Художественная выставка въ Петербург.
Художественная выставка въ Петербург.
Картина K. Е. Маковскаго: Послднія минуты царя Ивана Васильевича Грозного.
П. К—скій.
‘Русская Мысль’, кн.III, 1888
Художественная выставка в Петербурге, Ковалевский Павел Михайлович, Год: 1888
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Русское искусство, едва успвшее справить печальныя поминки по славномъ своемъ, унесенномъ смертью мастер, Крамскомъ, уже празднуетъ веселый пиръ живыхъ художниковъ. Посмертная выставка произведеній перваго едва закрылась, а цлыхъ три выставки: ‘товарищества передвижныхъ выставокъ’, К. Маковскаго (уже открывшаяся) и академическая (открывающаяся надняхъ) пришли на смну. Смерть вырвала ратника изъ рядовъ, остальные сомкнулись и дло продолжается. Только не всякій изъ вырванныхъ ратниковъ, какъ бы ни смыкались уцлвшіе, остается замненнымъ. Благо и то, когда на оставшихся можно надяться, когда незамнимый покойникъ завщалъ по себ тотъ ‘духъ живъ’, который способенъ подержать живыхъ на добромъ пути.
Добрый путь, избранный нашимъ современнымъ художествомъ, даетъ себя все боле и боле чувствовать. Изъ года въ годъ замтне преуспяніе въ техник, культурность, недостававшая до сихъ поръ, и отношеніе талантовъ боле строгое къ полученному отъ природы дару начинаютъ вытснять самоувренность, а изящество — неряшливость вншнихъ пріемовъ и чувство мры — бывшую недавно въ ходу преувеличенность. Явленіе, нами указанное, весьма многозначительно и не отмтить его нельзя. Ободрять также необходимо, какъ и журить, иначе дятель перестаетъ врить въ отзывы и иное дарованіе, начавшее старательно и добросовстно, съ горя махнетъ рукой и пойдетъ мазать съ плеча,— все равно-де бранятъ, старайся или нтъ,— запьетъ въ смысл утраты трезваго отношенія къ искусству. Публика же, въ большинств не развитая художественно, гораздо боле падка врить порицанію. И вотъ, сбитая съ толку, она бжитъ толпами смотрть на раздтыхъ женщинъ, какихъ пишетъ (вдобавокъ плохо) г. Сухоровскій, и ничего не понимаетъ въ посмертно! картин Крамского (Христосъ на поруганіи). Сами художники (мы не говоримъ о зрлыхъ) должны недоумвать: женщина г. Сухоровскаго, за то, что она не одта, продается за десятки тысячъ, а Христосъ Крамского, потому только, что онъ не дописанъ, снимается съ подрамка и свертывается на скалку, за него никто не хочетъ дать никакой цны! Страница изъ исторіи русскаго художества вырвана, и никому нтъ до этого дла. Бдное русское художество еще покуда пасынокъ въ семь искусствъ. Періодическая печать (именно газеты) къ нему равнодушна и, имя особыхъ обозрвателей по всмъ отраслямъ знаній, по литератур, музык, театру, она отряжаетъ на обозрваніе художественныхъ выставокъ свободныхъ отъ занятій репортеровъ, докладывающихъ о чехъ угодно: ‘и о томъ, отчего мсяцъ свтитъ на неб, и кто видлъ волка’.
При условіяхъ, столь мало благопріятныхъ, живопись, однако же, развивается. Таланты, особенно выдающіеся, вмсто того, чтобы слабть, пріобртаютъ силу и устойчивость. Легкіе успхи не кружатъ голову счастливцамъ, они добиваются, идутъ впередъ. Виртоузы вншней стороны дла — колорита и письма — достигаютъ значенія художниковъ съ содержаніемъ.
Это подтверждается выставленною теперь большою картиной Б. Е. Маковскаго: Послднія минуты царя Ивана Грознаго. Кисть, передающая въ ослпительныхъ краскахъ роскошь и радости жизни, молодость и красоту, берется за изображеніе смерти, пишетъ безобразнаго старика, еще боле ею обезображеннаго,— и картина, благодаря необыкновенному чувству мры художника, производитъ впечатлніе, не вызывай отвращенія. Мало того, сюжетъ, казавшійся исчерпаннымъ (кто только не писалъ картинъ изъ исторіи Грознаго?), является въ новомъ вид. Не касаясь работъ посредственныхъ, вспомнимъ только дв истинно замчательныя: картину г. Рпина (Грозный, убившій сына своего Ивана) и статую Антокольскаго (Грозный съ чотками въ рукахъ и церковною книгой на колняхъ). Не сказано ли было ими то послднее слово, какое можетъ быть сказано въ искусств о Грозномъ? Однако, г. Маковскій сказалъ еще свое, и вотъ вслдъ за сыноубійствомъ и покаяніемъ этого страшнаго историческаго лица станетъ теперь смерть его.
Трактованъ сюжетъ такимъ образомъ: подл кровати, въ покойномъ кресл, обложенный подушками, съ ногами на мягкомъ шелковомъ вальк, въ широкомъ бархатномъ халат, опушенномъ соболемъ, только что пораженъ смертельнымъ ударомъ царь. Ноги вытянулись, руки повисли, какъ у трупа, лицо, перекошенное ударомъ, безжизненно, одинъ глазъ открытъ и еще смотритъ, но уже не видитъ. Онъ остановился на Годунов, который какъ-то вызывающе встрчаетъ этотъ взглядъ: ‘Что скажешь? Обманули волхвы?’ {Извстно, что волхвами была предсказана именно на этотъ день смерть царю и что онъ передъ вечеромъ послалъ объявить имъ, что зароетъ ихъ живыми въ землю за дерзкое ихъ предсказаніе. Они прислали ему въ отвтъ: ‘день еще не кончился!’ И это такъ разгнвало его, что онъ упалъ замертво.} — будто спрашиваетъ этотъ взглядъ.— ‘И что отъ тебя осталось, отъ всей твоей силы, отъ твоей грозы? Ты теперь тнь, ни для кого не грозная! Я теперь сила и буду грозою, коли захочу,— отъ меня одного это зависитъ!’ Бдный едоръ всплеснулъ только руками и жалко возрился на отца. Бояринъ, игравшій за минуту съ царемъ въ шахматы, глаза выпучилъ отъ удивленія,— точно сдланъ слишкомъ неожиданный ходъ, не боле. Царица подошла сзади и тоже удивляется. Лекарь въ очкахъ опустился на колни и со спокойнымъ стараніемъ направляетъ ланцетъ въ жилу умирающаго. А позади, изъ сосдней палаты, опираясь на клюку, входить старая-престарая царская мамка, за нею — духовникъ царскій. Старуха движеніемъ руки показываетъ на него: вотъ, молъ, кому, а не лекарю-нмцу мсто подл отхорщаго гршника. Изъ всхъ присутствующихъ, несомннно, тронутъ одинъ дуракъ царскій. Онъ только что выкидывалъ веселыя штуки у его ногъ на ковр, забавлялъ ими — и вдругъ он не нужны, и забавлять некого,— царь помертвлъ, не слышитъ и не видитъ. ‘Дяденька, голубчикъ! А, дя-денька-а-а?! Чтожь это ты, дяденька, какую шутку сшутилъ съ нами, сиротами-и-и-и?!’ — кажется, произноситъ онъ дребезжащимъ отъ волненія голосомъ. Онъ кинулся къ царю, лицо его выражаетъ испугъ и горе, оно подергивается судорогами, и вотъ-вотъ сейчасъ разревется на всю палату бдный дуракъ. Есть въ картин и другія лица: старикъ, молитвенно поднявшій глаза кверху, и жена царевича, молодая красавица. Но лицо дурака привлекаетъ къ себ сильне своимъ выраженіемъ. Оно привлекаетъ даже сильне лица самого героя картины, умирающаго царя, фигура котораго, хоть и главная, выдляется мене. И въ этомъ, по нашему мннію, весь трагизмъ сюжета. Грозный, могущественный властелинъ, столько времени наполнявшій своею ужасающею, истощенною отъ злости и всякихъ излишествъ фигурой этотъ дворецъ,— зврь, стиравшій какъ прахъ около себя людей,— вдругъ, отъ одного прикосновенія смерти, обращенъ въ какой-то призракъ. Его почти незамтно среди этихъ крпкихъ, уцлвшихъ отъ его неистовствъ жизней, этихъ царедворцевъ, которые за минуту трепетали его взгляда, а теперь только съ удивленіемъ смотрятъ на безсильнаго, безпомощнаго больше, чмъ были они сами за минуту передъ нимъ, царя. Да это уже и не царь — это тнь царя. Ни его грозы, ни милости уже быть не можетъ,— его самого уже нтъ! Остается только убдиться, что его уже нтъ. И какъ это сдлалось скоро! Вотъ они если и поражены чмъ, такъ именно тмъ, что это такъ сдлалось скоро. Не тронуть искренно и глубоко никто,— искренне другихъ, пожалуй, тронутъ молодой благодушный царевичъ, а глубже — дуракъ. Первый такъ добръ, что его тронуть ничего не стоитъ, второй такъ сроднился съ привычкою тшитъ царя и у ногъ его насидлъ такое теплое мстечко, что какъ будто осиротлъ, и ему жалко старика: тотъ на все злился, а на его шутки улыбался, а это цнится… Царица выражаетъ на своемъ лиц меньше всхъ то, что въ ней происходитъ. Эта фигура неудачне другихъ,— она напоминаетъ позою актрисъ, играющихъ роль, а не женщину, переживающую роковую минуту. Если она равнодушна, то равнодушіе выражено не довольно опредленно, если потрясена, то совсмъ слабо.
Выше было сказано, что фигура царя не выдляется на фон картины, особенно тонетъ голова, мертвеннаго цвта трупа, прислоненная къ мягкой спинк кресла почти того же тона. Но мы въ этомъ видимъ намренный разсчетъ художника. Ему ничего не стоило нсколькими мазками кисти превратить тусклый тонъ кресла въ яркій, и тогда голова выступила бы всмъ ужасомъ своего мертвеннаго колорита. Тло умирающаго художникъ одлъ тоже въ полутусклый, потертый бархатный халатъ (написанный изумительно). И вотъ всею этою тусклостью красокъ достигается именно та призрачность отходящаго владыки, отъ силы котораго все трепетало за мигъ. Такому виртуозу письма и владык красокъ, какъ г. Маковскій, не искать стать средства, чтобы достигнуть эффекта противуположнаго. Но, намъ кажется, онъ его-то и избгалъ. Намренія художника мы объясняемъ, конечно, на свой личный рискъ и страхъ, однако же, позволяемъ себ думать, что едва ли ошибочно ихъ понимаемъ.
Какой выпуклости могутъ достигать фигуры и головы подъ кистью г. Маковскаго, лучше всего видно на дурак, удивленномъ боярин и Годунов. Да и вообще это всегдашняя сильная сторона художника. Картины его иногда бываютъ слабы содержаніемъ, но никогда не исполненіемъ. О совершенств передачи бархатовъ, парчи, мховъ и драгоцнныхъ камней на одеждахъ, ковровъ и прочихъ побочностей картины (развернутой старой церковной книги на амвон, напримръ) и говорить нечего. Рядомъ предъидущихъ картинъ изъ древнерусскаго быта художникъ приготовилъ себя къ этому и теперь выступаетъ во всеоружіи полнаго виртуоза.
Какой же выводъ изъ всего сказаннаго? Выводъ тотъ, что одинъ изъ наиболе щедро надленныхъ отъ природы дарованіемъ художникъ, блистающій давно мастерствомъ живописи и богатствомъ красокъ, приложилъ эти счастливыя качества къ сюжету съ серьезнымъ содержаніемъ и написалъ картину, замчательную во всхъ отношеніяхъ. Она вполн достойное большаго мастера произведеніе. Остается пожелать только, чтобы зрлыя, окончательно опредлившіяся силы художника не расходовались на работы, которыя подъ силу дарованіямъ и мастерамъ меньшаго размра. Тогда К. Е. Маковскій оправдаетъ, между прочимъ, и высокое мнніе объ его талант такого строгаго цнителя, какимъ былъ покойный Крамской.
О другихъ выставкахъ — вслдъ за симъ.