Сын века, Дмитриев Андрей Михайлович, Год: 1876 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 15 минут(ы)

Въ дорогу отъ скуки.

Сочиненія и переводы
Барона I. Галкина.

1876.

СЫНЪ ВКА.

РАЗСКАЗЪ ВЪ ПИСЬМАХЪ.

Для характеристики Ординскаго мы разскажемъ одинъ случай изъ его жизни. Эпизодъ этотъ прекрасно характеризуетъ нравственную фигуру нашего героя.

Онъ былъ молодъ, былъ влюбленъ, влюбленъ въ первый разъ, и ясное дло, сумасшествовалъ.

Утро застало его за письмомъ къ своему другу: онъ, Ординскій, писалъ:

27 Мая.

‘Глупый ты мой! Хорошій ты мой! И что за ерунду ты пишешь мн въ отвтъ на мое признаніе, что я хочу жениться! Ыу не чепуха ли твоя слдующая почтенная тирада: ‘Ты хочешь жениться? Глупо, удивительно глупо! Ты вглядись, во что ты влюбленъ, да вглядись хорошенько! А главное, бги отъ готовыхъ, прежде сдланныхъ мнній о женщин, они, эти мннія, все равно что платье, сдланное въ магазин готоваго платья: въ него можетъ одться всякій, но оно ни на комъ не сидитъ хорошо. Такъ и ты: ты бросаешься на всякую смазливую двчонку и ужъ влюбленъ, и ужъ находишь ее и Богъ знаетъ чмъ. А ты всмотрись и увидишь’…. и т. д. и т. д. И все это чепуха. Ты отжилъ, ты устарлъ, ты неспособенъ понять мои восторги, уяснить прекрасный образъ моей красавицы. Ты неспособенъ, но я все-таки опишу теб ее. Этого не слдовало бы длать, но я… я сдлаю. Сдлаю потому, что нужно высказаться, высказаться хотя на бумаг (прости эту фразу), какъ я люблю эту славную двушку. Ты засмешься? Ну, смйся — чортъ тебя возьми! А я люблю, люблю и люблю! И смотри, какая она прелесть: во-первыхъ, она еще никогда не любила и лазурь ея глубокихъ, большихъ глазъ ясна, какъ небо голубое, небо безъ облаковъ и лтнее небо. Взглянулъ — и ты видишь, какъ двственно-чисты это тло, эта душа! Я бы сравнилъ теб ее съ чмъ-нибудь, да ршительно теряюсь. Иной разъ она напоминаетъ мн тхъ женщинъ, которыхъ рисовалъ Леонардо-Винчи, а иной разъ я думаю, что это сама Леда, а еще иной разъ…. да ужъ я и не подберу. Я теб разскажу, какъ мы съ нею встртились. Вылъ диво какой день. Жарко въ комнатахъ, жарко на двор, хорошо въ лсу — и я ушелъ въ лсъ. Глубокій оврагъ тянулся подо мною, и оврагъ страшный, весь поросшій столтними соснами, угрюмый, и только милое солнце скрадывало нсколько суровость его, кругомъ лсъ и лсъ, а гд я помстился съ книгой, красивая поляна, съ густою, свжею, сочною травою. Восторгъ, какъ хорошо! Эффекты освщенія…. Чортъ Знаетъ, кому я говорю обо всемъ этомъ. Говорю человку, который любитъ природу только на сцен, знаетъ ее только по декораціямъ! Я замолчу и перейду къ разсказу.

Итакъ, былъ въ лсу, читалъ книгу и былъ спокоенъ. Вдругъ…. ты скажешь: вотъ и deus ex machina! Чтожъ, говори! Мн, право, отъ этого не хуже. Итакъ, я читаю…. и слышу, а въ лсу только малиновки, да еще Богъ ихъ знаетъ какія птички поютъ, а потому тихо, — слышу арію Маргариты ‘за прялкой’ изъ Фауста. Голосъ слышится свжій и такой свободный, сильный. Псня ближе, книга къ чорту, и я весь вниманіе. Думаю: кто эта пвунья? Поетъ хорошо, со смысломъ, и должно быть она хорошенькая: гадкія такъ не поютъ и голосъ такой пріятный имть не смютъ. Думаю: вотъ и приключеніе. А что, мн встать, какъ она войдетъ на поляну или нтъ. Ну, а что если она не сюда? Нтъ, сюда, вотъ и она. Я всталъ и глаза наши встртились. Я видлъ и не понималъ, разв можно однимъ взглядомъ разглядть, понять Сикстинскую Мадонну Рафаэля? Нельзя и нельзя, и я повторяю: видлъ и не понималъ. Откуда это ты, прелестное созданье? хотлось спросить мн. А она? она взглянула и опять опустила свои глазки, и опять продолжала, прерванную на минуту, псню. Она шла въ мою сторону, она поравнялась со мной, она миновала меня, а я…. я будто околдованный не могъ сказать слова. Вотъ и нтъ ее: она скрылась за деревья и только псня звучитъ на всю эту тишину. Звуки дальше, тише, тише…. Я очнулся, и на голосъ вдали замирающей псни пустился за чудною пвицей….

Вотъ голосъ опять громче, вотъ и она. Быстро догналъ я ее и сталь. Что мн сказать ей? Какъ заговорить? Да и смю-ли я нарушать ея покой? Что скажу я ей? Боже, да разв я знаю языкъ, которымъ говорятъ ангелы! Глупое положеніе, невыносимо глупое!

Она обернулась, и добрая, чуть-чуть насмшливая улыбка освтила ея личико.

— Простите, заговорилъ я, что я… я…. безъ вашего позволенія… курю…

У меня и папиросы-то не было, а сказалъ, сказалъ эту глупость…

— Продолжайте, смется она, отыскивая взглядомъ мнимую папиросу,— вы мн не мшаете.

— А можно ли мн идти рядомъ съ вами?

— Рядомъ тсно, а идите сзади или спереди.

Я пошелъ сзади.

Но Богъ мой! Что же это со мною: я ничего не могу сказать!

— Вы изъ ‘Фауста’ пли?

— Нтъ, изъ ‘жизни за Царя’.

Проучила: не спрашивай пошлостей.

— Вы сметесь надо мною и по-дломъ. Но что жъ мн длать, что я такой неучъ, такой безтолковый, и что у меня вс мысли, кром одной — о васъ — убжали, и что я не знаю, какъ мн заговорить съ вами.

— Будто? Однакоже заговорили.

— Но какъ….

— Какъ почти вс заговариваютъ….

— Жестокое слово: почти вс…. А я бы хотлъ вамъ сказать….

— Нчто иное. Послушаемъ.

Да чмъ я начну, чмъ инымъ? Я растерялся, я ршительно оглуплъ.

— Ну-съ?

Молчать дольше не возможно, я заговорилъ:

— Я встртилъ васъ и очень доволенъ. Вы знаете, есть такіе удары, которые убиваютъ сразу, есть такіе глаза, которые заставляютъ любить сразу. Ваши глаза….

— Не продолжайте, я знаю эти разговоры, знаю, какъ говорятъ, чтобы ничего не сказать.

— О нтъ, нтъ,— это серьезно. До сихъ поръ еще ни разу, никогда я не былъ такъ смутенъ однимъ взглядомъ, одною встрчей. Я понимаю, что я долженъ бы былъ молчать, но подумайте, разв есть возможность распоряжаться своимъ сердцемъ, заставить его молчать!

Прелестное личико стало задумчиво. Тише пошла двушка. Я замолчалъ.

— Я устала, сказала она и взглянула на меня тмъ глубокимъ взглядомъ, который и дно моря увидалъ бы, какъ сказалъ Дантъ.

Мы сли.

Вспомни, ты дикій, и лтомъ въ ваточномъ ходящій, человкъ, что это май мсяцъ,— мсяцъ, когда природа только что зажила полною жизнью, когда чувствуешь эту полноту съ каждымъ вздохомъ здоровой груди, когда, стало-быть, и самъ живешь полне. Роскошный, душистый воздухъ разв не шепчетъ сердцу про любовь, про счастье? А тутъ,— да ты подумай только, какъ хорошо то!— тутъ, въ этомъ лсу тнистомъ сидитъ съ тобою милая, красивая двушка! И ты одинъ съ нею, одинъ глядишь на нее!

Вотъ когда счастье близко, потому что и ты и она — оба молоды! Оба молоды…. счастье близко, а я не буду ей говорить про любовь, — да разв это возможно? Да и что же тутъ дурнаго? Вдь можетъ быть,— а чего только не можетъ-быть?— и она взглянетъ на меня не сердито…. И мы раньше узнаемъ счастье, ничего, ни одной минуты не потеряемъ изъ него.

Я вижу твою скверную улыбку на эти, врь, чистыя мысли, но да Вотъ съ тобой.

Мы сли. Она обернулась ко мн и наши глаза долго смотрли другъ на друга.

— Кто вы такой? спросила она.

Я назвался.

— Вы въ первый разъ въ нашихъ мстахъ?

— Да. Я только, что покончилъ съ книгами….

— И хотите начать съ жизнью?

— О, еслибы она, для начала, не сердито взглянула на меня на шими славными глазами!

Взглянула на меня красивая и взглянула не сердито.

— Что же тогда бы?

— Тогда бы я вошелъ въ эту жизнь веселый, добрый….

— Добрый, улыбаясь сказала она, и ужъ конечно послушный, вроятно не отказавшійся бы сорвать мн и принести вонъ т — я вижу тамъ — ягоды земляники.

Я сорвалъ ей дв ягодки земляники и подалъ.

— Хотите, мы раздлимъ? спросила она и подала мн одну ягоду.

Я хотлъ взять мене смлую.

— Не эту — другую.

— Коли вы такъ, то вы себя обижаете, и я на подобный длежъ не согласенъ,

— Такъ чтоже сдлать?

— Дать мн каждой половину.

— Какимъ же это образомъ?

— Очень просто: откусить своими блыми зубами и дать половину. Это будетъ братскій длежъ.

— Братскій? и смется.

— Или влюбленныхъ!

Она открыла свой маленькій ротикъ, и открыла такъ, что видны стали ея, какъ снгъ, блые зубы, и подлила землянику.

Я взялъ свои дв половины.

— Довольны вы?

— Еще бы! Я бы не желалъ никогда, во всю мою жизнь, иначе закусывать, какъ теперь.

Молчаніе. Покраснло личико ея, нахмурились тонкія брови.

— Ботъ какъ! Впрочемъ, это не мудрено: посл хорошаго ростбифа и добраго вина подобная закуска ничего.

— Это не совсмъ такъ: тло иметъ свои потребности, свои аппетиты, но ихъ же иметъ сердце.

— Ну, и поздравляю васъ съ вашимъ сердечнымъ аппетитомъ и я удаляюсь. Прошу покорно не провожать меня, а если будетъ вамъ угодно, то вы можете пріхать къ намъ. Я изъ Алайкова, фамилія моя Ратова.

Я, конечно, сказалъ, что буду непремнно, и былъ и бываю.

Вотъ теб, мой суровый, но милый другъ, и моя первая встрча. Я буду писать и дальше, но теперь пока довольно: усталъ.

Таровъ — Ординскому.

Получилъ твое письмо и, представь себ прочиталъ даже. Фразы, много и сейчасъ видно, что ты не влюбленъ вовсе. Да, не таращь глаза,— не влюбленъ. Я, братъ, вдь любилъ и самъ и знаю, помню прекрасно, что ни одного слова не помню изъ того, что я говорилъ любимой двушк. До того ли, другъ, чтобы запоминать слова, когда весь — огонь, весь — счастье, и когда съ языка льется рчь отъ сердца, а не изъ головы, а такія рчи не запоминаются. Итакъ, я очень доволенъ, что ты не влюбленъ а пошаливаешь: ну ихъ, этихъ дьяволовъ въ юбкахъ! Насолили они мн! И если когда подвертываются, то я съ ними не церемонюсь, а иначе имъ, женщинамъ, кругомъ задолжаешь. Ты, я не говорю, чтобы бросилъ, подобное времяубиваніе, продолжай — это пріятно и среди другихъ бездлій самое вкусное, но симъ не увлекайся. Будь на-сторож. Вдь для того, чтобы найдти женщину, какъ слдуетъ, нужно, чтобы господинъ Случай и госпожа Судьба теб помогали, а станутъ ли они такими глупостями заниматься? Никогда. Ты и не ищи женщинъ, какъ слдуетъ,— женщинъ человковъ, (ихъ и не найдешь), а бери отъ жизни, что она даетъ, помня то, что она, эта самая жизнь, не боле, какъ сигара, иногда дурная, а иногда и великолпная гавана, у которой мало огня и только дыму много. Ну, ты и дыми, и дыми! И старайся, чтобы дымить хорошимъ дымомъ. Серьезности, любви, какъ слдуетъ, искать нечего у женщины, она не любитъ, но занимается тобою, умъ ея не занятъ ничмъ, сердце пусто тоже, ну оно и занимается, какъ гостинница (которую невозможно же содержать безъ постителей), всякимъ вновь пріхавшимъ, всякою новостью. Что же касается до нжныхъ, буколическихъ фразъ: ‘Ты моя, я твой’, то это старая псня, имющая за собою то достоинство, что она всегда будетъ новою. Ты еще молодъ, еще не стучало сердишко-то отъ любовной тревоги,— ну, пусть постучитъ, пусть. Еслибы я не любилъ тебя, и если бы я не извдалъ всхъ горечей, которыя идутъ слдомъ за минутами блаженства и которыя слишкомъ большая и долгая плата за эти минуты, я бы не предостерегалъ тебя. Я бы не старался снять съ прекрасной головки ея свжій внокъ и тмъ разбивать иллюзіи,— нтъ, но я много, другъ, испыталъ, женщины теперь для меня не бо* ле какъ Физіологическій этюдъ или же произведеніе искусства. Врь, что теб говоритъ не врагъ твой, а хорошій пріятель, да. Позабавься, но въ мру, и помни, что жизнь только для себя — не есть жизнь развитаго человка, и что тебя и твои способности ждетъ иная дятельность.

А пока прощай!

Твой Таровъ.

Ратова къ своей подруг.

Іюня 17-го.

Посл перваго письма, въ которомъ я описывала теб мою встрчу съ Борей, прошло уже много времени и наши ‘дла любви’, какъ ты это называешь, шибко подвинулись впередъ. Милая моя, я люблю безъ памяти! Это такой хорошій человкъ, умный и красивый, что я не видала, никогда не видала еще такихъ. Я не нашла въ немъ тхъ общихъ мстъ, которыя присущи наивному, мелкому вздыхателю. Въ начал нашего знакомства, какъ я уже теб писала, онъ показался мн не выдляющимся изъ толпы, далеко не искреннимъ, но потомъ, когда сердце заговорило въ немъ сильне, онъ преобразился, приподнялся. Ты знаешь меня хорошо и поэтому повришь, что я бы не отдала своего сердца пустому человку за одну только возможность быть замужемъ, а я отдала мое сердце*Бор и вмст съ сердцемъ отдала ему и руку. Наша свадьба, по желанію матери, будетъ ныншнею зимою. Ты спросишь: неужели я все мое время провожу въ любовныхъ объясненіяхъ? Нтъ и нтъ! Мы много читаемъ, много говоримъ. Боря поставилъ мн на видъ много новыхъ вопросовъ, заставилъ думать, онъ уничтожалъ во мн бездну предразсудковъ и выяснилъ, какова должна быть нравственная фигура женщины. Я занимаюсь, но не смю сказать, что много: его красивая фигура мшаетъ мн даже и отсутствующая. Ты пожалуй скажешь, что это показываетъ мою пустоту,— нтъ, я не такъ думаю, я думаю, сердце говоритъ во мн. а этотъ говоръ по моему не пустой говоритъ: человкъ — вдь и тло и душа, а потому и говора сердца не избжать ему. Я — ты не узнаешь меня,— гораздо серьезне стала, хотя и никогда не была особенно втрена. Боря такъ добръ, такъ снисходителенъ, что даже старается никогда не идти въ разрзъ съ моимъ настроеніемъ: не ломаетъ его. Когда я весела, онъ чуть не прыгаетъ, шалитъ какъ ребенокъ, я задумалась и у Бори озабоченная физіономія и уже другія рчи. Что это? Что, какъ не сочувствіе? Да и можетъ ли быть иначе: разв мы не живемъ одною жизнію? Я посылаю теб его карточку. Разв не хорошъ? а? А какіе глаза-то? И ты за мть, что онъ на карточк хуже гораздо, чмъ такъ. Ты мн мало пишешь — это не хорошо: я вдь тебя люблю и уважаю, какъ друга, какъ совтника.

Цлую тебя.
Твоя навсегда
Леля Ратова.

Ординскій — Тарову.

Сентябрь.

Я не писалъ теб, ну да ты и стоилъ этого. Ты пишешь, что тебя удивляетъ отсутствіе извстій обо мн, а между тмъ удивляться нечему. Ну до тебя ли мн было, да и теперь есть? До тебя ли? Да и что бы я сталъ писать теб? Какъ мы время проводимъ, какъ любимъ другъ друга,— что-ли? Нтъ. Ну, такъ что же я бы писалъ къ теб? Разсужденіе разв на т глубокія мысли, которыя ты излилъ въ письм твоемъ?— Не стоитъ, дядинька, время терять. Знаю, знаю, что ты захохочешь на эту фразу — сколько угодно. Да и по правд, разв я не теряю время, когда пишу теб, безчувственному, время, которое для меня теперь дороже чмъ когда-либо, потому что я его отнимаю у моей любви? Знаешь — съ тхъ поръ, какъ я полюбилъ, мн какъ-то лучше чувствуется, добре я сталъ, сообщительне. Хочешь я и теб кое-что разскажу, шевельну твои раны, зажившія, но невылеченныя. Слушай, я теб разскажу мое вчера:

Осень, дождикъ, грязь, сыро на двор, и я до вечера не могъ отправиться къ Ратовымъ, но вотъ дождя нтъ, только втеръ холодный — свиститъ, я и на коня и въ карьеръ. (Ты вдь знаешь, я еще не завелъ экипажа въ деревн). Пріхалъ — темнетъ ужъ: семь часовъ скоро. Ставни въ дом затворены, огня не видать. Вошелъ въ залу. Леля встрчаетъ.

— А я заждалась. Милый, какія у тебя холодныя руки, дай я согрю ихъ.

Она, маленькая, взяла мои руки въ свои и гретъ. Я молча поцловалъ ея чистый, высокій лобъ.

— А maman?

— Спитъ еще. Мы только недавно отобдали,— все тебя ждали.

Безъ словъ, да и что говорить, когда взгляды понятны и полны, значенья, мы прошли много комнатъ и услись въ угольной. Ставни закрыты, рветъ ихъ втеръ, а намъ и дла нтъ, намъ хорошо. Въ комнат темно. Она наклонила ко мн на плечо свою голову и шепчетъ мн что-то тихонько, тихонько, я взялъ ея ручку малютку и тихимъ пожатьемъ хотлъ ей сказать: врь ты, врь.

Шумитъ на двор непогода, тихо кругомъ и такъ счастливъ я! А она, милая, такая маленькая, слабая,— моя! Моя, безъ раздла вся моя!

Я тихо нагнулся и поцловалъ ее. Она прошептала: тебя я люблю… Весь міръ за блаженство минуты одной не отдамъ. И хорошо мн, отрадно такъ съ нею. Вдь, вотъ говорятъ, невозможно объ разныхъ предметахъ въ одно и тоже время думать, а я думалъ: я думалъ о ней, я любилъ ее и я слышалъ, какъ паукъ гд-то теребилъ муху, какъ она кричала, и я жаллъ ее, эту муху. Что мы говорили? Да разв я помню (ты правъ былъ въ письм твоемъ), да разв могу отдлить то, что сказано было словами и что говорили намъ взгляды. Такъ тихо кругомъ, что сердце какъ бьется я слышу. Хорошее время…

Тихонько., не слышно открылась дверь и вошла мать Лели, со свчкой вошла, и какъ мы сконфузились оба, какъ быстро по мстамъ разсялись.

Славная, добрая старушка улыбнулась на насъ и пальцемъ намъ погрозила.

— Ишь пріутихли! сказала она.

— Мамаша, голубчикъ! вскочила Леля, какая вы славная: дайте я вамъ чепчикъ поправлю.

— Чепчикъ?! И теб не мшаетъ волосы поправить.

Леля вспыхнула.

— А вы, мамаша, ныньче что-то поздно встали?

— А теб это не нравится? А? И смется старушка.

— Я… я право… Да ну, мамаша, и Леля бросилась цловать свою мать,— довольно вамъ! Вы виноваты во всемъ: зачмъ такъ долго спите!

——

Какъ мы шутили, смялись, какъ была мила Леля въ этотъ вечеръ, а ты, дикій, мн чортъ знаетъ что напвалъ въ своемъ письм. Не увлекаться, тоже пишешь! Да еслибы за эти увлеченья я всею жизнью моей поплатился, я бы и тогда не жаллъ! Ты говоришь, что мщ предстоитъ общественная дятельность и что я не долженъ жить Только для себя,— хорошо ты говоришь, но не совсмъ врно: люди прежде всего, и вс-съ, эгоисты, и заботясь объ обществ, они заботятся о себ и наоборотъ: себ лучше хлопочутъ и такъ всегда, исключая тхъ моментовъ, когда человкъ любитъ: тогда онъ, заботясь о себ, не заботится объ обществ, тогда онъ живетъ для себя одного и тогда, ему нтъ дла до общества. Я, съ позволенія твоего, теперь живу для себя только и, что все равно, для Лели.

Впрочемъ, я иногда читаю кое-что съ Лелей, но, говоря по чести, мн это скучно и я длаю это только для нея: пытливая головка. Знаешь что: я иногда думаю, не умне ли она меня, право, весь запасъ практическихъ свдній я сообщилъ ей, а она все хочетъ еще и еще, такъ что, вришь ли, я иной разъ для нея, чтобы отвчать ей, читаю, приготовляюсь! А до того ли мн? А между тмъ я не хочу, чтобы и она, какъ ты, говорила мн: ‘охъ, ужъ очень легокъ ты на подъемъ-то’. Помнишь? Когда она весела, вотъ тогда я вполн счастливъ. Ну, пока прощай.

Влюбленный, но не въ тебя, Ординскій.
Сентября 30.

Таровъ Ординскому.

Ты вроятно удивишься, если я скажу теб, что твое письмо меня задуматься заставило. Ты и не думалъ, конечно, что, сказавши такъ мало о своей Лел, ты сказалъ очень много. Я понялъ ее и выяснилъ себ прекрасно и скажу теб,— ты не сердись,— что она гораздо серьезне тебя, и что ты ее уже и теперь началъ обманывать! Да, это врно. Ты корчишь передъ нею серьезнаго человка (воображаю, что это такое!) проповдника, а таковъ ли въ самомъ дл? Ты уменъ, добръ, образованъ, красивъ, но ты, другъ мой,— пустота невообразимая. Для тебя жизнь хороша, когда она эффектна, не иначе. Ты спросишь, какъ я это узналъ? Да какъ же не узнать-то, вдь я съ тобой не одинъ годъ прожилъ-то, и помню вс твои душевные порывы. Что тебя волновало въ нашей студенческой жизни, въ литератур, въ искусств и въ исторіи? Одни красивые моменты. Вспомни — въ ‘Фауст’ Морлова что тебя поразило? Вдь не глубина мысли, а эффекты появленій, стиха! Вспомни сцену смерти Линкольна: чмъ ты занялся, когда прочелъ ее? Занялся ты эффектомъ прыжка Буса изъ ложи на сцену и его крикомъ: Sic semper tyrannis! Ты не сказалъ: ужасное дло, подлый убійца! Ты сказалъ: красивая сцена! эффектъ-то какой! Таковъ ты и въ жизни: рисоваться, ловить эффекты — это твоя страсть, и не явись ‘Леля, эта простая, симпатичная двушка, въ лсу, не пой она при твоемъ появленіи, ты вдь бы, пожалуй, и вниманія на нее не обратилъ. Я сказалъ: ты началъ ее обманывать,— и повторяю! Двушка эта не изъ тхъ милыхъ, кроткихъ овечекъ,— я по крайней мр такъ ее. понимаю,— которыхъ можно встртить на каждомъ шагу, а серьезная, хорошо поставленная воспитаніемъ, — словомъ, такая, съ которой теб не справиться, и которая, если теперь и знаетъ меньше тебя, то врь — скоро догонитъ тебя и тогда… тогда, братъ, плохо! Пытливая, какова она есть, она теб наскучитъ живо: согласись самъ, что невозможно же будетъ теб всю жизнь приготовляться, какъ ты пишешь, а вдь если ты женишься, тогда придется! Да и теперь, въ твоемъ описаніи сцены, когда ты сидишь съ нею, а паукъ мучаетъ муху,— видна, братецъ ты мой, искусственность, холодность. Теб не такія женщины нужны, нтъ! И ты отлично сдлаешь, если оставишь эту двушку въ поко. Это будетъ и для нея пользительне и для тебя честне. Ты увлекаешься, какъ горячій человкъ, который вспылитъ надолго, а за увлеченіе платить всею будущею неудачною,— а это несомннно,— жизнію — не резонъ. Ты, можетъ, думаешь, что уже, поздно оставить ее,— нтъ, дитя мое, нтъ! Она вдь тебя вовсе не любитъ: ты подвернулся ей во-время и больше ничего! Ты заспоришь? Ну изволь, я уступлю, я скажу: теперь она тебя любитъ, но разлюбитъ, когда просмотритъ всю твою красивость и увидитъ всю твою безсодержательность! Ужъ это съ тмъ возьмите… Ты не сердись на меня за эту слишкомъ рзкую рчь, а подумай, правда это, или нтъ. Я не смю сказать, что ты таковъ теперь. Въ теб есть многое, что могло бы теб доставить эффектъ и даже, пожалуй, значеніе на трибун, но въ теб нтъ ничего, что бы могло имть значеніе въ ряду будничныхъ дятелей, въ рамк тихаго, семейнаго счастія. Оставь ты ее, оставь! Иди въ адвокаты — и ты будешь знаменитостью! Да, потому что я не видалъ боле эффектной, хотя и не всегда логической, рчи, какъ твоя. Я человкъ не такой, какъ ты,— это-то, я думаю и сблизило насъ, и меня эффектомъ надуть трудно, но и я увлекался иногда красивостью оборотовъ рчи, интонаціею и тми смлыми сопоставленіями и выводами, которые ты длалъ, а въ дл защиты — это все: тамъ, вдь, вдумываться въ рчь защитника некогда и тамъ, всего чаще, ловкій софизмъ сойдетъ за убійственно-логическій выводъ. А еще находчивость-то твоя!?…

Итакъ, другъ, или оставь эту двушку въ поко, или передлайся! Ты вспомни, на что ты себя обрекаешь! Вдь тутъ иная жизнь,— которой все будущее въ развитіи до себя любимой женщины и въ воспитаніи дтей! А ты разв годенъ на это? Ты и самъ, я думаю, засмешься подобному положенію.

Не грубо, какъ это длается многими, а тонко, разумно оставь ее или, что лучше заставь ее оставить тебя. Сдлай это такъ: заставь ее увидать себя въ иномъ противуположнымъ тому, въ которомъ ты теперь, свт,— увидать тебя дурнымъ, не стоющимъ ее, и тогда другъ, тогда и овцы будутъ цлы и волки сыты. Понялъ ты меня? А коли понялъ, такъ прощай и помни обо мн!

Твой другъ
Таровъ.

Ординскій Тарову (два мсяца спустя).

Крокодилъ! Тигра безчувственная!

Я тебя понялъ, но долженъ признаться, что и ты меня безсовстно понялъ и грубо разоблачилъ!— Твое письмо навело меня на серьезныя мысли и навело настолько, что я счелъ долгомъ вдуматься въ нихъ, я вдумался и… и нашелъ, что ты правъ во многомъ! Дйствительно, не для меня эта тихая двушка, не для меня это скромное семейное счастіе, я иначе сложился, иначе понимаю жизнь и въ моемъ очарованіи этою прелестною двушкою не было глубокаго чувства, а только увлеченіе, увлеченіе искренее, подзадоренное красивостію и интересомъ новизны. Я благодаренъ этой святой двушк за т минуты чистаго блаженства, которыя я провелъ съ нею и я… я не смлъ, не долженъ былъ оставлять ее въ заблужденіи относительно меня. Ты разгадалъ меня въ письм твоемъ и я сталъ наблюдать за собою и теперь, когда между нами уже все кончено, я разскажу теб, къ чему привели меня эти наблюденія.

Получивъ твое письмо, я прежде всего разсердился, потомъ сталъ, независимо отъ воли моей, возвращаться къ нему и проврять мысли, изложеньи въ немъ. Прошло немного времени и вопросы: сдлаю ли я счастіе этой двушки, помирюсь ли я съ скромными долями мужа и отца,— поминутно шли въ мою голову. Сначала я отвчалъ себ: ‘вздоръ, она будетъ счастлива,— я буду доволенъ своей долей’,— и кто знаетъ, можетъ быть, отвтъ этотъ былъ бы справедливъ, если, бы… охъ, это еслибы!… еслибы не пріхали къ нимъ погостить ихъ дальніе сосди, Красовъ съ женой. Ты спрашиваешь, что это такое — Красовъ съ женой? Изволь, я отвчаю: это видишь ли, дядинька, говоря языкомъ поэтовъ, закатъ и восходъ солнца. Онъ — это старый, червивый блый грибъ, она — это юная малиновка.

Лела и она (Соля зовутъ ее — и это положительно вздоръ) — это два полюса. Одна тиха, немного задумчива, всегда почти сдержана и такъ просто, спокойно красива, другая же — этотъ взрывъ хохота — un eclat de rire, какъ говорятъ Французы, весела, болтлива и красива обольстительно, не тогда, когда задумывается, что очень рдко бываетъ, когда она спокойна, а когда бушуетъ, волнуется!

Тогда,— о, тогда, я бы посмотрлъ, устоялъ ли бы ты передъ этимъ дьяволенкомъ!.

Незамтно вошла она въ наши отношенія съ Лелей и замтно подсмивалась надъ нами: ‘Поль и Виржини’, называла она насъ.

Не замтить ея кокетства передо мною мн было положительно невозможно — и я.. замтилъ. И, странное дло, я сталъ скучать съ Лелей: мн хотлось быть дольше съ этою плутовкою Соней и я бывалъ съ нею дольше. Я не могъ не заглядываться на ея искрящіеся глазки, на ея бдовую улыбку, ну… ну я въ одно прекрасное посл вечерняго чая взялъ да и разцловалъ ее.

Она противилась, но противилась слабо и разсердилась, но точно такъ же и разсердилась слабо, она разсердилась слабо, но Леля, которая все это видла, разсердилась, какъ слдуетъ, и этотъ вечеръ былъ послдній, въ который я ее видлъ. Укоризненно взглянули на меня ея тихіе глазки, когда она прощалась со мною…

Гадко было на душ у меня, когда я воротился домой: противно на самого тебя. (Теперь прошло).

Утромъ я получилъ письмо отъ Лели, вотъ оно:

‘Мил. гос.

Прошу васъ освободить меня отъ даннаго слова, я вамъ не пара. Я не думаю, чтобъ это огорчило васъ, но я, скажу правду, плачу. Я не сержусь на васъ,— я прошу: узжайте отсюда и узжайте къ Сон. (Она съ мужемъ детъ сегодня).

Васъ можетъ удивить моя просьба и вы не поврите искренности ея, но я вамъ, какъ честному человку, объясню смыслъ ея: вы, ухавъ къ Сон, сразу и окончательно уничтожите во мн вс надежды, вс пустыя, и пустотою своею мучительныя мечты о возможности возврата къ прежнему. Я не скрою отъ васъ, что это прежнее мн дорого, мило… и я… благодарю васъ за него.

Прощайте!’

Прочиталъ я это письмо и чуть, братъ, волкомъ не взвылъ. Ужъ очень мн жалко было Лелю!

Теперь, другъ, я утшился: живу у Сони въ деревн и благодушевствую.