. Но что же общаго между этой собственностью и той экономической независимостью, какая дйствительно доступна настоящимъ собственникамъ?
Много вносятъ существенныхъ поправокъ т tra cahiers и въ другія, не мене прискорбныя иллюзіи историковъ.
Если опять остановиться на оффиціальныхъ цифрахъ, феодальныя обязательства можно счесть довольно легкими. Денежныхъ доходовъ сеньеры получали не особенно много и чистая матеріальная польза отъ феодальной зависимости была незначительна. Но это отнюдь не ршеніе вопроса.
Дло не въ чистыхъ доходахъ, а многочисленныхъ сопутствовавшихъ обстоятельствахъ. Рабство являлось новы военнымъ бременемъ не столько благодаря результатамъ вымогательствъ, сколько практик и разнымъ мелкимъ и крупнымъ мытарствамъ подданнаго.
Напримръ, въ нкоторыхъ мстностяхъ сеньёръ получалъ извстную часть жатвы, въ общемъ довольно скромную. Но на практик это означало, что земледлецъ не могъ собрать урожая до осмотра его агентомъ, хотя бы вс стихіи угрожали его труду полною гибелью, потомъ онъ обязанъ былъ сложить зерно непремнно въ указанное ему мсто. Все это въ деревенской практик, въ періодъ лтней страды, на каждомъ шагу создавало множество затрудненій, причиняло бездну ущерба и потерь.
Дальше, во всей стран существовалъ обычай, заставлявшій крестьянъ молоть хлбъ непремнно на мельниц сеньёра. На первый взглядъ, ничего особеннаго, но въ дйствительности часто полное разореніе вассала: приходилось хлбъ везти по ужаснымъ дорогамъ, дожидаться очереди по нскольку дней, принимать муку дурно смолотую, подвергаться всевозможнымъ притсненіямъ своевластныхъ мельниковъ.
Все это cahiers описываютъ съ простымъ, но захватывающимъ краснорчіемъ самой жизни, и вы вполн соглашаетесь съ ихъ выводомъ: феодальныя повинности ничтожны и малоцнны для сеньёровъ сравнительно съ тмъ, что они стоятъ народу.
Очевидно, центръ тяжести въ обстановк, а не въ отвлеченной цифр. При другихъ порядкахъ можно бы собрать гораздо больше налоговъ и повинностей съ несравненно меньшимъ ущербомъ народному благосостоянію и безъ кровныхъ насилій надъ личностями плательщиковъ. Но анархія стараго режима именно на томъ стояла, чтобы каждый грошъ доставать будто со дна души плательщика и всякій гражданскій долгъ превращать въ испытаніе.
Наконецъ, cahiers вскрываютъ еще одинъ фактъ, окончательно подрывающій точность самыхъ подробныхъ и пространныхъ описаній дореволюціонныхъ повинностей. Сеньёры безпрестанно изощрялись въ изобртеніи и открытіи новыхъ феодальныхъ обязательствъ. Открытія превратились въ своего рода профессію благородныхъ архиваріусовъ: въ глубин вковъ, въ пыли фамильныхъ пергаментовъ они всякую минуту могли нащупать желаемое право и невозбранно принимались осуществлять его на подлежащемъ населеніи. Здсь вге оказывалось умстнымъ и захватъ земель, и новое обложеніе, и небывалая барщина.
Очевидно, при такихъ порядкахъ ничего не могло быть устойчивымъ и опредленнымъ. Составители cahiers прямо молятъ, чтобы, по крайней мр, сеньеры свои права оправдывали какими-нибудь вразумительными основаніями. И несомннно, съ теченіемъ времени изобртательность могла только развиться при всеобщемъ разореніи высшаго дворянства. Революція застала процессъ отнюдь не въ истощеніи, а въ полномъ и энергичномъ движеніи впередъ.
Намъ достаточно и этихъ примровъ, чтобы оцнить бытовое значеніе инструкцій и всю громадную пользу, какую он могутъ принести историку. Только он, изъ всхъ современныхъ имъ документовъ, говорятъ неподдльнымъ языкомъ жизненной правды, только он — прямой и совершенный отголосокъ дйствительности, только ихъ составляли люди, не заинтересованные въ извращеніи фактовъ и, по своему положенію, мене всего равнодушные къ возможно точному освщенію ихъ.
Правительство получало больше, чмъ ожидало. Страна поучала его совершенно невдомымъ для него истинамъ, открывала не грезившіеся ему горизонты и Людовикъ XVI, если бы познакомился съ челобитными своихъ подданныхъ, могъ бы вообразить себя королемъ нкоей фантастической страны, сравнительно съ своимъ обычнымъ представленіемъ о ‘прекрасной Франціи’.
Эта фантастическая страна не только являлась эффектной незнакомкой предъ монаршій очи, она настоятельно предъявляла свою программу дйствій. Изъ фактовъ длались выводы, пожалуй, для потомства еще боле поучительные, чмъ сами факты. По крайней мр, и здсь историки сангвиническаго направленія должны въ конфуз закрыть свое лицо предъ жгучими уликами нелицепріятныхъ обличителей.
Разъ въ стран нтъ порядка, онъ долженъ быть созданъ. Это такъ просто и логически необходимо. Должна возникнуть конституція. Это слово пестрить по всмъ инструкціямъ избирателей, притомъ безусловно консервативныхъ и благонамренныхъ, дворянства и духовенства.
Но несравненно легче было написать слово конституція, чмъ точно опредлить даже хотя бы отвлеченный составъ этого понятія. Ученые памфлетисты въ род Тэна усиливаются уврить своихъ читателей, будто виноваты исключительно философы, особенно Руссо, въ политическихъ смутныхъ мечтаніяхъ французовъ наканун революціи и будто бы даже сама идея конституціи была подсказана избирателямъ и ихъ представителямъ тми же необузданными теоретиками.
Въ дйствительности дло происходило совершенно наоборотъ: мысль о конституціи, т. е. о каломъ бы то ни было новомъ стро государства, возникла совершенно естественно на почв фактической неурядицы и всяческаго хаоса, царствовавшаго подъ скипетромъ Людовика XVI. Мирабо, компетентнйшій свидтель, признаваемый самимъ Тэномъ, выразилъ эту истику энергично и вполн опредленно: ‘Нтъ никого, кто бы не призналъ, что нація была приготовлена къ революціи гораздо боле сознаніемъ своихъ бдствій, чмъ успхами просвщенія’.
Французы желали упорядоченной власти и для всхъ обязательныхъ законовъ: въ этомъ желаніи весь смыслъ ихъ конституціонныхъ плановъ.
Но откуда было взять основы новаго гражданскаго строя?
Предъ импровизированными государственными людьми въ распоряженіи оказывались вковые наросты феодализма. Врядъ ли какой мудрецъ изъ такихъ элементовъ могъ извлечь принципы культурнаго распорядка, и естественно составители инструкцій обратились къ самымъ широкимъ общимъ основамъ человческаго политическаго бытія, т.е. къ идеямъ и теоріямъ, къ отвлеченнымъ опредленіямъ человка, какъ гражданина, какъ члена общества.
Этотъ фактъ логически необходимаго вмшательства теорій въ чувства современниковъ революціи признанъ самыми скромными, даже реакціонными свидтелями событій. Малледюканъ, извстный публицистъ эмиграціи, составившій для Тэна почти весь его ругательный словарь противъ дятелей и фактовъ революціи, понимаетъ ‘метафизическій азартъ’ національнаго собранія, даже обобщаетъ явленіе: къ абстракціямъ прибгали всюду, гд приходилось создавать основы новаго политическаго и общественнаго строя. Такъ поступили даже англичане въ 1688 году, хотя въ ихъ исторіи существовали идеи и факты конституціонной свободы.
Потомъ, не слдуетъ забывать, что представленіе о философахъ, какъ возбудителяхъ бурныхъ страстей и внушителяхъ скоропалительныхъ политическихъ экспериментовъ — совершенный вымыселъ. Надо безусловно не знать философскихъ произведеній XVIII-го вка, чтобы усмотрть въ нихъ революціонные умыслы на существующій порядокъ вещей.
Самымъ страшнымъ и злополучнымъ учителемъ революціи считается Руссо, но откройте его проектъ польской конституціи и прочтите разсужденіе объ отмн крпостного права! Самый осмотрительный носитель оффиціальной власти, посдвшій въ бюрократической рутин, не могъ бы съ большей осторожностью толковать о рискованномъ предмет.
Свобода — пища далеко неудобоваримая для всхъ желудковъ, таково убжденіе женевскаго философа. Надо предварительно быть воспитаннымъ для свободнаго состоянія, и не кое-какъ, не теоріями и метафизикой, а практикой жизни, нравами, всестороннимъ развитіемъ ума. И философъ, естественно вожделя о свобод польскихъ крестьянъ, ршается предложить только медленное и постепенное освобожденіе. Одновременно онъ со всей пощадой относится къ преимуществамъ рожденія и общественнаго положенія избранной части общества.
О другихъ философахъ нечего и говорить.
Кондорсе, напримръ, несомннно пламеннйшій энтузіастъ новой эпохи. Могъ же человкъ чуть не подъ топоромъ гильотины мечтать о необозримыхъ перспективахъ общечеловческаго счастья. Но и онъ касательно государственной дятельности преподавалъ самые солидные уроки, какихъ только можно пожелать отъ умудреннаго опытомъ преобразователя.
Когда измняютъ законы, писалъ философ, слдуетъ избгать, во-первыхъ, всего, что можетъ нарушить общественное спокойствіе, потомъ — всего, что можетъ произвести слишкомъ сильныя потрясенія въ положеніи большого количества гражданъ, наконецъ, всего, что прямо шло бы въ разрзъ съ общепринятыми предразсудками и привычками…
‘Благоразумне’ трудно разсуждать и, очевидно, не изъ такихъ устъ революціонеры могли услышать призывъ къ ршительной борьб съ существующимъ порядкомъ, какъ бы онъ неудовлетворителенъ ни былъ.
Другіе философы по пути благоразумія и сдержанности шли, конечно, еще дальше. Монтескье не ршался поднимать руки на самые вопіющіе изъяны стараго режима, въ род купли и продажи судебныхъ должностей, и во глав своей книги поспшилъ разъ навсегда отречься отъ субверсивныхъ и даже послдовательно критическихъ замысловъ.
Очевидно, философская политическая революція — легенда, созданная или невжествомъ, или недобросовстностью. Правда, въ эпоху смутъ оказались въ высшей степени популярными идеи Руссо, по самой своей сущности не выполнимыя на вковой исторической почв. Но до этихъ идей мечтатели дошли не столько подъ вліяніемъ таланта и убдительности философа, сколько подъ давленіемъ самихъ событій.
Нашъ авторъ, на основаніи тхъ же cahiers, легко доказываетъ, что принципъ равенства смнялъ идею политической свободы только съ теченіемъ времени. Это произошло, когда дворъ объявилъ ршительную войну какимъ бы то ни было преобразовательнымъ планамъ не только третьяго сословія и какихъ бы то ни было агитаторовъ, а даже умреннымъ реформаторскимъ мечтамъ дворянства, духовенства и самихъ чиновниковъ.
‘Демократія и вс ея неистовства были порождены вызывающими притязаніями аристократіи’ — таковъ выводъ очевидца, но питавшаго ни малйшаго сочувствія къ революціи и къ самой демократіи.
Такъ шли событія, никмъ не направляемыя, никмъ даже Не прецусмотрнныя, можно сказать, за нсколько дней. Представители націи собрались предъ лицо своего государя съ самыми сердечными и искренними чувствами, одушевленные поразительно оптимистическими надеждами и даже врой въ предстоящее умилительно-спокойное преобразованіе государства.
Правда, вс говорили о конституціи, но каждый изъ говорившихъ съ ужасомъ отступилъ бы отъ одной мысли посягнуть на священную личность короля. Страна была глубоко истомлена неправдами и бдствіями, но ни одинъ голосъ не винилъ въ этихъ бдствіяхъ верховнаго носителя власти и для него звучали только рчи благоговнія и пламенной любви.
Это мы не должны забывать ни на одну минуту, если желаемъ имть врное представленіе о революціонной исторіи. Генеральные штаты сплошь состояли изъ врноподданныхъ ‘дтей’ Людовика XVI. Національное собраніе все еще видло въ корол могущественнйшую опору народнаго благоденствія, но уже рзко отдляло себя отъ фанатиковъ старины…
Тогда только идея культурнаго прогресса дйствительно превратится въ фактъ, когда заблужденія и страданія одного поколнія войдутъ въ неотъемлемый нравственный капиталъ его наслдниковъ.
Кажется, ни что не ускользнуло отъ вниманія авторовъ cahiers. Судьба человческой личности разобрана здсь по всмъ житейскимъ положеніямъ, начиная съ дтства, семьи и кончая обширной сценой общественной дятельности. Все предусмотрно, строго взвшено, всему опредлено извстное мсто и все согласовано съ высшими требованіями разума, какъ они представлялись законодателямъ.
А эти представленія были на столько высоки, что вкъ спустя мы не въ силахъ внести никакихъ поправокъ въ многочисленные идеалы безвстныхъ преобразователей. Напротивъ, на каждомъ шагу приходится признавать, до какой степени медленно жизнь идетъ за идеями и сколько, повидимому, простйшихъ и разумнйшихъ условій человческаго счастья и общественнаго порядка остается въ предлахъ воздушныхъ замковъ, не достигая земли и даже не проникая въ ясное сознаніе большинства людей.
Прочтите, напримръ, разсужденія cahiers о воспитаніи дтей, о положеніи незаконнорожденныхъ въ обществ и государств, право, вс современныя либеральнйшія педагогическія идеи покажутся школьническимъ повтореніемъ давно вытверженныхъ задовъ. Попутно, едва ли не въ первый и не въ послдній разъ на французской почв инструкціи постарались съ поразительной энергіей изобразить безпомощную судьбу женщинъ, обязанныхъ личнымъ трудомъ зарабатывать себ жизнь. Правда, много писалось и позже о такъ называемой эмансипаціи, но сколько было декламаціи, партійной заказной страстности въ этихъ описаніяхъ. Въ cahiers ничего подобнаго: они чаще всего просто разсказываютъ факты и длаютъ наглядные выводы. Это проектъ здраваго смысла, а не ухищренія передовой политики.
Та же самая жизненность чувства,— отнюдь не теоретическая отвага философскихъ идей,— подсказываетъ избирателямъ столь же прогрессивные взгляды на всхъ, кого захватываетъ неволя, несчастье, кому приходится падать на своемъ оути — въ грх, порок, преступленіи.
Отсюда цлые трактаты объ участи преступниковъ, объ устройств тюремъ, о пищ заключенныхъ, объ ихъ нравственномъ состояніи. Даже крестьяне додумываются до тюремныхъ мастерскихъ: работа дастъ примненіе талантамъ заключенныхъ и тмъ ‘усладитъ ихъ неволю’. Всюду одна и та же идея: преступленіе — несчастіе — одинаково и для самого преступника, и для общества, а несчастіе должно быть, по возможности, облегчено, заглажено, и наказаніе не месть, не кара, а исправленіе.
Вопросъ другой, насколько этотъ взглядъ примнимъ вообще къ преступленію, но для насъ важна именно подобная мысль, послдовательно развиваемая отнюдь не кабинетными учеными или ублаготворенными, снисходительно-милостивыми обывателями. Предъ нами только голосъ многострадальной и многоиспытанной народной жизни…
Наивностей не мало въ нашихъ документахъ! они составлялись людьми отнюдь не многоученаго ума, и если составителямъ приходилось совпадать съ идеями современной философіи, то по самой причин. Ее мтко опредлилъ Вольтеръ: философія не что иное, какъ здравый смыслъ. Не во всемъ, конечно, но въ громадномъ большинств случаевъ разсужденія Вольтера и его сподвижниковъ могли быть восприняты всми, кто только видалъ и пережилъ современный порядокъ вещей. И нашъ авторъ совершенно правъ, настаивая, что выработанный стиль многихъ cahiers вовсе не доказываетъ, будто содержаніе ихъ также сочиненное и доступное только особымъ интеллигентамъ, литераторамъ, адвокатамъ. Напротивъ. Форма нисколько не мняла сущности дла, и крестьяне, можетъ быть,— даже наврное,— не всегда могли изложить въ изящной или просто складной рчи свои докуки, но они душою и сердцемъ присоединялись къ тмъ, кто владлъ моднымъ словомъ и ихъ житейскія нужды могъ перевести на ученый и литературный языкъ. Это невольное, практически неизбжное совпаденіе народныхъ нуждъ и идеаловъ съ идеями философіи XVIII вка именно и доказываетъ ея жизненность и цлесообразность.
Для примра достаточно взять самый, повидимому, рискованный вопросъ для народнаго разумнія — церковный. Извстно, на немъ сосредоточивалась вся дятельность Вольтера, на католичество преимущественно были направлены его остроуміе, его знанія, его многообразные таланты. Въ cahiers безпрестанно обсуждается тотъ же предметъ, и по форм, конечно, весьма мало общаго между стилемъ доморощенныхъ грамотевъ и шикарной рчью геніальнаго brochurier, но опять сущность и тамъ, и здсь одна и та же.
Напримръ, целибатъ, обязательное безбрачіе католическаго духовенства. Вольтеръ могъ разбить его молніями ироніи, сарказма, уничтожить каррикатурой, бойкой эпиграммой, неподражаемымъ анекдотомъ. Авторы cahiers вмсто этого напишутъ простодушный, чувствительный монологъ такого содержанія:
‘Пусть священники женятся. Нжность женъ пробудитъ въ ихъ сердцахъ чувствительность, признательность, состраданіе, столь свойственныя людямъ. Между тмъ, все это заглушено обтами цломудрія и одиночества почти у всхъ, кто произнесъ ихъ… Невинныя ласки дтей окажутъ безконечное благодяніе отцамъ, напомнятъ имъ былыя семейныя радости въ годы ихъ дтства, напомнятъ о томъ, что они — священники — такіе же люди, какъ и вс другіе, и отнюдь не стоятъ выше обыкновенныхъ смертныхъ, если только не отличаются особыми добродтелями’ {Cahiers de la ville de Chlois. Archives V, 677.}.
Выводъ, конечно, совершенно ясный.
Т же cahiers послдовательнйшая и подчасъ удивительно страстная защита просвщенія. Избиратели не устаютъ предлагать множество проектовъ начальнаго образованія, обсуждать мельчайшіе экономическіе вопросы касательно школы, врод положенія учителей, содержанія учебниковъ. Недаромъ въ наши дни спеціальный французскій журналъ могъ извлечь изъ cahiers не мало полезныхъ указаній по адресу современной семьи-воспитательницы и, на основаніи столь, повидимому, давнихъ рчей и желаній, вызвать полную иллюзію самаго новаго и передового идеализма въ важнйшей области внутренней политики новаго общества {Revue de T enseignement. 15 juillet 1894.}.
Здсь же всмъ оффиціальнымъ лицамъ слдовало бы поучиться, какъ изслдовать фактическое положеніе вопроса. Cahiers представляютъ удручающую картину повальнаго невжества страны. Невжество одинаково распространяется на народъ и даже на ученыхъ: школы не даютъ свдущихъ юристовъ и докторовъ. Вс знанія числятся только на бумаг, въ дипломахъ, такъ же какъ и правительственныя реформы въ канцелярскихъ папкахъ. Въ дйствительности, юристы не знаютъ законовъ, медики пробавляются шарлатанствомъ, и школы изнываютъ въ рутин и вковой омертввшей учености, не имющей ничего общаго съ запросами живой жизни.
Опять полное совпаденіе съ сужденіями философовъ, но здсь даже высшее духовенство единодушно съ энциклопедистами: оно также свидтельствуетъ объ уродливой систем образованія и жалуется на непросвтную тьму народной массы…
И въ результат, вмсто торжественнаго шествія къ благамъ новаго вка, полный разгромъ всхъ этихъ рыцарей и мечтателей…
Одно можно сказать съ достоврностью: люди 89-го года честно и искренне желали быть мирными преобразователями своего отечества, но не могли и не умли.