Великобританскій лордъ и естественный человкъ.
Великобританскій лордъ и естественный человкъ.
I.
II.
III.
IV.
Ив. Ивановъ.
‘Міръ Божій’, No 3, 1898
Великобританский лорд и естественный человек, Иванов Иван Иванович, Год: 1898
Время на прочтение: 25 минут(ы)
По поводу статьи The childhood and School Days of Byron въ The Nineteenth Century, January 1898.
Среди многочисленныхъ признаній, какія поэты оставили вамъ о своихъ творческихъ вдохновеніяхъ, едва ли не самое любопытное принадлежитъ Пушкину — автору Бориса Годунова. Перебирая разныхъ дйствующихъ лицъ драмы, поэтъ особенно подробно остановился на Марин Мнишекъ и закончилъ ея характеристику такими словами:
‘Она меня волнуетъ, какъ страсть’.
И Пушкинъ не прочь былъ еще разъ вернуться къ удивительному историческому образу.
Подобныя настроенія приходится переживать не поэтамъ и не художникамъ при обыкновенномъ — не творческомъ — представленіи о нкоторыхъ фигурахъ прошлаго. Они также часто посл многихъ поколній продолжаютъ оставаться яркими и поразительножизненными: время не иметъ власти надъ обаяніемъ ихъ личностей и самая перспектива не поглощаетъ притягательной силы, присущей ихъ исключительной природ. И если не на всхъ ветъ отъ нихъ страстью,— вина не ихъ безсилія и безцвтности, а душевной косности и нравственнаго тщедушія наблюдателей.
Одно изъ первыхъ мстъ среди этихъ ‘волнующихъ’ образовъ занимаетъ Байронъ.
Имя звучитъ очень давними звуками и — что сравнительно рдка въ литературной исторіи — очень опредленными и общедоступными. Казалось бы, оно должно уже стать достояніемъ классической словесности, пережившей вс юбилеи и невозбранно допускаемой для просвщенія юношества. Такихъ знаменитостей довольно много: вс он красуются въ вковыхъ лавровыхъ внкахъ, сильно пожелтвшихъ и запылившихся, но неизмнно чтимыхъ равнодушноблагосклоннымъ потомствомъ.
Совершенно не то съ Байрономъ.
Онъ поэтъ, несомннно, классическій и даже классный. Нтъ ни одного учителя, кто бы не счелъ необходимымъ говорить въ школ о ‘байроническихъ вліяніяхъ’ на Пушкина и Лермонтова, и нтъ самаго плохого учебника, гд бы не упоминался Чайльдъ Гарольдъ. Но даже, если бы учителя и учебники вздумали устранить съ своего горизонта Байрона и байронизмъ, можно смло поручиться, что всякое молодое поколніе непремнно самостоятельно открыло бы заповдный міръ и многіе встртили бы въ этомъ мір живйшіе отклики на тоску собственной юной души и на смутные порывы еще неиспытанной мысли.
Да, байронизмъ — это не только фактъ культурной исторіи, извстный историческій моментъ: это глава общечеловческой біографіи. Онъ до сихъ поръ продолжаетъ неуклонно занимать свое мсто въ первой молодости всякой боле или мене одаренной личности. Форма преобразуется въ зависимости отъ исторической обстановки, но психологическая сущность остается та же. Гарольдовъ плащъ мняется въ своемъ покро, но подъ всми капризами моды легко узнать первичный складъ, разъ навсегда опредленный личностью и поэзіей англійскаго поэта.
Отсюда исключительная популярность Байрона, популярность, вовсе не похожая на славу другихъ величайшихъ поэтовъ, даже превосходящихъ его талантомъ. Шекспиръ, Данте, Гюго, Шиллеръ, конечно, знамениты и даже любимы, но ихъ имена несравненно внушительне говорятъ уму и культурному развитію слушателей, чмъ ихъ сердцу, всей ихъ природ. Эти имена заставляютъ почтительно преклоняться, но не захватываютъ и не влекутъ. Мы знаемъ, въ нихъ заключена слава и достоинство нашей человческой породы, но каждый изъ насъ отдльно не чувствуетъ своей души въ геніальности этихъ великихъ людей, не ощущаетъ личнаго сродства съ ихъ нравственнымъ міромъ. Мы говоримъ не о томъ сродств, какое всегда существуетъ между обыкновенными и избранными смертными, не о сродств идей и чувствъ: иначе не существовало бы ни величія, ни славы. Мы говоримъ о томъ сродств, какое восторженно прославлялъ нмецкій поэтъ, о стихійной безсознательной основ для сильныхъ чувствъ любви и преданности.
И Байронъ въ этомъ смысл единственный поэтъ.
Пушкинъ и Лермонтовъ находили въ своей жизни множество чертъ, сходныхъ или даже тождественныхъ съ подробностями байроновской біографіи. Эти открытія не были плодомъ преднамренныхъ усилій честолюбиваго воображенія. Часто совпаденія имли мсто раньше, чмъ молодой поэтъ узнавалъ исторію своего мнимаго подлинника, и позднйшія ‘подражанія’ являлись не столько маскарадной игрой, сколько результатомъ естественнаго нравственнаго развитія новаго Чайльдъ-Гарольда.
Это — въ высшей степени существенная черта байроническихъ вліяній. Они только въ рдкихъ случаяхъ бывали чисто вншнимъ явленіемъ, уборомъ, взятымъ на прокатъ и съ извстнымъ умысломъ. Чаще всего байронизмъ выражалъ совершенно независимый, безусловно личный моментъ духовной жизни даже московскихъ байронистовъ. Если моментъ заключалъ въ себ театральныя позы и заученныя фразы,— все это вызывалось гораздо боле сценой дйствія, средой артиста, чмъ сущностью его настроеній. Не мало игры было и въ жизни самого Байрона, но придуманное и неестественное неразрушало органической основы вполн искреннихъ нравственныхъ переживаній.
Въ чемъ же тайна этого явленія?
Байронъ — поэтъ первой четверти вашего столтія и все-таки до сихъ поръ это — имя полемическое. Оно волнуетъ вашихъ современниковъ не только чувствами естественнаго влеченія, во и самой безпримсной и открытой ненависти и злобы. И ненависть вовсе не исключительная принадлежность умовъ ограниченныхъ и неподвижныхъ. Напротивъ. Именно отечество Байрона, кажется, достаточно понимающее и лучше другихъ осуществляющее принципы общей и личной свободы, съ трудомъ примиряется съ байронизмомъ. Оно даже и изучаетъ своего поэта неохотно и медленно.
Въ Германіи, во Франціи, въ Америк безпрестанно появляются новые труды о Байрон, какъ личности и поэт. Особенно Германія съ его именемъ соединяетъ великія національныя воспоминанія. Поэзія Байрона совпала съ борьбой нмцевъ за независимость противъ Наполеона. Эта поэзія звучала безпримрно страстнымъ призывомъ къ энергіи, къ человческому достоинству, къ свту и вол. Каждый рыцарь молодой Германіи могъ найти свой девизъ въ поэмахъ англійскаго лорда и отъ всей души присоединиться къ горькому стованью поэта надъ участью Италіи и Греціи. Для страны, просыпающейся къ новой политической жизни, авторъ Чайльдъ-Гарольда являлся Тиртеемъ, тмъ боле желаннымъ, что отечественный первенствовавшій поэтъ обнаруживалъ полное безучастіе къ судьб нмецкаго отечества.
Естественно, нмцы въ Байрон нашли для себя такую же родную душу, какъ и въ Шекспир, хотя и по разнымъ побужденіямъ. Шекспиръ — идеальный представитель германскаго глубокомыслія, неподражаемаго анализа тайнъ человческой души и смысла вещей, Байронъ — поэтъ-вдохновитель, столь необходимый народу мыслителей въ эпоху политическаго самосознанія.
Во Франціи поэтъ стяжалъ славу совершенно противоположными качествами своей музы. Каждая страна брала у него, что требовалось ей по ея настроеніямъ, и своими сочувствіями подчеркивала ту или другую сторону байронизма.
Вдохновитель нравственной силы и гражданскаго достоинства въ Германіи, среди французскихъ поклонниковъ Байронъ превратился въ исключительнаго пвца донжуанизма и физіологическаго разочарованія. Ничего подобнаго, конечно, нельзя было выдумать, и все это, несомннно, имется въ поэзіи Байрона,— но только отнюдь не покрываетъ собой всей личности и всего таланта поэта. Это Байронъ — вульгаризированный, поэтъ толпы и улицы, Байронъ съ выправленной душой и опошленной натурой.
Его даровитйшій послдователь во Франціи — Альфредъ Мюссе. Онъ съ замчательнымъ искусствомъ,— первый изъ европейскихъ поэтовъ, донжуанизмъ отождествилъ съ демонизмомъ. Поводъ, мы увидимъ, былъ данъ самимъ Байрономъ и это — замчательная черта вообще байронизма. Но у англійскаго поэта оргія физіологическихъ инстинктовъ не только не поглощаетъ высшей духовной жизни его боле современныхъ героевъ, но даже отступаетъ передъ ней и, напримръ, въ Чайльдъ-Гарольд постепенно замолкаетъ предъ тми настроеніями, въ какихъ молодая Германія могла черпать истинное утшеніе въ своей борьб.
И Мюссе совершенно основательно говоритъ, что вс прежніе пвцы Донъ-Жуана, и въ числ ихъ Байронъ, недостаточно любили своего героя: ихъ громкія псни не были согрты настоящей страстью къ любимцу французскаго поэта. Онъ исправитъ проблъ, потому что прославленіе Донъ-Жуана будетъ реабилитаціей личной жизни и печальной участи самого автора.
Сплошной, беззавтный угаръ, погубившій силы Мюссе и опустошившій его сердце, погубилъ въ то же время и всякую любовь къ женщин. Чадъ прошелъ, настало отрезвленіе и поэтъ съ ужасомъ увидлъ позади себя — ‘безплодные годы’, впереди — ‘мракъ и отчаяніе’. Его мыслью овладли странные и болзненные образы. Его герои или безумные, или на пути къ безумію. И источникъ недуга одинъ и тотъ же — чувственность, или неудовлетворенная, или пресыщенная, успвшая потопить нравственныя силы своей жертвы. Въ поэзіи Мюссе рядомъ минуты страшнаго самозабвенія и дикихъ преступленій…
И все это ложится тнью на музу Байрона.
Мюссе часто жаловался на муки, испытанныя имъ подъ вліяніемъ мощнаго вдохновенія англійскаго поэта. Но тотъ же Байронъ далъ ему и средство покончить съ муками и утшиться обаятельной автобіографической картиной невозвратной молодости.
Со всею страстью отчаянія Мюссе набросился на байроновскаго Донъ-Жуана, и герой ‘вка и женщинъ’ немедленно превратился въ идеальнаго человка. Прочтите вторую пстнь Намуны, вы едва поврите, что эти гимны льются въ эпоху девятнадцатаго вка, льются съ устъ, давно привыкшихъ шептать ‘пресыщеніе и смерть’…
Донъ-Жуанъ, оказывается, съ юныхъ лтъ исполненъ всхъ доблестей и въ особенности жажды идеала:
Онъ цлый свтъ стремится
Прижать къ своей груди…
Какъ синій ясный сводъ безоблачныхъ небесъ,
Душа его ясна, прозрачна и открыта,
Вс чувства лучшія хранитъ онъ въ сердц свято,—
Самъ ангелъ чистоты въ немъ чувствовалъ бы брата.
Это дйствительно лучшій сынъ человческаго рода,— но послушайте дальше:
…Человкъ, воспитанный въ шелкахъ,
Изнженный, судьбой такъ щедро одаренный,
Найдетъ себ друзей въ трактирахъ и шинкахъ…
… покинетъ будуаръ
Прелестной женщины, чтобы съ наглостью отважной
Отправиться длить постыдной страсти жаръ
Въ дрянную конуру къ развратниц продажной…
Здсь и слда нтъ идеальнаго образа. Отчего же произошло паденіе? Отчего же Донъ-Жуанъ ‘несся ураганомъ’ въ поискахъ за любовью женщинъ, ‘безжалостно губилъ ихъ’,
— ‘Бралъ ихъ жизнь, а ихъ дарилъ одними днями’
Это потому, отвчаетъ поэтъ, что Донъ-Жуанъ мучительно искалъ ‘завтнаго святого идеала’ и въ каждой женщин ‘воплощалъ свою мечту’.
Какого идеала искалъ Донъ-Жуанъ,— мы не знаемъ, не объясняетъ и самъ поэтъ. Ему только извстно, что уже триста лтъ ‘пытливые умы’ стремятся отгадать, чего хотлъ Донъ-Жуанъ, и не могутъ. Поэтъ самъ иметъ смутное представленіе о существ, какого искалъ его герой, даже, по мннію поэта, ‘это существо никогда и не существовало!’… И все-таки герой, перелетающій изъ будуаровъ въ притоны,— мученикъ высокихъ стремленій!
Байронъ не ставилъ вопроса такъ рзко, не обожестилялъ своего несомннно любимаго героя,— но толчокъ къ обожествленію данъ весьма сильный. Именно съ байроновской поэмы начинается вообще литературная Идеализація Донъ-Жуана, круто мняется судьба ‘севильскаго обольстителя’.
У старыхъ поэтовъ, я у даровитйшаго изъ нихъ,— Мольера, Донъ-Жуанъ — явленіе буквально отрицательное. Въ немъ воплощается типъ вырожденія того или другого общества и сами поэты наносятъ жесточайшіе удары своему герою,— Мольеръ, напримръ, съ такою страстью, будто Донъ-Жуанъ — его личный врагъ.
Байронъ совершенно порвалъ съ этими преданіями и первый написалъ поэму въ честь Донъ-Жуана. Это цлый переворотъ и онъ, конечно, долженъ имть свои корни въ самой природ поэта.
Реформа имла блестящій успхъ,— и именно донжуанизму Байронъ обязанъ своей наиболе широкой и громкой славой. Предметъ слишкомъ простой и увлекательный, чтобы не затронуть самаго зауряднаго любителя пріятныхъ ощущеній. И Донъ-Жуанъ въ воображеніи тхъ же французскихъ поэтовъ быстро выросъ до величественой фигуры Прометея. Именно такъ и названъ ‘отважный блондинъ’ у одного изъ новйшихъ соревнователей Мюссе.
Предъ нами, слдовательно, два теченія, оба одинаковыя, байроническаго происхожденія. Мы знаемъ Байрона, провозгласившаго человка внцомъ созданья, всю жизнь мужественно оборонявшаго личность отъ толпы, свободу отъ авторитета, иниціативу отъ преданій, естественное человческое достоинство отъ историческаго коснаго рабства.
Это — герой греческаго освобожденія и идейный спутникъ германскаго рабства. Но есть другой.
Это — поэтъ молодости, любви и красоты — ‘трехъ лучей, сконцентрированныхъ въ одинъ фокусъ и зажженныхъ искрой небеснаго огня’.
Прекрасныя звуки, но симфонія, выростающая изъ нихъ, уносится далеко отъ красоты и даже человческаго смысла. Молодость и страсть — единственные цвты, какими поэтъ въ состояніи украсить своего героя, и естественно,— украшенія, поэтичныя и чарующія въ лто жизни, становятся тошными и жалкими,— распространенныя на вс сезоны и на всего человка безраздльно.
Въ этой двойственности великій интересъ Байрона и байронизма. Насколько намъ извстно — она еще не нашла тщательнаго психологическаго истолкованія и, что еще важне, совершенно не оцнена ея культурная сущность. А между тмъ только такимъ путемъ можно точно опредлить историческій смыслъ байронизма — въ его источник и въ его вліяніяхъ.
Ршеніе задачи зависитъ исключительно отъ точности и полноты психологіи Байрона. Принято думать, будто эта личность весьма несложна, рзко составлена изъ очень ограниченнаго количества нравственныхъ стихій. На бдность психологіи въ произведеніяхъ Байрона настойчиво указывалъ еще Пушкинъ. Онъ отрицалъ у Байрона вообще познаніе человческихъ характеровъ, кром своего собственнаго, и все драматическое искусство Байрона заключалось въ надленіи своихъ героевъ каждаго порознь отдльными чертами своей личности.
Слдовательно, въ этой личности былъ богатый запасъ разныхъ добродтелей и пороковъ? Это ясно, но важенъ другой фактъ,— не положительныя и отрицательныя качества Байрона, а самый строй его личности.
Въ немъ жило будто два человка, различные не по свту и тнямъ, а по самой своей духовной сущности.
Одинъ — англійскій лордъ со всми исконными инстинктами и предразсудками, островитянинъ чистой крови,— другой — общественный dclass, отверженецъ не только аристократическаго, но и всякаго такъ называемаго приличнаго общества своего отечества и вдобавокъ геніальный поэтъ. Собственно поэтическій талантъ здсь предметъ второстепенный, онъ только средство для выраженія чувствъ и идей, внушаемыхъ Байрону его оригинальнымъ личнымъ положеніемъ.
Любимйшіе герои сказокъ — принцъ-нищій, принцесса-служанка, потому что въ такомъ соединеніи контрастовъ представляется богатый интересъ психологическій и жизненный — даже для самаго простого воображенія. Предъ нами подлинная исторія — аристократа dclass, лорда-богемы, послдственнаго законодателя Англіи въ положеніи естественнаго человка.
Несомннно, уже это фактическое противорчіе могло возникнуть только изъ исключительныхъ внутреннихъ причинъ. Байронъ, родичъ шотландскихъ королей, въ своей благородной крови носилъ зачатки революціонной стихіи. И основный вопросъ байроновской психологіи сводится къ выясненію органической борьбы между непримиримыми инстинктами. Легко представить,— борьба въ такихъ случаяхъ не можетъ быть спокойной и послдовательной. Она неминуемо превратится въ рядъ страстныхъ взрывовъ, вызоветъ стремительные протесты неограниченнаго размаха и всякій разъ будетъ готова перейдти предлы не только существующихъ общественныхъ воззрній, выработанныхъ исторіей нравственности и законности, а даже границы разсудка и естественной морали.
Жизнь Байрона обильна доказательствами, но въ ней до сихъ поръ не мало темноты и пробловъ. Достаточно вспомнить вопросъ, поднятый Бичеръ Стоу. Американская писательница въ свое время встртила жесточайшія осужденія у почитателей таланта Байрона, но вопросъ все-таки остался нершеннымъ, отношенія Байрона — къ его сводной сестр не могутъ быть изображены съ подлинной исторической точностью, и врядъ ли на сторон почитателей безусловная истина. Съ общей точки зрнія мы можемъ быть уврены, что Байронъ мене всего могъ раздлить добродтельныя соображенія своихъ защитниковъ.
Важнйшая эпоха въ жизни каждаго человка — дтство и первая молодость — въ біографіи Байрона представляется довольно ясно, но и здсь всякое новое свидтельство неоцненно. Именно дтство поэта любопытнйшая глава въ психологіи байронизма. Статья американскаго журнала, сообщая много старыхъ свдній, даетъ нсколько новыхъ документовъ очень краснорчиваго смысла.
Личности матери и отца Байрона достаточно извстны. Авторъ статьи удачно соединяетъ т черты г-жи Байронъ, какія перешіи въ природу сына. Черты — мелкія, но въ общемъ чрезвычайно яркія, особенно на фон великихъ духовныхъ талантовъ будущаго лорда.
Мать поэта отличалась чрезвычайной вздорностью нрава, ей ничего не стоило впасть въ бшенство и обрушить свой гнвъ на перваго встрчнаго. Высшая ея гордость — происхожденіе, а потомъ физическая красота. Въ преклонномъ возраст она еще находитъ возможнымъ тщеславиться своими руками, шеей, ушами, посл то то какъ вс другія прелести исчезли. Она приводитъ въ отчаяніе художника, рисующаго ея портретъ: несчастный посл сорока сеансовъ никакъ не можетъ нарисовать локоть лэди въ требуемомъ освщенія!
Г-жа Байронъ, помимо всхъ этихъ аристократическихъ и дамскихъ качествъ, страдала еще крайнимъ суевріемъ, врила въ духовъ, въ пророчества и вчно подвергалась припадкамъ меланхоліи.
Сынъ довольно критически относился къ характеру матери, напримръ, гордость ея предками сравнивалъ съ гордостью Люцифера. Но критика не мшала Байрону быть истиннымъ сыномъ своей матери, не мене ея кокетничать своей красотой, не забывать о шотландскихъ короляхъ, не совсмъ быть свободнымъ отъ привидній и прорицаній.
Жизнь мене всего разсчитывала смягчить нравъ г-жи Байронъ и умирить ея душу. Напротивъ. Судьба будто нарочно старалась ожесточить свою жертву величайшимъ ударомъ, какой только мыслимъ для аристократической гордости и женскаго тщеславія — бдностью. Отецъ Байрона, также носившій въ своей крови дикія страсти, быстро расточилъ имніе жены и оставилъ ее я сына почти въ нищет.
Лишенія лэди Байронъ переживала мужественно, они не могли не отражаться на ея отношеніяхъ къ людямъ и прежде всего къ сыну. Маленькому Джоржу пришлось участвовать не въ одномъ семейномъ трагическомъ представленіи. Въ сущности у него и не было дтства въ общепринятомъ смысл. Онъ не трепеталъ подъ наплывомъ сладостныхъ мечтаній, какъ это бывало со многими поэтами, не грезилъ героическими подвигами во славу угнетеннаго и несчастнаго человчества, вообще надъ нимъ не ряли свтлые идеальные образы и его не манили романтическія туманныя перспективы… Ему впору было защищать себя отъ домашнихъ бурь и часто — личныхъ невзгодъ. Нтъ здсь рчи и о пробужденіи религіознаго чувства, столь свойственнаго ‘золотому дтству’, нтъ вообще намека на какія-либо сердечныя, нжныя впечатлнія. Природа и жизнь воспитывали страстность, а не гуманность, порывъ, а не любовь. Кругомъ царилъ мракъ нужды и длящагося нервоза, и ни одинъ лучъ ровнаго умиротворяющаго свта не освщалъ этой тьмы. Только мимолетныя вспышки бурнаго огня свидтельствовали, какая мощь протеста таится въ еще дтскомъ организм, какая неукротимая страсть къ свобод и личному достоинству живетъ въ сердц маленькаго потомка шотландскихъ королей.
Эта страсть не исключаетъ извстнаго благоволнія къ людямъ мене блестящей фортуны. Высокородный аристократъ, загипнотизированный своимъ гербомъ, въ политик можетъ исповдывать демократическіе принципы, можетъ даже съ жаромъ увлекаться вопросомъ объ участи ‘меньшаго брата’,— но это будетъ особый видъ благотворительности сверху внизъ, выполненіе долга патриція по отношенію къ пролетарію. Такой демократизмъ не исключаетъ глубокаго пренебреженія къ человческому достоинству благодтельствуемаго, и патрицій, благоволящій плебеямъ, можетъ, подобно эстетически-утонченному поэту, испытывать чувство мучительной брезгливости при всякомъ прикосновеніи къ рук человка изъ толпы.
Мать Байрона являла изъ себя образецъ именно такого народолюбія.
Она открыто исповдовала демократическіе принципы, но презирала даже породу своего мужа, украшеннаго все-таки довольно блестящей генеалогіей и старыми геральдическими символами. Не чужда была г-жа Байронъ и литературнымъ интересамъ, пристально слдила за поэтическими успхами сына, собирала вс критическіе отзывы объ его произведеніяхъ, сама подвергала ихъ критик…
Но все это отнюдь не свидтельствовало объ уваженіи собственно къ литератур и еще мене къ смыслу поэзіи Байрона, а просто — о пристрастіи къ популярности, къ слав быстро преуспвающаго молодого лорда. Даже аристократы, совершенно чуждые демократической политики, высоко цнятъ впечатлнія улицы, касающіяся ихъ особы, нисколько не снисходя къ каждому виновнику шума отдльно, самый шумъ считаютъ высшимъ для себя счастьемъ.
Такихъ именно настроеній держалась мать Байрона.
Вс эти черты мы должны твердо запомнить, если желаемъ составить точное представленіе о культурной атмосфер, воспитавшей будущаго благороднаго революціонера. Байронизмъ — явленіе органическое, стихійное,— отнюдь не идейное, не созданное теоретическими принципами и случайными увлеченіями. Ршающую роль во всемъ склад байроновской поэзіи играла кровь и природа, а не умъ и не духовное развитіе въ опредленномъ направленіи.
Мы знаемъ,— это поэзія страстно и безпощадно протестующая. Ея первые мотивы начинаютъ звучать въ дтств. Байронъ, еще ребенокъ, энергически защищаетъ свою личную неприкосновенность и считаетъ единственно-обязательнымъ закономъ свою волю,— и по очень внушительному основанію.
Исторія байроновскаго дтства переполнена исторіями тождественнаго содержанія. Смыслъ ихъ лучше всего выразилъ самъ герой. Въ припадкахъ нервнаго возбужденія онъ часто кричалъ первому встрчному: ‘Не приближайтесь ко мн,— я одержимъ бсомъ’! И онъ въ бшенств принимался грызть ногти, не находя выхода своей ярости.
Онъ отлично сознавалъ эти приступы и нисколько не старался приводить въ порядокъ усиліями разсудка и воли свою возбужденную кровь. Онъ имлъ право на яростный гнвъ: въ стремительныхъ взрывахъ выражалась его рыцарственная отвага и превосходство надъ обыкновенными смертными.
Возьмемъ нсколько случаевъ не по выбору, а какъ примры.
Однажды Байрону, еще мальчику, пришлось встртиться съ нкіимъ молодымъ лордомъ. Дло происходило посл завтрака. Лордъ въ прекрасномъ настроеніи духа взялъ за уши своего юнаго собесдника. Тотъ не взвидлъ свта, схватилъ первый предметъ, попавшійся ему подъ руку, и пустилъ имъ въ голову обидчика. Присутствующіе перепугались и принялись возстановлять миръ, убждать лорда, что Байронъ не хотлъ попасть въ него. Тщетныя усилія: оскорбленный настойчиво твердилъ, что нарочно мтилъ въ голову лорда: ‘Я хотлъ’, кричалъ Байронъ, ‘научить глупца, какъ щипать за уши человка благороднаго происхожденія’. Съ трудомъ миръ былъ заключенъ и враги подали другъ другу руки, при чемъ Байронъ съ чрезвычайной серьезностью разыгрывалъ роль воюющей стороны.
Молодой герой не щадилъ и знатныхъ дамъ, защищая свое аристократическое достоинство. Однажды лэдо, хорошо знакомая съ матерью Байрона, сообщила ей шалость сына и совтовала наказать его. Мать послушалась совта, но лишь только наказаніе совершилось,— Байронъ подошелъ къ лэди — совтниц, ударилъ ее въ лицо и заявилъ: ‘Это за вмшательство. Изъ-за васъ меня не слдовало наказывать’. Лэди, дйствительно, оставалось на будущее время осторожне слдить за поведеніемъ страшнаго ребенка и руководить его матерью.
Наконецъ, третій эпизодъ, совершенно трагическаго характера.
Во время пребыванія въ школьномъ пансіон, Байронъ поссорился изъ-за какихъ-то пустяковъ съ кухаркой. Месть была быстра и ршительна. Мальчикъ бросился въ комнату, гд висло ружье, сорвалъ его, подбжалъ къ своей противниц, прицлился и выстрлилъ. Судьба спасла бдную женщину: выстрлъ только сорвалъ съ нея головной уборъ.
Легко представить,— воспитаніе и ученье шло крайне плохо съ подобнымъ школьникомъ. Предъ нами рядъ писемъ воспитателей, близкихъ знакомыхъ и самой матери,— вс они свидтельствуютъ о непобдимомъ упорств и болзненной раздражительности Байрона. Никакая дисциплина, никакія ухищренія наставниковъ не дйствовали на его характеръ. Съ нимъ было прямо опасно имть воспитательскія отношенія. Онъ во всемъ могъ вообразить поруху своему самолюбію, обиду своей личности. Онъ съ дтства привыкъ къ мысли, что возможно рзкій протестъ и есть истинное и единственно-достойное проявленіе личной независимости.
Правда,— учителя иногда свидтельствуютъ о наклонностяхъ Байрона къ обществу и къ дружб, но и здсь вопросъ ршался съ величайшими затрудненіями.
Байронъ гордился особенно товарищами знатной крови, точно зналъ генеалогію каждаго изъ нихъ и находилъ для себя большое удовлетвореніе въ томъ, что нкоторые изъ его пріятелей, по аристократичности рода, заслуживаютъ поэтическихъ воспваній.
Матери приходилось испытать безчисленное множество огорченій, мучиться въ безпрестанныхъ хлопотахъ подыскать своему сыну подходящую школу, угодливаго воспитатели, наконецъ, искуснаго доктора, не по научнымъ познаніямъ, а по умнью владть неукротимымъ нравомъ паціента.
Байронъ именно этому нраву обязанъ своимъ фатальнымъ физическимъ порокомъ, хромотой. Никакія убжденія докторовъ и матери не могли заставить его подвергнуться тщательному лченью. Онъ наотрзъ отказался носить спеціально сдланную для него обувь, не выполнялъ предписаній хирурговъ, хотя мать тратила на его лченье послднія деньги. Болзнь, по увренію врачей, легко могла быть вылчена,— Байронъ ничего знать не хотлъ, на всю жизнь остался хромымъ, что, какъ извстно явилось не послднимъ источникомъ мрачныхъ и ядовитыхъ настроеній его вчно возбужденной души.
Біографами Байрона принято обвинять его мать въ совершенно безразсудномъ обращеніи съ сыномъ. Она то страстно ласкала сына, то осыпала его бшеной бранью и побоями. Несомннно,— многое здсь слдуетъ отнести на счетъ личнаго психопатизма г-жи Байронъ, но мы знаемъ,— и воспитателямъ-спеціалистамъ приходилось жутко отъ юнаго лорда. Матеріалъ, очевидно, былъ совершенно не подходящій для какихъ бы то ни было педагогическихъ воздйствій. Байронъ жилъ и поступалъ, какъ ему внушалъ его ‘бсъ’, т. е. бурная кровь и горячее воображеніе. Шестнадцати лтъ они внушили ему пламенную любовь и мать оказалась вынужденной окончательно опустить руки.
Любовь вышла несчастной, и Байронъ со всею стремительностью смертельно оскорбленнаго самолюбія бросился въ угаръ страстей. Только литературная слава спасла его отъ окончательной гибели…
Геній творчества оказался ангеломъ хранителемъ Байрона,— что же поэтъ извлекъ изъ этого высшаго руководительства? Какими идеями ознаменовалъ онъ путь, созданный для него столь благородной силой человческаго духа?
Байронъ являлся въ среду людей, ни единой чертой не похожій на большинство поэтовъ. Любимцы музы выступаютъ на свое поприще обыкновенно большими любителями человчества. Почти у каждаго поэта и художника непремнно можно найти періодъ романтическаго прекраснодушія и идеальной мечтательности.
Нечего подобнаго въ жизни Байрона.
Онъ ближе подошелъ къ жизни исключительно затмъ, чтобы потребовать отъ нея безпрекословнаго удовлетворенія своимъ желаніямъ,— личнымъ въ самомъ прямомъ смысл, безъ всякой примси гуманизма и идеализма. Молодой лордъ будто завоеватель, воцарившійся надъ покоренной страной. Собственно никакихъ подвиговъ онъ не совершалъ, даже ни въ какихъ сраженіяхъ не участвовалъ, кром извстныхъ намъ драматическихъ сценъ дтства, но онъ выдвинутъ на первый планъ предъ толпой своимъ рожденіемъ, своими личными дарованіями, и этого достаточно, чтобы будущій поэтъ повторилъ предъ нами роль шекспировскаго Коріолана.
По крайней мр рчи Байрона нисколько не уступаютъ надменнымъ окрикамъ римскаго патриція, третирующаго плебеевъ неосмысленнымъ стадомъ.
Прежде всего гордый лордъ не желаетъ даже посщать общества: это было бы униженіемъ его достоинства — ‘снизойти къ этому міру’. Байронъ уже ‘презираетъ’ его, хотя мы и незнаемъ, на основаніи какихъ опытовъ и житейскихъ столкновеній. И мы не должны представлять, будто это презрніе результатъ какихъ-либо выспреннихъ запросовъ, предъявленныхъ юнымъ героемъ ‘толп’ и не выполненныхъ ею. Нтъ. Просто инстинктъ физіологическаго аристократа, пока не идейнаго протестанта, а школьника, еще такъ недавно рыдавшаго отъ одного слова — ‘dominus’, т. е. своего наслдственнаго титула.
Таковъ первоисточникъ.
Нетрудно, конечно, собрать сколько угодно оправдательныхъ мотивовъ презрительному чувству. Общество, конечно, не отличается оригинальной духовной жизнью, среди него высшій авторитетъ-мода, его мнніе часто основывается на предразсудкахъ я очевидныхъ нелпостяхъ. Байронъ все это приведетъ въ объясненіе своего отщепенства, но сдлаетъ это съ недосягаемой надменностью. Изъ его рчей видно, до какой степени онъ равнодушенъ къ другому порядку вещей во имя общечеловческихъ нравственныхъ принциповъ. Онъ презираетъ и величественно успокаивается на своемъ презрніи. Оно даже приноситъ ему извстнаго рода удовольствіе, такъ какъ окружающее ничтожество весьма выгодно оттняетъ его собственную крупную фигуру.
Если мы услышимъ блестящую сатиру, если голосъ поэта поднимется до высшаго паоса негодованія,— мы должны быть уврены,— его устами говоритъ, прежде всего, не мучительное чувство боли о человческой тьм и слабости, а презрніе сильнйшаго и благороднйшаго къ немощному и заурядному. Могущественное вдохновеніе — байроновской личности — честолюбіе и самообожаніе. Вн этихъ побужденій у него нтъ интересовъ, по крайней мр, въ ранней молодости.
Люди обращаютъ его вниманіе, какъ очень удачная рамка его портрету,— знанія и мысли его занимаютъ только съ той минуты, когда воспитателямъ удается затронуть его тщеславіе и славолюбіе. Тогда на время пропадаютъ лнь и забіячество: Байронъ желаетъ быть первымъ,— по той самой причин, по какой онъ впослдствіе будетъ мечтать о подвигахъ въ сенат или въ лагер, онъ ‘покажетъ себя достойнымъ своего происхожденія’.
Мы должны оцнить психологическую и нравственную сущность этого явленія, иначе байронизмъ останется для насъ тайной или пребудетъ въ совершенно ложномъ беллетристическомъ освщеніи, какое усвоено ему въ популярномъ представленіи.
Предъ нами едва ли не единственный необыкновенно яркій фактъ протеста, получившаго начало и завершеніе на чистофизіологической почв, мы хотимъ сказать,— на почв инстинктовъ, мене всего гуманитарныхъ и культурныхъ. И уже отъ самой природы протеста зависли его нравственныя и идейныя послдствія. Самъ протестантъ мене всего могъ имть въ виду т идеалистическія толкованія, какія его настроеніямъ были навязаны его часто непозволительно наивными истолкователями.
Первое же увлеченіе общаго характера немедленно доказало, на какой основ зиждилось байроническое возмущеніе противъ толпы и моды.
Байронъ увлекается Наполеономъ, совершенно равнодушный къ внутренней и вншней политик Бонапарта и, конечно, къ его нравственной личности и его цлямъ. Наполеонъ для Байрона — воплощеніе аристократически-брезгливаго чувства къ срому и жалкому человчеству. Видимая грандіозность фигуры, попирающей ‘стадо’, гипнотизируетъ поэта,— а до разрушительныхъ предпріятій цезаря ему не было дла.
Именно этотъ вопросъ съ Наполеономъ особенно краснорчивъ для психологіи Байрона. Поэтъ, повидимому, нсколько разъ мнялъ свое вдохновеніе, то во славу, то въ порицаніе Бонапарта и перемны доказываютъ, съ какимъ глубокимъ безразличіемъ относился Байронъ къ исторіи Наполеона, его интересъ вызывался исключительно тмъ или другимъ драматическимъ положеніемъ личности.
Культъ поколебался во время перваго низверженія Наполеона, когда цезарь обнаружилъ поразительное малодушіе и позорную трусость и мелкій эгоизмъ. Байронъ разразился соотвтствующей одой. Но вскор послдовали мытарства острова св. Елены,— и Байронъ сталъ на первомъ мст среди воодушевленнйшихъ бонапартистовъ. Достаточно было бы одной этой оды къ острову, чтобы прекратить всякіе соображенія объ общемъ культурномъ содержаніи байронизма, насколько онъ завислъ отъ самого Байроыа.
Мсто заключенія Наполеона воспвается какъ ‘священная’ слава, какъ ‘алтарь’ народовъ, звзда острова именуется ‘звздой свободы’…
Это — вдохновеніе, тождественное съ чувствами Гейне. Этотъ поэтъ, признававшій высшей своей религіей беззаботную красоту и чистую поэзію, говорилъ по поводу Наполеона: ‘Я благоговю, не предъ дйствіями, а предъ геніемъ этого человка… Я никогда не превозношу длъ и хвалю лишь геній человка, дло — только его одежда, и исторія ничто иное, какъ старый гардеробъ человческаго генія’.
Безупречно эстетическій взглядъ и на человка и на исторію! Гейне не уставалъ пояснять его разнообразными философскими разсужденіями. Одно изъ нихъ — особенно краснорчиво,— въ немъ замтна цльная истина аристократической гуманности и современнаго личнаго протеста, т:-е. основныхъ стихій байронизма.
Гейне пишетъ:
‘Надо собственными глазами видть народъ во время дйствительной революціи, надо понюхать его собственнымъ носомъ, надо слышать его собственными ушами, чтобы понять, что хотлъ сказать Мирабо словами: ‘Нельзя сдлать революцію лаванднымъ масломъ’. Пока мы читаемъ о революціи въ книгахъ, все выходитъ очень красиво, и съ нами повторяется та же исторія, что съ пейзажами, отлично вырзанными на мди и превосходно отпечатанными на дорогой веленевой бумаг Въ этомъ вид они чаруютъ вашъ взоръ, а посмотришь на нихъ въ натур, то убдишься совсмъ въ противномъ: вырзанный на мди навозъ не воняетъ, а черезъ вырзанное на мди болото легко перейти глазами вбродъ’.
И вы должны вспомнить, какъ прихотливый пвецъ всякихъ прекрасно звучащихъ вещей — въ род гуманности, свободы, цивилизаціи, но крайне трудно осуществляемыхъ въ дйствительности съ ея навозомъ и болотами, какъ онъ сравнивалъ себя съ Берне. Онъ, плакавшій у ногъ Венеры Милосской и не выносившій табачнаго дыма республиканскихъ собраній, тамбуръ-мажоръ, наряженный въ расшитый серебромъ мундиръ, съ высокимъ разввающимся плюмажемъ и съ тамбуръ-мажорскимъ жезломъ,— а кругомъ молодыя двочки,бросающія на пестраго франта влюбленные взгляды, и самъ франтъ отвчаетъ имъ съ ‘нкоторымъ кокетствомъ’. Ббрне — несчастный демократъ и донъ-кихотъ подлинной практической свободы — просто маленькій барабанщикъ, преисполненный зависти къ большому тамбуръ-мажору.
Вотъ этотъ тамбуръ-мажорскій портретъ во всхъ чертахъ, совпадаетъ съ байроновскимъ, когда англійскій поэтъ принимался громить косное и рабское человчество. Надо принять во вниманіе только одно отличіе Байрона отъ Гейне: англійскій лордъ никогда не доходилъ до умильныхъ сладкихъ рчей по адресу геніевъ,— въ Байрон жило слишкомъ попряженное чувство личнаго аристократическаго достоинства, и онъ не могъ ни при какихъ обстоятельствахъ ощутить желаніе повергнуться во прахъ предъ какимъ угодно Бонапартомъ. У Гейне не было этой прирожденной гордости: его аристократизмъ не поднимается выше дворянской, на все-таки служительской брезгливости, свойственной кліенту знатнаго патриція. Байронъ самъ одинъ изъ первыхъ патриціевъ,— и для него уличная толпа сливается съ салонной въ одноцвтную массу. Гейне моетъ руки только посл прикосновенія ремесленниковъ,— Байронъ готовъ продлать ту же операцію и посл привтствій перовъ и министровъ. Разница въ размах и сил натуры,— но сущность одинакова. Оба проходятъ предъ влюбленными или негодующими взорами человчества какъ исключительныя, привилегированныя созданія высшихъ силъ.
Въ этомъ чисто инстинктивномъ ощущеніи заключена цлая философія, заране даны правила личнаго и общественнаго поведенія. Учиться извн нечему: ни исторія, ни опытная мораль не дадутъ никакихъ новыхъ указаній, а если бы и дали — ихъ не усвоитъ нашъ герой.
Байронъ совершенно послдовательно продолжаетъ ничего не длать и въ университет, какъ ничего не длалъ въ ранней школ. Онъ предается занятіямъ, боле или мене соотвтствующимъ вкусу его ‘демона’, т.-е. кипучихъ естественныхъ силъ. Онъ до пота лица предается физическимъ упражненіямъ, до самозабвенія попойкамъ, не отступаетъ ни передъ какими головокружительными романическими приключеніями…
Но это не нмецкій буршъ, переживающій обязательный періодъ бури и натиска и потомъ съ такой же энергіей совершающій тернистый и прозаическій путь учености или другой отнюдь не романтической, дятельности. У Байрона нтъ никакихъ періодовъ. Онъ отъ начала до конца равенъ самому себ — и въ крупномъ и въ мелочахъ. И понятно почему.
Мняется только тотъ, кто извлекаетъ свои идеи и убжденія изъ вншняго опыта умственнаго или практическаго. Мысль Байрона, конечно, не находилась въ оцпенломъ состояніи,— но никакія вліянія извн не могли видоизмнить первичную основу его психологіи и внести даже незначительныя поправки въ естественныя побужденія и вкусы.
Отсюда любопытнйшій фактъ. Байронъ — революціонеръ въ столкновеніи съ модой и свтскими ‘нелпостями’,— консервативнйшій педантъ тамъ, гд не заинтересовано ни его происхожденіе, ни личное достоинство. Въ школ и въ университет онъ, конечно, не выноситъ классицизма, но до конца остается послдователемъ литературной классической теоріи. Онъ пишетъ свои драмы, не спуская глазъ съ французской указки, онъ совершаетъ даже невроятное эстетическое преступленіе: унижаетъ Шекспира въ тон французскихъ академиковъ, ставитъ его ниже жеманнаго піитическихъ длъ мастера — Попа,— и это въ то время, когда во всей Европ, не исключая и Франціи, Шекспиръ становится родоначальникомъ новой литературы!…
Удивительную войну Байрона съ Шекспиромъ многіе приписывали просто чувству зависти къ недосягаемому генію. Ничего нтъ невозможнаго и въ подобныхъ побужденіяхъ: Байронъ, конечно, не пощадилъ бы всякаго, кто сталъ бы на его пути къ всеослпляющему блеску. Но, несомннно,— въ приговорахъ надъ Попомъ и Шекспиромъ имется большая доля простого непониманія предмета. Вдь слдовалъ же Байронъ вообще классической эстетик, — ему ничто не препятствовало только на этомъ основаніи превознести Попа и развнчать Шекспира.
Въ результат предъ нами постепенно выростаетъ оригинальный естественный человкъ, о какомъ и не мечталъ Руссо. Женевскому философу грезился идеальный обитатель первобытныхъ лсовъ,— идеальный именно потому, что онъ чуждъ эгоизма, предразсудковъ, тлетворнйшихъ нравственныхъ недуговъ культурнаго общества, начиная съ честолюбія и кончая любовной ревностью. Это — святое безразличіе и младенческое невдніе во всемъ, что касается страстей, искушеній, борьбы и блеска.
Байронъ чувствовалъ искреннее влеченіе къ Руссо, конечно, за его послдовательное отрицаніе цивилизаціи и общественныхъ пошлостей, но за свой счетъ совершенно преобразовалъ основную идею философіи Руссо.
Послдній ударъ молніи упалъ на возмущенную природу Байрона вскор посл его брака. Самый бракъ доказалъ, какъ мало зналъ себя человкъ, ‘одержимый бсомъ’, и какъ мало вдумывался въ свои дйствія. Байронъ ни одной минуты не думалъ, что его свобода окажется стсненной при новыхъ условіяхъ, что жена предъявитъ какія бы то ни было права на его время и личность. Лордъ не допускалъ и мысли, чтобы рядомъ съ его неуловимо-капризнымъ и деспотическимъ бсомъ существовала еще чья-то воля и чье-то человческое достоинство.
Во время сватовства онъ не прекращаетъ своихъ кутежей и поэтическихъ увлеченій, даже ршительное письмо къ двиц пишетъ больше изъ духа противорчія невровавшимъ пріятелямъ, чмъ подъ вліяніемъ чувства.
Можно сколько угодно стовать на чопорность и педантизмъ лэди Байронъ, на ея преувеличенную любовь къ семейному комфорту и порядку, но не надо забывать, что врядъ ли какая женщина, въ положеніи супруги великобританскаго лорда, согласилась бы играть роль случайной подруги невмняемаго артиста или однодневной хозяйки американскаго ирокезца. Байронъ къ спеціально-артистическимъ качествамъ присоединялъ свои собственныя еще боле утонченныя. Онъ, напримръ, не могъ видть, какъ женщина стъ,— это казалось ему слишкомъ неэстетичнымъ и вульгарнымъ:— лэди Байронъ принуждена была обдать въ одиночеств. Ей это, къ несчастью, не казалось пустяками,— а потомъ Байронъ во всемъ велъ себя соотвтственно, кончая попрежнему процвтавшими романическими приключеніями.
Естественно,— узы порвались, и Байронъ, наконецъ, окончательно расправилъ свои крылья. Разрывъ съ женой вовсе нельзя назвать несчастьемъ: поэтъ покинулъ отечество, но съ неистощимымъ запасомъ гнва и страсти противъ давно уже ненавистнаго ему общества. Но раньше ненависть была въ сильной степени безпредметнымъ волненіемъ буйнаго темперамента,— теперь она получила опредленное содержаніе и самыя раздражающія цли. И еще никогда ни одинъ Коріоланъ такъ не громилъ своего отечества, не признавшаго его пророкомъ!
Громы Байрона исполнены ослпительнаго блеска и протрясающей силы. Цль оказалась на рдкость благодарная. Сколько пошлости, рабскихъ инстинктовъ, личнаго и политическаго эгоизма и особенно нравственныхъ предразсудковъ накопили ‘островитяне’ за свою вковую исторію! Только не слдуетъ забывать, какіе островитяне?
Байронъ — отверженецъ высшаго англійскаго общества, аристократъ, не признанный своими. Это общество и станетъ его мишенью. Но оно, конечно, вовсе не составляетъ всей Англіи, все равно, какъ нмецкіе филистеры и разные совтники, изощрявшіе остроуміе Гейне,— не воплощаютъ Германіи.
Нтъ ничего смертоносне и ядовите ударовъ, какими Байронъ осыпаетъ отечественную лицемрную нравственность, выставляетъ на позоръ пресловутый ‘кентъ’ и національное самообожаніе новыхъ карагенянъ. Но это не характеристика Англіи и только отдаленный намекъ на ея исторію и даже на ея бытъ.
Какъ бы ни были увлекательны и искренни стихи Чайльдъ-Гарольда, читатель не можетъ забыть, что Англія, какъ отечество Мильтона, Локка, Говарда, Вильберфорса, гораздо боле способствовала общечеловческому движенію по пути справедливости и свободы, чмъ Англія, родина Байрона.
Та Англія проповдывала освободительныя идеалы и разрушала старое, какъ разъ во имя ‘стада’ и ‘толпы’, цль ея лежала далеко за предлами не только славы и самоудовлетворенія отдльныхъ проповдниковъ, но и за предлами ея острова, проникала въ темные закоулки материковой тьмы и вызывала въ жизни дятельную неограниченно-просвтительную мысль.
Байронъ заявлялъ себя горячимъ поклонникомъ французской революціи, но въ эту революцію не было произнесено ни одного плодотворнаго слова, какое не прозвучало бы гораздо раньше у островитянъ,— и даже не воплотилось бы въ дйствительность. И потому ‘островитяне’, ожесточенно враждуя съ Наполеономъ, оказались несравненно послдовательне своего поэта, сливавшаго любовь къ революціи съ одами ея незаконнорожденному чудовищному дтищу. Эту истину понималъ даже Гейне.
Онъ изумлялся, какъ государи континента могли такъ жестоко покарать Банапарта. Это, по выраженію Гейне, ‘колоссальное недоразумніе’, потому что Бонапартъ былъ непримиримымъ аристократическимъ врагомъ гражданскаго равенства.
Очевидно,— Байронъ также попадалъ въ недоразумніе, только другого оттнка. Для него, въ глубин души, Наполеонъ былъ въ высшей степени симпатиченъ, именно какъ врагъ равенства, а революція привлекала его размахомъ разрушительной силы. Попробуйте изъ этихъ сочувствій составить опредленный символъ политической вры!
Логически вы придете къ выводу, мене всего культурному и не имющему ничего общаго съ задачами новаго времени.
Чайльдъ-Гарольдъ, Манфредъ, Каинъ снабдятъ васъ монологами такой силы и такой непреодолимой стремительности, что предъ ними самыя бурныя рчи ораторовъ національнаго собранія или конвента покажутся блдными незрлыми копіями геніальныхъ образцовъ. Только рчи мильтоновскаго Сатаны затмваютъ краснорчіе байроновскихъ героевъ,— но за то оно превосходитъ громы Люцифера лиризмомъ, часто трогательностью глубокаго чувства, недостатокъ нравственной мощи выкупается поэтичностью и красотой.
Но во имя чего звучатъ эти монологи? Зачмъ вызывается предъ нами неизмнно одинъ и тотъ же образъ, исполненный непримиримаго гнва противъ существующей дйствительности?
Общая черта всхъ байроновскихъ героевъ — роковое отщепенство отъ общества. Вс они — корсары, т. е. люди, сами по себ составляющіе государство и несущіе смерть и разрушеніе своимъ естественнымъ врагамъ. Они съ чрезвычайной энергіей преслдуютъ свои цли, сердца ихъ доступны только любви къ женщинамъ, и то какъ къ существамъ несовершеннолтнимъ — все остальное человчество презрнный прахъ.
Почему,— это еще подробно объяснилъ Руссо и достаточно извстно всякому, кто способенъ отличать понятія личной свободы и вншняго авторитета, все равно изъ чего бы онъ ни слагался — изъ преданій, врованій, законовъ или злоупотребленій естественными отношеніями. Здсь Байронъ не новъ, и тотъ же Мильтонъ усплъ предвосхитить ршительно вс демоническіе перуны. Любопытне другой вопросъ.
Положимъ, демону удастся смести съ лица земли своихъ враговъ, идея личности восторжествуетъ надъ стадными чувствами. Что же эта личность будетъ длать на расчищенной сцен? Какими путями она осчастливитъ человчество, жадно ожидающее отъ нея новыхъ откровеній?
Революціи и позднйшей эпох пришлось ршать эту задачу, и исторія показала, сколько трудностей встртилось искреннйшимъ и даровитйшимъ людямъ на этомъ созидательномъ пути. Байрону пришлось жить какъ разъ въ самый разгаръ созиданія. Не много требовалось вдумчивости, чтобы обозрть бездну паденій, обманутыхъ надеждъ, рушившихся плановъ и чтобы почувствовать невольное желаніе — принять участіе въ этихъ мученическихъ поискахъ новаго свта и новаго міра.
У Байрона оно не явилось.
Вы тщетно во всей его поэзіи будете искать какого бы то ни было положительнаго отвта на тоску времени. Отвты кругомъ давались самые разнообразные: человчество, по самой своей природ, не можетъ жить сплошнымъ и неустаннымъ отрицаніемъ. Оно не только вмст съ Декартомъ повторяетъ: ergo sum,
мыслю, слдовательно, существую,— но независимо отъ какой бы ни было философіи, безпрестанно осуществляетъ другую истину credo, quia sum, врю, потому что существую,— и вками создаетъ эту вру — въ религіи, въ наук, въ философскихъ ученіяхъ.
Такъ и въ начал ХX-го вка. Трудно и пересчитать, сколько попытокъ создать новую вру прошло надъ поколніями пореволюціонной эпохи, начиная съ мистицизма и кончая позитивизмомъ! И вс они стремились заключить въ себ нравственность, политику, религію, построить всеобъемлющее и всеумиротворяющее зданіе принциповъ и практическихъ цлей.
Байронъ остался совершенно чуждъ этой работ.
Онъ упивался героическимъ разрушеніемъ все тхъ же темныхъ силъ, Въ какими боролась революція, онъ восторгался протестующимъ одиночествомъ Руссо, не замчая, что мимоидущее время жило другими вдохновеніями, вызывало къ жизни другіе идеалы и среди нихъ не было почетнаго мста отршеннымъ мизантропамъ и самодовольнымъ геніямъ какого бы то ни было высшаго демоническаго полета.
На сцену выступала новая историческая сила будущаго, какъ разъ толпа и стадо. Оно не мене Чайльдъ-Гарольдовъ и Каиновъ страдало отъ вковыхъ авторитетовъ, отъ коснаго самоволія сильныхъ,— и демоническимъ протестантамъ слдовало бы постигнуть эту нравственную солидарность своего призванія и своего гнва съ естественными стремленіями до сихъ поръ темнаго человчества. Иначе, происходило трагическое смшеніе предметовъ и понятій.
Чайльдъ-Гарольдъ, громя ‘міръ’ въ сущности шелъ противъ такъ называемаго ‘свта’: вдь только въ этомъ окошк онъ и видлъ то, что онъ на выспреннемъ язык поэзіи называлъ ‘міромъ’.
Въ дйствительности это былъ только незначительный отбросокъ настоящаго міра, одна глава великой поэмы,— и притомъ написанная на своеобразномъ язык и отнюдь не мірового содержанія.
Настоящій міръ начинался какъ разъ за предлами этого поэтическаго міра,— и разглядть это обстоятельство, именно посл Руссо и революціи, не представляло никакого труда.
Для героевъ Байрона задача оказалась не только невыполнимой, но даже несуществующей.
Вс они знаютъ только два выхода,— или жить въ мір, т.е. въ свт, или томиться въ одиночеств.
Про Чайльдъ-Гарольда говорится:
Съ міромъ сблизиться не могъ…
Въ своихъ движеньяхъ благородный,
Умъ независимый, свободный
Всмъ подчиняться не умлъ.
Надменный, лучше онъ хотлъ
Нести свой жребій одинокій,
Безмолвно жить въ себ самомъ,
Чмъ предъ людьми подати рабомъ,
Какъ вс они во тьм глубокой,
Имъ покоряться, уступать
И общимъ воздухомъ дышать.
Другой герой даже и не пытался сближаться съ міромъ и дышать съ людьми однимъ воздухомъ. Манфредъ говоритъ о себ:
Отъ раннихъ лтъ съ людьми я не сходился,
Ихъ взглядъ мн былъ чужой,—
и у него не было ни общихъ стремленій, ни даже взаимныхъ сочувствій въ ‘мір’.
Мы опять знаемъ, о какомъ мір повствуетъ графъ Манфредъ: это міръ, неподражаемо осмянный еще Мольеромъ. Естественно, всякій сколько-нибудь независимо-умный, искренне-чувствующій человкъ не могъ приспособиться къ подобной кунсткамер.
Посылка правильная, но выводъ совершенно нелогическій.
То, что ‘свтъ’ переполненъ глупцами и пошляками,— вовсе не уполномачиваетъ Чайльдъ-Гарольда предаваться меланхолическимъ скитальчествамъ, а Манфреда опаснымъ путешествіямъ по заоблачнымъ горнымъ вершинамъ и по сердитымъ потокамъ. Жизнь не клиномъ сошлась на будуар Селимены и на конюшн любого изъ ея кавалеровъ. Для нашихъ благородныхъ героевъ этого простого соображенія не существуетъ и они, будто героиня старинной комедіи, кричатъ: ‘вс мужчины обманщики’, потому что ее обманываетъ ея мужъ.
Итакъ дилемма — или великосвтскій салонъ, или одиночество, конечно, боле или мене интригующее: среди античныхъ развалинъ или на лон экзотической природы. Что касается занятій помимо меланхоліи и проклятій ‘міру’,— кругъ ихъ остается крайне ограниченнымъ. Манфредъ пускается въ магію и вызываетъ духовъ.
Зачмъ?
Вотъ здсь-то и начинается другой мотивъ байронической поэзіи, вполн послдовательно дополняющій поэзію одиночества и презрнія къ міру,— мотивъ донжуанизма.
Женщина вдь нчто постороннее міру, потому что она не вполн человкъ. Одна изъ отличительныхъ чертъ демоническаго міросозерцанія — взглядъ на женщину, исключительно какъ на своего рода освжающій и опьяняющій напитокъ среди демоническихъ страданій. И Манфредъ, при полномъ отсутствіи какихъ-либо связей съ ‘міромъ’, все-таки зналъ ‘одно созданіе’, любилъ его безумно, хотя и погубилъ, какъ надлежитъ неограниченно-разрушительному духу. Теперь онъ вожделетъ имть свиданіе съ своей жертвой при помощи ‘тайной науки’.
У его собратьевъ также ‘созданіе’ играетъ первенствующую роль: ни у одного изъ нихъ несходство съ людьми не доходило до потери чрезвычайно энергичныхъ физіологическихъ инстинктовъ. Если строго логически понимать исповдь Манфреда, то лишь эти инстинкты и привязывали его къ человчеству въ лиц женщины.
Очевидно, вашъ демонъ съ самыми подлинными задатками донжуанской натуры, и поэту не стоило никакихъ усилій псни презрнія по адресу міра перемнить на псни восторга по адресу одного или нсколькихъ созданій. Донжуанская струя жила въ самой сущности байронизма, предполагалась его нравственнымъ содержаніемъ и практическимъ смысломъ его протестующей стихіи.
Одиночество терпимо только для исключительныхъ подвижниковъ,— тогда оно называется аскетизмомъ. Но что же общаго Чайльдъ Гарольдъ или другой такой же герой могли имть съ подвижничествомъ, съ умерщвленіемъ плоти, съ самоотреченіенъ? Даже странно и ставить подобный вопросъ.
Разъ такъ легко отвергнутъ ‘міръ’,— ‘личности’ остается полное раздолье,— не въ подвигахъ: они безцльны, а въ наслажденіяхъ. Другого выхода нтъ. Человкъ самъ себ прескъ вс пути: со ‘свтомъ’ онъ жить общей жизнью дйствительно не можетъ, а вн ‘свта’ для него нтъ человчества. Въ результат,— или разгулы страстей или безысходное томленіе души.
Байронъ выпилъ эту чашу до дна. Его жизнь — блестящая иллюстрація къ положительнымъ выводамъ чистаго байронизма. Поэтъ начиналъ чахнуть заживо и упадокъ энергіи немедленно отразился на творчеств. Замчательно, что только два современника поняли этотъ фактъ — Пушкинъ и Гте.
Пушкинъ, въ отвтъ на сожалнія своего пріятеля о смерти Байрона, написалъ слдующія слова, поразительныя по художественной и психологической проницательности:
‘Теб грустно по Байрон, а я такъ радъ его смерти, какъ высокому предмету для поэзіи… Геній Байрона блднлъ съ его молодостью… Постепенности въ немъ не было. Онъ вдругъ созрвъ и возмужалъ, проплъ и замолчалъ, и первые звуки его уже ему не возвратились’.
Самъ Байронъ чувствовалъ пониженіе своей духовной жизнедятельности. Онъ восторженно привтствовалъ греческое возстаніе и ухватился за него, какъ за единственное спасеніе — въ смутной истом, овладвшей его духомъ.
Отсюда призывъ поэта къ своей душ:
Возстань!— не Греція — она уже возстала,—
Но ты, душа моя, очнися и возстань!
И, вспомнивъ доблесть тхъ, въ комъ кровь моя играла
Зажгись въ груди моей на брань!….
Земля, гд можетъ смерть быть славной, предъ тобой!
Впередъ! и покажи, что ты еще сумешь
Погибнуть въ битв, какъ герой!..
И Байронъ погибъ дйствительно героической смертью… Онъ любилъ указывать, что иниціалы его имени и наполеоновскаго одни т же — Ноэль Байронъ, Наполеонъ Бонапартъ: это была одна изъ иллюзій аристократическаго героизма. Фактъ смерти оказался несравненно почетне для человческой славы поэта, чмъ призраки его жизни.
Но все таки смерть явилась спасеніемъ въ 36 лтъ… Дальше жить было нечмъ: вдохновеніе изсякало, геній тускнлъ — и лира начинала издавать неврные и слабые звуки. На ней была одна звучная и могучая струна,— призывъ къ возстанію личности, струна отрицанія и борьбы, стремительнаго мужественнаго разрушенія.
И какъ властно и обаятельно звучала она, пока огонь борьбы горлъ, пока не были исчерпаны мотивы презрнія и уничтоженія. Эти звуки остались безсмертными, потому что могутъ мняться предметы гнва и страсти,— тьма и рабство неистощимы въ своихъ формахъ,— но никогда не исчезнетъ нравственная потребность человческой природы въ свт и въ свобод. А до тхъ поръ не утратитъ вдохновляющей силы и гордая воинственная муза Байрона…
Это — несомннно. Но мы не должны изъ-за блеска и грома протеста и отрицанія забывать положительную безцльность и созидательное безсиліе байронизма, не должны проглядть и ограниченность нравственнаго культурнаго содержаніи байроническаго протеста. Призывъ къ борьб — великолпенъ, какъ общій боевой кличъ, но тотъ, кто издалъ его,— не зналъ куда вести своихъ друзей и слишкомъ переоцнилъ своихъ враговъ.
Байронъ навсегда останется поэтическимъ представителемъ самоувренной молодой жажды освобожденія отъ несправедливыхъ стсненій и незаконныхъ авторитетовъ,— но отъ стсненій свта и авторитета моды. Даже, какъ предметъ протеста, это слишкомъ временная и ничтожная цль, хотя для лорда и аристократа она представляла немало и опасностей и испытаній. Байронъ поучителенъ, какъ революціонеръ, созданный изъ плоти и крови аристократа, какъ демократъ среди перовъ, какъ лордъ защитникъ рабочихъ и католиковъ. Но онъ покинулъ хлопотливое поприще демократическаго политика, посл кратковременнаго опыта въ парламент не нашелъ удовлетворенія своему демону необъятнаго личнаго честолюбія,— и этимъ фактомъ еще ярче подчеркнулъ аристократическую и себялюбивую основу своего возстанія. Не такого закала людямъ суждено быть вождями человчества въ положительной свобод новаго времени.