Сверчок за очагом, Диккенс Чарльз, Год: 1845 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 97 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ЧАРЛЬЗЪ ДИККЕНСЪ.

СВЯТОЧНЫЕ РАЗСКАЗЫ.

ПОЛНЫЙ ПЕРЕВОДЪ СЪ АНГЛІЙСКАГО,
Ф. РЕЗЕНЕРА.

ИЗДАНІЕ ЧЕТВЕРТОЕ, СЪ 62 ПОЛИТИПАЖАМИ И ЗАСТАВКАМИ.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
ИЗДАНІЕ В. И. ГУБИНСКАГО.

0x01 graphic

СВЕРЧОКЪ НА ШЕСТК.

Глава I.

Началъ чайникъ! Не повторяйте мн того, что говоритъ госпожа Перибингль. Я это лучше знаю. Госпожа Перибингль можетъ утверждать до скончанія вковъ, что трудно ршить,— кто началъ первый. Но я говорю, что началъ именно чайникъ. Надюсь, что я долженъ это знать. Чайникъ началъ цлыми пятью минутами раньше чмъ сверчокъ чирикнулъ въ первый разъ,— цлыми пятью минутами, по тмъ маленькимъ голландскимъ часамъ, которые стоятъ въ углу.

Часы уже кончили бить, и стоящій на верху ихъ маленькій косарь, судорожно дергая вправо и влво своею косою, не усплъ еще скосить и полъ-акра воображаемой травы передъ фасадомъ мавританскаго дворца, когда сверчекъ присоединился къ чайнику.

Я отъ природы не упрямъ. Всякій знаетъ это. Я бы не осмлился противорчить госпож Перибингль, если-бы не былъ положительно увренъ въ этомъ дл. Ни за что не сдлалъ бы я этого. Но здсь вопросъ весь въ факт. Фактъ же тотъ, что чайникъ началъ по крайней мр пятью минутами прежде, нежели сверчокъ подалъ малйшій признакъ жизни. Если вы станете со мною спорить, я скажу, что десятью. Дайте мн разсказать въ точности, какъ все случилось. Правда, я долженъ былъ сдлать это съ первыхъ же словъ. Но, разсказывая исторію, нужно всегда начинать ее съ начала, а какъ же начать сначала, если не начать съ чайника?

Между чайникомъ и сверчкомъ была какая-то борьба, т. е., поймите меня, какъ слдуетъ — было какое-то состязаніе въ искусств. Вотъ что повело къ нему, и какъ это случилось.

Однажды, въ сумерки, въ холодную и сырую погоду, госпожа Перибингль, стуча о мокрые камни своими тяжелыми галошами съ желзными кольцами, которыя производили по всему двору безчисленныя грубыя изображенія первыхъ теоремъ Эвклида {Англичане до сихъ поръ учатъ геометріи по Эвклиду.}, вышла, къ колодцу, налила чайникъ до самыхъ краевъ водою и вернулась въ комнату, только уже безъ галошъ (это много значитъ, потому что галоши были очень большія, а, госпожа Перибингль очень маленькая).

Вернувшись, она поставила чайникъ на огонь. Длая это, она вышла изъ себя или, по крайней мр, измнила на минуту своему всегда терпливому нраву, потому что вода, будучи такъ холодна и непріятна, что, казалось, могла проникнуть во всякаго рода матерію, не исключая и желзныхъ колецъ на галошахъ, добралась до пятокъ госпожи Перибингль и забрызгала ея ноги. А когда мы гордимся (и совершенно справедливо) нашими ножками и очень щепетильны на счетъ опрятности чулокъ, мы находимъ, что очень тяжело переносить такого рода непріятности. Къ тому же чайникъ былъ невыносимо упрямъ. Онъ не позволялъ вшать себя на желзный брусъ, онъ не хотлъ и слышать о томъ, чтобы добродушно приноровиться къ неровностямъ углей, онъ хотлъ, во что бы то ни стало, нагибаться впередъ какъ пьяный и — такой глупый — обливать очагъ. Онъ былъ ужасно сварливъ, шиплъ и ворчалъ на огонь. Къ довершенію же всего, крышка стала противиться рукамъ госпожи Перибингль. Она повернулась сперва вверхъ дномъ, а затмъ съ дерзостью, достойной лучшей участи, повернулась бокомъ и погрузилась на самое дно чайника. Корпусъ корабля ‘Рояль Джорджъ’, когда его вытаскивали изъ воды, не оказывалъ и половины такого ужаснаго сопротивленія, какое употребляла крышка, пока госпож Перибингль удалось наконецъ ее достать.

Но чайникъ все-таки продолжалъ быть упрямымъ и сердитымъ. Онъ нахально подымалъ свой носъ, дерзко и насмшливо брызгая на госпожу Перибингль, будто хотлъ сказать: ‘Я не хочу кипть, ничто не можетъ меня къ тому принудить’.

Но госпожа Перибингль скоро пришла въ хорошее расположеніе духа. Она весело стерла пыль со своихъ полненькихъ ручекъ и, смясь, услась противъ чайника.

Между тмъ веселое пламя то подымалось высоко, то снова опускалось, ярко освщая маленькаго косаря надъ голландскими часами, который, при колебаніи пламени, стоялъ будто вкопанный передъ фасадомъ мавританскаго дворца,— и казалось, что, кром пламени, ничто не двигалось.

А между тмъ косарь двигался, у него были спазмы, которыя очень врно и правильно повторялись по два раза въ каждую секунду. Когда же часы принялись бить, тогда страданія косаря стали ужасны, а когда изъ-за опускной двери мавританскаго дворца выглянула кукушка и прокуковала шесть разъ, то каждый ея звукъ потрясалъ косаря, какъ голосъ привиднія, или какъ будто косаря дергали за ноги какой-нибудь проволокой.

Только посл сильнаго волненія, и когда скрипніе и жужжаніе цпей и гирь подъ нимъ прекращались, испуганный косарь успокоился. И онъ приходилъ въ ужасъ не даромъ. Эти гремучіе, похожіе на скелетъ часы способны хоть кого смутить, и я удивляюсь, что кто-нибудь, тмъ боле голландцы, могли выдумать такіе часы. Существуетъ народное поврье, что голландцы любятъ обширные футляры и широкое платье для нижнихъ частей своего тла. Поэтому они скоре всхъ могли выдумать что-нибудь, чтобы часы ихъ не были такъ костлявы и ничмъ не прикрыты.

Вотъ тутъ-то, замтьте, и началъ чайникъ. Приходя все боле и боле въ нжное и музыкальное настроеніе и чувствуя въ своемъ горл неудержимое клокотанье, онъ началъ позволять себ короткія горловыя всхрапыванія, которыя, впрочемъ, онъ задерживалъ почти въ самомъ ихъ зародыш, какъ будто чувствовалъ себя еще не въ совсмъ хорошемъ расположеніи духа. Но, посл двухъ, трехъ попытокъ удержать въ себ свои веселые порывы, онъ откинулъ прочь всякую угрюмость, всякое стсненіе и залился такими веселыми звуками, о какихъ ни одинъ глупый соловей и понятія не иметъ. Но эти звуки были вмст съ тмъ такъ просты, что вы поняли бы ихъ, какъ книгу, даже, быть можетъ, лучше нкоторыхъ книгъ, которыя мы съ вами могли-бы назвать. Выпуская свое теплое дыханіе въ вид легкаго облака, которое, весело и граціозно поднявшись на нсколько футовъ, держалось подъ сводомъ камина, какъ подъ своимъ домашнимъ небомъ, чайникъ закатывался съ такою энергичною веселостью, что его желзное тло шумло и тряслось на огн. Даже крышка, недавно столь мятежная (таково вліяніе хорошаго примра), исполняла какой-то танецъ въ род жиги и брянцала, припрыгивая, какъ бубенъ.

Нтъ никакого сомннія въ томъ, что псня чайника была не что иное, какъ приглашеніе и привтствіе кому-нибудь вн дома, кому-нибудь, кто въ это время приближался къ уютному домику и къ яркому огню. Госпожа Перибингль знала это отлично. Она сидла противъ камина и задумалась, а чайникъ плъ: Сегодня ночь темная, и дорога уже устлана сгнившими листьями. Въ воздух туманъ и мракъ, на земл грязь и слякоть. На неб остался свтъ, но то непріятный свтъ, темно-красное пятно на запад,— пятно, которымъ втеръ и солнце заклеймили облака, какъ-бы въ наказаніе за то, что послднія принесли такую погоду, широкое открытое мсто вдоль дороги представляется длинной, мрачной, черной полосой. На дорожномъ столб — иней, а въ колеяхъ — слякоть. Вода еще не замерзла, но уже не свободна. Ни что вообще не иметъ опредленной формы и характера. Но вотъ онъ идетъ, идетъ, идетъ…

Тутъ-то, если позволите, и заплъ сверчокъ, да такъ громко, какъ-будто онъ присоединился къ хору. Голосъ его былъ такъ поразительно непропорціоналенъ его росту, въ сравненіи съ чайникомъ (ростъ! да вы его и не замтили бы даже), что если бы онъ лопнулъ, какъ слишкомъ туго заряженная пушка, если бы онъ палъ на мст, разорванный на пятьдесятъ кусковъ, то это показалось бы естественнымъ и неизбжнымъ послдствіемъ, даже цлью, къ которой онъ какъ-будто нарочно стремился.

Чайникъ исполнилъ свое послднее соло. Однако же онъ продолжалъ пть еще съ большимъ усердіемъ. Но сверчокъ взялъ верхъ и не уступалъ чайнику. Боже мой! какъ онъ чирикалъ. Его пронзительный, пискливый, рзкій голосъ раздавался по всему дому и какъ-будто сверкалъ подобно звзд среди ночного мрака.. Въ его самыхъ громкихъ нотахъ слышались какія-то неописываемыя трели и дрожаніе, которыя наводили на мысль, что онъ не могъ держаться на логахъ и въ энтузіазм скакалъ съ мста на мсто. Однако же дуэтъ сверчка съ чайникомъ шелъ очень хорошо. Псня и припвъ были все т же, но они становились громче, громче, все громче и громче… такъ подстрекало соревнованіе.

Хорошенькая, маленькая слушательница,— потому что она была хорошенькая и молодая, хотя немного толстенькая (что касается до меня, то я не нахожу это недостаткомъ),— итакъ, хорошенькая маленькая слушательница зажгла свчку, взглянула на косаря надъ часами, который былъ занятъ довольно усердно косьбой минутъ, и посмотрла въ окно, въ которомъ, благодаря темнот, она не увидла ничего, кром отраженія въ стекл собственнаго личика. А я того мннія (такого были бы, наврное, и вы), что она долго бы смотрла и все-таки не увидла бы ничего, даже вполовину такого пріятнаго. Когда она вернулась и услась на прежнее мсто, сверчокъ и чайникъ продолжали свой дуэтъ со всмъ пыломъ горячаго соревнованія. При этомъ ясно было, что слабая сторона чайника состояла въ томъ, что онъ не зналъ, когда онъ будетъ побжденъ.

Въ ихъ псн слышалось сильное возбужденіе, какъ-бы во время скачки. Чиркъ, чиркъ, чиркъ,— сверчокъ обогналъ на цлую милю. Гумъ, гумъ, гум-м-мъ,— чайникъ гудитъ недалеко, какъ огромный волчокъ. Чиркъ, чиркъ, чиркъ,— сверчокъ обогнулъ уголъ. Гумъ, гумъ, гум-м-мъ,— чайникъ упорствуетъ въ погон за нимъ, не думая уступать. Чиркъ, чиркъ, чиркъ,— сверчокъ бжитъ еще скоре. Гумъ, гумъ, гум-м-мъ — чайникъ слдуетъ тихо, но твердо. Чиркъ, чиркъ, чиркъ,— сверчокъ скоро побдитъ. Гумъ, гумъ, гум-м-мъ,— чайникъ не намренъ быть побжденнымъ. Такимъ образомъ это продолжалось до тхъ поръ, когда они до того спутались въ безпорядк и суматох состязанія, что даже голова, боле свжая, чмъ ваша или моя, не могла-бы положительно ршить,— чайникъ ли чирикалъ, а сверчокъ гудлъ, сверчокъ ли чирикалъ, а чайникъ гудлъ, или оба они вмст и чирикали, и гудли. Но въ чемъ нтъ никакого сомннія, это то, что и чайникъ, и сверчокъ въ одну и ту же секунду, какъ-будто въ силу какого-то союза, извстнаго имъ однимъ, послали свою привтственную псню за окно на луч отъ свчки, который освтилъ часть дороги. Этотъ лучъ упалъ на человка, шедшаго въ эту минуту по направленію къ свту, и въ одинъ мигъ (буквально) привтствовалъ его, какъ будто воскликнувъ: милости просимъ, домой, мой голубчикъ!

0x01 graphic

Достигнувъ этой цли, чайникъ былъ совершенно побжденъ. Вода закипла черезъ край, и чайникъ былъ снятъ съ огня. Тогда госпожа Перибингль побжала къ двери, за которой шумъ отъ колесъ телги, лошадиный топотъ, голосъ человка, бганье взадъ и впередъ собаки, не чувствовавшей себя отъ радости, и появленіе, столь же удивительное, какъ и непостижимое, ребенка, производили неимоврную суматоху.

Откуда взялся ребенокъ и какъ онъ очутился въ ту же минуту на рукахъ госпожи Перибингль? Я не знаю. Но врно то, что живой ребенокъ, которымъ госпожа Перибингль, повидимому, очень гордилась, былъ у нея на рукахъ, когда мужчина здоровой наружности и гораздо выше и гораздо старше ея, нжно привлекъ ее къ огню. Онъ долженъ былъ порядочно нагнуться, чтобы поцловать ее. Но она стоила этого труда. Человкъ, ростомъ въ шесть футовъ, шесть дюймовъ, да еще съ ломотой въ членахъ, съ удовольствіемъ нагнулся бы, чтобы поцловать ее.

— Боже милосердый! Джонъ, воскликнула госпожа Перибингль, въ какое состояніе привела тебя эта погода!

Дйствительно ему досталось отъ погоды. Туманъ вислъ на его рсницахъ, въ вид ледяныхъ сосулекъ, а на бород его появилась цлая радуга, когда онъ подошелъ къ огню.

— Да видишь ли, Крошка, говорилъ Джонъ медленно, снявъ съ шеи шарфъ и согрвая руки: сегодня погода не совсмъ лтняя, потому это и неудивительно.

— Я бы желала, чтобъ ты не называлъ меня Крошкой, Джонъ, я этого не люблю, сказала госпожа Перибингль, надувая губки съ выраженіемъ, которое ясно показывало, что она, напротивъ, очень любитъ это названіе.

— Что же ты такое на самомъ дл? отвтилъ Джонъ, смотря съ улыбкою на свою жену и обнимая ея талію съ такою нжностью, на какую только была способна эта огромная и сильная рука. Крошка и… онъ посмотрлъ на ребенка, Крошка со своимъ… нтъ, не скажу, чтобы не испортить его. Но я чуть-чуть не сказалъ острое словцо. Никогда я не былъ такъ близокъ къ тому, чтобы произнести его.

0x01 graphic

Онъ часто, по его словамъ, хотлъ сказать что-то очень остроумное, этотъ огромный, медленный, честный Джонъ, этотъ Джонъ, тяжелый тломъ, но легкій духомъ, грубый по наружности, но нжный сердцемъ, мшкотный на видъ, но быстрый на самомъ дл, недалекій, но такой добрый. О, мать природа, надли своихъ дтей тою истинной поэзіей сердца, которая скрыта въ душ этого бднаго извощика (кстати, — онъ былъ не боле, какъ извощикъ), и мы охотно будемъ слушать ихъ прозаическіе разговоры, охотно будемъ смотрть на ихъ прозаическую жизнь и будемъ благословлять тебя за то, что ты сталкиваешь насъ съ такими людьми.

Положительно весело было смотрть, какъ Крошка, со своимъ малюткой (совершенной куклой) на рукахъ, сидла противъ камина, какъ она съ кокетливою задумчивостью смотрла на огонь, склонивъ, подобно птенчику, свою нжную головку на большое, грубое плечо извощика. Она длала это самымъ смшнымъ образомъ,— наполовину естественнымъ, наполовину заученнымъ. Весело было смотрть, какъ Джонъ, со своей неуклюжестью, нжно старался приноровить свою грубую фигуру, чтобы дать опору, въ которой нуждалось это легкое созданье, какъ онъ, при своемъ зрломъ возраст, старался быть подходящимъ къ ея цвтущей юности. Весело было смотрть, какъ Тилли Слобои стояла поодоль, въ ожиданіи, что ей передадутъ ребенка, и любовалась этой группой, хотя ей было всего лтъ четырнадцать, пятнадцать, она стояла съ открытымъ ртомъ и широко раскрытыми глазами, вытянувъ впередъ шею, точно вдыхала въ себя, какъ воздухъ, счастье своихъ хозяевъ. Не мене забавно было видть, какъ посл какого-то замчанія, сдланнаго Крошкой на счетъ ребенка, Джонъ захотлъ его приласкать, но тотчасъ затмъ удержалъ свою руку, какъ-будто боясь раздавить его. Онъ наклонился только впередъ и съ почтительнаго отдаленія любовался малюткой, съ гордостью, соединенной съ замшательствомъ,— съ такимъ, однимъ словомъ, чувствомъ, какое могла бы испытывать добродушная дворняшка, если бы увидла себя въ одинъ прекрасный день матерью молодой канарейки.

— Неправда-ли, какъ онъ хорошъ, Джонъ? Неправда-ли, какъ онъ милъ, когда спитъ?

— Очень милъ, отвтилъ Джонъ, очень милъ. Онъ большею частью спитъ, не правда-ли?

— О, нтъ, Джонъ! Боже мой, нтъ!

— А, сказалъ Джонъ! задумавшись. Я думалъ, что глаза у него всегда закрыты. Эй!

— Господи, Джонъ, какъ ты испугалъ его!

— Да, кажется, ему. не годится вертть глазами такъ, какъ это онъ длаетъ теперь, не такъ-ли? сказалъ удивленный извощикъ. Смотри, какъ онъ обоими разомъ моргаетъ. Посмотри-ка на его ротъ. Онъ раскрываетъ и закрываетъ его, какъ золотыя рыбки!

— Вы не достойны быть отцомъ, произнесла Крошка съ полнымъ авторитетомъ опытной матери семейства. Впрочемъ, откуда вамъ знать, Джонъ, вс небольшіе недуги, которымъ подвержены дти. Вы даже и названій-то имъ не знаете, вы, глупые мужчины.

Переложивъ ребенка на лвую руку и потрепавъ его слегка по спинк, какъ бы для успокоенія его, она, смясь, ущипнула за ухо своего мужа.

— Нтъ, произнесъ Джонъ, снимая свое пальто. Ты совершенно права, Крошка. Я въ этомъ не понимаю никакого толку. Я знаю только, что сегодня вечеромъ я порядочно-таки боролся съ втромъ. Втеръ былъ сверо-восточный и во всю дорогу дулъ прямо въ повозку.

— Ахъ, и въ самомъ дл, мой бдный, старый другъ! воскликнула госпожа Перибингль и быстро принялась за дло. Тилли, возьмите драгоцнную малютку, пока я постараюсь быть на что-нибудь пригодной. Боже мой! я, кажется, способна задушить его поцлуями. Поди прочь, моя добрая собака, поди прочь, Боксеръ. Дай мн только заварить чай, Джонъ: тогда я помогу теб разобрать посылки. Я буду помогать теб, какъ трудолюбивая пчелка. ‘Какъ маленькая пчелка!’… и т. д. Ты знаешь конецъ, Джонъ? Училъ ли ты, когда былъ въ школ, эту пчелку?

— Я не совсмъ доучилъ ее, отвтилъ Джонъ. Я былъ очень близокъ къ тому, чтобы знать ее наизусть. Но я, пожалуй, испортилъ бы ее.

— Ха, ха, ха! разсмялась Крошка. Смхъ ея былъ самый веселый. Какой ты милый, старый, прелестный дурачекъ, Джонъ.

Нисколько не оспаривая этихъ словъ, Джонъ вышелъ во дворъ, чтобы присмотрть за мальчикомъ, которому былъ порученъ присмотръ за лошадью и фонарь котораго уже въ теченіе нсколькихъ минутъ сверкалъ передъ окномъ, какъ блудящій огонекъ. Лошадь была такъ толста, что вы не поврили бы мн, если бы я вамъ сказалъ ея мру въ толщину, и такъ стара, что день ея рожденія былъ потерянъ во мрак древности. Боксеръ, чувствуя, что все семейство достойно его вниманія и что вниманіе это должно быть раздлено совершенно безпристрастно между всми членами семьи, постоянно выбгалъ на улицу и вбгалъ опять въ домъ, какъ сумасшедшій. То вертлся онъ, лая, вокругъ лошади, пока ее обтирали у дверей конюшни, то, будто дикій зврь, бросался на свою госпожу и тотчасъ же быстро останавливался, то вдругъ прикладывалъ свой мокрый носъ къ лицу Тилли Слобои, которая, сидя на низкомъ стул у огня и пугаясь прикосновенія, вскрикивала, то оказывалъ непрошенное вниманіе ребенку, то, покружившись передъ огнемъ, укладывался какъ-будто на всю ночь, то вскакивалъ опять и отправлялся во дворъ, вертя хвостомъ, какъ-будто вспомнилъ вдругъ о какомъ-нибудь назначенномъ ему свиданіи и не желалъ его пропустить.

— Готово! произнесла Крошка, такъ же серьезно занятая, какъ ребенокъ, который играетъ въ хозяйство. Чайникъ на ршетк. Вотъ кусокъ холоднаго окорока, вотъ масло, вотъ свжій хлбъ, все тутъ! Вотъ корзина для маленькихъ пакетовъ, Джонъ, если они есть у тебя. Да гд же ты, Джонъ? Смотрите, Тилли, вы уроните моего милаго ребенка подъ ршетку.

Хотя миссъ Слобои съ живостью отвергла это замчаніе, однако же, надо правду сказать, что она имла удивительный талантъ ставить ребенка въ затруднительныя положенія, она даже часто, со всмъ хладнокровіемъ, свойственнымъ только ей одной, ставила въ опасность жизнь этого нжнаго существа. Фигура этой молодой особы была до того худа и пряма, что платье ея казалось въ постоянной опасности свалиться съ ея плечь, на которыхъ оно висло совершенно свободно, какъ на вшалк. Костюмъ ея былъ замчателенъ тмъ, что, при всевозможныхъ случаяхъ, онъ гд-нибудь непремнно раскрывался и обнаруживалъ подъ собою куски фланели странной формы. На спин можно было видть куски корсажа или корсета темно-зеленаго цвта. Такъ какъ миссъ Слобои имла привычку постоянно удивляться чему-нибудь, развая при этомъ ротъ, и кром того находилась въ непрерывномъ созерцаніи совершенствъ своей госпожи и ребенка, то можно сказать, что ея ошибки и неловкости длали честь ея голов и сердцу, и хотя он оказывали мало почету голов ребенка, которую приводили въ соприкосновеніе съ дверьми, столами, перилами, со спинками кроватей и другими посторонними предметами, но все-таки он были честными результатами постояннаго удивленія Тилли Слобои тому, что съ нею обращаются такъ ласково и что она очутилась въ такомъ комфортабельномъ дом,— потому что мать и отецъ ея были неизвстны, и Тилли была воспитана въ дом общественнаго призрнія, какъ найденышъ, а найденыши вообще неизбалованы.

Право, забавно было видть, какъ маленькая Перибингль, вернувшись со своимъ мужемъ, стала тащить ящикъ для мелкихъ вещей и при этомъ употребляла всевозможныя усилія, чтобы ничего не длать (потому что ящикъ несъ Джонъ). Если бы вы увидли эту сцену, то она позабавила бы васъ почти столько же, сколько и его, она, должно быть, развеселила и сверчка, потому что онъ зачирикалъ съ необыкновенною живостью.

— Э, да онъ сегодня что-то особенно веселъ, сказалъ Джонъ своимъ медленнымъ тономъ.

— Это къ благополучію, Джонъ. Онъ всегда предсказываетъ что-нибудь хорошее. Имть сверчка у себя на шестк — самая счастливая вещь на свт.

Джонъ посмотрлъ на нее съ такимъ выраженіемъ, какъ будто былъ очень близокъ къ мысли, что она главный его сверчокъ, и вполн согласился съ нею. Но это былъ вроятно также одинъ изъ тхъ случаевъ, когда онъ чуть не сказалъ остраго словца, и потому онъ промолчалъ, чтобы не испортить его.

— Въ первый разъ я услышала его веселый голосокъ въ тотъ вечеръ, Джонъ, когда ты привезъ меня домой… когда ты привезъ меня сюда въ мой новый домъ. Это было около года тому назадъ. Помнишь, Джонъ?

О, да! Джонъ помнилъ. Еще бы ему не помнить!

— Его пснь была такимъ привтствіемъ мн! Она, казалось, была полна общаній и ободреній. Она, казалось, говорила, что ты будешь добръ и ласковъ со мною и не разсчитываешь (я этого ужасно боялась, Джонъ) найти опытную голову на плечахъ твоей безумной молоденькой жены.

Джонъ задумчиво потрепалъ ее по плечу и по головк, какъ-будто хотлъ сказать: нтъ, нтъ, онъ этого не ожидалъ, онъ былъ радъ взять эту головку такой, какъ она есть. И онъ положительно былъ правъ. Головка была премиленькая.

— И сверчокъ говорилъ правду, Джонъ, потому что ты былъ всегда самый лучшій, самый внимательный, самый ласковый изъ всхъ мужей. Это былъ счастливый домъ, Джонъ, и я люблю сверчка ради его.

— Въ такомъ случа и я его люблю, сказалъ извощикъ. И я его люблю, Крошка.

— Я его люблю за то, что много разъ слышала его, и за то, что много мыслей возбудило во мн его безобидное пніе. Иногда, въ сумерки, когда я чувствовала себя немного одинокой и печальной, Джонъ (прежде чмъ родился малютка, чтобы веселить и меня, и весь домъ), когда я думала, какъ ты былъ бы одинокъ, если бы я умерла, какъ я была бы несчастна, если бы могла знать, что ты утратилъ меня, мой милый,— тогда его чириканье предвщало мн, казалось, другой голосокъ, такой сладкій, такой дорогой моему сердцу, при появленіи котораго печаль моя исчезала, какъ сонъ. И когда я, бывало, боялась (вдь я тогда боялась, Джонъ, да, я была очень молода, ты знаешь), что нашъ бракъ можетъ доказать, какъ мы плохо подходимъ другъ къ другу: я — такой ребенокъ, ты — похожій скоре на моего опекуна, чмъ на мужа, что ты, какъ бы ни старался, не будешь, можетъ быть, въ состояніи привыкнуть любить меня, какъ ты этого надялся и желалъ,— тогда это чириканье опять веселило меня и наполняло меня надеждой и увренностью. Я думала объ этихъ вещахъ сегодня вечеромъ въ то время, какъ сидла здсь въ ожиданіи тебя. И я люблю за это сверчка.

— И я также, возразилъ Джонъ. Но, Крошка, что это значитъ? Я надялся и желалъ быть въ состояніи привыкнуть тебя любить? Что это, какъ ты говоришь? Я любилъ тебя гораздо раньше того, какъ я привезъ тебя сюда, чтобы сдлать хозяюшкой этого сверчка, Крошка.

Она положила на минуту свою ручку на его руку и съ волненіемъ посмотрла на него, какъ-будто хотла ему что-то сказать. Затмъ тотчасъ же стала на колни передъ ящикомъ и заболтала своимъ оживленнымъ голосомъ, дятельно разбирая посылки:

— Сегодня ихъ немного, Джонъ, но я видла нсколько тюковъ за повозкой, и хотя они, можетъ быть, и больше тебя затрудняютъ, но зато оплачиваются лучше. Итакъ, намъ нтъ причины роптать, не правда-ли? Кром того, ты, вроятно, еще подорог роздалъ посылки?

— О, да, отвтилъ Джонъ, я много ихъ роздалъ.

— Что это за круглый ящикъ? Боже мой, Джонъ, да это свадебный пирогъ!

— Только женщины могутъ угадать это, произнесъ Джонъ съ удивленіемъ. Мужчина никогда и не подумалъ бы объ этомъ. И я убжденъ, что запакуй свадебный пирогъ въ цибикъ или въ перевернутую кровать, или въ боченокъ изъ-подъ селедокъ, или во всякую неподходящую къ свадебному пирогу вещь,— женщина тотчасъ же узнаетъ его. Да, я заходилъ за нимъ въ пирожную.

— И онъ вситъ… ужъ не знаю, сколько… цлыхъ сто фунтовъ, я думаю! воскликнула Крошка, всми силами стараясь приподнять его. Чей это пирогъ, Джонъ? Кому его посылаютъ?

— Прочти на той сторон надпись, сказалъ Джонъ.

— Что это, Джонъ! Боже мой, Джонъ!

— А? кто подумалъ бы это? возразилъ Джонъ.

— Неужели это Греффъ и Тэклетонъ, продавецъ игрушекъ? продолжала Крошка, сидя на полу и качая головой.

Джонъ сдлалъ утвердительный знакъ.

Г-жа Перибингль въ нмомъ удивленіи и съ выраженіемъ жалости на лиц качала головой разъ пятьдесятъ, при этомъ губы ея сжались такъ, какъ никогда этого не длали, и она смотрла задумчиво и неподвижно на извощика.

Между тмъ миссъ Слобои, которая имла способность машинально повторять для развлеченія ребенка отрывки текущаго разговора, изгоняя изъ него всякій смыслъ и употребляя вс существительныя во множественномъ числ, громко спрашивала у дитяти, Греффы-ли это и Тэклетоны, продавцы игрушекъ, и заходили-ли они въ пирожныя за свадебными пирогами, и узнавали-ли матери ящики, когда отцы приносили ихъ домой, и т. д.

— Итакъ, это дйствительно совершится! произнесла Крошка. Вдь она ходила вмст со мною въ школу, Джонъ.

Онъ подумалъ о томъ времени, когда она еще ходила въ школу. Онъ посмотрлъ на нее съ задумчивою улыбкою, но ничего не отвтилъ.

— И онъ такъ старъ! такъ не подходитъ къ ней! Джонъ, сколькими годами Греффъ и Тэклетонъ старше тебя?

— Сколькими чашками я выпью сегодня чаю въ одинъ присстъ боле, чмъ Греффъ и Теклетонъ выпивалъ въ четыре, спрашиваю я! весело возразилъ Джонъ, придвигая стулъ къ круглому столу я принимаясь за холодный окорокъ. Что же касается ды, то я мъ мало, но то, что мъ, мъ съ удовольствіемъ, Крошка.

Даже эта фраза, одна изъ невинныхъ иллюзій Джона (потому что у него былъ всегда большой аппетитъ, вполн противорча его словамъ), не возбудила улыбки на лиц его маленькой жены, которая, стоя между тюками и пакетами, тихонько отталкивала ногою пирогъ и ни разу не посмотрла (хотя глаза ея были направлены внизъ) на хорошенькій башмачекъ, которымъ она была обыкновенно очень занята. Она стояла такъ, погруженная въ свои мысли, и не думала ни о ча, ни о Джон, хотя онъ ее звалъ и даже стукнулъ ножомъ объ столъ, чтобы привести ее въ себя. Наконецъ онъ всталъ и тронулъ ее за руку. Тогда она, посмотрвъ на него, побжала къ своему мсту за чайнымъ столомъ, смясь надъ своею разсянностью. Но смхъ ея быль уже не тотъ: и манера, и тонъ его совершенно измнились.

Сверчокъ также пересталъ пть. Комната вообще сдлалась какъ-то мене весела, чмъ она была прежде, и стала совсмъ, другая.

— Такъ тутъ вс посылки, Джонъ? спросила Крошка, прерывая продолжительное молчаніе, которое честный извощикъ посвятилъ приведенію въ исполненіе одной части своей любимой фразы: именно, онъ лъ съ удовольствіемъ, если ужъ нельзя было сказать, что онъ лъ мало. Такъ это вс посылки, Джонъ?

— Тутъ все, отвтилъ Джонъ. А, да… нтъ, я… тутъ онъ положилъ ножикъ и вилку и, глубоко вздохнувъ, продолжалъ: Я сознаюсь… я совершенно забылъ о старомъ господин.

— О старомъ господин?

— Въ повозк, отвтилъ Джонъ. Въ послдній разъ, какъ я на него посмотрлъ, онъ спалъ, лежа на солом. Я раза два, было, вспоминалъ о немъ, съ тхъ поръ, какъ я здсь, и каждый разъ онъ выходилъ вонъ изъ головы. Эй, ей, вставайте! Такъ, мой голубчикъ!

Эти послднія слова Джона слышались уже за дверьми, куда онъ побжалъ со свчкою въ рукахъ.

Миссъ Слобои, понимая, что идетъ рчь о какомъ-то таинственномъ старомъ господин, и связывая въ своемъ мистическомъ воображеніи это названіе съ религіознымъ врованіемъ {Старымъ господиномъ (old gentleman) называется въ Англіи чортъ.}, такъ смутилась, что соскочила съ низенькаго стула передъ каминомъ, чтобы искать защиты за юбками своей госпожи. Но, переступивъ порогъ, она вдругъ столкнулась со старымъ господиномъ, причемъ инстинктивно напала на него съ единственнымъ оружіемъ, которое было у нея подъ рукою. Такъ какъ оружіе это было ничто иное, какъ самъ ребенокъ, то произошли большое смятеніе и страхъ, которые умный Боксеръ еще боле увеличилъ. Эта добрая собака, боле внимательная, чмъ ея хозяинъ, караулила, казалось, стараго господина во время его сна, чтобы онъ не ушелъ вмст съ молодыми тополями, привязанными за повозкой, она и теперь не отступала отъ старика, дергая его за штиблеты и кусая ихъ пуговицы.

— Однако же вы крпко спите, сказалъ Джонъ, когда водворилась тишина и старый господинъ стоялъ безъ шляпы и неподвижно посреди комнаты: такъ крпко спите, что я бы спросилъ васъ, гд остальные шестеро, если бы это не было шуткой, а я знаю, что всякую шутку испорчу. Но я чуть не сострилъ, проговорилъ извощикъ,— чуть-чуть не сострилъ.

Новый пришелецъ, у котораго были длинные блые волосы, пріятное лицо, необыкновенно смлое и правильное для старика, темные, блестящіе и выразительные глаза, посмотрлъ вокругъ себя съ улыбкою и серьезно поклонился жен извощика.

Костюмъ его былъ странный и очень старомодный. Онъ весь былъ коричневаго цвта. Въ рук старикъ держалъ толстую палку также коричневаго цвта. Онъ ударилъ ее объ полъ, причемъ она раскрылась и обратилась въ стулъ, на которомъ онъ и услся совершенно спокойно.

— Вотъ, произнесъ извощикъ, обращаясь къ жен: такимъ образомъ онъ сидлъ у дороги, когда я увидлъ его — прямо какъ верстовой столбъ. Онъ почти также глухъ, какъ верстовой столбъ, прибавилъ Джонъ.

— Онъ сидлъ на открытомъ воздух?

— Да на открытомъ воздух, и какъ разъ въ сумерки. ‘Мсто заплачено’, сказалъ онъ, давая мн восемнадцать пенсовъ. Затмъ онъ вошелъ въ повозку и вотъ онъ здсь.

— Я думаю, Джонъ, что онъ скоро уйдетъ.

Ничуть не бывало. Онъ, напротивъ, заговорилъ:

— Позвольте мн у васъ остаться, пока не прідутъ за мною, произнесъ онъ кроткимъ голосомъ. Не обращайте на меня вниманія.

Посл этого онъ вынулъ изъ одного огромнаго кармана очки, изъ другого, такого же, книгу и принялся совершенно спокойно читать, не обращая никакого вниманія на Боксера, какъ-будто тотъ былъ ручной ягненокъ.

Извощикъ и жена его посмотрли другъ на друга съ удивленіемъ. Старикъ поднялъ голову, посмотрлъ сперва на Крошку, потомъ на извощика и спросилъ:

— Это ваша дочь, мой добрый другъ?

— Жена, отвтилъ Джонъ.

— Племянница?

— Жена! заоралъ Джонъ.

— Неужели? замтилъ старикъ, въ самомъ дл? Она очень молода!

Онъ спокойно сталъ перелистывать книгу и продолжалъ свое чтеніе. Но, не прочитавъ двухъ строкъ, опять поднялъ голову и спросилъ:

— Ребенокъ — вашъ?

Джонъ, вмсто отвта, такъ кивнулъ головой, что это движеніе могло бы изобразить собою отвтъ, данный посредствомъ говорной трубы.

— Двочка?

— Ма-а-а-льчикъ! заоралъ Джонъ.

— Также очень молодой, а?

Тутъ госпожа Перебингль тотчасъ же вмшалась.

— Два мсяца и три дня-я-л! Оспа привита ровно шесть недль тому наза-а-дъ! Принялась великол—пно! Докторъ нашелъ, что онъ замчательно красивый ребе-е-но-окъ… Такой, какими обыкновенно бываютъ пя-ти-мсячныя дти! Удивительно смы-шле-е-ный! Вы, можетъ быть, не поврите, что онъ уже чувствуетъ свои но-о-о-ги!

Тутъ маленькая мать, которая выкрикивала эти короткія фразы надъ самымъ ухомъ стараго господина, совершенно запыхалась и, съ раскраснвшимся лицомъ, поднесла къ нему ребенка, какъ неопровержимое и блестящее доказательство ея словъ, между тмъ, какъ Силли Слобои, издавая звуки, подобные чиханію, прыгала, какъ восторженный теленокъ, вокругъ ничего непонимающаго невиннаго существа.

— Слушайте! Должно быть пришли за нимъ, сказалъ Джонъ. Тамъ кто-то есть за дверьми. Отворите, Тилли.

Прежде чмъ Тилли дошла до двери, ее отворили снаружи. Дверь была первобытнаго устройства, съ защелкою, которую могъ поднять всякій, кто хотлъ, а этого хотли очень многіе, потому что сосди всякаго рода любили помняться двумя, тремя веселыми словами съ извощикомъ, хотя самъ-то онъ не былъ большой говорунъ. Въ комнату вошелъ маленькій, худой, задумчивый, смуглый человкъ въ пальто, сшитомъ, какъ было видно, изъ парусины со стараго тюка, потому что, когда онъ повернулся, чтобы затворить за собою дверь, на спин его показались прописныя буквы Г и Т и слово СТЕКЛО, пропечатанное большими буквами.

— Добрый вечеръ, Джонъ, сказалъ маленькій человкъ. Добрый вечеръ сударыня. Здравствуйте, Тилли. Добрый вечеръ, незнакомецъ. Какъ поживаетъ малютка? Надюсь что, Боксеръ здоровъ.

— Все благополучно, Калебъ, отвтила Крошка. Вамъ стоитъ только посмотрть на милаго ребенка, чтобы удостовриться въ этомъ.

— Я увренъ, что для этого также стоитъ посмотрть на васъ, произнесъ Калебъ.

Однако же онъ и не взглянулъ на нее. У него было какое-то задумчивое и разсянное выраженіе глазъ, которые всегда, казалось, смотрли не на то, о чемъ онъ говорилъ, да и голосъ его былъ такой же, — никогда не выражалъ того, что говорилъ Калебъ.

— Или на Джона, продолжалъ Калебъ, или на Тилли, или, наконецъ, на Боксера.

— Вы заняты теперь, Калебъ? спросилъ извощикъ.

— Да, порядочно занятъ, отвтилъ онъ съ такимъ разсяннымъ видомъ, какъ будто былъ занятъ по крайней мр отыскиваніемъ философскаго камня. Порядочно занятъ. Пошли въ ходъ новые ковчеги. Я бы очень хотлъ усовершенствовать семейство, но я не знаю, какъ это сдлать по той цн, по которой они идутъ. Пріятно было бы сдлать боле отличія между Симами и Хамами и между мужьями и женами. И мухи, видите ли, не совсмъ соразмрны, когда ихъ сравниваешь со слонами. Ахъ, кстати, Джонъ! Нтъ ли у васъ между посылками чего-нибудь и для меня?

Извощикъ подошелъ къ пальто, которое онъ снялъ, вошедши въ комнату, и вынулъ изъ его кармана маленькій горшочекъ цвтовъ тщательно завернутый въ мохъ и бумагу.

— Вотъ, сказалъ онъ, осторожно поправляя его. Ни одинъ листочекъ не испорченъ, и весь въ бутонахъ.

Мрачные глаза Калеба прояснились, когда онъ взялъ горшочекъ и благодарилъ Джона.

— Дорого, Калебъ, сказалъ извощикъ. Очень дорого въ эту пору года.

— Это ничего. Что бы онъ ни стоилъ, онъ всегда будетъ дешевъ для меня. Нтъ ли еще чего, Джонъ.

— Еще маленькій ящикъ, отвчалъ извощикъ. Вотъ онъ.

— ‘Калебу Племмеру’, читалъ маленькій человкъ адресъ по складамъ. ‘Золото’. Золото, Джонъ? Это не можетъ быть для меня.

— Золотыя блестки, сказалъ Джонъ, читая за его плечами, гд вы видите золото?

— О, конечно! воскликнулъ Калебъ. Это совершенію врно! Золотыя блестки. Да, да, это мн. Ящикъ могъ бы быть съ золотомъ, если бы мой дорогой сынъ, отправившійся въ золотую южную Америку, былъ живъ, Джонъ. Вы любили его, какъ сына, не правда ли? Да чего васъ спрашивать! Я знаю, что вы его очень любили. ‘Калебу Племмеру. Золотыя блестки и стеклянные глаза для куколъ’. Да, да, совершенно врно. Это ящикъ съ глазами кукламъ, для работы моей дочери. Какъ бы я желалъ, Джонъ, чтобы ея собственные глаза нашлись въ какомъ-нибудь ящик.

— И я отъ души желалъ бы этого! воскликнулъ извощикъ.

— Благодарю васъ, проговорилъ маленькій человкъ. Вы говорите отъ души. Подумать, что она никогда не увидитъ тхъ куколъ, которыя, вытаращивъ глаза, цлый день смотрятъ на нее! Это очень горько. Надо мн разсчитаться съ вами, Джонъ. Что вамъ слдуетъ?

— Я разсчитаюсь съ вами по-своему, если повторите свой вопросъ. Что, Крошка, близокъ я былъ къ тому, чтобы съострить?

— Это на васъ похоже. Вы такой добрый. Дайте посмотрть, ничего, кажется, боле нтъ.

— Не думаю, отвтилъ извощикъ. Посмотрите еще.

— Что-нибудь для хозяина, врно, а? спросилъ Калебъ, подумавъ немного. Да, конечно. Я вдь для этого и пришелъ. Но голова моя такъ идетъ кругомъ отъ этихъ ковчеговъ и пр. Скажите, онъ не былъ здсь?

— Онъ, — нтъ, отвтилъ извощикъ. Онъ слишкомъ занятъ ухаживаніемъ за своей невстой.

— Однако же, онъ долженъ придти, проговорилъ Калебъ, потому что онъ веллъ мн возвратиться по правой сторон улицы, и я убжденъ, что онъ захватитъ меня здсь. Лучше мн уйти поскоре. Не позволите ли мн, сударыня, ущипнуть Боксера за хвостъ?

— Что за вопросъ, Калебъ?

— Ну, не нужно, сударыня, сказалъ маленькій человкъ. Ему это можетъ не понравиться. Видите ли, я получилъ маленькій заказъ на лающихъ собакъ, и я бы хотлъ, за шесть пенсовъ, сдлать ихъ какъ можно ближе къ натур. Вотъ и все. Но не обращайте вниманія на мою просьбу, сударыня.

Тутъ случилось кстати, что Боксеръ, безъ всякой понудительной мры, залаялъ очень усердно. Но, такъ какъ этотъ лай предвщалъ какого-нибудь новаго постителя, то Калебъ отложилъ свое изученіе съ натуры до боле удобнаго времени и, взваливъ круглый ящикъ себ на плечи, торопливо распростился съ хозяевами. Онъ могъ бы избавить себя отъ этого труда, потому что на порог встртился лицомъ къ лицу съ новымъ постителемъ.

— А! вы здсь? Подождите немножко: я провожу васъ домой. Мое почтеніе, Джонъ Перибингль, и мое нижайшее почтеніе вашей хорошенькой жен. Вы хорошете съ каждымъ днемъ и длаетесь добре, если это возможно! И также моложе, пробормоталъ онъ тихимъ голосомъ, вотъ въ чемъ штука.

— Я бы удивилась, что вы говорите комплименты, сказала Крошка не совсмъ любезно: если это не объяснялось вашимъ новымъ положеніемъ.

— Такъ вы уже все знаете?

— Да, хотя едва-едва могла поврить, отвтила Крошка.

— И поврили только посл сильной борьбы самихъ съ собою, я думаю?

— Да, посл очень сильной борьбы.

Тэкльтонъ,— продавецъ игрушекъ, извстный почти всмъ подъ именами Греффъ и Тэкльтонъ (потому что такъ называлась фирма, хотя Греффъ давно умеръ, оставивъ товарищу свое имя и, какъ многіе говорятъ, характеръ, связанный со значеніемъ этого имени) {Gruff — сердитый.}. Итакъ, Тэкльтонъ — продавецъ игрушекъ — былъ одинъ изъ тхъ людей, родители и опекуны которыхъ не поняли вовсе ихъ призванія. Если бы они сдлали изъ него ростовщика, или безпощаднаго прокурора, или жандарма, или маклера, то онъ, можетъ быть, растратилъ-бы вс свои дурные инстинкты съ молоду и, истощивъ всю желчь своего характера въ недобрыхъ длахъ своей профессіи, сталъ-бы подъ конецъ добрымъ, хотя-бы ради новинки и перемны. Но, привязанный къ миролюбивому длу продавца игрушекъ, онъ вчно горячился и сдлался совершеннымъ людодомъ, жившимъ вкъ свой на счетъ дтей, покупавшихъ у него игрушки,— дтей, которыхъ онъ, вмст съ тмъ былъ непримиримымъ врагомъ. Онъ презиралъ вс игрушки безъ исключенія и ни за что на свт не купилъ-бы ни одной. Онъ наслаждался, когда ему удавалось придать страшное выраженіе лицу картонныхъ фермеровъ, которые везли продавать на рынокъ своихъ поросятъ, глашатаямъ, которые извщали объ адвокат, потерявшемъ совсть, двигающимся старушкамъ, которыя штопали чулки или разрзали пироги, и другимъ экземплярамъ его торговли. Онъ съ удовольствіемъ изощрялся надъ изобртеніемъ ужасныхъ масокъ: отвратительныхъ, косматыхъ, красноглазыхъ пугалъ въ коробк, изъ которой они выскакивали, бумажныхъ змевъ въ вид вампировъ, ужасныхъ прыгуновъ, которыхъ невозможно опрокинуть и которые стремятся все впередъ, пугая дтей. При такихъ работахъ душа его торжествовала. Он были единственнымъ его отдыхомъ, единственнымъ предохранительнымъ клапаномъ, черезъ который выходила его злость. Онъ былъ геніаленъ въ подобныхъ изобртеніяхъ, и ему было сладко думать, что игрушка его работы причинитъ кошмаръ ребенка. Онъ даже потерплъ убытокъ (и эту игрушку онъ любилъ боле всего), чтобы достать дьявольскихъ картинокъ для волшебнаго фонаря. На этихъ картинкахъ адскія силы были изображены въ вид сверхъестественныхъ слизней съ человческими лицами. Онъ также употребилъ небольшой капиталъ на то, чтобы увеличить ростъ великановъ, и, хотя онъ самъ не былъ живописецъ, однако же, съ помощью куска мла, умлъ указать артистамъ, какое зврское выраженіе придать лицамъ этихъ чудовищъ, чтобы совершенно разстроить молодые умы дтей отъ шести до одиннадцати лтъ и смутить ихъ на все продолженіе святочныхъ и лтнихъ каникулъ.

Чмъ онъ былъ въ изобртеніи игрушекъ, тмъ онъ былъ (какъ большая часть людей) и въ другихъ длахъ. Поэтому вы можете себ представить, какого необыкновеннаго пріятнаго человка заключалъ въ себ длинный зеленый сюртукъ, доходившій Тэкльтону до икръ и застегнутый до самаго подбородка, и какого веселаго собесдника и какой изысканный умъ вы нашли-бы въ этомъ человк, обутомъ въ огромные сапоги съ красными отворотами.

И однако же Тэкльтонъ, продавецъ игрушекъ, былъ женихомъ. Да, не смотря на все это, онъ намревался жениться, да еще на молоденькой и очень красивой двушк.

Онъ и теперь, стоя въ кухн извощика, не очень-то былъ похожъ на жениха: съ дерганьемъ въ лиц, съ исковерканнымъ тломъ, съ шапкою нахлобученною на брови, съ руками, всунутыми въ самую глубину кармановъ, со всей своей вообще дкой, непривлекательной натурой, выглядывавшей, какъ воронъ, изъ уголка его маленькаго глаза. И все-таки онъ былъ женихомъ.

— Черезъ три дня. Будущій четвергъ, послдній день перваго мсяца въ году — будетъ днемъ моей свадьбы, сказалъ Тэкльтонъ.

Сказалъ-ли я, что одинъ глазъ у него былъ всегда широко раскрытъ, а другой почти закрытъ, и что послдній былъ всегда выразительнымъ глазомъ? Кажется, что не сказалъ.

— Это будетъ день моей свадьбы, сказалъ Тэкльтонъ, позвякивая деньгами въ карман.

— Вдь это же день и нашей свадьбы! воскликнулъ извощикъ.

— Ха, ха! расхохотался Тэкльтонъ. Это очень смшно. Вы совершенно такая-же пара, какъ мы. Совершенно такая-же!

Невозможно описать негодованія Крошки, произведеннаго этой самонадянной фразой. Что-же дальніе-то будетъ? Его воображеніе дойдетъ, пожалуй, до того, что онъ найдетъ возможнымъ имть такого-же ребенка! Нтъ, человкъ этотъ сумасшедшій.

— Послушайте! На два слова, прошепталъ Тэкльтонъ, толкнувъ извощика подъ локоть и отводя его немного въ сторону. Вы придете на свадьбу? Вдь мы одного поля ягода.

— Какъ, одного поля ягода? спросилъ извощикъ.

— Маленькая разница въ лтахъ, вы знаете, отвтилъ Тэкльтонъ, толкнувъ его опять подъ локоть. Приходите провести вечеръ съ нами передъ свадьбой.

— Зачмъ? спросилъ Джонъ, удивленный такимъ настойчивымъ гостепріимствомъ.

— Зачмъ? переспросилъ Тэкльтонъ. Вотъ странный способъ принимать приглашенія. Зачмъ! Для удовольствія, для… пріятнаго общества, и т. д.

— Я думалъ, что вы никогда не были общежительны, сказалъ Джонъ со своею обыкновенною простотою.

— Ну, я вижу, что съ вами можно играть только въ открытую игру, сказалъ Тэкльтонъ. Такъ видите-ли: по правд сказать, дло въ томъ, что вы… когда бываете вмст съ женою, имете то, что люди, пьющіе чай, называютъ комфортабельнымъ видомъ. Мы объ этомъ знаемъ больше, но…

— Нтъ, мы не знаемъ больше, возразилъ Джонъ. Но о чемъ вы говорите?

— Ну хорошо! Мы не знаемъ больше сказалъ Тэкльтонъ. Допустимъ, пожалуй это, если вамъ угодно. Не въ томъ дло. Я хотлъ сказать, что такъ какъ вы имете такой видъ, то ваше общество будетъ имть хорошее вліяніе на будущую госпожу Тэкльтонъ. И, хотя я не думаю, чтобы ваша добрая жена относилась ко мн очень дружелюбно въ этомъ дл, однако же она, помимо своей воли, будетъ служить моимъ видамъ, потому что она дышетъ всегда такимъ довольствомъ и счастьемъ, которыя всегда производятъ хорошее впечатлніе, какова-бы ни была суть вещей. Вы общаете придти?

— Мы согласились праздновать день нашей свадьбы, до тхъ поръ, пока онъ будетъ повторяться, у себя дома, сказалъ Джонъ. Мы въ этомъ дали слово другъ другу уже шесть мсяцевъ тому назадъ. Мы, видите-ли, думаемъ, что свой домъ…

— Ахъ! что такое свой домъ? воскликнулъ Тэкльтонъ. Четыре стны и потолокъ! (Что вы не убьете этого сверчка, я-бы непремнно его убилъ, я всегда ихъ убиваю, я терпть не могу ихъ шума). И у моего дома есть четыре стны и потолокъ. Приходите ко мн!

— Вы убиваете своихъ сверчковъ, а? спросилъ Джонъ.

— Я ихъ давлю, вотъ такъ! отвтилъ Тэкльтонъ, ударивъ своимъ тяжелымъ каблукомъ объ полъ. Вы общаете придти? Насколько это въ моемъ интерес, настолько и въ вашемъ, чтобы женщины убждали другъ друга въ томъ, что он покойны и счастливы и что имъ не могло-бы быть лучше въ другомъ положеніи. Я знаю ихъ манеру. Что бы ни говорила одна женщина, другая всегда готова подтвердить ея слова. Между ними существуетъ такой духъ соревнованія, что если ваша жена скажетъ моей жен: ‘Я счастливйшая женщина на свт, мой мужъ лучшій человкъ на свт, и я люблю его до безумія’, то моя жена скажетъ то же самое или даже больше и сама повритъ наполовину своимъ словамъ.

— А разв вы думаете, что она не…? спросилъ извощикъ.

— Что она не…! воскликнулъ Тэкльтонъ съ короткимъ рзкимъ смхомъ. Что такое она не…?

Извощикъ хотлъ было сказать: ‘что она не любитъ васъ до безумія’. Но, встртивъ полузакрытый глазъ, который выглядывалъ на него изъ-за поднятаго воротника, концы котораго, казалось, готовы были выколоть этотъ глазъ совсмъ, онъ почувствовалъ, что въ Тэкльтон ничего не можетъ быть достойнаго безумной любви, и потому измнилъ свое намреніе и сказалъ: ‘что она не вритъ этому сама’.

— Ахъ вы, хитрая лиса сказалъ Тэкльтонъ: вы вчно шутите.

Но хотя извощикъ и не вполн понялъ все значеніе его словъ! однако же посмотрлъ на него серьезно, что Тэкльтонъ былъ принужденъ объясниться боле ясно.

— Мн пришла фантазія, началъ онъ, поднявъ пальцы лвой руки и ударяя слегка по большому пальцу, какъ бы олицетворяя имъ самого себя, — мн пришла фантазія, сударь, имть молоденькую жену, да къ тому-же еще хорошенькую. При этомъ онъ ударилъ по пятому пальцу, олицетворяя имъ свою невсту, но на этотъ разъ онъ ударилъ рзко, какъ-бы съ чувствомъ власти. Я въ состояніи исполнить эту фантазію, и я исполняю ее. Это мой капризъ. Но теперь, посмотрите-ка туда.

Онъ указалъ по направленію къ камину, передъ которымъ Крошка сидла въ задумчивой поз, подперши подбородокъ рукою и всматриваясь въ яркое пламя. Извощикъ посмотрлъ на нее, потомъ на него, потомъ еще на нее и опять на него.

— Она, безъ сомннія, васъ уважаетъ и послушна вамъ, сказалъ Тэкльтонъ, а такъ какъ я человкъ не чувствительный, то съ меня этого достаточно. Но думаете-ли вы, что въ ея чувствахъ къ вамъ есть что нибудь другое?

— Я думаю, отвтилъ извощикъ, что я бы выкинулъ изъ окошка всякаго человка, который сказалъ-бы мн противное!

— Совершенно такъ, согласился Тэкльтонъ съ необыкновенною живостью. Конечно, такъ. Вы, безъ сомннія, сдлали-бы это. Наврное. Я въ этомъ убжденъ. Прощайте. Пріятнаго сна!

Извощикъ былъ смущенъ и, противъ его воли, въ него вкралось какое-то сомнніе и неловкость, которыя онъ, по своей простот, не могъ не выказать.

— Прощайте, мой добрый другъ, повторилъ Тэкльтонъ съ видомъ сожалнія. Я ухожу. Я вижу, что въ дйствительности мы совершенно похожи другъ на друга. Вы не хотите пожертвовать, намъ завтрашнимъ вечеромъ. Ну, такъ я знаю куда вы отправитесь посл завтра. Мы тамъ встртимся, и я приведу туда свою, будущую жену. Это принесетъ ей пользу. Вы ничего противъ этого не имете? Благодарю васъ. Что это?

Это былъ громкій крикъ, изданный женою извощика, внезапный, пронзительный крикъ, который раздался по всей комнат.

Она встала со своего стула и стояла, какъ-бы пораженная ужасомъ и удивленіемъ. Незнакомецъ приблизился къ огню, чтобы погрться, и стоялъ на одномъ шагу разстоянія отъ ея стуча, но совершенно спокойно.

— Крошка, воскликнулъ извощикъ, Мэри! Голубушка! Что съ тобою?

Въ одну секунду вс были вокругъ нея. Калебъ, который задремалъ было на ящик съ пирогомъ, въ первый моментъ своего внезапнаго пробужденія, не придя еще въ себя, схватилъ миссъ Слобои за волосы, но тотчасъ же извинился.

— Мэри! воскликнулъ извощикъ, поддерживая ее въ своихъ рукахъ. Не больна-ли ты? Что съ тобою? Скажи, милая.

Въ отвтъ она всплеснула только руками и разразилась дикимъ истерическимъ хохотомъ. Затмъ она опустилась съ рукъ мужа на полъ, закрыла лицо передникомъ и горько зарыдала. Потомъ она опять хохотала и опять плакала, наконецъ сказала, что ей очень холодно, и позволила своему мужу подвести себя къ огню, передъ которымъ она сла. Старикъ продолжалъ стоять попрежнему совершенно спокойно.

— Мн лучше, Джонъ, сказала она. Мн совершенно хорошо… я…

Джонъ! Но Джонъ стоялъ по ту сторону ея. Зачмъ-же она повернула свое лицо къ старому господину, какъ будто обращалась къ нему. Не помшалась-ли она?

— Это только одно воображеніе, милый Джонъ… Какое-то потрясеніе… что-то вдругъ представилось моимъ глазамъ… я не знаю, что это такое было. Но теперь все прошло, совершенно прошло.

— Я очень радъ, что это прошло, проговорилъ Текльтонъ про себя, поведя глазомъ вокругъ всей этой комнаты. Я желалъ-бы знать, куда оно ушло и что это было такое. Гмъ! Калебъ, ступай сюда! Кто этотъ, съ сдыми волосами?

— Не знаю, сударь, отвтилъ Калебъ шопотомъ. Я ни разу въ своей жизни не видлъ его. Прекрасный типъ для орховыхъ щипцовъ, совершенно новая модель. Онъ былъ-бы прелестенъ съ пружинною челюстью, падающею ему на жилетъ.

— Не довольно уродливъ! сказалъ Тэкльтонъ.

— Или для спичечницы, замтилъ Калебъ, любуясь старикомъ. Что за модель! Сдлать изъ головы крышку, которая-бы отвинчивалась, чтобы класть туда спички, вывернуть пятки для свчки. Смотрите, вотъ-вотъ въ такой именно поз какою-бы онъ былъ чудесною спичичницею для камина какого-нибудь джентльмена.

— Для этого онъ вполовину недостаточно уродливъ, сказалъ Тэкльтонъ. Нтъ, изъ него ничего нельзя сдлать! Пойдемъ! Неси этотъ ящикъ! Надюсь, что вы теперь хорошо себя чувствуете?

— О, совершенно хорошо! Все прошло, все! отвтила маленькая женщина, торопясь выпроводить его знакомъ руки. Прощайте!

— Прощайте, сказалъ Тэкльтонъ. Прощайте, Джонъ Перибингль! Несите ящикъ осторожне, Калебъ. Если вы уроните его, я васъ убью. На улиц темно, какъ въ котл, и погода стала еще хуже! Прощайте!

Окинувъ послднимъ проницательнымъ взглядомъ комнату, онъ вышелъ, а за нимъ вышелъ и Калебъ со свадебнымъ пирогомъ на голов.

Извощикъ былъ такъ пораженъ тмъ, что случилось съ его маленькою женою, и такъ былъ занятъ ея успокоеніемъ и ухаживаніемъ за нею, что совершенно забылъ о присутствіи незнакомца, и теперь только, когда послдній остался единственнымъ гостемъ въ дом, онъ увидлъ его стоящимъ по прежнему у камина.

— Какъ видно, онъ не къ нимъ пріхалъ, сказалъ Джонъ, надо намекнуть ему, чтобы онъ ушелъ.

— Извините меня, мой другъ, сказалъ старый господинъ, подходя къ Джону, и тмъ боле прошу у васъ извиненія, что ваша жена чувствуетъ себя нехорошо, но такъ какъ человкъ, услуги котораго мн необходимы вслдствіе моей болзни (при этомъ онъ указалъ на свои уши и покачалъ головою), не пріхалъ до сихъ поръ, то я боюсь, не случилось-ли какого-нибудь недоразумнія. Темная ночь и дурная, погода, которыя заставили меня укрыться въ вашей удобной повозк (дай Богъ, чтобы я никогда не имлъ нужды въ худшемъ пріют), нисколько не измнились. Не будете-ли вы добры отдать мн въ наемъ постель у васъ въ дом?

— Да, да, воскликнула Крошка, да, конечно!

— А! сказалъ извощикъ, удивленный ея быстрымъ согласіемъ. Хорошо! Я ничего не имю противъ этого, однако же, я не совершенно увренъ, что…

— Шш! прервала она. Милый Джонъ!

— Что такое? Вдь онъ глухъ какъ камень, сказалъ Джонъ.

— Я это знаю, но… Да, сударь, конечно. Да, конечно! Я сейчасъ пойду приготовить ему постель, Джонъ.

Когда она торопливо выбжала, чтобы исполнить свое намреніе, извощикъ остался совершенно смущеннымъ и продолжалъ смотрть ей вслдъ, такъ онъ былъ пораженъ ея смятеніемъ и волненіемъ.

Между тмъ миссъ Слобои выкрикивала ребенку: ‘Такъ мамочки приготовляютъ постели, и его волосы сдлались черными и кудрявыми, когда онъ снялъ свои шляпы и испугалъ душечекъ, сидвшихъ у огней’.

При томъ безотчетномъ вниманіи къ пустякамъ, которое часто бываетъ, когда умъ озабоченъ, извощикъ, гуляя взадъ и впередъ по комнат, повторялъ машинально эти глупыя слова. Онъ уже зналъ ихъ наизусть и все-таки продолжалъ твердить ихъ, какъ урокъ, пока Тилли, потеревъ рукою, насколько ей казалось полезнымъ (по обыкновенію всхъ нянекъ), голую головку своего питомца, надла на нее опять чепчикъ и повторила:

— И испугалъ душечекъ, сидвшихъ у огней.

— Я не понимаю, что могло испугать Крошку, прошепталъ Джонъ, шагая взадъ и впередъ.

Джонъ съ негодованіемъ отвергалъ вс намеки продавца игрушекъ, но они все-таки приводили его въ какое-то смутное, неопредленное безпокойство, потому что у Тэкльтона умъ былъ быстрый и хитрый, а Джонъ съ горечью сознавалъ въ себ недостатокъ быстраго пониманія вещей, потому-то всякій намекъ и мучилъ его. Онъ, конечно, не думалъ искать какого нибудь соотношенія между словами Тэкльтона и страннымъ поведеніемъ своей жены въ этотъ вечеръ, но эти два предмета его думъ какъ-то всегда приходили ему вмст на умъ, и онъ не могъ ихъ отдлить одинъ отъ другого.

Постель была скоро готова, и незнакомецъ, отказавшись отъ всякаго угощенія, кром чашки чая, удалился. Тогда Крошка, чувствуя себя опять совершенно хорошо (какъ она говорила), придвинула къ огню большое кресло для мужа, набила ему трубку, подала ее и услась на свое обыкновенное мсто, на низенькій стуликъ около Джона.

Она всегда садилась на этотъ стуликъ, она, должно быть, думала, что этотъ стуликъ имлъ особенное приласкивающее свойство.

Не было, могу сказать, во всемъ свт другого такого мастера набивать трубку, какъ Крошка. Ничего не могло быть прелестне того, какъ она, своимъ толстенькимъ пальчикомъ, вычищала головку трубки, какъ потомъ дула въ чубукъ, потомъ, все-таки воображая, что осталось еще что-нибудь въ трубк, прикладывала ее къ глазу, какъ подзорную трубу, и опять дула въ нее разъ по десяти, и все это съ самой прелестной гримаской, которая такъ шла къ ея славному личику. Что касается табака, то она положительно мастерски набивала его. Но какъ она подносила клочекъ зажженной бумаги, когда извощикъ держалъ уже трубку во рту, какъ она близко подносила ее къ носу, не обжигая его, это было верхъ искусства!

То же подтвердили сверчокъ и чайникъ, возобновивъ свою псню. И веселое пламя согласилось съ этимъ, заблиставъ еще ярче. И маленькій косарь своею неутомимою работою восхвалялъ Крошку. А извощикъ, сгладивъ свои до тхъ поръ сжатыя брови, и съ развеселившимся лицомъ, скоре всхъ былъ готовъ воздать ей хвалу.

0x01 graphic

Между тмъ какъ онъ спокойно и задумчиво курилъ свою трубочку, между тмъ какъ голландскіе часы чикали, а красное пламя пылало и сверчокъ чирикалъ, — этотъ геній домашняго очага возбудилъ въ мысляхъ Джона много волшебныхъ представленій домашняго счастья. Комнату наполнили Крошки разныхъ лтъ и всякихъ величинъ: Крошки — въ вид веселыхъ дтей, собирающихъ при немъ цвты въ поляхъ, Крошки, застнчивыя, то слегка отталкивающія его, то уступающія его просьбамъ, Крошки новобрачныя, входящія въ эту дверь и принимающія въ свои руки бразды хозяйства, Крошки-матери, несущія, съ помощью воображаемыхъ Слобои, дтей на крестины, Крошки, еще молодыя и цвтущія, по провожающія уже другихъ Крошекъ, своихъ дочечей, на сельскіе балы, толстыя Крошки, окруженныя и осажденныя толпою краснощекихъ внуковъ, Крошки въ морщинахъ, опирающіяся на палку и шатающіяся на ходьб. Явились также и старые извощики со слпыми, старыми Боксерами у ихъ ногъ, и новыя повозки съ молодыми извощиками и со словами ‘Перибингль братья’, написанными на кузов, и больные, старые извощики, за которыми ухаживаютъ самыя нжныя руки, и на кладбищ зеленыя могилы умершихъ и похороненныхъ старыхъ извощиковъ. И между тмъ, какъ сверчокъ показывалъ извощику вс эти предметы (Джонъ видлъ ихъ совершенно ясно, хотя глаза его были устремлены на огонь), у Джона отлегло отъ сердца, и онъ сталъ опять счастливъ и отъ всей души приносилъ благодарность своимъ пенатамъ, не обращая боле никакого вниманія на Греффа и Тэкльтона.

Но что это былъ за образъ молодого человка, котораго тотъ-же самый волшебный сверчокъ представилъ Крошк и который оставался совершенно одинъ. Зачмъ онъ продолжаетъ тутъ стоять, такъ близко около нея, опершись на каминъ и повторяя: ‘Замужемъ! и не моя жена!’

О, Крошка! Неужели, преступная Крошка! Нтъ, для такого образа нтъ мста въ видніяхъ твоего мужа. Почему же тнь, эта упала на его очагъ?

0x01 graphic

Глава II.

Жилъ-былъ Калебъ Племмеръ со своею слпою дочерью, какъ говорится въ сказкахъ (а я люблю сказки, да вроятно и вы также, за то, что он вносятъ долю поэзіи въ вашъ будничный міръ). Итакъ, жилъ-былъ Калебъ Племмеръ со своею слпою дочерью въ ветхой деревянной избушк, похожей на расколотую орховую скорлупу и занимавшей не больше мста въ улиц, чмъ бородавка на длинномъ кирпичнаго цвта носу Греффа и Тэкльтона. Владнія Греффа и Тэкльтона занимали большую часть улицы, жилище же Калеба Племмера можно было бы свалить однимъ или двумя ударами молота и увезти въ телжк.

Если бы, посл подобной операціи, кто-нибудь сдлалъ честь жилищу Калеба Племмера замтить, что его нтъ на мст, такъ это. безъ сомннія, было бы только для того, чтобы одобрить сломку, какъ большое улучшеніе. Жилище лпилось къ строеніямъ Греффа и Тэкльтона, какъ раковинка къ килю корабля, какъ улитка къ дверямъ, какъ грибъ къ стволу большого дерева. Но оно было сменемъ, изъ котораго выросло могущественное дерево Греффа и Тэкльтона, и подъ его ветхой и дырявой крышей предпослдній Греффъ длалъ игрушки для поколнія старыхъ уже мальчиковъ и двочекъ, которые играли въ нихъ, ломали, побросали ихъ и изъ которыхъ многіе уже теперь успокоились навки.

Я сказалъ, что Калебъ и его бдная слпая дочь жили въ этой избушк. Но я долженъ былъ сказать, что въ ней жилъ Калебъ, а бдная слпая дочь его жила въ другомъ какомъ-то волшебномъ дом собственнаго изобртенія Калеба,— въ дом, гд не было недостатка и нищеты и куда горе никогда не заходило, Калебъ не былъ колдуномъ, онъ обладалъ только въ высшей степени тмъ искусствомъ волшебства, которое иметъ каждый изъ насъ, волшебствомъ преданной и безконечной любви. Одна природа была его учительницей, и вс чудеса творились съ помощью ея наставленій.

Слпая двушка никогда не знала, что потолки у нихъ не крашены, что со стнъ обвалилась штукатурка, что незадланныя щели увеличивались съ каждымъ днемъ, что бревна гнили и покосились. Слпая двушка никогда не знала, что желзо ржаветъ, что дерево гніетъ, что обои лупятся, что даже настоящая величина и форма ихъ дома измняется. Слпая двушка никогда не знала, что на обденномъ стол стоитъ глиняная посуда уродливой формы, что домъ ихъ посщали горе и отчаяніе, что рдкіе волоса Калеба сдли съ каждымъ днемъ все сильне и сильне. Слпая двушка никогда не знала, что хозяинъ ихъ былъ человкъ холодный, взыскательный и корыстолюбивый, однимъ словомъ, она не знала Тэкльтона такимъ, какимъ он былъ на самомъ дл, а жила въ той увренности, что онъ былъ эксцентричный шутникъ, который любилъ побалагурить съ ними и который, хотя и былъ ихъ ангеломъ-хранителемъ, но ни за что не хотлъ слышать ни одного слова благодарности.

И все это было вымысломъ Калеба, всмъ этимъ дочь была обязана своему доброму отцу. Но и у него на шестк былъ сверчокъ, и когда, бывало, Калебъ съ грустью слушалъ его пніе еще въ то время, когда его бдная, лишенная матери, слпая дочь была ребенкомъ, этотъ домашній духъ указалъ ему средства, съ помощію которыхъ слпота — это великое несчастіе его дочери — могла быть обращена ей на пользу и съ помощію которыхъ онъ могъ составить счастье своей дочери. Вдь сверчки — могущественные духи, хотя большая часть людей, которые имютъ съ ними дло, не знаютъ этого, и во всемъ невидимомъ мір не существуетъ голоса, боле нжнаго и боле правдиваго,— голоса, на который можно было-бы такъ безусловно положиться, который давалъ-бы боле нжные и кроткіе совты, какъ тотъ голосъ, которымъ духи домашняго очага говорятъ съ людьми.

Калебъ и дочь его сидли за работою въ своей обыкновенной рабочей комнат, которая, впрочемъ, служила вмст съ тмъ и постояннымъ жилищемъ. И странная это была комната. Въ ней помщались дома готовые и недоконченные, для куколъ всхъ возможныхъ слоевъ общества и положеній въ свт. Тутъ были дома въ предмстьяхъ для отдачи въ наемъ кукламъ со скромными средствами, кухни и отдльныя квартиры для куколъ низшаго класса, великолпные столичные дома для куколъ высшаго званія. Нкоторыя изъ этихъ жилищъ были уже меблированы, по смт, подходящей кукламъ съ ограниченными средствами, другія могли быть, по первому требованію, снабжены самымъ роскошнымъ образомъ и на самую широкую ногу стульями, столами, диванами, кроватями и прочими издліями обойщиковъ и мебельщиковъ, — издліями, которыми были заставлены полки на стнахъ комнаты. Аристократы, мелкіе дворяне и другія сословія, которымъ были предназначены эти дома, лежали, смшанные, тамъ и сямъ въ ящикахъ и глазли прямо въ потолокъ. Но, при обозначеніи ихъ положенія въ свт, при распредленіи ихъ по мстамъ, должнымъ ихъ званію (что, какъ опытъ намъ доказалъ, бываетъ очень трудно въ жизни), кукольные мастера во многомъ превзошли природу, которая въ этомъ отношеніи бываетъ часто своенравна и несправедлива. Эти мастера, не ограничиваясь такими произвольными признаками, какъ атласъ, ситецъ и лохмотья, прибавили къ нимъ еще боле рзкія отличія между классами,— отличія, которыя уже никакъ не могли вводить въ ошибку. Такъ, у знатной лэди члены были восковые и самой правильной формы, и этою привилегіею пользовались исключительно куклы ея званія. Слдующій затмъ классъ былъ сдланъ изъ лайки, а третій изъ простаго грубаго холста. Что же касается до простого народа, то сколько нужно для нихъ рукъ и ногъ, столько бралось спичекъ изъ спичечницы. Такимъ образомъ вс сразу распредлялись по различнымъ своимъ званіямъ на свои мста и не имли уже никакой возможности сойти съ нихъ.

Въ комнат Калеба Племмера было еще много другихъ различнаго рода экземпляровъ его издлій. Тутъ были Ноевы ковчеги, въ которыхъ и пернатыя, и четвероногія были наставлены до самаго потолка, хотя и непонятно, какъ могли ихъ туда насовать. Вслдствіе смлой поэтической вольности, у дверей большей части Ноевыхъ ковчеговъ были молотки,— несообразная, можетъ быть, принадлежность, потому что она подразумваетъ, что могли быть у Ноя утренніе визиты и что къ нему могъ ходить почтальонъ, но молотокъ у двери заканчиваетъ очень хорошо наружный видъ постройки. Въ комнат были маленькія телжки, колеса которыхъ, при катаньи, производили самую заунывную музыку. Тутъ было много скрипокъ, барабановъ и прочихъ убійственныхъ для ушей инструментовъ, безконечное множество пушекъ, щитовъ, сабель, шпоръ и ружей. Тутъ были маленькіе фигляры въ красныхъ панталонахъ, которые безпрестанно прыгали черезъ высокіе барьеры изъ красной тесьмы и падали по другую сторону ихъ головой впередъ. Тутъ было множество стариковъ, пріятной — чтобы не сказать почтенной — наружности, которые, какъ сумасшедшіе, скакали черезъ перегородку, поставленную для этой цли на порог ихъ собственной двери. Тутъ были всевозможныя животныя, въ особенности же много лошадей всякихъ породъ, начиная отъ цилиндра въ пятнахъ на четырехъ палкахъ съ маленькой перелинкой вмсто гривы и кончая чистокровнымъ скакуномъ на всемъ бгу. Какъ трудно было бы пересчитать, дюжины за дюжинами, вс смшныя фигуры, которыя, при первомъ поворот пружины, готовы были совершить всевозможныя нелпости, такъ же трудно было бы назвать какое-нибудь человческое безумство, или порокъ, или слабость, которые не были бы олицетворены съ большею или меньшею точностью въ комнат Калеба Племмера, и нельзя сказать, чтобы они были олицетворены въ преувеличенномъ вид, потому что очень небольшія пружины заставляютъ и мужчинъ, и женщинъ совершать въ нашемъ свт поступки, не мене странные, чмъ т, которые когда-либо могла совершить какая-нибудь игрушка.

Среди всхъ этихъ предметовъ Калебъ и дочь его сидли за работою. Слпая двушка шила платья на куколъ, а Калебъ разрисовывалъ и лакировалъ восьмиоконный фасадъ красиваго барскаго дома.

Отпечатокъ заботъ на лиц Калеба, его сосредоточенность и задумчивость, которыя были бы къ лицу алхимику, или метафизику, странно противорчили, при первомъ взгляд, съ его занятіями и съ пустячными вещами, которыя окружали его. Но коль скоро надъ пустячными вещами работаютъ для добыванія хлба, он становятся очень серьезны, кром того, я не думаю, что еслибы Калеба сдлали лордомъ-канцлеромъ, или членомъ парламента, или юристомъ, или даже великимъ спекуляторомъ, то онъ сталъ бы заниматься мене смшными игрушками, и я сильно сомнваюсь, были ли бы эти игрушки такъ же безобидны.

— Такъ ты выходилъ, отецъ, въ прошлую ночь на дожд въ твоемъ великолпномъ новомъ пальто? спросила дочь Калеба.

— Да, въ моемъ великолпномъ новомъ пальто, отвтилъ Калебъ, бросивъ взглядъ на веревку, протянутую въ углу, на которой сушилось уже описанное нами пальто изъ мшечной парусины.

— Какъ я рада, что ты купилъ его, отецъ!

— Да еще у такого фэшенебельнаго портного, сказалъ Калебъ. Оно слишкомъ хорошо для меня.

Слпая двушка остановила свою работу и отъ души разсмялась.

— Слишкомъ хорошо, отецъ! Да можетъ ли быть что нибудь слишкомъ хорошо для тебя!

— И все-таки мн даже совстно его надвать, сказалъ Калебъ, наблюдая на ея развеселившемся лиц то впечатлніе, какое производятъ его слова. Честное слово! Когда я слышу, какъ мальчишки и пр. кричатъ сзади меня: ‘Эхе! Вотъ такъ франтъ’, я не знаю, куда дваться. И когда, въ прошлый вечеръ, нищіе не хотли отойти отъ меня и когда я имъ сказалъ, что я совершенно простой человкъ, а они говорили ‘Нтъ, ваша честь, вы насъ въ этомъ не уврите, ваша честь’, мн сдлалось ужасно стыдно, я почувствовалъ, какъ-будто я не имлъ права носить такое пальто.

Счастливая слпая двушка! Какъ она была весела, какое это было торжество для нея!

— Я вижу тебя, отецъ, говорила она, хлопая ладошами, такъ же ясно, какъ если бы у меня были глаза, въ которыхъ я вовсе не нуждаюсь, когда ты со мною. Синее пальто…

— Свтло-синее, сказалъ Калебъ.

— Да, да: свтло-синее! воскликнула двушка, подымая кверху свое веселое лицо. Такого цвта, какимъ, я помню, я видла небо, когда ты мн говорилъ, что оно синее! Свтло-синее пальто…

— Свободное въ таліи, подсказывалъ Калебъ.

— Свободное въ таліи! воскликнула слпая двушка, смясь отъ души, и ты въ немъ, ты, дорогой отецъ, съ твоимъ свтлымъ взглядомъ, веселымъ лицомъ, съ твоею свободною походкою, съ твоими темными волосами… такой моложавый и красивый!

— Э, э! да я возгоржусь, сказалъ Калебъ.

— Да я думаю, что ты уже возгордился, воскликнула слпая двушка, указывая на него пальцемъ. Я знаю тебя, отецъ! Ха, ха, ха! Ты видишь, что я отгадала тебя!

Какъ не похожъ былъ тотъ Калебъ, который сидлъ тутъ и наблюдалъ за нею, на Калеба, котораго ей рисовало ея воображеніе! Она говорила объ его легкой походк. Въ этомъ она была права. Много, много лтъ сряду онъ ни разу не переступилъ порога своимъ обыкновеннымъ медленнымъ и тяжелымъ шагомъ, а всегда поступью, передланною для ея слуха, и никогда онъ не забывалъ, даже въ самыя тяжелыя для его сердца минуты, той легкой походки, которая должна длать и ея поступь веселою и бодрою.

Богъ знаетъ, но я думаю, что блуждающій, неопредленный взглядъ, разсянность въ манерахъ Калеба происходили отчасти отъ того обмана, въ которомъ онъ добровольно жилъ среди всего окружающаго его, изъ любви къ своей слпой дочери. Какъ могъ этотъ маленькій человкъ не имть блуждающаго вида и разсянныхъ манеръ, когда онъ столько лтъ работалъ надъ уничтоженіемъ всякаго тождества самого себя и всхъ предметовъ, имющихъ какое-либо къ нему отношеніе.

— Вотъ и кончено, сказалъ Калебъ, отступая шага на два отъ своей работы, чтобы лучше судить о ней. Почти такъ же похоже на настоящій домъ, какъ пятьдесятъ копекъ на полтину. Какъ жаль, что весь фасадъ открывается разомъ! Кабы были только въ немъ лстница и правильныя двери, чтобы можно было входить въ каждую комнату! Но въ этомъ-то и заключается все зло моей профессіи: я всегда самъ себя обманываю, всегда обольщаю самого себя.

— Ты говоришь очень тихо. Не усталъ ли ты, отецъ?

— Усталъ? отозвался Калебъ съ большою живостью. Что можетъ меня утомлять, Берта? Я никогда не устаю. Что это значитъ?

Чтобы придать большую силу своимъ словамъ, онъ остановилъ себя въ тотъ самый моментъ, когда невольно хотлъ было подражать двумъ потягивающимся и звающимъ фигурамъ на камин, которыя изображали собою съ головы до ногъ вчное состояніе утомленія и скуки, и, вмсто того, затянулъ отрывокъ какой-то псни. То была застольная псня, воспвающая что-то въ род кубка съ пнистымъ виномъ. Онъ плъ ее съ такой претензіей на развязный и веселый голосъ, которая длала его лицо въ тысячу разъ худощаве и задумчиве.

— Что! Вы поете! неужели? произнесъ Тэкльтонъ, выглядывая изъ-за двери. Продолжайте. Я такъ пть не могу!

Никто бы его и не заподозрилъ въ этомъ. Лицо его доказывало, что онъ созданъ вовсе не для псенъ.

— Я не былъ бы въ состояніи пть, продолжалъ Тэкльтонъ. Я радъ, что вы это можете. Я надюсь, что вы въ состояніи и работать вмст съ тмъ. Но едва ли хватитъ времени на то и на другое, я полагаю.

— Если бы ты могла только видть, Берта, какъ онъ мн подмигиваетъ, шепнулъ ей Калебъ на ухо. Такой, право, шутникъ! Если бы ты его не знала, ты наврное подумала бы, что онъ говоритъ теперь серьезно, не правда ли?

Слпая двушка улыбнулась и кивнула головою.

— Говорятъ, что птицу, которая уметъ пть, но не хочетъ пть, надо заставить пть, ворчалъ Тэкльтонъ. А что нужно сдлать съ совою, которая не уметъ пть и не должна пть, а все-таки поетъ?

— До какой степени онъ теперь мигаетъ мн! шепталъ Калебъ своей дочери. О, Боже!

— Вы всегда такъ веселы, такъ добродушны съ нами! воскликнула Берта съ улыбкою.

— А! Вы здсь? отвтилъ Тэкльтонъ. Бдная идіотка!

Онъ дйствительно думалъ, что она идіотка, и основывалъ эту увренность — сознательно-ли, или нтъ, не знаю — на ея любви къ нему!

— Ну-съ, коль скоро вы здсь, то — какъ вы поживаете? спросилъ Тэкльтонъ своимъ ворчливымъ тономъ.

— О, хорошо! Совершенно хорошо! И такъ счастлива, какъ вы могли-бы этого желать! Такъ счастлива, какъ вы желали-бы сдлать счастливымъ весь свтъ, если бы могли!

— Бдная идіотка! пробормоталъ Тэкльтонъ. Ни одного проблеска разума! Ни одного!

Слпая двушка схватила его руку, поцловала ее и, подержавъ ее въ своихъ обихъ рукахъ, нжно приложила ее къ своей щек. Въ этомъ движеніи было столько невыразимой любви и такая горячая благодарность, что самъ Тэкльтонъ былъ настолько тронутъ, что проворчалъ боле мягкимъ тономъ:

— Ну, что съ вами теперь?

— Я поставила его вчера вечеромъ, когда ложилась спать, около самой своей подушки и вспомнила о немъ во сн. И когда наступилъ день и чудное красное солнце… солнце красное, отецъ?

— Оно красно по утрамъ и по вечерамъ, Берта, отвтилъ бдный Калебъ, бросивъ на своего хозяина взглядъ, полный страданій.

— Когда оно взошло, и яркій свтъ, на который я почти боюсь наткнуться, когда хожу, проникъ въ комнату, я поставила противъ него маленькое деревцо и благословила Небо за то, что оно производитъ такія прекрасныя вещи, и васъ за то, что вы присылаете ихъ мн, чтобы веселить меня.

— Истинно, вырвавшаяся изъ Бедлама, сказалъ про себя Тэкльтонъ. Мы скоро дойдемъ до сумасшедшей рубашки и до наручниковъ. Мы длаемъ успхи.

Калебъ стоялъ, сложивъ руки, и разсянно смотрлъ передъ собою, пока говорила его дочь, какъ будто раздумывая (я думаю, что оно такъ и было), не сдлалъ-ли Тэкльтонъ на самомъ дл чего-нибудь, что заслуживало-бы ея благодарность. Если бы Калебъ могъ дйствовать совершенно свободно и если бы у него потребовали въ эту минуту, подъ страхомъ смерти, чтобы онъ или вытолкалъ ногами продавца игрушекъ за дверь, или упалъ-бы къ его ногамъ, смотря по тому, чего Тэкльтонъ заслуживалъ, то, я думаю, что на сторон и того, и другаго были-бы равные шансы. Однако же Калебъ зналъ, что онъ собственными своими руками принесъ такъ бережливо своей дочери маленькое розовое деревцо и собственнымъ языкомъ сочинилъ невинную ложь, которая имла цлью помочь ему отстранить отъ слпой двушки всякое, подозрніе въ томъ, какъ велики были ежедневныя его лишенія для доставленія ей счастья.

— Берта! позвалъ Тэкльтонъ, стараясь придать своему тону боле ласки. Подите сюда!

— О, я могу притти прямо къ вамъ! Меня не нужно вести, отвтила она.

— Сказать вамъ секретъ Берта?

— Скажите! отвтила она съ живостью.

Какъ просвтлло это лишенное свта лицо! Какой лучезарный внецъ окружилъ эту головку, превратившуюся всю въ слухъ.

— Сегодня,— день, въ который эта… какъ ее зовутъ… это избалованное дитя… Жена Перибингля посщаетъ васъ обыкновенно… въ который она устраиваетъ здсь свой фантастическій пикникъ,— не правда-ли? сказалъ Тэкльтонъ съ выраженіемъ полнаго презрнія къ этому маленькому празднику.

— Да, отвтила Берта, именно сегодня.

— Я такъ и думалъ, сказалъ Тэкльтонъ. Я желалъ-бы присоединиться къ вашему обществу.

— Слышишь ты это, отецъ? воскликнула слпая двушка въ восхищеніи.

— Да, да, слышу, проговорилъ Калебъ со взглядомъ неподвижнымъ, какъ у лунатика, но я этому не врю, это также долженъ быть одинъ изъ моихъ обмановъ.

— Видите-ли,— я… я желаю сблизить Перибинглей съ Мэ Фильдингъ, сказалъ Тэкльтонъ. Я женюсь на Мэ.

— Вы женитесь! воскликнула слпая двушка, отшатнувшись отъ него.

— Вишь, проклятая идіотка! пробормоталъ Тэкльтонъ. Я такъ и боялся, что она никогда не пойметъ меня. Да, Берта, женюсь! Церковь, священникъ, причетники, сторожа, наемныя кареты, колокола, завтракъ, свадебный пирогъ, подарки, кларнеты, тромбоны, барабаны и вся прочая глупость. Свадьба, знаете-ли, свадьба. Разв вы не понимаете, что такое свадьба?

— Я знаю, отвтила слпая двушка кроткимъ голосомъ. Я понимаю.

— Неужели? пробормоталъ Тэкльтонъ. Это боле, чмъ я ожидалъ. Ну, такъ слушайте! По этой причин я желаю присоединиться къ вашему обществу и привести съ собою Мэ и ея мать. Утромъ я пришлю вамъ чего-нибудь: холодной баранины или другія какія-нибудь лакомства. Вы будете меня ждать?

— Будемъ, отвтила она.

Опустивъ голову, она отвернулась и такъ, задумчиво, со скрещенными на груди руками, долго стояла.

— Не думаю, чтобы вы меня ждали, проговорилъ Тэкльтонъ, смотря на нее: потому, что вы, кажется, уже забыли все, о чемъ я вамъ говорилъ. Калебъ!

— Я, кажется, могу осмлиться сказать, что я здсь, подумалъ Калебъ. Что сударь?

— Смотрите, чтобы она не забыла то, о чемъ я ей говорилъ.

— Она никогда не забываетъ, отвтилъ Калебъ. Это одна изъ тхъ немногихъ вещей, которыхъ она не уметъ длать.

— Каждый человкъ считаетъ своихъ собственныхъ гусей за лебедей, замтилъ продавецъ игрушекъ, пожимая плечами. Несчастный!

Сдлавъ это замчаніе, съ выраженіемъ глубочайшаго презрнія, старый Греффъ и Тэкльтонъ удалился.

Берта продолжала попрежнему стоять, погруженная въ свои мысли. Веселость исчезла съ ея лица, и оно стало очень печально. Три или четыре раза она качала головою, какъ будто оплакивала какую-нибудь потерю, но она не находила словъ, чтобы излить свое горе.

Калебъ работалъ уже довольно долго, впрягая въ повозку лошадей упрощеннымъ способомъ, именно прикалывая сбрую къ ихъ тлу, когда Берта подошла къ его стулу и, близко усвшись около него, сказала:

— Отецъ, я чувствую себя безпомощной во мрак. Мн нужны мои глаза, мои терпливые, добрые глаза.

— Они къ твоимъ услугамъ, сказалъ Калебъ. Они всегда готовы. Они больше твои, нежели мои, Берта. Они готовы служить теб во всякій часъ дня и ночи. Чмъ они теперь могутъ быть теб полезны, дорогая?

— Осмотри комнату, отецъ.

— Готово, сказалъ Калебъ. Какъ сказано, такъ и сдлано Берта.

— Разскажи мн, какова она.

— Она совершенно такая же, какой и была: простая, но очень уютная. Веселые цвта обоевъ, яркіе цвты на тарелкахъ и блюдахъ, блестящее дерево, полированное везд, гд видны бревна и филенки, вообще, общій веселый и опрятный видъ постройки длаютъ ее очень хорошенькой.

Она дйствительно была опрятна и весела повсюду, гд могли коснуться руки Берты. Но нигд дале веселость и опрятность не могли имть мста въ ветхомъ балаганишк, который воображеніе Калеба съумло такъ преобразить.

— Ты одтъ теперь въ свое рабочее платье и не такъ красивъ, какъ тогда, когда ты одваешь свое великолпное пальто? спросила Берта, дотрогиваясь до него.

— Не совсмъ такъ красивъ, отвтилъ Калебъ, но все-таки и въ рабочемъ плать я довольно хорошъ.

— Отецъ, сказала слпая двушка, еще ближе подвигаясь къ нему и обнимая его одною рукой. Скажи мн что-нибудь объ Мэ. Она очень красива?

— Очень, отвтилъ Калебъ. И, дйствительно, она была очень хороша, рдко приходилось Калебу такъ мало нуждаться въ своей изобртательности.

— Волосы у нея черные, говорила Берта съ задумчивымъ видомъ, темне моихъ. Голосъ у нея нжный и звучный, я знаю, я часто любила ее слушать. Ея талія…

— Во всей этой комнат лтъ ни одной куклы, талія которой могла бы сравниться съ ея таліей, перебилъ Калебъ. А глаза ея!..

Онъ прервалъ себя, потому что почувствовалъ судорожное объятіе, значеніе котораго онъ слишкомъ хорошо понялъ.

Онъ кашлянулъ, потомъ постучалъ немного молоткомъ и наконецъ затянулъ свою псню о кубк съ пнистымъ виномъ,— его неминуемое средство во вс затруднительныя минуты.

— А нашъ другъ, отецъ, нашъ благодтель, я никогда не устаю слушать объ немъ. Неправда ли? сказала она торопливымъ голосомъ.

— Конечно, нтъ, отвтилъ Калебъ, и не безъ причины.

— А! еще бы! воскликнула слпая двушка съ такимъ жаромъ, что Калебъ, не смотря на всю чистоту своихъ цлей, когда онъ обманывалъ ее, не могъ прямо посмотрть ей въ лицо, онъ опустилъ глаза, какъ-будто она могла прочесть въ нихъ его невинный обманъ.

— Ну, такъ говори мн еще о немъ, дорогой отецъ, сказала Берта: много, много говори о немъ! Лицо у него благосклонное, доброе и нжное, и, врно, честное и правдивое. Великодушное сердце, которое старается скрыть свои благодянія подъ личиною грубости и недоброжелательства, должно измнять себ въ каждомъ взгляд, въ каждомъ выраженіи лица.

— И облагораживаетъ его, прибавилъ Калебъ съ тихимъ отчаяніемъ.

— И облагораживаетъ его, повторила слпая двушка. Отецъ, скажи, онъ старше Мэ?

— Да-а, отвтилъ Калебъ принужденно. Онъ немного старше Мэ, но это ничего не значитъ.

— О, конечно, ничего, отецъ! Быть его терпливымъ товарищемъ въ недугахъ и старости, быть его нжной сидлкой во время болзней и врнымъ другомъ, въ страданіяхъ и гор, не знать усталости, работая для него, стеречь его, беречь, сидть около его постели и говорить съ нимъ, когда онъ не спитъ, а когда спитъ,— молиться о немъ. Какое это было бы наслажденіе! Сколько представится его жен случаевъ доказать свою врность и преданность ему! Будетъ-ли она все это длать, отецъ?

— Безъ сомннія, отвтилъ Калебъ.

— Я люблю ее, отецъ! Я могу отъ души любить ее! воскликнула слпая двушка. Она положила свою голову на плечо Калеба и такъ плакала, что онъ почти пожаллъ о томъ, что доставилъ ей счастье, которое стоило ей такъ много слезъ.

Между тмъ, въ дом Джона Перибингля происходила порядочная суматоха. Госпожа Перибингль, естественно, не могла подумать отправиться куда-нибудь безъ своего ребенка, а запаковать ребенка для отправки заняло много времени: не потому, чтобы этотъ товаръ былъ очень тяжелъ и великъ, по потому, что онъ требовалъ безчисленныхъ заботъ и все должно было производиться надъ нимъ постепенно и съ легкими остановками. Напримръ, когда, мало по малу, достигли извстной степени туалета ребенка и когда вы могли совершенно основательно думать, что остается раза два его повернуть, чтобы сдлать изъ него великолпнйшаго ребенка, на диво всему свту, онъ неожиданно былъ погруженъ въ фланелевый колпакъ и уложенъ въ постель, въ которой и проспалъ за занавсками цлый часъ, посл чего его вынули изъ люльки, онъ былъ красенъ, какъ ракъ, и сильно ревлъ отъ желанья… видите-ли… я скажу, если вы позволите мн выразиться въ общемъ смысл… отъ желанья… немного покушать, посл чего онъ опять заснулъ. Этимъ воспользовалась госпожа Перибингль, чтобы нарядиться такъ щегольски, какъ рдко кто одвался. Этимъ же временемъ воспользовалась и миссъ Слобои, чтобы заключить себя въ кофту такого удивительнаго и необыкновеннаго фасона, что не только не была впору ей, но не могла быть впору никому въ цломъ свт. Мстами она морщила, въ другихъ висла на подобіе собачьихъ ушей и, казалось, не могла имть никакого отношенія къ какой-либо человческой таліи. Между тмъ ребенокъ проснулся, и соединенными усиліями госпожи Перибингль и миссъ Слобои его нарядили въ салопъ свтло-желтаго цвта, а голову его во что-то въ род пикейнаго воздушнаго пирога. Окончивъ все это, они втроемъ спустились къ выходной двери, передъ которой старая лошадь, разрывая землю нетерпливыми ударами копытъ, успла уже заработать гораздо больше суммы дневной пошлины, взимаемой за извозъ, а Боксера едва можно было примтить вдали, гд онъ стоялъ, повернувъ голову къ лошади, какъ-будто искушая ее отправиться безъ позволенія хозяина.

Если вы думаете, что нуженъ былъ стулъ или что-нибудь въ этомъ род, чтобы помочь госпож Перибингль взойти въ повозку, то вы плохо знаете Джона. Прежде чмъ вы успли-бы замтить, какъ онъ приподнялъ ее, она уже сидла на своемъ мст, свжая и розовая, какъ всегда, и говорила:

— Джонъ, подумай теперь о Тилли.

Если мн позволительно говорить о ногахъ молодыхъ двушекъ, то я замчу, что ноги миссъ Слобои имли несчастіе постоянно задвать за что-нибудь и что она ни разу не всходила и не спускалась безъ того, чтобы не сдлать зарубки на своихъ ногахъ, точно такъ, какъ Робинсонъ Крузоэ отмчалъ дни на своемъ деревянномъ календар. Но такъ какъ мои замчанія могутъ показаться неприличными, то я оставлю ихъ про себя.

— Джонъ! Ты взялъ корзину съ телятиной, съ пирогомъ и прочими вещами, и бутылки пива? спросила Крошка. Если ты не взялъ ихъ, то изволь тотчасъ же повернуть назадъ.

— Ты, право, умница, отвтилъ извощикъ: толкуешь о томъ, чтобы возвратиться, когда сама задержала меня лишнюю четверть часа.

— Очень жаль, Джонъ, проговорила Крошка въ большомъ волненіи: но я положительно и думать о томъ не могу, чтобы хать къ Берт… Ни за что на свт, Джонъ, я не поду безъ телятины, пирога и прочихъ вещей и безъ бутылокъ пива. Прру!

Послдній звукъ относился къ лошади, которая не обратила на него никакого вниманія.

— Джонъ, скажи ‘прру’! просила госпожа Перибингль. Пожалуйста!

— Для этого будетъ еще время, возразилъ Джонъ, когда я дйствительно начну забывать вещи. Корзина здсь и въ полной безопасности.

— Какое ты долженъ быть жестокосердое чудовище, Джонъ, что не избавилъ меня отъ такого безпокойства, не сказавъ этого съ самаго начала. Я объявляю, что ни за какія деньги не похала бы къ Берт безъ телятины, пирога и прочихъ вещей и безъ бутылокъ съ пивомъ. Со дня нашей свадьбы, каждыя дв недли аккуратно, мы устраиваемъ тамъ нашъ маленькій пикникъ. Если бы что-нибудь не удалось въ этомъ праздник, я почти готова была-бы думать, что мы не будемъ больше счастливы.

— Теб пришла добрая мысль устроить это, сказалъ извощикъ: и мысль эта длаетъ честь моей маленькой жен.

— Милый Джонъ, возразила Крошка, сильно красня. Не говори объ этомъ. Чмъ это длаетъ мн честь, Боже мой!

— Кстати, замтилъ извощикъ: этотъ старый господинъ…

Крошка опять видимо смутилась.

— Странный онъ человкъ, продолжалъ извощикъ, смотря прямо передъ собою вдоль дороги. Я не разберу его. Я не думаю, однако же, чтобы можно было его опасаться.

— Конечно, нтъ. Я… уврена, что его нечего опасаться.

— Да? спросилъ извощикъ, устремляя на нее взглядъ, который она привлекла на себя живостью своихъ словъ. Я радъ, что ты уврена въ этомъ, потому что это успокаиваетъ и меня. Однако же странно, что онъ захотлъ непремнно жить съ нами, не правда-ли? Удивительныя вещи бываютъ на этомъ свт.

— Да, очень удивительныя, подтвердила она тихимъ, едва внятнымъ голосомъ.

— Во всякомъ случа онъ добрый старикъ, сказалъ Джонъ, и платитъ, какъ джентльменъ, и я думаю, что на его слово можно положиться, какъ на слово джентльмена. Я очень долго разговаривалъ съ нимъ сегодня утромъ. Онъ говоритъ, что сталъ лучше слышать меня, съ тхъ поръ, какъ боле привыкъ къ моему голосу. Онъ много говорилъ мн о себ, я также много говорилъ ему о себ, и странные вопросы предлагалъ онъ мн. Я разсказалъ ему, что я зжу въ извоз по двумъ направленіямъ: одинъ день ду направо отъ нашего дома и возвращаюсь назадъ, а другой день налво и также возвращаюсь (потому что вдь онъ чужой и не знаетъ названій здшнихъ мстъ), и онъ казался совершенно довольнымъ. ‘Такъ я возвращусь сегодня вечеромъ домой, сказалъ онъ мн, по одной и той-же дорог съ вами, а я думалъ, что вы подете въ совершенно противоположную сторону. Это отлично! Осмлюсь-ли я попросить у васъ позволенія помститься и на этотъ разъ въ вашей повозк? Только я даю вамъ слово, что уже больше не засну такъ крпко, какъ тогда.’ А онъ такъ крпко спалъ! Крошка, о чемъ ты думаешь?

— О чемъ я думаю, Джонъ? Я… я слушала тебя.

— Да, ну и отлично, сказалъ честный извощикъ. При вид выраженія твоихъ глазъ я опасался, что такъ тебя утомилъ своею длинною болтовней, что ты уже стала думать о другомъ. Право, я опасался этого.

Крошка ничего не отвтила, и они нкоторое время продолжали свой путь молча. Но не легко было долго молчать въ повозк Джона, потому что каждый прохожій находилъ что-нибудь сказать, хотя-бы это было только: ‘Какъ поживаете?’ И на самомъ дл очень часто не распространялись дале этого вопроса, но, чтобы отвтить на него съ полнымъ радушіемъ, необходимо было не только кивнуть головой и улыбнуться, но и сдлать такое-же сильное движеніе легкихъ, какое потребовало-бы начало длиннаго спича въ парламент. Иногда путники, пшкомъ или верхомъ, двигались нкоторое время рядомъ съ повозкою, съ единственною цлью поболтать, и тогда приходилось много что пересказать съ обихъ сторонъ.

Потомъ Боксеръ вызвалъ много дружелюбныхъ встрчъ. Каждый, на протяженіи всей дороги, зналъ его, въ особенности-же знали его куры и свиньи, которыя, завидя, его пытливо вздернутыя уши и вертящійся кончикъ хвоста, убгали въ самыя заднія части своего двора, не дожидаясь чести боле близкаго знакомства. Боксеру было дло до всего: онъ завертывалъ во вс переулки, заглядывалъ во вс колодцы, забгалъ во вс избы, даже въ самую середину женскихъ школъ, пугалъ голубей, заставлялъ кошекъ вздувать хвосты и входилъ во вс трактиры, какъ постоянный ихъ поститель. Въ какой-бы домъ онъ ни вошелъ, оттуда слышался голосъ: ‘Э! Боксеръ здсь!’ и тотчасъ выходилъ кто нибудь въ сопровожденіи, по крайней мр, двухъ или трехъ человкъ, чтобы поздороваться съ Джономъ Перибинглемъ и его хорошенькою женою.

Кром того, было множество крупныхъ и мелкихъ посылокъ и повозка должна была часто останавливаться, чтобы принимать или сдавать ихъ, что отнюдь не составляло непріятной стороны путешествія. Нкоторые такъ жаждали полученія своихъ посылокъ, другіе такъ удивлялись при полученіи ихъ, третьи такъ безконечно заботились о благополучной ихъ доставк, а Джонъ принималъ такое живое участіе во всхъ посылкахъ, что это было такъ-же весело, какъ какая-нибудь комедія. При этомъ находились такія посылки, которыхъ извощикъ не могъ взять безъ зрлаго обдумыванія и на счетъ укладки которыхъ держались долгіе совты между извощикомъ и отправителями, при этомъ обыкновенно присутствовалъ Боксеръ и привлекалъ на себя вниманіе короткими припадками самаго тихаго вниманія и продолжительными припадками сумасшедшаго бганія вокругъ собравшихся совщателей, съ лаемъ до хрипоты. Со своего мста въ повозк Крошка была внимательной зрительницей всхъ этихъ маленькихъ происшествій, которыя очень забавляли ее. Сама-же она представляла собою прелестную картинку, рамкой которой служилъ кузовъ повозки. Зато молодые люди не переставали толкать другъ друга подъ локоть, бросая украдкой взоры на нее, не было конца ихъ перешептываніямъ и зависти, что было чрезвычайно пріятно Джону, потому что онъ гордился тмъ, что любуются его маленькою женою, зная, что она не обращаетъ на это никакого вниманія… хотя, впрочемъ, это и ей было не противно.

Дорога была, конечно, немного туманная, въ холодную и суровую ливарьскую погоду. Но кого могли безпокоить такіе пустяки: не Крошку, конечно, и не Тилли Слобои, потому что сидть въ повозк, при какихъ-бы то ни было обстоятельствахъ, казалось этой двушк верхомъ человческихъ наслажденій, осуществленіемъ всхъ земныхъ надеждъ. И не ребенка — за это я ручаюсь,— потому что никогда не было ребенка, который-бы былъ такъ тепло закутанъ и такъ крпко спалъ всю дорогу, хотя вс дти къ этому способны не хуже благословеннаго молодого Перибингля.

Не далеко можно было видть сквозь туманъ, но все-таки можно было видть многое! Удивительно, какъ много можно видть въ туман еще боле густомъ, если дать себ только трудъ смотрть. Даже наблюдать, сидя въ повозк за кругами волшебницъ {Такъ называются въ Англіи пустынныя вересковыя мста, большею частью круглыя.} и за пятнами инея, оставшимися въ тни около изгородей и подъ деревьями, составляетъ пріятное занятіе, не говоря уже о неожиданныхъ формахъ, которыя принимаютъ деревья, выходя вдругъ изъ тумана и прячась опять въ него. Обнаженныя изгороди махали по втру, нсколькими поблекшими втками, но въ этомъ не было ничего грустнаго. Напротивъ, было пріятно смотрть на это, потому что домашній очагъ казался еще тепле, а лто ожидалось еще боле свтлое и зеленое. Рка казалась озябшей, но она продолжала течь,— что очень много значитъ. Вода въ канал текла очень тихо и какъ будто заснула. Тмъ лучше: онъ скоре замерзнетъ, когда наступятъ настоящіе морозы, и тогда-то начнуться катанья на конькахъ, а тяжелыя, старыя барки, замерзшія гд-нибудь около пристани, закурятъ свои ржавыя желзныя трубки и будутъ себ, отъ нечего длать, покуривать ихъ цлые дни.

Въ одномъ мст горло большое огороженное пространство со жнивомъ или сорными травами. Путешественники наши смотрли на этотъ огонь,— такой блдный при дневномъ свт, иногда только извергавшій сквозь туманъ красное пламя въ одномъ, двухъ мстахъ,— пока Тилли Слобои, посл замчанія, сдланнаго ею, что дымъ бьетъ ей въ посъ, не стала задыхаться (впрочемъ это или что-нибудь подобное легко вызывалось у нея малйшей причиной) и тмъ не разбудила ребенка, который не хотлъ уже ни за что боле заснуть. Между тмъ Боксеръ, который опередилъ ихъ на цлую четверть мили, пробжалъ черезъ заставу города и былъ уже на углу той улицы, въ которой жили Калебъ и его дочь, и долго передъ тмъ, какъ путешественники достигли двери, Калебъ и слпая двушка стояли на улиц въ ожиданіи ихъ.

Скажу, между прочимъ, что въ отношеніяхъ Боксера къ Берт замчались нкоторыя легкія особенности, которыя положительно доказывали, что ея слпота была ему извстна. Онъ никогда не старался привлечь на себя ея вниманія, смотря ей прямо въ глаза, какъ онъ это часто длалъ съ другими, а всегда и неизмнно трогалъ ее. Откуда онъ пріобрлъ опытность на счетъ слпыхъ людей или слпыхъ собакъ,— я не знаю. Онъ никогда не жилъ при слпомъ хозяин. Ни господинъ Боксеръ старшій, ни госпожа Боксеръ не были, насколько я знаю, поражены слпотою. Можетъ быть, онъ дошелъ своимъ собственнымъ умомъ, но во всякомъ случа онъ умлъ отлично обращаться со слпыми. Поэтому онъ ухватился зубами за платье Берты и держалъ ее до тхъ поръ, пока и госпожа Перибингль, и ребенокъ, и корзина не очутились совершенно благополучно въ комнат Калеба.

Мэ Фильдингъ была уже тамъ, вмст со своею матерью, бранчивой старушонкою съ брюзгливымъ лицомъ, которая, ради того, что она сохранила талію, похожую на столбъ, воображала, что иметъ совершенно величавый видъ, и которая — вслдствіе того, что когда-то она была въ лучшемъ положеніи или воображала, что могла-бы быть въ лучшемъ положеніи, если бы случилось, что-нибудь, что никогда не случилось и что даже никогда, вроятно, и не могло случиться (но это, впрочемъ, все равно) — корчила изъ себя приличную особу и принимала покровительственный видъ. Греффъ и Тэкльтонъ также былъ уже тамъ и любезничалъ со своею невстою, съ видимымъ ощущеніемъ человка, который чувствуетъ себя такъ-же легко и свободно и такъ-же въ своей сфер, какъ молодой, живой лосось на верху египетской пирамиды.

— Мэ! дорогой мой, старый другъ, воскликнула Крошка, спша ей навстрчу. Какъ счастлива я тебя видть.

Ея подруга была такъ-же рада, какъ и она, и когда он обнялись, то изобразили собою, если вы мн поврите, положительно прелестную картинку. Тэкльтонъ былъ, безъ сомннія, человкъ со вкусомъ,— Мэ была очень хорошенькая.

Вы знаете, что когда вы привыкли къ какому-нибудь хорошенькому лицу, то если оно очутится около другого хорошенькаго лица, иногда бываетъ, что при сравненіи первое теряетъ, становится обыкновеннымъ, и вамъ уже кажется, что оно не стоитъ, того высокаго мннія, которое вы имли о немъ. Но этого не могло случиться ни съ Крошкой, ни съ Мэ, потому что сосдство лица Мэ длало еще красиве личико Крошки, а лицо послдней длало въ свою очередь лицо Мэ еще миловидне, и эта было такъ естественно и хорошо, что Джонъ Перибингль чуть была не сказалъ, когда вошелъ въ комнату, что он должны были родиться сестрами, и это было-бы единственнымъ улучшеніемъ, котораго можно было желать.

Тэкльтонъ принесъ свою баранину и, что совсмъ удивительно, еще сладкій пирогъ (но вдь можно-же быть немного расточительнымъ, когда въ дло замшаны наши невсты, не каждый-же день мы женимся). Кром этихъ лакомствъ была еще телятина, пирогъ съ вядчиной и прочія вещи, какъ говорила госпожа Перибингль, эти прочія вещи состояли, по большей части, изъ орховъ, апельсиновъ, сладкихъ пирожковъ и другой мелочи. Когда былъ накрытъ столъ, на одномъ конц котораго стояла и дань Калеба, состоявшая изъ большой деревянной чашки съ горячимъ картофелемъ (ему было запрещено, торжественнымъ соглашеніемъ, ставить какія-нибудь другія кушанья), Текльтонъ повелъ свою нареченную тещу къ переднему мсту у стола. Чтобы еще боле сдлать чести этому мсту на пир, величественная старушенка украсила себя такимъ чепцомъ, который могъ навести ужасъ на самыхъ безпечныхъ людей. Она никогда не снимала своихъ перчатокъ. Скоре умереть, чмъ не быть приличной!

Калебъ слъ возл своей дочери, Крошка и ея старая школьная подруга услись рядомъ, добрый извощикъ занялъ самый конецъ стола. Миссъ Слобои удалили на это время подальше отъ всякой мебели, кром стула, на которомъ она сидла, чтобы она не могла ни обо что больше стукнуть голову ребенка.

Какъ Тилли глазла вокругъ себя на куклы и игрушки, такъ и он смотрли, вытаращивъ глаза, на нее и на все общество.

0x01 graphic

Почтенные старики, выпрыгивавшіе изъ своихъ выходныхъ дверей (которые вс были пущепы въ ходъ), казались особенно заинтересованы обществомъ, потому что передъ тмъ, какъ скакать, они останавливались, какъ-бы прислушиваясь къ разговору, и затмъ начинали энергично и бшено скакать безчисленное число разъ безъ передышки, какъ-бы въ призыв безумнаго восторга.

Если бы эти старики могли чувствовать злорадство при вид разстройства Тэкльтона, то они могли бы быть, конечно, довольны: Тэкльтонъ былъ совсмъ не въ своей тарелк, и чмъ веселе становилась его невста въ обществ Крошки, тмъ ему было досадне, хотя онъ для этого-то вдь и свелъ ихъ. Онъ былъ настоящая собака на сн, этотъ Тэкльтонъ: когда он смялись, а онъ не могъ смяться, онъ тотчасъ же воображалъ, что он смются надъ нимъ.

— Ахъ, Мэ! говорила Крошка, милая моя, милая, какія перемны! Какъ молодешь, когда вспоминаешь о школьныхъ дняхъ.

— Скажите, пожалуйста! вдь вы, кажется, не особенно стары? спросилъ Тэкльтонъ.

— Смотрите туда, на моего трудолюбиваго, степеннаго мужа, возразила Крошка: онъ прибавляетъ мн, по крайней мр, двадцать лтъ. Не такъ ли Джонъ?

— Сорокъ, отвтилъ Джонъ.

— Сколько вы прибавите къ годамъ Мэ, этого я положительно не знаю, сказала Крошка, смясь, но я думаю, что ей должно стукнуть въ будущій день ея рожденія не мене ста лтъ.

— Ха, ха! расхохотался Тэкльтонъ, но хохотъ его былъ глухой, какъ звукъ барабана, а выраженіе его лица было такое, какъ-будто онъ охотно свернулъ бы Крошк шею въ эту минуту.

— Милая моя, продолжала Крошка: помнишь, какъ, бывши еще въ школ, мы говорили о мужьяхъ, которыхъ мы выберемъ. Какимъ молодымъ, и красивымъ, и веселымъ, и живымъ долженъ былъ быть мой мужъ! А что касается до мужа Мэ… О Боже мой, я не знаю, смяться-ли мн, или плакать, когда вспоминаю, какія мы были глупыя двчонки.

Мэ, повидимому, знала, что ей приходится длать, потому что кровь бросилась ей въ лицо и слезы навернулись на глаза.

— Нами были даже замчены нкоторые… настоящіе живые, молодые люди, продолжала Крошка. Какъ мы мало знали то, что должно было съ нами случиться. Не на Джона, конечно, я обратила вниманіе, я даже никогда и не думала о немъ. А если-бы я сказала теб тогда, что ты выйдешь за г. Тэкльтона, какъ ты отшлепала бы меня! Не такъ ли, Мэ?

Хотя Мэ не отвтила ‘да’, но она, конечно, не сказала — ‘нтъ’ и не изобразила ничмъ отрицательнаго отвта.

Тэкльтонъ расхохотался, но такъ громко, что это былъ скоре крикъ, чмъ смхъ. Джонъ Перибингль также засмялся своимъ обыкновеннымъ добродушнымъ и довольнымъ смхомъ, который былъ только шепотомъ въ сравненіи со смхомъ Тэкльтона.

— И не смотря на все это, вы ничего не могли сдлать, вы не могли намъ противостоять, сказалъ Тэкльтонъ. Вотъ мы налицо! А гд находитесь теперь вы: вы, веселые молодые женихи?

— Нкоторые изъ нихъ умерли, отвтила Крошка, а нкоторые забыты. Нкоторые изъ нихъ не поврили-бы, что мы т же самыя женщины, если бы они въ эту минуту очутились здсь, они бы не поврили, что все то, что они увидли-бы и услышали, есть дйствительность и что мы могли ихъ такъ забыть!

— Крошка! воскликнулъ извощикъ, милая моя!

Она говорила такъ серьезно и съ такимъ жаромъ, что безъ сомннія, нуждалась въ томъ, чтобы ее остановили. Выговоръ, сдланный ей мужемъ, былъ очень мягокъ, потому что Джонъ вмшался въ разговоръ только для того, какъ онъ думалъ, чтобы заступиться за стараго Тэкльтона, но этотъ выговоръ оказался дйствительнымъ, потому что она остановилась и не сказала больше ничего. Но и въ молчаніи ея чувствовалось необыкновенное волненіе, которое разсудительный Тэкльтонъ, наведшій на нее свой полузакрытый глазъ, принялъ къ свднію и запомнилъ для какой-то цли.

Мэ не произнесла ни одного слова, ни хорошаго, ни дурного, и сидла совершенно смирно, опустивъ глаза и не выказывая никакого участія къ тому, что происходило. Зато ея мать, эта добрая женщина, вмшивалась тутъ же въ разговоръ и замтила, во-первыхъ, что двочки были всегда двочками, а что прошлое прошло, и что пока молодые люди молоды и легкомысленны, они, вроятно, будутъ вести себя, какъ молодые и легкомысленные люди, причемъ прибавила еще дв-три подобныя же, не мене здравыя и неопровержимыя истины. Затмъ, переходя въ благоговйный тонъ, она поблагодарила небо за то, что оно дало ей въ Мэ послушную и почтительную дочь, въ чемъ она нисколько не приписываетъ чести себ, хотя она всегда имла основаніе видть, что въ этомъ она была вполн обязана себ. Касательно господина Тэкльтона она сказала, что съ нравственной стороны онъ неоспоримо хорошій человкъ, а что со стороны положенія его въ свт лучшаго зятя и желать нельзя, въ чемъ никто въ здравомъ разсудк не можетъ сомнваться. (Послднія слова она произнесла очень сильно). Касательно семьи, въ которую онъ, не безъ домогательствъ съ его стороны, будетъ скоро принятъ, она уврена, что господинъ Тэкльтонъ знаетъ, что хотя эта семья стснена въ средствахъ, но можетъ считаться благородной, и если бы нкоторыя обстоятельства, какъ она готова въ этомъ признаться, обстоятельства, связанныя съ торговлей индиго — о которыхъ она не станетъ распространяться,— случились иначе, то семья эта, быть можетъ, была бы теперь въ богатств. Затмъ она замтила, что не станетъ вспоминать прошлаго и не упомянетъ о томъ, что ея дочь отвергала нкоторое время ухаживанья г. Тэкльтона, наконецъ, что она не хочетъ говорить о многихъ другихъ вещахъ, о которыхъ она все-таки говорила. Въ конц концовъ она выразила, какъ общій результатъ всхъ своихъ наблюденій и опытности, что т замужества, въ которыхъ меньше всего замшано то, что такъ романтично и глупо называютъ любовью, были всегда самыя счастливыя и что она ожидаетъ отъ долженствующаго скоро совершиться брака возможно большаго счастья,— не блестящаго, скоро проходящаго счастья, а прочнаго и непоколебимаго. Она закончила свою рчь, объявивъ всему обществу, что завтра наступитъ тотъ день, для котораго она исключительно жила, и что когда онъ совершится, она ничего не будетъ желать лучшаго, какъ быть запакованной и отправленной на какое-нибудь благородное кладбище.

Такъ какъ эти замчанія не требовали никакого отвта (счастливое свойство всхъ общихъ фразъ), то они измнили ходъ разговора и направили общее вниманіе на телятину, на пирогъ съ вядчиною, на холодную баранину, на картофель и на сладкій пирогъ. А для того, чтобы бутылки съ пивомъ не остались безъ вниманія, Джонъ Перибингль предложилъ тостъ за завтрашній день,— за день свадьбы, и просилъ позволить ему, въ отвтъ на этотъ тостъ, выпить полный стаканъ, прежде чмъ онъ долженъ будетъ отправиться дале въ дорогу, по своей обязанности.

Надо сказать, что Джонъ остановился на этомъ праздник только на время, чтобы отдохнуть и накормить свою лошадь. Ему предстояло сдлать еще четыре или пять миль дальше, и вечеромъ, на возвратномъ пути, онъ долженъ былъ захать за Крошкой и могъ еще разъ отдохнуть передъ возвращеніемъ домой. Таковъ былъ порядокъ дня въ каждый пикникъ, и такимъ онъ былъ всегда со времени учрежденія этихъ пикниковъ.

Тутъ были дв особы, кром жениха и невсты, которыя сдлали мало чести этому тосту. Одна изъ нихъ была Крошка, слишкомъ взволнованная и смущенная, чтобы принять въ эту минуту участіе въ какомъ бы то ни было происшествіи, другая была Берта, которая быстро встала и отошла отъ стола.

— Прощайте, сказалъ дюжій Джонъ Перибингль, натягивая на себя свое непромокаемое пальто. Я вернусь въ обыкновенное время. Прощайте, вся компанія.

— Прощайте,— Джонъ, отвтилъ Калебъ.

Онъ сказалъ это совершенно машинально, какъ звучное слово, и точно такъ же машинально сдлалъ прощальное движеніе рукою, потому что все время наблюдалъ за Бертою съ выраженіемъ удивленія и безпокойства.

— Прощай, молокососъ! продолжалъ веселый извощикъ, нагибаясь, чтобы поцловать ребенка, котораго Тили Слобои, очень занятая теперь ножомъ и вилкою, уложила спать (и, что удивительно, безъ всякаго поврежденія) въ маленькую койку, сдланную Бертой. Прощай! Придетъ, придетъ время, я думаю когда ты отправишься на холодъ, мой дружокъ, и предоставишь своему старому отцу наслаждаться передъ каминомъ своею трубкою и ревматизмами, а? Гд же Крошка-то?

— Я здсь, Джонъ, отозвалась она, какъ будто пробужденная отъ сна.

— Ну, ну! воскликнулъ извощикъ, хлопая руками. Гд же трубка?

— О, я совсмъ забыла о трубк, Джонъ!

Забыла трубку! Вотъ неслыханное чудо! Она, она забыла трубку!

— Я… я сейчасъ ее набью. Скоро будетъ готова.

Но трубка не такъ скоро была готова. Она лежала на своемъ обыкновенномъ мст, въ карман непромокаемаго пальто извощика,— вмст съ маленькимъ кисетомъ ея, притомъ рука ея такъ дрожала, что запуталась въ кисет (хотя рука была, конечно, достаточно мала, чтобы выйти легко изъ него) и страшно измяла его. Набиваніе трубки и закуриваніе ея, эти маленькія услуги, въ которыхъ я засвидтельствовалъ ея ловкость, были исполнены отвратительно, съ начала до конца. Въ продолженіе всего этого процесса Тэкльтонъ злобно выглядывалъ своимъ полузакрытымъ глазомъ, и когда онъ встрчалъ ея взглядъ (или, скоре, ловилъ его, потому что едва ли можно сказать, что онъ встрчалъ взглядъ кого-нибудь, такъ какъ его глазъ былъ скоре ловушкой, въ которую попадалъ взглядъ другого), то ея замшательство страшно увеличивалось.

— Что это, какая ты косолапая сегодня, Крошка! сказалъ Джонъ, я, кажется, самъ лучше бы все это сдлалъ.

Съ этими словами, сказанными совершенно добродушно, онъ ушелъ въ сопровожденіи Боксера, и за дверьми уже слышался веселый шумъ его телги, пустившейся въ путь. Между тмъ задумчивый Калебъ продолжалъ стоять, наблюдая за своею дочерью, съ прежнимъ выраженіемъ въ лиц.

— Берта! сказалъ онъ наконецъ кроткимъ голосомъ. Что съ тобою? Какъ ты, голубушка моя, измнилась въ нсколько часовъ… съ сегодняшняго утра. Ты была молчалива и грустна цлый день. Что это значитъ? Скажи мн.

— О, отецъ, отецъ! воскликнула слпая двушка, рыдая. О, моя жестокая, жестокая судбба!

Прежде, чмъ отвтить ей, Калебъ провелъ рукою по своимъ глазамъ.

— Но подумай же, Берта, какъ ты была, всегда весела и счастлива. Какъ ты добра и какъ любима!

— Это-то и терзаетъ мое сердце, дорогой отецъ! Ты только и думаешь обо мн! Ты всегда такъ добръ ко мн.

Калебъ былъ въ недоумніи и не могъ понять ее.

— Быть… быть слпою, Берта, моя бдная голубушка, проговорилъ онъ, заикаясь, дйствительно несчастіе, но…

— Я никогда не чувствовала этого несчастія, воскликнула слпая двушка, я никогда не чувствовала его вполн. Никогда! Иногда я желала быть въ состояніи видть тебя или его… одинъ только разъ, дорогой отецъ, и на одну только минуту, я хотла видть образы, которые я сохраняю здсь (она приложила руки къ своему сердцу) какъ сокровище, и убдиться въ томъ, что я не ошибаюсь! Иногда также (по тогда я была еще ребенкомъ), ночью, во время моихъ молитвъ, я плакала, думая о томъ, что ваши образы, возносящіеся вмст съ моимъ сердцемъ къ Небу, могутъ и не быть похожими на васъ. Но такія чувства никогда долго не тревожили меня. Они удалялись, и я оставалась довольна и покойна.

— Это будетъ всегда такъ, возразилъ Калебъ.

— Но, отецъ!.. О, мой добрый, нжный отецъ, прости меня, если я зла! воскликнула слпая двушка. Не это несчастіе тяготетъ теперь надо мною.

Отецъ ея не могъ удержаться отъ слезъ, переполнившихъ его до тхъ поръ влажные глаза, она говорила такъ серьезно и горячо, однако же онъ все-таки не понималъ ея.

— Приведи ее ко мн, сказала Берта. Я не могу больше удерживать въ себ этой тайны. Приведи ее ко мн, отецъ!

Чувствуя, что онъ не понимаетъ ее, она сказала:

— Мэ. Приведи Мэ!

Услыхавъ свое имя, Мэ подошла къ ней и тронула ее за руку. Слпая двушка мгновенно повернулась и схватила ее за об руки.

— Посмотрите мн въ лицо, милая моя голубушка, сказала Берта. Читайте въ немъ своими прекрасными глазами и скажите мн, говоритъ ли оно истину.

— О, да, милая Берта!

Слпая двушка поднявъ свое лицо, по которому текли обильныя слезы, сказала:

— Въ моей душ нтъ ни одного желанія кром мысли о вашемъ благ, прекрасная Мэ! Въ моей душ нтъ ни одного благодарственнаго воспоминанія боле сильнаго, чмъ воспоминаніе о тхъ безчисленныхъ случаяхъ, когда вы, могущая гордиться своею красотою и чудными глазами, оказывали вниманіе слпой Берт, даже тогда, когда мы об были еще дтьми, если только существуетъ дтство для слпца. Призываю на васъ небесное благословеніе, да украситъ оно путь вашей жизни всевозможнымъ счастьемъ. Да, я отъ души желаю вамъ этого, моя дорогая Мэ. Тутъ Берта еще боле приблизилась къ своей подруг и пожала ей руки еще крпче. Я желаю этого, моя птичка, потому что сегодня извстіе о томъ, что вы будете его женою, чуть не разбило мое сердце! Отецъ, Мэ, Мэри! О простите мн это, простите мн ради всего, что онъ сдлалъ для облегченія тяжести моей темной жизни, ради того, что вы мн врите, когда я призываю Небо въ свидтели, что я не могла бы желать для него жены, боле достойной по его доброт!

Говоря это, она оставила руки Мэ и схватилась за ея платье съ выраженіемъ мольбы и любви на лиц. Нагибаясь все ниже и ниже, во время своей странной исповди, она упала наконецъ къ ногамъ своей подруги и скрыла свое лицо въ складкахъ ея платья.

— Боже милостивый! воскликнулъ отецъ, пораженный истиной, какъ молніей. Неужели я съ колыбели обманывалъ ее только для того, чтобы растерзать ей подъ конецъ сердце?

Хорошо, что тутъ была Крошка, эта дятельная, полезная Крошка (потому что такова она была, какіе бы ни были у нея недостатки и какъ-бы она ни показалась вамъ впослдствіи ненавистной). Итакъ, я говорю, хорошо, что тутъ была Крошка, для всхъ хорошо, а то, трудно сказать, чмъ бы все это кончилось. Крошка, сохранивъ присутствіе духа, заговорила прежде, чмъ Мэ могла отвтить, и прежде, чмъ Калебъ могъ произнести еще слово.

— Пойдемъ, пойдемъ, милая Берта, пойдемъ со мною! Дай ей руку, Мэ. Такъ! Смотрите, она уже успокоилась, и какъ хорошо съ ея стороны слушаться насъ, говорила веселая маленькая женщина, цлуя Берту въ лобъ. Уйдемъ отсюда, милая Берта. Вотъ и добрый отецъ ея пойдетъ съ нами, пойдете, Калебъ? Ко-неч-но!

Въ такихъ случаяхъ это была незамнимая благородная маленькая Крошка, и должно быть очень закоснлое сердце у того, кто не поддался бы ея вліянію. Когда она увела бднаго Калеба съ его Бертой, чтобы они утшали и поддерживали другъ друга, такъ какъ она знала, что они одни были способны на это, она вернулась въ комнату, попрыгивая и свжая, какъ роза (такъ обыкновенно говорятъ, а я скажу: еще свже розы), чтобы стать на страж возл важничавшей старушенки въ чепц и перчаткахъ и не дать этой милой особ возможности сдлать какія-нибудь открытія.

— Дайте мн, Тилли, мое милое дитя, сказала Крошка, придвигая стулъ къ камину, и пока я подержу его въ своихъ рукахъ, госпожа Фильдингъ сообщитъ мн все, касающееся ухода за дтьми, и направитъ меня на путь истинный въ безчисленныхъ вещахъ, о которыхъ я и понятія не имю. Не правда-ли, вы будете такъ добры, госпожа Фильдингъ?— Даже уэлльскій великанъ, который, по народной легенд, былъ такъ простъ, что совершилъ надъ собою смертельную хирургическую операцію, подражая фокуснику, своему злйшему врагу, исполнившему этотъ фокусъ за завтракомъ,— даже онъ не попалъ съ такою готовностью въ подставленную ему западню, съ какою старая барыня попала въ эту ловкую ловушку. Уходъ Тэкльтона, который вышелъ прогуляться, и перешептыванія остальныхъ въ продолженіе нсколькихъ минутъ, во время которыхъ г-жа Фильдингъ оставалась совершенно одна, было достаточно, чтобы оскорбить достоинство барыни и заставить ее завести на двадцать четыре часа свои стованія о таинственномъ переворот въ торговл индиго. Но противъ такого уваженія, оказаннаго молодою матерью къ ея опытности, невозможно было устоять, и, посл небольшаго притворства въ смиреніи, барыня стала наставлять ее съ необыкновенною готовностью. Сидя совершенно прямо передъ злой Крошкой, она выдала ей въ полчаса боле домашнихъ рецептовъ и наставленій, чмъ было бы нужно, чтобы совершенно разстроить здоровье и погубить молодого Перибингля, если бы онъ былъ даже Самсонъ въ дтств.

Чтобы разнообразить тему разговора, Крошка принялась шить (она носила въ карман цлый рабочій ящикъ), затмъ она поняньчилась съ ребенкомъ, потомъ еще пошила, наконецъ, когда старая барыня вздремнула, Крошка поболтала шепотомъ съ Мэ, такимъ образомъ, разбивая время на мелкія разнообразныя хлопоты (такова была у нея привычка), она нашла, что время прошло очень скоро. Такъ какъ существовалъ торжественный договоръ, что на этихъ пикникахъ она должна исполнять вс хозяйственныя обязанности Берты, то, когда стемнло, она поправила огонь, вымела очагъ, накрыла столъ для чая, задернула занавсъ и зажгла свчку. Затмъ она съиграла одну или дв аріи на грубомъ инструмент, въ род арфы, изобртенномъ и сдланномъ Калебомъ, для Берты, и исполнила игру очень хорошо, потому что мать-природа одарила ее ухомъ такимъ-же способнымъ къ музык, какъ и способнымъ носить драгоцнные камни, если бы они у нея были. Между тмъ настало время пить чай, и Тэкльтонъ вернулся.

Незадолго передъ нимъ вернулись Калебъ съ Бертой, и Калебъ услся за свою работу, но бдняга не могъ приняться за нее: такъ безпокоили его дочь и раскаяніе. Грустно было смотрть на него, какъ онъ, сидя на своемъ рабочемъ стул, ничего не длалъ, смотрлъ на нее такъ пристально и съ такимъ выраженіемъ въ лиц, какъ-будто постоянно повторялъ: ‘неужели я съ колыбели обманывалъ ее для того, чтобы растерзать ей сердце?’

Когда насталъ вечеръ и отпили чай, Крошк ничего не оставалось длать посл того, какъ она вымыла чашки и блюдечки, однимъ словомъ (такъ какъ я хочу это сказать, и нечего откладывать),— однимъ словомъ, когда близко было уже время возвращенія извощика, тогда ея настроеніе опять измнилось: она то краснла, то блднла и выказывала большое волненіе, но не то волненіе, которое чувствуютъ любящія жены, нтъ, нтъ, нтъ: это было волненіе совершенно другого рода.

Уже слышны колеса, лошадиные шаги, лай собаки и постепенное приближеніе этихъ звуковъ. А! вотъ и Боксеръ царапается въ дверь.

— Чьи это шаги? воскликнула Берта, вскакивая со стула.

— Чьи шаги? возразилъ извощикъ, стоя въ дверяхъ съ раскраснвшимъ отъ холода лицомъ. Да мои!

— Другіе шаги, сказала Берта,— того человка, который идетъ за вами.

— Ее нельзя обмануть, сказалъ извощикъ, смясь. Войдите, сударь. Не бойтесь, васъ примутъ радушно!

Онъ произнесъ это громкимъ голосомъ, и глухой старый господинъ вошелъ въ комнату.

— Онъ для васъ не совсмъ чужой, Калебъ. Вы уже видли его одинъ разъ, сказалъ извощикъ. Вы примите его до нашего отъзда.

— Конечно, Джонъ, и почту за честь.

— Его общество самое пріятное, когда нужно говорить секреты, сказалъ Джонъ. У меня довольно хорошія легкія, а онъ таки, я вамъ скажу, испытываетъ ихъ порядкомъ. Садитесь, сударь. Тутъ все друзья и рады васъ видть.

Когда онъ произнесъ это увреніе такимъ голосомъ, который вполн подтверждалъ то, что онъ сказалъ о своихъ легкихъ, онъ прибавилъ обыкновеннымъ тономъ: стулъ у камина и оставить его сидть совершенно покойно и смотрть вокругъ себя,— вотъ все, что ему нужно. Ему легко угодить.

Берта слушала все внимательно. Когда Калебъ поставилъ стулъ около камина, она подозвала его къ себ и, тихимъ голосомъ, просила описать ихъ новаго гостя. Когда онъ кончилъ (на этотъ разъ правдиво и чрезвычайно точно), она пошевельнулась въ первый разъ, съ тхъ поръ, какъ гость вошелъ, вздохнула и больше не интересовалась незнакомцемъ.

Извощикъ, этотъ добрый малый, былъ очень веселъ и влюбленъ въ свою жену боле чмъ когда-либо.

— Какая она была косолапая Крошка сегодня посл обда, сказалъ онъ, обнимая ее своими мускулистыми руками, въ то время, когда она стояла поодаль отъ всхъ, а все-таки я люблю ее немножко. Смотри туда, Крошка!

Онъ указалъ на старика. Она опустила глаза и, кажется, задрожала.

— Онъ… ха, ха, ха!… онъ восхищенъ тобою, сказалъ извощикъ. Онъ ни о чемъ больше не говорилъ всю дорогу. Онъ славный старикъ. Я люблю его за это.

— Я бы желала, чтобы онъ выбралъ лучшую тему для разговора, сказала она, окинувъ комнату и въ особенности Тэкльтона смущеннымъ взглядомъ.

— Лучшую тему! воскликнулъ веселый Джонъ. Да такой не существуетъ. Ну, — долой непромокаемое пальто, долой толстый шарфъ, долой вс тяжелыя вещи, и посижу-ка я полчасика у уютнаго камина! Къ вашимъ услугамъ, сударыня, не сыграемли мы въ пикетъ. Это будетъ отлично. Давай сюда карты и столъ, Крошка. И стаканъ пива, женочка моя, если осталось на мою долю.

Предложеніе пикета относилось къ старой барын, которая приняла его съ большою готовностью, и скоро они занялись игрою. Сначала извощикъ поглядывалъ вокругъ себя съ улыбкою или призывалъ иногда Крошку посмотрть его карты и въ затруднительныхъ случаяхъ дать совтъ. Но такъ какъ его партнеромъ была строгая наблюдательница порядка, подверженная притомъ случайной слабости записывать себ больше очковъ, чмъ слдовало, то съ его стороны потребовалась такая бдительность, что онъ не могъ больше отвращать ни глазъ, ни слуха отъ игры. Такимъ образомъ все вниманіе его было поглощено картами, и онъ не думалъ ни о чемъ постороннемъ, пока не почувствовалъ ни своемъ плеч руки, которая напомнила ему о существованіи Тэкльтона.

— Мн очень жаль, что я долженъ васъ побезпокоить… но прошу васъ тотчасъ-же на пару словъ.

— Мн сдавать, возразилъ извощикъ, теперь самая критическая минута.

— Вы правы: самая критическая, сказалъ Тэкльтонъ. Пойдемте!

На его блдномъ лиц было такое выраженіе, что Джонъ мгновенно вскочилъ и поспшно спросилъ его что случилось.

— Шш! Джонъ Перибингль! сказалъ Тэкльтонъ. Меня это огорчаетъ, крайне огорчаетъ. Я этого опасался. Я подозрвалъ это съ самаго начала.

— Въ чемъ дло? спросилъ испуганный извощикъ.

— Шш! Я вамъ покажу, если вы пойдете со мною.

Извощикъ послдовалъ за нимъ, не произнеся больше ни слова. Они перешли черезъ дворъ, надъ которымъ сверкали звзды, и вошли черезъ маленькую боковую дверь въ собственную контору Тэкльтона, въ которой было стеклянное окно, выходившее въ магазинъ. Въ контор не было огня, но въ длинномъ узкомъ магазин горли лампы, такъ что окно было освщено.

— Постойте минуту! сказалъ Тэкльтонъ. Какъ вы думаете, въ состояніи-ли вы будете посмотрть въ это окно.

— Почему-же нтъ? возразилъ извощикъ.

— Подождите еще, сказалъ Тэкльтонъ. Не совершите какого-нибудь насилія. Это ни къ чему не послужитъ. Къ тому же это опасно. Вдь вы силачъ и можете совершить убійство прежде, чмъ сами замтите это.

0x01 graphic

Извощикъ посмотрлъ ему прямо въ лицо и отступилъ на шагъ, какъ пораженный сильнымъ ударомъ. Однимъ прыжкомъ онъ былъ уже у окна и увидлъ….

О, какая тнь упала вдругъ на его домашній очагъ! О, врный сверчекъ! О, вроломная жена!

Джонъ увидлъ ее вмст со старымъ господиномъ,— но уже не старымъ теперь, а стройнымъ и красивымъ молодцомъ съ сдыми волосами въ рукахъ, съ сдыми волосами, которые дали ему доступъ въ ихъ несчастный, печальный домъ. Джонъ видлъ, какъ онъ нагнулся къ ея уху и какъ она слушала внимательно его нашептыванія, какъ она позволила ему обнять себя за талію и какъ они направились такимъ образомъ вдоль темной деревянной галлереи къ двери, черезъ которую они вошли. Джонъ видлъ, какъ они остановились и она повернулась къ нему лицомъ, лицомъ, которое Джонъ такъ любилъ, и онъ увидлъ какъ она собственными своими руками надла на голову молодого человка его обманъ, смясь, какъ Джонъ думалъ, надъ его доврчивымъ характеромъ.

Сначала Джонъ сжалъ свой сильный кулакъ, какъ-будто хотлъ убить льва. Но онъ тотчасъ открылъ руку передъ самыми глазами Тэкльтона (потому что онъ и теперь еще сильно любилъ ее), и когда они удалились, онъ упалъ на конторку, безсильный, какъ ребенокъ.

Когда она вернулась въ комнату, готовая къ отъзду, Джонъ былъ уже закутанъ до подбородка и сильно занятъ лошадью и своими покупками.

— Подемъ, другъ мой, Джонъ. Прощай Мэ! Прощайте, Берта!

Могла-ли она ихъ поцловать? Могла-ли она быть веселой и сіяющей, прощаясь съ ними? Могла-ли она показать имъ свое лицо, не красня? Да — могла. Тэкльтонъ пристально наблюдалъ за нею и видлъ, что она исполняла все это, не красня.

Тилли убаюкивала малютку и безпрестанно проходила мимо Тэкльтона, повторяя усыпляющимъ голосомъ:

— Извстіе-ли о томъ, что они должны сдлаться его женами, чуть не растерзало ихъ сердца, и обманывали-ли ее отцы съ ея колыбелей, чтобы растерзать наконецъ ея сердца.

— Ну, Тилли, дайте мн ребенка! Прощайте, господинъ Тэкльтонъ. Да гд-же Джонъ, Боже мой?

— Мой милый Джонъ пойдетъ пшкомъ, ночью?

Закутанная фигура ея мужа сдлала поспшный утвердительный знакъ, и когда мнимый незнакомецъ и маленькая нянька услись на своихъ мстахъ, старая лошадь двинулась въ путь.

Когда ушелъ также Тэкльтонъ, провожая Мэ и мать ея до дому, Калебъ слъ около камина возл своей дочери, съ сердцемъ, переполненнымъ безпокойствомъ и раскаяніемъ, и продолжалъ пристально наблюдать за нею съ тмъ-же выраженіемъ въ лиц, какъ будто онъ хотлъ сказать: ‘неужели я съ колыбели обманывалъ ее только для того, чтобы растерзать ей наконецъ сердце?’

Вс игрушки, которыя были приведены въ движеніе для того чтобы забавлять ребенка, давно уже остановились. Среди безмолвія и при слабомъ свт одной свчки казалось, что невозмутимо смирныя куклы, качавшіяся лошади съ широко раскрытыми глазами и раздутыми ноздрями, старики у выходныхъ дверей, стоящіе полусогнутыми на своихъ слабыхъ колняхъ, уродливые орховые щипцы, даже животныя, входящіе попарно въ ковчегъ, какъ пансіонъ, отправляющійся гулять,— что все это остановилось въ своихъ движеніяхъ, пораженное фантастическимъ удивленіемъ къ ни съ чмъ несообразнымъ фактамъ, будто Крошка вроломна, а Тэкльтонъ влюбленъ.

0x01 graphic

Глава III.

Голландскіе часы, висвшіе въ углу, пробили десять, когда извощикъ слъ у своего очага. Онъ былъ такъ озабоченъ и такъ печаленъ, что, казалось испугалъ кукушку, которая, прокуковавъ, какъ можно скоре, десять разъ, нырнула въ мавританскій дворецъ и захлопнула за собою дверь, какъ будто необыкновенное зрлище, которое она увидла, слишкомъ ее поразило.

Если бы маленькій косарь былъ вооруженъ самой острой косой и, при каждомъ удар часовъ, проникалъ этою косою въ сердце извощика, то и тогда онъ не могъ-бы такъ изранить это сердца, какъ это сдлала Крошка.

Это сердце было такъ полно любви къ ней, такъ тсно связано съ ея сердцемъ безчисленными нитями самыхъ свтлыхъ воспоминаній, нитями, которыя укрплялись долго, съ каждымъ днемъ, ея привлекательными качествами, это сердце было такъ нжно и глубоко проникнуто чувствомъ, притомъ это сердце было до того открыто и правдиво, до того способно къ добру и далеко отъ зла, что не могло проникнуться вдругъ чувствами негодованія и мести, въ немъ было только мсто для сохраненія образа его разбитаго идола.

Но въ то время, когда Джонъ размышлялъ о своемъ очаг, передъ которымъ онъ сидлъ, очаг, теперь холодномъ и мрачномъ.— другія, боле грозныя мысли мало-по-малу стали подыматься въ немъ, какъ бурный втеръ среди ночи. Незнакомецъ былъ подъ его кровлей,— три шага отдляли Джона отъ двери комнаты, въ которой онъ спалъ. Одинъ ударъ,— и дверь была-бы настежъ… ‘Вы можете убить прежде, чмъ сами почувствуете это’, сказалъ Тэкльтонъ. Но разв можно это назвать убійствомъ, если онъ дастъ негодяю время схватиться съ нимъ въ рукопашную. Вдь тотъ моложе его.

Эта была опасная мысль при томъ мрачномъ настроеніи, въ которомъ находился Джонъ. Это была мысль, подстрекавшая его къ ужасному поступку, къ мести, которая превратила бы ихъ веселый домъ въ мсто проклятія. Этотъ мирный, тихій домъ обратится въ проклятое, нечистое мсто, мимо котораго одинокіе прохожіе будутъ проходить со страхомъ и въ которомъ сквозь разрушенныя окна, при слабомъ свт луны, робкіе будутъ видть борющіяся тни и въ бурную погоду слышать дикіе крики.

Онъ моложе Джона! Да, да, это какой-нибудь любовникъ, плнившій ея сердце, которое онъ никогда не сумлъ тронуть. Какой-нибудь любовникъ, избранный ею въ юности, любовникъ о которомъ она думала и мечтала, по комъ она тосковала, когда Джонъ воображалъ, что она такъ счастлива съ нимъ. О, какое мученіе думать объ этомъ!

Крошка была наверху вмст съ ребенкомъ и укладывала его спать. Джонъ сидлъ еще задумчиво передъ каминомъ, когда она сошла, близко подошла къ нему и сла на свою скамеечку у его ногъ, но онъ не слышалъ этого: до того пытка его была велика, до того горе длало его чуждымъ всего окружавшаго. Онъ замтилъ ее только тогда, когда она положила свою руку на его руку и посмотрла ему прямо въ лицо.

Съ удивленіемъ? Нтъ. Это неожиданно поразило его, и онъ долженъ былъ еще разъ посмотрть на нее, чтобы убдиться въ этомъ. Нтъ, не съ удивленіемъ, но съ любопытнымъ и вопрошающимъ взоромъ. Сначала этотъ взоръ имлъ озабоченное и серьезное выраженіе, потомъ измнился въ странную, дикую, страшную улыбку, которая показывала, что она угадала его мысли, наконецъ, она наклонила свою голову и закрыла лицо руками. Хотя Джонъ никогда не ршился-бы причинить ей ничего дурного, такъ какъ его сердце было далеко отъ всякаго недобраго движенія, но въ эту минуту онъ былъ не въ силахъ видть ее сидящею у его ногъ на скамеечк, за которой онъ прежде видлъ ее такою веселою и невинною, когда онъ съ любовью и гордостью любовался ею. Когда она встала и, рыдая, вышла изъ комнаты, онъ почувствовалъ облегченіе: ему было легче видть пустымъ мсто возл себя, нежели выносить ея присутствіе, такъ дорогое прежде. Въ эту минуту присутствіе ея было для него тяжеле всего, потому что напоминало ему о томъ, какъ рушилось его счастье и какъ порвались великія узы, которыя привязывали его къ жизни.

Чмъ боле онъ думалъ объ этомъ и чмъ боле чувствовалъ, что для него лучше было-бы видть ее мертвою вмст съ ихъ маленькимъ ребенкомъ на ея груди, тмъ сильне поднимался въ немъ гнвъ противъ его, злодя. Онъ оглянулся кругомъ себя, отыскивая какое-нибудь оружіе.

На стн висло ружье. Онъ снялъ его сдлалъ два шага по направленію къ комнат, гд спалъ прізжій. Онъ зналъ что ружье заряжено. Смутная мысль, что онъ вправ застрлить этого человка, какъ дикаго звря, вдругъ явилась въ его ум, стала рости и наконецъ, какъ страшный демонъ, овладла имъ безраздльно, прогоняя вс другія, боле кроткія мысли.

Нтъ, я не то хотлъ сказать. Она не прогнала этихъ мыслей, но какъ-то вдругъ преобразила ихъ въ непреодолимую жажду мести, не дававшую Джону покоя, обращавшую любовь въ ненависть, кротость — въ слпую ярость. Образъ ея, — печальный и покорный, но все еще взывающій къ его любви и милосердію,— не покидалъ его мыслей, но этотъ-же образъ толкалъ Джона къ двери, онъ заставлялъ его поднять ружье къ плечу, приложить палецъ къ курку, онъ кричалъ ему: ‘убей его… въ его постели!’

Джонъ обернулъ ружье, чтобы взломать дверь прикладомъ, онъ уже держалъ его поднятымъ на воздух, но вмст съ тмъ въ мысляхъ его было какое-то смутное желаніе закричать: ‘бги,Бога ради, бги… спасайся чрезъ окно!..’

Вдругъ огонь, который, было, погасъ и только тллъ въ камин, ярко разгорлся, и сверчокъ зачирикалъ.

Никакой звукъ, никакой человческій голосъ, даже ея голосъ, не могли такъ тронуть и смягчить Джона. Снова послышались ему ея искреннія слова, когда она говорила о своей любви къ этому самому сверчку, снова предстало предъ Джономъ ея серьезное лицо, когда она произносила эти слова, снова прозвучалъ ея милый голосъ (о, что это былъ за голосъ, какая музыка у домашняго очага честнаго человка!), этотъ голосъ снова вызвалъ въ Джон его лучшія чувства и желанія.

Онъ отошелъ отъ двери, какъ лунатикъ, пробужденный отъ ужаснаго сна, и опустилъ ружье у стны. Затмъ, закрывъ лицо руками, онъ слъ опять противъ огня. Слезы хлынули изъ глазъ, и ему стало легче.

Сверчокъ вышелъ на середину комнаты и принялъ волшебный видъ.

0x01 graphic

‘Я люблю его’, говорилъ волшебный голосъ, повторяя то, что Джонъ хорошо помнилъ, ‘люблю за то, что много разъ я слушала его и каждый разъ его невинное пніе возбуждало во мн много мыслей’.

— Она говорила такъ! воскликнулъ извощикъ. Совершенно такъ!

‘Это былъ счастливый домъ, Джонъ, и я люблю сверчка ради него’.

— О, да Богъ свидтель, что это былъ счастливый домъ, она всегда длала его счастливымъ до ныншняго дня.

‘Она такая милая, кроткая, такая хозяйка, такая веселая, дятельная и добрая’, говорилъ голосъ.

— Иначе я не могъ-бы ее любить такъ, какъ любилъ, возразилъ извощикъ.

‘Какъ люблю’, поправилъ его голосъ.

— Какъ любилъ, повторилъ извощикъ, но не твердымъ звукомъ. Его дрожавшій голосъ не подчинялся его вол и хотлъ говорить по-своему, за себя и за него.

Волшебное явленіе подняло руку и произнесло: ‘Именемъ твоего собственнаго очага’…

— Очага, который она обезчестила, прервалъ извощикъ.

‘Очага, который она, и еще какъ часто, длала счастливымъ и веселымъ’, возразилъ сверчокъ: ‘очага, который безъ нея былъ бы не что иное, какъ нсколько камней, кирпичей и ржавыхъ брусьевъ, но который чрезъ нее сталъ алтаремъ твоего дома, алтаремъ, на который ты, откинувъ вс мелкія страсти, себялюбіе и заботы, приносилъ доврчивость, искренность, спокойствіе духа и великодушіе — жертву, дымъ которой, изъ этого простого камина, возносился къ небу боле благоуханнымъ, чмъ вс драгоцнные иміамы, которые жгутся предъ алтарями всхъ пышныхъ храмовъ этого свта. Именемъ этого очага, именемъ этого мирнаго святилища, окруженнаго дорогими теб воспоминаніями, именемъ твоего собственнаго, родного очага, заклинаю тебя,— выслушай ее! Слушай меня! Слушай все, что говоритъ теб языкомъ твоего очага и твоего дома!’

— И говоритъ за нее? спросилъ извощикъ.

‘Все, что говоритъ языкомъ твоего очага и твоего дома, должно говорить за нее’, возразилъ сверчокъ, ‘потому что оно говоритъ истину!’

И между тмъ, какъ извощикъ, опустивъ голову на руки, продолжалъ думать, образъ Крошки сталъ возл него и, сверхъестественною силой, подсказывалъ ему его мысли, представляя ихъ предъ нимъ какъ-бы въ зеркал или какой-то далекой картин.

Но образъ этотъ былъ не одинъ. Отовсюду: изъ камней очага, изъ камина, изъ часовъ, изъ трубки, изъ чайника и колыбели, съ пола, со стнъ, съ потолка, съ лстницы, изъ повозки на двор, изъ буфета въ комнат, изъ всякой хозяйственной утвари, изъ каждой вещи и каждаго мста, съ которыми такъ близко связались въ ум ея мужа воспоминанія о Крошк,— отовсюду явилось множество волшебницъ. Он не стояли неподвижно около Джона, какъ сверчокъ, но быстро двигались въ разныхъ направленіяхъ. Он воздавали честь образу Крошки. Он дергали Джона за полы, указывая ему на этотъ образъ. Собираясь вокругъ этого образа, он обнимали его и бросали цвты къ его ногамъ, он пробовали увнчать его красивую голову своими маленькими ручками. Он всячески показывали, что любятъ и поклоняются образу Крошки, и говорили, что нтъ на свт ни одного гадкаго, злого существа, которое могло бы похвастаться тмъ, что знаетъ ее… он, он одн, ея веселыя и врныя подруги,— он только знаютъ, чего она стоитъ.

Вс мысли Джона были направлены на ея образъ, и этотъ образъ былъ постоянно предъ нимъ.

Она сидла тутъ, прилежно работая, и пла. Что за веселая, счастливая, прилежная, маленькая Крошка! Вс волшебныя фигуры разомъ повернулись къ Джону и, какъ-бы однимъ концентрированнымъ взглядомъ, говорили ему: ‘Это ли легкомысленная жена, которую ты оплакиваешь?’

За дверьми послышались веселые звуки музыки, шумной болтовни и смха. Толпа веселой молодежи, между которой были Мэ Фильдингъ и еще около двадцати хорошенькихъ двушекъ, ворвались въ комнату. Крошка была красиве ихъ всхъ и такъ же молода. Эта молодежь пришла пригласить ее присоединиться къ ихъ обществу: они собирались танцовать. Изъ всхъ ногъ ножки Крошки были самыя подходящія для танцевъ. Но Крошка улыбнулась, покачала головой и указала имъ на свою стряпню на очаг и на столъ, уже накрытый, съ такимъ выраженіемъ торжествующаго равнодушія къ ихъ удовольствіямъ, которое длало ее еще прелестне. Она весело распростилась съ ними, и между тмъ, какъ молодые люди (которые надялись быть ея кавалерами) удалялись одинъ за другимъ, она каждому кивала головою съ такимъ комическимъ равнодушіемъ, котораго было-бы достаточно, чтобы заставить ихъ тотчасъ же отправиться топиться, если-бы они были ея обожателями, а они не могли не быть боле или мене ея обожателями. Однако же равнодушіе вовсе не было свойствомъ ея характера. О, нтъ! Потому что въ ту же минуту въ дверяхъ показался извстный извощикъ. И, Боже, какъ она его привтствовала!

Опять волшебныя фигуры разомъ повернулись къ Джону и, казалось, говорили: ‘Это ли жена, которая тебя покинула?’

Тнь упала на зеркало, или на картину (назовите, какъ хотите): большая тнь незнакомца въ томъ вид, въ какомъ онъ впервые стоялъ подъ ихъ кровлей. Эта тнь покрыла всю поверхность зеркала или картины и согнала вс прочіе образы. Но проворныя волшебницы работали, какъ быстрыя пчелки, надъ тмъ, чтобы стереть эту тнь. И Крошка опять показалась на картин,— свтлая и прекрасная попрежнему: она качала своего ребенка въ колыбели и нжно пла ему, положивъ свою голову на плечо человка, двойникъ котораго сидлъ задумчиво передъ очагомъ.

Ночь шла своимъ чередомъ. Взошла луна и ясно озарила небо.. Можетъ быть, и въ душ извощика также поднялся тихій свтъ, потому что онъ сталъ разсуждать хладнокровне о томъ, что случилось.

Хотя тнь незнакомца и падала иногда на зеркало,— ясная, большая, отчетливая,— но она уже не такъ затемняла поверхность. Каждый разъ, какъ показывалась эта тнь, волшебницы разомъ вскрикивали отъ изумленія и съ необыкновенною быстротою работали своими маленькими ручками и ножками, чтобы стереть ее. И когда он находили опять образъ Крошки, он радовались и показывали его Джону свтлымъ и прекраснымъ.

Он никогда не показывали Крошку иначе, какъ прекрасной и свтлой, потому что он — духи домашняго очага, для которыхъ ложь не существовала, поэтому Крошка и не могла быть для этихъ домашнихъ духовъ ничмъ инымъ, какъ дятельнымъ, лучезарнымъ, милымъ созданіемъ, которое было и свтомъ, и солнцемъ въ дом извощика.

Волшебницы показывали ему Крошку съ ребенкомъ на рукахъ, болтающую среди кучки старыхъ и мудрыхъ матерей и притворяющуюся, что и она также необыкновенно старая мать. Она степенно опиралась на руку своего мужа, стараясь (она, эта едва сложившаяся женщина!), стараясь уврить всхъ, что она покинула вс мірскія суеты и что для нея вовсе не новость быть матерью. И тутъ же волшебницы показывали ее, смющуюся надъ неловкостью извощика, выдергивающую ему воротникъ рубашки, чтобы онъ имлъ видъ щеголя, и вертящуюся вокругъ комнаты, чтобы научить его танцовать.

Волшебницы еще больше обращались къ нему и еще пристальне смотрли на него, когда он показывали Крошку вмст со слпою двушкою, потому что хотя Крошка и вносила съ собою повсюду веселость и оживленіе, но въ дом Калеба Племмера была особенно весела и оживленна. Любовь слпой двушки, ея довріе къ Крошк, деликатность съ которою послдняя умла отстранять отъ себя всякую благодарность, ловкость, съ которой она умла наполнить полезною работою каждую минуту своего посщенія въ этомъ дом (она дйствительно работала тамъ очень сильно, хотя длала видъ, что это для нея день отдыха и праздникъ), ея щедрыя приношенія извстныхъ лакомствъ, какъ-то: телятины, пирога съ вядчиною и бутылокъ пива, ея веселое личико, показывающееся въ дверяхъ, чтобы проститься, необыкновенное выраженіе во всемъ ея существ, отъ хорошенькихъ ножекъ до маковки, говорящее объ ея участіи въ этомъ праздник, о томъ, что она необходимое въ немъ дйствующее лицо, безъ котораго этотъ праздникъ не могъ-бы осуществиться, — все это необыкновенно радовало волшебницъ, и он любили Крошку за все это. Он еще разъ посмотрли на Джона съ вызывающимъ выраженіемъ и, казалось, говорили, между тмъ какъ нкоторыя изъ нихъ вошли въ складки ея платья и ласкали ее: ‘Это-ли жена, которая обманула твое довріе?’

Много разъ, въ продолженіе этой долгой, полной думъ, ночи, волшебницы показывали Крошку, сидящею на своей любимой скамеечк съ опущенной головою и съ лицомъ, закрытымъ руками,— такъ, какъ онъ видлъ ее въ послдній разъ. И когда волшебницы показывали ее въ этомъ положеніи, он.не обращались къ нему, не смотрли на него, но собирались вокругъ нея, утшали, цловали ее, спшили выказать ей сочувствіе и совершенно забывали о немъ.

Такимъ образомъ ночь прошла. Мсяцъ скрылся, звзды стали гаснуть, наступилъ зимній день, и взошло солнце. Извощикъ продолжалъ сидть, задумавшись, передъ каминомъ. Онъ просидлъ тутъ цлую ночь, съ лицомъ, закрытымъ руками. Всю ночь чирикалъ врный сверчокъ. Всю ночь слушалъ Джонъ этотъ голосъ. Всю ночь хлопотали надъ нимъ волшебницы домашняго очага. Всю ночь образъ Крошки былъ чистъ и безупреченъ, кром тхъ минутъ, когда показывалась на зеркал извстная тнь.

Когда сдлалось совершенно свтло, Джонъ всталъ, умылся и одлся. Онъ не могъ приняться за свои обыкновенныя веселыя утреннія занятія, у него не хватало духа,— да впрочемъ и не нужно было,— такъ какъ это былъ день свадьбы Тэкльтона, то Джонъ распорядился, чтобы на этотъ день его замнилъ другой въ поздк. Онъ прежде думалъ, что весело пойдетъ въ церковь вмст съ Крошкой. Но… конецъ всмъ подобнымъ планамъ! Этотъ день былъ также днемъ ихъ свадьбы. О, какъ онъ мало думалъ, что будетъ такой конецъ такому счастливому году!

Извощикъ ожидалъ, что Тэкльтонъ поститъ его рано утромъ, онъ не ошибся. Не усплъ Джонъ двухъ разъ пройтись по двору передъ своею дверью, какъ увидлъ одноколку продавца игрушекъ, хавшую по дорог. Когда экипажъ приблизился, извощикъ замтилъ, что Тэкльтонъ уже щегольски нарядился къ свадьб и украсилъ голову своей лошади цвтами и лентами.

Лошадь была гораздо больше похожа на жениха, нежели Тэкльтонъ, полузакрытый глазъ котораго имлъ выраженіе еще боле непріятное, чмъ когда-либо. Но извощикъ не обратилъ на это никакого вниманія. Мысли его имли совершенно другое направленіе.

— Джонъ Перибингль, сказалъ Тэкльтонъ тономъ сожалнія, мой добрый другъ, какъ чувствуете вы себя сегодня утромъ?

— Я плохо провелъ ночь, господинъ Тэкльтонъ, отвтилъ извощикъ, качая головой, потому что умъ мой былъ очень смущенъ. Но все это прошло! Не желаете ли вы мн удлить съ полчаса времени? Мн нужно переговоритъ съ вами наедин.

— Я нарочно для этого и пріхалъ, отвтилъ Тэкльтонъ, слзая съ экипажа. Не безпокойтесь о лошади. Я надну возжи на этотъ столбъ, и если вы дадите ей охапку сна, лошадь будетъ стоять совершенно смирно.

Извощикъ принесъ изъ конюшни сно, положилъ его передъ лошадью, и они вошли въ домъ.

— Внчаніе будетъ не раньше двнадцати, я думаю? спросилъ Джонъ.

— Нтъ, отвтилъ Тэкльтонъ: времени у меня вполн достаточно, вполн.

Когда они вошли въ кухню, Тилли Слобои стучалась въ дверь къ незнакомцу. Она приложила къ замочной скважин одинъ красный глазъ (она проплакала всю ночь, потому что хозяйка ея плакала), стучала очень громко и имла испуганный видъ.

— Напримръ, никто меня не слышитъ, говорила Тилли, осматриваясь кругомъ. Надюсь, что никто не ушелъ и не умеръ, напримръ.

Миссъ Слобои произнесла эти филантропическія слова, продолжая стучать въ дверь, по совершенно безуспшно.

— Постучаться разв мн? сказалъ Тэкльтонъ: это любопытно!

Извощикъ, отвернувшись отъ двери, сдлалъ ему знакъ, что онъ можетъ длать, что хочетъ.

Тэкльтонъ пришелъ на помощь къ Тилли Слобои, но онъ стучалъ, стучалъ и также не получилъ ни малйшаго отвта. Тогда онъ дотронулся до ручки двери, она подалась совершенно свободно, и онъ сперва заглянулъ за дверь, потомъ посмотрлъ, наконецъ вошелъ въ комнату, но скоро выбжалъ изъ нея.

— Джонъ Перибингль, сказалъ Тэкльтонъ ему на ухо, надюсь, что… что не случилось ночью… ничего безразсуднаго?

Извощикъ быстро обернулся къ нему.

— Его тамъ нтъ, сказалъ Тэкльтонъ, и окно отперто настежъ. Я не видлъ никакихъ слдовъ (конечно, комната почти въ уровень съ садомъ), но я боялся, не было ли ночью какой-нибудь свалки. А?

Онъ почти совсмъ закрылъ свой выразительный глазъ, который былъ пристально устремленъ на Джона, и такъ искривилъ свое лицо и всю свою фигуру на подобіе пробочника, какъ-будто хотлъ вытянуть изъ Джона истину, какъ пробку изъ бутылки.

— Успокойтесь, сказалъ извощикъ. Вчера вечеромъ онъ вошелъ невредимымъ въ эту комнату, и никто съ тхъ поръ не входилъ въ нее. Онъ ушелъ по собственной своей вол, и я самъ охотно ушелъ бы изъ дому, чтобы, переходя отъ дома къ дому, просить милостыню, если бы можно было этимъ измнить прошлое и сдлать такъ, какъ-будто онъ никогда не приходилъ къ намъ. Но онъ былъ и ушелъ, и я отдлался отъ него.

— О! онъ, можно сказать, легко отдлался, сказалъ Тэкльтонъ, садясь на стулъ.

Извощикъ не обратилъ никакого вниманія на эту насмшку, онъ также слъ и закрылъ лицо рукою на нкоторое время, передъ тмъ, какъ начать говорить.

— Вчера вечеромъ, началъ онъ наконецъ, вы показали мн, какъ моя жена, которую я люблю,— тайно…

— И нжно, добавилъ Тэкльтонъ.

— Принимала участіе въ маскированіи этого человка и дала ему возможность видться съ нею наедин. Я думаю, что нтъ зрлища, которое бы я созерцалъ охотне, чмъ это, и мн всего непріятне, что именно вы показали мн это.

— Я признаюсь, что всегда имлъ подозрнія, сказалъ Тэкльтонъ, и я знаю, что именно поэтому я былъ непріятнымъ гостемъ въ этомъ дом.

— Но такъ какъ вы показали мн это, продолжалъ извощикъ, не обращая никакого вниманія на его слова, и такъ какъ вы видли ее, мою жену, жену которую я люблю… (его голосъ, взглядъ и движенія становились тверже и ршительне при этихъ словахъ,— очевидное доказательство, что онъ стремился къ ршительной цли), такъ какъ вы видли ее въ неблагопріятномъ для нея свт, то справедливость требуетъ, чтобы вы посмотрли моими глазами, чтобы вы заглянули въ мою душу и узнали бы мое мнніе на этотъ счетъ, потому что оно теперь опредленное, сказалъ извощикъ, смотря на него внимательно: и ничто уже не можетъ поколебать его.

Тэкльтонъ пробормоталъ нсколько общихъ словъ о томъ, что онъ согласенъ въ необходимости отмстить тмъ или другимъ образомъ, но его смутили манеры его собесдника. Какъ ни были он просты и неутонченны, он носили на себ какой-то отпечатокъ достоинства и благородства, которыя были выраженіемъ великодушной и честной души этого человка.

— Я простой и грубый человкъ, продолжалъ Джонъ, и мало чмъ могу зарекомендовать себя. Я не уменъ, какъ вы знаете очень хорошо, я не молодъ. Я любилъ свою маленькую Крошку, потому что я видлъ ее еще ребенкомъ, и она росла на моихъ глазахъ въ дом своего отца, я любилъ ее, потому что зналъ, какое она сокровище, потому что она много, много лтъ была моею жизнью. Есть много мужчинъ, съ которыми я не могу сравняться, но врядъ-ли кто-нибудь изъ нихъ могъ бы любить мою Крошку такъ, какъ я полюбилъ ее.

Онъ замолчалъ и сталъ потихоньку бить ногою объ полъ, затмъ онъ продолжалъ:

— Я часто думалъ, что хотя и не стою ея, однако же могу быть хорошимъ для нея мужемъ и лучше другого оцню ея достоинства, такимъ образомъ я примирился самъ съ собою и сталъ думать, что намъ будетъ возможно и пожениться. И кончилось тмъ, что мы обвнчались.

— Гм! произнесъ Тэкльтонъ, значительно кивнувъ головою.

— Я изучилъ себя, я пріобрлъ опытность въ самомъ себ, я зналъ, какъ сильно любилъ ее и какъ я былъ-бы счастливъ, продолжалъ извощикъ. Но я недостаточно (я чувствую это теперь), я недостаточно думалъ о ней, я не принялъ въ соображеніе ея характера.

— Конечно, сказалъ Тэкльтонъ, легкомысліе, втренность, непостоянство, желаніе нравиться — вы этого не приняли въ разсчетъ, вы упустили все это изъ виду. Гм!

— Вы лучше не перебивайте меня замтилъ сердито извощикъ, пока не поймете всего, а вы еще далеки отъ этого. Если вчера я былъ въ состояніи однимъ ударомъ убить того человка, кто осмлился-бы произнести одно слово противъ нея, то и сегодня я готовъ такому человку, будь онъ мн братъ родной, раздавить голову ногою.

Продавецъ игрушекъ посмотрлъ на него съ недоумніемъ. Джонъ продолжалъ боле мягкимъ тономъ:

— Принялъ-ли я въ соображеніе, что въ ея года и при ея красот я взялъ ее отъ молодыхъ подругъ, отъ тхъ кружковъ, которыхъ она была украшеніемъ, въ которыхъ она была самою блестящею звздой, что я оторвалъ ее отъ всего этого, чтобы запереть въ мой скучный домъ и дать ей въ товарищи только свою тяжелую и скучную особу? Подумалъ-ли я о томъ, какъ мало я подходилъ подъ ея веселый правъ и насколько долженъ показаться скучнымъ ея быстрому уму, такой неповоротливый человкъ, какъ я? Подумалъ-ли я, что вовсе не было достоинствомъ съ моей стороны любить ее, когда всякій, кто ее знаетъ, долженъ ее любить? Нтъ, я объ этомъ вовсе не думалъ. Я воспользовался ея веселымъ нравомъ, ея, сердцемъ, исполненнымъ надеждъ на будущее, и женился на ней. Я желалъ-бы, чтобы я этого никогда не сдлалъ!.. Не для моего блага, а для ея.

Продавецъ игрушекъ смотрлъ на него, не моргнувъ, даже его полузакрытый глазъ былъ теперь широко раскрытъ.

— Да благословитъ ее Господь, продолжалъ извощикъ, за то, что она постоянно старалась скрыть это отъ меня и быть всегда веселою. Да проститъ мн Господь, что я, своимъ тяжелымъ умомъ, не разгадалъ всего этого раньше! Бдное дитя! Бдная Крошка! И какъ я могъ не разгадать этого, я, который видлъ, какъ глаза ея наполнялись слезами при всти о какомъ-нибудь неравномъ брак, подобномъ нашему!.. я, который видлъ сто разъ, какъ тайна эта высказывалась на ея дрожащихъ губахъ, и не подозрвалъ ничего до прошлаго вечера! Бдная двочка! Какъ я могъ надяться, что она когда-нибудь полюбитъ меня! Какъ я могъ врить, что она меня сильно любитъ!

— Она выставляла свою любовь напоказъ, сказалъ Тэкльтонъ. Она такъ выставляла ее напоказъ, что это и послужило поводомъ къ моимъ подозрніямъ.

Тутъ онъ провозгласилъ превосходство Мэ Фильдингъ, которая никакимъ образомъ не длала вида, что сильно любитъ его.

— Она старалась, началъ опять бдный извощикъ съ большимъ волненіемъ, чмъ онъ высказывалъ до сихъ поръ: я только теперь начинаю понимать, какъ горячо она старалась быть моей врной и преданной женою. Какъ она была добра, какъ много она сдлала, какое сильное и честное сердце у нея, въ этомъ свидтельствуетъ счастіе, которое я испыталъ подъ этой кровлею. Это прошлое счастье поддержитъ и будетъ утшать меня, когда я останусь здсь одинъ.

— Здсь одинъ? спросилъ Тэкльтонъ. А! такъ вы не намрены оставить это происшествіе безъ послдствій?

— Я намренъ, отвтилъ извощикъ, я намренъ сдлать, для нея лучшее и вознаградить ее, насколько у меня хватитъ силъ. Я могу освободить ее отъ тягости неравнаго брака и отъ борьбы, которую она испытывала, скрывая свое несчастіе. Она будетъ пользоваться такою свободой, какую я только въ состояніи ей дать.

— Вознаградить ее! воскликнулъ Тэкльтонъ, крутя руками свои длинныя уши. Я, должно быть, ошибся: вы конечно, не то хотли сказать.

Извощикъ схватилъ продавца игрушекъ за шиворотъ и встряхнувъ его, какъ тросточку, сказалъ:

— Слушайте и смотрите, понимайте меня, какъ слдуетъ. Слушайте меня. Ясно ли я говорю?

— Очень ясно, конечно, отвтилъ Тэкльтонъ.

— И какъ человкъ, который убжденъ въ томъ, что говоритъ?

— Да, конечно, вы говорите, какъ-будто убждены въ этомъ.

— Я просидлъ всю прошлую ночь у этого очага, воскликнулъ извощикъ: на томъ самомъ мст, на которомъ она такъ часто сидла возл меня и смотрла своимъ ласковымъ взоромъ въ мое лицо. Я вспомнилъ, день за днемъ, всю ея жизнь. Она стояла передъ моими глазами, какъ бы на смотру. И, клянусь своею душою, она невинна, если существуетъ Богъ, чтобы судить невинныхъ и виновныхъ!

Добрый сверчокъ! Честные духи домашняго очага!

— Меня покинули и гнвъ, и недовріе продолжалъ извощикъ, и осталось одно только горе. Въ одинъ несчастный день вернулся прежній возлюбленный, боле подходящій подъ ея вкусъ и лта, нежели я,— возлюбленный, котораго она, быть можетъ, покинула противъ своей воли, ради меня. Въ одинъ несчастный день онъ явился неожиданно, она, желая имть время, чтобы обдумать, какъ поступить, сдлалась участницей въ его обман. Вчера вечеромъ она имла съ нимъ свиданіе, которое мы видли. Это дурно. Но во всемъ остальномъ она невинна, если только существуетъ истина на земл.

— Если таково ваше мнніе… началъ Тэкльтонъ.

— Такъ пусть она уйдетъ съ Богомъ, продолжалъ извощикъ: пусть она уйдетъ съ моими благословеніями за т многіе счастливые часы, которые она мн дала, и съ моимъ прощеніемъ за ту боль, которую мн причинила. Пусть она уйдетъ и обртетъ то душевное спокойствіе, котораго я желаю ей, она никогда не возненавидитъ меня. Она больше будетъ любить меня, когда я не буду стоять поперекъ ея дороги, когда станетъ для нея легче та цпь, которою я оковалъ ее. Сегодня годовщина того дня, въ который я взялъ ее изъ ея дома, такъ мало думая объ ея счастьи. Сегодня она вернется туда, и я не буду больше тревожить ее. Ея отецъ и мать прідутъ сегодня сюда (мы условились провести вмст этотъ день), и они увезутъ ее съ собою. Я могу положиться на нее, гд бы она ни была, она уйдетъ отъ меня незапятнанная, и я увренъ, что и жить будетъ такою же. Когда я умру (я могу умереть когда она будетъ еще молода: я утратилъ много силъ въ продолженіе нсколькихъ часовъ), она увидитъ, что я помнилъ и любилъ ее до конца. Вотъ конецъ тому, что вы показали мн. Теперь все прошло!

— О, нтъ Джонъ, не прошло. Не говори, что все прошло. Я слышала твои благородныя слова, я не могла уйти тайкомъ и притворяться, что не слышала того, что такъ тронуло и наполнило меня глубокой благодарностью. Не говори, что все прошло, пока часы пробьютъ еще разъ!

Крошка вошла въ кухню вскор посл Текльтона и все время время была тамъ. Она ни разу не посмотрла на Текльтона, ея взоры были все время устремлены на мужа. Но она не подходила близко къ нему, напротивъ, старалась оставить между мужемъ и собою возможно большее разстояніе, и, хотя она говорила очень горячо и серьезно, однако же она и тогда не приблизилась къ нему. Какая разница съ прежней Крошкой!

— Ни одна человческая рука не можетъ заставить время пробить т часы, которые прошли для меня, возразилъ извощикъ со слабою улыбкою. Но пускай будетъ такъ, если ты этого хочешь, моя милая. Часы скоро пробьютъ. Это пустое. Я желалъ бы угодить теб въ боле трудномъ случа, чмъ этотъ.

— Ну! пробормоталъ Тэкльтонъ, я долженъ отправиться, потому что когда еще пробьютъ часы, я долженъ буду быть на дорог къ церкви. Прощайте, Джонъ Перибингль! Я очень жалю, что буду лишенъ вашего общества. Очень жалю объ этомъ лишеніи и объ его причин!

— Я говорилъ ясно? спросилъ извощикъ, провожая его.

— О, совершенно ясно!

— И вы будете помнить то, что я говорилъ?

— А! если вы заставляете меня принять къ свднію ваши слова, сказалъ Тэкльтонъ взявъ предварительно предосторожность ссть въ экипажъ, то я долженъ вамъ сказать, что они были для меня такъ неожиданны, что врядъ ли я ихъ забуду.

— Тмъ лучше для насъ обоихъ, замтилъ извощикъ. Прощайте. Желаю вамъ счастья!

— Я желалъ бы вамъ пожелать того же, сказалъ Тэкльтонъ.. Но такъ какъ я этого не могу, то благодарю васъ. Между нами (какъ и прежде я вамъ говорилъ), я не думаю, что въ своей брачной жизни буду мене счастливъ оттого, что Мэ не была слишкомъ предупредительна ко мн и что она не выказывала мн много любви. Прощайте! Берегите себя!

Извощикъ стоялъ и смотрлъ ему вслдъ, пока ухавшій не сталъ казаться въ отдаленіи меньше тхъ цвтовъ, которыми была украшена голова лошади, затмъ, глубоко вздохнувъ, Джонъ сталъ бродить, какъ разбитый человкъ, между группою вязовъ, стоявшихъ невдалек, ему не хотлось возвращаться домой, пока часы не начнутъ бить.

Его маленькая жена, оставшись наедин, стала сильно плакать, но часто она осушала свои слезы и останавливалась, чтобы сказать себ, какъ онъ добръ, какой онъ славный человкъ, а разъ или два она даже смялась такимъ душевнымъ, торжествующимъ и несвязнымъ смхомъ (продолжая все-таки плакать), что приводила Тилли въ ужасъ.

— О-о! пожалуйста, не плачьте, говорила Тилли. Этого достаточно, чтобы убить и похоронить ребенка такимъ образомъ, пожалуйста!

— Будете ли вы приносить его иногда къ отцу, Тилли, спрашивала ее хозяйка, утирая слезы, когда мн нельзя будетъ жить и я вернусь въ свой прежній домъ?

— О-о, пожалуйста, воскликнула Тилли. Она опрокинула свою голову назадъ и завыла (въ эту минуту она была очень похожа на Боксера). О-о! пожалуйста, не длайте этого! О-о! что это вс сдлали со всми, что всхъ сдлали несчастными, о-о-о-о!

Съ этими словами мягкосердечная Слобои подняла такой ужасный вой, который непремнно разбудилъ бы ребенка и испугалъ-бы его такъ, что съ нимъ случилось бы что-нибудь очень серьезное (конвульсіи, вроятно), если бы она не увидла въ эту минуту Калеба Племмера, который входилъ въ комнату, ведя свою дочь за руку. Это привело ее въ чувство приличія, и она стояла нсколько минутъ молча съ открытымъ ртомъ, затмъ она побжала къ кровати, въ которой спалъ ребенокъ, и стала выпрыгивать на полу что-то въ род пляски Святого Витта, закутывая вмст съ тмъ свою голову въ постельное блье, и находя, повидимому, облегченіе въ такихъ необыкновенныхъ движеніяхъ.

— Мэри! вы не на свадьб? спросила Берта.

— Я ей сказалъ, сударыня, что вы не отправитесь на свадьбу, прошепталъ Калебъ. Я столько слышалъ вчера вечеромъ, но, да благословитъ васъ Господь, сказалъ маленькій человкъ, взявъ ее за об руки: я не обращаю никакого вниманія на то, что они говорятъ, я не врю имъ, я многаго не стою, но позволю растерзать себя на мелкіе куски, прежде чмъ поврю одному слову, сказанному противъ васъ.

Онъ обнялъ Крошку обими руками и крпко держалъ ее, какъ ребенокъ держитъ куклу.

— Берта не могла остаться сегодня утромъ, сказалъ Калебъ. Она, я знаю, боялась услышать колокольный звонъ и не могла ршиться быть такъ близко къ нимъ въ день ихъ свадьбы. Такъ мы во-время вышли и отправились къ вамъ.

Помолчавъ немного, Калебъ продолжалъ:

— Я все время думалъ о томъ, что сдлалъ. Я столько упрекалъ себя въ гор, которое причинилъ ей, что сбился наконецъ съ толку и не зналъ, что принять. И, вотъ, я пришелъ къ такому заключенію, что лучше будетъ сказать ей всю правду, если вы не откажете остаться нсколько минутъ съ нами. Вы останетесь съ нами нсколько минутъ, сударыня? спросилъ онъ, дрожа съ ногъ до головы. Я не знаю, какое это произведетъ на нее дйствіе, не знаю, что она станетъ думать обо мн, не знаю, будетъ ли она еще, посл того, любить своего бднаго отца. Но для нея лучше, чтобы она узнала правду, и я долженъ былъ переносить послдствія, которыя заслужилъ.

— Мэри, гд ваша рука? спросила Берта. А, вотъ она, здсь! Она съ улыбкой приложила руку Крошки къ своимъ губамъ, затмъ взяла ее за руку и продолжала: Вчера вечеромъ я слышала, какъ они шептались и обвиняли васъ въ чемъ-то. Но они были неправы?

Жена извощика молчала. Калебъ отвтилъ за нее.

— Да, они были неправы.

— Я это знаю! воскликнула Берта съ торжествомъ: я имъ сказала это, я не хотла слышать ни одного слова! Ее обвинять взаправду! Тутъ она сжала ей руку въ своихъ рукахъ и приложила свою щеку къ ея щек. Нтъ! Я не до того слпа, чтобы этому поврить!

Отецъ ея сталъ по другую ея сторону, между тмъ какъ Крошка оставалась на своемъ мст, держа ее за руку.

— Я всхъ васъ знаю, продолжала Берта: лучше знаю, нежели вы думаете. Но я никого не знаю, такъ хорошо, какъ ее,— даже тебя, отецъ. Вокругъ меня наполовину нтъ ничего такого врнаго и истиннаго, какъ она. Еслибы зрніе могло возвратиться мн вдругъ и никто изъ окружающихъ не произнесъ бы ни одного слова, я могла бы узнать ее среди толпы. Сестра моя!

— Берта, моя милая, сказалъ Калебъ, у меня что-то лежитъ на душ — что я хочу высказать теб, пока мы здсь одни втроемъ. Будь снисходительна, слушая меня! Я долженъ сдлать теб признаніе, моя голубушка.

— Признаніе, отецъ?

— Я отступилъ отъ истины и погубилъ самого себя, мое дитя, сказалъ Калебъ съ выраженіемъ, достойнымъ жалости. Я отступилъ отъ истины, желая сдлать теб добро, а поступилъ съ тобою жестоко!

Она обернула къ нему свое удивленное лицо и повторила: ‘жестоко! ‘

— Онъ слишкомъ строго осуждаетъ себя, Берта, сказала Крошка, Вы сами сейчасъ скажете это, вы первая скажете ему это.

— Онъ жестокъ ко мн! воскликнула Берта съ улыбкой недоврія на лиц.

— Я былъ жестокъ, не сознавая этого, сказалъ Калебъ. Я не подозрвалъ этого до вчерашняго дня. Милая моя, слпая дочка, выслушай меня и прости меня! Міръ, въ которомъ ты живешь, моя душечка, не таковъ, какимъ ты представляешь его себ. Глаза, которымъ ты довряла, обманули тебя!

Ея удивленное лицо было все-таки обращено къ нему, но она отступила отъ него и прижалась къ своему другу.

— Твой путь въ жизни былъ тяжелъ, моя бдная, сказалъ Калебъ, и я хотлъ его смягчить. Я передлалъ предметы, я измнилъ характеры людей, я выдумалъ многое, чего никогда не было, для того, чтобы сдлать тебя счастливе. Я скрывалъ отъ тебя, я обманывалъ тебя, да проститъ меня Богъ! Я окружилъ тебя мечтами.

— Но живые люди не мечта, сказала она очень торопливо, блдня и продолжая отступать отъ него. Ты не могъ ихъ измнить.

— Между тмъ я измнилъ и ихъ, отвтилъ Калебъ умоляющимъ голосомъ. Есть одна особа, которую ты знаешь, моя голубка…

— О, отецъ! зачмъ ты говоришь, что я знаю? сказала она тономъ горькаго упрека. Что и кого знаю? Я, неимющая руководителя, я, несчастная, слпая двушка!

Въ отчаяніи она протянула руки впередъ, какъ-будто ощупывала передъ собою путь, затмъ опустила ихъ съ самымъ унылымъ и отчаяннымъ видомъ.

— Человкъ, который женится сегодня, сказалъ Калебъ, суровъ, скупъ и золъ, онъ много лтъ былъ жестокимъ нашимъ съ тобою хозяиномъ. Его лицо такъ же отвратительно, какъ и характеръ. Оно холодно и безчувственно. Ни въ чемъ онъ не похожъ на ту картину, которую я теб нарисовалъ о немъ, мое дитя, ни въ чемъ.

— О, зачмъ, воскликнула слпая двушка, какъ-бы въ невыносимыхъ мукахъ: зачмъ ты это сдлалъ? Зачмъ ты такъ переполнилъ мое сердце, чтобы затмъ притти, какъ смерть, и вырвать изъ него то, что я люблю? О, Боже, какъ я слпа! какъ я безпомощна и одинока!

Ея несчастный отецъ склонилъ голову и подъ тяжестью раскаянія и горя ничего не отвтилъ.

Но она не долго находилась въ такомъ порыв отчаянія, какъ зачирикалъ сверчокъ, никому неслышно, кром нея, но невесело зачирикалъ онъ, а тихо, слабо и грустно, такъ грустно, что глаза ея наполнились слезами, и когда образъ, который всю ночь находился передъ извощикомъ, сталъ за нею и указалъ ей на отца, то слезы у нея потекли ручьемъ.

Она ясне стала слышать голосъ сверчка и знала, несмотря на свою слпоту, что этотъ самый образъ паритъ надъ ея отцомъ.

— Мэри, сказала слпая двушка, скажите мн, каковъ онъ на самомъ дл?

— Это бдный домъ, Берта, очень бдный и голый. Врядъ ли онъ вынесетъ и втеръ, и дождь одну зиму. Онъ такъ же мало защищенъ отъ непогоды, Берта, продолжала Крошка тихимъ, но внятнымъ голосомъ, какъ вашъ бдный отецъ въ своемъ пальто, сшитомъ изъ мшечнаго холста.

Слпая двушка, сильно взволнованная, встала и отвела въ сторону маленькую жену извощика.

— Эти подарки, которые я такъ берегла, которые почти всегда являлись по моему желанію, спросила она дрожащимъ голосомъ: отъ кого они шли? Вы присылали ихъ мн?

— Нтъ.

— Кто же?

Крошка видла, что она уже узнала, отъ кого шли подарки, и потому не отвчала. Слпая двушка закрыла лицо руками, но уже совсмъ инымъ образомъ.

— Милая Мэри, еще минутку,— одну минутку. Говорите тихо. Я знаю, что вы правдивы. Вы не захотли-бы теперь обманывать меня, не правда-ли?

— Нтъ, Берта, конечно, нтъ.

— Да, я уврена, что вы не захотли-бы того. Вы слишкомъ жалете меня, чтобы это сдлать. Мэри, посмотрите черезъ комнату, на то мсто, гд мы стояли, туда, гд находится мой отецъ, мой сострадательный и любящій отецъ, и скажите мн, что вы видите.

— Я вижу, отвчала хорошо понимавшая ее Крошка, я вижу стараго человка, сидящаго на стул, облокотившагося на его спинку и положившаго свою голову на руку, съ такимъ выраженіемъ, какъ-будто онъ ждетъ, чтобы дочь его утшила.

— Да, да, я это сдлаю. Продолжайте!

— Онъ старый человкъ, измученный работою и заботами. Онъ худъ, унылъ, задумчивъ и покрытъ сдинами. Я вижу его теперь отчаяннымъ, согбеннымъ и удрученнымъ подъ тягостью своихъ печалей. Но, Берта, я часто видла прежде, какъ онъ твердо боролся съ горемъ и нуждой для одной великой святой цли. И я почитаю его сдины и благословляю его.

Слпая двушка устремилась къ отцу, бросилась передъ нимъ на колни и, приложивъ его сдую голову къ своей груди, воскликнула:

— Зрніе возвращено мн! Я была слпа, а теперь открыла глаза! Я его не знала до сихъ поръ! Подумать, что я могла бы умереть, ни разу не увидавъ своего отца такимъ, какимъ онъ есть на самомъ дл, — своего отца, который такъ любилъ меня!

Калебъ былъ такъ взволнованъ, что не находилъ словъ.

— Нтъ ни одного такого прекраснаго лица въ мір, воскликнула слпая двушка, держа его въ своихъ объятіяхъ, которое я желала бы любить такъ нжно и такъ преданно, какъ это лицо! Чмъ отецъ старе, сде и несчастне, тмъ онъ мн дороже. Пускай не говорятъ больше, что я слпа. Нтъ ни одной морщины у него на лбу, ни одного сдого волоса на голов, которые я забыла-бы въ своихъ молитвахъ и благодареніяхъ къ Богу.

Калебъ старался произнести: ‘Моя Берта!’

— И въ своей слпот, продолжала двушка, лаская его съ необыкновенной любовью, я поврила ему, что онъ совсмъ иной! И день за днемъ, сидя около него, я и не думала о томъ, что онъ такъ постоянно думаетъ обо мн!

— Твой щеголь-отецъ, въ синемъ пальто, исчезъ, Берта, произнесъ бдный Калебъ.

— Ничего не исчезло, отвтила она: ничего, дорогой мой отецъ! Все здсь, все — въ теб. Отецъ, котораго я сильно любила, отецъ, котораго я недостаточно любила и котораго я не знала, благодтель, котораго я перваго научилась почитать и любить, потому что онъ былъ такъ добръ ко мн,— все здсь, все въ теб. Ничего не умерло для меня. Душа всего, что было мн дорого,— здсь, здсь, въ удрученномъ лиц и въ сдыхъ волосахъ. И я больше не слпа, отецъ!

Во время этого разговора все вниманіе Крошки было обращено на отца и дочь, но теперь, взглянувъ на маленькаго косаря передъ мавританскимъ дворцомъ, она увидла, что осталось только нсколько минутъ до того, какъ часы начнутъ бить, и сдлалась, вдругъ, очень взволнована.

— Отецъ, проговорила Берта, заикаясь, Мэри…

— Что, милая? отвтилъ Калебъ. Она здсь.

— Она не измнилась? Ты никогда ничего не говорилъ мн неврнаго про нее?

— Можетъ быть, я и сдлалъ-бы это, отвтилъ Калебъ, если бы могъ изобразитъ ее лучшею, нежели она есть. Но если бы я измнилъ ее, то долженъ-бы былъ измнить къ худшему. Ничто не можетъ усовершенствовать ее, Берта.

Хотя слпая двушка и была уврена въ отвт, когда предложила свой вопросъ, но нельзя описать того восторга и торжества, съ какими она стала обнимать и цловать Крошку.

— Однако же, сказала Крошка, много можетъ случиться перемнъ, которыхъ вы и не ожидаете, много перемнъ къ лучшему, на радость многимъ изъ насъ. Если произойдутъ такія перемны, которыя очень тронули-бы васъ, то вы не поражайтесь ими очень. Что это,— звукъ колесъ слышенъ на дорог? У васъ тонкій слухъ, Берта, что это — экипажъ?

— Да, это звукъ экипажа, и онъ детъ очень скоро.

— Я… я… я знаю, что у васъ тонкій слухъ, сказала Крошка, приложивъ руку къ своему сердцу и говоря очень быстро, очевидно, для того, чтобы скрыть его біеніе: потому что я часто замчала это и потому что вчера вечеромъ вы такъ скоро узнали шаги того незнакомца. Хотя я не знаю, почему, но я очень хорошо-помню, что вы спросили: ‘чьи это шаги’ и обратили на эти шаги больше вниманія, нежели на какіе-нибудь другіе. Какъ я только-что сказала, въ мір происходятъ большія перемны, очень большія перемны, и мы должны приготовить себя къ тому, чтобы никакая неожиданность не могла насъ поразить.

Калебъ не могъ понять, что это значитъ, а онъ замтилъ, что Крошка обращается къ нему настолько-же, какъ и къ его дочери. Онъ съ удивленіемъ видлъ, какъ, она была взволнована и возбуждена до того, что едва могла дышать, и схватилась за стулъ, чтобы не упасть.

— Это дйствительно экипажъ! воскликнула она, и онъ слышенъ все ближе и ближе, вотъ онъ совсмъ близко, теперь, слышите, онъ остановился у воротъ сада! А теперь, слышите: за дверью шаги, т-же самые шаги, Берта, не правда-ли? А теперь!..

Она испустила крикъ самаго неудержимаго восторга, побжала къ Калебу и закрыла ему глаза рукою, между тмъ, какъ, въ комнату ворвался молодой человкъ и, подкинувъ свою шапку на воздухъ, бросился къ нимъ.

— Кончено? спросила Крошка.

— Кончено!

— Счастливо?

— Счастливо!

— Узнаете-ли вы этотъ голосъ, милый Калебъ? Слыхали-ли вы когда-нибудь подобный голосъ? спросила Крошка.

— Если-бы мой мальчикъ въ золотой Южной Америк былъ живъ… сказалъ Калебъ, дрожа всмъ тломъ.

— Онъ живъ! воскликнула Крошка, отнимая отъ его глазъ свои руки и въ восторг хлопая въ ладоши. Смотрите на него, смотрите, какой онъ молодецъ! Вашъ собственный дорогой сынъ! Вашъ собственный, дорогой, любящій братъ, Берта, въ живыхъ!

Честь и слава маленькому существу за ея восторги. Честь и слава ея слезамъ и смху, когда они вс трое упали другъ другу въ объятія. Честь и слава той сердечности, съ которою она встртила загорлаго моряка съ темными волосами, падающими ему на плечи, когда она, нисколько не отвернувъ своего розоваго ротика, напротивъ, позволила, ему охотно поцловать и прижать ее къ бьющемуся сердцу.

Честь и слава также (почему-же и нтъ?) кукушк, которая выскочила изъ двери мавританскаго дворца, какъ воръ, взламывающій дверь, и прокуковала передъ собравшимся обществомъ двнадцать разъ, какъ будто она напилась съ радости.

Въ эту минуту вошелъ извощикъ — и отступилъ назадъ отъ неожиданности встртить у себя такое большое общество.

— Смотрите, Джонъ, воскликнулъ Калебъ, вн себя отъ радости, смотрите сюда! Мой собственный мальчикъ изъ золотой Южной Америки! Мой собственный сынъ! Тотъ, кого вы сами снарядили и отправили! Тотъ, кому вы были всегда истиннымъ другомъ.

Извощикъ подошелъ, чтобы пожать ему руку, но нкоторыя черты его лица напомнили ему глухого человка въ повозк, и онъ спросилъ:

— Эдуардъ! Вы-ли это были?

— Теперь, скажите ему все, воскликнула Крошка: скажите ему все, Эдуардъ, и не щадите меня, потому что мн никогда больше не придется щадить себя въ его глазахъ.

— Этотъ человкъ былъ я, отвтилъ Эдуардъ.

— И вы могли, переодвшись, пробраться въ домъ вашего стараго друга? возразилъ извощикъ. Когда-то существовалъ честный мальчикъ (сколько лтъ прошло съ тхъ поръ, Калебъ, какъ мы слышали, что онъ умеръ!), который никогда не сдлалъ-бы этого.

— Когда-то былъ у меня великодушный другъ, даже скоре отецъ, чмъ другъ, сказалъ Эдуардъ, который никогда не осудилъ-бы меня, да и никого другого, не выслушавъ предварительно. Вы были тогда другъ, и потому я убжденъ, что вы выслушаете меня теперь.

Бросивъ безпокойный взглядъ на Крошку, которая стояла въ отдаленіи, извощикъ сказалъ:

— Хорошо, это справедливо, я выслушаю васъ.

— Вы должны знать, что, когда еще мальчикомъ я ухалъ отсюда, началъ Эдуардъ, я былъ влюбленъ и любимъ взаимно. Она была очень молоденькая двушка, которая, можетъ быть (вы скажете, пожалуй), не знала еще собственнаго своего сердца. Но я зналъ свое сердце и питалъ къ ней страсть.

— Вы! воскликнулъ извощикъ, вы!

— Да, я положительно питалъ къ ней страсть, возразилъ Эдуардъ, и она отвчала мн взаимностью. Я всегда съ тхъ поръ думалъ, что и она меня любитъ, а теперь я въ этомъ убжденъ.

— Боже милостивый! воскликнулъ извощикъ, это хуже всего!

— Я остался ей вренъ, продолжалъ. Эдуардъ, и когда, посл многихъ трудовъ и опасностей, я возвращался домой, полный надеждъ получить свою часть нашего стараго договора, я услыхалъ за двадцать миль отсюда, что она измнила мн, что она забыла меня и отдалась другому, боле богатому человку. Въ душ моей не было ни одного упрека ей, но я желалъ ее видть и лично убдиться въ томъ, что врны дошедшіе до меня слухи. Я надялся, что она была принуждена къ этому, противъ своего желанія,— слабое утшеніе, но все-таки утшеніе, и потому я пріхалъ сюда. А для того, чтобы узнать истину, полную истину, лично наблюдая безъ препятствій и безъ моего личнаго вліянія на нее (если оно могло быть), я переодлся,— вы знаете, какъ, и ожидалъ среди дороги,— вы знаете, гд. Вы не имли никакого подозрнія насчетъ меня, такъ-же, какъ и она (онъ указалъ на Крошку), пока, я стоя у камина, не шепнулъ ей на ухо и она чуть не выдала меня.

— Но, когда она узнала, что Эдуардъ живъ и возвратился, подхватила Крошка, рыдая, когда она узнала его намреніе, то посовтовала ему строго сохранить спою тайну, потому что его старый другъ Джонъ Перибингль слишкомъ откровененъ отъ природы и слишкомъ неловокъ во всякихъ хитростяхъ (потому что онъ вообще неловкій человкъ, чтобы сохранить про себя какую нибудь тайну), говорила Крошка, и смясь, и плача. И когда она, т. е. я, Джонъ, продолжала маленькая женщина: разсказала ему все, и какъ его возлюбленная считала его умершимъ, и какъ мать убдила ее наконецъ вступить въ бракъ, который эта безумная старушка считала выгоднымъ, и когда она, т. е. опять я, Джонъ, сказала, что они еще не обвнчаны (хотя и близки къ тому) и что съ ея стороны этотъ бракъ былъ-бы ничмъ инымъ, какъ жертвою, потому что она вовсе не любила его, и когда онъ почти съ ума сошелъ отъ радости, тогда она, т. е. опять я, Джонъ, сказала, что будетъ посредникомъ между ними, какъ она часто длала это и въ прежніе годы, Джонъ, и что она разспроситъ его возлюбленную и убдится въ томъ, что все, что она, т. е. опять я, Джонъ, говоритъ и думаетъ, совершенно врно. И это было врно, Джонъ! И они были сведены! И они обвнчались часъ тому назадъ, Джонъ! И вотъ молодая! А Греффъ и Тэкльтонъ можетъ умереть холостякомъ! И я счастливая маленькая женщина, Мэ, да благословитъ васъ Господь!

Кстати (если такъ можно сказать), вы знаете, что Крошка, вообще, очаровательная маленькая женщина, но никогда она не была такъ очаровательна, какъ въ эту минуту восторга. Никогда не было такихъ искреннихъ и горячихъ поздравленій, какія она длала себ и молодой.

Подъ гнетомъ разнородныхъ ощущеній, наполнившихъ грудь честнаго извощика, онъ стоялъ смущенный и неподвижный нсколько минутъ, затмъ онъ бросился къ Крошк, но она протянула свою руку и попрежнему отступила отъ него.

— Нтъ, Джонъ, нтъ! Выслушай все! Не люби меня, Джонъ, пока ты не услышишь каждое слово изъ того, что я хочу теб сказать. Не хорошо было съ моей стороны имть отъ тебя секретъ, Джонъ. Мн это очень горько. Я не думала, чтобы тутъ было что нибудь дурное, пока вчера вечеромъ я не пришла и не сла на свою скамеечку. Но когда я увидла, по выраженію твоего лица, что ты видлъ меня въ галлере вмст съ Эдуардомъ, и когда я угадала, что ты думалъ, то я почувствовала, какъ поступила безразсудно и скверно. Но, Джонъ, милый Джонъ, какъ могъ ты… какъ могъ ты это подумать!

Бдная маленькая женщина! какъ она опять зарыдала! Джону Перибинглю хотлось схватить ее въ свои объятія, по она ему не позволила.

— Нтъ, пожалуйста, не люби меня еще, Джонъ, еще на долгое время! Если, милый мой, я была огорчена, услыхавъ объ этомъ брак, то это потому, что я помнила, какъ Мэ и Эдуардъ любили другъ друга, и знала, что ея сердце далеко отъ Тэкльтона. Ты вришь теперь этому, Джонъ, вришь-ли?

Джонъ опять устремился было къ ней, но она опять остановила его.

— Нтъ, Джонъ, пожалуйста, оставайся на своемъ мст! Когда я смюсь надъ тобою, Джонъ, и называю тебя косолапымъ, милымъ, старымъ дурачкомъ и другими подобными названіями, то это потому, что я люблю тебя, Джонъ, такъ сильно и потому, что мн такъ пріятно видть твои манеры, что я не хотла бы, чтобы ты измнился, если бы даже ты долженъ былъ завтра сдлаться королемъ.

0x01 graphic

— Браво! воскликнулъ Калебъ съ необыкновенною живостью. Таково и мое мнніе.

— И когда я говорю о людяхъ зрлыхъ лтъ и степенныхъ, Джонъ, и утверждаю, что мы составляемъ смшную, хромающую въ разныя стороны пару, такъ это потому, что я такая безумная женщина, Джонъ, все это по той же причин, по которой я люблю иногда представлять изъ себя зрлую мать семейства и т. п., все это длаю я, смха ради.

Она увидла, что онъ опять подходитъ къ ней, и опять остановила его, но чуть-чуть не опоздала на этотъ разъ.

— Нтъ, не люби меня еще минуты дв, пожалуйста, Джонъ! Я оставила къ концу то, что боле всего желала теб сказать. Милый мой, добрый, великодушный Джонъ, когда мы говорили въ тотъ вечеръ о сверчк, я хотла теб сказать, что сначала я не любила тебя такъ нжно, какъ теперь, что, когда я въ первый разъ вступила въ этотъ домъ, я боялась, что, по своей молодости, не научусь такъ любить тебя, какъ я этого надялась и желала. Но, милый Джонъ, съ каждымъ днемъ и часомъ я все больше и больше любила тебя, и если бы я могла полюбить тебя больше, нежели я люблю тебя теперь, то я это сдлала бы посл тхъ благородныхъ словъ, которыя я слышала сегодня утромъ. Но всю любовь свою (а ея очень много, Джонъ) я давно отдала теб, такъ какъ ты этого достоинъ, и больше не могу дать. Теперь, мой милый мужъ, прижми меня опять къ своему сердцу! Этотъ домъ — мой домъ, Джонъ, и ты никогда, никогда не думай о томъ, чтобы отослать меня въ другой домъ!

Никогда вы не испытали бы такого удовольствія при вид прекрасной маленькой женщины въ объятіяхъ кого нибудь, какъ если бы вы увидли Крошку, бросившуюся въ объятія извощика. Это была самая искренняя, самая задушевная сцена, какую вы когда-либо увидите въ жизни.

Вы можете себ представить, въ какомъ восхищеніи былъ извощикъ, а Крошка ему въ этомъ не уступала. Вс были въ восторг, не исключая и миссъ Слобои, которая отъ радости проливала обильныя слезы и, желая, чтобы ея молодая ноша также приняла участіе въ общихъ поздравленіяхъ, подносила ребенка каждому и каждой, какъ какой-нибудь напитокъ.

Вдругъ послышался опять шумъ колесъ за дверьми и кто-то объявилъ, что Герффъ и Текльтонъ вернулся. Вскор явился этотъ достойный господинъ съ очень взволнованнымъ и краснымъ лицомъ.

— Чортъ возьми, что это такое, Джонъ Перибингль! воскликнулъ Тэкльтонъ. Случилось, должно быть, какое-нибудь недоразумніе. Я условился съ госпожою Тэкльтонъ, что мы встртимся въ церкви, а я клянусь, что встртилъ ее дущей по дорог сюда. А! вотъ и она. Извините меня, сударь, я не имю удовольствія васъ знать, но прошу васъ покорнйше сдлать мн одолженіе уступить мн эту молодую особу, такъ какъ на ней лежитъ сегодня особенное обязательство.

— Я не могу вамъ уступить ее, отвчалъ Эдуардъ, я и подумать не могу о томъ, чтобы это сдлать.

— Что это значитъ, бродяга? воскликнулъ Тэкльтонъ.

— Я хочу сказать, что я прощаю вамъ все, потому, что вы очень разсержены и потому, что я сегодня такъ же глухъ къ грубымъ рчамъ, какъ вчера былъ глухъ ко всякимъ рчамъ, отвтилъ Эдуардъ съ улыбкою.

Какой взглядъ бросилъ на него Тэкльтонъ, и какъ онъ задрожалъ!

— Мн очень жаль, продолжалъ Эдуардъ, держа Мэ за руку и выставляя ея четвертый палецъ, что эта молодая особа не можетъ отправиться съ вами въ церковь, но такъ какъ она уже была тамъ сегодня, то поэтому вы, можетъ быть, и извините ее.

Текльтонъ пристально посмотрлъ на ея четвертый палецъ, затмъ вынулъ изъ кармана жилета сверточекъ изъ серебряной бумаги (съ кольцомъ, вроятно) и обратился къ Тилли:

— Миссъ Слобои, сказалъ онъ, не будете-ли вы добры бросить это въ огонъ? Благодарю васъ.

— Прежнее обязательство — очень старое, увряю васъ — помшало моей жен сдержать свое общаніе относительно васъ, сказалъ Эдуардъ.

— Г. Тэкльтонъ отдастъ мн справедливость и признаетъ, что я ему честно открыла это обязательство и часто ему говорила, что никогда его не забуду, сказала Мэ, красня.

— О конечно! сказалъ Тэкльтонъ, это совершенно врно. Это совершенно такъ. Такъ вы, поэтому, госпожа Племмеръ теперь?

— Совершенно такъ, отвтилъ Эдуардъ.

— Я васъ и не узналъ-бы, милостивый государь, сказалъ Тэкльтонъ, оглядывая его испытующимъ взглядомъ и низко кланяясь. Желаю вамъ счастья, милостивый государь!

— Благодарю васъ.

— Госпожа Перибингль, сказалъ Тэкльтонъ, обращаясь внезапно къ Крошк, которая стояла возл своего мужа. Я виноватъ. Вы никогда не были очень добры ко мн, но я виноватъ передъ вами. Вы думали лучше, нежели я. Джонъ Перибингль, я виноватъ. Вы меня понимаете, этого довольно. Все, милостивые государыни и государи, случилось совершенно справедливо и вполн хорошо. Прощайте!

Съ этими словами онъ удалился и за дверьми остановился только для того, чтобы снять съ головы своей лошади цвты и ленты и ударить ее ногою въ бокъ какъ-бы для того, чтобы дать ей понять, что въ длахъ его случилась закорючка.

Теперь оставалось приняться за серьезное дло, именно отпраздновать этотъ день такъ, чтобы онъ навсегда оставилъ слдъ въ календар праздниковъ и пировъ Перибинглей. Поэтому Крошка принялась за работу, чтобы заготовить такой пиръ, который покрылъ-бы безсмертной славой ея домъ и ея хозяйство. Въ одну минуту ея полненькія ручки были погружены до локтей въ муку, и пальто извощика было все въ блыхъ пятнахъ, потому что каждый разъ, какъ онъ проходилъ мимо нея, она останавливала его, чтобы поцловать. Этотъ добрякъ мылъ зелень, чистилъ рпу, ломалъ тарелки, опрокидывалъ полные горшки съ водою на огонь и вообще старался быть всячески полезнымъ, между тмъ какъ дв настоящія кухарки, приглашенныя на скорую руку откуда-то по сосдству, бгали взадъ и впередъ, толкались на всхъ порогахъ, во всхъ углахъ, и вс натыкались на Тилли Слобои и на ребенка, куда-бы кто ни пошелъ. Ни разу въ своей жизни Тилли не выказывала такой живости. Ея вездсущность была темою общаго удивленія. Въ двадцать пять минутъ третьяго она была въ корридор настоящимъ камнемъ преткновенія для проходящихъ, ровно въ половин третьяго она была уже въ кухн, стоя, какъ капканъ, на дорог у всхъ, въ тридцать пять минутъ третьяго, она, какъ западня, была уже на чердак. Голова ребенка при этомъ была пробнымъ камнемъ всякой матеріи всхъ трехъ царствъ: животнаго, растительнаго и ископаемаго, не было ни одной вещи, употребленной въ этотъ день, которая не свела-бы съ нею тснаго знакомства.

Затмъ была снаряжена большая экспедиція къ госпож Фильдингъ, съ цлью трогательно покаяться передъ этого благородною дамою и довести ее волей или неволей до того, чтобы она была счастлива и простила свою дочь. Когда экспедиція отыскала ее, она сначала ничего не хотла слышать и говорила безчисленное число разъ, что она только и жила для этого дня и затмъ можетъ сказать только: ‘Теперь несите меня въ могилу’, что было совершенною безсмыслицей, такъ какъ она не была мертва и даже вовсе не была близка къ смерти. Затмъ она впала въ состояніе ужасающаго спокойствія и замтила, что когда случился несчастный переворотъ въ торговл индиго, она предвидла, что въ продолженіе всей своей жизни ей придется выносить всякаго рода оскорбленія и поношенія, что она нисколько не удивлена тому, что случилось, и проситъ ихъ не безпокоиться о ней, потому что — что она такое? О, Боже мой! никто, нуль,— и чтобы они забыли объ ея существованіи и продолжали свой путь въ жизни безъ нея. Отъ этого горькаго саркастическаго тона она перешла въ сердитый тонъ и произнесла замчательное выраженіе, что и червь подымаетъ голову, когда его давятъ. Посл этого она перешла въ нжный тонъ сожалнія и сказала, что если бы они только доврились ей, то сколько совтовъ она могла-бы имъ дать. Экспедиція воспользовалась этимъ кризисомъ въ ея чувствахъ и обняла ее. И вскор посл этого госпожа уже надла свои перчатки и была на дорог къ дому Джона Перибингля, одтая какъ слдуетъ благородной дам, съ бумажнымъ узелкомъ, приколотымъ къ кушаку и содержавшимъ величавый чепчикъ, почти такой-же большой и жесткій, какъ митра.

Затмъ ожидали отца и мать Крошки, которые запоздали, много безпокоились о нихъ, много смотрли на дорогу въ ожиданіи ихъ, причемъ госпожа Фильдингъ смотрла всегда не въ ту сторону и положительно по невозможному даже направленію, когда-же ей говорили это, то она отвчала: ‘Надюсь, что я могу себ: позволить смотрть, куда мн угодно’.

Наконецъ явилась толстенькая, маленькая парочка, пошатываясь самымъ уютнымъ и комфортабельнымъ образомъ, очевидно свойственнымъ семейству Крошки. Сидя рядомъ, Крошка и ея мать поражали своимъ удивительнымъ сходствомъ.

Затмъ мать Крошки должна была возобновить свое знакомство съ матерью Мэ. Послдняя продолжала держать себя приличной и величавой дамой, а Крошкина мать никакъ себя не держала, кром какъ на своихъ дятельныхъ маленькихъ ножкахъ. А старый Крошка (я и забылъ, что это не имя отца Крошки, ну да ничего) велъ себя очень свободно съ госпожею Фильдингъ: при первой-же встрч онъ пожалъ ей руку, не придалъ никакого значенія чепчику, считая его ничмъ инымъ, какъ смсью крахмала и кисеи, и не принялъ никакого участія въ стованіяхъ о торговл индиго, говоря, что этому теперь ужъ не поможешь. Въ заключеніе госпожа Фильдингъ выразила такое мнніе о немъ, что онъ добродушный человкъ, но, воля ваша, грубоватъ.

Я не хотлъ-бы, ни за какія деньги, забыть о Крошк (будь мое благословеніе на ея свтломъ чел), одтой въ свое свадебное платье и занятой ролью хозяйки дома,— такъ-же, какъ и добраго извощика, веселаго и румянаго, сидвшаго на конц стола, ни свжаго, загорлаго моряка съ его прекрасной женою, — однимъ словомъ, никого изъ всхъ присутствовавшихъ. Что касается обда, то и его нельзя забыть: такой онъ былъ веселый и сытный, а забыть наполненные до краевъ стаканы, изъ которыхъ они пили за здоровье новобрачныхъ, было-бы и того хуже.

Посл обда Калебъ проплъ свою пснь о кубк съ пнистымъ виномъ, и проплъ ее, клянусь вамъ, до конца.

Когда же онъ окончилъ послдній куплетъ, случилось вдругъ самое неожиданное происшествіе.

Кто-то постучался въ дверь, и тотчасъ, не попросивъ позволенія, въ комнату вошелъ, шатаясь, человкъ съ чмъ-то тяжелымъ на голов. Поставивъ это что-то на самую середину стола, между орхами и яблоками, онъ сказалъ:

— Г. Тэкльтонъ просилъ кланяться и сказать, что такъ какъ пирогъ этотъ ему вовсе не нуженъ, то вы, можетъ быть, скушаете его.

Съ этими словами онъ удалился.

Вы можете себ представить, какъ общество было удивлено. А госпожа Фильдингъ, такъ какъ она была очень разсудительная особа, даже сказала, что пирогъ отравленъ и разсказала случай объ одномъ пирог, отъ котораго, какъ она положительно знаетъ, позеленли вс двицы въ одномъ пансіон. Но ея подозрніе было отвергнуто громкими восклицаніями, и Мэ принялась съ большимъ торжествомъ и удовольствіемъ разрзать пирогъ.

Никто еще не усплъ попробовать пирога, какъ опять кто-то постучался въ дверь, и тотъ же человкъ явился снова съ большимъ, обернутымъ въ срую бумагу пакетомъ подъ мышкою.

— Г. Тэкльтонъ просилъ кланяться и прислалъ нсколько игрушекъ для ребенка. Он не уродливы.

Посл чего онъ опять удалился. Едва-ли все общество могло бы найти слова для выраженія своего удивленія, если бы оно даже имло время искать ихъ. Но только что посланный заперъ за собою дверь, какъ послышался еще стукъ, въ комнату вошелъ самъ Тэкльтонъ и, держа шляпу въ рукахъ, обратился къ Крошк со слдующими словами:

— Госпожа Перибингль! я виноватъ и огорченъ. Я боле огорченъ теперь, нежели былъ сегодня утромъ. Я имлъ время обдумать все. Джонъ Перибингль! у меня жесткая натура, но она не можетъ не смягчиться боле или мене при встрч лицомъ къ лицу съ такимъ человкомъ, какъ вы, Калебъ! Эта маленькая нянька, сама не сознавая того, сдлала мн намекъ, нить котораго я отыскалъ. Я красню при мысли, какъ мн было бы легко привязать къ себ васъ и вашу дочь, и при сознаніи, что за несчастный идіотъ я былъ, когда считалъ ее идіоткой. Друзья, домъ мой очень пустъ сегодня, на моемъ шестк нтъ даже ни одного сверчка, я ихъ всхъ передавилъ. Будьте великодушны ко мн, позвольте мн присоединиться къ вашему веселому обществу.

Въ пять минутъ онъ былъ какъ дома. Что за веселый человкъ! И что онъ длалъ съ собою всю свою жизнь, чтобы не знать, какая въ немъ была скрыта способность быть веселымъ, или что сдлали съ нимъ волшебницы, чтобы такъ измнить его.

— Джонъ, ты не отошлешь меня сегодня вечеромъ домой, а? шепнула Крошка своему мужу.

А какъ онъ былъ близокъ къ тому, чтобы это сдлать!

Одного только живого существа не доставало, чтобы общество было въ полномъ состав. Но вотъ и оно явилось, мучимое жаждою отъ быстраго бга, и стало употреблять безнадежныя усилія, чтобы всунуть голову въ узкій кувшинъ. Боксеръ отправился утромъ вмст съ повозкою, но недовольный отсутствіемъ своего хозяина, былъ страшно непокоренъ тому, кто замнялъ его. Когда они остановились въ одномъ трактир, на половин дороги, Боксеръ сталъ вертться вокругъ лошади, напрасно стараясь возбудить ее къ мятежному поступку: не спросясь, вернуться домой, видя свою неудачу, онъ вошелъ въ комнату и печально улегся противъ огня. Но вдругъ, уступая внезапному убжденію, что человкъ замнявшій Джона въ его поздкахъ, есть чистйшая глупость и что этого человка надо бросить, онъ вскочилъ и побжалъ домой.

Вечеромъ были танцы. Я не сталъ бы упоминать о нихъ, если бы не имлъ причины думать, что эти танцы были крайне оригинальны и вовсе не обыкновенны. Вотъ какимъ страннымъ образомъ они были составлены.

Эдуардъ, этотъ добрый, честный и неустрашимый морякъ, разсказывалъ обществу разныя чудеса, о попугаяхъ, рудникахъ, о Мексик и о золотой пыли, какъ вдругъ ему пришло въ голову соскочить со своего стула и предложить танцы, кстати и арфа Берты была здсь, и Берта такъ на ней играла, какъ рдко вы кого услышите. Крошка (хитрая Крошка, когда она хотла притворяться) сказала, что ея время для танцевъ прошло, я думаю, что она это сказала потому, что извощикъ курилъ свою трубку и ей лучше хотлось сидть около него. Госпожа Фильдингъ не могла, конечно, посл этого не сказать, что и ея время для танцевъ прошло, и вс сказали то же самое, кром Мэ, Мэ была готова танцовать.

Итакъ, Мэ и Эдуардъ встали, среди громкихъ рукоплесканій, чтобы танцовать, между тмъ какъ Берта заиграла самую веселую арію.

Но, если вы мн поврите, они не протанцовали и пяти минутъ, какъ вдругъ извощикъ бросилъ въ сторону трубку, схватилъ Крошку за талію, вышелъ на середину комнаты и пустился танцовать, то на цыпочкахъ, то на каблукахъ, съ самою удивительною живостью. Какъ только Тэкльтонъ увидлъ это, то проскользнулъ къ госпож Фильдингъ, взялъ ее за талію и присоединился къ хороводу. Какъ только увидлъ это старый Крошка. то живо вскочилъ съ мста и увлекъ госпожу Крошку въ самую середину танцевъ. Какъ только увидлъ это Калебъ, то тотчасъ же схватилъ Тилли Слобои за об руки и послдовалъ общему примру. А миссъ Слобои была крпко убждена въ томъ, что главная задача танцевъ состоитъ въ томъ, чтобы прыгать какъ можно выше и толкаться какъ можно больше съ другими танцующими.

Слушайте! Какъ весело сверчокъ вторитъ музык своимъ оживленнымъ: чиркъ, чиркъ, чиркъ! и какъ чайникъ гудитъ!

Но что это такое! Въ то время, какъ я еще слушаю ихъ и обернулся къ Крошк, чтобы еще разъ взглянуть на маленькое существо, которое такъ нравится мн, она и прочее общество исчезли въ воздух, и я остался одинъ. Сверчокъ чирикаетъ на шестк, на полу лежитъ сломанная дтская игрушка и ничего больше.

0x01 graphic

ЧАРЛЬЗЪ ДИККЕНСЪ.

СВЯТОЧНЫЕ РАЗСКАЗЫ.

СВЕРЧОКЪ НА ШЕСТК.

Глава I.

Глава II.

Глава III.

Читайте также: