Который лучше?, Н. Р., Год: 1863

19 век
Время на прочтение: 47 минут(ы)
Скачать в PDF

КОТОРЫЙ ЛУЧШЕ?

ОХОТНИЧЬИ ОЧЕРКИ.

На гумн — ни снопа,
Въ закромахъ — ни зерна,
На двор, по трав,
Хотъ шаромъ покати.
Изъ клтей домовой
Соръ метлою посмелъ,
И лошадокъ, за долгъ,
По сосдямъ развелъ.
Кольцовъ.

I.
Отптая голова.

Была тихая лтняя ночь. Съ потемнлаго неба давно мигали пристальныя звзды, и въ несвтломъ, но все еще прозрачномъ воздух явственно вычерчивались вдали тесовыя кровли большаго приволжскаго села Кетово. Оттуда, сквозь мракъ, затопившй все пространство, свтился еще неясный и одинокй огонкъ — должно быть, на почтовомъ двор коптился казенный фонарь! Но могучая, раздольная Волга дремала спокойно, едва обдуваемая неслышнымъ втромъ, доносившимъ изрдка на береговыя отмели ея широкя, мягкя складки… Все общало хорошй ловъ, и прятель-рыбакъ, подозвавшй меня ‘лучить рыбу’, потиралъ руки, изготовляясь.
Но позвольте, однако. Извстно ли вамъ, что значитъ лучитъ рыбу?— вроятно нтъ. ‘Лучить рыбу’ — значитъ манить ее на огонь и бить острогой. Отъ петровокъ до самаго спаса, когда настаютъ самые развалы жаровъ, вс приволжске и днпровске рыбаки, по заведенному изстари обычаю, вызжаютъ, темными и безвтренными ночами, къ затонамъ и рчнымъ прибоямъ, гд пуще рыба держится, зажигаютъ насмоленные пуки соломы и вооружаются длинными шестами съ желзнымъ остремъ, которые зовутся ‘острогами’. Рыба, взманенная свтомъ, просыпается и выходитъ на поверхность. Тутъ-то ее и бьютъ.
Вотъ на такую-то охоту попалъ я, но приглашеню знакомаго рыбака, посл цлаго дня тасканья по болотамъ съ ружьемъ.
Мы дождались ночи и вышли въ глубокомъ молчани. Рыбы шло много, съ обихъ лодокъ, державшихся не въ дальномъ другъ отъ друга разстояни, то и дло прицливались и погружали длинныя остроги, слегка всколыхивая воду. Рыбу, пораженную и всплывавшую верхъ брюхомъ, несло неудержимое течене — за ней и не гнались, предоставляя заботу эту остальнымъ лодкамъ, стоящимъ на сторожк гораздо ниже. Поражать рыбу острогой не такъ легко, какъ казалось бы: нужно соображене и привычку на глазъ. Вода, отсвчивая обманчиво, приближаетъ тло, находящееся аршина на полтора и два глубины, такъ что думается, рукой схватить. Сноровка нацливанья тутъ необходима.
Я утомился и сошелъ на берегъ. Въ этомъ мст онъ заставленъ кирпичными складами, обнесенными плетнемъ и рыбачьими лачугами, куда рыбаки артелями переселяются на все лто. Я было-пристроился въ изб, но духота да прокислый запахъ печенаго хлба и овчины вытснили меня опять на свжй воздухъ. Я прилегъ къ плетню на душистую и слегка уже сырую Траву. Кое-гд по рк еще горла лучина на рыбацкихъ душегубкахъ, сверкавшихъ изъ мрака, но кругомъ все было тихо и безмолвно, какъ бываетъ передъ ожиданемъ разсвта…
Вдругъ пойнтеръ мой, улегшйся въ ногахъ, поднялъ морду и зарычалъ, немного погодя, онъ вскочилъ, разставилъ ноги и опять зарычалъ въ ту же сторону. Я сталъ вглядываться въ густую ночь, затопившую всю окрестность, и дйствительно запримтилъ въ полугор человка, медленно, словно крадучись, спускающагося къ берегу. Достигнувъ узкаго проулка, оставленнаго между плетнями на случай, онъ остановился, прислъ на корточки и свиснулъ два раза протяжно и громко, какимъ-то особымъ посвистомъ. Потомъ онъ торопливо сбжалъ къ рк.
На этотъ свистъ изъ крайней избы, стоящей у самого обрыва, скрипнули воротцы, и двушка, накрытая съ головой заячей шубейкой, появилась на улиц. Она побжала-было направо, потомъ оглянулась налво — и остановилась въ раздумь. Въ ту самую минуту, почти около меня, заслышался тотъ же протяжный свистъ, оборвавшйся какъ-то значительно. Двушка приникла ухомъ, перекинула шубейку и проворно сбжала къ тому мсту, откуда слышался посвистъ.
Я наблюдалъ за ними. Малый прошелъ около меня и остановился неподалеку. На немъ былъ, несмотря на лто, дырявый, закорузлый полушубокъ, застегнутый на одну пуговку, новенькй суконный картузъ, сдвинутый на самое ухо, да алый платокъ, обмотанный вокругъ шеи. Ноги были босыя и вокругъ нихъ болтались широкя синя порты.
Шелъ онъ не то чтобъ скоро, а какъ-то словно на проломъ, махая жилистыми руками, сжатыми въ кулакъ, и озираясь боязливо на об стороны. На его лиц, рзкомъ и загорломъ, изображались поперемнно то безшабашная гульба, то малодушное сомнне, то насмшка надъ этимъ сомннемъ. Закипая внезапною удалью, онъ заламывалъ ниже картузъ и шелъ задорно, но находило сомнне — онъ вздрагивалъ, всматривался въ ночную тьму, вслушивался въ ночные звуки, замиравше посреди всеобщей тишины, и щипалъ въ нершимости свою рденькую бородку, пушистую и блую какъ ленъ. Въ эти минуты, какъ и вс робке но плутоватые люди, онъ только для смлости старался поддерживать въ самомъ себ удалой азартъ, перечивъ внутренней борьб и своей затаенной, неотвязчивой дум.
Между тмъ двушка, вся запыхавшись, добжала до берега и остановилась передъ парнемъ, робко и съ улыбкою любуясь имъ. Но тотъ медлительно раскуривалъ грошовую сигарку, длая видъ, что ея не замчаетъ: ему хотлось поломаться предъ двушкой.
Все это происходило въ нсколькихъ шагахъ отъ меня, и, сквозь плохо-сплетенный плетень, мн было и видно, и слышно все отъ слова до слова.
Двушка постояла-постояла надъ нимъ и наконецъ ршилась.
— Вася, а Вася! позвала и затаила дыхане.
Онъ взглянулъ на нее съ изъ-бока.
— Чего пришла? спросилъ съ сердцемъ.
— Да вдь ты звалъ, Вася…
— Шустры вы больно на подзавки-то ходить.
Двушка молчала.
— Шустры, я говорю, вы шляться-то?
— Слышу, Василй Микитычъ.
— А коли слышишь, такъ отвчай!… а то: слышу! на то и говорю, чтобъ слышала!
— Что ужъ и отвчать-то: упрекаете безъ дла.
— Знаю я, небось, какъ оно безъ дла-то!… Чай, кто позоветъ — то и бжишь, свиснуть только! Эхъ, шкуры! ладъ-отъ въ васъ одинъ!…
— Грхъ вамъ, Василй Микитычъ…
— Коли не грхъ?— мн-то что? теб-то какъ?
У двушки проступили слезы, по лицу ея давно пробгало тяжелое, необъяснимое чувство ожиданя чего-то недобраго.
— Коли вы обижать меня призвали, такъ я лучше уйду… Простите, Василй Микитычъ, много вамъ благодарны за любовь вашу, за ласки…
Бдняжка начинала всхлипывать.
— Знамши бы такя огорченя, кажется ни въ жисть бы не перенесла, выговорила она, крпко зажавъ лицо руками: — Счастливо оставаться…
Василй молчалъ и только украдкой поглядывалъ, что будетъ. Двушка вдругъ обернулась и торопливо пошла прочь.
— Куда? закричалъ ей вслдъ Василй:— постой! невелика птица! Я за дломъ пришелъ, а не ваши бабьи слезы слушать.
— Какое жь это дло такое? спросила она, оглянувшись.
Онъ помолчалъ, цыкнулъ въ сторону и сказалъ скороговоркой:
— Седни жеребья кидали.
— По што?
— Некрутчину нести.
Двушка вздрогнула.
— Ну? могла только выговорить она и уставилась на молчавшаго парня. У ней и слезы пропали, словно высохли, и вся она, затаивъ духъ, замерла мучительнымъ предчувствемъ.
Василй мелькомъ взглянулъ на нее и опять цыкнулъ.
— Да не мучь ты меня…
Василй усмхнулся.
— Палъ на меня.
Двушка легонько вскрикнула и бросилась къ нему, обими мы обхватила его, припала на грудь къ нему, и зарыдала навзрыдъ.
Василй снисходительно позволялъ ласкать себя, равнодушно пережидая первый порывъ отчаяня. Но когда двушка поднялась, тогда онъ и самъ страстно и крпко прильнулъ къ ея губамъ, цаловалъ глаза и шею, цаловалъ съ упоенемъ, а потомъ вдругъ сильнымъ взмахомъ локтя, оттолкнулъ ее и отвернулся.
— Что ластишься, коли не любишь!
— Я то ли не люблю? страстно прошептала она.
— Встимо. А коли любишь — помоги.
— Говори, говори, какъ?… И въ молодомъ доврчивомъ сердц уже встрепенулась надежда.
— Можно откупиться, вкрадчиво проговорилъ Василй: — еще можно!
Двушка вспыхнула радостью, словно уголь раздули надъ порохомъ, она улыбнулась сквозь слезы. Такъ иногда лучъ, пробившись изъ-за тучи, проливается на траву, блестящую еще дождевыми остатками.
— Откупись, Вася, откупись, голубчикъ!
По лицу Василья пробжала улыбка, но онъ опять понурился сиротой.
— Нечмъ, проговорилъ и глянулъ въ сторону.
Онъ видимо разсчитывалъ на это слово, давно подготовленное, заране затверженное, онъ ршился выслдить его дйстве, но боялся выдать себя.
— Вдь у тебя, сказывалъ, деньги есть?
— Извелись.
— Какъ же быть-то? какъ?
— Эхва! лиха бда — пойду!
Двушка не слышала словъ, но поняла ихъ значене, и опять слезы одна за другой покатились по лицу: видно, сердце разорвалось! Она совсмъ растерялась: то обхватывала его голову и льнула къ его плечу, то ломала руки и плакала, плакала горько.
— Мастерицы вы голосить-то, говорилъ Василй: — а нтъ того, чтобъ пособить! Чай, отъ однхъ слезъ-отъ не полегчаетъ!
— Пособила бы, Вася, ахъ, пособила бы — да нечмъ, рази не знаешь?
— То-то плакаться-то вы горазды, а какъ дло — такъ то да с. Эхъ вы, поскуды!
— Вася, побойся ты Бога! Я-ль, кажись, не всмъ для тебя бы рада…
— Полно врать-то: я бы рада, я бы рада!!… на дл покажи! Стало можешь, коли говорю.
— Да чмъ, чмъ, Вася? скажи, молви скоре, голубчикъ!
— У Тихона знаешь игд деньги лежатъ? неожиданно спросилъ Васили.
Двушка оторопла.
— Знаю, прошептала она.
— Такъ ли?
— Ну?
— Покажи.
Аннушка выпрямилась.
— Зачмъ теб? спросила она, окинувъ его недоврчивымъ взглядомъ. Онъ сидлъ на трав и не глядлъ на нее.
— Вотъ оно и выходитъ, что моя правда была… говорилъ онъ будто самъ съ собою.
— Ты украсть ихъ хочешь! твердо и строго проговорила Аннушка.
Василй вскочилъ на ноги и злобно засмялся.
— Украсть хочешь! повторила она.
У Василя вдругъ лицо перекосилось.
— Покажи! выговорилъ онъ.
— Не покажу.
— Покажи — задушу! бшено крикнулъ онъ, и какъ котъ впился ей въ шею своими костлявыми пальцами. Онъ въ упоръ глядлъ на нее и скриплъ зубами. Потомъ вдругъ обнялъ и нжно сталъ цаловать.
— Покажи, Аннушка… Что те? не твои он… Я не вс возьму: мн токма откупиться! Не то ушлютъ меня — и поминай какъ звали!…
— Вася, а, Вася! съ упрекомъ говорила двушка: — какое ты дло замышляешь!… Василй было опять вцпился въ нее, но опять свелъ на ласку: тихо привлекъ къ себ двушку, отвелъ отъ лица ея руки и бережно приложилъ губы къ ея горячему лбу. Онъ что-то тихо сталъ шептать ей, долго шепталъ. Она изрдка перебивала его:
— Что ты, что ты! какъ это можно! ну, узнаютъ?… И Василй опять начиналъ ластиться, опять начиналъ шептать ей надъ самымъ ухомъ:
— Покажи только… вдь не ты брать станешь!… Погуляемъ за то знатно… Эхва, сама ты своей фортун препятствуешь!…
— До гулянокъ ли мн…
— Не жаль те рази меня? перебилъ Василй.
Мысль о возможности близкой и вчной разлуки жгла ея сердце, и только врожденное чувство нравственнаго начала удерживало согласиться на уговоръ. Она горько плакала, страстно всматривалась въ его лицо, любовалась имъ. Василй горлъ нетерпнемъ.
— Покажешь, что ли? наконецъ спросилъ онъ и приподнялся. Аннушка потупилась и вздохнула.
— Длай какъ знаешь, тихо произнесла она и задумалась.
Василй затрепеталъ, сверкнувъ своими ястребиными глазами, онъ обхватилъ ее и привлекъ къ самой вод. Тутъ, отрзавъ торопливо одну изъ рыбачихъ душегубокъ, онъ прыгнулъ въ нее, перетащилъ къ себ двушку, и однимъ взмахомъ отпихнулся отъ берега…
Въ это время надъ вершинами синющаго за Волгой лса занялась заря. Надъ водою разошелся предъутреннй туманъ, и ранняя птичка, вспорхнувшая съ поля, чиликнула въ свжемъ воздух. Гд-то на деревн скрипнули воротицами, заржала лошадь… но еще было тихо, тихо и не слышно звуковъ зачавшагося дня.
Обвянный живительнымъ холодомъ, я было-задремалъ, какъ вдругъ Василй опять появился около меня, но уже одинъ. Онъ направлялся, на этотъ разъ къ убогой лачужк, прилпившейся къ обрыву, какъ птичье гнздо. Единственное оконце, освщавшее ее, было затыкано тряпицами, а труба, почти совсмъ развалившаяся, накрыта опрокинутымъ горшкомъ. Тутъ онъ остановился и осмотрлся, потомъ, нагнувшись, сунулъ голову въ низенькя снцы и осторожно крикнулъ.
— Орина, а, Орина!
Отвта не было. Василй сбросилъ полушубокъ и растянулся на земл. Онъ повертлся, почесался — и всталъ.
— Ттка Орина! позвалъ онъ вторично, сунувъ голову въ снца. Имъ видимо овладвало нетерпне.
— Ну-у! откликнулась ему оттуда и чрезъ минуту явилась дряблая, пригнутая къ земл старушонка, съ большимъ зобомъ. Изъ-подъ платка, низко спущеннаго на глаза, какъ поглядть съ бока, только одинъ подбородокъ торчалъ на всемъ лиц, изрзанномъ мелкими и переплетеными, какъ паутина, морщинками, съ маленькимъ, краснымъ какъ клюква, носомъ, да съ блесоватыми, вымоченными пятнами вокругъ узкихъ и мутныхъ глазъ, таращившихся постоянно на свтъ. На ней всего была одна рубаха, опоясанная пояскомъ, да лапти на кривыхъ ногахъ, обернутыхъ онучами.
— Да ну, иди, что-ли! прикрикнулъ на нее Василй.
— Ори еще, ори, неугомонный! проворчала недружелюбно старуха: — что нужно? сказывай.
— Ишь ягода…
— Экой озорникъ! все бы ему съ нахрапу, да съ бранью!… Проклято и чрево-то, носившее тя!
— Молчи и слушай, что буду говорить. Да уши-то подбери — слова не роняй, потому — повторять не стану…
— Полно т, полно! Сказывай, что?
— Ты Тихона знаешь?
— Это Кукшу-то? переспросила она.
— Ну?
— Знаю — а те нашто?
— Много у него денегъ?
— У Тихона-то?… Старуха затаращила глазами, и даже всю ее передернуло:— много, такъ ужь много, что и сказать нельзя.
Василй осклабился.
— Завтра вс мои будутъ, проговорилъ онъ утвердительно.
— Это какъ же?
— Вольно долго сказывать, да и знать те не приходится… Только говорю: эвто дло спроворено!… Таперича вся притча въ те…
— Я тутъ твому длу — сторона! я, братъ, ничего знать не знаю, вдать — не вдаю… Это — дло зазорное! Я живу честно, и меня ты не путай, потому — я сама по себ! Меня, братъ, не замай…
— Вишь затараторила! перебилъ Василй и, не обращая вниманя на слова ея, продолжалъ: — седни къ ночи припаси лодку. Поставь ее во-тутотка, у кирпичнаго склада, слышишь? и сама сиди у ней, потому чтобъ привязана не была…
— Ишь ты! промолвила старуха: — чтобъ я себя подъ эвдакое безобразе подвела! Да охрани меня Богъ, да эвтому ни въ жисть не бывать!… Нтъ, братъ, отваливай — не на ту напалъ!
— Знаю я, какова ты есть! небось, не ошибся: знамши пришелъ
— Ань, ошибся…
Василй покосился на нее злобно.
— Дура, право слово, дура: прожила со ста, а ума не набралась!… Гляди, вотъ это те въ задатокъ, а опосля еще два серебра да матерчатый платокъ! Ну, шевели мозгами-то!
Старуха зашевелила губами.
Арина была странное существо. На сел вс знали, что она день-деньской лежитъ на печи, а ночи напролетъ бродитъ по лсу, либо, усвшись надъ ркой, поетъ старчески звенящимъ, какъ разбитое стекло, голосомъ не то канты, не то простыя псни, словъ которыхъ никто не понималъ. Полагали, что она колдунья — и боялись ее, самъ священникъ допускалъ возможность ея чаръ и никогда, даже въ минуту интимности съ своей попадьей, не говорилъ о ней. Всмъ памятно было — и не мало тогда тому дивовались — какъ, однажды въ церкв божьей, въ ту минуту, когда даконъ густымъ басомъ выкликнулъ ‘объ оглашенныхъ’, Арина грохнулась въ судорогахъ и застонала благимъ-матомъ. Ее почти замертво вынесли на паперть и ршили мромъ, что въ ней сидитъ ‘нечистая сила’. Обезпамятовавшую старуху стали обкуривать ладономъ, имющимъ для ‘нечистой силы’ дйстве кастороваго масла, стали отчитывать заклинанями, кто какя зналъ, и уморили бы наврно, еслибъ не случилось тутъ двороваго человка помщика Дурова, практиканта по цирюльной части. Онъ, къ счастю, смекнулъ, въ чемъ дло и ‘отворилъ кровь’ — то-есть засучилъ рукава, ощупалъ на рук и натеръ какую-то жилку, натянулъ кожу, какъ на турецкомъ барабан, и чикнулъ острымъ ножичкомъ, тмъ самымъ ножичкомъ, которымъ бывшй соборный, а нын сельскй дьякъ Аанасй Кирилловичъ, по прозваню Крестовоздвиженскй, завсегда чинитъ перья для молодой управительши, взятой изъ ‘благороднаго’ пансона и имвшей дятельную переписку съ двоюроднымъ, какъ увряла мужа, братцемъ, какимъ-то уланскимъ ротмистромъ. Арина поправилась, но съ того времени вс отступились отъ нея, предоставивъ кормиться чмъ и какъ хочетъ, и прекратили совершенно дачу мсячины, которою пользовалась до новаго положеня отъ господъ, а потомъ отъ сельскаго обчества. Нкоторые, изъ самыхъ набожныхъ, встрчаясь съ нею, даже отворачивались и плевали ей вслдъ, творя крестное знамене…
— Ну, сказывай — можешь орудовать, аль нтъ? спросилъ Василй.
— А врны ли деньги-то?
— Да ты смотри у меня: языкомъ въ зубы-то попусту не толкай! не-то я т глотку-то законопачу…
— Ужь положись во всемъ на меня. Давай задатокъ-отъ, зелье расканальское!…
Василй бросилъ ей деньги и отвернулся.
Старуха налетла на нихъ коршуномъ.
— У кого станешь лодку брать? вдругъ спросилъ Василй, не оборачиваясь.
— У кого жь? у Ермолайча, встимо! больше не у кого…
— Спроситъ: зачмъ?
— А я скажу: на ту, молъ, сторонку — хворостку набрать, по бдности…
— Ладно. Ты и ступай — покажи видъ, а сама, отплымши, вертай къ кирпичамъ.
— Ужь сама я знаю.
— Ну, знаешь, то и ладно! А таперича поди неси ‘терентьича’.
— Это что жь такое?
— Чай не знаешь? насмшливо спросилъ Василй.
— Отродясь и не слыхивала!
— Ну, значитъ — дура! Полштофъ неси, значитъ.
— А деньги гд?
— Такъ возьми. Завтра, молъ, получка будетъ…
— Не дастъ. Этотъ чортъ-шельмецъ, хоть убей, не дастъ…
— Али задолжала? дразнилъ ее Василй.
— Есть маненько, созналась старуха, хихикнувъ.
— Ну, проворь, а чтобъ вино было, потому — я безъ вина не могу! Арина пошарила въ снцахъ, сунула подъ-мышку пустую сткляницу и поползла на село. Василй, переждавъ немного, вскочилъ на ноги, потеръ руку объ руку, осклабился и опять развалился на полу.
— Знатно обтимошено дльцо! проговорилъ онъ и ударилъ кулакомъ по тулупу, на которомъ лежалъ.
Тмъ временемъ разсвло совершенно. Волга засеребрилась чешуйчатой рябью, и вся нагорная сторона ея вдругъ облилась золотыми лучами выглянувшаго солнца. Все зачиликало, зазвенло, зажило вседневною жизнью. Я всталъ, потихоньку добрался къ шалашу, гд оставалось ружье, и ушелъ въ лсъ. Охота въ этотъ день была неудачная. Въ болот, которое мн похвалили, дичи почти не водилось: дв-три пары гаршнеповъ да одного засиротлаго бекаса — вотъ все, что я принесъ. Такъ-то приходится разочаровываться и во всемъ остальномъ — хваленомъ!
Къ вечеру, когда я возвращался въ городъ, небо кругомъ обложилось тучами, и ночь сниспала темная, непроглядная. Втеръ такъ и рвалъ въ пол, такъ и гнулъ высокими ветлами, насаженными по большому тракту, словно пытаясь ихъ выворотить съ корнемъ, волны, клубясь и ппясь, бжали одна за другой внизъ по рк, вспрыгивали на песокъ и, отхлынувъ, росли валами. Издали, со стороны скрывшагося за мракомъ села, долеталъ еще кое-когда мрный звукъ колокола и замиралъ далеко-далеко надъ взыгравшейся ркой… Я шелъ по берегу, въ томъ мст, гд крестьянске коноплянники, прерываясь канавой, завершали и усадебный надлъ. Дале на об стороны раскидывалось уже поле — просторное, чистое поле. Я подходилъ къ этой канав, когда изъ нея вдругъ выставилась чья-то голова, осмотрлась и опять спряталась. Немного погодя, опять вшелохнулись конопли, кто-то проворно перебжалъ мн дорогу, перемахнулъ черезъ низкй плетень и исчезъ въ тни крайняго двора. Потомъ все пропало и затихло — темно и непогодно — только втеръ жутко разрывается на простор… Тамъ опять мелькнуло что-то, и чья-то тнь появилась въ ту же минуту на крыш задней закуты, завершенной не тесомъ, какъ передняя изба, съ которой была въ одной связи, а закорузлой соломой, кое-какъ наметанной и подпертой жердями.
‘Ужь не тотъ ли молодецъ?’ подумалъ я и окликнулъ, но, какъ-бы въ отвтъ, онъ нагнулся, торопливо разгребъ пролазъ и спрыгнулъ на чердакъ. Слышалъ я еще, какъ кто-то спросилъ:
— Ты?
Кто-то сказалъ: ‘и гд?’, по тамъ уже ничего не стало слышно — грянулъ раскатистый громъ, брызнула ослпившая на минуту молня и припустилъ такой ливень, что трудно было устоять на ногахъ. Я прикрылъ какъ могъ полой ружье, нахлобучилъ фуражку и сталъ высматривать прюта. На мое счастье, послдовалъ вторичный ударъ, озарившй мгновенно окрестность — и я могъ явственно разсмотрть въ нсколькихъ шагахъ отъ меня бревенчатый новенькй срубъ, съ просторнымъ крылечкомъ, который тотчасъ же узналъ, Это былъ кабакъ ‘Березовая Грива’, гд не разъ, во время охоты, приходилось ночевывать, и хозяинъ былъ слдовательно свой человкъ, хоть и бралъ всегда въ три-дорога. Но дойти было не такъ-то легко: кабакъ стоялъ на гор, а ноги хали подъ гору: подашься на шагъ впередъ и только утвердишься — шага на полтора съдешь внизъ… А дождь такъ и поливаетъ, втеръ такъ и сшибаетъ съ ногъ… Насилу-насилу добрался!
Въ закопченной, прогорклой горниц я засталъ обычныхъ постителей: сельскаго дьячка въ лаптяхъ и косичк, похожей на мышиный хвостикъ, того самого Аанася Кириллыча, что мастерски чинитъ перья, да осоловвшаго мужичка, его, вроятно, закадычнаго друга. Оба они сидли другъ передъ другомъ и молчали. Крохи чернаго хлба и обглоданные остовы копченой рыбы валялись передъ ними. На стол было налито, около нихъ наплевано. Молчали они съ особою любовью и только изрдка обводили другъ друга мутными, мигавшими глазами. Наконецъ пономарь ршился первый прервать молчане.
— Какъ погляжу я на тея, началъ онъ костенющимъ языкомъ:— дрянь ты человкъ есть, право слово! Баба какъ взять! Прилучилась бда — онъ и нюнитъ! то-есть ни малйшей интриги нтути въ те!
— Напасть! проговорилъ тотъ и покрутилъ головой.
— Напасть? Эка, подумаешь, напасть: жена во люди пошла!… Да плюнь ты на все это дло, братецъ, плюнь и разотри! Ну ее къ дьяволу: пущай себ шляется, яко въ писани сказано: воздадимъ врагамъ нашимъ и отпустимъ прегршеня.
— Хорошо те трактовать по писаню-то, потому — не твоя она! Запречь бы тея въ эфту сбрую-то, небойсь, крякнулъ бы!
— А вотъ и крякнулъ бы! воскликнулъ пономарь, завозившись своимъ сухопарымъ тломъ:— какъ же! держи карманъ шире!… По моему, вотъ какъ: она на сторону — и ты на сторону, она полюбовника завела — ты десять.
— Те смхота одна, промолвилъ тотъ и уткнулся носомъ на согнутый локоть. Пономарь поглядлъ въ темный уголъ, плюнулъ въ сторону и опять поглядлъ. Онъ съ минуту перегодилъ.
— Рази ужь больно зазнобилось, асъ? спросилъ онъ сладенькимъ голоскомъ и сощурился: — ну, это дло дрянь выходитъ — бросить, надоть, пренебречь… Онъ опять сплюнулъ.
— Такъ ужь зазнобилось-то! воскликнулъ товарищъ: — индо, братецъ, нутро повернуло! Такъ тея всего и претитъ, такъ и претитъ, словно съ конопли. Ухва! Жисть моя, жисть разслезливая…
Пономарь не выдержалъ, тоже прослезился.
— Ну, жалъ мн тея, а пособить нечмъ… Рай, вотъ что: брось ты житье свое — ступай ‘на построене’… Житье, братецъ, разлюбезное! Пойдешь въ Казань примрно — очутишься въ Новгород, пойдешь въ Москву, а попадешь таперича сказать въ Тихлисъ. Ходи, знай, по блу по свту съ книжкой — всюду те дорога! Разныя страны увидишь: что концовъ дашь, однимъ сапогъ сколько истончишь! А чуть гд кабакъ али выноска — вались: знаешь, молъ, отказу не будетъ, потому запрету на этотъ счетъ не даютъ…
Пономарь говорилъ съ зажмуренными глазами, когда открылъ ихъ, собесдникъ храплъ уже, изрдка вздрагивая: его начинало мутить. Вскор и ораторъ уснулъ тутъ же.
Изъ другой половины, гд тоже былъ народъ, слышались псни, видно веселая компаня засдала:
Прощай д-вки, прощай бабы,
Намъ тап-ерича не до васъ:
Во солда-адатушки везутъ насъ!
Запрега-арегай, братцы — ребята,
Тройку съ-рыхъ лошадей.
Вывези-свези, ребятушки,
Ко цар-ареву ка-а-баку!…
Въ это самое время ввалился мужикъ, весь измокшй, перепуганный и закричалъ на всю горницу:
— Пожаръ! Тихановъ дворъ спалили!
Вс, бывше въ кабак, бросились на улицу. Съ колокольни ударили въ набатъ, деревня всполошилась и сбгалась къ крайней изб, изъ-подъ крыши которой пробился широкй языкъ пламени и лизнулъ вдоль по ветхому бревенчатому строеню, въ ту же минуту занявшемуся въ нсколькихъ мстахъ. Втеръ, усиливаясь постоянно, грозилъ всей деревн.
Мужики рубили гд ни попало и закидывали крючья. Двки таскали воду, бгая съ горшечками и ведерками на рку. Изъ барскаго сарая приволокли ржавую водоносную машину, на которую возлагали большя надежды, по она только цыкала, а кишка текла. Толпа охала, ахала и толклась въ сторон, ребятишки кидались на горячя головни, старухи призывали ‘крестную силу’. Аанасй Кириллычъ, еще на нкоторомъ взвод, повствовалъ имъ, что ‘вотъ точинно такой, сказано въ писани, будетъ огнь вщный, уготованный даволу и аггеламъ его…’, но его никто не слушалъ и продолжали ахать да охать. Одинъ Тихонъ, хозяинъ двора, ничего не подозрвая, продолжалъ храпть на полатяхъ во всю носовую завертку. Его насилу растолкали. Очнувшись, онъ прямо бросился въ закуту, сквозь дымъ пробрался къ труб и припалъ къ земл…
Какъ только разметали крышу — пожаръ унялся, пламя, не встрчая сопротивленя, упало, стало понемногу гаснуть и вскор совсмъ изсякло, только кое-гд еще покуривался смрадный дымокъ, но уже совершенно безвредный: опасность миновала. Тогда спохватились о самомъ Тихон. Бросились искать, шарили, кликали — напрасно.
— Сгибъ человкъ, говорили въ толп.— Опалился, сердечный!
Но кому-то удалось набрести на него въ закут. Онъ все стоялъ на корточкахъ у трубы, гд были зарыты его деньги. Денегъ, конечно, не было, какъ не было и лица на Тихон, когда его оттуда вывели. Онъ рвалъ на себ волосы и бился кулаками въ грудь, но не говорилъ ни слова.
— Рхнулся, родинькй! повторялъ народъ: — совсимъ рхнулся! Эко, подумаешь, окаянное-то навождене! Деньги-то что значитъ! А все за грхи за наши за тяжке!…
— Истинно! подтверждалъ Аанасй Кириллычъ: — и въ писани такъ сказано: ‘аще бо сотворити…’
Въ это самое время Тихонъ, до того понурливо стоящй, вдругъ рванулся впередъ и проворно вскарабкался въ закуту. Онъ снова припалъ къ труб и сталъ царапать ногтями землю, прилегшую плотнымъ слоемъ. Сухе пальцы его работали безъ устали, а глаза горли, какъ у волка… Вдругъ онъ вскрикнулъ и захохоталъ: руки его толкнулись обо что-то звонкое. Нащупавъ въ потьмахъ, онъ вытащилъ свертокъ изъ затрапезнаго лоскута и крпко прижалъ его къ себ, дрожа какъ въ лихорадк. Тихонъ ожилъ, что-то заговорилъ — но его никто не понялъ. Въ этомъ лоскут были зашиты серебряные рубли, незапамятнаго чекана, давно исчезнувше въ обращени — видно, Василй до этой казны не дорылся и унесъ одн бумажки, хранившяся сверху. Я говорю — Василй, потому что улика прямо пала на него: нсколько дней сряду, сказывали, таскался онъ по селу, а онъ зря шляться не станетъ, такая ужь отптая зародилась голова! Не знали только, отчего пожарь случился? Онъ ли подпалилъ, или громомъ сожгло?
Рыбаки потомъ тоже сказывали, будто видли на разсвт, какъ кто-то сбжалъ къ рк и схоронился въ конопляхъ. Видли будто бы лодку, торопливо отплывшую отъ берега и исчезнувшую въ предъутреннемъ туман… По примтамъ вс спознали Василья. Только онъ былъ не одинъ: съ нимъ исчезла и тиханова свояченица, Аннушка…

II.
Нетронутая натура.

Guardati da colui ehe non ha letto ehe un libro solo (*).
Старая итальянская поговорка.
(*) Берегись того, кто прочелъ одну только книгу.

Самымъ близкимъ сосдомъ моимъ по деревн считается Левъ Николаевичъ Куродовъ — человкъ далеко еще нестарыхъ лтъ и такой же охотникъ, какъ я. Нужно ли говорить, что мы скоро познакомились и сошлись?
Куродовъ уже съ годъ жилъ въ своемъ старомъ сельскомъ дом, въ которомъ, лтъ десять тому назадъ, умеръ отецъ его — и съ той поры, до водвореня молодаго помщика, стоявшемъ наглухо заколоченнымъ и всми забытымъ. Въ народ ходили слухи, будто бы ‘старый баринъ’ (какъ называли обыкновенно отца его) каждую ночь незримо бродилъ по опустлымъ покоямъ, и въ вечернюю пору рдкая душа пройдетъ, бывало, не сотворивъ молитвы, не ускоривъ робкаго шага. Божились, что слыхивали въ лтня, звонкя ночи, либо осенью, въ слпую тьму, какой-то стонъ или шорохъ въ нежиломъ дом, видывали на свжемъ снгу чьи-то слды, натоптанные за ночь, по никому не приходило въ голову допытать, откуда брались эти слды, этотъ шорохъ?
Разсказывали за врное, будто покойный явился однажды старой скотниц, мывшей полъ въ пустой зал. На немъ, какъ и при жизни, былъ накинутъ синй шлафрокъ, сдыя развсистыя кудри, да на жолчномъ лиц всегдашняя сухая усмшка и строго-сверкавшй, стальной взглядъ. Онъ вышелъ изъ спальни, бросилъ въ нее оконною подставкой — и скрылся. Она увряла, что видла ‘своими глазами’ — и на этомъ основани староста отписалъ молодому барину, что въ дом нечисто, что родитель, молъ, немного того — пошаливаетъ и что — какъ прикажете?
Несмотря на все это, Куродовъ помстился въ старомъ дом по возможности удобно, видимо собираясь прожить не одинъ годъ. Ему какъ-то полюбился этотъ пустырь, отшибенный въ сторону отъ прозжей дороги, сиротливо прютившйся на солнечномъ припк, посреди гладкаго поля. Нигд ни деревца, ни кустарника — только одна-одинешенька ива, склоняя до самой земли свои тонкя втви, торчала подъ самымъ окномъ. Онъ полюбилъ ея тнь, то переливающуюся червячками по низкой, прижжнной трав, то ударяющую густымъ пятномъ на остовъ ветхаго дома. Больше зелени не было — разв на крестьянскихъ огородахъ росли высоке подсолнухи да густыя конопли — затмъ, все палилось лтнимъ зноемъ, все обдувалось осенними непогодами! Мсто — какъ видите — неживописное, степное: куда ни взглянешь — поле да небо, ясное небо да поле глухое… Но зато на этомъ пол рожь поднималась выше человческаго роста, и колосъ, какъ говоритъ народъ, наливался сочне пономарской косы, за то верстахъ въ двухъ излучистая рчка, сверкая въ изумрудной зелени, прорзывала тихй долъ, обставленный со всхъ сторонъ высокими соснами, между которыми всегда держалась прохлада. Тутъ находилось наше приходское село Ненашво. Это было наше любимое мсто, да къ тому же случалось всегда такъ, что куда бы мы ни пошли — всегда приходилось идти мимо Борисовскаго, Ненашева — тожъ.
Посмотришь съ горы — копошится суетливая жизнь, выяснивается надъ соломенными крышами высокая колокольня церкви, невдалек изъ-за зелени краснютъ кровли барскаго строеня, повсюду житейскй безпорядокъ, припахиваетъ дымкомъ, сойдешь внизъ — одна лазурь высокаго неба, да синева чуткаго бора, да голыя ребра песчаной горы… Хорошо было это мсто! Мы оба любили прютиться въ тни низменнаго берега, любили смотрть безъ цли въ даль и, прислушиваясь къ тихому плеску, думать разныя думы…
Однажды (нсколько дней спустя посл кетовскаго пожара), мы пришли рано. Еще не было полудня. Солнце то пряталось за круглыя облачка, бычками кочевавшя, то проливалось вдругъ радостно и золотисто. Неуловимыя тни бродили въ воздух и пропадали незамтно. Низкя втви березы, легонько вздрагивая, качались надъ ркой, задернутой мелкою рябью, низко надъ нею носилась взадъ и впередъ юливая ласточка, хватая налету зазвавшихся мухъ. Что-то копошилось въ трав, робко шуршукая сухими листьми… Каке-то неизъяснимые звуки начинались повсюду и замирали мгновенно… Вдругъ сорвалъ втерокъ, свтъ брызнулъ такъ) ярко, что и облаковъ не стало видно — насталъ полдень. Пропала рябь надъ водою, и встала она прозрачнымъ стекломъ, словно застыла, только чаще всплывали на поверхность мелке кружки: рыба играла. Все стихло, все притаилось на мгновене, и въ это мгновене тишина полная и всеобщая водворилась повсюду. Потомъ вдругъ все зазвенло, зашевелилось и понеслось обычною стезей: уже близился вечеръ…
Куродовъ, закинувъ руки за голову, лежалъ съ открытыми глазами… Но. можетъ, вамъ угодно, чтобъ я изобразилъ его портретъ? Извольте.
Это былъ небольшой человкъ сухаго сложеня, съ большимъ, однако не безобразнымъ, черепомъ и длинными, прямыми волосами. Его нельзя было назвать красивымъ (впрочемъ, мужчина, мало-мальски непоходящй на чорта — ужь ‘ничего себ’), но у него были умные, хоть и небольше глаза и губы, очертанныя мягкими, правильными линями. Ему было лтъ тридцать или около того, по жизнь уже потухла въ немъ, сгинула въ богъ-знаетъ какъ проведенной молодости. Куродовъ былъ какъ вс люди, ничмъ, ни одной йотой неопередившй нашей цивилизаци, разв тмъ, пожалуй, только, что глумясь надъ всмъ, онъ глумился и надъ самимъ собой. Онъ либеральничалъ, какъ вс, толковалъ о польз, самъ никому ршительно не былъ полезенъ и ровно ничего не длалъ. Къ людямъ и къ жизни относился отчасти сатирически и читалъ довольно много.
Въ то время, какъ онъ лежалъ съ неподвижно-открытыми глазами, созерцая вроятно великую тайну твореня, совершающуюся передъ нимъ въ стройной и неподвижной гармони, а я, держа ружье наготов, не спускалъ глазъ съ хвоста собаки, что-то зачуявшей въ камышахъ (тутъ водились дикя утки и гаршнепы), въ то время вдругъ всплеснулось гд-то, зашелестилъ густой камышъ, и широке листья съ блыми цвтами, пластами держащеся на вод, закачались отъ разбжавшейся струи. Минуту спустя, выползла лодка съ поднятыми веслами. Въ ней было двое. Двушка, лтъ восемьнадцати, накрытая блымъ платочкомъ, задумчиво перегнувшись черезъ край, вела рукой противъ теченя. Она не смялась, даже не занималась брызгами, обдающими ея тонкую, обнаженную по-локоть руку, не поправляла волосъ, перепутанныхъ набгающимъ изрдка втромъ, и ни на что не обращала вниманя. Она пла — и голосъ ея замиралъ въ воздух:
Нтъ, вамъ наскучили нивы безплодныя…
Чужды вамъ страсти, чужды страданя,
Вчно холодныя, вчно свободныя,
Нтъ у васъ родины, нтъ вамъ изгнаня…
Она оглянулась, провела мокрою рукой по волосамъ и опять наклонилась къ вод, и опять запла.
Толстощокй мальчуганъ, въ нанковомъ казакинчик, правилъ веслами. Онъ грбъ изо-всей силы, упираясь въ досчаную перекладину колнкой и отваливаясь во весь ростъ. Казалось, участе въ прогулк молодой ‘барышни’ доставляло ему неизъяснимое наслаждене: встряхивая блестящими, разсыпчатыми волосами, онъ усмхался во весь ротъ, когда двушка взглядывала на него своими задумчивыми глазками, и съ удовольствемъ мигалъ въ остальное время, когда она отворачивалась.
Въ нихъ обоихъ — и въ ея тихой грусти, и въ его широкой усмшк — было столько спокойной ясности и простоты, что, думалось, черствая жизнь, постепенно настигающая, еще не успла коснуться ихъ, еще щадила. Она грустила, но въ этой грусти не было разъдающаго горя, какъ въ наклоненномъ цвтк невсегда признакъ увяданя. Онъ расцвтетъ при первой капл дождя, она встрепенется при маломъ проблеск счастя! Она скоре скучала или переживала пору, когда молодое сердце въ первый разъ начинаетъ желать, а въ пылкой головк впервые мелькнетъ еще неясный образъ, еще незатверженныя стремленя.
— Вона, барышня, нечаевскй баринъ! воскликнулъ казачокъ, кивнувъ на Куродова, и взмахнулъ веслами. Двушка оглянулась.
— Здравствуйте! крикнула она, немного приподнявъ брови:— когда жь вы къ намъ?… Вотъ вамъ за это! И сверкающе брызги полетли къ моему прятелю.
— Завтра приду, сказалъ Куродовъ, засмявшись.
— Смотрите же… погрозилась она.
Весла взмахнули, и лодка исчезла въ камышахъ. Оттуда еще что-то закричала, но голосъ пропалъ въ шелест вдругъ поднявшейся утки. Я выстрлилъ — и птица, перевернувшись въ воздух, тяжело упала въ воду. Пойнтеръ мой стремглавъ бросился съ берега, настигъ, закусилъ поперегъ и, полный удовольствя, сказавшагося въ его умныхъ глазахъ и въ виляни хвостомъ, продолжительно отряхался и фыркалъ, катаясь по трав.
— Вотъ охота! замтилъ Куродовъ:— кто же бьетъ утокъ? Разв собаку потшить!…
Я прилегъ на траву и задумался. Задумался я, какъ вы можете предполагать, не о томъ, что убилъ утку, отверженную истинно-охотничьими выстрлами — нтъ, но вспомнилось мн теперь мое давнее прошлое. Вспомнился тихй петербургскй вечеръ, ветхй наемный яликъ, медленно скользящй по гладкой поверхности Невки и весь цликомъ отражающйся въ ней, вмст съ зеленою листвою Елагина острова и куполомъ смеркающагося неба. Вспомнилась мн стройная, ясная женщина, сидвшая на корм… На ней было срое платье и сренькй шарфикъ, прикрывавшй русую головку. Она тоже глядла въ воду, тоже вела рукой противъ теченя, а мн такъ хорошо было тогда сидть у ея ногъ и тревожно ждать ея взгляда… Гд-то она теперь, милая?… Но тутъ, взглянувъ на товарища, мн пришло въ голову, что еслибы я сообщилъ ему мои воспоминаня, непрошено закравшяся въ душу, что отвтилъ бы онъ мн? И я невольно усмхнулся, отчасти угадывая отвтъ этотъ, потому что у Куродова на все свои выраженя, усвоенныя привычкою небрежности и глумленя. Въ этомъ случа, онъ сказалъ бы напримръ, что, ‘значитъ, линя не вышла!’ ‘богамъ угодно было испытане!’ или что нибудь въ этомъ род.
— Часто вы у нихъ бываете? спросилъ я Льва Николаевича, чтобъ скрыть мою невольную усмшку.
— Нтъ, не часто. Скучно у нихъ… Отецъ глупъ, какъ пробка, а маменька — ханжа… еще сынокъ у нихъ — балбесъ порядочный! Носитъ русскя поддвки, а самъ дерется съ кмъ ни попало… Вотъ, разв Наденька… (ее зовутъ Надеждой)… но это — еще какой-то ребнокъ! Всегда смется, всегда весело — точно наслдство получаетъ… Меня бситъ это всегдашнее довольство! И чему радоваться?… Впрочемъ, если хотите, я васъ сведу къ. нимъ?
Мы закурили сигары и побрели домой. Дорога шла какъ-разъ мимо барской усадьбы, но Куродовъ свернулъ въ узенькй ‘проходъ’, оставленный, по правиламъ приволжскихъ построекъ, между избами на случай пожара, либо прогона скота. Тутъ, передъ невысокимъ плетнемъ, примыкающимъ къ крашеной церковной изгороди, онъ простановился и, привалясь на него локтями, сказалъ кому-то:
— Мое почтене!
— Благодарю покорно, здоровы ли? былъ отвтъ оттуда, и голова, съ длинными волосами, прилегшими къ вспотлому лбу, и волнистою бородой, засеребрившейся уже просдью, высунулась по-надъ плетнемъ, вмст съ мясистою рукой, раскрывшейся для англйскаго shake-hands.
Это былъ ненашевскй священникъ, отецъ Иванъ.
— Несовсмъ, сказалъ Куродовъ.
— Что такъ?
— Плохо сплю.
— Это всегда, когда умъ работаетъ.
— И сердце, подсказалъ прятель.
— Одно безъ другаго быть не можетъ, замтилъ священникъ, но подумавъ, прибавилъ:— не должно быть! и замолчалъ.
— Что это вы тутъ длаете? спросилъ Куродовъ.
— Капусту обкапывалъ — червь на нее ныншнй годъ… Да что же я? въ горницу милости просимъ!
Обогнувъ плетень, мы вступили на небольшой дворикъ, уставленный разною домашнею утварью и телегой, одна оглобля которой была подперта черной дугой. Дв шаршавыя собаки, гремя цпями, заметались изъ стороны-въ-сторону и залились оглушительнымъ лаемъ. Въ то время, какъ мы входили на крылечко, изъ низенькой калиточки по другую сторону дома появился и самъ отецъ Иванъ, въ длинномъ казимировомъ подрясник, позасаленномъ на живот и на рукавахъ, и въ широкомъ пояс, вышитомъ шелками и стеклярусомъ, вроятно собственноручно какой нибудь поусердствовавшей прихожанкой. Мы поздоровались еще разъ и вмст вошли въ горницу, гд полная и дебелая, съ черными зубами, женщина разглядывала себя въ маленькое зеркальце, стоявшее на комод. Это была жена отца Ивана, ее вс звали ‘матушкой’, и никто никогда не видывалъ безъ масаковой повязки и длинныхъ мотающихся серегъ. Взята она была изъ купеческаго рода и пахла почему-то постоянно камфорой.
— Потрудитесь, матушка (отецъ Иванъ и самъ называлъ ее такъ же), самоварчикъ поставить, сказалъ онъ ей, когда мы сли.
— Каяшо, промолвила она: — моячька не пьикажетеи покьедова?
Мы поблагодарили, и она вышла.
Отца Ивана вообще любили, любили потому, что онъ нетолько не отягощалъ прихожанъ поборами, выманивая при всякомъ удобномъ и неудобномъ случа, но самъ еще, едва провдывалъ истинную нужду, искреннее горе, спшилъ съ посильною помогой, съ утшительнымъ словомъ. Онъ говорилъ разумно, и проповди его были доступны каждому, оттого что излагались простымъ, народнымъ языкомъ, оттого, что, умалчивая объ невозможномъ идеал, примнялись къ вседневной жизни, въ которой указывалъ онъ на трудъ и снисхождене.
Строгое запрещене причту пробавляться на сел повело къ неоднократнымъ на него доносамъ эпархальному начальству, и безъ того неблаговолившему къ нему съ того времени, какъ онъ отказался участвовать въ гонени старообрядцевъ, проживающихъ въ губерни.
— Сами посудите, говорилъ онъ однажды, разсуждая о своихъ неудачахъ: — за что ихъ преслдовать? за что? не за тою ли статью, что они крпко держатся заповди, которой учили ихъ съизмала? Они прослухаютъ меня изъ нужды, увруютъ изъ страха… Поселять сомнне и колебать уже вкоренившееся убждене? Нелегко, какъ нелегко вырвать камень изъ средины горы! А объ фанатикахъ безъ убжденй и хлопотать не стоитъ! И что за дло до формы, когда начало — истина!…
Отецъ Иванъ, какъ видятъ, слишкомъ выдвинулся изъ общаго уровня подобныхъ себ, даже и въ наше время: онъ судилъ жизнь не но однимъ семинарскимъ толковникамъ и читалъ много философскихъ книгъ, и не однхъ догматическихъ книгъ, но ученопсихологическихъ и чисто-нравственныхъ. Онъ имлъ поняте и о Фейербах и о Фихте. И наружностью внушалъ онъ невольное къ себ почтене. Войдетъ неторопливо, приложивъ руку къ груди, помолится на икону и сядетъ, расправитъ окладистую свою бороду, выглянетъ за окно — и заговоритъ такъ же тихо, какъ войдетъ.
— Вы не отъ нашихъ ли? спросилъ отецъ Иванъ, пока ‘матушка’ хлопотала съ ‘самоварчикомъ’.
— Нтъ, не отъ нихъ… А вотъ я сейчасъ встртилъ Надежду Николавну — на лодк катается. Странная она какая-то…
Отецъ Иванъ опустилъ глаза и промолчалъ.
— Какая-то неклейкая натура, продолжалъ Куродовъ.
— Она — предобрая… только вы не троньте ее!… проговорилъ священникъ и выглянулъ въ окно.
— То-есть, какъ это — не троньте?
— Еслибы вы знали, что — это за чистая душа!… не мсто, не мсто ей между нами!
— Между кмъ ‘нами?’ опять переспросилъ Куродовъ: — между мной съ вами? или выше забирать?
— Вы все шутите. Вотъ посмотрите, что недолго ей пожить здсь…
— Что жь такъ? замужъ, что ли выйдетъ? вставилъ-было Левъ Николаевичъ, но тотъ прибавилъ:
— Въ этомъ мр.
— А, вотъ что! значитъ, она въ Елисейскя, ad-patres улетучится!
Священникъ сперва улыбнулся, потомъ прибавилъ:
— Объ ней гршно такъ легко судить. Я помню, продолжалъ онъ: — ея исповдь у меня на духу. Вошла она боязливо и остановилась… Комната была большая, темная (служба у нихъ на дому была), и только на столик горло нсколько церковныхъ свчей. На вопросы она медленно качала головой и не спускала глазъ съ распятя: кажется, она молилась про себя. Я накрылъ ее эпитрахилью, она затрепетала и опустилась на колни. Скрестивъ руки и поникнувъ головой, роняла тихя слезы. Я сталъ-было утшать, успокоивать — она слушала внимательно и вдругъ подняла голову и схватила за руку: ‘я, отецъ — большая гршница!’ и съ этими словами пошла къ двери, но оглянулась и спросила: ‘Любить, вдь, гршно, не правда ли?’ не дождавшись отвта, прибавила: ‘я знаю, что гршно!’ и удалилась.
— Вотъ она какая! закончилъ отецъ Иванъ: — помяните мое слово, что долго между нами она не проживетъ! Я изучалъ эти натуры: он робки и пугливы, но когда въ нихъ скажется жизнь — он сильны и своевольны…
— Самородки! произнесъ Куродовъ.
— Нтъ, оставьте, не троньте ея…
— Да помилуйте! и пальцемъ не дотронусь…
Отецъ Иванъ замолчалъ и свелъ разговоръ на друге предметы: шутки Куродова его, повидимому, оскорбляли. Вскор мы разстались. Дорогой прятель мой былъ противъ обыкновеня молчаливъ и задумчивъ. О чемъ онъ думалъ? Богъ его знаетъ! Но разъ, одинъ только разъ онъ какъ-то скороговоркой произнесъ: ‘не троньте ее’ и тутъ же стегнулъ хлыстикомъ по пыльному лопуху, выросшему у самой дороги, за тмъ онъ по привычк усмхнулся, простился со мной и, не оглядываясь, отправился домой.
Нсколько дней сряду мы не видались съ Куродовымъ. Я охотился одинъ, а его постоянно ‘не было дома’. Однажды я возвращался полемъ, уже въ сумерки. Былъ чудный вечеръ — таке вечера бываютъ только въ ма… Широко разливался по небу искрасна-лиловый, остывающй пожаръ, и стоячая вода, сверкавшая въ отдалени, въ болот, перенимала у неба цвтъ, отливаясь тмъ же густо-лиловымъ колоритомъ. Но поля, едва зазеленвшяся, покоились по всему пространству мягкимъ и одноцвтнымъ ковромъ. Было только два цвта повсюду: на неб — лиловый, и изумрудный — въ лугахъ.
У большой дороги, куда я вышелъ, почти въ томъ мст, гд узкимъ желобкомъ пропадалъ овражекъ, по которому я шелъ все время, горлъ костеръ, отъ котораго валилъ густой дымъ, чуть примтно измняемый въ направлени, робко набгающимъ втеркомъ. Вокругъ огня мелькали то совсмъ темные образы, то облитые краснымъ, горячимъ свтомъ, одни сидли, друге стояли — и тнь ихъ неуклюже-длинной формы лежала на земл. Немного поодаль стояла распряженная телега, на лугу паслась пара вислоухихъ клячъ, переступающихъ спутанными ногами. Это былъ привалъ кочующихъ цыганъ.
У самой телеги, между колесами, завшанными съ одной стороны какою-то пачканною втошкой, сидла молодая цыганка съ ребнкомъ, почти нагимъ, котораго кормила грудью. Несмотря на обтерханныя лохмотья, едва ее прикрывающя, несмотря на растрепанные волосы, выбившеся изъ-подъ пестраго платка, несмотря на лицо, грудь и руки, обожженные солнцемъ — она была поразительно хороша! Что-то дикое, непокорное и своевольно-страстное дышало въ ней во всей, въ ея смлыхъ движеняхъ и въ большихъ, какъ ночь, черныхъ глазахъ, которые она то устремляла безпокойно вдаль, то заботливо и ласково переводила на груднаго своего ребнка. Подл нея копошилась старуха, которая могла бы позировать моделью вдьмы. Двое мужчинъ — одинъ молодой, курчавый и съ блыми зубами, другой — старикъ съ серебряными кудрями и черными, какъ у ястреба, глазами, лежали ближе къ огню, старикъ — опершись на локоть, а тотъ — закинувъ об руки и навзничъ.
Мн привтливо очистили мстечко и подали раскурить сигару. Съ наслажденемъ, понятнымъ всякому усталому охотнику, растянулся я подл нихъ.
Первое время вс хранили молчане, оглядывая меня, но потомъ каждый опять занялся своимъ дломъ.
— Да ну! подвыжь, што ль! крикнулъ вдругъ старикъ.
— Ори-ори, зарной! проворчала старуха, копошась у телеги.
— Вжила изъ ума, а тужь лахтается, замтилъ скороговоркой старикъ и махнулъ рукой.
Въ это время съ большой дороги заслышались чьи-то шаги. Изъ-подъ телеги выскочилъ шаршавый песъ и зарычалъ. Вс переглянулись, молодой вскочилъ на ноги и подался по направленю лая, старикъ тоже пыталъ густой мракъ нахлынувшей ночи и инстинктивно ощупывалъ рукоять ножа, всунутаго за голенищу.
— Хто си? окликнулъ онъ и закричалъ на собаку: — Тубо Сакой!
Вскор вернулся молодой въ сопровождени… какъ бы вы думали, кого?— Куродова и Наденьки!
Узнавъ сосда, Шоттъ (такъ звалъ я моего пойнтера) бросился къ нему и завилялъ хвостомъ: онъ не разъ съ нимъ охотился. Левъ Николаевичъ немного изумился, но погладилъ его голову, потрепалъ по спин:
— А гд твой баринъ, Шоттъ? а? гд ба-а-ринъ?…
Скрываться боле не приходилось, и я подошелъ къ нимъ. Куродовъ чуть усмхнулся.
— Всяко бываетъ, замтилъ онъ значительно и тутъ же познакомилъ меня съ Наденькой.
Она довольно холодно отвтила на мой поклонъ, но ея глаза были такъ влажно-добры и улыбка такъ дтски-симпатична, что разомъ располагало къ ней даже сухую, непривтливую натуру, и думалось, какъ бы хорошо разсказать ей все свое душевное горе. Но въ особенности хороши были у ней волосы — густые, тяжелые, съ отливомъ и небрежно подобранные сточкой. Я люблю хороше волосы, какъ люблю въ женщин выразительные глаза и маленькя руки! Да и какой уборъ можетъ замнить уборъ изъ собственныхъ волосъ?
Молодая цыганка, все время разсматривавшая ее, торопливо встала и, вмст съ ребнкомъ, подбжала къ намъ.
— Положи, барыня хорошая, на ручку, я теб всю правду скажу…
И, не дождавшись отвта, цыганка ухватила бленькую ручку перепуганной Наденьки своими сухими, загорлыми руками и, разглядывая ладонь, шептала какя-то непонятныя слова.
Куродовъ отсторонилъ-было ее локтемъ.
— Постой, баринъ, сказала цыганка:— вишь, ей какъ богато выходитъ! Счастлива будешь ты! ой — счастлива!… Только тучи часто ходятъ по небу — ты не смотри на это — ну! Часто плачутъ хворобыя ивушки, слезы льютъ — Богомъ такъ сказано!… Свово ты не обжишь, чужимъ не пораздобырешься… Погляди, продолжала она, указывая въ поле: — тамъ темно, жутко, а вонъ, вишь, звздочка меркаетъ-меркаетъ: это — твое счасте…
— Что она говоритъ? едва прошептала Наденька и, трепеща всмъ тломъ, но полная любопытства, прижалась къ Куродову:— мн страшно…
Левъ Николаевичъ отсторонилъ цыганку и взялъ перепуганную барышню подъ руку. Она, молчаливая и печальная, прошла съ нами нсколько шаговъ и потомъ вдругъ вздохнула и заплакала.
— Что затуманилась, зоренька ясная?… приставалъ на-распвъ Куродовъ.— Да, что съ вами, Надежда Николавна, въ самомъ дл?
— Такъ! молвила она: — что нибудь случится со мной… вотъ, посмотрите, что случится!… Намедни еще черезъ кругъ переступила… на двор обручъ лежалъ — я не замтила и переступила…
— Что жь это значитъ? спросили мы.
— Я не знаю, что… только, говорятъ, нехорошее, ужасно нехорошее…
— Пустяки! замтилъ Куродовъ.
— У васъ все пустяки!… Вотъ, я сонъ видла — тоже, небось, пустяки?… Приснилась мн большая-пребольшая змя… обвилась вокругъ меня и стала душить — душила-душила — я и проснулась!… Вотъ и подите!
— Конечно, пустяки…
— Ну да, какъ же!… Сны, это — первая вещь…
— А знаете, что онъ означаетъ? перебилъ сосдъ, усмхнувшись.
— Конечно, знаю — ныншнй годъ замужъ выйду…
Тутъ Наденька прищурилась на него насмшливо, словно поддразнивая. Думала ли она намекнуть этимъ словомъ на что-нибудь извстное имъ обоимъ и условленное между ними, или просто хотла сказать непрятное ему слово? Женщины охотно мучаютъ тхъ, кого любятъ. Куродова, дйствительно, передернуло какъ-будто.
— Нтъ, не то!… возразилъ онъ.— А доказываетъ признакъ возрожденя…
— Чего? переспросила Наденька.
— Возрожденя. Видно, для васъ настаетъ другая пора — пора женщины… Да, многаго, многаго придется отвдать, чего и не подозрваете!… Вдь, вы еще не живете!
— Какъ не живу! Что жь я, по вашему, мертвая?…
Куродовъ усмхнулся опять.
— Еще ребячитесь: дитя…
И онъ поглядлъ на ея личико, наклоненное къ нему, на ея плечи, уже стройно развившяся, да на ея глаза, смышленые и глубоке глаза, которые она тихо возвела и остановила на немъ.
— Нкоторымъ образомъ, вставилъ онъ: — ощутите къ себ сердечное расположене…
Наденька вдругъ выдернула руку и отбжала.
— Давайте въ горлки!… сказала она и подобрала юбки.— Ну, кому горть?
— Послушайте! обратилась она ко мн:— горите, пожалуйста… И, схвативъ руку морщившагося сосда, стала громко считать: ра-азъ!… два-а!.. и… ха-ха-ха! Чуть-было одинъ не убжалъ!..— и три!
Она порхнула мимо меня, какъ дикая коза.
Я посмотрлъ на Куродова: онъ хоть и морщился, однако пустился за нею въ догонку, схватилъ за талю, прижалъ ее и засмялся. Смялась и Наденька, едва переводя дыхане.
Такимъ образомъ, мы незамтно подошли къ господскому саду, отгороженному ветхонькою изгородью, мстами совсмъ повалившеюся наземь. Отсюда узенькая тропинка, по которой, обыкновенно, ходили за водой и въ церковь, шла прямо къ дому, заставленному деревьями и затопленному мракомъ. Два высоке кедра, гордо и свободно раскидывая свои могучя втви и разсыпая кругомъ жесткя иглы, прихваченныя морозами, стояли у самой террасы, завшанной, съ восточной стороны, полосатымъ тикомъ. Тутъ я было-откланялся, но Наденька подала мн руку и спросила:
— Разв вы не зайдете? Пойдемте! прибавила и побжала впередъ.
Мы застали ее въ зал, уже безъ шляпки и приглаженную. Она помстилась у окна, а мы сли около нея, на стульяхъ, разставленныхъ вдоль стнъ.
Тихая, свтлая ночь вливалась въ окно, едва загибая узенькй язычекъ оплывавшей свчи, вокругъ которой вился, покуда не спалился, слпой мотылекъ. Тонкое, неуловимо-душистое дыхане вяло изъ саду, слегка заблвшемуся павшею росой. Издали, съ рчки, несся мягкй плескъ, но было тихо-тихо на сел.
Наденька, все время глядвшая за окно, обернулась и провела рукой по волосамъ.
— А вчера я цлый день капризничала… сказала она Куродову и разсмялась: — цлый божй день проплакала у себя наверху…
— Опять капризничали? и онъ покачалъ головой.
— Да, опять. И знаете изъ чего? Мишель мн принесъ два розана, я и воткнула ихъ въ косу. Вдругъ мамаша говоритъ, что это — ‘mauvais genre’, и велла снять. Я не хотла. Только она говоритъ, что это длаютъ одн femmes de chambres. Я ушла въ свою комнату и заперлась… Ахъ, скука какая была сидть одной: я все плакала!… Къ обду меня не позвали, а самой, думаю, ну, какъ сойти?— и не сошла… Такъ голодная и спать легла…
Прятеля моего легонько покоробило.
— И это называютъ воспитанемъ? началъ-было онъ, но остановился и махнулъ рукой.
— Ахъ, какое счасте! вдругъ воскликнула Наденька, выглянувъ опять въ окно, она въ ту же минуту поцловала свою ладонь, крпко сжала ее и сунула поспшно въ кармашекъ.
— Что такое? спросили мы, слдя за ея вниманемъ.
— Мсяцъ съ правой стороны увидала! Это — къ деньгамъ.
Дйствительно, изъ-за щетинистыхъ верхушекъ хвоя выглянула, наконецъ, блдная, серпообразная луна и разлилась своимъ трепетнымъ полусвтомъ.
Куродовъ усмхнулся.
— На что вамъ деньги?
— Какъ на что? нужно! Вотъ, еще третьяго дня нужны были… Вдругъ приходитъ ко мн одна бабочка и говоритъ, что ей, по бдности, за мужа хворобаго, внести подушныхъ надо, а у ней нечмъ… Только у меня не было денегъ. Вотъ бы я и помогла!
Куродовъ протянулъ ей руку.
— Вы — добрый и милый ребнокъ, Надежда Николавна, славный ребенокъ!…
Наденька ударила его по протянутой рук и вскочила:
— Вотъ вамъ ребнокъ! Когда вы перестанете меня звать ребнкомъ?…
Въ это время въ сосдней комнат что-то завозилось и задвигалось.
— Гд спички? Эй, кто взялъ спички? терпть не могу… ворчалъ тамъ сердитый, но негромкй голосъ.
Наденька заглянула и проговорила:
— Папа! Левъ Николаичъ пришелъ.
— Кто-о?
— Левъ Николаичъ, мсь Куродовъ!
— А, ну! А гд моя палка? Эй, гд палка? терпть не могу…
Вслдъ затмъ послышался стукъ отодвинутаго кресла, потомъ шарканье ногами, и на порог появился старикъ довольно тучный, неслишкомъ высокй, въ коротенькой жакетк, въ усахъ, закрученныхъ колечками по старой мод и въ валенкахъ. Онъ черезъ силу передвигалъ ноги и опирался на трость. Куродовъ подошелъ къ нему и подвелъ меня.
— Мое почтене, Николай Васильичъ! сказалъ онъ громко.
Старику послышалось иное, и онъ отвчалъ:
— Плохо, совсмъ расклеился! Одно спасенье — гиндровая соль… да вся вышла! Послалъ въ городъ, кажется, вчера еще послалъ?… Надя, въ городъ когда послали?… Онъ додвигался до кресла, на которомъ обычно сидлъ, сталъ къ нему задомъ и, уврившись, что потрафитъ, опустился въ него разомъ, такъ что поразсохшееся кресло слегка затрещало и откатилось назадъ.
— Надженька? обратился онъ снова къ дочери:— что это мамаша не детъ? Ужь не ухала ли она въ Москву?…
— Помилуйте, папа, да maman только сегодня утромъ похала…
— Что жь, что сегодня утромъ?
— До Москвы отсюда въ три дня не додешь…
— Что жь, что не додешь?
Николай Васильевичъ, какъ попалъ на этотъ оборотъ рчи, такъ и не сбивался до самаго конца.
Съ Наденькиной матерью и супругою Николая Васильевича Блавина, Катериною едоровной, теперь отсутствующею въ гостяхъ вмст съ сыномъ, я познакомился прежде, именно на похоронахъ моей ттки. Мн не случалось въ другорядь видть такихъ обильныхъ слезъ, какими она провожала покойницу. Въ какомъ-то экстаз отчаяня она припадала къ гробу, стараясь какъ-бы насмотрться въ послднй разъ на безжизненный ликъ, нацаловаться досыта охолодлыхъ и уже посимвшихъ рукъ… Я полагалъ, что абсолютная дружба, либо самыя искрення отношеня, связывавшя ихъ, пробудили эту неподдльнную скорбь, и былъ признателенъ за эти слезы, потому что ттку мою, сухую старуху, оплакивала единственно одна она. Впослдстви, много лтъ спустя, узналъ я, что съ ттушкой она не была даже знакома, а только, считаясь прихожанками въ одну и ту же церковь, ограничивались кое-какими обоюдными политессами. Слезы же эти происходили отъ чрезмрной чувствительности, коею Катерина едоровна была надлена отъ природы. Эта-то самая чувствительность поселила въ ней привычку предаваться всему съ увлеченемъ — привычку, которую она сохранила до поры послдней возможности для женскаго возраста. Напримръ, въ дтств она съ увлеченемъ любила няню, въ отрочеств обожала съ увлеченемъ русскаго учителя и читала романы, а тамъ постигло ее домогательство Николая Васильевича, на котораго ей указали, какъ на ‘хорошаго человка’, и она вышла за этого хорошаго человка, тоже не безъ нкотораго увлеченя.
На счастье, ‘хорошй человкъ’ былъ (что бываетъ весьма рдко!), дйствительно, недурнымъ человкомъ: семенилъ ножками, раза два въ недлю объдался, тщательно зачесывалъ лысину, перекидывая жиденьке волосики отъ праваго уха, черезъ всю голову, къ лвому виску, и ршительно ничего не смыслилъ въ политик. Жизнь Катерины едоровны текла, слдовательно, тихо, любо, не срываясь съ обычной колеи.
Черезъ нсколько лтъ Николай Васильевичъ изъ ‘хорошаго человка’ преобразился въ несостоятельнаго халатника и гурмана. Пока на служб была терпимость всякаго рода, онъ забавлялся служенемъ на заднихъ лапкахъ, но когда пошли новые порядки, и недостаточно становилось одного красиваго съ росчерномъ подмахиваня древне-дворянской фамили, непосредственно отъ головнаго мышленя, тогда онъ счелъ за благо удалиться и посвятить себя хозяйству: вдь забота о семейств лежитъ прямо на немъ, какъ на глав!
Образчикомъ его хозяйства можно взять слдующй фактъ. Въ конц пятьдесятъ-девятаго года, спустя много времени посл изданя инвентарей, онъ скупилъ крестьянъ для переселеня въ какую-то отдаленную пустошь. Задумано — сдлано: получается извсте, что крестьяне дошли благополучно, но тутъ же объясняется, что крестьянамъ жить негд, ‘что, молъ, надо-ть строиться’. Какъ быть? Денегъ — ни полушки (крестьяне были скуплены на сроки), а сторона тамошняя, вдобавокъ, не лсная. Подумалъ-подумалъ Николай Васильевичъ и отправился въ англйскй магазинъ выписывать для двухсотъ переселенныхъ душъ непромокаемыя палатки. Англйскй магазинъ охотно вритъ на векселя и общается ждать, но не ждетъ зима! Въ непромокаемыхъ палаткахъ, несмотря на тсноту, крестьяне мерзнутъ. ‘Ces pauvres gens’, думаетъ Николай Васильевичъ и посылаетъ переселенцамъ вновь-изобртенныя, патентованныя переносныя печи… Кончается дло вмшательствомъ опеки… Дале Николай Васильевичъ пускается уже на фокусы: какой-то длецъ отъ Иверскихъ воротъ берется доказать, что, выдавая векселя англйскому магазину, онъ былъ не въ своемъ ум, но ничего не помогло: имня, а въ томъ числ и переселенцы, затрещали. Къ счастю, Катерина едоровна во-время перестала увлекаться мужниными способностями, ежеминутно передъ нею разоблачающимися, и взялась за умъ: Ненашево уцлло.
Становилось однако поздно: Наденька уже раза два звнула потихоньку, а Николай Васильевичъ то и дло закрывалъ глаза. Въ деревн рано кончается день. Я мигнулъ Куродову, тотъ понялъ и всталъ.
— Куда же вы? спросилъ старикъ.
— Время спать, сказалъ онъ: — пора до-дому.
— Что жь, что время?
— Завтра рано на работы нужно.
— Что жь, что рано?
Наденька вышла проводить насъ на крыльцо.
— Будете завтра? спросила она Куродова.
— Буду, если дождя не будетъ…
— Я опять туда же выйду…
— Да, да — туда же!
Я въ это время дожидался на двор, а разговоръ этотъ происходилъ въ темныхъ сняхъ, гд едва блло ея платьице да около него, близко-близко нагнувшись, флорентйская шляпа сосда. И говорили-то они почти шепотомъ. Вдругъ мн не стало видно Надепькиной тали… потомъ, на мст ея головки появилось знакомое панама, какой-то тихй, мелькнувшй звукъ — и Куродовъ проворно спрыгнулъ съ крылечка.
— Про-щай-те… закричала Наденька, подрожавшй голосокъ ея не дотянулъ послдняго слога.

——

— Значитъ, линя вышла! замтилъ я шутя сосду, когда вышли за околицу.
— Линя?… да! линя… прошепталъ онъ.— Однако, прощайте!
Онъ стиснулъ мн руку и, свернувъ съ дороги, ушелъ въ лсъ. Я поглядлъ-поглядлъ ему во-слдъ и побрелъ не торопясь домой.

III.
Волчья облава.

Шутить чужой страстью такъ же непозволительно,
какъ и тратить безплатно чужя деньги.
Писемскй.

Денекъ выдлся сренькй, нежаркй, съ утра моросилъ даже дождичекъ, но къ полудню миновалъ: я охотился… Охотникъ я — надо правду сказать — плохой и нестрастный, но люблю уходить далеко-далеко отъ дома, забираться въ незнакомыя мста, ожидать отраднаго отдыха, не зная гд и когда еще придется отдохнуть: усталость тлесная превозмогаетъ въ этомъ случа душевную истому… И потомъ, завидя дальное селене, попроситься на ночлегъ къ радушному крестьянину, поужинать чмъ Богъ-послалъ съ его семьей и, въ ожидани перваго проблеска молодаго утра, заснуть часокъ-другой подъ сводомъ теплой, звздной ночи, сквозящей въ щели кое-какъ огороженнаго и душистаго сновала. А тамъ — опять въ лсъ, опять новое селене, новые люди, новыя розсказни!… Ружье со мной больше для контенанса. У всякаго свои странности — у меня своя, если можно назвать странностью привязанность къ скромной дол простолюдина, къ правд и народности, глубоко скрытой въ немъ, вмст съ тонкимъ чувствомъ природы, онъ одинъ и простъ, и первобытенъ! Живя заодно съ природой, подчиняясь безпрерывно ея игр, распредляя по ней и свою дятельность, онъ постоянно чувствуетъ на себ ея вляне, ея мочь. Вслдстве этого-то столкновеня, въ жизнь простолюдина закрался нкоторый поэтическй элементъ и идея законности. Прислушайтесь, напримръ, къ его говору: у него нтъ фразы, почти нтъ слова, а между тмъ вы его понимаете, понимаете вляне тхъ звуковъ, которыми онъ выражаетъ причину, настроене, намрене — и въ его устахъ звуки эти достаточно полны… И такъ, я охотился.
Болото попалось всплошь покрытое кочкаремъ и смшаннымъ лсомъ, развченнымъ безпрерывными просками и частыми порубками. Въ такихъ мстахъ преимущественно водятся рябчики, за которыми въ то время года (въ конц юля) охотятся на манокъ, родъ дудочки, смастеренной изъ тростника или простаго гусинаго пера, подражающей пискливому голосу самки. На него, откликаясь издали, молодые выводки бгутъ по земл, если трава невысока, или садятся на дерево, подъ выстрлъ. Охота, какъ видите, самая сибаритская: сиди да попискивай, а дичь сама подойдетъ! Требуется только сноровка стрлять съ накидки прямо, потому что рябчикъ, по скромности, не иметъ привычки дожидаться флегматическаго прицла и иногда подкрадывается съ осторожностью лондонскаго гарротера.
Пары дв, однако, лежало уже въ моей сумк, когда въ лсу постепенно стало свжть и смеркаться, но дорога еще явственно виднлась своими глубокими коминами и оттисками некованныхъ копытъ на подстывшей грязи. Она-то и вывела меня въ поле, безмолвное и неоглядное, съ туманомъ, волнующимся надъ высокими, дозрвающими хлбами. Тутъ, немного въ сторон, въ тни опушки, стояла крашеная тележка парой, въ наборной сбру, но безъ сдоковъ. Коренная, закрывъ глаза и повся губу, сонливо обмахивалась хвостомъ, а пристяжная, заложивъ уши, пощипывала низкую траву, или вскидывала мордой и фыркала со скуки. Въ кустахъ слышался трескъ и шелестъ, кто-то тамъ возился и ломалъ сучья: упругая зеленая втвь вдругъ пригнулась къ земл, потомъ быстро полетла вверхъ, на прежнее мсто… Я подошелъ: малый лтъ двадцати, курносый и подслповатый, совсмъ выползая изъ обкороченнаго сюртучка, тянулся за орхами. На немъ была фуражка какого-то англйскаго покроя, доставшаяся вроятно по наслдству отъ барина. Завидя меня, онъ глуповато засмялся и старался прикрыть карманы, биткомъ-набитые кислыми гроздьями еще молочныхъ, необъядрившихся орховъ. Я узналъ въ немъ куродовскаго лакея.
— Ты съ кмъ?
— А со Львомъ Миколаичемъ, отвтилъ онъ, выплюнувъ шелуху въ руку:— мы и къ вамъ зазжали! Не застамши васъ дома, и записку оставили… Баринъ говорятъ: пусть бы потшился!…
— А гд онъ?
— Вонъ тама — пошли волковъ подвывать… И Архипъ Матвеичъ съ ними! Сказывали, больно много волковъ по эту сторону показалось: у пастуха ненашевскаго третьевось теленка зарзали… то вотъ мы и прхали, обо-бы перестрлять ихъ всхъ!
— Да гд же они?
— Вота идите но этой тропк, все по этой — разомъ ихъ нагоните. Тамы выдетъ эдакая примрно колдобина, то они у ней безпримнно и находятся, потому — туда больше волки пить повадились. Ружье-те, коли стрлено, оставьте здсь, потому — чтобъ пороха не учуяли…
Оставивъ ружье и сумку въ тележк, съ однимъ прутикомъ въ рукахъ, воротился я въ лсъ, уже совершенно охваченный темнотой. Я шелъ осторожно, затверживая на случай отступленя дорогу и прислушиваясь къ чуткой тишин, водворившейся вмст съ ночными тнями, шелъ уже добрую версту, пока наконецъ не выбрался къ колдобин, объ которой упоминалъ парень. То была широкая яма, задернутая по края зеленоватой тиной и распространяющая какое-то гнилое, болотное испарене, сосны, обступавшя ее, таращили свои сухе, безлиственно-помертвлые сучья и жались другъ къ дружк, словно отстраняясь подальше отъ гнилой ямы. Травы кругомъ не росло, и на черномъ, вязкомъ грунт хранились перепутанные звриные слды, пропадающе въ лсу, все было угрюмо, мрачно и безмолвно, а ночная темень еще усугубляла тоскливое, непрятное чувство. Но представьте мое положене, когда вдругъ, шагахъ въ пяти не боле, поднялся ужасающй стонъ, протяжный-протяжный, словно вырвавшйся изъ-подъ земли и потрясшй отрадное безмолве, водворившееся окрестъ! Я въ жизнь не слыхивалъ ужасне этого голоса, дикаго и нечеловческаго! Волосъ становился дыбомъ, но повинуясь какому-то безсознательному движеню, почти безотчетно пошелъ я прямо на него — такъ было сильно его призывающее стенане!… Въ темнот выдались два пятна: одно — свтлое, другое — темное, свтлое, склонясь къ земл, стонало, темное стояло подл и махало мн руками… Я насилу догадался въ чемъ дло. Это былъ Куродовъ, а рядомъ съ нимъ Архипъ, удльный мужичокъ-охотникъ, мастерски вывшй поволчьему. Махалъ онъ мн для того, чтобъ я не вздумалъ громко говорить или шумть.
— Завтра — облава, шепнулъ онъ мн:— послушаемъ, сколько ихъ тутъ отзовется!… Только штт!
Въ это время Архипъ, оборвавъ коротко послднй звукъ, умолкъ, и эхо, дрожавшее вдали, тоже упало: мертвая тишина сомкнулась мгновенно въ ночномъ, робкомъ воздух. Охотникъ, не вставая съ колнъ, долго прислушивался все въ одну и ту же сторону и вдругъ махнулъ намъ локтемъ.
— Слышите? не удержался Куродовъ, тоже прислушиваясь.
Но невозмутимо тихо было кругомъ, и ни одинъ звукъ не тревожилъ ночнаго покоя.
— Ну-ка еще, повой еще…
Архипъ опять припалъ къ земл, зажалъ пальцами носъ и верхнюю часть рта, зажмурился и завылъ тмъ же ужасающимъ стенанемъ. Когда онъ кончилъ, издали откликнулось нсколько точно такихъ же звуковъ, постепенно приближающихся ближе и ближе, слышался шорохъ и хрускъ бга… Куродовъ дернулъ меня за руку и осторожно, безъ шума, побжалъ изъ лса, а Архипъ вскарабкался на дерево.
Не мало-таки времени дожидались мы у тележки, пока наконецъ онъ явился.
— Ну, что? спросилъ Куродовъ.
— Ничего — прибгли!
— Много?
— И-боже-мой! штукъ сорокъ!
— Ну, ужь и сорокъ?
— Нтъ, пра, много! Сорокъ — не сорокъ, а волковъ съ пять было!… Прибгли это, знаешь, да все-то около дерева шныряютъ: чуютъ тоже, что люди были! а головы-то поднять не могутъ — а я-то тамо посиживаю…
— Верхняго чутья нтъ, посмялся Куродовъ.
— Нтъ. Станова кострица мшаетъ: ни головы поднять, ни обернуться… Кабы таперя ружье было — двухъ бы однимъ зарядомъ уложилъ!
— Ну, ужь и двухъ?
— Нтъ, пра, уложилъ бы… Двухъ — не двухъ, а одного безпремнно бы! Сижу, знаешь, да такимъ манеромъ примряю, такъ бы и грохонулъ!— При этомъ онъ пояснялъ жестикуляцей: вытянулъ правую руку, а лвую приложилъ къ прищуренному глазу (онъ былъ лвша) и нацлился пальцами: — такъ бы и грохонулъ, пропадай моя!
Мы въхали въ село, гд положено было заночевать съ тмъ, чтобъ на разсвт начать облаву. Оно находилось верстахъ въ десяти отъ насъ, на самомъ шоссе. Высокй мостъ, которому — въ скобкахъ сказать — суждено было каждогодно проваливаться, соединялъ об части крестьянскаго порядка, пересченнаго глубокимъ оврагомъ съ ручьемъ, неслышно бжавшимъ по зеленому дну, въ тни дуплистыхъ ветлъ, нагруженныхъ галчьими гнздами. Во всхъ избахъ горла еще лучина, освщая улицу во вс три запотлыя оконца. У одной изъ нихъ Архипъ соскочилъ на рыси.
— Куда, любезнйшй? придержалъ его за полу Куродовъ.
— Дло есть — кума у меня тута! подмигнулъ охотникъ.
— А какъ напьешся?— завтра тебя собаками не сыщешь!
— Нтъ, пра, дло — пустите! Завтра все справно будетъ, какъ есть, говорю, справно… И, захвативъ свою одностволку, онъ исчезъ въ темной подворотн, накрытой соломеннымъ навсомъ.
Избу отвели намъ просторную и пустую, съ землянымъ запахомъ звробоя и сыраго картофеля, просушивающихся на полатяхъ. Хозяйка попалась расторопная: добыла у кого-то кривой, позеленвшй самоваръ, свчу съ поставцомъ — и мы расположились. Куродовъ тотчасъ же послалъ нарочнаго въ станъ къ приставу (обладателю нсколькихъ гончихъ смычковъ) съ приглашенемъ на завтрашнюю облаву, съ собаками. Становой этотъ былъ уже новый человкъ и страшнйшй англоманъ, съ тхъ поръ какъ побывалъ въ Лондон: отпустилъ висяче бакенбарды, возилъ съ собой машинку для сниманя сапогъ и къ каждому слову, кстати и не кстати, приставлялъ англйске хвостики, въ род ‘farewell’ или ‘all right’, такъ что хладнокровно говорить съ нимъ не было возможности.
Окончивъ вс изготовленя къ охот, то-есть нарзавъ картечи, оповстивъ кричанъ {Люди, которые ходятъ по лсу съ криками и трещетками, выгоняя испуганнаго звря на охотника.}, накормивъ гончихъ и т. п., мы предались покою. Въ горниц водворилась тишина и полусвтъ, позывающй на дремоту. Спать однако еще было рано.
— Ну, а что сосди? спросилъ я Куродова.
— Каке?
— Извстно каке — Блавины.
— Не знаю, отвтилъ онъ коротко, но подумалъ и прибавилъ: — помните, мы шли отъ нихъ?… ваши слова меня тогда смутили.
— Какъ такъ?
— Да, смутили. Я долго и пристально анализировалъ мое отношене къ ней… Правда, первое время на меня было пахнуло весной, но человкъ не можетъ насиловать себя каждую минуту — характеры наши не гармонируютъ!… Поврьте мн, въ Над я никогда не искалъ жены и въ себ никогда, увряю васъ, не видалъ мужа, я не признаю за собой умнья дать счасте женщин, что называется прочное счасте женщин, согласившейся быть моею. Я, вы знаете, небогатъ… Для счастья надо многое — то именно, чего нтъ въ насъ обоихъ: внутреннаго сродства. Я любилъ ее сначала, очень любилъ, но не ршился бы ввести ее въ свой внутреннй мръ, потому что она въ немъ соскучится. Любовь эта не кипла во мн, даже не восхищала меня! Это была скоре привязанность, чмъ любовь, привязанность къ ребнку милому и какъ-будто нечужому, къ слабому ребнку… Мн хотлось заслонить ее отъ дрязги жизни, сберечь такъ, какъ она есть… Для кого? мн было все равно! Я, какъ холостякъ, просто привязался къ ней, потому что жизнь безъ привязанностей становилась уже въ тягость. Какъ бы вамъ это сказать? Точно такъ же я могъ бы привязаться и ко всякому другому существу, лишь бы оно было нжно и слабе меня. Смшна и жалка, правда, подобная безцльная привязанность, но что длать!… Вотъ такимъ-то манеромъ я любилъ Надю, позабывъ о главномъ: я забылъ въ ней женщину и не вспоминалъ, пока она сама о томъ не заявила… Это было случайно, конечно, но было! Я, знаете, достаточно присмотрлся къ жизни и вдаю, какое почетное мсто занимаетъ въ ней случай, въ жизни есть другая жизнь — случай! На него человкъ валитъ все, въ чемъ бы иногда можно было и самого себя… Случай распоряжается нами ad libitum, а что длать? Жить не такъ легко, какъ кажется, и не весело вовсе! По мелочамъ я истратилъ все, что было немелкаго во мн, вс молодыя силы — и упалъ духомъ. Теперь я на все махнулъ рукой! Вчно тшиться жизнью невозможно: рано-ль, поздно-ли — уходишься и, скромно сознавъ свое безсиле, будешь брать только то, что посылаетъ случай, что подъ рукой… Да и тшиться ею въ старости, такъ же смшно, какъ скучать ею въ молодости — это, кажется, Тургеневъ сказалъ, потому-то я и не тшусь, то-есть не идеализирую всхъ житейскихъ пустячковъ, напримръ отношенй къ женщин… Да и кто поручится, наконецъ, что потха обойдется даромъ? Все пережитое мною поселило во мн одну боязнь, боязнь вдругъ разступающейся потомъ пустоты… Досадно больше то, что изъ этого прошлаго ничего не жалко мн и какъ-то немножко совстно… Однако, полагаю, спать пора? Спокойной ночи… Онъ бросилъ папироску и отвернулся къ стн. Я ему не возражалъ, да и что возразилъ бы я человку, говорившему ради одного разговора? Понялъ я одно только — не знаю, поймешь-ли ты, читатель!— а слово не срывается съ языка!… Бдная двушка!!

——

Поутру, чуть только забрежжило, передъ нашей избой собралась вся деревня, кто съ трещетками, кто съ дубинами, вилами, рогатинами, два-три мужичка даже съ ружьями, изъ которыхъ и не помнятъ когда стрливали, вс ополчились на волковъ, угрожающихъ домашней скотинк. Архипъ распоряжался между ними, словно губернаторъ.
— Ты смотри у меня, грозился онъ народу: — какъ разставятъ тея по мстамъ, стой — ни-гу-гу! Разговоровъ чтобъ этихъ не было, съ мста не сходить, покедова сингалъ (сигналъ) не подамъ… Тогды или разомъ прямо насупротивъ сея, не разрывайся и въ кучку не сбивайся — знай или да трещи громче! Вотъ те и вся задача…
— А наткась, каки волки-те да на насъ кинутси! замтила какая-то бабнка съ граблями въ рукахъ.
— Накась, иль поди не чуяли они бабьяго-то духа! отвтилъ кто-то.
Толпа засмялась, а бабнка обидлась.
— Эхъ вы, бездушные! спохватилась она.
Толпа засмялась еще громче, такъ со смхомъ да неумолкаемымъ говоромъ и двинулись къ лсу. За околицей догналъ насъ и Угрюмовъ, нашъ становой.
— How do you do! закричалъ онъ, кивая головой:— вотъ и я, а вотъ и семья!
Сзади за нимъ трусили гончя на сворахъ. На немъ была зеленая съ синимъ въ клтку жакетка, лиловыя невыразимыя, подпрятанныя въ длинныя кожаныя гетры, и жолтенькая жокейская фуражка. Классическй типъ форменнаго становаго изсякъ совершенно: все до малйшей складочки выказывало въ немъ, напротивъ, петиметра, чрезвычайно занятаго собой.
Кортежъ нашъ былъ довольно живописенъ: впереди верхомъ халъ Куродовъ на пристяжной, непосредственно за нимъ шли т мужички, у которыхъ были ружья. Угрюмовъ отсталъ немного въ сторон съ сотскимъ и ‘сельскимъ’, слдовавшими безъ шапокъ. Потомъ валилъ пестрою волной народъ, бжали собаки, совались ребятишки и шествовалъ вашъ покорнйшй слуга, имющй ассистентомъ уже немного подгулявшаго Архипа.
Когда подошли къ лсу, разговоры смолкли. Мы разставили втихомолку цпь и стали сами по мстамъ, вдоль проски, шаговъ на тридцать другъ-отъ-друга разстояня. Тогда гончихъ пустили въ островъ. Тишина въ лсу, какъ и наканун, была невозмутимая, утро, хотя совсмъ уже ободнявшее, еще не сгоняло росы, павшей за-ночь, но по верхамъ деревъ давно скользилъ золотистый отблескъ загорвшагося солнца… Вдругъ тявкнула гончая, напавъ на слдъ, Архипъ тотчасъ подалъ сигналъ — вотъ мгновенно поднялся шумъ по лсу, заорали, затрещали, подвигаясь все ближе и ближе на насъ. Выскочило нсколько отороплыхъ зайцевъ — шумные, по охотничьему выраженю, но по нимъ, при облавахъ по красному зврю, не стрляютъ. Въ цпи показался синеватый дымокъ, грохнулъ выстрлъ по проск, мимо меня прокатилъ волкъ съ окровавленнымъ бокомъ: въ догонь ему свиснула картечь — онъ перевернулся черезъ голову и поволокъ задомъ, шагахъ въ пяти онъ издохъ. Еще гд-то выстрлъ, еще и еще — охота закипла!
Въ это самое время изъ лса выскочилъ, почти обезпамятавъ отъ страха, какой-то человкъ и тревожно остановился, озираясь на вс стороны. Онъ былъ въ рваномъ тулупишк, широкихъ портахъ, мотающихся вокругъ босыхъ ногъ, и безъ шапки. Что-то дикое, отчаянное и вмст нершительное было въ его испуганномъ взгляд и изнуренномъ лиц, надъ которымъ топорщились всклокоченные волосы. Запримтя охотниковъ, онъ было снова бросился въ лсъ, но дв дюжя руки схватили его сзади.
— Эй, братцы! закричалъ поимщикъ, махая локтями: — подь сюда! Ваську отптаго изловилъ! Иди, слышь — на одинъ-отъ его не осилишь!
Но тотъ и не думалъ бороться, молча покорился онъ своей участи и спокойно ждалъ народа. Я подошелъ вмст съ другими и легко узналъ въ немъ того самаго Василья, который сотворилъ пожаръ въ Ненашев. Недолго же досталось ему погулять на Тихоновы денежки! Этимъ приключенемъ прекратилась наша охота: кричане и облавщики, привлеченные поимкой, сбились въ кучку, дивясь на него, бдняка, какъ на морскую диковину. Волковъ, оставшихся въ живыхъ, конечно, и слдъ простылъ, однако двое изъ нихъ легли на мст, поплатясь за неосмотрительное удовлетворене своихъ прожорливыхъ побужденй. Ихъ свалили въ телегу и повезли въ село. Отъ телеги бабъ отогнать нельзя было: каждая тянулась потрогать пальцами еще теплые бока звря, постучать ему по черепу, дернуть за хвостъ и примолвить потомъ:
— Вдь, ишь, прости мое согршене, чортъ какой!
Василья, связаннаго кушаками, вели за телегой, сотскй, какъ представитель власти, тотчасъ вооружился палочкой и шествовалъ рядомъ съ нимъ.
— Farewell! повторялъ Угрюмовъ: — не разъ отлавировалъ отъ меня этотъ сэръ — зато теперь не уйдетъ! Это — нкоторымъ образомъ, раважръ, by God!
Мы прямо отправились въ избу сотскаго, куда помстили на время Василья.
— Ну, мистеръ, началъ Угрюмовъ:— наконецъ-то мы съ вами свидлись! Скажите же мн, какъ вы себя чувствуете и довольны ли остались вашей маленькой прогулкой?
Арестантъ при нашемъ приход всталъ. Онъ было-оживился, заслышавъ ласковый голосъ Угрюмова, но, сообразивъ, что съ нимъ шутить не станутъ, понурился снова.
— Что жь вы не отвчаете, многоуважаемый мистеръ? не случилось ли чего нибудь съ вашимъ языкомъ?
Кое-кто изъ толпы, вошедше вслдъ за нами въ избу, засмялись. Арестантъ вдругъ поднялъ голову, въ его глазахъ не было ни страха, ни злобы.
— Ваше благороде, сказалъ онъ, пододвинувшись шага на два къ становому:— судите меня, коли такъ нужно: точно, я виноватъ! да не глумитесь только надо мной, оно и въ закон царевомъ не писано.
— Каковъ, а? обратился къ намъ Угрюмовъ, немного озадаченный: — all right, чортъ возьми!
— Не ругайтесь, ваше благороде, надо мной, потому — ругаться — грхъ! ну да, я — воръ-острожный… да многоль изъ вашей-то братьи, изъ дворянъ, честныхъ-отъ людей выищется? Не тмъ, такъ другимъ — все въ чужой домъ лапу запустить норовятъ…
— Гм! вставилъ Угрюмовъ.
— Аль, думаете, жисть-то бглаго весела? продолжалъ Василй тише: — кажинную минуту долженъ себ конца ожидать, то отъ звря, то отъ поимщиковъ… Отъ всякаго шороха душа замираетъ… И дождемъ-то т мочитъ, и ночью-то корчитъ — жутко: жисть не мила станетъ… Лучше ужь въ острог гнить! Онъ махнулъ рукой, помолчалъ и вдругъ, какъ-бы спохватившись, упалъ на колни.— Явите божескую милость — прикажите дать корку хлба: истощалъ, изнемогъ я совсмъ…
Его накормили (Куродовъ поднесъ даже чарку коньяку изъ своей походной фляжки) и начали снимать допросъ.
— А гд та двка, что съ тобой ушла?
Василй запирался.
— Никакой двки со мной не уходило…
— Говори — хуже будетъ!
— Покинулъ, значитъ, я ее въ слобод.
— Гд?
— Въ слобод, у кавалера Анисима едорова, потому — съ нею несподручно было: опаска брала…
— А деньги гд?
— Прогулялъ. Какъ деньги извелись, то кавалеръ отпущать пересталъ. Я подумалъ, да двку ему и прикинулъ: три дня мы за нее гуляли…
— И не жаль теб ея было: вдь самъ же сманилъ, загубилъ честную двку?
— Чего жалть! Эвтаго товару непочатой уголъ — только захоти!
— Ну, братъ, ршилъ Угрюмовъ:— негодяй же ты, какъ я погляжу! Теб мало въ кандалахъ сгноить!… Эй! свяжите его!!…
Куродовъ, все время молча кусавшй губы, вдругъ поднялся, надлъ фуражку и протянулъ намъ руки.
— Прощайте, господа — мн пора! И онъ торопливо вышелъ изъ избы.
— Тонкая штука! подмигнулъ за нимъ Угрюмовъ: — промаха не дастъ, гд случится… Я его знаю!
Вскор побрелъ и я во-свояси. Иду — а надъ блдной закраиной далекой зари черная, длинная туча остановилась низко и неподвижно, и въ смеркающемся воздух стало припахивать дождемъ, густое облако пыли, крутившееся по дорог и настигающее меня постепенно, заслоняло совсмъ кибитку, поскрипывавшую легонькой трусцой, изъ которой мн кто-то махалъ картузомъ. Смотрю — нашъ городской лекарь, Сигизмундъ Савельевичъ.
— Куда это вы, Сигизмундъ Савельичъ?
— А въ Ненашево. Садитесь — подвезу по дорог…
— Что случилось?
— А не знаю. Прислали лошадей, говорятъ: пожалуйте! Я и похалъ. Дочурочка, что ли, тамъ у нихъ прихворнула — не знаю! Такъ, что нибудь — вздорецъ!… А вы съ охоты?
— Да, съ волчьей…
— А, съ волчьей… повторилъ Сигизмундъ Савельевичъ и поглядлъ на небо:— ну, батенька, пройметъ же насъ!…
Набжалъ дйствительно порывъ втра, свернулъ на сторону лошадиные хвосты и погналъ пыль бокомъ, въ раздольное поле. Упали дв-три тяжелыя капли, вдали раскатился громъ… Сигизмундъ Савельевичъ перекрестился, натянулъ свой клеенчатый плащъ и впалъ въ задумчивость. О чемъ — неизвстно: быть можетъ, о вчерашней ‘пулечк’ съ женой инспектора врачебной управы, съ которою уже лтъ десять состоялъ въ интимности, а быть можетъ, о превратностяхъ судьбы или финансовомъ кризис…

IV.
Который лучше?

Что такое счасте, какъ не тихая, безмятежная, легонькая скука.

Завернула глухая осень, стужа да ненастье, въ деревн становилось невыносимо. Я ухалъ въ Петербургъ, а оттуда за-границу. Однажды въ Женев зашелъ я въ ‘бюро отправленй’ записаться на мсто до Фернэ (нкогда роскошнаго помстья Вольтера, гд провелъ онъ весь остатокъ жизни), въ то время, когда прибылъ вечернй дилижансъ изъ Шамуни. Въ числ другихъ пассажировъ, съ имперала слзъ господинъ изысканно одтый, съ бородкой и перстнями на мизинцахъ. Въ немъ, съ перваго взгляда, отгадывался денежный человкъ, скучающй, лнивый и сытый, какъ почти вс аристократы туго набитаго кошелька. Онъ подалъ руку какой-то дам, выставившей голову изнутри кареты, и пособилъ ей сойти. Я замтилъ у ней узкую, тонкую ногу, потомъ довольно кокетливое движене, которымъ она оперлась на длинную палку съ крючкомъ изъ козьяго рога, какими обыкновенно запасаются для горныхъ экскурсй, но лицо ея было прикрыто густой вуалеткой, которую къ тому же придерживала рукой. Слдомъ за ней, выскочилъ оттуда же мальчикъ лтъ пятнадцати, съ папироской въ зубахъ и хриплымъ смхомъ. Къ нему-то и обратился господинъ съ бородой, сказавъ по-русски:
— Жоржъ, дай мн огня!
‘Ну’ думаю: ‘соотечественники!’ и невольно — (на нашихъ везд поглядть занимательно) — вглядываюсь попристальне: что за странность!… не можетъ быть!… Однако, точно онъ… конечно, Куродовъ!…— Какими судьбами, Левъ Николаичъ? спрашиваю и протягиваю об руки.
— А я васъ не узналъ… отвтилъ онъ съ натянутымъ и вжливымъ поклономъ и даже не выразилъ ни малйшей неожиданности встрчи. Передо мной стоялъ ужь не тотъ деревенскй сосдъ и охотникъ, съ которымъ видались чуть ли не каждый день, передо мной стоялъ аристократъ съ утонченнйшимъ обхожденемъ, весь погруженный въ самаго себя, невозмутимый и холодный. Наружность его также измнилась: онъ черезвычайно пополнлъ, изнжился. Смакуя небрежно жирными губами свою сигару, да пощелкивая красивыми ноготками, онъ, съ своею старою усмшкой, кивнувъ на дамочку подъ вуалеткой, объявилъ:
— Я женатъ… А вонъ тотъ юноша… Онъ указалъ на мальчика съ папироской, кричавшаго ему въ это время изъ коляски, куда уже усплъ помститься вмст съ дамой.
— Иди же, фатеръ, мы ждемъ!
— Сейчасъ, отвчалъ Куродовъ.— Это — мой пасынокъ! Гд вы остановились? Я къ вамъ заверну какъ нибудь…
Затмъ онъ поспшилъ, раскланялся и услся рядомъ съ своей половиной, все еще неоткрывающей лица.
Странно (мн тогда казалось — странно!), что у такой стройненькой и кокетливой женщины былъ уже сынъ въ лтахъ Жоржа. Впрочемъ, она могла быть рано отдана замужъ, а женщина въ этой пор, какъ была она, въ самомъ, что называется, соку!… Признаться, я завидовалъ сосду! Пусть говорятъ ‘новые люди’, что зависть, какъ и ревность — безобразныя, непотребныя чувства, я завидую, потому что хочу лучшаго, ревную, потому что хочу сохранить, что люблю. Разв можно любить, не сохраняя, разв можно достигнуть лучшаго, не стремясь къ нему — а зависть раздражаетъ это честное стремлене.
Въ тотъ день я обдалъ внизу, за табльд’отомъ. Обдающихъ, какъ всегда, было много, и только три мста, какъ разъ противъ меня, обезпеченныя опрокинутыми къ приборамъ стульями, оставались незанятыми до конца втораго блюда. Ихъ-то и занялъ Куродовъ, вошедшй въ середин обда подъ-руки съ женой и кивнувшй легонько клнеру, старательно выворачивающему передъ нимъ локти и провожающему:
— Par ici, m-r le prince!— Русскихъ побогаче почти всегда зовутъ князьями.
Куродовъ былъ уже въ изящнйшемъ фрак, а жена его вышла въ перчаткахъ, хотя всего стоило спуститься изъ одного этажа въ другой. Движеня ея были все такъ же кокетливы и живы, но, Боже, что за безобразное, дряблое лицо! Рука не поднимается изображать эту горькую насмшку природы!
Какая-то красноватая кора, какъ одна слившаяся болячка, покрывала все лицо съ тупымъ, сплюснутымъ носомъ и сочными щеками, а въ этой краснот зеленли, одинъ отъ другаго на пистолетный выстрлъ, подслповатые и безъ бровей глазки, потомъ жиденьке, совсмъ свтлые и сквозивше на темени, волосы, завитые букольками, по-дтски, а въ придачу — черные, гнилые зубы да кокетство, непростительное при такой наружности — словомъ, одно изъ тхъ лицъ, которыя обыкновенно называютъ ‘рожей’. Несмотря на опытность своихъ сорока-пяти, пятидесяти лтъ, она наивничала, какъ институтка, и оставалась довольна собой до чрезвычайности. Мн было-пришло въ голову сравнить ее съ Наденькой, но тутъ же съ негодованемъ отвернулся отъ подобной несообразности. Та — полная жизни, милая и молодая — а что можетъ быть лучше молодости! эта — дурна, какъ смертный грхъ, стара, какъ вс семь грховъ вмст, но богата… Не въ этомъ ли и источникъ геройства Куродова, потому что на совокупность съ такой женщиной необходимо геройство! Ему и самому какъ-будто было неловко съ женой, но онъ однако старался выдерживать себя.
Вечеромъ встрчаю его въ ‘cercle’, родъ игорнаго клуба для иностранцевъ, подвизающихся въ ‘trente et quarante’. Онъ все ставилъ на ‘красную’, хотя она ему явно не рутинировала, продулъ въ каке нибудь полчаса тысячъ до пяти франковъ — и не поморщился. Затмъ онъ подслъ ко мн.
— Что жь, счастливы вы? такъ и срывалось съ языка, но онъ самъ, какъ-бы угадавъ вопросъ мой, потянулся, звнулъ и проговорилъ:
— Эдакая убйственная скука!… И что за блажь пришла жен таскаться по этой Швейцари — не понимаю! Горы да ‘кретины’ — скука!… А, -propos, что подлываетъ наша сосдка?
— Какая?
— Ну, вотъ тамъ — въ деревн, помните? Какъ ее… chose, chose!… Наденька, кажется?…
— Знаю. Она больна, бдняжка, очень боль…
— А славная была двочка, перебилъ онъ:— право, вотъ бы ее сюда притащить, подъ сурдинкой… славно бы!
Тутъ подошелъ его пасынокъ, бросился на диванъ и закричалъ:
— Pst, garon! Рюмку коньяку! Когда это мы отсюда выберемся — какая тоска! Теб, небось, тоже скучно, фатеръ?
— Скучно, отвтилъ небрежно Куродовъ и поморщился.
— То ли дло Мабиль, а? Cainille-то твоя отплясываетъ теперь, я думаю… А ловко она тебя поддла! Ха-ха-ха! Представьте, обратился онъ ко мн: — говоритъ ему: дай булавку твою поносить! А булавка-то еще отца моего, фамильная, солитеръ… Тотъ ей и дай — такъ до сихъ поръ все носитъ! Смотри, подмигнулъ онъ вотчиму: — хватится мать, что ты ей скажешь?… Вотъ будетъ потха-то, ха-ха! И что теб поправилась эта Камилка? Ничего въ ней нтъ — непородистая, du sens batard…
Куродова начинало коробить.
— Непородистая, непородистая… лепеталъ юноша, пьянвшй съ каждымъ глоткомъ.
— Скажите, спросилъ я его:— гд вы учились?
— Я… я-съ… Онъ покраснлъ.
— Мы еще не вкушали плода премудрости, отвтилъ за него вотчимъ: — маменька находитъ, что изнурять науками мальчика не слдуетъ — волоса распухнутъ…
— Совсмъ, совсмъ не то… повторялъ сконфуженный юноша: — я теперь готовлюсь къ университету, какъ прдемъ, буду экзаменъ держать… Мать находитъ, что теперь мн полезне повояжировать…
Куродовъ только плечами пожалъ, но не сказалъ ни слова. Что выйдетъ изъ этого птенца — извстно единому Богу! Отъявленный ли негодяй, тонкая ли пройдоха, или, просто, второй томъ своего вотчима?
— А давненько мы съ вами не видались, перебилъ Куродовъ: — съ самой охоты, кажется, когда еще того бглаго поймали…
— Что съ нимъ сталось, не знаете ли?
— Какъ не знать… Я, вдь, потомъ служилъ попечителемъ тюремнаго замка… видывалъ его не разъ… Сослали-было на каторгу за поджогъ, только онъ еще съ дороги бжалъ. Было донесене отъ начальника парти, будто имъ гд-то въ лсу попалась лихая тройка, чинившая колесо. Когда партя поровнялась, двое неизвстныхъ людей прямо бросились къ Василью, разбили ему наножники, посадили въ телегу — и были таковы!… На сколько это достоврно — не знаю, но таковъ былъ рапортъ конвойнаго капитана… По моему, знаете ли, Василью, какъ неотесанному мужику, неполучившему ни одного нравственнаго задатка, можно извинить! Копните глубже — спросите: въ чемъ состояло его главное преступлене? Его судили за поджогъ и воровство и ни однимъ пунктомъ не коснулись до его деморализаци въ побудительныхъ причинахъ. Наши законы разбираютъ одни факты, а каке же могутъ быть факты въ нравственной, напримръ, сторон дла? Я убжденъ, что пока вс люди, безъ изъятя, не достигнутъ извстной степени развитя, сторона эта останется такъ же темна и непонятна, какъ и въ настоящемъ случа. Слдовательно, виноватъ не только человкъ, совершающй преступлене, но и общество, непостаравшееся выработать въ немъ сознане преступленя. Въ Англи эту сторону поняли, оттого-то тамъ уголовные судьи и даютъ такое значене ‘смягчающимъ причинамъ’. У насъ Васильи поведутся до тхъ поръ, покуда мы сами не выйдемъ изъ апатическаго состояня, конечнаго ко всему равнодушя, и не примемся за работу, за-ихъ стройное развите… Поселите въ нихъ человческое чувство — они, можетъ, и станутъ людьми! Плутъ, какой бы онъ ни былъ, если замтитъ, что вы смотрите на него какъ на хорошаго человка, постарается быть непремнно добросовстнымъ, чтобъ поддержать выгодное о себ мнне… Тутъ-то вся и суть — выгода! Попробуйте заставить понять мужика, что развите принесетъ ему выгоду — и онъ разовьется! Поставьте ихъ — развите и выгоду — въ неотразимое соприкосновене между собой, слейте ихъ во-едино — и посмотрите тогда, что будетъ! Мы обгонимъ Англю! Я изучалъ эту статью въ нашемъ народ и говорю по убжденю!… Разв вы уже домой? Намъ, кажется, въ одну сторону… Жоржъ! будилъ онъ осоловвшаго пасынка:— идемъ домой!
— Вотъ бы надъ чмъ слдовало поработать нашимъ экономистамъ, продолжалъ Куродовъ уже на улиц: — надъ этой могучей пружиной, которая зовется — выгодой! Конечно, не той отвлеченной выгодой, которую иногда называютъ ‘духовной пищей’ — нтъ! Это что — вздоръ! А надъ матеральной, осязательной прибылью, или лучше — барышомъ…
Куродовъ говорилъ въ томъ же дух вплоть до гостиницы, даже передъ дверьми своего нумера, онъ придержалъ меня за руку:
— Давайте-ка тиснемъ статейку объ этомъ! Право, ее прочли бы не безъ пользы…
‘Выгода’ думалъ я, воротясь къ себ: ‘везд, во всемъ однавыгода, барышъ! Недалеко мы выдемъ на ней и не скоро изведутся у насъ господчики, подобные Куродову! Кто изъ насъ не жметъ имъ руки, кто не вводитъ ихъ въ свою семью, не подозрвая, что они вредне и опасне воровъ, залзающихъ на чердакъ. Что же виновато въ этомъ, какъ не наше общественное равнодуше, да наша обдержавшаяся привычка встрчать подобныя явленя? Мы присмотрлись къ нимъ — и насъ они уже не возмущаютъ. То же самое общество, заклеймившее безпощаднымъ обвиненемъ Василья, члена другой, низшей среды, пройдетъ съ поклономъ мимо Куродова. Пройдетъ оттого, что въ немъ самомъ еще слишкомъ много куродовскихъ задатковъ — оттого, что нашъ сословный предразсудокъ не назоветъ подлостью дла, въ которомъ соблюдены извстныя условя, покрывающя его. Передъ судомъ общественнаго мння, Куродовъ правъ: онъ не оглашалъ своихъ отношенй къ бдной деревенской двушк и отказался отъ дальнйшихъ притязанй на нее вжливымъ и деликатнымъ письмомъ — общественное услове выполнено, онъ тратитъ чужя деньги, присвоиваетъ чужую собственность, но вдь, все это прикрыто законнымъ обряднымъ бракомъ — и общественное мнне молчитъ! Но не должна молчать правда, карательница людскихъ неправдъ, не должно молчать время, расчищающее понемногу старые, гнилые наросты, не долженъ молчать и ты, читатель, взвсившй обоихъ героевъ моихъ — и нашего народнаго воришку, и нашего западника-пройдоху! ‘Который же лучше?’ спрашиваю я, а въ руку такъ и набивается: ‘оба хороши!’

Н. Р.

1863 г.

‘Отечественныя Записки’, No 8, 1863

Н. Р.
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. В казарме, Гедеонов А., Год: 1900
  2. Деревенские картинки, Баранов М., Год: 1895
  3. Силуэты, Р. М., Год: 1886
  4. Тайная вечерь, Неизвестные Авторы, Год: 1846
  5. Из разговоров с приятелями, Успенский Глеб Иванович, Год: 1882
  6. Вера, И. К. О., Год: 1847
  7. Очерки Лондона, Диккенс Чарльз, Год: 1836
  8. Меланхолия, Каролина П., Год: 1808
Электронная библиотека