В казарме, Гедеонов А., Год: 1897 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 21 минут(ы)

ВЪ КАЗАРМ.

(Изъ личныхъ наблюденій).

I.
Поколебался.

Презлое существо былъ Полутоновъ. Насъ, молодыхъ солдатъ, отданныхъ ему въ обученіе, онъ немилосердно мучилъ. Бывало, разбудитъ онъ насъ еще задолго до того, какъ раздавалась обыкновенно команда, протяжнымъ гуломъ разносившаяся по всей казарм: ‘Вставай! Подымайсь!..’,— разбудитъ, и его, еще заспанное, непріятное, побитое оспой лицо, съ злыми, подслповатыми глазами, сейчасъ же наводило насъ на печальную мысль о предстоящей намъ страсти.

— Ну, живо! Чого тамъ… Вотъ я съ васъ повыбиваю домашнія макароны да вареники!— выкрикиваетъ онъ хриплымъ голосомъ, съ сильнымъ малороссійскимъ акцентомъ.— Охарченко! Почисть пуговки на моемъ мундер, да смотри… А ты, Коробка… Коробка!— повторяетъ онъ усиленнымъ крикомъ, не замчая съ его стороны достаточнаго вниманія къ своему ефрейторскому званію…— Я съ тобой говорю. Во хрунтъ!.. Ишь, лодырь. Я тоби учора приказувалъ онучи мн помыть… Говори: что есть солдатъ?

— Солдатъ есть слуга царю,— отвчаетъ Коробка, живой солдатикъ съ блднымъ лицомъ, выражающимъ испугъ и недоумніе.

Онъ еще недавно изъ родной деревни, въ немъ живы впечатлнія прежней не солдатской жизни, онъ еще не оріентировался, не всмотрлся и не понялъ всего сложнаго и мудренаго для него казарменнаго обихода, который встртилъ его въ первый же день прибытія въ полкъ такъ нерадушно, непривтливо: насмшки со стороны старыхъ солдатъ, опытныхъ, умудренныхъ, надъ его неуклюжими манерами, шапкой съ наушниками и широкими шальварами,— это обычный привтъ новобранцамъ.

— Что есть солдатъ?— не отстаетъ Полупьяновъ.

— Слуга царю,— безсознательно повторяетъ Коробка.

— Слыхалъ, дальше.

Коробка молчитъ.

— Галкинъ! Скажи ты ему, что есть солдатъ.

Галкинъ скороговоркой читаетъ нсколько строкъ, но на средин останавливается и дальше не знаетъ.

Съ Коробки льется потъ. Слдуетъ ‘наставленіе’…

Всю эту сцену Полупьяновъ продлываетъ такъ, экспромтомъ, въ вид утренняго привтствія своимъ ученикамъ.

Рота только начинаетъ подыматься, а насъ ‘молодыхъ’, въ числ восьми, Полупьяновъ вывелъ уже во дворъ въ 4 часа холоднаго апрльскаго утра.

— Стройся!.. Не разгуваривай… не ходи… Смотри: хрунть не святэ місто.

Начинается осмотръ. Полупьяновъ подходитъ къ каждому и впивается въ него, или, лучше сказать, во все его тло.

— Убери животъ,— командуетъ онъ правофланговому.— Терещенко, подверни носокъ.

— А ты, ты!— накидывается Полупьяновъ на Коробку,— опять повсилъ подбородокъ!— небольшое, но основательное внушеніе.

— На особыхъ правахъ!— обращаетъ онъ вниманіе и на меня,— подай правое ребро впередъ.

И т. д.

До 12-ти часовъ дня, когда барабанъ пробьетъ сборъ на обдъ, времени много. Энергичному и предпріимчивому человку, каковъ Полупьяновъ, можно въ такой промежутокъ времени довольно-таки насладиться. Но Полупьяновъ не такой человкъ, чтобы насытиться этимъ. За невниманіе во фронт онъ общаетъ намъ въ недалекомъ будущемъ, т. е. посл обда, многое-разное.

Полупьяновъ былъ не любимъ всей ротой, и старыми, и молодыми солдатами, за свой характеръ, льстивый и злобивый.

Но какъ солдатъ, онъ былъ образцовымъ. Онъ именно былъ солдатъ съ ногъ до головы. Фигура его, стройная и высокая, могла внушать столько же страха молодымъ, сколько выражала собою покорность безусловную передъ, старшими.

‘Не сдобровать Коробк,— думаю я ночью, когда вся рота, подъ команду ‘ложись спать, не шуми’, притихла.— Не сдобровать ему. Състъ его Полупьяновъ. А жаль Коробку’…

Посл обда. Молодыхъ обучаютъ ‘словесности’.

Дядьки излагаютъ нсколько разъ какое-нибудь правило или свдніе и заставляютъ ‘племяшей’ повторять слышанное слово въ слово.

— Кто есть военный министръ?— вопрошаетъ учитель и самъ же отвчаетъ:— генералъ-адъютантъ Анохскій {Ванновскій.}.

— Ружье,— слышится въ другой групп,— Шиштымъ Берданъ {Системы Берданъ.}. Шиштымъ-де имя мастера, а Берданъ — хвамилія.

Въ нашей групп Полупьяновъ свирпствуетъ:

У Хазарезова, неряшливаго армянина, галстухъ свернулся на сторону. Быстрымъ движеніемъ правой руки учитель вноситъ поправку въ туалетъ Хазарезова.

— Кто есть русскій Царь?— спрашиваетъ онъ у него, не давъ ему еще опомниться.

— Не знаю,— просто отвчаетъ Хазарезовъ, у котораго слезы стоятъ въ глазахъ.

— Коробка, скажи ему!

— Сынцаревичъ Александра,— невпопадъ отвчаетъ Коробка.

Полупьяновъ свирпетъ…

Коробку уводятъ.

Казарма принимаетъ обычный видъ. Учителя приступили къ своимъ лекціямъ.

Въ групп, первой ко входу, учитель бьется съ слушателями, стараясь втолковать въ ихъ головы сущность солдатскаго долга. Но, видно, туго поддается ихъ память.

Рослый дтина-новобранецъ несетъ такую чушь, что учитель, суровый унтеръ-офицеръ, не можетъ сдержать улыбки.

Въ дверяхъ показывается ротный командиръ. Приходъ его не былъ предупрежденъ дежурнымъ по рот.

Строго обходитъ онъ ротное помщеніе, останавливаясь у каждой группы.

— Полупьяновъ! А гд же одинъ молодой? Кого нтъ?

— Коробки, ваше благородіе.

— Гд жъ Коробка?

Полупьяновъ молчитъ.

— Хвораетъ, ваше благородіе,— выручаетъ его фельдфебель.

— Когда же онъ заболлъ? Отчего мн дежурный не доложилъ при утреннемъ рапорт?

— Сейчасъ захворалъ, ваше благородіе, — путается фельдфебель.

— Какъ сейчасъ? Гд онъ? Привести его ко мн.

Полупьяновъ совершенно смущенъ.

Дня за два до этого происшествія, ротный командиръ, строгій служака съ ногъ до головы, точно исполнявшій и требовавшій и отъ подчиненныхъ дисциплины и неотступленія отъ распоряженій начальства, отдалъ приказаніе: ни въ какомъ случа не бить новобранцевъ, подкрпляя свои слова ссылкой на новый приказъ по войскамъ, по которому учитель, обучая новобранца, не сметъ подходить къ нему ближе, чмъ на три шага.

Привели Коробку.

— Чмъ ты боленъ?— спросилъ командиръ.

— Не могу знать, ваше благородіе.

— Врешь, говори правду,— обычно строгимъ и суровымъ голосомъ отрзалъ начальникъ.

— Ушибся, ваше благородіе,— нашелся Коробка.

— Когда, гд ушибся?.. Фельдфебель! какъ ушибся Коробка?— спросилъ офицеръ, давно догадываясь, что отъ него что-то хотятъ скрыть.

Мало-по-малу онъ добирается до истины.

Фельдфебель получилъ строгій выговоръ, а Полупьяновъ былъ отправленъ подъарестъ и представленъ къ разжалованію въ рядовые.

На другой день въ приказ по полку появилось распоряженіе, которымъ Полупьяновъ былъ лишенъ ефрейторскаго званія и ротному командиру предписывалось не давать ему въ обученіе новобранцевъ.

Это былъ необычайный случай. Весь полкъ говорилъ о немъ. Новобранцы подбодрились, неожиданно столкнувшись съ такимъ фактомъ правосудія, который, по ихъ мннію, ставилъ ихъ, на будущее время, вн произвола дядекъ, унтеръ-офицеровъ и вообще стараго солдата.

— Нтъ теперь службы,— сокрушались старые солдаты, — какая это служба!?

Черезъ нсколько дней, отбывъ срокъ ареста, Полупьяновъ возвратился въ роту. Его узнать нельзя было, такъ онъ измнился. Онъ какъ-то осунулся, сгорбился, лицо его выражало тупое страданіе, точно въ теченіе пяти сутокъ онъ пережилъ тяжелую душевную невзгоду.

Въ немъ, очевидно, произошла какая-то перемна, ставшая мн понятной спустя нкоторое время посл того, какъ я увидлъ его возвратившимся изъ карцера.

Онъ затосковалъ, не будучи въ состояніи примириться съ новымъ порядкомъ вещей, видя въ немъ посягательство на весь его стройно сложившійся взглядъ на солдатскій режимъ. Онъ потерялъ почву: она куда-то ушла, ускользнула изъ подъ его ногъ. Это былъ для него ударъ, заставлявшій его скорбть и по временамъ своимъ растеряннымъ видомъ вызывать въ другихъ жалость.

Полупьяновъ былъ сбитъ съ той позиціи, на которой стоялъ, казалось, такъ прочно, такъ незыблимо, что это что-то новое, чего онъ не могъ уразумть своимъ забитымъ и озлобленнымъ умомъ, было для него несчастіемъ, поразившимъ его въ самую основу его солдатскаго міровоззрнія.

Полупьянова мучила новость его положенія, при которомъ онъ не смлъ учить. Онъ сильно запилъ, чуть было не попалъ подъ судъ, но потомъ какъ-то одумался и попросился въ денщики. Рота, т. е. строевая служба была теперь ему невыносима. Черезъ годъ онъ вышелъ въ запасъ арміи.

II.
Дв смерти.

Каждую весну прізжали они къ намъ на югъ, эти бдные, больные офицеры. Ихъ прикомандировывали къ полкамъ, расположеннымъ на юг, изъ полковъ, квартирующихъ на свер и внутри Россіи, для лченія ‘безъ несенія службы’.

И вотъ прізжали они съ ужаснымъ недугомъ, съ особеннымъ лихорадочно-знойнымъ блескомъ въ глазахъ и характернымъ румянцемъ на впалыхъ щекахъ,— прізжали съ надеждами и умирали съ ними подъ плнительнымъ, лучезарнымъ небомъ, подъ плескъ и говоръ морской волны, подъ палящими лучами безстрастнаго солнца…

Одинокій, безъ родныхъ, друзей, безъ матеріальной поддержки, часто очень талантливый человкъ, сходитъ онъ въ могилу въ полномъ разцвт юныхъ силъ, съ необъятнымъ стремленіемъ жить и съ устремленнымъ куда-то — Богъ всть, куда — лихорадочнымъ взоромъ. Куда глядитъ онъ, о чемъ думаетъ въ эти тяжелыя минуты одиночества? Вспоминаетъ ли свое дтство, школьные годы, думаетъ ли о несчастной матери, малолтнихъ братьяхъ и сестрахъ, которыхъ онъ такъ любилъ и въ глазахъ которыхъ былъ чмъ-то въ род героя?

Но скоро-скоро наступить конецъ и этимъ думамъ, и этимъ страстнымъ порывамъ. Неподвижно лежитъ онъ, безпомощно свсивъ тощія руки. Во всей, когда-то полной жизни фигур, чуется теперь грустная безнадежность. Расширенные зрачки болзненно сосредоточенныхъ глазъ какъ будто устремились на далекую, милую родину, а на подушкахъ кровавыя пятна… Въ эти минуты тоскливаго, томительнаго одиночества какія картины встаютъ въ больномъ мозгу больного страдальца, сколько безъисходной, скорбной грусти въ покорномъ взгляд!

И вотъ кончены мука и жизнь. Онъ умеръ и лежитъ на стог. Нжно-женственное лицо, не смотря на мертвую блдность, и посл жизни сохранило все ту же печать спокойной грусти. Завтра унесутъ его на кладбище и схоронятъ на чужой земл. Ни одной слезы, ни единаго вздоха…

Медленно, торжественно, несутъ офицеры гробъ. Меланхолически звучитъ похоронная музыка полкового оркестра, шагъ за шагомъ движутся за гробомъ офицеры съ полуротой солдатъ…

Опустили гробъ и зарыли… Солдаты дали залпъ: послдняя военная почесть.

Успокой его, родная земля!..

——

Хоронили у насъ скоропостижно умершаго солдата Ярыгина. Пришелъ Ярыгинъ со стрльбы, взялся за разборку ружья, да вдругъ на полу-слов уронилъ его и хлопнулся головой объ острый косякъ кровати. Мгновеніе — и черное облако окутало душу, умъ эамеръ отъ предсмертной тоски, и Ярыгина — какъ не бывало. Съ утра Ярыгинъ докладывалъ фельдфебелю: ‘Не здоровъ я, дяденька, будто какъ сердце стукаетъ шибко’. Но фельдфебель не придалъ значенія этимъ словамъ, и Ярыгина не стало, а, между тмъ, это былъ образецъ высокой души. Когда глядишь на него, бывало, хочется еще глядть, когда слушаешь, хотлъ бы еще слушать. Смутно боишься, что вотъ Ярыгинъ отвернется и теб нельзя будетъ смотрть въ его голубые, добрые-предобрые глаза, перестанетъ говорить — и теб нечмъ будетъ тшить слуха.

Лучшій сказочникъ и псенникъ, Ярыгинъ совершенно безсознательно привлекъ къ себ всхъ въ рот. Голосъ его былъ необыкновенной чистоты и силы, безъ малйшей вибраціи, плъ онъ съ вдохновеннымъ чувствомъ, передавая содержаніе псенъ съ тмъ музыкальнымъ чутьемъ, знающимъ мру, которое свойственно лишь людямъ, не только даровитымъ, но и долго занимавшимся обработкой своего голоса. Это былъ самородный талантъ, не имвшій и понятія о школ или теоріи. Иногда въ свободные вечера сидитъ Ярыгинъ, читаетъ книжку, или бесдуетъ съ товарищами, потомъ вдругъ отложитъ книжку въ сторону, задумается, подопретъ голову рукой и заведетъ какую-нибудь псню съ самой высокой ноты, зальется переливами, и огласится казарма чистыми, мелодичными, за сердце хватающими звуками то грустной, то залихватской, веселой псни. Въ эти минуты не фельдфебель и не унтеръ-офицеры были хозяевами роты, а Ярыгинъ. ‘Горе выпваю’, говоритъ онъ, бывало. Съ тхъ поръ ни разу мн не удавалось слышать подобнаго пнія, ни разу не видлъ я на лицахъ пвцовъ того вдохновенія, какое ловилъ въ лиц и во всей фигур Ярыгина.

Это была, несомннно, артистическая душа и вмст натура, умвшая сохранить въ своемъ внутреннемъ мір разъ навсегда установившееся отношеніе къ людямъ и къ окружающимъ предметамъ. Ярыгина не трогала жизнь, не трогала среда, онъ былъ чистъ и ясенъ. Только временами замтишь, бывало, какъ на его лицо набжитъ облачко.

Кончилась эта прекрасная жизнь, кончилось и ея невдомое намъ горе…

Заказали Ярыгину сосновый гробъ, обмыли, одли, уложили. Забили гробъ, поставили на ротныя дроги и повезли на кладбище. И ему оказали военную почесть. Барабанщикъ и трубачъ замняли похоронную музыку.

— Ты куда? ты куда?…— жалобно спрашиваетъ труба.

— Въ таръ-та-ра-ры… въ таръ-та-ра-ры,— ожесточенно отвчаетъ барабанъ.

Скоро засыпали солдаты ярыгинскую могилу и грустно поплелись въ казармы. Даже старая ротная лошадь, какъ будто чуявшая невозвратимую потерю своихъ сослуживцевъ, даже и она плелась домой нехотя, медленнымъ, понурымъ шагомъ…

Успокой его, родная земля!…

III.
‘Притворство иметъ’.

Я думаю, рдко можно встртить такого суроваго на видъ и въ то же время добродушнаго, почти мягкаго человка, какимъ былъ нашъ фельдфебель Пилипенко. Рота относилась къ нему съ уваженіемъ, почти граничащимъ съ любовью. Рослый, плотно и стройно сложенный, съ большими усищами, которымъ не одинъ прапорщикъ завидовалъ, прямымъ и открытымъ лицомъ, онъ при первомъ взгляд производилъ впечатлніе суроваго солдата, но стоило поближе всмотрться въ него, или только заговорить, чтобъ это впечатлніе мигомъ исчезало, и предъ вами стоялъ человкъ съ небольшими не то смющимися, не то просто добрыми, карими глазами, составлявшими глубокій контрастъ съ лицомъ и со всей его фигурой.

Пилипенко служилъ ужъ пятый годъ, т. е. ‘кончалъ курсъ наукъ’, какъ онъ выражался, а выражаться онъ любилъ изысканно, вставляя въ рчь какія-нибудь ‘образованныя’ слова, которыя Богъ знаетъ изъ какого кладезя мудрости онъ почерпалъ.

Была поздняя осень. Невылазная грязь стояла во двор. Сялъ мелкій дождь и наввалъ тоску. Маленькая комната, въ которой мы жили съ фельдфебелемъ, въ мезонин надъ ротнымъ помщеніемъ, тускло освщалась небольшой жестяной лампочкой.

— Что, покоитесь?— обратился онъ ко мн, войдя въ каморку.— Давайте-ка лучше чай пить. Это дло будетъ вульгарнй.

— Пожалуй,— отвтилъ я.

— Вотъ мы кликнемъ Евсеенко.

Черезъ нкоторое время появился Евсеенко — глупйшее созданіе — и, пыхтя и отдуваясь, поставилъ на столъ небольшой, пузатый самоваръ. Комната наполнилась шипньемъ, паромъ, и я понемногу сталъ оживать отъ своего полудремотнаго, тоскливаго настроенія.

— Ну, ты теперь ступай, если хочешь, а не хочешь, сиди, потомъ чаю выпьешь,— обратился фельдфебель къ своему денщику Евсеенко.

— Я піду,— отвтилъ послдній,— опосля приду.

Что за милый человкъ былъ этотъ денщикъ, или, какъ ихъ нкоторые называли у насъ, камчадалъ! Это было что-то беззавтно доброе, простое, быть можетъ, отъ глупости. Онъ чинилъ и стиралъ вамъ блье, убиралъ каморку, мылъ посуду, словомъ, не было дла, котораго бы не длалъ для насъ Евсеенко, и находилъ еще время держать себя въ чистот и другимъ помогать. Тому заштопаетъ мундиръ, тому сапоги вычиститъ, для другого въ лавочку сбгаетъ, или клубъ {Солдатскій клубъ, или чайная, помщался во двор казармъ, въ большой просторной зал. За ничтожную плату солдаты могли получать тамъ чай, сахаръ, хлбъ, кое-какую закуску и не боле одной рюмки водки въ день на человка. Клубъ устроенъ былъ командиромъ баталіона и взималъ такой процентъ прибыли, который покрывалъ расходы на топливо и прочее. Такіе ‘клубы’ существуютъ теперь при всхъ отдльныхъ войсковыхъ частяхъ.}, и все это длалъ охотно, безъ принужденія, такъ, просто отъ доброты сердечной. Зато къ служб былъ положительно негоденъ, Онъ, кажется, органически не выносилъ муштровки, выучки, вообще солдатской науки, да и слабъ былъ очень. Иногда, глядя на его худенькое лицо, дивишься, бывало, гд беретъ онъ силу такъ проворно двигаться и безъ устали работать.

— Вотъ вы все тужите,— говорилъ мн Пилипенко, когда мы, по уход денщика, услись за чай.— Должно быть, хорошо вамъ было жить на вол. Конечно, дло господское. А вотъ намъ, мужикамъ, и здсь скверно, а какъ вспомнишь, что дома,— и того хуже… Бдность то какая! Вотъ домой здилъ въ запрошломъ году, такъ вс диву даются, что въ сапогахъ ходишь, а отецъ, такъ тотъ прямо серчаетъ. ‘Твои дды, говоритъ, сапоговъ совсмъ не знали, въ лаптяхъ умли ходить, да Бога помнить, а ты, говоритъ, въ сапогахъ, да, не умывшись, лба не перекрестивши, табакъ куришь’. Что говорить — отъ необразованія, единственно отъ этого порока, ну и, впрочемъ, сказать такъ надо, нашъ братъ-мужикъ страсть какъ разбалуется на служб. Другой такъ и вовсе къ деревн не годится. Вы то возьмите, каждый день теб щи съ мясомъ, каша, хлба — шь не хочу, а работа солдатская все-жъ-таки не та, что мужицкая. Никакого равненія нтъ, а дома-то разв въ свтлый праздникъ, да и то не у всякаго щи съ говядиной.

— Что же, останетесь сверхъ срока?

— На вторительной-то? Нтъ, не останусь. На волю охота. Не дай Богъ, опять подъ судъ отдадутъ.

— Разв вы были подъ судомъ? Разскажите, Иванъ Андреевичъ.

Иванъ Андреевичъ налилъ намъ по третьему стакану, скрутилъ папиросу и, сильно затянувшись, не торопясь, сталъ разсказывать.

— Подъ судомъ-то я не былъ, да чуть не попалъ. Я раньше, до васъ, въ 10-й рот былъ. Тогда еще капитанъ Т. поручикомъ былъ. Онъ меня и фельдфебелемъ сдлалъ. Лютъ я былъ на новобранцевъ, не такой, какъ теперь. Ну и то сказать: даромъ самъ не обижалъ и другимъ надъ ними воли не давалъ,— больше для страху. Вотъ разъ пригнали молодыхъ. Въ нашу роту 12 попали и все поляки, и ни одинъ по-русски не знаетъ. Лопочутъ что-то не то по нашему, не то по ихнему — я понятія не возьму. И промежъ нихъ одинъ маленькій, худой, на одну ногу хромаетъ. Я и говорю ротному: ‘В. б.! на что намъ такой солдатъ? Куда я съ нимъ? И маленькій — по ранжиру не выходитъ: его и въ 16-ю-то роту на лвый флангъ, а не то что въ 10-го’. ‘Что жъ, говоритъ, длать. Полковникъ назначилъ. Можетъ, и выходится’. Ну, знаете сами, служба. Ничего я не сказалъ. Такъ Троцикъ и остался у насъ въ рот. Что мученія съ нимъ было, что смху… Ему что хочешь говори, а онъ только и знаетъ: ‘Цо… цо?..’ Одну ногу за собой тянетъ, а самъ какъ-то все бокомъ, нтъ того, чтобы прямо ходить. Ну, только сказать: мученіе, боле ничего. Молодые вс ружейные пріемы длаютъ, а Троцикъ, какъ былъ полякъ, такъ и есть. А ротный, одно слово — ‘выходится, говорить. Чтобъ у меня солдатъ былъ’. Ну, какъ его, лодыря, выучить? Ну одначе, сталъ я во вниманіе брать: какая такая тому есть вина, что хромаетъ Троцикъ? Вотъ и сталъ замчать, пришелъ на замчаніе, что Троцикъ мой взаправду вовсе и не хромой, а одно только отъ него притворство. Ну, а впрочемъ, никому своего замчанія не рекомендую, а такъ, самъ для себя. Сталъ я самъ биться съ нимъ. Что больше бьюсь, то больше думаю: ‘притворяется, польское дите’. Ну, день прошелъ и другой также. Все равно, какъ дерево учи. Ну, думаю, Богъ Тройцу любитъ. Завтра лимъ я тебя выучу, лимъ нтъ. Ну, утромъ вышли молодые на ученье. Я съ Троцикомъ отдльно. ‘Троцикъ, не шкандыбай’, кричу, ‘не волочи ногу’, а онъ, вотъ какъ передъ Богомъ, пуще того хромаетъ. Злость меня взяла. Ничего не слышу, ничего не вижу, да какъ водворю ему…

Замолчалъ Пилипенко. Молчалъ и я.

— Что жъ дальше?— спросилъ я немного погодя.

— Дальше? А дальше только и было, что переименовали въ младшіе унтеръ-офицеры, да еще спасибо, что подъ судъ не отдали, перевели вотъ въ эту роту.

— Да какъ узнали-то?

— А узнали вотъ какъ. Я какъ въ азартъ пришелъ, такъ, прямо сказать, ничего не видлъ, а командиръ полка у воротъ стоялъ и все смотрлъ на ученье. Посл того Троцика увели въ лазаретъ, а меня командиръ арестовать веллъ. Ну, слава Богу, Троцикъ мой выздоровлъ, а то очень я боялся — не умеръ бы. Главный врачъ, сказывали, и тотъ не зналъ: жить ли ему, не то умереть. А много я въ ту пору помучился: все какъ-то не по себ мн, пищи не принимаю, спать лягу — и сонъ нейдетъ…

— А все жъ-таки по моему вышло,— воскликнулъ онъ вдругъ, оживляясь.

— Что по вашему вышло?

— А то, что Троцикъ притворство имлъ. Главный-то врачъ самъ изъ поляковъ, такъ онъ ихняго брата знаетъ. Такъ ли, этакъ ли, а и онъ смекнулъ, что хромота эта — одно ослпленіе: кости цлы, ноги ровны. Вотъ разъ и приходитъ, днемъ этакъ, не въ очередь, и говоритъ по ихнему, по-польски: ‘Троцикъ, ступай! Я тебя увольняю’. А Троцикъ вскочилъ съ койки, да въ ноги врачу. А врачъ и говоритъ: ‘Богъ съ тобой, говорить, ступай’. Троцикъ, какъ былъ въ халат лазаретномъ, такъ и подался бжать — и совсмъ не хромаетъ. Ну, тутъ его, обыкновенно, въ роту — и выучили… Посмотрите, солдатъ какой!…

— А вотъ вы мн что скажите, Иванъ Андреевичъ! часты ли бываютъ случаи подобнаго притворства?

— Бываютъ. Мало ли дряни въ полкъ приходитъ? Одинъ глазъ портитъ, другой рану на ног глубже ковыряетъ, всякой дрянью посыпаетъ, и все больше городскіе, а то бываетъ и такъ, что больной онъ, а не сидится ему въ лазарет, въ роту просится, плачетъ. Да вотъ сами знаете, Телебня, онъ еще, кажется, съ вашего году.

Это была правда. Высокій, здоровый новобранецъ Телебня находился въ глазной палат. Однажды, при вход врача, онъ быстро подошелъ къ нему и взмолился: ‘ваше в—діеі Явить таку божецку мілость: выпішить міні у роту’.— Какже я тебя выпишу?— удивился врачъ.— Ты вдь боленъ. Да что теб въ рот лучше, чмъ здсь?

— И, и, в. в., лучше: тамотко и борщъ, и каша, и товарищи, и уружейны пріемы… Выпішить, в. в., явить таку начальніцку власть…

Да, бываютъ и такіе экземпляры.

IV.
Двухсердечный.

Сегодня нашъ полкъ прибылъ въ уже сформированный, заселенный лагерь. Выдержавъ трехсуточную морскую бурю, казалось, что и на суш покачиваетъ.

Ну, и трепало же насъ! Весь почти полкъ поголовно лежалъ пластомъ. Морской валъ заливалъ палубу, скрипли снасти, суетливо носилась по пароходу прислуга. Страшный, зловщій шумъ взбунтовавшейся стихіи мрачно вторилъ общему специфически болзненному и угнетенному состоянію пассажировъ. Оханья и стоны довершали картину. Офицеры смшались съ солдатами. Всякій старался найти мстечко на загроможденной палуб.

Но никто на пароход не умеръ, а всхъ насъ преблагополучно выгрузили на портовый берегъ, дали передохнуть съ полчаса и подъ звуки скораго марша, держась направленія главныхъ, многолюдныхъ улицъ города С., вывели за городъ въ общедивизіонный лагерный сборъ.

Къ вечеру нашъ полкъ заполнилъ оставленное для него мсто. Блыя, чистыя палатки стройно стали въ рядъ по плану, строго преслдующему единство и порядокъ, такъ что съ любой возвышенности можно видть, какъ въ одной стройной линіи расположились палатки солдатъ, офицеровъ, командира полка, лазарета и т. д.

Только на заднемъ редант суетились до поздней ночи солдатскія жены. Землянки — норы, выкопанныя въ прошломъ году, пришли въ упадокъ. Стны осыпались, входное отверстіе пришлось отрывать, только единственное маленькое оконце въ земляномъ потолк, благодаря предусмотрительности деревенскихъ бабъ, ежегодно кочующихъ за своими мужьями, сохранилось въ цлости.

Наконецъ, и здсь все устроилось, все пришло въ нормальный видъ.

Наступила темная августовская ночь. Барабаны забили на молитву. Гулъ десятка тысячъ голосовъ пхоты и артиллеріи производилъ въ надвигавшейся ночи какое-то грустное и въ то же время таинственное впечатлніе, и, долго посл окончанія молитвы, звучалъ еще эхомъ въ далекихъ горалъ. Посл трехдневнаго утомительнаго перезда и еще боле безпокойно проведеннаго дня, солдаты, какъ легли, такъ мгновенно и отдались крпкому, здоровому сну.

Мн не спалось. Я вышелъ изъ палатки. Густая, черная тьма нависла надъ блымъ городомъ. Чуть можно было разглядть сосднія палатки съ неясно выдлявшимися очертаніями. Въ воздух было тихо, дупло. Лишь изрдка пробгалъ трепетный шумъ отъ шелеста холщовыхъ домовъ, и опять все погружалось въ мертвенную тишину. Охваченный безмолвіемъ темной ночи, я стоялъ неподвижно, весь отдавшись мечтамъ.

Вдругъ мои глаза поражены были видомъ взвившейся въ темнот яркой ракеты, высоко разсыпавшейся съ трескомъ, подобнымъ ружейному выстрлу. Не успло еще вслдъ затмъ остынуть впечатлніе отъ оглушительно раздавшагося въ ночной тишин пушечнаго удара, какъ чей-то повелительный голосъ отчетливо прозвучалъ: ‘Барабанщики! На тревогу!’ Я уже зналъ, что такое тревога. И мн все-таки стало жутко. При подобной исключительной обстановк мн не приходилось ее видть, и она получила въ моихъ глазахъ нчто своеобразное, почти таинственное…

По всей передней лагерной линіи трещатъ барабаны. Испуганные не обычнымъ ночнымъ шумомъ, бродячія собаки, привлекаемыя въ лагерь многочисленными съдобными отбросами, подняли протяжный отчаянный вой. Солдатскія жены и дти, на заднемъ редант, вообразивъ, что мужей гонятъ на войну, вторятъ имъ плачемъ на голосъ и причитаютъ. Въ лагер давка, толкотня. Прерывисто дыша, запыхавшіеся, вспотвшіе солдаты бгутъ, какъ попало, ищутъ своихъ частей и, не находя, попадаютъ въ чужія. Кто на ходу скатываетъ шинель, кто бжитъ на босу ногу, держа въ рукахъ сапоги. Въ темнот звенятъ орудія, ржутъ лошади. Люди спотыкаются, падаютъ, толкаютъ другъ друга, ругаются… Скрещенныя ружья издаютъ лязгъ и настроенное воображеніе невольно рисуетъ картины сраженія, кровопролитія, стоны раненыхъ и вс ужасы войны… Вс стараются, изъ силъ лзутъ, чтобъ скоре выстроиться первыми. Суета, давка…

Но не прошло и пяти минутъ, какъ полкъ занялъ уже свое мсто въ дивизіи, позади которой помстилась артиллерійская бригада. Загремла музыка походный воинственный маршъ, и въ ночную тишину ворвался топотъ многотысячной массы солдатъ.

Идешь и знаешь, что это красивая игра, что это примръ, наука, а не дйствительность, а все-таки… не то, что страшно, а какъ-то именно жутко.

Отрядъ, въ которомъ я находился, пройдя верстъ пять, получилъ приказаніе расположиться бивуакомъ въ небольшой низменности, въ недальнемъ разстояніи отъ чистой, ключевой воды. Не смотря на степной характеръ мстности и ночную тьму, откуда-то, съ быстротой, свойственной солдату легко оріентироваться въ незнакомой мстности, появились хворостъ и щепки, и поле озарилось въ нсколькихъ пунктахъ яркимъ пламенемъ.

Когда я проснулся на другое утро, чуть забрезжила заря. Первое, что я увидлъ, былъ высокаго роста еврей, стоявшій посреди бахчи, которой ночью я не замтилъ. Его глаза и лицо выражали столько печали, что я приподнялся на колна, чтобы увидть предметъ, такъ его огорчившій. Оказалось, мы расположились на ночлегъ на рубеж самой бахчи, обильно усянной громадными арбузами, потребленными за ночь солдатами. Тамъ и сямъ были во множеств разбросаны арбузныя корки. Постоялъ, постоялъ еврей, грустно покачалъ головой, укоризненно взглянулъ въ сторону богатырскимъ сномъ спавшихъ солдатъ и скрылся.

Къ полудню мы возвратились въ лагерь и въ награду за расторопность и молодечество получили право отдыха до слдующаго утра. Воспользовавшись свободнымъ временемъ, я направился вдоль лагеря. Думалъ, не встрчу ли земляковъ, или просто знакомыхъ, что не рдко бываетъ среди такой громадной людской массы.

Былъ яркій, солнечный день, но не было жарко. Что то разнживающее было въ самомъ воздух, въ легкомъ дыханіи слабаго втерка съ моря. Дышалось широко и вольно. Да и лагерь имлъ праздничный видъ. Кое-гд группами мирно расхаживали солдаты, кое-гд сидли и вели не шумный, не торопливый разговоръ.

Къ помщенію полковой канцеляріи подъхалъ на гндой крупной лошади высокій, статный офицеръ въ бломъ кител. Онъ легко спрыгнулъ съ коня и, бросивъ поводья, увренно и твердо ступая, вошелъ въ канцелярію. Это былъ полковой адъютантъ, поручикъ фонъ-Штейнъ, котораго солдаты передлали въ Бинштилева.

Фонъ-Штейнъ! При одномъ этомъ имени солдаты трепетали. Это была гроза полка. Не было ни одного солдата, который бы не боялся и въ то же время не питалъ уваженія къ нему, не было ни одного офицера, который бы не цнилъ его ума, его знаній, не завидовалъ его умнью внушить солдату сразу, при одномъ лишь взгляд срыхъ, стальныхъ глазъ, трепетное повиновеніе. За то не было въ полку и человка, который любилъ бы и симпатизировалъ фонъ-Штейну.

Былъ ли это по натур злой человкъ? Казалось, онъ жилъ ненавистью, черпалъ въ ней свою силу, свой умъ. Энергичный и дльный, обладавшій не дюжинными познаніями, съ желзнымъ характеромъ и сильной волею, онъ презиралъ людей и это сказывалось въ его неизмнно пренебрежительномъ и часто грубомъ отношеніи къ офицерамъ, не только младшимъ, но случалось и старшимъ. Въ его рукахъ какъ бы сосредоточивалось все управленіе полкомъ. Онъ былъ ближайшимъ совтникомъ и довреннымъ лицомъ полковника, который не могъ ступить шагу безъ фонъ-Штейна. Не разъ порывался онъ сбросить съ себя это иго, но страхъ очутиться среди сложныхъ полковыхъ длъ безъ такого умлаго и способнаго офицера деморализировалъ это желаніе мягкаго и добраго, но безхарактернаго и нершительнаго полковника.

Фонъ-Штейнъ всегда былъ угрюмъ и серьезенъ. На лиц его видна была работа мысли. Странно! Казалось бы, такому человку должна была быть чуждой грубость, рзкость, часто не человчное, лишенное гуманности отношеніе къ людямъ… И однако, это было такъ. Гордый, неприступный, онъ не сходился ни съ кмъ изъ офицеровъ полка, не посщалъ собраній, на которыхъ молодежь предавалась невиннымъ развлеченіямъ. Все свое свободное время онъ отдавалъ книгамъ историческаго и философскаго содержанія и спеціально изучалъ высшую математику.

Не знаю, какъ теперь, но въ мое время образованные офицеры въ пхотныхъ полкахъ были явленіемъ не зауряднымъ. Не мудрено поэтому, что и въ Энскомъ полку фонъ-Штейнъ составлялъ исключеніе среди большинства неразвитыхъ, полуинтеллигентныхъ офицеровъ. Незнавшіе жизни и всего, что вн круга солдатскаго и узко служебнаго обихода, незнакомые съ самыми элементарными познаніями, не интересовавшіеся ни литературой, ни наукой, хотя бы и спеціально-военной, они были профанами во всемъ, что выходило за рамки службистики и солдатской муштровки. Но надо сознаться,— ни одинъ изъ нихъ не носилъ въ себ столько злобы и человконенавистничества, сколько таилось этихъ элементовъ въ фонъ-Штейн. А многіе изъ нихъ, не смотря на свою взбалмошность и нравственную неустойчивость, были людьми, безъ сомннія, добрыми и чуткими.

Не удивительно, что фонъ-Штейнъ относился презрительно, а подчасъ и брезгливо къ этимъ людямъ безъ высшихъ интересовъ и стремленій.

Когда, по порученію полковника, онъ составлялъ для нихъ тактическія задачи, этотъ неизмнно подсказывалъ:

— Потрудне, Константинъ Николаевичъ! Позамысловате!

— Потрудне, г. полковникъ? Позамысловате? Да этихъ олуховъ надо еще учить сложенію съ вычитаніемъ… они вдь и этого не знаютъ…

— Уже вы всегда такъ несправедливы,— робко вступается полковникъ.— Иные, правда, и не знаютъ наукъ математическихъ. Управленіе вырабатываетъ изъ нихъ все-таки привычку ршать эти задачи, заставляетъ мозги ворочаться въ одну сторону. И то благо. Съ трудомъ, а все же ршатъ… Ну, посидятъ и сдлаютъ.

— Олухи…— отржетъ фонъ-Штейнъ.

Особенный страхъ внушалъ фонъ-Штейнъ писарямъ. Одинъ изъ нихъ, какъ только фонъ-Штейнъ обращался къ нему съ чмъ-нибудь, даже не заключавшимъ въ себ ничего устрашающаго, вдругъ желтлъ весь, его высокій, тонкій корпусъ сгибался, а глаза принимали такое жалостливое выраженіе, что даже самъ фонъ-Штейнъ, бывало, улыбнется.

— X—зовъ! адъютантъ зоветъ, — состритъ кто-нибудь изъ писарей.

X—зова начинаетъ бить лихорадка.

Однажды фонъ-Штейнъ явился въ канцелярію въ неурочный часъ, когда имлъ обыкновеніе обдать. Не заставъ никого въ канцеляріи, онъ крикнулъ на весь корридоръ: ‘Эй, дежурный! Гд вы тамъ, шляетесь?’ А дежурный въ тотъ день былъ X—зовъ. Онъ на нсколько минутъ отлучился изъ канцеляріи въ писарское помщеніе, увидавъ здсь распивающихъ чай товарищей, онъ и самъ соблазнился. Только-что взялъ онъ въ руки горячій стаканъ, раздался знакомый ему, отчетливый и рзкій голосъ адъютанта. X—зовъ, у котораго ухо было въ постоянномъ напряженіи, мгновенно выронилъ стаканъ изъ рукъ… Онъ до того растерялся, что сталъ безъ цли метаться по комнат, забывъ какъ будто выходъ изъ нея, потомъ схватилъ висвшую на стн надъ чьей-то кроватью, оставшуюся еще отъ прибытія въ полкъ, большую широкополую, соломенную шляпу, нахлобучилъ ее на голову, и не успли еще писаря придти въ себя, какъ X—зовъ стоялъ уже передъ изумленнымъ фонъ-Штейномъ, держа два пальца правой руки у оригинальнаго головного убора…

Фонъ-Штейнъ, войдя въ лагерное помщеніе канцеляріи, крикнулъ на писаря съ маленькимъ носомъ, по фамиліи Мерешка:

— Что ты тутъ написалъ?

Мерешка былъ типъ, совершенно противоположный X—зову. Испугать его или смутить не могъ даже фонъ-Штейнъ. Онъ все сносилъ стоически хладнокровно. Никогда не терялся и не выражалъ въ своемъ лиц ни испуга, ни замшательства.

— Написалъ,— отвтилъ Мерешка совершенно спокойно.

— Читай!

Мерешка прочелъ написанное.

А дло было вотъ въ чемъ. Фонъ-Штейнъ приказалъ Мерешк представить послужной списокъ подпрапорщика Б. къ производству въ офицеры. Мерешка, въ граф, озаглавленной ‘грамотный’ начерталъ: ‘неграмотный’, а на вопросъ: ‘былъ въ походахъ’, отвтилъ: не былъ, но зато наградилъ его ранами, полученными въ несуществующихъ сраженіяхъ. Фонъ-Штейнъ имлъ неосторожность подписать это представленіе, не обративъ вниманія на эти, не значущія въ данномъ случа графы, за нимъ расчеркнулся и полковникъ. Фонъ-Штейнъ самъ свезъ эти бумаги въ канцелярію начальника дивизіи тутъ же въ лагер, а тамъ досмотрлъ эти курьезныя ошибки и досмотрлъ-то самъ баронъ X.

Мерешка, прочтя написанное, былъ поколебленъ въ своемъ хладнокровіи. Онъ уныло посмотрлъ на фонъ-Штейна. Его лицо покрылось густой краснотой. Фонъ-Штейнъ энергично поднялся съ мста, какъ-то особенно тряхнулъ своей красивой головой. Онъ уставилъ глаза въ Мерешку, какъ бы наслаждаясь его замшательствомъ, потому что привести въ замшательство Мерешку не всегда удавалось и ему… И долго потомъ не могъ забыть Мерешка своего ‘небывавшаго въ поход’ юнкера, тмъ не мене награжденнаго имъ ‘ранами’…

День быстро смнился удушливымъ вечеромъ. Откуда-то всплыла на безмятежное небо одинокая грозовая тучка. Она какъ-то необыкновенно быстро, можно сказать, разросталась, заволокла всю ширь горизонта и повисла надъ самой головой. Ударилъ и разсыпался мелкой дробью громъ, ржуще замигала молнія и на растрескавшуюся, жаждавшую влаги землю полилъ проливной дождь. Мгновенно праздничная картина лагеря приняла печальный видъ. Палатки изъ блыхъ превратились въ грязновато-срые. Вс прячутся, бгутъ, спшатъ укрыться отъ дождя. Нужно прежде всего сохранить ружье, анмуницію, блье, а ужъ посл всего и себя.

Какую тоску наводитъ блый городъ въ темноту или въ ненастный день! Сиди въ палатк. Пахнетъ сырой землей. Воздухъ спертъ. Дождь барабанитъ надъ самой головой. Но ему и этого мало. Онъ ужъ пробирается внутрь, сразу во многихъ мстахъ найдя себ входы.

Я осторожно открылъ пологъ палатки. Сумерки сгущались. Тучи стремительно носились по небу. Неистовый дождь и не думалъ переставать. Закрываясь шинелью, обрызганный грязью и водой изъ подъ своихъ собственныхъ ногъ, пробжалъ Мерешка по направленію къ заднему реданту.

Мои наблюденія были прерваны цлой водяной струей, хлынувшей на меня съ крыши палатки. Я предпочелъ закрыть пологъ, подвсилъ къ потолку одяло, укрылся шинелью и крпко заснулъ тмъ сномъ, какимъ спитъ только здоровая, презирающая неудобство и невзгоды, молодежь…

* * *

Нсколько лтъ спустя мн пришлось въ одномъ изъ многолюдныхъ южныхъ городовъ встртить Мерешку. Я остановилъ его и мы разговорились.

— Вс думаютъ, фонъ-Штейнъ злой,— началъ Мерешка, вспомнивъ, между прочимъ, злополучную исторію съ юнкеромъ.

— А по вашему, неправда это?— спросилъ я.

— Оно, положимъ, нельзя сказать, чтобъ очень добрый былъ. Ну да не всегда онъ былъ такимъ. Знаете, какой онъ былъ раньше, когда пріхалъ въ полкъ изъ Петербурга? Онъ вдь переведенъ изъ гвардіи за что-то. Я два срока служилъ, такъ мн очень даже извстно, какой онъ былъ въ то время. Совсмъ другой человкъ… И отчего это! Прідетъ молодой офицеръ. Такой онъ ласковый, доступный, а тамъ годъ-два послужитъ, глядь — не тмъ сдлался. Сначала солдатъ ему братъ, товарищъ, а потомъ вдругъ возьметъ, да перемнится. На твоихъ же глазахъ покроется щетиной. По новости за книжками сидитъ, квартирка у него чистенькая, самъ аккуратный, денщикъ не нахвалится добротой да лаской барина. Офицера встртитъ — спроситъ: ‘Иванъ Ивановичъ, читали, какая статья въ журнал пропечатана?’ Или: ‘Приходите, скажетъ, Иванъ Ивановичъ, вечеркомъ, почитаемъ что-нибудь’. А прошло время, книжки заброситъ, въ собраніе ходитъ только не билліард играть, Ивана Ивановича увидитъ и ужъ не о книжк толкъ идетъ, да и совстно: засмяли больно за эти книжки-то,— а примрно: ‘Иванъ Ивановичъ! Видали, милашка какая на нашемъ небосклон появилась’, а къ себ если зоветъ, то на картежъ, а не то чтобы на благородное что-нибудь. Неаккуратный становится, картузъ непремнно на боку или на затылк — ни дать, ни взять гицуль или фараонъ. Квартира грязная: какъ ни придешь — окурки, порванныя карты, неубранный самоваръ, и денщикъ не хвалитъ ужъ, а слезами плачетъ, да голосомъ реветъ отъ барина. Самъ, другой разъ, съ пустымъ брюхомъ и порожнимъ карманомъ лежитъ, а тоже — ‘Ваня, говоритъ, куда бы намъ сегодня закатиться?’ Это съ утра-то ужъ о предбудущихъ майзелькахъ думаетъ, а всего-то ему много, что 22—23 года. И это вс такъ. А фонъ-Штейнъ совсмъ другого разбору человкъ. Это не скудельный сосудъ и не горшокъ надтреснутый, что ни щей въ него валить, ни выбросить. Сами знаете, ему книги всегда милй были. Злй не видалъ, какъ если придешь съ дломъ, да помшаешь. Зубами скрипитъ… Я одинъ, можно сказать, изъ всхъ писарей не боялся его. И самъ не знаю почему, такъ вотъ не боюсь, да и только. Да и бить онъ меня почти что не билъ. Ужъ какъ на меня свирпо ни взглянетъ — я глазомъ не моргну. Придешь къ нему. Начнетъ на тебя кричать. Виноватъ если — смолчу. Нтъ — самъ начинаю зубами щелкать. Онъ слово — я два. Въ него бсъ входитъ, а я какъ водой его холодной окачиваю… Какой во мн, примрно, гнвъ къ нему будетъ?! Онъ вдь двухсердечный и съ птицей въ голов…

— Т. е. позвольте. Какъ это двухсердечный, да еще съ птицей въ голов?— спросилъ я, озадаченный этимъ заключеніемъ.

— А такъ. На дисциплин помшанъ,— отвтилъ сразу Мерешка.

Очевидно, въ голов Мерешки давно ужъ сложилась цльная идея.

— Бываетъ такъ. Одинъ думаетъ, въ царство небесное попадетъ, ежели пуговицы, какъ звзды горть будутъ, другой голову потеряетъ изъ-за сапоговъ глянцовитыхъ. А этотъ фонъ-Штейнъ вообще насчетъ того, чтобъ солдатъ солдатомъ былъ. Увидитъ его примрно, идетъ онъ по двору безъ галстуха. Сейчасъ птица эта клювомъ въ башк у него: ‘Тюкъ, тюкъ! По какому случаю безъ галстуха солдатъ шляется? Дисциплина нарушена! Тюкъ, тюкъ!..’ Или замтитъ у грамотнаго солдата книгу. Опять птица эта покою не даетъ. Опять тюкъ, тюкъ! У солдата книга! Какимъ манеромъ? А разршеніе на ней ротнаго командира есть написано? Дисциплина страдаетъ!.. Вотъ, глядя по случаю: арестъ. ‘Помилуйте, какъ возможно?— тюкаетъ птица.— Развратъ отъ этого въ войск! Тюкъ, тюкъ’… въ род какъ ка-ра-улъ!! выдлываетъ эта птица и покою не даетъ ему, а черезъ это самое и нашему брату.

— Ну, хорошо. Положимъ. А вотъ вы еще сказали: двухсердечный. Это что же такое?

— Двухсердечный? А это, изволите видть, вотъ что. Лошади этакія бываютъ съ норовомъ. Можетъ, и вамъ доводилось видть? Ей пудовъ по сорока тащить — въ самый разъ. И она съ этимъ грузомъ вскачь бжитъ. Натурально, ей подбавляютъ, подкладываютъ, а все мало — все бгомъ бжать, или рысью. Вся въ мыл, задохлась, а все нейдетъ шагомъ, ровно. Нтъ въ ней этого смиренья. Это вотъ и есть двухсердечная лошадь. А долго ли такъ набгаетъ лошадка? Посмотришь: либо надорвалась, либо какая другая болзнь приключилась. Ну, пропасть должна. Непремнно такая скотина пропадаетъ. Упадетъ и не встанетъ. Вотъ этакій же фонъ-Штейнъ. Силы да сердца {Въ простонародномъ быту это слово равносильно понятію объ энергіи, внутренней сил.} въ немъ прорва, а двать куда же въ полку? Отъ книгъ голова чуметь, играть въ карты началъ, тоже успха мало, да и не на что,— только долги наживешь. Съ офицерами компаніи не водитъ, потому по себ не находитъ. Вотъ и опять налегъ на книжку (когда онъ спитъ — не знаешь)… Тоже и насъ, писарей, хвалить не за что. Который ране того, до службы приказчикомъ былъ, а который хоть мало-мало грамотный, при сох ходилъ, а тутъ писаремъ сдлался, ну, и оказывается: въ корню старшій писарь, прямо сказать, дубъ стоеросовый, а въ пристяжкахъ — правая верблюдъ крымскій, лвая — просто полно, а тамъ дальше мелкота, шушера писарская — такъ сиволапые нетесы. Какъ и перо въ рукахъ держать не смыслятъ… Охъ и не любитъ же онъ офицеровъ! Къ нему какъ-то тоже подвалился разъ прапорщикъ молоденькій. ‘Что вы, говоритъ, Константинъ Николаевичъ, все съ книгами вашими? Не хотите ли, говоритъ, сегодня на дачу нагрянемъ: тамъ дв московскихъ актрисы проживаютъ’… Такъ онъ ему, не поврите, такое сказалъ, что и солдату не во всякомъ мст говаривалъ.

Посмотрите… разв что не услышимъ,— непремнно надорвется, переломится, какъ лошадь та. Такіе-то, бываетъ, либо хватится за сердце… тррахъ… и пеки блины, либо возьметъ револьверъ, положитъ на столъ, посидитъ, подопретъ голову, потомъ походитъ по комнат… до утренняго разсвту промучается, записки пишетъ и рветъ, рветъ и пишетъ, а тамъ схватитъ его, искусителя, къ голов приставитъ… или…

Бывало у насъ въ полку и этакое… Много я разнаго перевидлъ въ полку за десять-то лтъ!! Такъ же вотъ будетъ… Двухсердечный!— круто оборвалъ Мерешка и сталъ торопливо прощаться.

А. Гедеоновъ.

‘Міръ Божій’, No 9, 1897

ВЪ КАЗАРМ.

I.Поколебался.

II.Дв смерти.

III.‘Притворство иметъ’.

IV.Двухсердечный.

Читайте также:

I.
Поколебался.

II.
Дв смерти.

III.
‘Притворство иметъ’.

IV.
Двухсердечный.