Альфред де Мюссе.
Уста и чаша
Перевод Анны Дмитриевны Мысовской.
Между устами и чашей всегда найдется место для несчастья.
Старинная пословица.
Охотник Франк.
Пфальцграф Транио.
Рыцарь Гюнтер.
Лейтенант Франка.
Монна Бельколора.
Дейдамия.
Горцы. Рыцари. Монахи. Народ.
Я посвящаю вам, мой друг, свое творенье:
Трагедией назвал я это сочиненье.
Бумаги будет в нем дестей, наверно, пять.
Теперь сам черт меня, пожалуй, не разбудит.
Я сон приветствую, но не люблю зевать.
Три тысячи стихов написано — и будет!
Достигнут мой предел, пора и на покой.
Вот рукопись моя, — со странною тоской
Я на нее гляжу. Пока она писалась,
В ней все пленительным и милым мне казалось,
А нынче только страх внушает мне она.
Когда работаешь, в тревожном напряженье
Трепещет каждый нерв, как под рукой струна,
Слова в самой душе находят отраженье.
(Поверьте, это так, здесь неуместна ложь.)
Не пишешь, а сидишь и молчаливо ждешь,
Не прозвучит ли вновь тот голос непостижный,
И так проводишь ночь, безмолвный, неподвижный.
Сосредоточенно вперив куда-то взгляд,
Подобно малышу, который не резвится,
Стараясь не измять свой праздничный наряд.
А днем — болят виски и все в глазах двоится:
Проснувшись, чувствуешь, что ты и хром и мал,
И видишь, что Вулкан с небес опять упал.
Так смотрит, вся в слезах, на саван наслажденья
Душа в ту страшную минуту пробужденья
От страсти, купленной и проданной на час,
Когда, насытив плоть, желаний жар угас.
Но у поэта плоть, а не душа томится:
Чуть приоткроется па краткий миг окно —
И вновь захлопнется, и тело вновь гробница,
И в памяти хранит одну лишь боль оно.
Но главная беда скрывается не в этом:
Когда Иисус Христос, сияя дивным светом,
Раз к фарисею в дом пришел, тот фарисей
Хотя и разглядел над головою бога
Чудесный ореол, но все же молвил строго:
‘Дай доказательство мне святости твоей’.
И я, как фарисей, тая в глазах улыбку,
Пришельцу говорю: ‘А если ты не бог?’
Не в том, конечно, суть, чтоб отыскать ошибку
Иль разжевать в стихе за каждым слогом слог,
Как на лугу весной траву жует корова,
Есть тьма охотников скрести до блеска слово
И очищать от блох несчастные стихи,
Как чистят грязных псов испанцы-пастухи.
Но думать, что сорвал плод неземного сада,
И бережно морковь нести в своей руке, —
Ну как, скажите, тут не застонать в тоске
И не предать огню любимейшее чадо?
Напоминает мне влюбленного поэт,
Когда он за своей идеей волочится,
Как за красавицей, которая дичится:
Куда угодно он пойдет за нею вслед!
Лишь сядет у огня, как саламандрой гибкой
Она из пламени встает пред ним с улыбкой,
Сперва он ей твердит слова любви, а там
Зовет ее к себе. Знакомо это вам.
(Могла бы к вам Прийти принцесс
Она сдается, и — прощай, очарован
Как ласточка, она не может в клетке.
Умрет — и памяти о той не сохран.
А вот сорвем цветок — и запах долг
Минутной прихоти — и той нам не
Когда к источнику омыть лицо от
Приходит девушка в полдневные часы,
Ей можно, не спеша, глядеть, как
Бежит вода с ее распущенной косы.
Пойдет она домой, рубинами сверкая
Как драгоценного кинжала рукоять,
И влажный лоб ее задумчиво лаская,
Прохладу девичьей души вдыхает,
Но если пьет поэт — он должен из
Пить, словно браконьер, который ждет.
Глоток, другой — и вновь дорога далее).
И сохнет на ветру горячая рука.
Поверьте, критики я не пугаюсь едко!
Она жужжит, жужжит, но жалит очи.
Твердят, что Байрону я подражал порой,
Но я такой вины не знаю за собой.
Заимствовать стихи меня не приневолит,
Стакан мой невелик, но пью я из него
Немного чести в том, что честь я с охр с
Но, право же, мой друг, не грабил я мс
Я о политике писать остерегаюсь,
Витией не бывал и быть не собираюсь,
И не прельстить меня сомнительным в
Стать века своего блестящим образцом.
Я не любитель драть на перекрестках
Идти, куда толпу толкает всякий сброд,
Хватать за полы тех, кто сам в хвосте идёт!
Когда спадет вода, не стащишь с мели
Их много, славящих свободу в наши дни
Кто прежде королей и Бонапарта слави.
Их много, жаждущих, чтоб миром снова
Тот бог, которого повергли в прах они.
У нас продажными зовутся люди эти,
И все твердят, что так заведено на свете.
Пускай их ремесло доходно, пусть умно,
Б о что ни говори, а мне претит оно.
Моя рука про мир и войны не писала,
Коль ошибается мой век — мне дела мало.
А коль он прав, о том я слез не стану лить.
Я только спать хочу средь общего смятенья…
Быть может, старость мне готовит угрызенья,
Но я до старости надеюсь не дожить.
Люблю ль я Францию, хотите знать? Конечно.
Но чту Испанию не менее сердечно,
К китайцам, к персам я вполне благоволю,
Индусы братья нам, — индусов я люблю.
Зато не выношу унынье городское,
Где скопище людей как бы в плену живет,
Забыв о радостях, о солнце, о покое:
Внизу могильный тлен, вверху — кирпичный свод.
Католик я иль нет, хотите знать? Католик,
Нo Лата я люблю и Незу очень чту,
Бог Кишатаи во мне не вызывает колик,
Худого не скажу о Парабавасту,
Мне Види нравится, Тартака уважаю,
Против Кходы я ничуть не возражаю,
Пришёлся по душе мне Мишапу-добряк.
Но не выношу ханжей, что полны яда,
го я невесть куда иду, не знаю, как.
Люблю ли мудрость я? Ну, как же, несомненно,
И чту не менее курительный табак,
Старинное бордо люблю проникновенно, —
Вино нас горячит, оно унынью враг,
го не выношу тартюфов скользких расу,
Искательных проныр, навязчивых святош:
Где доброта — обман, их добродетель — ложь!
Под старость, говорят, и черт облекся в рясу,
Седым отшельником охотно стану я, —
Когда меня свезут на кладбище друзья.
Люблю ль природу я, хотите знать? Бесспорно,
Все искусства чту я столь же непритворно
Восхитительной Венеру нахожу,
Какая женщина сравняться с ней посмеет?,
Так разговаривать Венера не умеет, —
Бессловесностью порою дорожу,
Не выношу мечтателей слезливых,
Гудящих о ночах, озерах, лодках, ивах,
О, этот выводок, который, что ни шаг,
Льёт море слез на ворохи бумаг.
В природу некий смысл они, как все, влагают
И, может быть, ее неплохо постигают,
Но сознаюсь, что мне их не постичь никак.
Люблю ль богатство я, хотите знать? Порою.
Но жизнь простую чту и в пей не вижу зла,
Еще милее мне любовница, не скрою,
А пуще всяких благ свобода мне мила.
Уснувший дух людей свобода пробуждает.
Она в них мужество и твердость возрождает,
Она толкает их на славные дела.
Зато не выношу стяжателей нечистых, —
Я смелых игроков им предпочесть готов, —
Не выношу тупиц, сановных и речистых.
Наверно скажут все лет этак через триста,
Что золотой наш век был веком медных лбов.
Но все-таки — люблю ль я что-нибудь на свете?
Я Гамлета слова сейчас вам повторю:
Офелия, дитя, не верьте ни в зарю,
Ни в синеву небес, ни в ночь, ни в добродетель,
Ни в розу пышную и алую, как кровь,
Не верьте ни во что, — но веруйте в любовь.
К ней обратите взор смиренный и покорный,
Как к солнцу обращен всегда гелиотроп,
И помните слова той песенки задорной,
Которую любил когда-то Мизантроп.
Узнайте верности собак и женщин меру,
И все-таки в любовь храните свято веру.
Любовь и солнца свет — весь мир в них заключен.
В любви — не в женщине — для нас блаженство слито.
Нас не сосуд пьянит, а то, что в нем налито.
Пусть будет наша жизнь как беспробудный сон!
И коль одну Жюли любил Руссо мятежный,
А Гете был пленен лишь Маргаритой нежной, —
Любовь изведали они. Пусть в мире спят.
Вы скажете, мой друг, что в рифмах я неточен.
Согласен: в этом я, конечно, реформат
И правильностью рифм отнюдь не озабочен.
Постыдной кажется мне слов пустых игра,
И фехтования подобного любитель
Напоминает мне немного столяра.
Прославится в веках тот новый сочинитель,
Который мыслям в гроб отменный гвоздь забил,
Неточность объявив для рифмы под запретом.
Как видно, лучшим был Вольтер у нас поэтом,
Затем что вольный стих он первый осудил.
По всей Италии пронесся стоп печали:
То Микеланджело ушел в страну теней.
С ним завершался век, и старики молчали,
Предчувствуя приход грядущих скорбных дней.
Искусство, что при нем взлетало, точно птица,
За небо ухватясь, — так дети иногда
За мать стараются покрепче ухватиться, —
Искусство умерло. Тоскана никогда
Последнего в роду гиганта но забудет.
Искусства больше пет, — в него не верят люди.
Теперь о мертвецах, о гнили гробовой
Рассказывает нам литература смело, —
Она сама мертва, в ней нет души живой.
О девках говорит она со знаньем дола
И тянет муз Ренье из грязных луж на бал.
Она сама сродни всем этим девкам пьяным,
Нет у нее лица, лишь пудра да румяна.
Бывали все у ней, и первый я бывал.
Да, после этого, мой друг, мне не годится
Искусство поносить иль сожалеть о нем.
Но под конец хотел сказать я вот о чем:
Художник — человек и для людей трудится.
Он в свой священный храм свободу жрицей взял,
Там каждый камень — жизнь, треножник — мирозданье,
Там фимиам — любовь, гармония, страданье,
Там в жертву истине оп сам себя заклал.
Художник — воин, вождь, карабкаясь по склонам,
Он гордо свой отряд спешит опередить.
Двумя путями мир он может победить:
Вослед за Мериме, вослед за Кальдероном
Действительность залить расплавленным свинцом,
Чтоб жизни наготу отобразить в нем слепо,
И отпечаток снять, и бросить этот слепок
Со сцепы зрителям безжалостно в лицо.
Резец но проходил по сумрачной медали,
Вы маску видите, как бог се создал.
Вам не найти следов раздумья иль морали, —
Поэт запечатлел лишь то, что увидал.
А можно, следуя Расину и Шекспиру,
В дорогу дальнюю пуститься с фонарем,
И сердце жизни вскрыть отточенным пером,
И рассказать потом взволнованному миру,
Какой нашел поэт неведомый тайник
И что за мысли в нем возникли в этот миг.
Принц Гамлет Клавдия убьет, Иолай— Мафана,
Для размышления поступок — лишь предлог.
Не важен самый бой, коль бьющихся нежданно
Поможет озарить сверкающий клинок.
Вам Кальдерон дает набросок со скелета:
Вы можете мечтать о мускулах атлета,
О том, в какую плоть, о том, в какой наряд
Одели б вы его от головы до пят.
Шекспир рисует вам размашисто и смело
Тугие мускулы, трепещущее тело,
И думаете вы, что дивные ножны
Невиданную сталь в себе скрывать должны.
Тот следствие постиг, а этот — лишь причину,
Обоим истина видна наполовину.
Так жизнь устроена, что делать, милый друг!
Лишь Бог всеведущий объемлет всю картину.
А я, как погляжу внимательно вокруг,
Я вижу, Пети-Жан, что мир изрядно низок,
Не слаб я на глаза и не даюсь в обман…
Man delights nor me, sir, nor Woman neither [*].
Но если бы я мог сам выбирать свой путь,
Вслед за Шекспиром бы пошел и — заблудился!..
Я, кажется, уже куда-то уклонился, —
Кончаю, чтоб и впрямь с дороги но свернуть.
Да, заболтался я, пора остановиться.
