Въ дорогу отъ скуки.
Сочиненія и переводы
Барона I. Галкина.
1876.
ПРИЗРАКИ.
ПРИЗРАКИ.
(Новелла.)
——
——
——
——
——
——
—-
——
——
——
Призраки, Дмитриев Андрей Михайлович, Год: 1876
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Хороша жизнь, дивно хороша въ иные моменты! По чтобъ чувствовать всю прелесть ея, нужна юность, воспріимчивость сердца, нужна возможность увлеченія, восторга, невинность нужна, а не одна только молодость тла! А что я? Молодъ, но сердце уже холодно, безотчетныхъ увлеченій, тхъ порывовъ хорошей молодости, что были прежде, какъ не бывало. Въ буйномъ теченіи безшабашной жизни, я схоронилъ возможность чистыхъ увлеченій. Я самъ, когда-то, создавалъ идеалы и самъ, въ дальнйшей жизни, ломалъ ихъ, ругался надъ ними! Я съ какимъ-то дикимъ восторгомъ, заглушая порывы сердца гомерическимъ хохотомъ, топалъ въ грязь своихъ кумировъ! Я съ нетерпніемъ и настойчивостью, достойными конечно лучшей цли, снималъ чистые покровы съ женщинъ и топталъ ихъ подъ слово и дло самаго вопіющаго цинизма. И я достигъ цли: добродт ель, кром сомннія и насмшки, ничего не вызывала во мн! Прекрасное, чистое лице двушки не. говорило моему воображенію ничего, кром рисовки картинъ грубыхъ, не изящныхъ!
Что длать мн съ жизнью? Надола она мн. Все извдано! Все испытано!
Тихими восторгами юнаго сердца началъ я жизнь, впервые увдавъ любовь и счастливый однимъ взглядомъ любимой двушки, думалъ, что и конца не будетъ моему счастію. Думалъ и ошибся, конечно. Надо мной насмялись! Меня молодаго, не загрязненнаго житейскимъ опытомъ, промняли на другаго. Не потому промняли, что я былъ глупе, некрасиве этого другаго, а потому только, что я былъ бдне его. Я отдавалъ свое сердце и просилъ только сердца же, а тотъ, другой, не отдавалъ ничего, не просилъ сердца, а бралъ только одно тло! И меня промняли на него!
А врилъ-то я какъ! На моихъ глазахъ выросла двушка и дума, что разсчетъ руководитъ ея сердцемъ, никогда не входила мн въ голову! Чистое, святое существо Молиться на нее готовъ былъ я, а она? Что такое оказалась она?…
Если бы счастіе близкихъ ей заставляло ее дйствовать такъ, я бы преклонился передъ нею, преклонился передъ жертвою чистыхъ привязанностей, а то вдь ничего подобнаго не было! Сама…
Ну что я изгаженъ теперь жизнію — это понятно, но гд она тогда взяла это безстыдство разврата? Гд…
Не сломала меня эта неудача и не сразу измнилъ я свой взглядъ на женщину! Нтъ…
Много, много разъ еще, когда я хотлъ отдать двушк свое сердце, свою силу, свои знанія и, кром сердца, взамнъ этого, не просинь ничего, надо мною смялись, удивлялись мн! Идиллія, говорили.
Такъ было съ моими первыми, лучшими порывами къ женщин…
Я искалъ друзей и находилъ. Что же оказывались друзья эти? Когда я былъ моложе, они эксплоатировали моей неопытностью и чуть не здили на мн, потомъ, обобравъ меня, смялись надо мною, на бойню, какъ старую негодную клячу, гнали!
Я не унялся этимъ: прошло время неопытности, а я все таки искалъ друга, и опять находилъ, да! Тутъ было опять тоже почти: на мн опять здили, только уже не такъ много и долго, и повысосавъ изъ меня, что возможно, бросали и смялись надо мною. Добрый, простой малый, говорили…
Таковы были экскурсіи за дружбой…
Служеніе иде, думалъ я, пополнитъ пустоту моей жизни и наполнило, нечего сказать! Мое сердце, моя мысль, я весь готовы были служить иде, и меня приняли въ служители ея! Молодой, неопытный умъ наэлектризовали великостью задачи, громадностью, полезностью результатовъ ея, и я смло, задорно, рискуя сломать себ голову, шелъ подъ знаменами ея, и что же?!
Пришло дло къ развязк, къ жертвамъ за идею, и великіе борцы за идею, руководители мои, отошли къ сторонк, а я попалъ какъ куръ во щи! Понятное дло — я не унялся, нтъ! Я еще разъ, пораженный, поплатившійся за свою смлость, нашелъ свое знамя и опять пошелъ въ битву, ну ужъ тутъ я самъ убжалъ отъ товарищей по знамени! Мн гадки они стали своимъ ничтожествомъ, своимъ хвастовствомъ, я не могъ быть съ ними!.
Всякое дло, къ которому прикасались эти люди, было запачкано ими, всякая битва проиграна! Да такъ и должно быть! Такое ничтожество побить не трудно, такихъ трусовъ прогнать не мудрено! Го ворили: вдь, кажется, не глупый, малый, а…
Такъ кончилось мое служеніе иде…
Избави меня Богъ, чтобы я думалъ про всю молодежь такъ! Тогда бы, о. тогда во мн не осталось бы никакихъ симпатій, а это ужасно вдь! Я думаю такъ только о тхъ, съ кмъ я имлъ несчастіе сталкиваться, только! А я увренъ, я слышалъ, знаю, что есть иные люди, иные воины и только случай виною тому, что я не сошелся съ ними. Да, есть люди, есть человки, какъ слдуетъ….
Есть и чистая, прекрасная молодость, у которой, какъ и у меня когда то, точно также будутъ разбиты вс хорошіе порывы сердца.
И такъ, я разбитъ былъ на всхъ безразсчетныхъ движеніяхъ сердца, на всхъ своихъ привязанностяхъ, ну я и пошелъ катать! Пошелъ самъ подкапываться подъ свои идеалы и рушилъ ихъ вс въ пыль и грязь!
Я развнчалъ ихъ, мало того: я изуродовалъ ихъ! Я вырвалъ изъ своей головы самую возможность существованія ихъ и я, если недоволенъ, то покрайней мр успокоенъ! Жизнь безъ участія сердца — спокойная жизнь!…
Такъ разсуждалъ Егоръ Львовичъ Таровъ, молодой красивый блондинъ, герой нашего разсказа.
Онъ, правда, былъ сильно помятъ жизнью, сильно озлобленъ на нее, но думается намъ, онъ съ своимъ сердцемъ еще не совсмъ покончилъ. Его несчастіе, что онъ кром дурныхъ встрчъ не имлъ въ жизни ничего, по покажись ему возможность думать иначе, и онъ юный, какъ прежде, отдастся порывамъ своего сердца.
Онъ циникъ теперь, но циникъ по невол…
Разв не тяжело было ему рвать, уничтожать свое сердце, разв? Понятное дло, что теперь не будетъ тхъ привязанностей съ перваго раза, съ перваго взгляда, которые характеризуютъ первую молодость, а будутъ тихія привязанности, — привязанности, въ которыя, прежде чмъ он сдлаются привязанностями, вглядится онъ, за которыми наблюдать прежде будетъ.
Таковъ, автору позволительно знать это, нашъ герой.
Весна въ начал. Сходитъ снгъ съ полей, солнце не только свтитъ, но и гретъ, и чистый, здоровый воздухъ, благорастворенный первыми дыханіями оживающей природы, даетъ силу и жизнь усталой груди. Вонъ изъ города! въ степь, въ лса…
Усталый, блдный отъ безконечныхъ оргій,— оргій, которыя сокрушили бы не такую желзную натуру, какъ у Тарова, ухалъ онъ въ свою деревню.
На лоно матери природы, смялся онъ, ду я отпиваться молокомъ. Буду вставать рано, здить верхомъ, купаться и тмъ надюсь остановить, хотя на время, безсовстное паденіе волосъ и возвратить къ зим блескъ, энергію глазамъ. А то вдь горе: больно глаза то у меня сентиментальны стали, а вдь я еще не потерялъ претензію нравиться, хотя бы падшимъ женщинамъ! Да…
Въ деревн Таровъ поправляться сталъ скоро и нельзя сказать, чтобы скучалъ онъ: ему такъ все прілось, такъ не было ничего новаго въ жизни, что тихая деревенская жизнь понравилась ему.
Одинъ, не знакомясь ни съ кмъ, жилъ онъ въ деревн, и находилъ это очень пріятнымъ…
Въ его воспоминаніяхъ не вставали образы прошлаго, не тревожили его, и онъ en toutes lettres былъ на лон матери природы, въ бесд съ нею одной…
Онъ извдалъ все, но до сихъ поръ онъ не замчалъ, да и когда было замчать-то, красотъ природы. Онъ не видалъ съ здоровой головою, съ головою не подъ парами вчерашняго хмля, какъ встаеть солнце, просыпается мракомъ ночи скованная природа!
Досел чужды были ему т граціозныя ликованія природы, которыя такъ чарующе дйствуютъ на кроткія души. Онъ не вдалъ прелести тнистаго лса съ его красивыми обстановками, съ пніемъ птицъ, съ росою на листахъ деревъ, съ прохладою и благоуханіемъ липы, фіалокъ, ландышей! Все это было чуждо ему до сихъ поръ и все это поразило его теперь.
Какъ это не зналъ я до сихъ поръ всего этого! думалось ему.
Раннимъ утромъ вставалъ онъ и выходилъ въ поле, къ рчк, подъ широкіе вязы, ракиты, смотрть, какъ встаетъ солнце, какъ мняются освщенія. Освщенія эти имли для него всю прелесть новизны! Въ жаръ томящій, въ полдень самый, уходилъ онъ въ лсъ и подъ тнью деревъ проводилъ много, много часовъ. Шевелилось кругомъ него все, жило, громко говорило о себ…
Сквозь втви деревъ виднются ему кусочки яснаго неба, и любуется онъ ими, смотритъ, какъ бгутъ легкія, красивыя облака, укутываютъ въ блыя одежды голуббе небо и скоро, пробжавъ, гонимыя втромъ, снимаютъ ихъ съ него.
Трескъ кузнечика, псня малиновки, жаворонка, все это идетъ такъ къ ясному, теплому дню въ лсу!
А вечеромъ?
Тухнетъ, погасаетъ солнце, звзды зажигаются, мсяцъ блеститъ и картины одна другой прекрасне развертываются передъ изумленными глазами!
Чтобы постичь прелести природы, чтобы наслаждаться ими, нужно спокойствіе, нужно ничмъ не отуманенную голову.
А это все не было отнято у Тарова, и онъ могъ видть природу и понимать ее.
Хорошо было ему! Будто новый міръ открылъ онъ, и душа, до сихъ поръ неизвдавшая этихъ тихихъ восторговъ, умилилась!
Оживалъ человкъ…
Есть, знаете, женщины, которыхъ не зная, увидавъ разъ только, вы невольно любите, или лучше — не любите, а жалете, симпатизируете которымъ, женщины, при взгляд на которыхъ, самая пылкая, шальная голова не задается грязною, циничною мыслью.
Какъ передъ святою невольно склонится голова, голова самая безпутная, не знающая ни границъ, ни препятствій своимъ желаніямъ.
Какъ, чмъ выработываются подобныя женщины?
Не горемъ-ли…. не страданьями ли?
Да, горе, жизнь, тяжелая, безъ проблеска счастья, сдлала такою Лидію Дмитріевну Градову, сосдку Тарова.
Ея кроткіе, задумчивые, будто испуганные глаза пролили много слезъ, видли много горя.
Тиранъ былъ покойникъ мужъ ея. Грубый, старый, онъ измучилъ ее молчальницу, терпливицу. Ребенкомъ вышла замужъ она за него, и онъ заперъ ее въ деревн безвыходно и тшился ея молодостью, красотою.
Все сносила она и въ слезахъ только находила если не утху, то по крайней мр успокоеніе.
Не знало сердце ея любви, не знало восторговъ ея.
А какая женщина-то!
Каковы должны быть эти задумчивые синіе глаза, когда вспыхнутъ они огнемъ страсти!
Какой румянецъ заиграетъ на ея блдныхъ щекахъ!
А эти крошки губки! О, да это упоенье!
Античный носикъ, маленькія, изящныя уши, маленькія руки и ноги и цлая масса темно-русыхъ волосъ, волосъ ниже пояса, и такіе дивные, восхитительные глаза!
Съ ума сведетъ все это.
Два года прожила она съ мужемъ и вотъ уже больше года какъ овдовла она.
Какъ роза подъ солнцемъ отдыхала отъ тревогъ на споко Лидія Дмитріевна.
Деревня нравилась ей, и она не скучала, были новыя книги, было у ней небольшое общество неглупыхъ людей.
А любви, не вдая ее, она и не хотла.
Какъ въ земл есть, но не открыто еще, множество драгоцнностей, такъ и Лидія Дмитріевна не открывала еще любви своей, да и искателей ея не было.
Цвла роза въ садик, разцвтала,— ждало сердце милаго, поджидало.
Тихо шла жизнь Лидіи Дмитріевны. Ничего хорошаго на память не оставило ей прошлое, только глаза такіе оставило.
Она была напугана, но она не была забита и умъ ея былъ свободенъ отъ предразсудковъ, нормальный былъ умъ.
Какъ поле посл бури, дождя, легко вспахать, такъ и эту женщину легко было развить.
Что-то будетъ съ Лидіей Дмитріевной?
На обд у предводителя, увидалъ впервые Таровъ Лидію Дмитріевну, взглянулъ и удивился себ: въ немъ не явилось желанія имть ее своею любовницею!
‘А хорошіе глаза! а очень хорошіе глаза!’ думалъ онъ и отошелъ отъ нея.
‘Кто это такой? думала Лидія Дмитріевна, глядя на Тарова. Красивый господинъ! даже и очень, очень красивый господинъ!’
Какъ всегда бываетъ посл хорошей выпивки такъ и теперь затялся спорь посл обда.
Два отставныхъ исправника, одинъ отставной становой приставь и одинъ уздный докторъ изъ поповичей, вс когда-то знаменитые взяточники, трактовали о молодежи.
— Крикуны и больше ничего эта хваленая молодежь!— горячился одинъ изъ исправниковъ. Пріхалъ я одинъ разъ арестовать такого франта, такъ тотъ чуть не плачетъ, чуть ни на колна становится! Право.
— Вотъ и вы бы остались исправникомъ, вмшался Таровъ, если бы чуть, чуть….
Вмшался Таровъ потому, что другіе имли право трактовать молодежь, а никакъ не эти господа, прошлое которыхъ было хорошо извстно Тарову и не было, далеко не было, безъ вопіющихъ грховъ.
— Да это къ длу не относится, вмшался господинъ, бывшій становымъ приставомъ, — мы говоримъ про молодежь-съ! А что она, что такое она? Разрушать, кричатъ, разрушать! а что же длать то-съ, созидать то что она хочетъ, позвольте узнать? Что длаетъ она, обвиняя насъ въ бездятельности прошлой жизни, что-съ? Да ничего, ровно ничего не длаетъ! Кричитъ только-съ!
— Нтъ, господа, опять перебилъ Таровъ, немножко и дло длаетъ! Кто сочувственно отозвался на т реформы, которыя угодно даровать было нашему Государю? Ужъ не вы ли, господа?
— Отчего же и не мы?— заговорили бывшіе.
— Нтъ не вы! Потому не вы, что вы, благодаря этимъ реформамъ, теряли все. Вы теряли крестьянъ, надъ которыми привыкли хозяйничать, какъ надъ вещами, вы теряли мста, на которыхъ уже нельзя было служить такъ, какъ служили прежде, и это врно, что не въ васъ реформы ныншняго царствованія нашли себ одобреніе! Кто помогаетъ Царю ввести эти реформы, ужъ не вы ли, господа?
— Не мы, отвчали бывшіе, но многіе изъ нашихъ!
— Многіе ли? полноте! Вс новыя учрежденія* полны молодежью, — молодежью, которая если и длала ошибки, увлекаясь не въ мру, то эти ошибки свойственны молодости, эти увлеченія нашли себ извиненія! А вы, господа, остались вс за штатомъ.
— Да это не наша вина!
— Но это неоспоримый фактъ! Да и вина-то нельзя сказать, чтобы была не ваша: вдь были чай кое какія воспоминанія прошлой дятельности? Такъ вотъ оно и выходитъ, что вы-то ничего не длали, а молодежь хоть что нибудь да длаетъ!
— Не длаемъ, такъ длали!
— Что?— позвольте узнать.
— Служили.
— Грустныя воспоминанія остались о вашей служб и то, чему вы служили, осталось, благодаря нашему Государю, грустнымъ воспоминаніемъ, мучительнымъ кошмаромъ. Когда призвалъ Государь нашъ народъ свой къ жизни, къ образованію, какъ отвчали вы на призывъ этотъ? Да никакъ! Вы мшали результатамъ этого призыва, да! А молодежь шла въ училища, въ сельскія школы и учила….
— Учила, чортъ знаетъ чему, перебили Тарова, такъ что закрыли школы! хорошо ученье!
— Опять таки повторяю, что это были ошибки, увлеченія, это не было злоумышленно и это извинено уже, это не было, какъ въ доброе старое время, когда не учили народъ, а развращали, когда заботились не о просвтлніи его духа, а объ усыпленіи его, потому что только во мрак могло твориться то, что творилось въ это доброе,— и почему доброе!?— старое время.
— Однако, что же это!…
— Тутъ нтъ личностей, господа, вы напрасно горячитесь! И среди прежняго поколнія было не мало свтлыхъ головъ! И среди служителей старымъ порядкамъ было не мало честныхъ дятелей!
— Ну хорошо-съ! положимъ, мы ничего не длали, но мы не ломаемся, не хвастаемся, не Фиглярничаемъ, какъ это молодое поколніе! Мы ничего не длали! Мы только проливали кровь за отечество, защищали его отъ враговъ! Нтъ-съ! Мы, правда, не такъ много говорили, но за то много (много сказано съ удареніемъ) длали, много! Мы теперь ничего не длаемъ, можетъ быть, но за то мы были и будемъ пряме, честне въ своихъ дйствімхъ, этого новаго, молодаго поколнія!
— Это, господа, уже личности. Вы не длаете никакихъ исключеній и я долженъ вамъ сказать, что пожалуй немного и странно, что вы въ такомъ случа принадлежите къ молодому поколнію.
Поднялся шумъ невообразимый, а Таровъ преспокойно удралъ въ садъ.
‘А хорошіе глаза! а очень хорошіе глаза! думалъ онъ, вспоминая Лидію Дмитріевну. Гд она’?
А Лидіи Дмитріевны въ саду не было, она сидла въ углу гостинной и слушала. Таровъ не замтилъ ее.
‘Хорошо говоритъ онъ, думала она. И красивый господинъ! очень красивый господинъ’!
Хозяинъ предложилъ вечеромъ катанье въ лсъ и по просьб Тарова представилъ его Лидіи Дмитріевн.
Таровъ, она, еще нсколько мужчинъ и дамъ отправились верхомъ.
Солнце садилось. Жаркій день смнилъ прохладный вечеръ.
Прогулка была восхитительна.
Таровъ говорилъ съ Лидіей Дмитріевной, и время прошло для нихъ обоихъ незамтно.
Не какъ провинціальная двушка, жеманясь и явно кокетничая, говорила Лидія Дмитріевна съ Таровымь, а какъ человку, съ себ подобнымъ, говорить подобаетъ.
Пошлыхъ любезностей, шуточекъ двусмысленныхъ, Таровъ не позволилъ себ ни одной и удивился самъ этому: его такъ пріучили къ нимъ, были такъ довольны ими.
Два дня провелъ Таровъ у предводителя и почти не отходилъ отъ Лидіи Дмитріевны.
‘Хорошіе глаза! а очень хорошіе глаза’, думалось ему часто.
‘Красивый господинъ! не глупый господинъ’! думалось и ей.
Бывать у себя Лидія Дмитріевна разршила Тарову.
Вернулся Таровъ домой и задумался:
Вотъ штука-то! Не ожидалъ я, не ожидалъ, что опять за идилліи пріймусь. И странно, какъ все это случилось! Эти тихіе вопросительные глаза задли какъ-то иначе меня. Глядя на нее, я точно преобразился, точно юноша склонился передъ нею. Личность особенная. Что выражаетъ она? Что? да ничего изъ ряду выходящаго. Лицо красивое, но не выразительное. На немъ видна или глубокая задумчивость или совершенное отсутствіе мысли. А какъ я разспрашивалъ, она, бдняжка, должно быть много страдала?
Ну да чортъ съ ней! Много такихъ барынь, и мы только, по склонной намъ способности, создаемъ что-то необычайное, воздушное, страдальческое, въ этихъ обыкновенныхъ черезчуръ даже женщинахъ.
Подъ взглядомъ, ничего не выражающимъ, ищемъ мы, и, къ удивленію и безъ всякаго мотива, находимъ какую-то глубину мысли, какой-то затаенный смыслъ, иное, чмъ у всхъ, значеніе! Неисправимы мы! Любимъ баловать себя своей фантазіей, изъ ничего создающей, ради утхи себ,— нчто. И носимся съ этимъ нчто! А что въ ней! По совсмъ пошла, это врно, но не развита — это еще врнй! А что она страдала, да чортъ-ли мн до ея страданій! Да и страдала-ли? Чего ей нужно было еще: былъ здоровый, крпкій мужъ, была сыта, одта, одно разв — что не было любовника!
Трактуетъ Лидію Дмитріевну Таровъ, а у самаго, и досадно ему на эт шевелятся иныя, лучшія мысли объ ней.
Ну зачмъ ты, Егоръ Львовичъ, говоритъ ему совсть, насильно длаешь себя хуже чмъ ты есть въ самомъ дл? Зачмъ ты приравниваешь ее, бдную, къ той невыносимой дряни, что ты бросилъ недавно? Ну чмъ виновата она, что ты несчастливъ встрчами? она, еще жизни не извдавшая вовсе, чистая, можетъ быть, какъ первый снгъ? Зачмъ все это….
Если ты двадцать разъ входилъ на гору и двадцать разъ не дошелъ до вершины ея, то отчего-же теб не попробовать въ двадцать первый? Вдь, кто знаетъ, и дойдешь пожалуй…,
Вернулась Лидія Дмитріевна домой и задумалась:
Какъ хорошо, что я его видла! Будто солнышко, пригрли меня его славные глаза. И какъ мало похожъ онъ на всхъ, которыхъ я видла до сихъ поръ. Вдь вотъ ничего, кажется, не измнилось въ жизни, въ обстановк ея, а я сама сдлалась не та. Мн не то что веселе, а какъ-то полне живется. И прежде былъ хорошъ вечеръ, красива луна, но они ничего не говорили мн, тогда какъ теперь серебристый свтъ луны что-то новое говоритъ мн, манитъ куда-то, зачмъ-то…. И сердце не спокойно, нтъ. Тревога въ немъ, но я не хотла-бы, чтобы она кончилась.
Время спать, а меня тянетъ въ темную аллею и чувствуетъ сердце что-то сладостное, невдомое! Чего хочу я? да я и сама не знаю, а хочу…
А красивъ вдь онъ…
Нтъ, со мною что-то новое дется…
Не спрашивала я прежде, у зеркала, хороша-ли я, а теперь вотъ ужъ который разъ…
Бывало лягу и сплю, а теперь не спится мн… Жарко мн….
А уменъ онъ очень… умне этихъ… И рчь его не такъ слагается и мысли въ ней иныя, и я не слыхала еще такихъ…
Онъ сказалъ, что прідетъ ко мн,— я рада буду.
Мн такъ пріятно съ нимъ, такъ хорошо, а мн вдь рдко было хорошо…
Пускай прідетъ, жду его…
Разсказывать, какъ сошлись они, какъ полюбили другъ друга, нечего: старая исторія.
Разочарованный своими неудачами, Таровъ въ начал недоврчиво отнесся къ своему чувству, къ чувству Лидіи Дмитріевны, но ея искренность, наивность, отсутствіе рисовки, чего не было въ другихъ женщинахъ, съ которыми онъ сталкивался, привязали его къ ней.
Какъ дитя чистое отдалась она безотчетно восторгамъ и нашла себ отзывъ.
Какъ путникъ усталый, въ дремучемъ лсу заблудившійся, откликнулся Таровъ радостно на призывъ живаго существа!
Куда двался цинизмъ его, когда эта красивая, чистая женщина, сказала ему не длая условій, не спрашивая о дальнйшемъ: я твоя, мой милый.
Не погибли въ немъ, какъ думалъ онъ, т свтлые порывы молодости, съ которыми уже давно простился онъ, а только заглохли на время, какъ глохнутъ цвты среди сорныхъ травъ.
А она милая разцвла, что фіалка посл бури, дождика, на солнышк свтломъ.
Она не спрашивала, куда приведетъ ее эта любовь, что будетъ съ нею дальше, а отдалась ей съ восторгомъ, безъ думъ.
Да и какъ-же не отдаться-то! не отдаться, когда жизнь полне стала, когда люди миле сдлались и красивое небо еще красиве!
И измнила-же она, сама того не вдая, Тарова. Какъ прежде былъ онъ грубъ и нахаленъ, такъ теперь сталъ деликатенъ и простъ, какъ прежде былъ онъ самоувренъ съ женщинами, такъ теперь сталъ почти робокъ съ нею.
Не то, что видлъ онъ въ другихъ женщинахъ, заставило его даже потеряться какъ-то передъ Лидіей Дмитріевной: съ ней нельзя было вести тхъ рчей, которыя онъ велъ съ другими женщинами, употреблять тхъ пріемовъ, которые съ иными были такъ всемогущи.
Забвенія прошлому, отвращенія къ нему требовала, не выражая того, Лидія Дмитріевна.
И онъ отвернулся и отвернулся съ удовольствіемъ отъ этого буйнаго прошлаго.
Но онъ не былъ неблагодаренъ этому прошлому и это логично, потому что не увдавъ всей горечи, онъ не увдаль-бы и всей сладости..
Счастье цнне, когда находятъ его посл долгихъ годовъ огорченій….
И точно: Таровъ оцнилъ Иду, онъ такъ звалъ Лидію Дмитріевну, какъ знатокъ, какъ великолпный экспертъ!
Онъ нашелъ то, на что потерялъ уже надежду….
А она нашла то, чего и не искала, и она счастлива, что нашла…
Лодка готова. Таровъ ждетъ Иду, давно ждетъ.
Садилось солнце, сло солнце, ночь сошла, а ее еще все нтъ.
Скоро-ли прійдетъ она? думалъ онъ. И отчего, когда она смется мн, ее цловать хочется? Глупый вопросъ: оттого что она прелесть что такое. А какія у ней ямки на щекахъ! А за глаза за ея, теперь веселые такіе, я, если-бы былъ государь, далъ-бы ей чинъ полковника, генерала-бы далъ, чортъ возьми!
— Ау! послышалось вдали.
— Гд ты, полуночникъ?
— Здсь! недобрая, отозвался Таровъ.
Вотъ недобрая близко, вотъ онъ пошелъ на встрчу ей, вотъ они вмст.
— Заждался я тебя!
— А я нарочно: пусть подождетъ, думаю, дороже цнить будетъ.
— Лодка готова.
— Сядемъ.
Сли и въ два взмаха веселъ лодка была далеко отъ берега.
— Упадешь, Ида! вскрикнулъ Таровъ, когда она перегнулась черезъ бортъ лодки, чтобы сорвать блую лилію.
— А ты вытащишь, смялась она, срывая лилію и брызгая водою съ нея на Тарова. Водяные брызги, свтомъ мсяца посребренные, точно брилліанты осыпали лицо его.
— Смотри, шутъ гороховый, это теб даромъ не пройдетъ! говоритъ, обтирая брызги, Таровъ.
— Буд-то?
Они выплыли на середину пруда и стали. Красивое было мсто: вдали мельница въ свту мсяца и съ красноватымъ огнемъ изъ окошекъ, въ право темный лсъ, а впереди и слва степь широкая.
— Ну что же длать мы будемъ? спросила она.
— Что милости вашей угодно будетъ.
— Моей милости угодно, чтобы у васъ, какъ у Тургенева, была Эллись и чтобы вы отправились съ нею путешествовать.
— Да вдь я не Тургеневъ!
— Знаю, прекрасно знаю, а вы все-таки извольте отправляться въ путь.
— Куда же прикажете?
— Въ лса темные, къ озерамъ глубокимъ, гд русалки купаются.
— Могу. ‘Солнце уже сло, псни птицъ повсюду замолкли, какъ я вышелъ въ садъ ждать Эллисъ. Не долго ждалъ я: вотъ и она. Холодомъ повяло на меня, когда была она близко. Ея мертвенно-блдное, изящное лице было какъ то особенно печально, я не видалъ еще ее такою.
— А вдь ты меня не любишь, ты любишь другую? спрашивала она, и румянецъ залилъ лице ея.
Былъ ли то румянецъ или послдній отблескъ догорающей зари — не знаю.
Я молчалъ на ея вопросъ.
— И хорошо длалъ, ущипнувъ Тарова, прошептала Ида.
‘Пропалъ румянецъ, и Эллисъ снова сумрачная, и казалось еще боле блдная, если это возможно только, тихо покачала головою.
— Куда же?
— Неси меня въ лса дремучіе, къ озерамъ глубокимъ, гд русалки купаются.
Что ясный соколъ въ небо ударился, поднялись мы надъ землею. Быстро такъ, что дыханіе спирало, что воздухъ спокойный, какъ втеръ, свисталъ вокругъ насъ, миновали мы съ Эллисъ сёла, церкви, поляны, тихимъ сномъ зачарованныя и спустились къ бору огромному.
Межъ осинами, оршникомъ, между-липою, березами, между ландышемъ, фіалками, вьется узкая тропиночка,— пропадаетъ.
На тропинку ту опустились мы съ Эллисъ.
Сквозь втви густыя деревъ столтнихъ еле свтитъ лупа и живитъ росы капли на листахъ, на трав.
Тихо. Шелестъ крыльевъ Эллисъ слышался будто… а можетъ то полетъ встрепенувшейся птицы….
— Вотъ иди по тропинк, сказала. Эллисъ, опускаясь на землю.
До сихъ поръ неясная, неуловимая блая фигура Эллисъ четко обрисовалась въ этомъ глубокомъ мрак и будто свтъ принесла собою.
Граціозна была она…
Я шелъ позади ея и любовался ею…
Вотъ конецъ лса, вотъ подошли мы къ озеру.
На раздольи небесъ свтло свтитъ луна и горятъ огнемъ яркимъ холодныя воды.
Кругомъ лсъ, тнь его точно въ раму украсила воду.
И волна не рябитъ и не слышно на озер жизни.
Разв что иногда, знать съ просонья, всплеснется на озер рыбка, и тихо вода прозвучитъ.
Но чу! вдалек, вдругъ послышалась псня…
Ожилъ лсъ, перекатами звуковъ красивыхъ наполнилась окресть.
Вотъ сошла и ночь туманная
И мерцаютъ звзды ясныя.
Не прійдетъ моя желанная
Не прійдетъ моя прекрасная!
Плъ кто то, и гремла та псня на весь лсъ угрюмый, на все озеро тихое…
Звонко, звонко всплеснулось что-то у берега въ тни.
Всплеснулось у другаго берега, всплеснулось посередь воды и сталъ звонъ на все озеро.
Красиво и такъ близко меня, плыла красавица русалка, граціозно, лниво вынимая одну за другою блдныя крошечки — ручки изъ чистой воды..
Что алмазы сыпались брызги отъ всплесковъ ея.,.
Въ тяжеломъ внц темныхъ косъ густыхъ вплетены цвты блые…
Изъ рубиновъ браслеты, горли при мсяц ясномъ на рукахъ той русалки…
Только въ свтъ мсяца тло одтое было прекрасно…
И много такихъ показалось…
Смясь и играя, плывуть он къ берегу, гд слышалась псня.
Кровь горячая, кровь молодая взговорила: мн хотлося къ нимъ, мн казалось, что и воды холодныя озера чуднаго жара моего не остудятъ.
— Не пущу я тебя, прошептала мн Эллисъ, и ревность сказалась въ глазахъ ея.
Холодныя, мокрыя втви деревъ я къ лицу прислониль, — вмигъ согрлись он…
Но куда же, куда вс уплыли русалки? я себя самъ спросилъ.
— А за этимъ, на мысль отвчала мн Эллисъ, что плъ. Защекотать и въ воду къ себ увлекутъ. Ну однако летимъ — насмотрлся.
— Нтъ, останься еще.
— Для чего? И теперь ты завидуешь, отчего не съ тобою играютъ русалки, а когда подплывутъ…
Не договорила Эллисъ и быстро, не смотря на мое нежеланье, подняла меня надъ лсъ…
— Ну, довольно съ тебя? спросилъ Таровъ Иду.
— Нтъ, милый, еще отправляйся.
— Но куда же?
— Куда хочешь.
— Согласенъ..
‘Поднялись надъ лсомъ, миновали лсъ и летимъ надъ поляной.
Долго летли мы, холодне стало, небо тучами заволакивалось.
— Куда несешь ты меня, Эллисъ?
— А вотъ, смотри.
Подъ взоры мои упалъ высокій берегъ роскошной рки. Шумно и бурно катились мрачныя воды, изрдка только, сквозь тучи, серебримыя луною.
На крутомъ берегу стоялъ восхитительной, воздушной, какъ греза поэта, архитектуры домъ. Въ широкія открытыя окна лились потоки свта и трепеща отражались на волнахъ рки.
Звуки вальса волшебника Гунгля носились въ тишин, надъ ркою и далеко, и далеко…
Старинный, разросшійся садъ былъ иллюминованъ тысячами огней.
Мы съ Эллисъ помстились у окна блестящей залы.
Боже! сколько свту, сколько золота, сколько изящныхъ дамъ и кавалеровъ!
И какіе костюмы! брилліанты!
Рядомъ съ нами у окна помстилась молодая, красивая женщина.
Прохладный воздухъ ночи освжалъ ея разгорвшееся личико, и она жадно впивала воздухъ.
Сколько влюбленныхъ, ревнующихъ среди этой разодтой толпы.
Какія богатства потрачены на этотъ праздникъ, какія рдкости собраны со всего свта! Не жалти денегъ, да и недорого достались он знатнымъ хозяевамъ.
И чего я не слышалъ у моего окна. И тихое, робкое признаніе въ любви, и цлый потокъ упрековъ, и просьбы о свиданіи, о прощеніи…
— Я знаю все это, Эллисъ, ты покажи мн что нибудь другое.
— Что же?
— Другое что нибудь.
— Ну, изволь. Это теб будетъ, пожалуй, и ново, этого ты вроятно не видалъ еще.
— Вотъ это такъ.
Не долго неслись мы съ Эллисъ.