В казарме, Гедеонов А., Год: 1900 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 21 минут(ы)

Въ память женщины-врача Евгеніи Павловны Серебренниковой.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія М. М. Стасюлевича, Вас. Остр., 5 лин., 28.

ВЪ КАЗАРМ.

I.
Капитанъ Баганюкъ.

Нигд не жилось такъ привольно солдатамъ Н-скаго полка, какъ въ пятой рот. И это было тмъ боле удивительно, что ею командовалъ капитанъ Баганюкъ, о которомъ говорили много нехорошаго и который просилъ у командира полка назначенія въ пятую роту только потому, что она была ротой бородатыхъ. Ее комплектовали тми изъ прибывшихъ новобранцевъ, у кого была боле или мене заслуживающая вниманія борода. А влекла капитана Баганюка къ бородатымъ молодцамъ не любовь къ этого рода растительному украшенію, даже не то, что самъ онъ носилъ длинную, черную какъ смоль бороду… Нтъ, этой слабости былъ чуждъ Баганюкъ. Тутъ было другое.

— Вы не можете понять,— говаривалъ онъ товарищамъ-офицерамъ въ веселыя минуты, — что за удовольствіе, что за пріятное чувство испытываешь, когда рука твоя вопьется въ косматую, густую бороду, или когда заберешь ее съ конца, обовьешь вокругъ руки и начнешь трезвонить справа налво и слва направо. А кром того, господа, я избавляюсь такимъ образомъ отъ необходимости бить солдата, давать ему въ зубы, въ морду, по сусаламъ и подъ микитки. Для чего, скажите на милость, истязать человка, когда у него есть борода!..

И капитанъ Баганюкъ, дйствительно, съ тхъ самыхъ поръ, какъ сталъ командовать пятой ротой, никогда не билъ своихъ подчиненныхъ, а довольствовался солдатскими бородами, которыя и подвергались немилосердной трепк и отъ которыхъ частенько въ рукахъ капитана оставались кудрявыя и прямыя, жесткія, какъ щетина, и мягкія, какъ шелкъ, пряди волосъ. Раскроетъ Баганюкъ ладонь, и если не находитъ въ ней ничего, то говоритъ: ‘Молодецъ, братецъ, крпка’. А въ противномъ случа изобразитъ на своей чрезвычайно подвижной физіономіи притворное удивленіе и горечь. ‘Плоха, служивенькій. Вотъ какъ плоха, погляди’. Затмъ осторожно соберетъ волосы въ комочекъ и никогда не броситъ на полъ, а аккуратно положитъ на подоконникъ, на которомъ имлъ обыкновеніе сидть.

— У всхъ солдатъ честь одна — честь мундира. У тебя же дв чести: честь мундира и честь бороды,— философствуетъ Баганюкъ.— Борода твоя собственность и твоя краса. Гордись ею, береги и никому, кром своего ротнаго командира, не позволяй къ ней прикасаться.

— Что это, капитанъ, рота ваша какъ будто того… бороды-то примтно пордли у вашихъ бородачей,— обронитъ иногда какъ-бы невзначай знавшій про слабость Баганюка полковникъ, подмигивая офицерамъ…

Баганюкъ всегда считалъ такія шутки за личное оскорбленіе и принималъ хмурый видъ.

Баганюкъ вообще представлялъ собою странное и не вполн нормальное явленіе. То черезчуръ добрый и ласковый, то грубый и циничный, онъ вовсе не былъ тмъ, что называется зврь-человкъ, и даже самыя дикія и нелпыя выходки его по отношенію къ солдатамъ въ сущности не были преднамренно злыми. Въ рот онъ никого особенно не любилъ, но и никого не преслдовалъ. За эту черту и за остроуміе, которое онъ иногда проявлялъ и которое очень нравилось солдатамъ, ему многое прощали. Отношеніе его къ рот, какъ къ экономическому цлому, тоже не было лишено оригинальности, отъ которой рот приходилось часто терпть и отъ которой впослдствіи потерплъ самъ Баганюкъ. Случалось, что въ теченіе цлой недли онъ не показывался въ казарм, и только благодаря опытному и дльному фельдфебелю рота не теряла своего единства, не расшатывалась въ конецъ, какъ это можно было ожидать, хотя и пользовалась въ эту пору свободой и правомъ бездльничать. Солдаты отлично знали, что означало такое долговременное отсутствіе и съ интересомъ и любопытствомъ ожидали появленія своего капитана. Суть въ томъ, что Баганюкъ былъ страстный картежникъ. Иногда онъ съ какимъ-то дикимъ упоеніемъ отдавался игр и ставилъ на карту все: долгъ службы, спокойствіе и благосостояніе семьи, даже самую честь, потому что зачастую спускалъ чужія деньги, деньги роты, выдаваемыя ему авансомъ на ея продовольствіе. Играя, Баганюкъ неустанно пилъ и доходилъ до потери человческаго достоинства, до полнаго одичанія. Впрочемъ, Баганюкъ пилъ всегда, и рдко его можно было видть совершенно трезвымъ. Если онъ спускалъ все, что у него было и что онъ могъ поставить на карту, онъ не стснялся проигрывать ротное имущество: подошвы, голенища и холстъ, звалъ къ себ фельдфебеля, просилъ денегъ у него, просилъ его достать въ рот у богатыхъ солдатъ, отдавалъ въ залогъ свой парадный мундиръ и былъ донельзя приниженъ и жалокъ. Рота же въ то время голодала, кое-какъ перебиваясь съ хлба на квасъ, роптала, но роптала молча, про себя, жаля своего командира и не вынося за предлы своей казармы этого величайшаго скандала, періодически повторявшагося въ зависимости отъ счастья, которое то улыбалось Баганюку, то поворачивалось къ нему спиной. Но зато какой былъ праздникъ въ казарм, когда Баганюку удавалось, наконецъ, отыграться или даже сорвать съ банкомета порядочный кушъ. Только покажется онъ въ воротахъ полкового двора, какъ дежурный уже оповщаетъ роту: ‘Командиръ идетъ весело: выигралъ!’ Мигомъ бородачи принимали веселый, молодецкій видъ, и не успетъ еще капитанъ сказать: ‘Здорово, люди!’ — какъ на его привтствіе отвчаютъ оглушительно здоровымъ и сознательнымъ восклицаніемъ: ‘Здравія желаемъ, ваше в—діе!’.

Начиналось представленіе, какъ выражался фельдфебель. Былъ въ нашей рот полякъ изъ Варшавы, Войницкій, сынъ богатыхъ родителей. Войницкій былъ франтъ. Всегда одтый съ иголочки, ловко подстриженный, вылощенный, онъ производилъ въ казарм впечатлніе чего-то лишняго. Но усы и борода, были у него на рдкость. Въ особенности борода — пушистая, мягкая, которую онъ холилъ и которой занимался, во всякомъ случа, больше, чмъ военной наукой. Но этой ли причин, или же потому, что въ трудныя минуты жизни фельдфебель бралъ у Войницкаго для Баганюка взаймы деньги, послдній щадилъ его бороду, хотя и вознаграждалъ себя за это лишеніе тмъ, что всячески язвилъ его, а случаюсь и издвался. Баганюкъ почему-то прозвалъ его фильдекосовымъ франтомъ, и въ веселые моменты неизмнно начиналъ съ него.

— Ну, фильдекосовый франтъ, говори, что теб больше по сердцу: русскій царь или польская революція?

Или: — Фильдекосовый кавалеръ! Гляди прямо въ глаза своему ротному командиру и не помышляй о Марин или Галин.

— А ты какъ поживешь, verfluchter Wurstmacher?— трепалъ онъ по плечу безобиднйшаго нмца Миллера.— Соскучился, поди, но колбас? Фельдфебель! купи ему колбасы на десять копекъ. А разсказать теб, Фридрихъ-Августъ-Отто-Вильгельмъ (Миллера именно такъ и звали), разсказать теб басню? Ну, слушай: Одинъ маленькій корофка, бикинъ сынъ, шоль черезъ мостъ и зломалъ себ хвостъ. Вотъ, дти, какъ легко простудиться.

Смется Баганюкъ, хохочетъ рота, снисходительно улыбается и самъ Миллеръ.

— А!.. Гантарцутовъ!— находитъ капитанъ армянина:— ты живъ и здоровъ, нахичеванскій гражданинъ? Вчера бульваръ барышнямъ подъ ручка гулялъ, косъ-халва, мармеладъ, кишмишъ, рахатъ-лукумъ угощалъ, а ружейные пріемы все-таки не зналъ.

Доставалось отъ Баганюка всмъ. Онъ никого не пропуститъ, всхъ осметъ, заднетъ, передразнитъ. Но все добродушно и безъ злобы.

— Чумакъ!— продолжаетъ онъ,— скажи намъ, какое самое красивое войско въ Россіи.

А чумакъ, надо вамъ знать, въ сфер военной выучки и въ особенности терминологіи, феноменально и упорно-глупый и бездарный хохолъ. Чумакъ задумывался, долго думалъ, наконецъ, вспоминалъ.

— Кала… кава… казакъ… не выговорю… Калагвардъ {Кавалергардъ.}, ваше превосход…

— Тсс…— замахалъ на него Баганюкъ.— Совсмъ ты разумъ потерялъ.

— Ваше высокоблагородіе сказывали: я твій ротній, твій Богъ, твій царь…— оправдывается чумакъ.

— А ты ужъ и обрадовался. Сметана сорочинская. Въ Сорочинцахъ былъ?

— Бувъ.

— Сметану лъ?

— Ивъ.

— Ну, вотъ видишь!.. А все же ты дуракъ… Поврь мн, чумаче,— дружески уврялъ его Баганюкъ: — поврь мн, что ты не только дуракъ, ты идіотъ. И-ді-отъ… Понимаешь и вришь ли мн?

— Такъ точно, в. в—діе.

— Женатъ?— совершенно серьезно спрашиваетъ Баганюкъ.

— Женатъ, такъ точно.

— Жену любишь?

— Люблю, такъ точно.

— А какъ зовутъ твою жену?

— No 16194.

— Покажи, какъ содержишь.

Чумакъ медленно, какъ бы нехотя, идетъ къ ружниц и подноситъ ротному командиру свою жену — ружье, потому что, вручая ружье, ему говорили: ‘Вотъ теб супруга на 4 года’.

— Продолжай въ томъ же дух,— осмотрвъ ружье, говоритъ Баганюкъ.— Жену не бросай, задавай смазку и потуже закручивай винты…

— Эге-ге! вотъ они гд пріютились два Аякса, нуриціи херсонскіе. {Нурицъ — по-еврейски баринъ, сибаритъ.} И всегда рядышкомъ, какъ женихъ съ невстой. Шмуль, крпко ты любишь Лейбу? А ты, Лейба, Шмуля любишь?… Скажи мн, Шмуль: кто у насъ внутренній врагъ? Знаешь внутренняго врага?

— Знаю. Внутренній врагъ — фельдфебель, ваше благородіе.

— Хорошо. Чудесно.

— Радъ стараться, в. б—діе.

— Лейба! Ты какъ думаешь, а вншній врагъ есть у насъ?

— Вншній врагъ? Какъ же, ваше в—діе, безъ враговъ?— удивляется Лейба.

— Kto-жъ, по-твоему, этотъ врагъ?

— Кто врагъ? Почемъ я знаю, кто врагъ, ваше в—діе. Я не знаю,— совершенно наивно отвчаетъ Лейба, точно и не его дло знать объ этомъ.

— Конечно. Откуда теб знать?— соглашается Баганюкъ Лейб.— Но я скажу теб, запомни: мои партнеры. Говори: партнеры вашего б—дія.

— Партнеры вашего б—дія,— какъ эхо повторяетъ Лейба.

— Скажи мн, Лейба, кто тебя такого выдумалъ и зачмъ? Это-то хоть знаешь ли?

— Знаю, в. б—діе,— радостно отвчаетъ Лейба.— Меня выдумалъ Богъ… для защиты вашего б—дія отъ вншнихъ враговъ.

— То-есть?— нсколько растерянно спрашиваетъ командиръ.

— То-есть… то-есть отъ вашихъ партнеровъ, ваше благородіе,— быстро говоритъ Лейба, очевидно, и самъ не сознавая всей ядовитости своего отвта.

Смущенный Баганюкъ нкоторое время задумчиво смотритъ вдаль, потомъ молча отходитъ отъ радостно улыбающагося Лейбы.

Посл такой прелюдіи Баганюкъ приступалъ къ серьезнымъ занятіямъ. Окончивъ занятія и отпустивъ роту на обдъ, онъ поручалъ фельдфебелю вечеромъ угостить роту чаемъ, напоминалъ ему о Миллеровой колбас и довольный уходилъ восвояси.

На нкоторое время рота принимала обычный всмъ ротамъ вншній видъ, и солдаты получали все, что полагалось и даже больше, благодаря щедрости ротнаго командира. Въ это время Баганюкъ бывалъ очень добръ, участливо разспрашивалъ солдатъ объ ихъ нуждахъ, рдко цплялся въ ихъ бороды, рдко надъ кмъ издвался и даже фильдекосоваго франта оставлялъ въ поко. Житье тогда было пятой рот. Но какой дорогой цной доставался этотъ кратковременный результатъ побды командира ‘надъ вншними врагами’!

Пройдетъ недля-дв, много мсяцъ, и опять рота голодаетъ, опять артельщикъ и кашеваръ бездйствуютъ, а фельдфебель ищетъ выхода изъ положенія, твердо вруя въ звзду своего командира.

И горе, если Баганюкъ, проигравшись въ чистую, не можетъ найти денегъ на отыгрышъ. Приходитъ онъ въ казарму сумрачный, злой, придирчивый. Шуткамъ и остротамъ мста нтъ. Того и гляди оттаскаетъ кого-нибудь за бороду.

Здороваясь съ ротой, онъ говоритъ — не ‘люди’ и не ‘братцы’, а ‘здорово, бородатые’, что звучитъ угрозой, намекомъ на то, что бороды солдатъ находятся въ полномъ распоряженіи командира.

Помню, однажды Баганюкъ явился въ казарму сердитый и недовольный боле обыкновеннаго. Цлый день онъ держалъ роту на плацу, крутилъ, гонялъ ее бгомъ и все кричалъ: ‘Не пыли! Не пыли, мерзавцы!’ Не пыли, когда дв сотни солдатскихъ ногъ тонутъ въ известковой пыли.

И вотъ за эту пыль, поднятую на пустынной площади и никому, конечно, не мшавшую, кром самихъ солдатъ, онъ буквально перехваталъ и передергалъ вс бороды. Это была какая-то отвратительная бородоманія, за которую, впрочемъ, никогда не краснлъ Баганюкъ, потому что этотъ человкъ едва ли былъ вполн вмняемъ.

Въ нкоторыхъ ротахъ нашего полка и преимущественно въ пятой практиковался лтомъ и осенью особый видъ промысла, состоявшаго въ набгахъ на фруктовые сады окрестностей города. Эти хищническіе набги солдатъ находили себ молчаливаго поощрителя въ лиц Баганюка. Въ дни удачныхъ нашествій на сады рота запасалась чуть не на недлю великолпными грушами и яблоками и съ нетерпніемъ ждала наступленія винограднаго сезона. Лишь только ночь опускалась на горы и покрывала виноградники, солдаты освобождали отъ соломы нсколько тюфяковъ и отправлялись въ походъ. Еще до восхода солнца возвращались они домой, нагруженные десяткомъ пудовъ винограда. Бородачи въ то время не роптали на отсутствіе щей и каши, довольствуясь сочными, крупными ягодами винограда, котораго съдали неимоврное количество. Баганюкъ прекрасно зналъ объ этихъ экскурсіяхъ своихъ людей и смотрлъ на нихъ сквозь пальцы, благо это избавляло его отъ непріятныхъ заботъ по продовольствію роты.

Разъ, помню, пришелъ Баганюкъ въ казарму на разсвт и засталъ солдатъ за длежемъ награбленнаго и разложеннаго по полу винограда. Въ первую минуту онъ испуганно и растерянно озирался во вс стороны, сталъ кричать на фельдфебеля, на солдатъ, но потомъ, махнувъ рукой, сказалъ:

— Ну, мародеры, я ничего не видалъ и ничего не знаю. Если васъ, каналій, подстрлятъ или поймаютъ да представятъ въ полкъ — пеняйте на себя. Воруй съ оглядкой и не смй попадаться.

Каковъ въ рот, такимъ Баганюкъ былъ и въ своей семь. Жена и дти были объектами его раздраженія, несправедливыхъ нападокъ, дикихъ выходокъ. Бывали недли, когда въ дом у него не имлось ничего, кром солдатскаго хлба и щей, за которыми денщикъ бгалъ въ роту, то, напротивъ, появлялся обильный и дорогой столъ съ не мене дорогимъ виномъ. Эти рзкія перемны были настолько привычнымъ явленіемъ въ дом Баганюка, что никого не удивляли, а старшій его сынишка, мальчуганъ лтъ восьми, приходилъ въ казарму и живалъ въ ней подолгу, довольствуясь неприхотливой солдатской дой.

Въ несчастные моменты своего житья Баганюкъ, бывало, и самъ ночевывалъ въ рот, въ фельдфебельской комнат, и на него находили тогда припадки строгаго законнаго отношенія къ своимъ обязанностямъ.

——

Само собою разумется, что ни такой образъ жизни, ни его безпорядочное, лишенное смысла и воли управленіе сотней людей не могли продолжаться безъ конца, и катастрофа разразилась надъ его головой раньше, чмъ ожидали.

Получивъ довольно крупную сумму заработанныхъ солдатами денегъ за лтній полевой трудъ по вольному найму, Баганюкъ вмсто того, чтобы сдать ихъ въ полковое казначейство, пустилъ ихъ въ оборотъ на игорномъ стол и проигралъ. Даже когда состоялось уже распоряженіе о преданіи его суду и прибылъ въ полкъ военный слдователь по длу о растрат, Баганюкъ все еще мечталъ о реванш, пребывая въ спокойной увренности, что могъ бы все поправить, будь только чмъ отыграться.

Шагъ за шагомъ слдователь раскрывалъ систематическое разореніе роты ея командиромъ. Баганюкъ былъ судимъ и исключенъ изъ службы съ лишеніемъ военнаго званія, при чемъ и здсь онъ обнаружилъ поистин феноменальную странность своей природы. Онъ не горевалъ, не страдалъ, не сожаллъ о потерянной карьер, не раскаивался, а только неустанно писалъ куда-то полныя самоуниженія просьбы о помилованіи, гд изображалъ себя несчастной жертвой и говорилъ о себ одно и то же: ‘Я ничтожная тля’.

Къ счастью для семьи Баганюка, надъ нимъ сжалились, и онъ былъ помилованъ съ переводомъ по служб въ Восточную Сибирь.

Вскор и я вышелъ изъ полка. Годъ спустя, по вол случая, я трясся въ телг, прозжая по унылой сибирской равнин. Впереди за поскотиной виднлась деревня и бревенчатое зданіе этапа, обнесенное высокими острыми палями,— обычный типъ сибирскихъ этапныхъ построекъ. Въ тотъ моментъ, когда я приближался къ деревн, только-что прибыла арестантская партія и, выстроившись на улиц, ждала выхода начальника этапа. Каково же было мое изумленіе, когда въ этапномъ офицер я узналъ нашего стараго знакомаго Баганюка. Онъ очень мало измнился, только во всей фигур его, начиная съ походки и кончая разстегнутой военной курткой и фуражкой, сдвинутой на затылокъ, виднлись ухарство и распущенность, — черта, впрочемъ, свойственная очень многимъ начальникамъ сибирскихъ этапныхъ командъ.

— Крымчаки есть?.. Есть крымчаки?— крикнулъ Баганюкъ арестантской партіи слегка охрипшимъ голосомъ.

Я остановилъ ямщика, заинтересовавшись сценой, въ которой не могъ не узнать чего-то весьма похожаго на спектакли, которыхъ столько разъ бывалъ свидтелемъ.

— Есть, ваше б—діе.

— Кто такой? Выходи…

Изъ рядовъ, гремя и позвякивая кандалами, вышелъ далеко уже не молодой, несомннно бродяжьяго типа арестантъ, изъ тхъ, которыхъ тоска по родин, желаніе взглянуть на родное село заставляютъ пренебрегать покоемъ, рисковать жизнью, арестомъ съ перспективой плетей и каторги и безпрестанно путешествовать черезъ границу, изъ Сибири въ Россію и обратно въ годъ по два рейса.

— Крымчакъ?— односложно спросилъ Баганюкъ.

— Крымчакъ,— такъ же односложно, но не безъ оттнка лукавости отвтилъ кандальный.

— Ахъ, крымчаки, голубчики, — умильно заговорилъ Баганюкъ, слегка пошатываясь на ногахъ: — милые землячки!… Крым-ча-ки!!.. Покуримъ, землячокъ.

Онъ подалъ арестанту папиросу, тотъ взялъ и закурилъ.

— Тамъ теперь фрукта этого, ежели взять, ваше в—діе, тьма тьмущая, особливо насчетъ винограду, — началъ мнимый крымчакъ.— Опять же взять горы теперича, моря.

Баганюкъ поднялъ на говорившаго глаза и пристально посмотрлъ ему въ лицо. Онъ долго разглядывалъ арестанта и вдругъ визгливо крикнулъ:

— Ты чего мн пускаешь дымъ въ носъ, а? Шпанка каторжная!!.. Запорю, закую! Кандалы!..— совсмъ забывшись, заревлъ Баганюкъ.

Не было никакого желанія присутствовать при начавшейся дикой расправ, и я предпочелъ поскоре ухать въ деревню, гд мн предстояло прожить около недли.

Вся деревня, конечно, знала Баганюка, и мн везд приходилось слышать о его причудахъ, о дикости и разнузданности его характера. Онъ уже не довольствовался бородами. Онъ то жестоко билъ и истязалъ арестантовъ, мучилъ конвойную команду, угнеталъ свою собственную семью, то вдругъ рзко, безъ всякой видимой причины мнялъ свое обращеніе и становился необыкновенно ласковъ, мягокъ, щедръ и внимателенъ къ арестантамъ.

— Не пугай,— говоритъ при мн отставной солдатъ въ ссор съ чалдономъ {Чалдонъ, желторотный чалдонъ — прозвище, данное коренному сибиряку.},— не стращай: у Баганюка служилъ и то живъ остался.

Арестанты знали слабость Баганюка къ отыскиванію земляковъ и каждый разъ выбирали изъ своей среды одного изъ товарищей для этой роли. Если мнимый землякъ былъ находчивъ, могъ угодить ему и доказать, что онъ не обманываетъ и не притворяется, партія получала разршеніе купить водки, ‘стрлять’ {Стрлять на арестантскомъ жаргон значитъ собирать милостыню.} на деревн и всякія другія льготы.

На служб въ Сибири Баганюкъ въ конц концовъ дошелъ, до того, что подвергъ насилію, лишивъ свободы, Н—скаго воинскаго начальника, полковника Поливанова. Послдній былъ командированъ высшей администраціей края для ревизіи конвойныхъ командъ.

Ко времени прибытія ревизора Баганюкъ выстроилъ своихъ, солдатъ въ полной парадной форм, а самъ, какъ былъ въ распахнутой тужурк, безъ сабли, такъ и представился полковнику.

— Вы что же это, капитанъ?.. Какъ вы на смотръ вышли? — замтилъ не столько возмущенный, сколько изумленный ревизоръ.

— А что такое?!— дерзко возразилъ Баганюкъ.— Ты что за птица, чтобъ я для тебя эполеты надвалъ? Кто ты такой? а? Я тебя знаю. Ты переодтый бродяга — вотъ ты кто. Эй, люди, взять его! Это бродяга, бглый.

И не усплъ очнуться отъ изумленія растерявшійся полковникъ, какъ его окружили, скрутили, и онъ нежданно-негаданно очутился въ одной изъ этапныхъ камеръ подъ замкомъ и съ приставленнымъ къ ея дверямъ часовымъ.

Съ большимъ трудомъ удалось злополучному полковнику, при посредств сельскихъ властей, телеграфировать кому слдуетъ въ Н., откуда немедленно высланъ былъ чиновникъ для разслдованія этого невроятнаго и, быть можетъ, безпримрнаго происшествія.

Но, провдавъ объ этомъ заране, Баганюкъ вышелъ со своими солдатами за деревню, на встрчу скакавшему врагу, захвативъ для куражу нсколько бутылей съ виномъ и кандалы.

— Стой!— остановилъ онъ ямщика, везшаго неизвстнаго пассажира.— Вылзай!— приказалъ онъ послднему,— Ты кто? Бродяга?.. По морд вижу, что бродяга… И откуда ихъ несетъ, откуда они берутся?.. Ну, взять его! Справа — слва, заходи!— командовалъ Баганюкъ съ такимъ видомъ, точно бралъ неприступную крпость.

Солдаты окружили повозку.

— Вотъ я проучу ихъ, перестанутъ шляться. Покоя нтъ отъ нихъ. Берите его, мазурика,— кричалъ совершенно уже обезумвшій хмельной Баганюкъ.

Но конвой, уже давно понявъ опасность, угрожавшую не только ихъ командиру, но и ему самому, смущенно стоялъ, не исполняя приказанія. Этимъ моментомъ и воспользовался чиновникъ, объяснивъ солдатамъ, что они должны повиноваться ему, а не пьяному капитану, что они будутъ прощены за арестъ полковника, если будутъ исполнять его приказанія и немедленно арестуютъ Баганюка. Эта рчь, а можетъ быть промелькнувшія въ солдатскихъ головахъ воспоминанія о тиранств и мучительств Баганюка такъ ихъ настроили, что они арестовали своего командира. Подъ сильнымъ конвоемъ Баганюкъ въ тотъ же день былъ препровожденъ въ Н., и тамъ заключенъ въ мстный острогъ.

Прошелъ еще годъ. Я возвращался изъ Сибири въ Россію и, прозжая черезъ Н., слышалъ, что Баганюкъ все еще содержится въ мстной тюрьм, что слдствіе открыло колоссальную массу преступленій по служб, растрату ввренныхъ ему суммъ, обсчитываніе арестантовъ и полнйшій произволъ въ отношеніяхъ къ нимъ и солдатамъ.

Съ тхъ поръ я совершенно потерялъ изъ виду Баганюка и о дальнйшей судьб его ничего не знаю.

II.
Шмуль.

Шмуль благополучно проживалъ гд-то на Литв, когда однажды его оторвали отъ Ривки, съ которой онъ не усплъ провести еще медоваго мсяца, и отправили далеко-далеко отъ родного города въ полкъ.

Плакалъ Шмуль, плакала Ривка и причитала: ‘Будешь ты кушать трефное {Кушанье приготовленное не евреями.} и курить въ субботу, перестанешь молиться Богу и будешь ‘гоемъ’ {Гой,— иноврецъ.}. Но Шмуль клялся, что этого не будетъ, что скорй онъ умретъ, чмъ прикоснется къ солдатскому борщу, въ которомъ плаваютъ куски свиного сала, и умолялъ Ривку не плакать и дожидаться его, Шмуля, черезъ 5 лтъ. Провожая его, Ривка держала платочекъ у заплаканныхъ глазъ, и когда поздъ уже тронулся, закричала ему сквозь рыданія: ‘Смотри же, Шмуль, не кушай трефного’!..

Шмуль вмст съ другими новобранцами прибылъ въ полкъ.

Плохое житье ему было.

Шмулю велли сбрить бороду. Онъ подумалъ: ай-ай! что-то скажетъ Ривка, когда узнаетъ, что онъ это сдлалъ, что онъ похожъ на опаленнаго поросенка’ {Такъ называютъ евреи людей, брющихъ бороду.}. Нтъ, надо постараться избжать этого несчастья. И, подкарауливъ однажды въ полковомъ двор командира полка, онъ просительно перегнулся въ сторону и сказалъ:

— Господинъ! ваше благородіе! Послушайте, что я вамъ скажу: пошлите меня въ 5-ю роту {Рота бородатыхъ.}. Я еврей, бороду брить грхъ… Господинъ!..

Полковникъ посмотрлъ на сопровождавшаго его адъютанта, какъ бы спрашивая его: что это значитъ? На его лиц выразились сперва удивленіе, затмъ гнвъ, но наконецъ онъ разразился здоровымъ, раскатистымъ, почти бетрищевскимъ смхомъ.

— Ступай, ступай!..— выговорилъ онъ, наконецъ, сквозь смхъ…— Ступай… въ 5-ю роту… Ступай!..

Шмуль, очень довольный, переселился въ новую роту.

— Теб чего?— спрашиваетъ фельдфебель, смотря съ изумленіемъ на Шмуля.

— Ой, не сердитесь, господинъ служивый. Мн самъ капитанъ-исправникъ веллъ сюда идти.

Такимъ образомъ Шмуль спасъ свою бороду. Затмъ онъ остригъ волосы на голов, но пейсы оставилъ, правда, это были коротенькіе, жидкіе пейсы, и ихъ нельзя было сравнить съ тми длинными пейсами, которые онъ когда-то съ такой любовью расправлялъ, гладилъ, завивалъ, но Шмуль надялся, что они современемъ опять отростутъ и будутъ лучше прежнихъ.

Сталъ Шмуль вмст съ другими учиться.

Пока дло шло объ усвоеніи разныхъ словесныхъ понятій: что такое служба, присяга и проч., онъ былъ далеко не изъ послднихъ,— онъ быстро усваивалъ всю эту премудрость. Когда молодыхъ стали обучать гимнастик и маршировк, Шмуль и тутъ, хоть съ трудомъ, а все-таки успвалъ, такъ что на его долю не досталось почти ни одного удара. Вообще онъ былъ послушный, робкій солдатикъ, исполнявшій все, что бы и кто бы е іу ни приказывалъ.

Но когда, спустя шесть недль со дня опредленія его въ роту, ихъ — новенькихъ — разставили въ казарм въ шеренгу и роздали ружья… о! что тогда было со Шмулемъ!.. Весь дрожа отъ страха, онъ взялъ ружье и тутъ же выпустилъ его изъ рукъ. Со звономъ упало оно на полъ, а Шмуль получилъ то, что въ этихъ случаяхъ полагалось, при чемъ дядька сказалъ: ‘Это, братъ, не лопата и не грабли’. Шмуля заставили взять ружье. Онъ старался держать его отъ себя какъ можно дальше: ни на минуту не покидала его мысль, что оно можетъ выстрлить и убить его — Шмуля. И что тогда будетъ съ Ривкой, — думалъ онъ, — когда она узнаетъ, что я умеръ. И ружье становилось ему все страшне и страшне. Какъ ни убждали Шмуля, какъ ни доказывали ему, что ружье само по себ стрлять не можетъ, наука не пошла дальше того, что Шмуль сжималъ крпко въ рукахъ прикладъ, боясь уронить его и тмъ, какъ онъ думалъ, произвести выстрлъ.

Наступила весна. Свтило яркое солнце, пробивалась всюду травка. На улицахъ маленькаго приморскаго города затрубили рожки, заиграли барабаны, и подъ эти звуки стали водить солдатъ за городъ на учебную стрльбу.

Несмотря на усиленную маршировку, фехтовку и стрльбу, весна для всхъ солдатъ очень пріятная и долго жданная гостья: весною рота живетъ на улиц, дышетъ чистымъ воздухомъ. Тмъ боле радовались ей новенькіе, что съ весною кончается первоначальная выучка и они вступаютъ въ ряды старыхъ солдатъ, что отчасти избавляетъ ихъ отъ самоуправства ‘дядекъ’ и заносчивости ‘стариковъ’.

Но Шмуль не радовался, онъ съ тайнымъ страхомъ ожидалъ того дня, когда его, Шмуля, заставятъ не только держать ружье, но и стрлять изъ него.

И вотъ наступилъ этотъ день…

Когда пришла очередь Шмуля стрлять, онъ трясся, какъ больной въ лихорадк.

— Шеренга… пли!.. скомандовалъ унтеръ-офицеръ.

Шмуль зажмурилъ глаза, надавилъ на собачку и вмст съ тмъ бросилъ ружье, а самъ повалился на земь. Онъ ударился о прикладъ и разбилъ себ лицо въ кровь.

На звукъ упавшаго ружья подошелъ ротный командиръ и веллъ повторить при себ пріемъ. Но Шмуль, хотя самъ на этотъ разъ не упалъ, но ружье попрежнему посл выстрла бросилъ.

Много и не щадя силъ Шмуль старался, много и горько онъ плакалъ, и никто уже не сомнвался, какъ прежде, въ томъ, что Шмуль притворяется и продлываетъ свои ‘фокусы’ нарочно.

Шмуля перестали водить на стрльбу.

Полковникъ, уже знавшій отъ командира роты ‘объ особенной неспособности’, какъ выразился послдній въ своемъ рапорт, Шмуля къ стрльб, на смотру, который длалъ вновь обученнымъ солдатамъ, обратился къ нему со словами:

— Ты отчего не стрляешь?

— Ваше высокоблагородіе,— отвтилъ Шмуль со слезами въ голос, — не умю.

— Что-жъ ты умешь? что, а?— спросилъ разсерженный полковникъ.

— Все, все умю, ваше в—діе.

— Печи умешь ставить?— хотлъ его озадачить командиръ.

— Умю, ваше в—діе.

— Хорошо, — сказалъ полковникъ, подумавъ.— Ступай на мою квартиру. На кухн печь развалилась. Почини, исправь. Посмотримъ. Обманешь — подъ судъ отдамъ тебя, каналью!..

— Ой, и какъ же можно, ваше в—діе, обманывать господина начальника!

И Шмуль сталъ печникомъ, и когда бы ни занимался своимъ дломъ,— а былъ онъ имъ занятъ почти всегда, — онъ все думалъ: ‘какое счастье, что и ддъ мой, и отецъ, и я — мы постоянно чистили трубы въ господскихъ домахъ’.

Шмулю дали фартукъ, линейку, щетки, молотокъ и перевели въ нестроевую роту. И вотъ когда онъ зажилъ настоящею жизнью, жизнью благочестиваго еврея!

Еще съ прибытія въ полкъ онъ сдлалъ себ привычку вставать очень рано, когда вс еще спятъ и, надвъ на себя молитвенныя принадлежности, долго и горячо молился. Шмуль не оставилъ этой привычки до послдняго дня службы въ полку. Сперва надъ нимъ смялись, дразнили, а потомъ вс привыкли къ этому, и Шмуль своимъ упорствомъ какъ бы завоевалъ себ право утромъ и вечеромъ стоять на молитв. Что же касается пищи, то Шмуль и въ этомъ отношеніи свято хранилъ Ривкинъ завтъ и ни разу не прикоснулся къ солдатской д.

Долго питался онъ однимъ хлбомъ съ водой. А когда сталъ работать и стали перепадать на его долю и заработки, тогда Шмуль уходилъ къ еврейк, что жила насупротивъ казармы, и тамъ получалъ горячую пищу.

Шмуля знали не только вс солдаты и офицеры, не только полковыя дамы, но даже и городскіе жители.

— Покажи, какъ Шмуль стрляетъ,— говорила какая-нибудь женщина своему сорванцу.

И сорванецъ съ палкой въ рукахъ продлываетъ артикулъ, какъ продлывалъ его когда-то Шмуль.

Да, это было когда-то, а теперь Шмуль хотя и ходитъ въ старомъ, изодранномъ мундир, но зато онъ пользуется любовью всхъ, кто его знаетъ. Онъ всегда работаетъ и хотя медленно, но зато отлично строитъ печи, исправляетъ ихъ и даже краситъ полы, чему онъ выучился въ полку отъ другого солдата-красильщика, и не такъ давно выкрасилъ ‘подъ паркетъ’ офицерскую столовую и другія комнаты.

Въ субботу Шмуль отдыхаетъ и ходитъ въ еврейскую молельню.

Этотъ праздникъ онъ сдлалъ себ самъ и никто противъ этого не возражалъ, потому что воскресный день онъ работалъ такъ же, какъ другіе субботній.

Никто никогда не звалъ Шмуля по фамиліи, да врядъ ли кто и зналъ ее. Вс говорили ему ‘Имуль’, а нкоторыя дамы даже ‘голубчикъ Шмуль’.

Вотъ уже четвертый годъ, какъ Шмуль въ полку. Еще полтора года, и онъ обниметъ свою Ривку. Но я сомнваюсь, чтобы она поврила ему, когда онъ ей разскажетъ обо всемъ, а главное о томъ, что онъ остался все тмъ же ‘неиспорченнымъ евреемъ ‘.

III.
Пріятели.

Чуть пробилъ барабанъ утреннюю зорю, какъ вся рота была ужъ на ногахъ. Холодное декабрьское утро давало себя знать не только на двор, но и въ казарм, которая не могла похвалиться тепломъ.

Былъ праздничный день. Несмотря на это, люди суетились такъ, какъ будто они собирались на ученье: второпяхъ одвались, мылись, убирали постели. Стройно и торжественно сотня голосовъ пропла передъ ротными образами утреннюю молитву, и затмъ вс разбрелись въ разныя стороны: кто ушелъ въ другія роты повидаться съ земляками, кто просто звалъ, шляясь по двору, кто, наконецъ, въ клубъ отправился чай пить {Солдатская чайная.}. Большинство же оставалось въ казарм и тоже не одинаково проводило время. Къ кому пришли гости, тхъ сейчасъ узнаешь по выраженію ихъ лицъ и по тому, что тутъ идетъ угощеніе чаемъ и даже водкой, смотря по достатку. Нкоторые, сидя группами, вели нешумную бесду о прошломъ крестьянскомъ жить или о прежней служб, о ея строгостяхъ, при чемъ приводились многіе случаи и происшествія.

Толстый, приземистый нмецъ Рауль напвалъ про себя какую-то грустную псню, изъ которой мн удалось разслышать слова ‘ein armes Mdchen stand’, и въ противоположность ему маленькій подвижной унтеръ-офицеръ Макаренко прекомично выводилъ дискантомъ:

‘Вс мы псни перепли.—

Про комарика не спли!

Ахъ, не сп… ахъ не сп…

да не спли.

Въ самомъ дальнемъ углу, на двухъ противоположныхъ другъ другу кроватяхъ, раздленныхъ маленькимъ крашенымъ столикомъ, сидли два солдата. Оба были уже старослужащіе, хотя на видъ довольно сохранившіеся, такъ что ихъ можно было принять за людей, служившихъ не боле, какъ второй годъ. Это были большіе пріятели. Про ихъ дружбу знали даже офицеры. Хотя Саламатинъ по росту не подходилъ къ Когликову, ибо послдній былъ много выше перваго, тмъ не мене въ строю, когда не было большихъ начальниковъ, они всегда стояли рядомъ. Трудно представить себ двухъ людей, столь не похожихъ другъ на друга, какъ Саламатинъ и Когликовъ. Начать съ того, что первый былъ маленькій, крпко сложенный, на короткихъ ножкахъ человкъ, тогда какъ Когликовъ былъ высокъ, сухощавъ и слылъ въ рот подъ именемъ, ‘длинноножки’. Саламатинъ носилъ рыжіе усы, имлъ очень выразительные голубые глаза и часто брилъ подбородокъ и щеки, мундиръ содержалъ въ безукоризненной чистот и нсколько разъ на день осматривалъ глянецъ сапогъ, очень сокрушаясь, если приходилось идти на ученье или въ караулъ въ мокрую, грязную погоду. Что же касается до Когликова, то усовъ у него почти не было, брился онъ лишь по настоянію того же Саламатина, которому былъ подчиненъ, какъ своему ефрейтору, и неряшливъ былъ почти баснословно. Скажетъ ему кто-нибудь: ‘Хоть бы ты сапоги вычистилъ’, а онъ только опуститъ внизъ свои мутные глаза, изъ которыхъ одинъ смотрлъ влво, а другой вправо, затмъ подыметъ ихъ, посмотритъ на совтника и молчитъ: дескать, чего ихъ чистить и такъ ладно. Вообще длинноножка ко всему относился равнодушно, даже къ тому, что его часто дразнили, говоря: ‘Когликовъ, разскажи, братецъ, за что твои глаза поссорились’? и оживлялся лишь, когда подходило обденное время. Тогда съ несвойственной ему живостью онъ схватывалъ кэпи, ложку и хлбъ и, припрыгивая и сбивая другихъ съ ногъ, кричалъ, подражая сигналу: ‘Бери ложку, бери бакъ, а не хочешь — ступай такъ’ {Солдаты на вс сигналы положили слова, изъ которыхъ нкоторыя отличаются большимъ остроуміемъ. Такъ, провожая солдата въ могилу, рожокъ спрашиваетъ: ‘Ты куда? Ты куда?’ ‘Въ тар-та-ра-ры, въ тар-та-ра-ры’,— отвчаетъ барабанъ.}, и всегда неизмнно первымъ оказывался у котла.

Когликовъ былъ изъ крестьянъ, никогда ничего не видлъ, кром села своего, не зналъ другого дла, кром сохи, и рдко говорилъ, больше всего отмалчивался, а если и отвчалъ на всякіе разспросы или замчанія, то не иначе, какъ односложными ругательствами. Саламатинъ былъ много развите Когликова. Сынъ церковнаго сторожа, онъ рано лишился родныхъ, и оставшись круглымъ сиротой, попалъ на воспитаніе въ монастырь къ дяд своему — монаху. Пробывъ тамъ до 14 лтъ, онъ распростился съ своимъ воспитателемъ и пошелъ странствовать по Россіи съ котомкой за плечами и посохомъ въ рукахъ. Онъ не считалъ себя солдатомъ, на службу смотрлъ, какъ на случайность, оторвавшую его отъ странствій, и въ глубин души мнилъ себя не иначе, какъ человкомъ духовнаго званія, а потому рчь свою пересыпалъ славянскими фразами или текстами изъ священнаго писанія и никогда не произносилъ бранныхъ словъ. Онъ всмъ говорилъ ‘ты’, за то и подчиненные никогда его не величали на ‘вы’ или дядькой, называя просто по фамиліи. Саламатинъ очень любилъ разсказывать историческое и божественное, никогда не уставалъ говорить о своихъ странствіяхъ и въ этомъ, быть можетъ, заключался секретъ того, что къ нему снисходили начальники, когда онъ не выказывалъ особаго рвенія къ служб. Правда, что они всегда длали видъ, что ни мало не интересуются его разсказами, мало довряютъ ихъ правдивости и слушаютъ его только по своей снисходительности къ подчиненнымъ. На него рдко сердились старшіе, но зато не боялись и младшіе. Добрый, богобоязненный, онъ былъ, въ противоположность своему товарищу, туповатому и недалекому, очень смтливъ и хитеръ.

Несмотря на такую разницу, а можетъ быть и благодаря ей, Саламатинъ и Когликовъ состояли въ большой дружб, доходившей иногда до трогательныхъ моментовъ.

Но случалось, что Саламатинъ сердился на друга, преимущественно за его неряшливость и, главное, за то, что Когликовъ даже ружья не берегъ, не чистилъ его, не смазывалъ. Однажды онъ даже пригрозилъ ему: ‘Я тебя, глупаго, вотъ наряжу наряда на два не въ очередь въ караулъ — будешь тогда ружье беречь. Мн вдь за тебя отвчать’. Когликовъ посмотрлъ на него, съ минуту постоялъ въ нершительности, затмъ спокойно подошелъ къ Саламатину и щелкнулъ его слегка по носу.

— Выходи, стройся!— гудитъ басъ дежурнаго унтеръ-офицера.— Саламатинъ, а ты чего прохлаждаешься?

— Иди къ Богу. Дай исторію доскажу… И рече Господь: ‘се прахъ’…

— Ахъ, ты лшій аонскій! Долго я съ тобой возиться стану? Смотри, ротному доложу.

— Докладывай, грховодникъ, докладывай. Не впервой теб божьихъ людей обижать.

— Иды, не разгуваруй. Цэ не солдатъ, цэ баба яка, або поломарь.

— Иду, иду… И то, братъ, надо идти… Да не ори, страхолюдъ,— огрызается Саламатинъ,— страхолюдъ и есть. Посл доскажу,— бросилъ онъ мн на ходу.

На учень, бывало, только скомандуютъ: ‘вольно, оправсь!’ какъ ужъ Саламатинъ собираетъ вокругъ себя аудиторію. ‘Ну, что я стану разсказывать?.. Еще до выходу евреевъ изъ плну египетскаго жилъ былъ премудрый царь Соломонъ’…— начиналъ онъ, и толпа жадно внимаетъ его разсказамъ, а Когликовъ, какъ только пріятель его принимался за свои мудрыя исторіи, ложился на койку, закрывалъ глаза и, повидимому, совсмъ не слушалъ, на самомъ же дл въ цлой рот не было у Саламатина боле раболпнаго слушателя и почитателя, чмъ Когликовъ, что прекрасно зналъ и самъ Саламатинъ и за что онъ прощалъ ему многіе его недостатки.

— А, ну-ка, Саламатинъ, разскажи что-нибудь про странствія.

— Да все ужъ, почитай, разсказалъ. Нечего ужъ и говорить, — скромничаетъ Саламатинъ, который любилъ, чтобъ его упрашивали.

— Да ты поройся, гляди, и найдется что-нибудь. Вотъ ты говорилъ, что въ Бахмут бывалъ. Что-жъ, хорошій это городъ?

— Въ Бахмут!— переспрашиваетъ Саламатинъ.— Это точно, что бывалъ я и въ Бахмут. И слышу я, братецъ, гласъ: ‘Ступай въ Бахмутъ’. Постой, — прерываетъ онъ себя,— дай дв копеечки: мы съ Когликовымъ чаю напьемся за твое здоровье.

Получивъ просимое, Саламатинъ откомандировываетъ Когликова въ клубъ за кипяткомъ и цикоріемъ {Солдаты часто пьютъ цикорій вмсто чая, предпочитая первый за его дешевизну.} и затмъ, по возвращеніи его продолжаетъ.

— А въ Бахмут грязь, и не доведи Богъ! Не разъ лапти терялъ. Вотъ, другъ ты мой, иду я разъ по базару, а насупротивъ меня фартальный. Я ему, какъ полагается, шляпенку снялъ. А онъ какъ глянетъ на меня, какъ глянетъ… Господи, думаю, Варвара Великомученица, не дай въ обиду.— ‘Откуда? Изъ какихъ мстъ?’ говоритъ. Странникъ, говорю, ваше благородіе. ‘Откуда?’ да какъ крикнетъ! Вришь ли ажно будто животъ у меня ушелъ куда-то, такъ подвело. Вотъ-вотъ, кажется, на колни упаду. Да парилъ надъ моей головой ангелъ небесный. Откуда и храбрости взялъ — не знаю.— Изъ Святыхъ, ваше благородіе.— ‘Зачмъ?’ — Какъ странникъ, говорю, ваше благородіе, а самъ думаю: състь ты меня не съшь, а страданія принять я готовъ. ‘Взять!…’ Ваше благородіе! Сирота я, божій человкъ. Куда теб? И поволокли меня, и бросили что ни на есть въ смрадный погребъ. Не доведи Богъ. Не то что сказать врагу государеву, а и турку того не пожелаю: тутъ теб смерть, тутъ теб гады. И возропталъ я: докол, о, Господи, будешь ты терзать плоть мою?! И вспомнилъ я про ова многострадальнаго, а какъ вспомнилъ, индо тепло на душ стало. Палъ я на колни и давай молиться. Понялъ я, что Богъ мн испытаніе посылалъ.

— Что-жъ, долго ли просидлъ?

— Заутра. Пришелъ фартальный. ‘Ты, говоритъ, Михаилъ Саламатинъ’,— значитъ, по пачпорту узналъ. ‘Ступай, говоритъ. Вотъ теб на порцію’… Ну, какъ же не Богъ? Все Богъ, а ты, капралъ, говоришь,— обратился онъ ко мн,— что громъ не отъ Бога. А отъ кого же?.. Нтъ, ты скажи, отъ кого?— присталъ онъ ко мн.

— Да много-ль далъ-то на выпивку-то?— спросилъ Когликовъ, отрываясь отъ блюдечка.

— Погоди. До выпивки надо еще возблагодарить Творца вселенной,— строго возразилъ разсказчикъ.— Поставилъ я свчу Никол вешнему, да чаю напился. И таково это хорошо на душ стало… Вотъ теб и про Бахмутъ. А ты не былъ въ Бахмут? Не былъ? Ну, братъ и грязь…

— И что вы слушаете его?— вставилъ Макаренко, — вдь онъ брехунъ. Чего глядлки пучишь?

— Брехунъ твой батька.

— Ахъ ты, блоторское пугало, печорская крыса! Службу забылъ, гнздо поповское? Я твой начальникъ, чортово пугало!

— Коли чортово, такъ, стало быть, за ангеломъ стою, а ты у нечистой силы въ поварахъ. Право слово…

— Безъ очереди!.. Подъ арестъ!— ужъ разсердившись, кричитъ Макаренко.

— Только твоихъ словъ и есть, что ‘безъ очереди, да подъ арестъ’. А что въ св. писаніи сказано: ‘Люби ближняго, какъ самого себя’, а ты обижаешь… Эхъ, вы книжники и фарисеи… И азъ глаголю вамъ… слышалось уже въ другомъ мст казармы.

На этотъ разъ, однако, Макаренко не былъ склоненъ простить Саламатину его неуваженіе къ своему званію, и Саламатинъ въ первый разъ за всю свою службу очутился въ маленькой каморк съ маленькимъ окномъ за желзнымъ переплетомъ и подъ замкомъ. Трудно сказать, кто боле былъ огорченъ этимъ обстоятельствомъ: самъ ли Саламатинъ или другъ его Когликовъ. Всякую свободную минуту онъ проводилъ въ караульномъ дом у дверей заключеннаго, носилъ ему обдъ, кипятокъ, даже блый хлбъ и сахаръ, которые выпрашивалъ въ клуб въ долгъ и вообще, видимо, тосковалъ, лишившись вдругъ товарища, къ которому сильно привязался за долгіе годы совмстной жизни.

И надо же было видть его радость, когда однажды, прійдя съ ученья, онъ засталъ Саламатина, который сидлъ у окна и, какъ ни въ чемъ не бывало, чинилъ его, Костикова, шинель! Но со времени этого ареста Саламатинъ какъ-то присмирлъ и сталъ очень разсянъ. Богъ его знаетъ, о чемъ онъ думалъ. Но я предполагаю, что въ это время онъ очень рвался къ своимъ монастырямъ и странствіямъ. Разсянность его доходила до того, что однажды капитанъ на словесномъ ученьи, замтивъ, что Саламатинъ думаетъ о чемъ-то постороннемъ, вдругъ обратился къ нему:

— Саламатинъ! Медвдь летитъ!..

— Гд, ваше благородіе?— вскочивъ съ мста, спросилъ Саламатинъ.

А. Гедеоновъ.

ВЪ КАЗАРМ.

I.Капитанъ Баганюкъ.

II.Шмуль.

III.Пріятели.

Читайте также:

I.
Капитанъ Баганюкъ.

II.
Шмуль.

III.
Пріятели.