Выставки картинъ Маккарта (‘Весна’ и ‘Пять чувствъ’) и И. К. Айвазовскаго.
Выставки картинъ Маккарта (‘Весна’ и ‘Пять чувствъ’) и И. К. Айвазовскаго.
П. К—скій.
‘Русская Мысль’, кн. II, 1887
Выставки картин Маккарта (‘Весна’ и ‘Пять чувств’) и И. К. Айвазовского, Ковалевский Павел Михайлович, Год: 1887
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Выставки картинъ Маккарта слдуютъ одна за другою. Едва успли убрать (и продать, какъ оказывается, за хорошія деньги) его Семейство вакханокъ, какъ уже Весна и Пятъ чувствъ выставляются и продаются. Пятъ чувствъ (говоря проще, пять нагихъ женщинъ, показывающихъ въ пяти поворотахъ, боле или мене соблазнительныхъ, молодое женское тло), вроятно, найдутъ покупателей между людьми, у которыхъ вкусъ къ написанному красиво женскому тлу преобладаетъ надъ другими чувствами, но Весна врядъ ли прельститъ и такихъ. Вотъ образецъ и сборникъ всхъ тхъ недостатковъ, какіе разсяны по многочисленнымъ холстамъ умершаго большаго таланта, не выработавшагося въ большаго художника. Это его послднее и, конечно, не вполн доконченное произведеніе. Трудно допустить, чтобы даже при распущенности Маккарта въ послдній періодъ его художественной дятельности, при малой обработк скоре набрасывавшихся, чмъ писавшихся картинъ, онъ могъ считать эту огромную Весну дописанною. Тутъ и главной силы его кисти — врнаго колорита живаго тла — еще нтъ. Тутъ одн краски, а о лпк, о выпуклости и помину нтъ. Рисунокъ… что это за непозволительный рисунокъ и для самого Маккарта, слабаго всегда въ рисунк! Соразмрность главныхъ фигуръ (Весны и какого-то зачмъ-то очутившагося тутъ рыцаря) совсмъ несоблюдена: он такія невозможно высокія, такія длинноногія, особенно рыцарь, что не только художнику, но и человку ‘въ бурс не обучавшемуся’ это кидается въ глаза. Сочиненіе… ну, Маккарта за сочиненіе никогда нельзя притягивать къ отвту. Онъ, видимо, не вдалъ, да и вдать не хотлъ, что творилъ. Довольно напомнить прославившія его пано — Чума въ Милан. Чего тамъ только не было, кром самой чумы: и удивительныя драпировки, за которыя уходятъ удивительно одтые люди и еще удивительне раздтыя женщины, тутъ же нагромождены плоды, и раки,— вдобавокъ, красные, стало быть, вареные,— плаваютъ въ вод (очумлые, надо думать). Но тамъ все это еще было полно движенія, черезъ край бьющей, необузданной фантазіи и мощи таланта, не знающаго, куда двать свой избытокъ. Такъ начиналъ много общавшій, но не такъ кончилъ не сдержавшій общаній Маккартъ. Въ заключительномъ удар его богато-одаренной кисти — въ этой огромной по росту фигуръ и холста осталась одна нелпость сочиненія, безъ всего прочаго, чмъ прокричала его имя Чума въ Милан.
Сочинилъ онъ свою послднюю картину такъ. Посредин холста, размромъ въ нсколько квадратныхъ саженъ, подъ деревомъ въ полномъ весеннемъ цвту, сидитъ молодая женщина въ рубах, а справа отъ женщины бжитъ ручей. Она не то пришла по-воду (подл кувшинъ какой-то), не то на свиданіе, потому что слва усплъ прискакать молодой человкъ, одтый гораздо нарядне женщины: въ бархат и кружевахъ и разныхъ дорогихъ доспхахъ, что-то врод рыцаря или кавалера своей дамы. Прискакалъ онъ на кон, особенно дурно нарисованномъ, совсмъ уже похожемъ на игрушечныхъ деревянныхъ лошадокъ. Слзъ онъ съ этого деревяннаго коня и держитъ его, одною рукой въ поводу, а другую, свободную, употребляетъ на очень глупый жестъ рутинно приподнятой кисти, какъ то длаютъ только очень глупые актеры, чтобы выразить удивленіе или умиленіе. Удивленъ же онъ тмъ, что женщина въ рубах предлагаетъ ему испить водицы. Онъ, должно быть, не того ожидалъ. Тмъ временемъ группы купидончиковъ и двочекъ-подростковъ цлуются и обнимаются на трав, въ цвтахъ, повсюду. Какой-то ‘плутъ-купида’ вскарабкался даже на небо и оттуда цлится стрлою изъ лука въ наряднаго кавалера: погибай, дескать, отъ любви,— зачмъ прискакалъ, да еще на тркомъ уродливомъ животномъ? Позади голубетъ море, или озеро, я симютъ горы. Все это по-своему красиво сразу, какъ выставка яркихъ матерій и предметовъ, но ни той особенной весенней ноты, которую передать легко человку съ дарованіемъ въ пейзаж, ни той ‘прелести, утренняго часа’, какая должна вять надъ головой женщины, олицетворяющей весну, не ищите ни въ этой красивой обстановк, ни еще мене въ этой зрлой женщин, скоре съ томностью вечерняго, чмъ съ прелестью утренняго часа. А, между тмъ, это должна быть юность только что зацвтающая,— женщина еще будущая, а не настоящая,— распуколка розы, еще не роза. Изъ того, что она въ рубах, а не совсмъ нагая, какъ представляетъ вообще женщинъ Маккартъ, еще не слдуетъ, что она не женщина. Разднь онъ ее совсмъ, да умй показать въ очертаніи формъ тла и въ выраженіи лица, что она — полудитя, начинающее только себя чувствовать женщиною, изумленное чмъ-то новымъ, до сихъ поръ не испытаннымъ,— чмъ-то такимъ, потревожившимъ это молодое тло, чмъ оно еще не тревожилось,— покажи онъ все это, и его женщина была бы, а теперь она, все-таки, женщина въ рубах — не боле. Маккартъ могъ изобразить лто, для этого у него нашлись бы и натурщицы въ студіи, и краски на палитр,— для весны надо быть не Маккартомъ. Символизмъ — вообще не дло такихъ художниковъ, у которыхъ въ голов одна пластика. Посмотрите хоть т же Пятъ чувствъ. Первое (по порядку на выставк): вполн нагая (во избжаніе повтореній, надо оговориться, что вс пять чувствъ вполн нагія) женщина, спиною къ зрителю, отлично написанною, всходитъ по каменнымъ ступенямъ, придерживаясь одною рукой за стнку, а другою оберегая дитя, посаженное на плечо. Угадайте, что это? Художникъ говоритъ: осязаніе. Отчего боле осязаніе, чмъ, наприм., купальщица, возвращающаяся изъ ванны, неизвстно. Второе чувство: женщина съ довольно тощими ногами, узкоплечая, съ некрасивымъ, ущемленнымъ лицомъ, въ профиль, приложила одну ладонь къ уху. Она можетъ быть туга на ухо? Нтъ, тонкій станъ и тонкія черты лица должны быть символомъ тонкости слуха: она — слухъ. Третье: очень красивая женщина, съ роскошными формами, фасомъ стоитъ передъ зрителемъ и смотритъ въ ручное зеркало. Глаза очень хороши. Это ужь несомннно зрніе, — слпымъ въ зеркало смотрться нечмъ. Четвертое и пятое: одна — нагота, нюхающая цвты, а другая — срывающая, даже не кушающая (такая воздержность!), плоды — не требуютъ объясненій. Но если тутъ нтъ, какъ видите, пяти чувствъ, то, безспорно, есть одно чувство-чувство пластики, которымъ обладалъ художникъ, прогремвшій имъ на весь міръ и мало-по-малу растратившій его далеко не производительно.
Получить отъ природы большой даръ и не смотрть на него, какъ на богатое наслдство, которое остается только растратить, свойственно не многимъ. Богачъ въ молодости и промотавшійся на зати старикъ — обыкновенное явленіе въ жизни и въ искусств. Зати и увлеченія старика, большею частью прискорбныя, обыкновенно завершаютъ этотъ праздникъ, отъ котораго некогда было отрезвиться. Когда везетъ сегодня, везетъ завтра, человку нтъ причины задумываться надъ тмъ, отчего везетъ, а еще боле — повезетъ ли послзавтра. Для этого нужно, чтобы хоть разъ не повезло. Есть такіе счастливцы, которымъ всегда везетъ. Тогда они начинаютъ осмливаться — играть въ рулетку, ставить на нумеровъ избытокъ своего счастья, класть на холсты бойкость своей безпроигрышной палитры, избытокъ своей смлости, касаться сюжетовъ, гд требуется изученіе, трудъ, вдумчивость, продолжительная и настойчивая работа, а они не длали этого всю жизнь,— они набрасывали летучія впечатлнія, не всегда ясныя, и набрасывали тмъ лучше, чмъ ихъ очертанія нуждались мене въ ясности (туманъ, буря, ночь и т. п.). Тутъ-то является старческое увлеченіе во всей своей безпомощности, одинаковое со старческимъ увлеченіемъ женщиною. Только неуклонное самоусовершенствованіе даетъ запасъ на долгій жизненный путь, только восьмидесятилтній Гте кладетъ у ступеней своего гроба Фауста.
Чмъ больше человку дано, тмъ отъ него больше спросится. Природа нашему маститому маринисту И. К. Айвазовскому дала очень много. Свое богатое наслдство онъ, наконецъ, прожилъ,— съ этимъ надо примириться,— и живетъ въ долгъ, ссужаясь у начала своего художественнаго поприща.
Настоящая выставка его произведеній, числомъ 22, представляетъ собою картины того Айвазовскаго, какимъ онъ всегда былъ, и картины новаго Айвазовскаго, какимъ онъ съ нкоторыхъ поръ, хочетъ быть, но какимъ никогда не будетъ. Въ первыхъ вы встрчаете вчно милаго, знакомаго вамъ съ дтства художника-импровизатора, намеками передающаго эпизоды изъ жизни сродныхъ ему стихій — воды и воздуха, эти намеки онъ пріучилъ васъ ловить на-лету, вы ихъ понимаете на полуслов, какъ разговоръ о хорошо извстномъ предмет, при взгляд на эти картины вы переноситесь восщ^минаніемъ къ той пор, когда и художникъ, и эти прекрасные намеки, и вы сами были полны свжести, и васъ эти картины молодятъ, длаютъ свже, вы не спрашиваете отъ нихъ ничего боле,— он на васъ пахнули хорошимъ временемъ — и вы имъ за это благодарны. Достаточно завиденъ удлъ — умть молодить силою своего таланта въ старости, кажется, чего еще искать боле,— къ чему новыя привязанности, когда жизнь не отняла старыхъ? А человкъ ихъ ищетъ, забывая, что вс приходитъ легко только на зовъ молодости. Когда осталось подводить итоги, онъ открываетъ новые счеты. Но новые счеты требуютъ новыхъ средствъ, а средства эти не пріобртены во-время. Поздно начинать съизнова пройденный путь, да еще посл шествія, исполненнаго успха.
Нашъ знаменитый баловень судьбы, взявшій отъ нея все, что только можетъ дать эта расточительница успховъ, не хочетъ знать, что есть предлы и ея щедрости, — онъ на склон славнаго своего поприща требуетъ отъ нея покровительства для своихъ старческихъ затй. И вотъ, рядомъ съ картинами, гд мы узнаемъ милаго намъ художника, приходится видть такія, въ которыхъ мы не можемъ узнать его. Не узнаемъ мы въ нихъ даже его врныхъ союзниковъ — воду и воздухъ. Случайность это или преднамренная злоумышленность настоящаго Айвазовскаго противъ Айвазовскаго прежняго — ршить трудно. Тмъ не мене, фактъ налицо. Одинъ изъ большихъ холстовъ ныншней выставки, Рожденіе Венеры (самый прискорбный обращикъ старческаго грха художника), занятый на половину водою океана, на половину воздухомъ, не иметъ ни воды, ни воздуха: это темно-сизая краска, ни на то, ни на другое не похожая. А что посреди этого унылаго холста блющая неизвстно откуда наведеннымъ на нее свтомъ эдиссоновской лампочки фигура мене всего похожа на Венеру,— это уже само собою разумется: писать фигуры (особенно фигуру Венеры) не довольно пожелать,— надо еще и умть. О красоту формъ этой богини красоты разбивались тысячи палитръ, только и работавшихъ на своемъ вку, что эти формы. Положимъ, новорожденные вообще некрасивы, однако, все же они имютъ образъ и подобіе Божіе, а тутъ Венера блеститъ рыбьею чешуй. Если это блескъ эдиссоновской лампы, то его надлежало бы поумрить, иначе происходитъ недоразумніе…
Если бы даже для такого сюжета нашъ великій мастеръ морскаго пейзажа призвалъ на помощь врожденныя ему качества и преобладающую роль отдалъ именно пейзажу, у него и при незнакомств съ тайнами рисунка и лпки человческаго тла могла бы выйти работа въ своемъ род прекрасная. Возьми онъ, напримръ, не то неопредленное, мрачное время сутокъ,— если и ночь, то не интересную и скучную,— какое онъ взялъ, но чудное южное утро, со всею прелестью его розовыхъ молодыхъ тоновъ и тающаго въ южномъ тепл ночнаго тумана, изъ этого волшебнаго дыханія моря, какъ изъ дымки, покажи, въ вид миража, въ неопредленныхъ очертаніяхъ, фигуру богини красоты, въ первыхъ лучахъ золотаго солнца, — вышло бы нчто поэтически-мечтательное, красивое и достижимое фантазіи и кисти Айвазовскаго. Но онъ этого не сдлалъ, и вотъ, скрпя сердце, пришлось упомянуть о томъ, что онъ сдлалъ…
Новый пріемъ съ неизбжными всюду фигурами портитъ даже такіе мастерскіе пейзажи, какъ Видъ изъ Акрополиса, гд сила луннаго свта на мраморномъ портик и террас такъ таинственно-поэтично выдвигаетъ ночной мракъ уснувшей окрестности, и только далекій заливъ моря искрится бисеромъ того же луннаго свта,— и тутъ обаятельность мотива нарушена ненужными фигурами. Тутъ и хорошо написанныя фигуры — лишнія,— он развлекаютъ, безъ нихъ заколдованный сонъ ночи былъ бы еще заколдованне, а ужь фигуры плохія и совсмъ ненужны. Не будь Пушкина, ни романтическаго башмачка двицы Раевской, Крымскій видъ, съ волною, пластами ложащеюся на берегъ, былъ бы тоже достоенъ Айвазовскаго. Не заставь художникъ ‘гулять ночью Байрона по Венеціи’, эти разорванныя, легкія, бгущія мимо луны облака заставили бы вспомнить прежняго мастера, но лодка съ фигурами на первомъ план и, вроятно, по требованіямъ новой манеры художника, даже вода и тяжелая Салюта, совсмъ неудачныя, портятъ картину.
Вполн прежняго достоинства (кром нсколькихъ незначительныхъ картинокъ) имется огромныхъ размровъ холстъ: Буря на мор. Невозможно поврить, что одна и та же кисть написала эту бурю и Вожденіе Венеры. Какъ по Венер можно бы заключить о полномъ истощеніи художественныхъ силъ живописца, такъ по нельзя не признать, что сохранилось ихъ еще очень много. Тотъ же размахъ воображенія въ разгул бшеной стихіи, т же водяныя горы, накиданныя одна на другую, взмыленная и кипящая пна на изжелто-блой вод, водометы брызгъ,— и надъ всмъ этимъ адомъ клокочущей, высоко вздувшейся стихіи — другая, тяжелая отъ дыханія первой, стихія воздуха, разскаемая крыльями бури… Еслибъ эта одна картина стояла на выставк, оставалось бы только преклониться передъ неистощимою молодостью таланта Айвазовскаго И зачмъ на закат устремлять силы этого прелестнаго таланта по новому пути, на который выходятъ вставши рано утромъ?…