ВЪ ЛЕДЯНОЙ ТУНДР.
ВЪ ЛЕДЯНОЙ ТУНДР.
(Изъ поздки къ чукчамъ).
——
А. Гедеоновъ.
‘Міръ Божій’, No 2, 1897
В ледяной тундре, Гедеонов А., Год: 1897
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Это было въ начал ноября 1894 года.
Полярныя сумерки уже надвинулись, солнце уже не показывалось съ недлю, а здоровенный, жесточайшій морозъ расправилъ свои ледяныя крылья и вмст съ тьмой покрылъ чернымъ, печальнымъ покровомъ мрачный лвъ, блоснжную поверхность земли и все видимое окрестъ пространство.
Холодно и жутко. Это не тотъ бодрящій, хорошій морозъ, на которомъ любо дышать, лицо румянится, который знобитъ немного тло, но душ даетъ какое-то особенное веселье и пріятную теплоту.
О, нтъ! Этотъ морозъ колетъ, ржетъ, щиплетъ, студитъ каждый ватъ палецъ до ногтя, забирается въ кровь, въ мозгъ и сердце, производя страшную жгучую болъ и вызывая изъ груди тяжелый, прерывистый кашель.
На усахъ, бород, бровяхъ и рсницахъ, отъ мгновенно замерзающаго пара дыханія, образуется снговая куржа, совершенно преображая, до неузнаваемости, ваше лицо.
Нсколько осдланныхъ, малорослыхъ якутскихъ лошадей были наготов. Он понуро стояли, привязанныя въ столбу, покорно подставивъ свои бока поднимавшемуся втру, вздувавшему ихъ густую, длинную шерсть.
— Ну, готово, — сказалъ мой проводникъ, почтенный якутъ,— одвайся. Сегодня сдлаемъ тридцать верстъ. Тамъ, на озер должны быть отмели, у нихъ и заночуемъ.
Одвъ мховые сапоги (торбаса) поверхъ двухъ паръ волчьихъ чулокъ, натянувъ на себя оленьи, мхомъ вверхъ, шаровары, а затмъ длинную рубаху изъ тхъ же оленьихъ шкуръ съ капюшономъ, я обернулъ шею длиннымъ, эмистымъ ошейникомъ, искусно собраннымъ изъ хвостовъ полярной блки, взялъ въ руки шапку и рукавицы.
Якуты чинно сли, затмъ старшій изъ нихъ, хозяинъ дома, всталъ, а за нимъ и вс остальные.
Присутствующіе набожно крестились, шепча якутскія слова, ничего общаго съ христіанской молитвой не имющія. Мы вышли. Лошади были навьючены. Оставалось ссть и похать.
Полярная ночь сгущалась, хотя былъ только третій часъ дня, и на неб стали вырисовываться звзды.
Мы въхали въ узкую лсную тропу. Тишина и безмолвіе. Изрдка хруснетъ въ лсу что-то отъ движенія поднявшагося звря или зашуршитъ снгъ отъ упавшей втки, да гд-то вдали каркнетъ полярная ворона.
А стужа стала донимать. Гнвный холодъ, казалось, и не думалъ щадить.
— Далеко ли до жилья?— спрашиваю своего проводника.
— Еще только половину прохали,— флегматично отвчаетъ онъ, покачиваясь на сдл, и продолжаетъ импровизировать свою псню:
‘Русскій человкъ уменъ, у якута умъ коротокъ, у женщины волосъ длиненъ, а умъ коротокъ. Хорошо умному человку: онъ будетъ почетенъ и богатъ… Лсъ молчитъ, озеро молчитъ, вони идутъ… Я ду съ русскимъ, умнымъ, богатымъ и почетнымъ господиномъ. Прідемъ въ жителямъ, будемъ сть масло, струганину и пить чай. У русскаго тона есть сахаръ,— онъ дастъ мн кусочекъ…’
Я слушаю пніе якута, а вмст съ тмъ мысли мои далеко-далеко отъ дйствительности. Думаю о предпринятомъ путешествіи, сравниваю природу свера съ родными полями и нивами, вспоминаю объ иной жизни, иныхъ людяхъ и иныхъ интересахъ, а холодъ длаетъ свое дло и прерываетъ цпь моихъ мечтаній.
— И что меня понесло въ эту проклятую тундру? Не вернуться ли?— думаю я, трясясь въ высокомъ якутскомъ сдл.
Но, чу! залаяла собака, а ночную тьму вдругъ, какъ по волшебству, освтилъ цлый снопъ свта изъ открытой трубы якутскаго жилья.
— Пріхали,— говоритъ проводникъ.— Иди въ домъ. А я лошадей уберу. Сахаръ внести ли?— робко спрашиваетъ онъ.
Я раскрылъ маленькую, узкую дверь, изъ куска коровьей шкуры, и вошелъ въ небольшую, грязную юрту.
При вид моемъ обитатели юрты всполошились.
— Окси! (восклицаніе удивленія). Русскій пріхалъ… господинъ…
Мгновенно большой мдный чайникъ очутился у огня, а старуха-якутка стала суетиться, ежеминутно выбгая на дворъ.
Она поставила на столъ большую деревянную тарелку, до верху полную струганины, и другую, уложенную правильно нарубленными кусочками мерзлаго масла.
— Кушай, господинъ русскій, — сказала она, сложивъ руки и низко кланяясь.
Мы съ проводникомъ принялись съ жаромъ уничтожать это сырье, посл чего старуха поставила дв до ужаса грязныя чашки, намреваясь налить въ нихъ чай.
— Вытри, старуха, чашку,— сказалъ я, брезгливо осматривая ее.
Старуха взяла чашку, лизнула ее языкомъ по всмъ направленіямъ снаружи и внутри и, поднявъ край своей верхней рубахи, тщательно вытерла.
— Теперь хорошо,— сказала она, иронически улыбаясь.— Я знаю: русскіе любятъ, чтобъ все было чисто…
Чай выпитъ. Пріятное тепло разливается по тлу, забыты вс невзгоды сегодняшняго дня, и мн длается стыдно за свое малодушіе, за то, что, разъ ршившись на трудную экскурсію, я въ первый же день иду вспять. Точно холодъ и тьма, голодъ и неудобства для меня новы и я уже не притерплся къ нимъ.
Здсь, у якутовъ, мы выработали планъ нашего путешествія. Мы ршили пробраться раньше въ тундру восточную, къ рчкамъ Большой и Малой Чукочамъ, а затмъ, перерзавъ ихъ, идти на западъ, постить чукчей западной тундры, побывать въ русскомъ поселк у устья рки Алазеи, откуда до берега океана 10 верстъ.
Опять потянулась дорога, опять безконечныя озера, непроходимые лса. День за днемъ все тоже и тоже.
Но вотъ лсъ рдетъ, становится мельче. Стройная, широковтвистая лиственница, фантастически убранная снгомъ и капризомъ мороза, смнилась низкорослыми, жидковтвистыми тонкими, далеко другъ отъ друга стоящими, съ крючкообразно-загнутыми верхушками деревцами, мстами она стелется уже по земл. Наконецъ, пропадаетъ всякій признакъ растительности, и глазамъ открывается безграничное, однообразно-мертвенное пространство тундры. Точно саваномъ одлась природа, точно могильная тишина окутала насъ, когда мы стали углубляться внутрь ея.
Морозъ страшный. Онъ, что называется, трещитъ, но небо необыкновенно лазурно и ясно. Дыханіе, замерзая у самаго рта, окутываетъ насъ цлымъ облакомъ пара, производя вокругъ странное шуршаніе, на подобіе тронутаго вилами сна. Воздухъ чистъ и прозраченъ. Кругомъ мертвая тишь и широкое лицо волнообразно-холмистой, страшной, какъ безбрежный океанъ, тундры съ полнйшимъ отсутствіемъ слдовъ жизни и дороги. Только кое-гд торчатъ одинокіе сопки-холмы, остроконечные, какъ головы сахару, кое-гд попадаются, точно оазисы въ пустын, возвышенные островки съ глубокими залежами торфа, намекающаго на иное прошлое тундры. И странное впечатлніе производятъ поднимающіеся отъ этихъ островковъ въ высь въ ясному небу тонкія, ровныя, какъ столбы и ничмъ не колеблемыя струи дыма. Это горитъ торфъ, и мой проводникъ увряетъ, что это горніе вчно, что дыма иногда бываетъ не видно за втромъ и непогодой, но что внутри этихъ островковъ неизсякаемый источникъ жара и огня. Онъ увряетъ также, что въ тундр, ближе въ морю, есть горы, исторгающія по временамъ огонь и дымъ, причемъ чувствуется легкое колебаніе почвы, и приписываетъ это подземному богу (алара абагы), онъ говоритъ, что въ этихъ горахъ промышленники мамонтовой кости не разъ находили желзо въ сплавленномъ вид.
Дорогу перерзываетъ безчисленное множество слдовъ дикихъ оленей и ихъ спутниковъ, степныхъ волковъ. Все разнообразіе заключается въ томъ, что откуда-то вдругъ, точно изъ-за куста, вынырнетъ олень и, какъ шальной, бросится опрометью отъ насъ, граціозно неся на своей голов громадные, втвистые рога. И снова мы одни въ необъятномъ, неизмримомъ пространств, по утрамъ тонущемъ въ густой мгл-туман. Куда ни бросишь взоръ, всюду безконечный снжный океанъ, въ немъ какъ бы потерялись небо и земля, точно Божественная рука Творца не коснулась этой части вселенной и она пребываетъ еще въ хаотическомъ состояніи.
Чувствуется какой-то суеврный страхъ, чувствуешь, что находишься въ полной власти всесильной, неизмримо-грозной и непонятной, какъ сфинксъ, природы. Самъ себ кажешься ничтожнйшей снжинкой, которую ей ничего не стоитъ взять и смшать съ остальнымъ снжнымъ пространствомъ. Холодный, жесткій мракъ леденитъ умъ, члены нмютъ отъ усталости, все тло пробираетъ насквозь дрожь, она какъ будто въ крови, во внутренностяхъ.
Мы уже недлю въ пути. У насъ семь лошадей, нагруженныхъ товаромъ, который везетъ мой пріятель, якутъ, для чукчей, а отчасти състными припасами, заключающимися въ масл и рыб.
Мы ночуемъ по брошеннымъ на берегу озеръ промышленнымъ балаганамъ, гд готовимъ кипятокъ на дровахъ, оставляемыхъ запасливыми жителями свера у жильевъ, кой-чмъ закусываемъ и, несмотря на нетопленый, щелистый домъ, прекрасно засыпаемъ.
На десятый день мы приближались къ озеру Еругомата. Здсь цлая группа громадныхъ озеръ, богатыхъ прекрасной, крупной и жирной рыбой и издавна влекущихъ къ себ якутовъ. Озера эти, расположенныя въ очень близкомъ другъ отъ друга разстояніи, иногда, въ зависимости отъ обилія тающихъ снговъ, отъ количества выпадающихъ дождей и весенняго разлива ркъ, соединяются и представляютъ тогда море, по которому плаваетъ инородецъ въ своей утлой лодочк.
На высокомъ крутомъ берегу Кругоматы стоитъ крохотная, низкая, на половину вросшая въ землю, избушка. Входъ въ нее низокъ и узокъ. Здсь мы уже застали нсколько человкъ промышленниковъ: вс они пріхали на собакахъ, одни мы рискнули двинуться на лошадяхъ, надясь на хорошій подножный кормъ, представляющій въ тундр мелкую, травяную поросль, которую лошади выкапываютъ изъ-подъ снга и очень любятъ за ея солоноватый вкусъ.
Въ изб было холодно и тсно, приходилось ступать по человческимъ ногамъ. Въ ней жила семья промышленника, состоявшая изъ трехъ взрослыхъ и двухъ дтей, да кром насъ двухъ, еще четыре человка прізжихъ.
Никогда не забуду, что перенесъ я на берегу этого озера, гд мы были заперты пургой на пять дней.
Въ вечеру непогода загнала къ намъ еще человкъ до десяти промышленниковъ и въ нашей нор образовалась ваша, протянуть ноги нечего было и думать, вс сидли на корточкахъ и въ такомъ положеніи спали. Было отчаянно холодно, паръ стоялъ въ воздух, о томъ, чтобы снять верхнее платье никто и не помышлялъ, вс были въ торбасахъ и рукавицахъ, нашу пищу по прежнему составляла мерзлая рыба. Спасалъ горячій чай, я ужъ его не жаллъ и поилъ своихъ невольныхъ товарищей вдоволь. Якуты же, при свт рыбьяго жира, какъ ни въ чемъ не бывало, играли въ карты: имъ это положеніе было въ привычку.
Вс пять сутокъ пурга безумствовала, и я не разъ опасался, что нашу игрушечную избенку, которая казалась одинокимъ грибомъ на широкой полян, втеръ расшатаетъ, сорветъ и разбросаетъ по озеру. Но избушка на диво устояла, и, промучившись въ ней пять сутокъ, мы снова тронулись въ обратный путь, на западъ, такъ какъ на Кругомат мы узнали, что чукчей здсь дожидаться незачмъ, что, будучи на полпути къ рчк Чукочей, они вернулись къ океану, благодаря полученнымъ свдніямъ, что по берегу моря появилось невидимо сколько песцовъ.
Итакъ мы опять трясемся на нашихъ усталыхъ лошадяхъ. Съ пріятелемъ якутомъ мы часто бесдуемъ о томъ, о другомъ, но чаще всего о ‘тамошней, далекой сторон’, т. е. о ‘город Россія’.
Однимъ утромъ, поглядывая на облачное небо, онъ спросилъ меня:
— А знаешь ли ты, господинъ Александръ, какой сегодня день? Рождество сегодня вечеромъ начнется. Хорошо бы чукчей найти: отдохнуть бы… А пожалуй, что найдемъ. Ду? {Непереводимое якутское слово, означающее вопросъ: такъ ли, ладно ли?}. Помните, что сказалъ намъ поторговщикъ, котораго мы встртили позавчера? По этому разсчету мы должны сегодня дохать до той рчки, гд чукчи. Разв снялись? И тогда найдемъ. Здсь я бывалъ не разъ: вотъ ужъ 20 лтъ хожу въ тундру — видишь, безъ тунгуса — одинъ путь угадываю. Только бы пурга намъ не помшала. А то найдемъ…
Найдемъ въ табор чукчей?— думаю и я, и не замчаю, что мой пріятель пріунылъ, что вокругъ меня картина начинаетъ постепенно мняться, пока меня не выводитъ изъ задумчивости какой-то странный, зловщій свистъ.
— Бда!— говоритъ мой товарищъ.— Пурга идетъ. Бда! дороги нтъ. Куда подемъ?
Блый вихорь показался сразу, окутавъ все видимое облавами снговой пыли. Взбушевалась страшная стихія, загудлъ буйный втеръ. Яростно и пронзительно понеслась съ жалобнымъ воемъ и стономъ ледяная пыль. Мететъ она и ветъ. Порой кажется, что нтъ ни неба, ни земли, ни воздуха, ни пространства, порой страшный свистъ проржетъ воздухъ, на минуту онъ прояснится, глянетъ хмурое, блое небо, и кажется, что облако устремится на облако, туча грянетъ на тучу — они сталкиваются, ударяютъ другъ друга, грохочутъ и шипятъ, а втеръ сердито воетъ, стонетъ и бушуетъ, и несутся куда-то стремглавъ снжныя массы…
‘Домового ли хоронятъ.
‘Вдьму-ль замужъ отдаютъ?’.
А тьма все гуще, все темне. Лошади бродятъ, поминутно останавливаются, или, отбрасываемые въ сторону бшенымъ вихремъ, скользятъ по обнаженной отъ снга, гладкой, какъ зеркало, поверхности озера.
Мн положительно длается страшно. Чувство полной безпомощности, полной зависимости отъ этой необузданнодикой тундры туманитъ мозгъ и вызываетъ болящую грусть за человка, заброшеннаго и отданнаго во власть непреоборимаго урагана.
Сколько времени продлится пурга? Кто можетъ это сказать? Можетъ быть, до завтрашняго утра стихнетъ, а можетъ статься, и надолго затянется.
Боязнь отбиться отъ проводника — потерять послднюю надежду на спасенье — заставляетъ меня проситъ его привязать поводъ моей лошади въ его сдлу, что онъ охотно исполняетъ. Вс надежды, вс помыслы мои устремлены на него. Я лихорадочно слжу за каждымъ его движеніемъ, за каждымъ поворотомъ его коня.
— Ничего, не бойся, — утшаетъ онъ меня.— Можетъ быть, встртимъ какого-нибудь промышленника. Чукча или тунгусъ найдетъ намъ дорогу. А не то — гд-нибудь выберемъ край озера и заночуемъ до утра. Не бойся, не замерзнешь. Я тебя укутаю.
Мы останавливаемся. Якутъ пристально всматривается въ черную бездну, силясь что-нибудь разглядть, но и его опытный глазъ ничего не различаетъ въ этомъ хаос дикихъ завываній снжной бури.
— Слзай, господинъ, съ коня, — покорно говоритъ онъ.— Дальше нельзя идти. Здсь будемъ лежать. Мимо этого озера идетъ дорога на рчку, а на рчк этой должны быть чукчи.
Развьючивъ коней, мы сгрудили сдла, нашу поклажу и съ помощью двухъ, захваченныхъ съ собою тонкихъ жердей, на которыя натягиваемъ дв большія оленьи шкуры, защищаемъ себя отъ непогоды.
Теперь надо отрыть снгъ, достать изъ-подъ него мелкую древесную поросль и вырубить огня. Мой проводникъ длаетъ все это ловко и быстро. Но предательскій, бшеный втеръ мгновенно срываетъ нашу защиту, а мокрый тальникъ не горитъ, а тлетъ.
Зги не видать, шумъ подавляющій, втеръ реветъ, буря хлещетъ, а между тмъ, якутъ отвернулъ свой капюшонъ и, приставивъ ухо къ подвтренной сторон, чутко прислушивается къ чему-то.
— Человкъ ли идетъ, дикій ли олень бжитъ,— подумалъ онъ вслухъ, и на лиц его мгновенно изобразилась радость.
— Люди идутъ,— ршилъ онъ безповоротно,— чукчи.
— Отчего же я не слышу?— робко спрашиваю я.— Нтъ, ничего. Никто не идетъ…
Мн хочется слышать противорчіе, хочется, чтобъ меня убждали, хотя я твердо увренъ, что мой вожакъ не ошибется и не скажетъ такихъ ‘большихъ словъ’, по выраженію якутовъ, какія сказалъ онъ мн сейчасъ.
— Смотри! Видлъ? Что-то зачернло… Слава Богу,— крестится якутъ.— Должно быть недалекъ и таборъ. О, Господи помилуй! Большой Господинъ (Богъ) съ небесныхъ облаковъ послалъ намъ спасенье для праздника.
Но глазъ мой не зорокъ, я все-таки ничего не вижу и лишь въ моментъ, когда трое маленькихъ сановъ съ чукчами равняются съ нами, я убждаюсь, что это не фантазія, не галлюцинація воображенія якута.
Передній чукча остановилъ своего оленя и слзъ съ саней.
— Здорово,— сказалъ мой якутъ.
— Здорово. Лежите?
— Лежимъ.
— Куда идете?
— Къ вамъ идемъ, чукчей ищемъ.
— Кга,— сказалъ дикарь.— Не знаю, какъ дойдемъ. На лошади нельзя. Наши тутъ, должно быть, недалеко. Коней надо бросить. Пурга стихнетъ, придемъ за кладью. А водку не оставляй,— прибавилъ онъ, обращаясь къ якуту, признавъ въ немъ расхожаго купца.
— Э-эй,— какъ-то сладострастно протянулъ онъ,— хорошо бы теперь водки, да трудно налить. Ну, садись верхомъ на санки,— пригласилъ онъ меня.— Русскій?
— Да, русскій.
— Не знаю дороги. Дороги нту. Волка не видно, значитъ и наши далеко. Десять верстъ будетъ.
Мы тихо двинулись на-ощупь. Замтно было, что передовой чукча не твердо увренъ, какое надо взять направленіе. Пройдя съ версту, онъ остановилъ оленя, быстро соскочилъ съ саней, ногами разгребъ снгъ и, припавъ ничкомъ на землю, ощупывалъ что-то рукой. Пролежавъ такъ нсколько секундъ, онъ поднялся, посмотрлъ вокругъ себя и, доставъ трубку, раскурилъ ее. Теперь онъ имлъ ужъ вполн спокойный видъ. Это было замтно по его увренному тону и по постороннему, для данныхъ обстоятельствъ, разговору, который онъ началъ со мной черезъ переводчика якута.
— Русскій!— сказалъ онъ,— ты море видлъ, былъ на мор?
— Видлъ.
— На тундру похоже?
— Очень. Вода и небо.
— Берега нтъ, не видно?
— Берега нтъ,— отвчалъ я неохотно, не будучи расположенъ къ разговору, въ то время, какъ зубы мои выдлывали трели, и я безпрестанно дулъ на руки, силясь согрть ихъ.
— Какже дорогу находятъ?— не отставалъ дикарь.
Я, какъ умлъ, удовлетворилъ любопытству его, разсказавъ о компас, о стрлк, неизмнно указывающей на сверъ.
Чукча обрадовался, какъ ребенокъ. Энергично схвативъ меня за рукавъ, онъ жестомъ пригласилъ меня встать съ саней.
— Нагнись,— сказалъ онъ мн,— ощупай траву.
Я повиновался, но ничего не понялъ.
Тогда къ намъ пришелъ на помощь мой проводникъ. Оказалось вотъ что. Благодаря преобладающимъ свернымъ втрамъ въ тундр, трава иметъ постоянный уклонъ къ югу.
— Видишь, это значитъ полуденная сторона, а вотъ эта значитъ полуночная, здсь солнца восходъ, а здсь закатъ. Теперь рчка, на которой мы стоимъ, находится на полуночной сторон. Вотъ туда и подемъ.
И мы, дйствительно, круто повернули въ сторону. Олени дружно бжали, чуя близость дыма. И не дале, какъ черезъ часъ, мы были на берегу извилистой, съ высокими берегами рчки, надъ которой чернли чукотскія палатки, а передъ ними курился дымъ отъ разложенныхъ костровъ, дрова для которыхъ находятъ на берегу рки, куда приноситъ ихъ вешнимъ бурнымъ теченіемъ и половодьемъ, Богъ всть, откуда и изъ какихъ странъ.
Кто пойметъ мою радость, мое довольство и гордость, когда, поднявъ оленій завсъ, я очутился въ палатк, ярко освщенной громаднымъ лучемъ свта, шедшимъ со сковороды, на которой лежалъ большой кусокъ оленьяго жира, а вмсто фитиля, скрученный въ вид жгута, полярный мохъ?!
Вокругъ огромныхъ размровъ чайника, изъ котораго валилъ густой паръ, сидли на шкурахъ, поджавъ подъ себя ноги, чукчи, женщины и дти.
Молча, не говоря ни слова, я принялся согрвать себя кипяткомъ, густо сдобреннымъ кирпичнымъ чаемъ.
Замтно было, что мои новые знакомцы уже давно занимались чаепитіемъ. Это было видно потому, что нкоторые изъ нихъ сбросили съ себя мховую одежду, оставшись нагими. Но велико было мое изумленіе, когда разливавшая чай хозяйка спустила и съ себя мховую рубаху, обнаживъ тло по поясъ, а когда жаръ и духота стали нестерпимы и когда и я разоблачился, оставшись въ одномъ бль, она быстрымъ, привычнымъ движеніемъ освободилась отъ широчайшихъ мховыхъ шароваръ, набросивъ себ ихъ на ноги.
— Водка есть?— спросилъ меня высокаго роста чукча, очевидно хозяинъ, у котораго на выбритой голов торчалъ клочекъ волосъ.
— У меня водки нтъ.
— Нтъ?— удивленно и вмст печально переспросилъ чукча.— Зачмъ же ты пріхалъ?
— Пріхалъ познакомиться съ вами, посмотрть на васъ.
— Водка есть, — отвтилъ мой якутъ.— Я торгую. А онъ такъ детъ самъ, безъ торговли.
— Ну, давай. Сегодня большой праздникъ. Сегодня Христосъ: надо пить и сть.
Онъ крикнулъ на одну изъ своихъ женъ и та Принесла нсколько блюдъ съ кушаньями.
Тутъ была: оленина съ моржовымъ жиромъ и морскими водорослями или капустой, замороженный костный мозгъ оленя, оленьи языки и просто сало и еще нсколько изысканныхъ чукотскихъ блюдъ, а также питье изъ мяснаго сока со снгомъ, который чукчи пьютъ черезъ просверленную оленью кость или лебяжье крыло. Напитокъ очень вкусный и охлаждающій {Чукчи дятъ также мясо благо медвдя и китовую кожу съ тонкимъ слоемъ сала, тальничій листъ, заквашенный въ тюленьемъ жиру, и кожу тальничьихъ корней съ кислымъ нерпичьимъ жиромъ.}.
Тогда мой пріятель досталъ бутылку и подалъ ее чукч. Долго глядя на посуду съ любимымъ напиткомъ, тотъ налилъ рюмку и подалъ ее мн. Я взялъ ее въ руки, прихлебнулъ отвратительной жидкости и передалъ ему обратно рюмку, которую онъ поочередно подносилъ всмъ домашнимъ, не обдливъ и дтей, которыя также страстно охочи до спирта, какъ и женщины.
Когда рюмка обошла весь рядъ, когда хозяинъ выпилъ и свою долю, долго и молча смакуя вкусъ любимаго напитка, мой проводникъ налилъ еще бутылку и церемонія угощенія опять повторилась съ меня. Я наотрзъ отказался.
— Въ такомъ случа,— сказалъ чукча,— затуманилось!..
Оказалось, я навлекъ его гнвъ.
Онъ повернулся лицомъ къ стн.
А въ это время, когда я еще не усплъ раскаяться въ своей неосторожности, молодая чукчанка погасила свтильню и въ юрт воцарился мракъ и тишина.
Не знаю, сколько времени мы просидли бы такъ, если бы якутъ не посовтовалъ мн согласиться выпить рюмку до дна, что я и выразилъ черезъ него.
Тогда, дико вскрикнувъ, чукча приказалъ освтить юрту и, держа надъ головой рюмку, сказалъ что-то и, въ знакъ примиренія со мною, вылилъ себ на голову водку.
Вс: мужчины, женщины, дти были пьяны, въ юрт смрадъ и духота. Голыя женщины дико выли псни, очень напоминавшія завываніе волка.
Я одлся и вышелъ.
Пурга прекратилась. Ночь сіяла блескомъ крупныхъ звздъ. Небо было такъ ясно, какъ только это бываетъ на свер.
Чудный видъ свернаго сіянія приковывалъ взоръ своими дивными, холодными чарами.
Но воображеніе было все-таки далеко отсюда, отъ этихъ ужасныхъ мстъ, дикихъ людей, и рисовало картину боле скромной, но близкой и понятной природы, а сердце жаждало общества боле близкихъ, дорогихъ людей…
Я провелъ у чукчей 10 дней, казавшихся мн вчностью. Все это время они пьянствовали, забросивъ хозяйство. Женщины не варили пищи, подростки и работники не берегли оленей. Такъ продолжалось, пока водка не изсякла у торговца.
Отсюда, нанявъ тунгуса, я на оленяхъ дохалъ къ русскому населенію при впаденіи р. Алазеи въ океанъ и въ 10 верстахъ отъ него. Но хать на самый океанъ я перершилъ, такъ какъ самый берегъ его не представляетъ ничего интереснаго: снжныя равнины безъ конца — вотъ и все.
Океанъ интересенъ верстахъ въ 50, во 100 отъ берега, гд начинаются ледяныя горы-великаны, да къ концу іюля, когда береговая линія оттаиваетъ верстъ на 10.
Не стану передавать подробностей обратной дороги, тмъ боле, что боюсь утомить читателя и злоупотребитъ его вниманіемъ. Скажу лишь, что, когда, спустя три слишкомъ мсяца я снова увидлъ лсъ, я почувствовалъ нчто, очень схожее съ чувствомъ мореплавателя, увидвшаго, наконецъ, землю посл долгаго созерцанія неба и воды!..