ЕЩЕ СЪ ПОЗВОЛЕНІЯ СКАЗАТЬ.
ЕЩЕ СЪ ПОЗВОЛЕНІЯ СКАЗАТЬ.
РАЗСКАЗЫ, ОЧЕРКИ И СЦЕНЫ.
БАРОНА I. ГАЛКИНА.
МОСКВА.
Типографія А. И. Мамонтова и Ко, Большая Дмитровка, No 7.
1870.
Разсказъ вмсто водки.
Разсказъ вмсто водки.
——
——
——
——
Как муж съел свою жену, Дмитриев Андрей Михайлович, Год: 1870
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Много, о какъ много, людей, которые считаютъ за должное выпить рюмку водки передъ обдомъ,— и они имютъ основаніе: рюмка водки аппетитъ придаетъ. Мы хотимъ избавить купившаго книгу нашу отъ траты на водку и замнить ему оную нашимъ разсказомъ. Какъ достигнуть этого? Да очень просто, думается намъ. Что нужно чтобы возбудить аппетитъ у голоднаго? Возбудить аппетитъ у голоднаго можно разсказами о душистыхъ, вкусныхъ блюдахъ, о самомъ процесс денія,— ну мы такъ и сдлаемъ. Начинаемъ…
Григорій Волгинъ былъ просто душка между блестящей молодежью нашего города. Сколько нжныхъ сердецъ покорилъ онъ, сколько слезъ пролить заставилъ. А ревнивые мужья — а таковы почти вс — его растерзали бы съ удовольствіемъ: такъ насолилъ онъ имъ.
Любилъ ли когда серьезно самъ Волгинъ-это была загадка, на которую мы, согласно нашему привиллегированному авторскому положенію, отвтить только можемъ, и мы отвчаемъ: нтъ, не любилъ, а только дурачился, время убивалъ.
Впрочемъ, онъ бы и не прочь былъ полюбить одну голубоокую красавицу, да то горе, что она ему надеждъ не подавала. А онъ не прочь бы…
А хороша! Но вдь и онъ не дуренъ. Что же значило, что красавица такъ сурова была? Да причина-то та, что красавица знала про Волгина страшныя вещи. Какъ она узнала, на это и мы не въ состояніи отвтить, но дло-то въ томъ, что она знала его тайну и боялась Волгина.
Что же это такое ужасно, что она знала про Волгина? А вотъ что: она знала, что онъ страшный, небывалый обжора, обжора запоемъ,— словомъ обжора, какихъ двухъ нтъ! Она знала, что онъ, когда запой обжорства найдетъ на него, по цлымъ недлямъ все стъ, стъ и стъ. Въ это время денія онъ никуда не показывается, потому что длается безобразно и омерзительно толстъ, и долгое время не видать его,— словомъ до тхъ поръ, пока не похудетъ, пока не войдетъ въ норму.
Въ описываемое нами время, вотъ уже полгода, какъ онъ бываетъ безъ перерыва въ обществ.
Часто, или лучше сказать, всегда, бываетъ такъ, что намъ нравится именно то, чего достать нельзя, то, что запрещено. Такъ было и съ Волгинымъ: ему страшно хотлось, чтобы голубые глаза хотя разъ бы, да нжно взглянули. Нтъ, не глядятъ, да и только…
Досадуетъ Волгинъ, а нечего длать. А то, что Наташа, такъ звали красавицу, знаетъ про тайну его, ему и на умъ не приходитъ.
Какъ тутъ быть? Вдь сердце не камень, а глаза красивые сильно встревожили Волгина.
Сначала продлалъ онъ съ нею такой маневръ: онъ не обращалъ на нее вниманія, тогда какъ вся молодежь на нее чуть не молилась. Не беретъ…
Увидя, что не ладно, герой нашъ ухаживать сталъ. Ужъ какъ разсыпался-то онъ передъ нею,— все дло ни съ мста.
Она, мы не смемъ сказать, что не обращала вниманія, но боялась, боялась…
Не любтъ онъ серьезно, сказали мы, теперь ужъ не то: спитъ и видитъ Наташу: покой отняла весь, измучила.
— Эка обида! частенько досадовалъ Волгинъ: вдь вотъ съ другими — день два поухаживалъ, и длу конецъ. Что же эта-то? Ну да поссмотримъ…
И точно, герой нашъ удвоилъ усилія: сталъ грустенъ, когда передъ нею — вздыхаетъ, глазъ отъ нея не отводитъ и только про чувства съ ней говоритъ.
Ну и барышня будто сдаваться пошла. Въ ея чудной головк одна за другой’защиты ему находились.
Да правда ли, думалось ей, что мн разсказывали объ немъ? Не злость ли, не зависть ли роль тутъ играютъ? Вдь вотъ скоро годъ (прибавила барышня), какъ я его вижу день каждый почти, а онъ ничего: стъ столько же сколько и вс. Да и то наконецъ, можетъ быть, что съ нимъ прежде случались такіе пассажи, и теперь онъ отъ нихъ излчился. Вдь обжорство — болзнь, а болзни проходятъ..
Такъ разсудила Наташа и стала къ нему благосклонне.
А онъ, дло ясное, это замтилъ и усилья утроилъ: онъ сталъ говорить про любовь ей, про счастье, когда она взглядомъ его подаритъ. Онъ жизнь предлагалъ ей въ обмнъ за улыбку…
Шло время, запоя обжорства какъ будто и вовсе никогда не бы вало съ нимъ. Онъ радъ былъ тому безконечно.
И было чему! Вдь онъ самъ тяготился обжорствомъ своимъ, какъ болзнью, тяжелой болзнью, на полчаса недающей покоя.
Такъ долго довольно прошло: онъ ее полюбилъ и ухаживалъ, она его боялась, боялась и наконецъ начала не бояться, начала понемножку полюбливать. Полюбдивала она его, полюбливала и полюбила какъ слдуетъ.
Они объяснились — и оба довольны, и счастливы очень. Объяснившися съ нею, онъ къ папаш и мамаш ея. Они тоже сначала резоны, какіе здсь слдуетъ, привели: сказали, что Наташа еще молода, что ребенокъ еще, что имъ грустно будетъ, тяжела разлука съ нею, и въ конц концевъ, согласились на бракъ ихъ.
Согласились, но сначала, какъ и слдъ, спросили: сдлаете ли вы ее счастливою? будете ли вы ее любить, ласкать? Вдь она ребенокъ у насъ…
При этой удобной оказіи они слезы въ должномъ количеств пролили и за тмъ, недльки черезъ дв, честнымъ пиркомъ да и за свадебку.
Такъ выдали они дочку любимую замужъ за Волгина, о которомъ знали только то, что онъ мужчина.
Но да вдь это все вздоръ: благо выдали! Вдь еще три штуки на рукахъ-то!
Молодые ликуютъ, молодые счастливы.
Посл свадьбы, какъ въ большомъ обществ водится, молодые укатили въ деревню.
Деревня — не деревня лтомъ — рай, а ойи пріхали лтомъ въ деревню и устроились въ раю восхитительно: роскошная мебель, пикантныя картины, тнистый садъ.
На высокой, высокой гор стоялъ домъ ихъ, а внизу, подъ крутыми берегами, шумла рка. Вдали лсъ передъ ними синлъ, а въ сторон — степи, съ зеленой, волнистой травою.
Ну просто блаженство!
И какъ же любилъ онъ ее, и какъ же она отвчала ему на любовь!
Превесело время они проводили, и воздухъ степной, и сливки имъ въ пользу, во здравіе шли: сначала толстлъ онъ, она похудла, потомъ онъ толстть продолжалъ, и она потолстла.
Такъ шло до зимы, а зимой, въ феврал, она сыномъ его подарила. Посл подарка сего они въ городъ ухали жить..
Объ обжорств его нтъ помину,— какъ будто оно и никогда не бывало съ нимъ,
На лто другое, они снова въ деревню ухали жить, но любовь отлетла, они надоли другъ другу, все, что знали, другъ другу сказали, все, что узнать можно было, они не хотли узнать. Ничего не читали…
Ну а время-то все таки шло. На природу они любовались, а иной разъ со скуки въ игры разныя между собою играли. Ничего — не скучно и не непріятно было.
Сосдней кругомъ было очень не много, да и съ тми они рдко видались.
Вотъ и осень. Скучать сталъ Волгинъ замтно: все тянется, зваетъ и чихаетъ. Наташа тоже скучала, опять толстла, звала и научилась у мужиковъ дурнымъ манерамъ: стала рыгать!
Однажды,— о, памятно нашей губерніи это однажды.— съ утра и ахмурилось небо, съ утра вылъ втеръ, рвалъ желтый листъ съ деревьевъ. Холодно было, дождь моросилъ. Къ вечеру чернй и чернй становились тучи, громче втеръ, чаще дождь, и часамъ къ 9-ти была ужъ такая темень, что хоть глазъ выколи. Въ двухъ шагахъ ничего не видно.
Все предвщало ужасную ночь. Втеръ не умолкалъ ни на минуту, а еще громче, еще унывне вылъ въ трубы, рвалъ ставни, рвалъ не только листы съ деревьевъ, а цлыя втви. Все живое попряталось, и неслышно по деревн обычнаго лая собакъ.
Льетъ дождь, льетъ…
Страшная, темная ночь! Не выйду я въ эту мочь на дворъ ни за тысячу, не пойду я въ эту ночь въ лсъ ни за милліонъ.
Раскаты грома, сначало далекіе, слышались все громче и громче. Стекла дрожали…
Зигзаги частой молніи какъ-то особенно зловще освщали мстность, и все чаще и чаще…
Въ такую ночь, да въ дорог — о Боже!
Страшно, темно на неб, страшно темно, темно на лиц Волгина.
Что съ нимъ такое? Отчего его кроткіе глаза такъ суровы стали? Отчего его мягкій голосъ будто громъ загремлъ? Покраснлъ весь и ходитъ, и ходитъ. Подойдетъ къ жен и зубами щелкнетъ, ну щелкнулъ разъ, щелкнулъ бы два, а то разъ двадцать, бестія, щелкнетъ. Ужасъ напалъ на бдняжку. Не знаетъ, что длать, что думать. Отойдетъ онъ отъ нея, она успокоится, но не надолго, онъ походитъ, походитъ и опять зубами: щелкъ, щелкъ…
— Ухъ! хорошо бы съ каперцами, да подъ блымъ соусомъ! крикнулъ онъ вдругъ жен и опять: щелкъ, щелкъ!
Поблднла сначала Наташа, потомъ посипла словно сахарная бумага и дрожитъ, дрожитъ, точно желе дрожитъ!
— Жиру-то, жиру-то сколько, кричитъ онъ и все ходитъ, и ходитъ, глаза налились кровью и зубами щелкаетъ и облизывается.
А громъ-то, а молнія-то, а втеръ… Ой страшно…
Вотъ онъ ходилъ, ходилъ и слъ.
Она дрожала, дрожала и перестала: думала, что прошло у него…
Анъ — нтъ!
Онъ сидлъ, сидлъ и всталъ, да какъ крикнетъ:
— Хорошій ростбифъ! Гд ножикъ? гд? А самъ все чаще и громче щелкаетъ зубами, чаще облизывается.
Зарзалъ извергъ жену свою, не смотря на ея слезы и мольбы, не смотря на ея указаніе, что и безъ нея говядины много.
А какъ молила-то бдная мужа-злодя! Не внялъ мольбамъ…
Зарзалъ и разрзать. Разрзалъ и веллъ одну половину на ледникъ снести, а другую изготовить къ ужину.
Готовятъ, а онъ точно бшеный ходитъ по комнат и глаза выворачиваетъ.
— Скорй! скорй! кричитъ онъ поминутно. Не несутъ. Онъ самъ побжалъ на кухню и стать помогать по вару. Ну и точно: дивно зажарилъ онъ жену! дивное жаркое и разныя другія блюда вышли.
Вотъ готово все и онъ садится за ужинъ.
Зала освщена, горитъ сотнями огней, а на двор гроза, громъ, молнія, темень. Не смущается всмъ этимъ ужасный человкъ и только кости хрустятъ на зубахъ у чудовища.
Да, въ эту ужасную ночь, ужасное творилось: тишина ночи лишь грома раскатами нарушалась, да дикими криками мужа убійцы:
— Горчицы! Французской горчицы! Анчоусовъ!
Выпьетъ вина, либо водки и снова кричитъ:
— Огурчиковъ свжепросольныхъ! Капусты!
Всю ночь безобразникъ жену свою лъ и къ утру заснулъ лишь.
Заснулъ, но и сонный онъ щелкалъ зубами и громко кричалъ:
— Соусу подлей! салату дай!