Рецепты доктора Меригольда, Диккенс Чарльз, Год: 1865 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 160 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Собраніе сочиненій Чарльза Диккенса.

Томъ восемнадцатый.

Рецепты доктора Меригольда
Переводъ М. А. Шишмаревой.

С.-Петербургъ.
Типо-литографія Товарищества ‘Просвщеніе’, Забалканскій просп., соб. д. No 75.

Оглавленіе.

I. Принять немедленно

II. Не принимать на ночь

III. Принимать за обдомъ

IV. Не принимать, какъ должное

V. Принимать съ водой

VI. Принимать, слегка посоливши

VII. Принять и ожидать дйствія

VIII, Принимать всю жизнь

I.
Принять немедленно.

Я — коробейникъ, Чипъ-Джекъ {Cheap Jack — дешевый Джекъ, т. е. странствующій торговецъ.}, и моего отца звали Виллумъ Меригольдъ. Когда онъ былъ еще живъ, нкоторые высказывали ему свое предположеніе, что настоящее его имя — Вилльямъ, но отецъ всегда твердо и настойчиво говорилъ: ‘Нтъ, не Вилльямъ, а Виллумъ’. Я съ своей стороны скажу по этому пункту немногое. Я смотрю на дло такъ: предоставьте каждому знать свое имя, если человку отказывать въ этой привилегіи въ свободной стран, то на что же онъ можетъ разсчитывать въ стран рабства? А если вы вздумаете обратиться къ метрическимъ книгамъ, то все равно ничего не узнаете, потому что Виллумъ Меригольдъ явился на свтъ — и даже покинулъ его — раньше, чмъ пошли въ ходъ метрическія книги. Да впрочемъ, едва ли ему пришлось бы имть съ ними дло, случись даже такъ, что он явились бы на свтъ до него.

Я родился на большой королевской дорог, только въ то время это была дорога не королевы, а короля. Когда свершилось это событіе (на общемъ выгон, у дороги), отецъ мой привелъ къ моей матери доктора. А такъ какъ докторъ оказался очень добрымъ человкомъ и не принялъ никакой мзды, кром чайнаго подноса, то въ благодарность и въ честь его меня назвали Докторомъ. Теперь вы знаете, кто я: Докторъ Меригольдъ — прошу любить да жаловать.

Въ настоящее время я человкъ среднихъ лтъ, широкій въ кости, хожу въ короткихъ брюкахъ, въ штиблетахъ и въ жилетк съ рукавами и съ завязками на спин, которыя вчно у меня лопаются. Что ты съ, ними ни длай — лопаются, да и шабашъ — какъ струны у скрипки. Наврно, вы бывали въ театр и видли, какъ настраиваютъ скрипачи свои скрипки: замтили, какъ онъ сперва приложится къ ней ухомъ, послушаетъ, и потомъ — какъ будто она шепнула ему по секрету, что, кажется, съ ней что то неладно,— подтянетъ ту или другую струну, а струна вдругъ и лопнетъ. Вотъ совершенно то же и съ моей жилеткой, насколько жилетка можетъ быть похожа на скрипку.

Я питаю пристрастіе къ блымъ шляпамъ и люблю, чтобы мой шейный платокъ былъ завязанъ свободно. Сидячее положеніе — ‘ мое любимое. До драгоцнныхъ украшеній я fye охотникъ — разв только до перламутровыхъ пуговицъ. Теперь я весь передъ вами, какъ есть: во весь ростъ и въ натуральную величину.

Когда я сказалъ, что докторъ получилъ за меня чайный подносъ, вы, врно, подумали, что мой отецъ былъ тоже Чипъ-Джекъ, какъ и я. И вы угадали: онъ былъ Чипъ-Джекъ. А подносъ былъ очень хорошенькій. На немъ была изображена большая дама, дама поднималась въ гору по извилистой песчаной дорожк, на гор стояла маленькая церковь, и дама шла молиться, а съ другого боку подходили два лебедя съ тмъ же намреніемъ. Когда я говорю: большая дама, я говорю не въ смысл ширины, ибо съ этой стороны она, на мой взглядъ, оставляла желать очень многаго, но за то она брала вышиной: она была до того высока и тонка, что… однимъ словомъ, выше горы, и съ церковью на придачу.

Я часто видалъ этотъ подносъ посл того, какъ сдлался невинно улыбающейся (или врне, ревущей) причиной того, что онъ очутился въ докторской пріемной на стнк, надъ столомъ. Когда отецъ съ матерью бывали въ тхъ краяхъ, я ужъ всякій разъ непремнно просовывалъ свою голову (а я слыхалъ отъ матери, что голова у меня была въ то время курчавая и блая, какъ ленъ, хотя теперь вы бы не отличили ее отъ старой половой щетки,— разв что добрались бы до ручки и тогда увидали бы, что это не я)… я всякій разъ просовывалъ голову въ дверь докторской комнаты, и докторъ всегда бывало обрадуется и скажетъ: ‘А, коллега! Входи входи, маленькій докторъ медицины. А какъ ты полагаешь насчетъ шестипенсовика?’

Нтъ такой вещи (неодушевленной или одушевленной — все равно), которая служила бы вчно. Вы убдитесь въ этомъ по личному опыту. Все на свт рано ли поздно приходитъ въ негодность, пришли въ негодность и мои отецъ съ матерью, Если вы не вступите въ бракъ по всмъ статьямъ, когда придетъ ваше время, то легко можете оказаться негоднымъ отчасти, и ставлю два противъ одного, что этой частью будетъ ваша голова. Мало по малу у отца моего голова отказалась служить, а тамъ и у матери. Изъянъ былъ безобиднаго свойства, но доставлялъ все-таки много хлопотъ семейству, въ которомъ я ихъ помстилъ. Почтенная чета, даже удалившись отъ длъ, осталась всецло и исключительно преданной своему ремеслу и распродавала семейство по частямъ безъ всякой пощады. Какъ только накрывали на столъ къ обду, отецъ мой принимался гремть тарелками и блюдами, какъ длаетъ это нашъ братъ коробейникъ, когда предлагаетъ на продажу посуду, только у него не было прежней сноровки, и кончалось обыкновенно тмъ, что онъ ронялъ тарелки, и он бились. А почтенная старушка — такъ какъ прежде она постоянно сидла въ повозк и подавала вещь за вещью своему старику, который продавалъ ихъ, стоя на подножк,— по старой привычк и теперь длала то же, она стаскивала къ нему семейное имущество статью за статьей, и они съ утра до ночи сбывали его съ рукъ въ своемъ воображеніи. Когда наконецъ старика разбилъ параличъ, его положили въ одной комнат со старухой, и вотъ тутъ-то, промолчавъ ровно два дня и дв ночи, онъ вдругъ заговорилъ на свой привычный ладъ, бойкой скороговоркой, какъ это принято у насъ, коробейниковъ: ‘Вотъ вамъ моя присказка, други любезные, удалые ребята, развеселыя головы, а сказка впереди:

Въ одной деревушк былъ клубъ соловьевъ,

Сбирался въ трактир ‘Лопухъ’,

Тамъ пньемъ затмили бъ всхъ лучшихъ пвцовъ,

Кабы только голосъ да слухъ.

А вотъ и сказка. Вотъ вамъ потертая модель рабочаго человка Чипъ-Джека: во рту ни зуба, въ костяхъ ломота. Модель какъ живая: всмъ бы хороша, кабы не сплоховала, ни къ черту негодна, да спасибо еще служитъ, съ иголочки нова, да жаль — поистаскалась. Торгуйте модель стараго Чипъ-Джека, господа! Много чаю выпилъ онъ на своемъ вку съ прекрасными дамами, кабы собрать весь паръ съ того чаю, такъ сорвало бы крышку у прачки съ котла и занесло бы на столько тысячъ миль выше луны, сколько нуль, помноженный на нуль и дленный на всю сумму національнаго долга, даетъ барыша въ пользу бдныхъ. Ну, что же вы, люди — соломенныя головы, дубовыя сердца,— что вы дадите мн за этотъ товаръ? Два шиллинга?.. шиллингъ?.. десять пенсовъ?.. восемь?.. шесть пенсовъ?.. четыре?.. два пенса?— два пенса?! Кто это сказалъ? Джентльменъ, что въ шляп съ вороньяго пугала? Мн стыдно за шляпу съ вороньяго пугала… то бишь за джентльмена, господа. Право, стыдно: у него нтъ ни капли духа общественности. Постойте же: я вамъ скажу, что я съ вами сдлаю. Слушайте: я вамъ прикину еще модель старой старухи, достойной подруги стараго Чипъ-Джека. А вышла она за него такъ давно, что — честный человкъ — пришлось имъ внчаться въ Ноевомъ ковчег. Хорошо, что носорогъ не усплъ затесаться, какъ ихъ оглашали, а то какъ сыгралъ бы онъ псенку на своемъ рог,— прощай тогда свадьба! Такъ какъ же, господа? Что дадите за обоихъ? Вы молчите?.. Ну ладно, я вамъ скажу, что я съ вами сдлаю. Народъ вы, я вижу, прижимистый, но я на васъ не сержусь. Слушайте: дайте мн мало-мальски сходную цну — ну, хоть такую, чтобъ не совсмъ осрамить себя и вашъ городъ,— и я прикину вамъ еще грлку въ придачу и дамъ въ пожизненное пользованіе вилку для гренковъ. Ну-ка, что-то вы скажете на такое великолпное предложеніе?.. Два фунта… тридцать шиллинговъ… Ну, фунтъ для ровнаго счета… Нтъ? Не хотите? Ну, скажемъ, десять шиллинговъ… пять… два шиллинга шесть пенсовъ… Какъ! Вы даже и этого не даете? Два шиллинга три пенса, говорите вы? Ну нтъ, такого товара за эту цну вы не получите. Ужъ лучше я даромъ отдамъ тому, кто мн больше приглянется… Эй! миссисъ! Заложите-ка лошадь въ эту повозку, свалите въ нее старика и старуху, свезите куда-нибудь подальше да закопайте въ землю’. Это были послднія слова моего отца, Виллума Меригольда, и они оказались пророческими, они сбылись надъ нимъ и надъ женой его, а моей матерью, въ одинъ и тотъ же день, я хорошо это знаю, потому что провожалъ ихъ обоихъ на кладбище.

Отецъ мой зналъ свое дло до тонкости и въ свое время былъ очень ловкій Чипъ-Джекъ, какъ это показываетъ его предсмертная рчь. Но я его превзошелъ. Я говорю это не потому, что говорю о себ, а потому, что это было единогласно признано всми, кто имлъ возможность сравнить и судить. Мое искусство далось мн не даромъ, я таки поработалъ надъ нимъ. Я постоянно примривалъ себя къ другимъ публичнымъ ораторамъ: членамъ парламента, ученымъ адвокатамъ и прочимъ говорунамъ, что кричатъ съ подмостковъ и кафедръ, и что находилъ хорошаго, то перенималъ, а что поплоше — пропускалъ мимо ушей. Теперь я вамъ вотъ что скажу: я умирать буду, а не перестану твердить, что изо всхъ утсненныхъ профессій, какія только существуютъ въ Великобританіи, профессія Чипъ-Джека утснена больше всхъ. Почему мы не составляемъ отдльнаго класса? Почему мы не имемъ своихъ привилегій? Съ какой стати насъ заставляютъ брать торговый патентъ, когда ничего подобнаго не требуется, отъ политическихъ торгашей? Въ чемъ же разница между ними и нами? Мы дешевые Джеки, а они дорогіе — вотъ и вся разница, да и та въ нашу пользу.

Въ самомъ дл, смотрите: положимъ, въ город идутъ выборы. Я на подножк своей повозки, на рыночной площади, въ субботу вечеромъ. Я, какъ обыкновенно, предлагаю публик разный товаръ. Я говорю: ‘Свободные и независимые избиратели! Я собираюсь васъ осчастливить. Вамъ представляется случай, какого вы не имли во всю вашу жизнь съ вашего рожденія и даже раньше. Сейчасъ вы увидите, что я хочу съ вами сдлать. Вотъ пара бритвъ, он обрютъ васъ чище, чмъ Опекунскій Совтъ. Вотъ утюгъ: цнится на всъ золота. Вотъ сковорода, искусственно пропитанная эссенціей бифштексовъ: стоитъ только покрошить на нее хлба, капнуть водой и поджарить, и будешь сытъ по горло. Съ такой сковородой вы проживете на животной пищ всю вашу жизнь безъ всякаго мяса. А вотъ настоящій хронометръ съ серебряной крышкой. Крышка солидная: когда вы засидитесь на митинг и придете домой поздно ночью, можете смло стучаться ею въ дверь вашего дома, ручаюсь, что разбудите и жену, и дтей, а кстати и дверной молотокъ останется въ экономіи — для почтальона. Вотъ вамъ еще полдюжины тарелокъ: вы можете играть на нихъ, какъ на цимбалахъ, чтобы забавить малютку, когда онъ раскричится. Постойте. Я дамъ вамъ на придачу еще одну вещь — безъ денегъ, въ подарокъ. Видите?— скалка. Стоитъ вашему малютк засунуть ее въ ротъ, когда у него будутъ рзаться зубки, да потереть ею десны одинъ только разъ,— и зубки выйдутъ вдвойн въ припадк самаго веселаго смха, какъ будто его пощекотали. Постойте, еще не все. Ужъ такъ и быть, прикину я вамъ еще штучку, а то мн что-то не нравится, какъ вы на меня смотрите, похоже на то, что вы ничего не купите, пока я не продамъ въ убытокъ себ, а я сегодня хочу торговать: хоть въ убытокъ, да продамъ. Вотъ вамъ — видите?— зеркало. Оно вамъ покажетъ, какими вы становитесь уродами, когда не хотите покупать. Ну, что же вы мн скажете? А? Фунтъ стерлинговъ за все. Дадите?— Нтъ, не дадите, потому что у васъ его нтъ. А десять шиллинговъ дадите?— Нтъ, не дадите, потому что вы больше должны въ мелочную лавку. Ну, хорошо же, я вамъ скажу, что я съ вами сдлаю. Свалю я все въ кучу вотъ сюда, на подножку… Вотъ: бритвы, утюгъ, сковорода, хронометръ, тарелки, скалка и зеркало. Уберите все за четыре шиллинга, а я дамъ вамъ шесть пенсовъ за трудъ’.

Такъ говорю я — дешевый Джекъ. Но вотъ въ понедльникъ утромъ, на той же рыночной площади, выступаетъ дорогой Джекъ въ своей повозк — на избирательномъ собраніи. Что же онъ говоритъ? ‘Свободные и независимые избиратели! Я собираюсь васъ осчастливить (онъ начинаетъ такъ же, какъ я). Вамъ представляется такой случай, какого вы не имли во всю вашу жизнь. Не упускайте же вашего счастья: выбирайте меня поскорй и посылайте въ парламентъ. Я вамъ скажу, что я хочу для васъ сдлать. Смотрите: на первомъ план интересы вашего великолпнаго города, весь остальной цивилизованный и нецивилизованный міръ остался далеко позади. У васъ проводятся желзныя дороги, а ваши сосди — съ носомъ. Вс мста въ почтамт заняты вашими дтьми. Британія благосклонно улыбается. Европа съ умиленіемъ смотритъ на васъ. Всеобщее благоденствіе, животная пища въ избытк, золотая жатва на поляхъ, въ домашнемъ быту миръ и благоволеніе, восторгъ и благодарность въ сердцахъ,— все это вы получите на одинъ выигрышный билетъ, и билетъ этотъ — я. Вотъ я здсь, стою передъ вами. Берете меня такимъ, какъ я есть? Не берете? Ну, такъ я вамъ скажу, что я съ вами сдлаю. Я дамъ вамъ все, чего вы хотите. Надбавка или уничтоженіе церковнаго сбора, надбавка или уничтоженіе налога на солодъ, всеобщее образованіе до наивысшаго градуса учености, или всеобщая безграмотность до послднихъ предловъ невжества, полная отмна порки въ войскахъ, или по дюжин розокъ на брата разъ въ мсяцъ, права женщинъ, или безправіе мужчинъ — выбирайте любое. Что бы вы ни сказали, я во всемъ съ вами согласенъ, только скажите, чего вы хотите,— и товаръ вашъ, по вашей цн. Ну что же? Вы и теперь не хотите? Хорошо же я вамъ скажу, что я съ вами сдлаю. Вы такіе свободные, такіе независимые избиратели, и я такъ вами горжусь, вы такая благородная и просвщенная община, и я такъ высоко ставлю честь быть вашимъ представителемъ (ибо честь эта выше всего, до чего только можетъ воспарить человческій умъ),— что скажу, что я съ вами сдлаю. Я открою вамъ даромъ вс кабаки вашего великолпнаго города! Довольно съ васъ? Нтъ? Вы все-таки меня не берете? Ну, ладно же: прежде, чмъ я заложу свою лошадь и отправлюсь предлагать себя въ другой великолпный городъ — первый, какой попадется мн на пути,— я вамъ скажу, что я сдлаю. Берите товаръ, и я разбросаю дв тысячи фунтовъ по улицамъ вашего великолпнаго города: пусть подберутъ, кому счастье… Что? Вамъ все мало? Такъ вотъ вамъ моя послдняя цна,— я не спущу. Я брошу вамъ дв тысячи пятьсотъ… Что? И теперь упираетесь?.. Эй, миссисъ! Закладывайте лошадь!.. Нтъ, погодите минутку.— Господа, я не хочу съ вами ссориться изъ-за пустяковъ. Пусть будетъ дв тысячи семьсотъ пятьдесятъ… Ну что? по рукамъ?.. Берите товаръ по нашей цн, а я тутъ же, переходя съ подножки, отсчитаю дв тысячи семьсотъ пятьдесятъ фунтовъ и разбросаю по, улицамъ вашего великолпнаго города: пусть подберутъ, кому счастье. Ну, что же вы скажете? Берите товаръ. Лучше не купите, а хуже — очень легко. Берете? Ура! по рукамъ, и мсто за мной!’

Эти дорогіе Джеки безсовстно оплетаютъ народъ, а мы, дешевые,— никогда. Мы говоримъ людямъ правду прямо въ глаза и презираемъ лесть.

А какъ они умютъ выхвалять свой товаръ! Въ этомъ они заткнули насъ за поясъ. У насъ, у Чипъ-Джековъ, принято считать,*’ что ружье — самый благодарный товаръ: по поводу ружья можно наговорить втрое больше, чмъ по поводу любого изъ нашихъ наличныхъ товаровъ — кром очковъ. Мн случается говорить про ружье по четверти часа сряду, и я чувствую, что могъ бы никогда не кончить. Но когда я расписываю публик, что можно сдлать съ ружьемъ и сколько дичи оно настрляло, я никогда не захожу такъ далеко, какъ дорогіе Джеки, когда они примутся выхвалять свои пушки — тяжелую артиллерію,— тхъ титулованныхъ дураковъ, что выставляютъ ихъ на продажу. Къ тому же, я длаю свое дло самъ за себя, меня не посылаютъ на рынокъ, а ихъ посылаютъ. И кром того, мои ружья не знаютъ, что я ихъ хвалю, а ихъ пушки — знаютъ, и всей ихъ клик — всмъ вмст и каждому порознь — должно быть тошно и стыдно. Вотъ мои доводы въ пользу того, что въ Великобританіи несправедливо тснятъ профессію Чипъ — Джека, и вотъ почему я сержусь, какъ подумаю, что т, другіе Джеки, позволяютъ себ смотрть на насъ свысока.

Я началъ ухаживать за моей женой съ подножки моей повозки. Право, не лгу. Она была родомъ изъ Суффолька, и началось это въ Ипсвич, на рыночной площади, какъ разъ противъ лавки лабазника. Въ одну изъ субботъ я замтилъ ее у окна и оцнилъ по достоинству. Она мн понравилась, и я сказалъ себ: ‘Если этотъ товаръ еще не проданъ, я его куплю’. Въ слдующую субботу подкатилъ я въ своей повозк на то же самое мсто. И въ такомъ я былъ удар въ тотъ день, что вс кругомъ помирали со смху, и товаръ шелъ съ рукъ ходко. Вотъ наконецъ вынимаю я изъ жилетнаго кармана одну маленькую штучку въ мягкой бумаг и начинаю этакимъ манеромъ: ‘Прекрасныя англійскія двы!’ говорю я, а самъ смотрю въ окно, гд сидитъ она. ‘Прекрасныя цвтущія розы! Есть у меня еще вещица — послдняя въ сегодняшнемъ списк моихъ товаровъ. Я предлагаю ее только вамъ, прелестныя суффолькскія пышки, у которыхъ красота такъ и бьетъ черезъ край. Я не отдамъ ее за тысячу фунтовъ ни одному мужчин… Что же это за штука?.. Извольте, я вамъ скажу. Птичка-невеличка, да чистаго золота, не сломана,— цла, а съ дырочкой посередк, силой не взяла, да крпче всякихъ цпей, а ростомъ и дородствомъ и вовсе не вышла, на что тонки мои пальцы, а она ни на одинъ не войдетъ изъ всхъ десяти. А почему изъ десяти? А потому, господа, что, когда мои родители оставили мн наслдство, я получилъ всего по дюжин: дюжину простынь, дюжину полотенецъ, дюжину скатертей, дюжину ножей, дюжину вилокъ, дюжину столовыхъ ложекъ и дюжину чайныхъ, только двухъ пальцевъ мн не хватало до дюжины и — врьте-не-врьте,— а только съ тхъ поръ я такъ не собрался ихъ пополнить… Однако прекрасныя двы, что же это за вещица?.. Такъ и быть, я вамъ скажу. Это кружочекъ массивнаго золота и завернутъ онъ въ серебряную бумажку изъ подъ папильотокъ: я самъ, своими руками, снялъ ее съ блестящаго локончика вчно-юной старой красавицы въ Треднидль-Стрит, въ Лондонскомъ Сити. Я бы вамъ этого не сказалъ, кабы не могъ показать вамъ бумажки, а то бы вы даже мн не поврили.. Ну съ, такъ что же это такое? Для насъ, мужчинъ,— западня и кандалы, для церковнаго прихода — постоянный доходъ, и в^е въ одной маленькой штучк изъ чистаго золота… Что же это такое наконецъ?— Обручальное кольцо. Теперь я вамъ скажу, что я намренъ съ нимъ сдлать. Я и не подумаю отдать его за деньги. Нтъ. Я подарю его, мои красавицы, той изъ васъ, которая первая засмется, а завтра поутру, когда часы на колокольн пробьютъ половину десятаго, я явлюсь къ ней съ визитомъ, прогуляюсь съ ней въ церковь, и тамъ насъ огласятъ’. Она засмялась, и я далъ ей кольцо. Поутру, когда я пришелъ, она сказала: Богъ ты мой! Не можетъ быть, чтобъ это были вы! Не можетъ быть, чтобъ это вы серьезно! А я отвчалъ: ‘Да, это я, и я навки вашъ, и совершенно серьезно’. Такъ мы и поженились, посл того, какъ насъ огласили три раза, что опять таки, къ слову сказать, совершенно въ дух Чипъ-Джековъ и служитъ только новымъ доказательствомъ, какъ сильно распространены въ обществ обычаи нашего ремесла.

Она была недурная жена, но — что называется — съ душкомъ. Если бъ она могла разстаться съ этимъ излишнимъ украшеніемъ, я не промнялъ бы ее ни на одну женщину въ Англіи. Впрочемъ я и безъ того ея не промнялъ, такъ какъ до самой ея смерти мы прожили вмст — ровно тринадцать лтъ. А теперь, почтенные господа и прекрасныя дамы, скажу я вамъ одинъ секретъ, хоть, можетъ быть, вы мн и не поврите. Тринадцать лтъ свары да брани въ палатахъ было бы испытаніемъ для самаго плохого изъ васъ, но тринадцать лтъ свары да брани въ повозк — этого не выдержалъ бы и самый лучшій изъ васъ. Дло, видите ли, въ томъ, что въ повозк отъ этого никуда не уйдешь. Можно насчитать тысячи супружескихъ паръ, которыя живутъ душа въ душу въ просторныхъ пятиэтажныхъ домахъ, а посади-ка ихъ въ повозку — запросятъ развода. Тряска, что ли, васъ такъ раздражаетъ — ршить не берусь, но только въ повозк брюзжанье липнетъ къ вамъ, какъ смола, и каждое грубое слово бьетъ васъ по голов, какъ дубиной. Ссоры въ повозк вдвое скучнй, и всякая обида обидна вдвойн.

А какъ чудесно могли бы мы прожить! Просторная крытая повозка, весь крупный товаръ развшенъ снаружу, подъ кузовомъ подвшивается на день дорожная постель, желзный котелокъ для стряпни, чайникъ, камелекъ съ трубой на случай холодной погоды, висячая полочка, шкапикъ для посуды, собака и лошадь,— чего бы, кажется, больше? Увидлъ хорошій лужокъ, свернулъ съ дороги на зеленую травку, стреножилъ стараго коня — пасись себ на вол! Развелъ огонь остатками какого-нибудь стараго костра, сварилъ себ пость,— и ничего теб не надо. Приди хоть самъ французскій императоръ и предложи взять тебя въ сыновья,— и то бы, кажется, отказался. Но когда въ повозк у тебя сидитъ вдьма-жена, когда тебя ругаютъ отборными словами и въ голову теб летятъ всякія твердыя вещи,— каково теб тогда? какія тогда твои чувства? Попробуй ка назвать.

. Мой песъ зналъ не хуже меня, когда на нее на- ходило. Бывало, не успетъ еще она разразиться, а онъ ужъ завоетъ и бросится бжать. Какъ онъ это узнавалъ — оставалось для меня тайной, но онъ зналъ это такъ врно, что не забывалъ даже во сн: вотъ, кажется, спитъ, какъ убитый, но какъ только начинаетъ приближаться гроза,— вскочитъ, завоетъ и убжитъ. Въ такихъ случаяхъ я всегда жаллъ, зачмъ я — не онъ.

Хуже всего было то, что у насъ была дочка, а я обожаю дтей. Когда на нее находило, она била дитя. Когда ребенокъ сталъ подростать это битье дошло до такихъ ужасныхъ размровъ, что я бывало не разъ плакалъ и рыдалъ не хуже маленькой Софи, шагая по дорог рядомъ со старымъ конемъ, съ бичемъ на плеч, потому что — сами посудите — какъ могъ я этому помшать? Прикрикнуть на бабу — объ этомъ нечего было и думать: въ повозк… съ такимъ характеромъ… непремнно вышла бы драка. Самые размры и все устройство повозки какъ будто нарочно созданы, чтобъ дло доходило до драки. Да и бдная двочка, когда я пытался за нее заступиться, только хуже пугалась и потомъ ей доставалось вдвое сильнй, а мать ея принималась жаловаться всмъ встрчнымъ прохожимъ, и вс кругомъ говорили: ‘Какой негодяй этотъ Чипъ-Джекъ! Колотитъ жену’

Что за чудесный ребенокъ была моя маленькая Софи! Какъ она любила своего бднаго отца, хоть онъ ничмъ не могъ ей помочь… У нея были удивительные волосы: темные, блестящіе, густые, какъ шапка,— и вились отъ природы. Сколько разъ я видлъ, бывало, какъ она летла по дорог, убгая отъ матери, а та ловила ее за эти чудные волосы, валила на земь и била. Удивляюсь, какъ я тогда не спятилъ съ ума.

Чудесный ребенокъ, говорю я, была моя Софи. Въ самомъ дл чудесный.

‘Папа, милый, въ другой разъ ты такъ не огорчайся’, шепчетъ мн бывало, а у самой все личико такъ и горитъ, и глазенки еще блестятъ отъ невысохшихъ слезъ. ‘Когда я не кричу, ты такъ и знай что мн не очень больно, и если даже я закричу, такъ это только затмъ, чтобы мать поскорй меня отпустила’. И чего только не вынесла бдная крошка — безъ крика, безъ стона,— ради меня!

Но во всемъ остальномъ мать очень заботилась о ней: сама ее обшивала, чинила, штопала на нее, платьице на двочк всегда было чистенькое и сидло аккуратно. Да, странныя противорчія бываютъ на свт!.. Случилось намъ пробыть нсколько дней въ болотистой мстности, погода стояла холодная. Тамъ-то, должно быть, Софи и схватила болотную лихорадку. Но оттого ли, отъ другого ли чего, а она захворала, и съ этого дня возненавидла мать, такъ до конца и не допускала ее къ себ, не позволяла къ себ прикасаться, и ничмъ нельзя было ее убдить быть съ нею поласкове. Всякій разъ, какъ та къ ней подходила или предлагала ей что-нибудь, двочка начинала дрожать, твердила: ‘Нтъ, нтъ, нтъ!’, крпче прижималась ко мн и прятала личико у меня на плеч.

Торговля моя шла все хуже да хуже — и самъ не знаю, отчего. Много сошлось тутъ разныхъ причинъ, а больше всего изъ за желзныхъ дорогъ (я знаю: скоро убьютъ наше ремесло). Мы очень нуждались. А разъ подошло и совсмъ круто: въ карман ни гроша, на завтра сть нечего. И въ этотъ самый день моей маленькой Софи стало совсмъ плохо. Вотъ вечеромъ я и ршилъ сдлать привалъ въ одной деревушк.

Моя бдная двочка не отпускала меня отъ себя: не соглашалась ни прилечь, ни сойти съ моихъ рукъ, да и у меня не хватило духу на этомъ настаивать. Такъ я и вышелъ на свою, подножку, держа ее на рукахъ. Вс кругомъ засмялись, когда увидли насъ, а одинъ какой-то болванъ (я его возненавидлъ за это) закричалъ: ‘Два пенса за двчонку!’.

‘Слушайте вы, деревенскіе олухи!’ — началъ я, чувствуя на сердц такую страшную тяжесть, словно на него навалилась стопудовая гиря.— ‘Предупреждаю васъ: ваши деньги уйдутъ у васъ изъ кармановъ,— я выманю ихъ колдовствомъ. Но зато я дамъ вамъ столько, что и деньги ваши не стоють того, и съ этого дня вы станете носить съ собой все ваше недльное жалованье въ надежд опять меня встртить. Только напрасно: не встртите. А почему? Потому что я разбогатлъ. Какъ разбогатлъ, спросите вы?— Хорошо торговалъ, выгодно продавалъ: ниже своей цны на семьдесятъ пять процентовъ. Зато на будущей недл меня посадятъ въ парламентъ, и буду я ужъ не Чипъ-Джекъ, а герцогъ Чипъ, маркизъ Джекалуруль. А теперь говорите, что вы хотите отъ меня получить,— и получите. Но сначала… Хотите вы знать, зачмъ у меня на рукахъ эта двочка? Нтъ? Не хотите?— Такъ я вамъ скажу. Она колдунья, ворожея. Она все про васъ знаетъ и скажетъ мн на ушко, и я буду знать напередъ, что вы купите у меня и что — нтъ… Ну, вотъ вамъ на первый случай: нужна вамъ пила? Нтъ, она говоритъ, не нужна, потому что вы народъ косолапый, не умете съ ней обращаться. А то у меня есть здсь такая пила, что будетъ сущимъ кладомъ въ хорошихъ рукахъ: золото, а не пила. Четыре шиллинга за пилу!.. три шиллинга шесть… три ровно… два шиллинга шесть… два ровно… два безъ шести! Но вы ее не получите — никто изъ васъ, ни за какую цну, всякій знаетъ, что вы народъ косолапый и можете человка убить. А вотъ три рубанка. Но и рубанковъ вы не получите — лучше и не торгуйте: вы народъ косолапый… Постойте: я спрошу у нея, какого вамъ надо товара’ (Тутъ я шепнулъ ей: ‘У тебя головка горитъ, моя крошечка. Болитъ она у тебя?’, и она не открывая своихъ отяжелвшихъ глазокъ, отвтила мн: ‘Немножко, отецъ’). Ага! Моя маленькая ворожея говоритъ, что вамъ нужна карманная книжка записывать расходъ. Что же вы сразу не сказали?.. Вотъ вамъ книжка. Смотрите: двсти листовъ атласной бумаги прямо изъ-подъ пресса, кожаный переплетъ. Двсти листовъ, не врите — сосчитайте, Вся сплошь графленая, и къ ней карандашикъ… очиненъ на всю жизнь: садись и пиши. А вышло не складно,— вотъ ножичекъ о двухъ лезвеяхъ: скобли себ на здоровье! А вотъ вамъ еще книжка съ печатной табличкой: записывать доходъ,— и къ ней походный стулъ, чтобъ вы могли вычислять ваши доходы, когда найдетъ вдохновеніе, и со всми удобствами… Постойте: вотъ еще зонтикъ, чтобъ вамъ не мшалъ лунный свтъ, если вы вздумаете этимъ заняться въ темную ночь… Я васъ не спрашиваю, много ли вы мн дадите за все, потому что много вы не дадите. Ну что жъ, давайте мало, но спрашивается все-таки сколько?.. Такъ какъ же? Какая ваша цна? На чемъ вы поршили? Вы не конфузьтесь сказать: моя ворожея все равно уже знаетъ’. И, сдлавъ видъ, что я шепчу ей на ухо, я поцловалъ ее, а она меня. ‘Она говоритъ, вы поршили на трехъ шиллингахъ трехъ пенсахъ. Никогда бы этому не поврилъ, даже про васъ, если бъ не она мн сказала. Три шиллинга три пенса! Это за все-то, и съ печатной табличкой въ придачу, по которой можно высчитать до сорока тысячъ годового доходу! Стыдитесь! Вамъ жалко трехъ шиллинговъ трехъ пенсовъ при такомъ огромномъ доход! Такъ я же вамъ скажу, что я сдлаю. Я такъ презираю три пенса, что ужъ лучше возьму ровно три шиллинга. Берите все за три шиллинга. Три шиллинга, три шиллинга, три шиллинга! Продано! Передайте вещи счастливцу’.

Но такъ какъ никто не думалъ покупать, вс стали переглядываться и смяться. Я притронулся слегка къ личику Софи и спросилъ, кружится ли у нея головка и очень ли ей нехорошо. ‘Нтъ, папа, не очень. Скоро пройдетъ’. Тогда, съ трудомъ оторвавшись отъ этихъ терпливыхъ, хорошенькихъ глазокъ (они были открыты теперь) и не видя кругомъ ничего, кром глупыхъ оскорбленныхъ лицъ, освщенныхъ моей масляной лампой, я продолжалъ въ дух Чипъ-Джековъ: ‘Гд тутъ мясникъ?’ (Окинувъ толпу грустнымъ взглядомъ, я только что замтилъ толстаго молодого мясника, стоявшаго въ одномъ изъ заднихъ рядовъ.) ‘Моя ворожея говоритъ, что этотъ счастливецъ — мясникъ. Гд онъ?’. Мясника вытолкнули впередъ, поднялся общій хохотъ, и толстяку пришлось раскошелиться: онъ взялъ товаръ и ползъ въ карманъ за деньгами. Это такъ уже принято: если Чипъ-Джекъ прямо обратится къ кому-нибудь изъ толпы, тотъ считаетъ себя обязаннымъ взять товаръ, эта штука удается намъ добрыхъ четыре раза изъ шести. Потомъ я выложилъ имъ такія же вещи, какъ только-что проданныя, но продалъ ихъ на шесть пенсовъ дешевле, что всегда вызываетъ много веселья. Потомъ выступили на сцену очки. Товаръ этотъ не слишкомъ-то прибыльный, но вотъ я надваю очки и вижу, какъ канцлеръ казначейства собирается уничтожить налоги,— что длаетъ дома возлюбленный молодой женщины въ шали, что стоитъ противъ меня,— что дятъ за обдомъ епископы, и еще много кое-чего, и это неизмнно приводитъ моихъ слушателей въ самое веселое настроеніе. А чмъ они веселе, тмъ больше у меня покупаютъ. Посл очковъ я разложилъ дамскій товаръ: чайникъ, чайницу, стекляную сахарницу, полдюжины ложекъ, кастрюльку для бульона. Все это время я старался улучить минутку, чтобъ подъ предлогомъ ворожбы взглянуть на свое бдное дитя и перекинуться съ ней словечкомъ. Дамскій товаръ весь разошелся, и въ тотъ моментъ, когда всеобщее вниманіе было приковано ко второй партіи тхъ же вещей, которыя я только-что разложилъ, моя двочка вдругъ приподнялась у меня на рукахъ и я увидлъ, что она всматривается въ темноту. ‘Что съ тобой, моя крошка? Что тебя тревожитъ?’ ‘Ничего, отецъ, мн совсмъ хорошо, только… вонъ тамъ, посмотри… видишь, какое хорошенькое кладбище?’ ‘Вижу, голубка моя’. ‘Папочка, милый, поцлуй меня хорошенько и-положи меня спать на этомъ кладбищ, на мягкую зеленую травку’. И голова ея упала ко мн на плечо. Я покачнулся, точно меня кто ударилъ, вошелъ поскоре въ повозку и сказалъ ея матери: ‘Запри дверцу. Скорй! Они тамъ хохочутъ: я не хочу, чтобъ они видли’. ‘Что случилось?’ закричала она. ‘Жена, жена!’ сказалъ я ей тогда. ‘ Не придется теб больше драть за волосы мою маленькую Софи: она ушла отъ тебя’.

Быть можетъ, это были жестокія слова, быть можетъ, я бы ихъ не сказалъ, если бъ усплъ поразмыслить,— но только съ этого дня жена моя стала задумываться. Цлыми часами просиживала она молча въ повозк или шла подл, скрестивъ на груди руки и уставившись въ землю. А когда на нее находило — теперь гораздо рже, чмъ прежде,— ея злость выражалась совсмъ по другому: она билась головой объ стнку и колотила себя въ грудь кулаками до того, что я долженъ былъ держать ее за руки. Стала она запивать, но отъ этого ей не было лучше. Такъ прошло нсколько лтъ, и вс эти годы, шагая по дорог рядомъ со старымъ конемъ, я спрашивалъ себя, есть ли еще хоть одна повозка Чипъ-Джека, гд было бы такъ безотрадно, какъ въ нашей,— даромъ, что я слылъ королемъ Чипъ-Джековъ. Такъ тянулась наша печальная жизнь вплоть до одного лтняго вечера. Я никогда его не забуду. Мы хали въ Эксетеръ съ дальняго запада и увидли, какъ женщина на дорог жестоко била ребенка. Она била, а ребенокъ кричалъ: ‘Не бей меня, мама! Мама, мама, мама! Не бей меня, не бей!’ Жена заткнула уши и бросилась бжать, какъ помшанная, а на другой день ее нашли въ рк.

Теперь въ моей повозк остались только я да собака. Я научилъ ее разнымъ смшнымъ штукамъ. Когда товара не брали, она лаяла короткимъ отрывистымъ лаемъ, а когда я спрашивалъ ее: ‘Кто крикнулъ: полкроны? Не выли, сэръ, даете полкроны?’, она опять лаяла и кивала головой. Она пріобрла въ публик огромную популярность и сама научилась (я всегда останусь при томъ убжденіи, что она дошла до этого своимъ умомъ)… научилась рычать на тхъ, кто давалъ меньше шести пенсовъ. Но она была очень стара, и разъ вечеромъ, когда я чуть не до судорогъ смшилъ весь оркъ, разглагольствуя объ очкахъ, съ ней тоже сдлались судороги — только не отъ смха,— и она тутъ же, на подножк у моихъ ногъ, околла.

Я отъ природы человкъ мягкій, и посл этого событія я страшно тосковалъ. Я долженъ былъ поддерживать свою репутацію (не говоря уже о томъ, что надо было чмъ-нибудь жить) и я подавлялъ свою тоску, когда выходилъ торговать, но зато она давила меня вдвое сильнй, когда я оставался одинъ. Это часто бываетъ съ нашимъ братомъ общественнымъ дятелемъ. Когда вы видите насъ на подножк, вы готовы отдать все на свт, чтобъ помняться съ нами мстомъ. Но посмотрите на насъ въ домашнемъ быту — и вы дадите еще отступного, чтобъ только васъ не поймали на слов. При такихъ-то обстоятельствахъ я познакомился съ однимъ великаномъ. Я, можетъ быть, и не допустилъ бы себя снизойти до бесды съ нимъ, если бъ меня не грызла тоска одиночества. Фиглярство, какъ. извстно, у насъ въ пренебреженіи: это общее правило, отъ котораго никто не отступитъ. Разъ человкъ не можетъ заработать кусокъ хлба, не прибгая къ переряжанью, вы считаете его ниже себя. А этотъ великанъ, когда онъ выступалъ передъ публикой, фигурировалъ всегда въ роли римлянина.

Онъ былъ еще совсмъ молодой человкъ, но удивительно слабосильный и вялый, что я приписываю большому разстоянію между его конечностями. Голова у него была маленькая, а въ голов и того меньше, глаза слабые, и слабыя ноги, особенно колнки, и вообще, когда вы на него смотрли, вамъ невольно казалось, что у него слишкомъ много тла по его слабымъ ногамъ и уму. Но со всмъ тмъ онъ былъ очень милый молодой человкъ, только очень застнчивый. (Мать отдавала его въ наймы по контракту, а деньги пропивала.) Мы встртились съ нимъ на дорог (онъ Ллъ продавать лошадь на ярмарку) и познакомились. На афишахъ онъ назывался Ринальдо-ди-Веласко, но настоящее его имя было Пикльсонъ.

Вотъ этотъ самый великанъ — Пикльсонъ тожъ — разсказалъ мн подъ большимъ секретомъ, что жизнь давно ему въ тягость, а теперь стала еще тяжелй благодаря жестокому обращенію его хозяина съ глухонмой двочкой, его, хозяина, падчерицей. Мать ея умерла, и не было ни одной живой души, которая могла бы за нее заступиться. Она только потому здила съ ихъ балаганомъ, что ее некуда было двать, и великану — Пикльсону тожъ — казалось даже, что хозяинъ нсколько разъ старался ее потерять. Мой великанъ былъ молодой человкъ, до такой степени вялый, что ужъ я и не знаю, сколько времени понадобилось ему, чтобъ разсказать эту исторію, но такъ или иначе, а его слабый мозгъ все-таки справился съ ней и неповоротливый языкъ въ свое время довель ее до конца.

Когда я выслушалъ этотъ разсказъ отъ великана — Пикльсона тожъ — и узналъ еще вдобавокъ, что у бдной двочки прекрасные, длинные темные волосы, за которые ее часто таскаютъ, я пересталъ видть великана изъ-за слезъ, которыми мн застлало глаза. Я вытеръ эти слезы и подарилъ великану шесть пенсовъ, потому что онъ всегда сидлъ впроголодь, а онъ выпилъ на нихъ два стаканчика джину съ водой по три пенса стаканчикъ, и это такъ его оживило, что онъ сплъ мн любимую публикой комическую псенку Шивери-Шэки — популярнаго эффекта, котораго до тхъ поръ тщетно добивался отъ него хозяинъ, выпуская его въ роли римлянина.

Хозяина звали Мимъ, это былъ грубый, непріятный человкъ (мы были съ нимъ немножко знакомы). Я оставилъ свою повозку за городомъ и отправился на ярмарку, какъ простой обыватель. Я сталъ ходить между подвижными балаганами, обходя ихъ задами, пока шло представленіе, и наконецъ увидлъ то, что искалъ. Прислонившись спиной къ грязному колесу одной изъ повозокъ, сидла на земл глухонмая двочка и дремала. Въ первую минуту я почти готовъ былъ подумать, что этотъ зврекъ убжалъ изъ звринца, но, присмотрвшись поближе, перемнилъ мнніе и сказалъ себ, что если бъ о ней больше заботились и лучше бы съ ней обращались, она была какъ разъ такихъ лтъ, какихъ была бы теперь моя дочка, если бъ ея хорошенькая головка не упала ко мн на плечо въ ту злополучную ночь,

Однимъ словомъ — чтобъ не тянуть разсказа,— я подошелъ къ Миму (онъ билъ въ то время въ бубенъ у дверцы своего балагана между двумя выходами Пикльсона) и переговорилъ съ нимъ по душ, Я сказалъ ему такъ: ‘Двочка вамъ въ тягость. Что вы за нее возьмете?’ Мимъ былъ отчаянный ругатель. Если выпустить ту часть его отвта, гд не было ничего, кром ругательствъ,— т. е., длиннйшую часть,— то вотъ его суть: ‘Пару подтяжекъ’. ‘Такъ я жъ вамъ скажу, что я съ вами сдлаю’, сказалъ я на это. ‘Я подарю вамъ полдюжины самыхъ лучшихъ подтяжекъ, какія только у меня есть, и возьму ребенка съ собой’. Мимъ обругался и отвчалъ: ‘Я вамъ поврю, когда вы принесете товаръ’. Я въ туже минуту побжалъ за подтяжками, чтобъ онъ какъ-нибудь не раздумалъ, и торгъ былъ заключенъ. Это привело Пикльсона въ такое пріятное настроеніе духа, что онъ вылзъ къ намъ изъ задней дверцы своего балагана — головой впередъ, какъ змя,— и, спрятавшись за повозку, проплъ намъ шепотомъ на прощанье Шивери-Шэки.

Счастливые дни настали для насъ съ Софи, когда мы съ ней начали разъзжать въ моей повозк. Я съ перваго же дня сталъ звать ее Софи, чтобы всегда видть въ ней свою дочь. Благодареніе Создателю, мы научились понимать другъ друга, когда она увидла, что я съ ней ласковъ и желаю ей добра. Она очень скоро привязалась ко мн. Вы и представить себ не можете, что это за чувство — знать, что есть на свт душа, которая любитъ тебя,— особенно посл того, какъ пропадалъ отъ одиночества и тоски, какъ это было со мной.

Посмялись бы вы, а можетъ, и поплакали бы — зависитъ отъ того, какой у васъ характеръ,— если бъ могли видть, какъ я училъ Софи. Вначал мн въ этомъ помогали — ‘ вы никогда не угадаете, что — верстовые столбы. Я купилъ ей складную азбуку въ ящик, гд каждая буква была на особой костяшк. Я говорилъ ей, положимъ, что мы демъ въ Виндзоръ, и подавалъ букву за буквой въ томъ порядк, какъ он стоятъ въ этомъ слов, потомъ показывалъ ей т же буквы на каждомъ верстовомъ столб и махалъ рукой въ сторону резиденціи королей. А не то я выкладывалъ передъ ней слово: повозка, а потомъ писалъ его мломъ на нашей повозк, или выкладывалъ: Докторъ Меригольдъ и вывшивалъ у себя на жилетк билетикъ съ такою же надписью. Очень можетъ быть, что встрчные прозжіе и прохожіе дивились на насъ и смялись, но какое мн было дло до нихъ, когда я видлъ, что она меня понимаетъ? Сначала ей было трудно, и нужно было много терпнія, чтобы преодолть этотъ трудъ, но потомъ у насъ пошло, какъ по маслу — могу васъ уврить. Вначал часто случалось, что она приметъ меня за повозку или повозку за резиденцію королей, но это скоро прошло.

Были у насъ и свои знаки — много, больше сотни, я думаю. Часто она садилась и подолгу, не отрываясь, смотрла на меня. Это значило, что ей хочется сказать мн что-нибудь новое, о чемъ-нибудь спросить, и она не знаетъ — какъ. Въ такія минуты она бывала такъ похожа (а можетъ быть, мн такъ только казалось — не все ли равно?..) такъ похожа на мою умершую дочь, какою та была бы теперь, что я почти готовъ былъ поврить, что вижу ее, что она хочетъ мн разсказать, когда она жила на небесахъ и что видла съ той злополучной ночи, когда она покинула меня. У нея было миловидное личико, и теперь, когда некому было таскать ее за волосы, и они лежали на ея головк такіе гладкіе и блестящіе, въ ней было что-то трогательное, наполнявшее нашу повозку миромъ и тишиной, но только отрадной тишиной, а не грустной.

Поразительно, до чего она понимала каждое мое движеніе, каждый мой взглядъ. Въ т вечера, когда я торговалъ, она сидла въ повозк, невидимая для публики, и всякій разъ, какъ я входилъ къ ней за товаромъ, она жадно ловила мой взглядъ и подавала мн всегда то самое, что мн было нужно, посл чего принималась хлопать въ ладоши и весело смялась. А я — я такъ оживлялся, видя ее такою веселою и вспоминая, чмъ она была, когда и нашелъ ее спящей у грязнаго колеса,— голодную, оборванную, избитую,— я такъ оживлялся, это придавало мн столько бодрости, что слава моя росла не по днямъ, а по часамъ, и я назначилъ въ своемъ завщаніи пять фунтовъ стерлинговъ Пикльсону, назвавъ его великаномъ странствующаго балагана Мима, Пикльсономъ тожъ.

Такъ счастливо текла наша жизнь въ моей повозк, пока Софи исполнилось шестнадцать лтъ. Тутъ я сталъ подумывать, что сдлалъ для нея не все, что долженъ былъ сдлать: я понялъ, что ей надо учиться и знать больше, чмъ она могла узнать отъ меня. Не мало было слезъ съ обихъ сторонъ, когда я разсказалъ ей мои планы, но правда всегда останется правдой: ее не замажешь ни слезами, ни смхомъ.

И вотъ, въ одинъ прекрасный день я взялъ ее за руку, и мы отправились вмст въ лондонское заведеніе глухонмыхъ. Тамъ встртилъ насъ какой-то джентльменъ, и я сказалъ ему: ‘Сейчасъ я вамъ скажу, сэръ, что я съ вами сдлаю. Я — птица неважная, я просто Чипъ-Джекъ, но это не помшало мн скопить кое-что про черный день. Вотъ это моя единственная дочь — пріемная, она глуха и нма какъ больше нельзя и быть. Научите ее всему, чему можно ее научить, и въ самый короткій срокъ, въ какой только можно, скажите вашу цну, и я выложу деньги. Я не выторгую у васъ ни единаго фартинга, сэръ, я выложу деньги вс сполна и сейчасъ же, и даже съ благодарностью прикину лишній фунтъ’. Джентльменъ улыбнулся и сказалъ: ‘Хорошо, хорошо, дайте мн сперва посмотрть, что она уже знаетъ. Какъ вы съ ней объясняетесь?’ Я показалъ ему — какъ. Она написала печатными буквами нсколько словъ: названія разныхъ вещей и тому подобное, потомъ мы съ ней поговорили по поводу маленькаго разсказа изъ книжки, который она тутъ же прочла по указанію джентльмена. ‘Удивительно!’ сказалъ онъ. ‘Неужели вы были ея единственнымъ учителемъ?’ ‘Единственнымъ сэръ’, отвчалъ я. ‘Въ такомъ случа’, сказалъ джентльменъ, и это было самое пріятное, что я когда-либо слышалъ,— ‘въ такомъ случа, вы умный и добрый человкъ’. То же самое онъ сказалъ знаками и Софи, и она бросилась цловать ему руки, захлопала въ ладоши, заплакала и засмялась отъ радости.

Четыре раза мы приходили къ этому джентльмену. Въ четвертый нашъ визитъ, записывая мое имя, онъ спросилъ меня, какимъ образомъ могло случиться, что меня назвали Докторомъ, и тутъ-то — поврите ли — оказалось, что онъ приходится ровнымъ племянникомъ по матери тому самому доктору, въ честь котораго я былъ названъ. Это еще больше насъ сблизило, и онъ спросилъ меня:

— Скажите мн, Меригольдъ, что еще вы хотли бы, чтобы знала ваша пріемная дочь?

— Мн, бы хотлось, сэръ, чтобъ она не была отрзана отъ міра, насколько это возможно при ея несчастій: мн бы хотлось, чтобъ она могла свободно и съ удовольствіемъ прочесть всякую книгу.

— Любезный другъ,— сказалъ на это джентльменъ, широко раскрывая глаза,— да я и самъ этого не могу.

Я понялъ шутку, засмялся (зная но опыту, какъ непріятно, когда твою шутку не оцнятъ) и поспшилъ поправиться.

— А какъ вы думаете распорядиться ея судьбой, когда она кончитъ учиться?— спросилъ онъ немного погодя, поглядывая на меня съ нкоторымъ сомнніемъ.— Вы будете возить ее съ собой?

— Да, сэръ, въ повозк — въ повозк. Понимаете ли, она будетъ жить тамъ сама по себ. Я никогда бы не позволилъ себ пускать въ оборотъ ея недостатокъ. Ни за какія деньги я не стану выставлять ее на показъ.

Онъ кивнулъ головой, видимо одобряя.

— Такъ,— сказалъ онъ.— Можете вы разстаться съ ней на два года?

— Для ея пользы?— да, сэръ.

— Но этимъ вопросъ еще не исчерпывается,— продолжалъ джентльменъ, поглядывая на нее.— Можетъ ли она разстаться съ вами?

Не знаю, что изъ двухъ было тяжеле само по себ,— знаю только, что мн было очень тяжело: но уладить вторую часть вопроса оказалось труднй. Какъ бы то ни было, Софи наконецъ успокоилась, и было ршено, что мы разстаемся. Не стану распространяться о томъ, какъ горевали мы оба, когда насталъ часъ разлуки, и я оставилъ ее у дверей заведенія въ быстро сгущавшихся сумеркахъ лтняго вечера. Я знаю только одно: никогда не пройду я съ тхъ поръ мимо этого заведенія, чтобы не вспомнить тотъ вечеръ, чтобъ у меня не сжало горло и сердце не заныло въ груди, и доведись мн когда-нибудь торговать подъ окнами того дома, я ни за что не могъ бы выхвалять свой товаръ, со свойственнымъ мн остроуміемъ,— даже мой лучшій товаръ,— даже ружье и очки, право, не могъ бы — ни за пятьсотъ фунтовъ награды, предложи ее мн хоть самъ секретарь департамента внутреннихъ длъ и позови онъ меня посл того отобдать запросто за его орховымъ столомъ.

Но хоть и скучно, и одиноко стало опять въ моей повозк, а все-таки это было не прежнее одиночество, не прежняя тоска. Какъ ни дологъ былъ срокъ нашей разлуки,.— ему предвидлся конецъ, и когда мн становилось тяжело на душ, я могъ утшать себя мыслью, что Софи принадлежитъ мн, а я ей. Не переставая строить планы на то время, когда она вернется ко мн, я, спустя нсколько мсяцевъ, купилъ новую повозку и — какъ вы думаете, что я ршилъ съ нею сдлать? Я вамъ скажу. Я ршилъ сдлать изъ нея библіотеку для Софи: набитъ полочекъ, уставить ихъ книгами и приладить тамъ стулъ для себя, гд бы я могъ сидть, смотрть, какъ она читаетъ, и думать о томъ, что я былъ ея первымъ учителемъ. Я скоро приступилъ къ осуществленію моего плана. Я дйствовалъ не спша: каждый гвоздикъ вколачивался подъ моимъ наблюденіемъ. Наконецъ все было готово!) Въ одномъ углу стояла ея коечка подъ пологомъ), въ другомъ — столикъ для чтенія, въ третьемъ — конторка для письма, а по стнамъ, сверху до низу, книги — съ картинками и безъ картинокъ, въ переплетахъ и безъ переплетовъ, золотообрзныя и простыя,— словомъ, всякія, какія только попадались мн по пути, я скупалъ ихъ по всмъ городамъ и по ярмаркамъ, на свер и юг, на восток и запад, за горами, за долами, чуть-что не за морями. А когда ихъ набралось столько, что уже не было возможности втиснуть ни одной, мн пришла въ голову новая затя, которая надолго заняла все мое время и вниманіе и помогла мн скоротать два долгіе года разлуки.

Я не скаредъ, но люблю чувствовать себя собственникомъ. Я не желалъ бы, напримръ, имть васъ компаньонами въ моемъ ремесл и длить съ вами повозку Чипъ-Джека, и не потому, чтобъ я вамъ не доврялъ, а просто мн пріятне, знать, что я одинъ въ ней хозяинъ. Да вроятно и вы бы, имя повозку, предпочли, чтобъ она была только ваша. Ну вотъ, совершенію такое же чувство зависти или ревности — зовите, какъ хотите,— одолвало меня, когда я думалъ, что вс книги, что я накупилъ для нея, давно уже читаны и перечитаны другими, что, словомъ, она не первая ихъ прочтетъ. Мн все казалось, какъ будто бы этимъ у нея отнимается часть ея собственности. Думалъ я думалъ и наконецъ задалъ себ такой вопросъ: ‘Что, если бъ я заказалъ совсмъ новую книгу — нарочно для нея, чтобъ она могла прочесть ее первая?’

Эта мысль мн понравилась, а такъ какъ я никогда не даю своимъ мыслямъ дремать (Чинъ-Джекъ долженъ постоянно будить свои мысли, да такъ, чтобъ не давать имъ ни на минуту заснуть, иначе ему придется проститься со своимъ ремесломъ) — то я и принялся приводить ее въ дйствіе. Имя въ виду постоянные перезды съ мста на мсто и что, слдовательно, мн придется набирать для своей книжки писателей по разнымъ мстамъ, гд представится случай, я поршилъ на томъ, что книжка моя будетъ сборнымъ товаромъ — не какъ очки или ружье, а на манеръ того, какъ мы предлагаемъ публик бритвы, утюгъ, хронометръ, тарелки, скалку и зеркало,— все огуломъ. И какъ только я пришелъ къ этому ршенію, я пришелъ и къ другому, о которомъ я вамъ сейчасъ разскажу,

Я часто жаллъ, что Софи никогда не слыхала меня на подножк и никогда не услышитъ. Не то, чтобъ я чванился своимъ краснорчіемъ, но каждому пріятно сознавать, что его таланты цнятся, какъ они того стоютъ. Представьте себ, что вы человкъ съ дарованіемъ и успли прославиться, но многаго ли стоитъ вся ваша слава, коль скоро вы не можете объяснить причину ея и источникъ тому, чьимъ мнніемъ вы больше всего дорожите? Въ самомъ дл, чего оно стоитъ тогда? Попробуйте оцнить. Шесть пенсовъ… пять пенсовъ… четыре… три.,, два? Нтъ, не стоитъ. Ну, пенни… полпенни… фартингъ. Что? Не стоитъ и фартинга?.. Ну вотъ видите!.. Короче сказать, я ршилъ, что книжка должна начинаться разсказомъ о моей особ,— такъ, чтобы, прочитавъ образчикъ-другой моего краснобайства съ подножки, Софи могла бы составить себ понятіе о моихъ ораторскихъ талантахъ. Человкъ не видитъ себя со стороны и не можетъ судить о себ безпристрастно. Никто, я думаю,— не возьмется — я бы по крайней мр ни за что не взялся — описать свои глаза, свой голосъ, свою манеру говорить, свои движенія и вообще все то, что придаетъ характеръ и соль его рчи. Но каждый — если онъ публичный ораторъ — можетъ записать самую рчь, я даже слыхалъ, что публичные ораторы очень часто прежде пишутъ свою рчь, а потомъ уже говорятъ.

Такъ вотъ къ какому я пришелъ ршенію. Но тутъ поднялся новый вопросъ — о заглавіи. Какую форму придамъ я своему матеріалу? Какъ я его назову?— А вотъ какъ. Изъ всего, что мн приходилось объяснять Софи, когда мы жили вмст, трудне всего было объяснить, какъ оно вышло, что я называюсь Докторомъ, а между тмъ — не докторъ, И въ конц концовъ я все-таки чувствовалъ, что несмотря на вс мои старанія мн не удалось объяснить это такъ, чтобъ она вполн меня поняла. Но я зналъ, что за два года она сдлаетъ большіе успхи, и разсчитывалъ, что она пойметъ это теперь, когда прочтетъ объясненіе, которое я самъ для нея напишу. И потомъ, мн хотлось немножко надъ ней подшутить и посмотрть, какъ она это приметъ, такъ какъ уже по одному этому я могъ бы судить, насколько она развилась. Какъ-то разъ она попросила меня прописать ей лкарство, потому что считала меня докторомъ въ медицинскомъ значеніи этого слова: тогда-то и открылось, что по этому пункту мы не понимаемъ другъ друга. Вотъ вспомнилъ я объ этомъ и подумалъ себ: ‘А что, если я назову свою книжку моими рецептами? Какая будетъ мн радость, если она пойметъ, что вся цль моихъ рецептовъ — занять ее, позабавить, заставить ее посмяться или поплакать надъ ними… И не будетъ ли это лучшимъ доказательствомъ, что мы преодолли главную трудность и поняли другъ друга?’ И въ самомъ дл, все удалось какъ нельзя лучше. Когда она увидла книжку — совсмъ готовую, напечатанную и переплетенную… когда она увидла ее на своей конторк, въ повозк, и прочла заглавіе: ‘Рецепты доктора Меригольда’, она взглянула на меня — да съ какимъ удивленіемъ!— перелистала нсколько страницъ, очаровательно разсмялась, пощупала свой пульсъ и покачала головой, опять уставилась въ книжку, длая видъ, что внимательно читаетъ, потомъ взяла ее въ об руки, поцловала и прижала къ груди. Никогда во всю жизнь не былъ я такъ счастливъ.

Но не будемъ опережать событія. (Я взялъ это выраженіе изъ романовъ: я вдь накупилъ ихъ для нея цлую кучу. Ни разу не развернулъ я ни одного романа — а я просмотрлъ ихъ не мало — чтобъ на которой-нибудь страниц мн не попалось вотъ это самое: ‘Не будемъ опережать событія’. Я удивляюсь только одному: разъ авторъ не хочетъ опережать событія, зачмъ же онъ ихъ опережаетъ и кто его объ этомъ проситъ?) Итакъ, говорю я, не будемъ опережать событія. Книжка заняла все мое свободное время. Она мн стоила большого труда. Собрать въ одну кучу весь этотъ разношерстый товаръ — чужія сочиненія, ужъ и это не шутка, но когда дло дошло до моего собственнаго — что только тутъ было! Сколько пришлось вымарывать, перечеркивать, передлывать! Однихъ чернилъ что пошло! А терпнія!.. Никогда бы а не поврилъ, какой это трудъ, если бъ не испыталъ на себ. И это опять-таки совершенно какъ у Чипъ-Джековъ: публика и понятія не иметъ, чего намъ стоитъ наше искусство. Наконецъ книжка была кончена, и два рода ушли вслдъ за другими годами, которые ушли раньше нихъ, а куда ушли — кто ихъ знаетъ? Новая повозка была совсмъ готова: кузовъ желтый, слегка тронутый киноварью, и везд мдные гвоздики. Старый конь пошелъ подъ новую повозку, а для своей я купилъ новую лошадь и нанялъ мальчишку. И вотъ, въ одинъ прекрасный день, я помылся, почистился и отправился за Софи. День былъ холодный и ясный, Чипъ-Джеки затопили свои камельки. По всей дорог до самаго Вандсворта мн то и дло попадались наши повозки на привалахъ, гд-нибудь въ сторон, на пустыр. (Вы всегда можете ихъ видть съ Юго-Западной желзной дороги, только если хать въ ту сторону,— смотрите въ правое окно.)

— Меригольдъ,— сказалъ джентльменъ, дружески пожимая мн руку,— я очень радъ васъ видть.

— И все-таки, сэръ,— отвчалъ я,— я сомнваюсь, чтобъ вы и въ половину были такъ рады видть меня, какъ я васъ.

— Долгонько тянулось для васъ время — не такъ ли, Меригольдъ?

— Я не скажу этого, сэръ, принимая во вниманіе, какъ его много прошло, но…

— Какъ вы вздрогнули, мой другъ!

Еще бы не вздрогнуть! Въ дверяхъ стояла Софи. Совсмъ взрослая женщина. И какая хорошенькая! Съ какимъ выразительнымъ, умнымъ лицомъ! Теперь я окончательно убдился, что она похожа на мою умершую дочь, иначе я ни за что бы ея не узналъ.

— Однако на васъ это сильно подйствовало,— ласково сказалъ джентльменъ.

— Я чувствую, сэръ,— отвчалъ я,— что я ничего больше, какъ неотесанный мужикъ въ рабочей жилетк.

— А я чувствую,— сказалъ джентльменъ,— что вы вытащили ее изъ грязи, спасли отъ нищеты и дали ей возможность жить съ людьми. Но зачмъ мы разговариваемъ только вдвоемъ, когда можемъ вести бесду втроемъ? Заговорите съ ней по своему.

— Я такой неотесанный мужикъ въ рабочей жилетк, сэръ,— повторилъ я,— а она такая изящная и такъ тихо стоитъ у дверей.

— Попробуйте, отзовется ли она на знакомые знаки,— сказалъ джентльменъ.

Все это они нарочно подстроили, чтобъ обрадовать меня! Какъ только я сталъ длать ей наши прежніе знаки, она бросилась ко мн, упала передо мной на колни и залилась слезами радости и любви. А когда я схватилъ ея руки и поднялъ ее, она обвилась вокругъ моей шеи и прижалась ко мн, и ужъ я самъ не знаю, какимъ я былъ дуракомъ, пока мы вс трое не услись и не начали разговаривать — беззвучно, какъ будто по всему міру разлилась та отрадная тишина, которая наполняла наши сердца.

Теперь я вамъ скажу, что я хочу съ вами сдлать. Я хочу вамъ предложить мой сборный товаръ — ея книжку. Хороша книжка! Никмъ не читана кром меня, исправлена и дополнена авторомъ посл того, какъ Софи ее прочла. Сорокъ восемь печатныхъ страницъ, девяносто шесть печатныхъ столбцовъ. Прямо изъ Бофортъ-Гауза, изъ собственной типографіи Вайтинга, отпечатана паровой машиной на лучшей бумаг. Обложка зеленая, очень красивая. Листки сложены одинъ къ одному, словно чистое блье прямо отъ прачки, а сшита такъ аккуратно, что одна швейная работа дороже любого образца отъ лучшей блошвейки, изъ тхъ, что отправляются на конкурсъ къ гражданскимъ комиссарамъ, чтобъ получить патентъ на право умереть съ голоду. И весь товаръ я отдаю… какъ бы вы думали — за сколько? За восемь фунтовъ?— Нтъ, меньше. За шесть?— Меньше. За четыре?— Да, за четыре, хоть я почти не надюсь, чтобы вы мн поврили. Четыре фунта! Одна брошюровка стоитъ половины этой цны. Цните сами: сорокъ восемь страницъ, девяносто шесть столбцовъ оригинальнаго сочиненія — за четыре фунта! За эти деньги чего же вамъ больше? Берите. Три сплошныя страницы объявленій въ конц — о самыхъ животрепещущихъ вопросахъ — безъ денегъ — въ вид могарыча… Что? Все таки мало? Такъ вотъ же вамъ еще магарычъ: мои поздравленія съ праздникомъ. Желаю вамъ веселиться на святкахъ, встртить Новый годъ безъ печали, желаю вамъ много лтъ здравствовать, счастливо жить. Ну что? Вдь и этотъ товаръ чего-нибудь да стоитъ? Фунтовъ двадцать — не меньше, коли дойдетъ къ вамъ въ томъ вид, какъ я его посылаю… Не забудьте: въ конц приложенъ послдній рецептъ: ‘Принимать всю жизнь’, тамъ вы узнаете, какъ повозка сломалась и гд окончилось наше странствіе… Такъ какъ же? Четыре фунта по вашему дорого? Вы все-таки стоите на томъ? Ну, ладно же, я вамъ скажу, на чемъ мы покончимъ. Вотъ книжка — берите за четыре пенса, только чуръ!— никому не разсказывайте.

II.
Не принимать на ночь.

Вотъ какую легенду разсказываютъ объ одномъ дом — Чертовомъ дом, что стоитъ въ неглубокой лощин, между пятью отдльными вершинами въ Коннемарскихъ горахъ. Туристы заходятъ иногда въ эту сторону сентябрьскими вечерами: полуразвалившійся, побурлый отъ непогоды, домъ смотритъ очень угрюмо, обыкновенно, когда солнце выглянетъ изъ-за горъ и ударитъ своими гнвными красными лучами въ его перебитыя окна. Говорятъ, что проводники избгаютъ этого мста.

Домъ былъ построенъ человкомъ, котораго никто не зналъ въ той сторон: онъ явился неизвстно откуда, и въ народ его прозвали Колль Дью — Черный Колль — за его угрюмый нравъ и нелюдимость. А домъ его прозвали Чертовымъ Домомъ потому, что ни разу не случалось, чтобъ усталый путникъ нашелъ пріютъ подъ его кровлей, и порога его никогда не переступала дружеская нога. Уединеніе хозяина длилъ только одинъ сморщенный, старый старикъ, который, во время своихъ періодическихъ экскурсій въ сосднюю деревню за провіантомъ для себя и для господина, никогда не отвчалъ на привтствія встрчныхъ крестьянъ и былъ нмъ, какъ могила, насчетъ всего, что касалось прошлаго ихъ обоихъ.

Въ первый годъ ихъ пребыванія въ той сторон, было много догадокъ о томъ, кто они, и что могутъ они длать одни на своей вышк, въ облакахъ, гд жили только они да орлы. Одни говорили, что Колль-Дью — потомокъ стариннаго рода, который когда-то владлъ всми окрестными землями, а потомъ разорился, и что какъ человкъ гордый, ожесточенный нуждой, онъ пріхалъ на старое пепелище, чтобъ похоронить себя въ уединеніи, гд бы никто не мшалъ ему думать о своихъ несчастіяхъ. Другіе намекали на преступленіе, подозрвали, чуо онъ бжалъ изъ чужихъ краевъ. А были и такіе, что поговаривали втихомолку о людяхъ, надъ которыми тяготетъ проклятіе съ самаго рожденія, которые не умютъ улыбаться и до самой смерти не могутъ сблизиться ни съ одной живой душой. Но прошло два года, народное любопытство поулеглось, и о Колль-Дью почти забыли. Разв какой-нибудь пастухъ, отыскивая пропавшую овцу, забредетъ въ горы, и, встртивъ высокаго смуглаго человка съ ружьемъ на плеч, вспомнитъ про чернаго Колля и не посметъ сказать ему обычное: ‘Спаси тебя, Богъ’, или мать семейства, качая колыбельку въ зимнюю ночь, перекрестится, когда втеръ загрохочетъ по крыш, и скажетъ: ‘Ого! Холодненько таки нынче Черному Коллю на его вышк’.

Такъ прожилъ Кодль-Дью нсколько лтъ, когда стало извстно, что полковникъ Блэкъ, новый владлецъ окрестныхъ земель^ собирается постить свое помстье. Вскарабкавшись на одну изъ вершинъ, обступавшихъ его берлогу, Колль могъ видть весь бокъ горы до самой подошвы, и тамъ, въ самомъ низу,— казавшееся совсмъ маленькимъ на этомъ разстояніи, окруженное густыми деревьями и неприступными, угрюмыми скалами, длавшими его похожимъ на крпость,— старое срое зданіе съ увитыми плющемъ высокими трубами и стнами, почернвшими отъ дождей. Много лтъ старый домъ смотрлся въ Атлантическій океанъ широко раскрытыми, любопытными глазами всхъ своихъ оконъ, какъ будто вчно спрашивалъ: ‘Ну что, какія новости несешь ты мн изъ Новаго Свта?’

Колль-Дью могъ видть теперь, какъ тамъ, внизу, словно муравьи на солнц, копошились каменщики и плотники, какъ эти суетливые муравьи бгали по всему зданію отъ основанія до крыши,— здсь подмазывали, тамъ приколачивали, валили старыя стны и воздвигали новыя, казавшіяся Коллю съ его заоблачной высоты картонными стнками игрушечной фермы. Нсколько мсяцевъ онъ наблюдалъ, какъ работали муравьи, ломая и перестраивая, уродуя старое и новое украшая. Но когда все было кончено, онъ не полюбопытствовалъ спуститься въ долину, не захотлъ полюбоваться ни изящными панелями новой билльярдной, ни великолпнымъ видомъ изъ венеціанскаго окна гостиной, выходившаго на широкую гладь воднаго пути къ Ньюфаундленду.

Прошло лто, настала осень, и по яркому пурпуру горъ и степей начали проступать буро-желтыя полосы,— ‘ предвстницы близкой смерти природы, когда полковникъ Блэкъ со своей единственной дочерью и нсколькими друзьями пріхалъ наконецъ въ свое помстье. Срый домъ у подошвы горы повеселлъ, оживился, но Колль-Дью не интересовался имъ больше и не наблюдалъ его изъ своей норы. Когда солнце вставало или садилось, онъ подымался на какой-нибудь дальній утесъ, откуда не было видно человческаго жилья. Отправляясь въ свои экскурсіи съ ружьемъ на плеч, онъ забирался въ самыя безлюдныя мста, спускался въ самыя уединенныя долины, карабкался по голымъ скаламъ. Если случайно онъ нападалъ на слдъ другого любителя такихъ же экскурсій или слышалъ невдалек голоса, онъ вмст со своимъ ружьемъ прятался куда-нибудь въ оврагъ и выжидалъ момента, когда могъ выйти изъ своей засады, не рискуя съ кмъ-нибудь встртиться. Но что онъ ни длалъ, ему не удалось избжать одной встрчи: судьба судила ему встртиться съ полковникомъ Блэкомъ.

Къ вечеру одного яснаго сентябрьскаго дня втеръ вдругъ перемнился, и въ какіе-нибудь полчаса горы заволокло густой, непроницаемой мглой. Колль-Дью былъ далеко отъ дома, но онъ исходилъ горы вдоль и поперекъ и такъ хорошо изучилъ ихъ характеръ, что ни буря, ни дождь, ни туманъ не могли его испугать. Но когда онъ былъ уже на пути къ дому, до него, сквозь туманъ, слабо донесся отчаянный человческій крикъ. Онъ сейчасъ же пошелъ на голосъ, и скоро наткнулся на человка, пробиравшагося по скаламъ съ опасностью разбиться вдребезги на каждомъ шагу.

— Идите за мной,— сказалъ Колль этому человку и черезъ часъ благополучно привелъ’ его въ долину, къ стнамъ сраго дома, съ такимъ любопытствомъ смотрвшагося въ океанъ.

— Я полковникъ Блэкъ,— сказалъ честный солдатъ, когда, оставивъ туманъ далеко позади, они остановились при свт звздъ подъ освщенными окнами дома.— Пожалуйста, скажите мн скорй, кому я обязанъ жизнью.

И онъ взглянулъ на своего спасителя, высокаго человка съ темнымъ, загорлымъ лицомъ.

— Полковникъ Блэкъ,— сказалъ Колль-Дью посл нсколькихъ минутъ страннаго молчанія,— отецъ вашъ уговорилъ моего отца поставить все свое имущество на ставку за игорнымъ столомъ. Карта была бита, и искуситель взялъ ставку. Оба они умерли, но мы съ вами живы, и я поклялся отомстить.

Полковникъ добродушно разсмялся и спокойно посмотрлъ на склонившееся надъ нимъ взволнованное лицо.

— И, врно, желая сдержать свою клятву, вы начали съ того, что спасли мн жизнь?— сказалъ онъ.— Полно!— я старый солдатъ и сумю встртить врага, но я хочу лучше встртить въ васъ друга. Я буду несчастный человкъ, если вы откажетесь откушать моего хлба-соли. У насъ сегодня гости: мы празднуемъ рожденье моей дочери. Войдите и раздлите наше веселье.

Колль-Дью упорно глядлъ въ землю.

— Я сказалъ вамъ, кто я,— отвчалъ онъ.— Я не переступлю порога вашего дома.

Но въ эту минуту — такъ, по крайней мр, разсказываютъ,— надъ цвтникомъ, тамъ, гд они стояли, растворилось окно, въ окн показалось видніе,— и слова Колля замерли у него на губахъ, Въ темно-зеленой рамк плюща, обвившаго окно, стояла стройная двушка въ бломъ атлас, вся залитая лучами яркаго свта, который вырывался изъ комнаты въ темноту ночи, рельефно обрисовывая ея роскошную фигуру. Лицо ея было блй ея платья, глаза блестли слезами, но радостная, твердая улыбка раздвинула прелестныя губки, когда она протянула об руки навстрчу отцу. Падавшая на нее сзади струя теплаго свта тронула слегка блестящія складки ея платья, скользнула по сверкающему жемчугу, обвивавшему ея шею, по внку изъ алыхъ розъ, увнчивавшему ея тяжелыя косы. Атласъ, жемчугъ и розы… Неужели Колль-Дью изъ Чортова Дома никогда до сихъ поръ не видалъ такихъ обыкновенныхъ вещей?

Эвлина Блэкъ не была плаксивой, нервной миссъ. Нсколько торопливыхъ словъ: ‘Слава Богу, ты живъ! Остальные вс давно уже дома’, и сильное пожатіе отцовской руки двумя) маленькими, унизанными кольцами, ручками — вотъ все, что выдавало ту страшную тревогу, которую она пережила.

— Если живъ, голубка моя, то по чести, только благодаря вотъ этому джентльмену,— сказалъ веселый полковникъ.— Упроси его войти и быть нашимъ гостемъ, Эвлина. Онъ хочетъ вернуться опять въ свои горы, чтобъ затеряться тамъ въ туман, гд я… т. е. врнй: гд онъ меня нашелъ. Войдите же, сэръ, не упрямьтесь,— прибавилъ онъ, обращаясь къ Коллю,— вы должны сложить оружіе передъ этимъ прекраснымъ врагомъ.

Послдовала рекомендація. ‘Колль-Дью’, прошептала Эвлина, уже успвшая наслышаться разсказовъ о немъ, но несмотря на это она съ самымъ чистосердечнымъ радушіемъ попросила спасителя своего отца не отказываться отъ ихъ гостепріимства.

— Пожалуйста, войдите, сэръ,— сказала она.— Если бъ не вы, наша радость смнилась бы горемъ. Веселье наше будетъ неполно, если нашъ благодтель откажется его раздлить.

Съ нжной граціей, не лишенной, впрочемъ, нкоторой дозы высокомрія, отъ котораго она никогда не умла отдлаться, молодая двушка протянула свою блую ручку къ высокой фигур, стоявшей за окномъ, и блую ручку схватили и пожали съ такой силой, что глаза гордой двушки сверкнули изумленіемъ, а маленькая ручка поспшила высвободиться и, словно чувствуя себя оскорбленной, сжалась отъ неудовольствія и поскоре спряталась въ блестящихъ складкахъ благо платья. Что онъ такое — этотъ Колль-Дью? Помшанный или нахалъ?

Гость не заставилъ себя больше упрашивать: онъ послдовалъ за блой фигурой въ маленькую библіотеку, гд горла лампа. Здсь-то мрачный незнакомецъ, прямодушный полковникъ и молодая хозяйка въ первый разъ увидли другъ друга при свт. Взглянувъ на смуглое лицо гостя, Эвлина вздрогнула отъ смутнаго чувства отвращенія и страха, и чтобы чмъ-нибудь объяснить свое невольное движеніе, небрежно повернулась къ отцу, проговоривъ словами народнаго поврья: ‘Кто-то наступилъ на мою могилу’.

Такимъ-то образомъ Колль-Дью попалъ на балъ, дававшійся въ честь дня рожденія Эвлины Блэкъ. Онъ былъ здсь, подъ кровлей дома, который долженъ былъ быть его домомъ,— всмъ чужой, извстный только по прозвищу, которое ему дали, всми избгаемый, одинокій. Да, онъ былъ здсь,— онъ, жившій съ лисицами и орлами, злобно выжидая удобнаго случая, чтобы выместить на сын врага своего отца свою бдность и униженіе, разбитую жизнь своей покойной матери, утрату отца, кончившаго самоубійствомъ, тяжелую разлуку съ братьями и сестрами. Онъ былъ здсь — Самсонъ, лишившійся своей силы, и все только оттого, что у одной гордой двушки были жгучіе глаза, очаровательный ротикъ, и что она смотрла такой лучезарной въ своемъ атлас и розахъ.

Не имющая себ равной среди другихъ хорошенькихъ женщинъ, Эвлина двигалась въ толп подругъ, стараясь не замчать горящаго взгляда тхъ чуждыхъ ей глазъ, что такъ неотступно преслдовали ее. Но когда отецъ попросилъ ее быть полюбезне съ несообщительнымъ гостемъ,— котораго онъ непремнно хотлъ приручить, она очень вжливо повела его смотрть новую картинную галлерею, примыкавшую къ пріемнымъ. Подробно и весело она объясняла ему, при какихъ обстоятельствахъ полковникъ пріобрлъ ту или другую картину, пуская въ ходъ вс тонкія женскія уловки, какія только допускала ея гордость, чтобы исполнить желаніе отца, но не измняя въ то же время своей врожденной сдержанности и стараясь изо всхъ силъ занять гостя картинами, чтобъ какъ-нибудь отвлечь отъ себя его назойливое вниманіе.

Колль-Дью ходилъ за своей проводницей и слушалъ ея голосъ, не слыша ничего изъ того, что она ему говорила. Ей не удалось выжать изъ него ни одного слова, ни одного замчанія, пока они не остановились въ полутемномъ углу пустой кимнаты, у окна. Шторы были подняты, окно открыто, но въ него не видно было ничего кром воды — безбрежной черной глади могучаго океана — да полнаго мсяца, который плы|Ръ высоко въ неб, надъ грядой облаковъ, оставляя за собой длинныя серебристыя полосы, тянувшіяся въ безконечную, таинственную даль, что отдляетъ одинъ свтъ отъ другого. Здсь, говорятъ, разыгралась слдующая маленькая сценка.

— Это окно сдлано по рисунку моего отца. Не правда ли, у него много вкуса?— сказала молодая хозяйка, глядя на луну, вся сіяющая въ ея свтлыхъ лучахъ, какъ воплощенная греза красоты.

Колль-Дью ничего не отвтилъ, но вдругъ — такъ разсказываютъ — попросилъ у нея одну розу изъ небольшого букета, выглядывавшаго изъ-подъ кружева у нея на груди.

Во второй разъ въ эту ночь глаза Эвлины Блэкъ сверкнули холоднымъ, недобрымъ огнемъ. Но этотъ человкъ спасъ ея отца. Она отломила цвтокъ и со всею любезностью, на какую была только способна, но вмст съ тмъ съ чисто королевскимъ достоинствомъ, протянула ему. Колль схватилъ не только розу, но и руку, которая ее подавала, и покрылъ ее страстными поцлуями.

Тутъ ужъ она не могла сдержать своего гнва.

— Сэръ! — закричала она.— Если вы джентльменъ,— вы сумасшедшій. Если вы не сумасшедшій,— вы не джентльменъ.

— Сжальтесь надо мной!— сказалъ Колль-Дью.— Я люблю васъ. Боже мой! Никогда до сихъ поръ я не любилъ ни одной женщины!… А!— воскликнулъ онъ вдругъ, прочитавъ отвращеніе на ея лиц,— вы ненавидите меня. Вы вздрогнули, когда мой взглядъ въ первый разъ встртился съ вашимъ, я васъ люблю, а вы меня ненавидите!

— Да, ненавижу!— закричала съ жаромъ Эвлина, забывая все, кром своего негодованія.— Въ васъ есть что-то зловщее. Вы меня любите?— Такъ знайте же: ваши взгляды для меня — отрава… Прошу васъ, сэръ, не говорите со мной больше въ этомъ тон.

— Больше я васъ не обезпокою собой,— сказалъ Колль-Дью и, шагнувъ къ окну, онъ схватился за раму сильной рукой, перескочилъ черезъ подоконникъ и скрылся.

Какъ былъ, безъ шляпы, Колль-Дью зашагалъ не домой, а въ горы. Говорятъ, что всю эту ночь, до самаго разсвта, онъ проплуталъ въ лабиринт холмовъ. На зар поднялся втеръ и разогналъ тучи. Голодный, изнемогающій отъ усталости — онъ былъ на ногахъ съ ранняго утра вчерашняго дня,— Колль очень обрадовался, увидвъ передъ собой хижину. Онъ вошелъ, попросилъ напиться и спросилъ нтъ ли угла, гд бы онъ могъ отдохнуть.

Хозяева уже поднялись, и кухня была биткомъ набита пришлымъ народомъ: вс эти люди чуть не падали отъ усталости посл безсонной ночи. Старики дремали надъ своими трубками у камина, а по угламъ, на полу сидли и лежали женщины, одна крпко спала, положивъ голову на колни сосдки. Вс, кто не спалъ, перекрестились, когда темная фигура Колль-Дью показалась въ дверяхъ, потому-что за нимъ была худая слава, но старикъ хозяинъ пригласилъ его войти, предложилъ ему молока, пообщалъ ему испечь картошки и проводилъ его въ каморку за кухней, гд въ самомъ темномъ углу была устроена постилка изъ вереска. Въ узенькой каморк были еще только дв женщины: он сидли у огня и о чемъ-то бесдовали.

— Захожій человкъ, гость,— сказалъ старикъ, обращаясь къ женщинамъ и кивая на Колля, и об женщины кивнули въ отвтъ, какъ будто говоря: ‘Гостю везд первое мсто’. Колль-Дью бросился на постилку.

Женщины на нсколько минутъ замолчали, но потомъ, должно быть думая, что гость уснулъ, стали опять разговаривать полушепотомъ. Въ каморк было только одно окно, да и то такое маленькое, что срый утренній свтъ только чуть-чуть въ него пробивался, но Колль-Дью могъ хорошо видть лица обихъ женщинъ при свт огня, у котораго он сидли: лицо старухи, поддавшейся слегка впередъ съ протянутыми къ огню изсохшими руками, и лицо двушки, откинувшейся спиной къ стнк очага,— здоровое, свжее лицо съ блестящими глазами, казавшееся еще ярче отъ краснаго отблеска, который отбрасывало на него пламя, отражаясь отъ пунцоваго платка, покрывавшаго ея плечи.— Я знаю только одно, говорила двушка,— въ жизнь свою не слыхала я о такой удивительной свадьб. И трехъ недль не прошло, какъ онъ говорилъ о ней встрчному и поперечному, что ненавидитъ ее хуже яда.

— Мало ли что!— сказала старуха, таинственно нагибаясь къ своей собесдниц.— Говорить-то онъ говорилъ, это вс мы знаемъ, да что могъ онъ, бдняга, подлать, когда она приворожила его бурра-босомъ?

— Чмъ?— спросила двушка.

— Бурра-босомъ, красавица моя,— разв ты не знаешь? Бурра-босъ — это такой приворотъ — хуже смерти. Охъ, да и крпко жъ она его теперь къ себ привязала — не дай ей Богъ счастья!

Старуха закачалась изъ стороны въ сторону и заглушила ирландскій возгласъ, вырвавшійся было изъ ея сморщенныхъ губъ, спрятавъ лицо въ своемъ широкомъ плащ.

— Да что это такое, скажи?— допрашивала двушка съ жалобнымъ любопытствомъ.— Что это за бурра-босъ и гд она его достала?

— Охъ, охъ! не молодымъ бы ушамъ про это слушать, да ужъ такъ и быть, я теб шепну на ушко. Это полоска кожи съ покойника, и сдираютъ ее съ темени до пятки, да такъ, чтобы нигд не надорвалась и не треснула, а то чары пропали. А какъ сдерутъ,— скатаютъ въ трубочку и зашьютъ въ ладонку. И вотъ, если ты любишь кого, а онъ тебя нтъ, такъ ты только наднь ему на шею ту ладонку: сутокъ не пройдетъ, какъ сердце въ немъ огнемъ загорится, такъ тебя полюбитъ, что и сказать нельзя,— сохнуть по теб станетъ.

Двушка вся выпрямилась и смотрла на старуху расширенными отъ ужаса глазами.

— Творецъ милосердный!— воскликнула она.— Да какая же христіанская душа не побоится навлечь на себя Божье проклятіе и сотворитъ такое черное дло!

— И, полно, красавица! Есть такой человкъ, что длаетъ это, и онъ не сатана и не нехристь. Разв ты никогда не слыхала про Пекси изъ Пишроги, что живетъ въ Маамъ Туркъ, между двухъ холмовъ?

— Слыхала,— отвчала двушка, едва дыша отъ волненія.

— Ну такъ — отсохни у меня языкъ? коли я лгу,— она это длаетъ. За деньги она сдлаетъ это теб,— только скажи. Прежде она выкапывала мертвыхъ въ Сальрук, и разъ за ней погнались было съ тамошняго кладбища и убили бы — туда бы ей и дорога, проклятой!— да сбились со слда,— ну, а потомъ нельзя было на нее доказать.

— Смотри-ка, бабушка,— сказала вдругъ двушка,— странникъ-то встаетъ, видно, опять въ дорогу собирается. Охъ, мало жъ онъ отдыхалъ, бдненькій!

Но для Колль-Дью было довольно. Онъ всталъ и пошелъ опять въ кухню. Здсь хозяинъ уже распорядился напечь картошки и сталъ усердно упрашивать гостя приссть за столъ и покушать. Колль-Дью охотно согласился. Подкрпивъ свои силы, онъ вышелъ и пошелъ опять въ горы. Лучи восходящаго солнца, разгоняя ночной сумракъ, играли въ водопадахъ, но по лощинамъ еще лежала тнь. Въ тотъ же день, на закат, Колль-Дью уже шагалъ по холмамъ Маамъ Туркъ, спрашивая у пастуховъ дорогу къ хижин Пекси изъ Пишроги.

Въ убогой лачужк, на поросшемъ верескомъ пустыр, среди расходящихся во вс стороны гребнями голыхъ, унылыхъ холмовъ, онъ нашелъ Пекси — старую вдьму съ желтымъ лицомъ и выбившимися изъ-подъ завязаннаго подъ подбородкомъ оранжеваго платка спутанными прядями жесткихъ черныхъ волосъ. На плечахъ у нея было что-то врод темно-краснаго одяла. Она сидла на корточкахъ у огня, согнувшись надъ горшкомъ, въ которомъ варились, шипя, какія-то травы. Когда тнь отъ фигуры вошедшаго легла на порогъ, она подняла голову и злобно на него посмотрла.

— Такъ вашей милости нуженъ бурра-босъ?— сказала она, когда Колль-Дью объяснилъ ей свое дло.— Такъ, такъ. А денегъ… денегъ для Пекси? Бурра-босъ нелегко достается.

— Я заплачу,— сказалъ Колль-Дью и положилъ соверенъ передъ ней на скамью.

Вдьма кинулась на монету, дико захохотала и подарила его такимъ взглядомъ, что онъ даже содрогнулся.

— Его милость — добрый король,— сказала она,— и стоитъ того, чтобъ имть бурра-босъ. Ха, ха! Его милость получитъ бурра-босъ отъ Пекси. Но этихъ денегъ мало. Еще, еще!

Она протянула скрюченную руку, напоминавшую лапу хищной птицы, и Колль-Дью опустилъ въ нее еще соверенъ. Старуха пришла въ такой восторгъ, что съ ней чуть не сдлались судороги.

— Слушай, ты!— крикнулъ Колль-Дью.— Я хорошо теб заплатилъ, но если твой дьявольскій приворотъ не подйствуетъ, я на тебя донесу, и тебя будутъ судить, какъ колдунью.

— Не подйствуетъ?— взвизгнула Пекси, закатывая глаза.— Если Пексинъ приворотъ не подйствуетъ, такъ приходите, ваша милость, прямо сюда и унесите на плечахъ вс эти горы. Что-что, а ужъ Пексинъ приворотъ всегда подйствуетъ. Пусть ваша красавица ненавидитъ вашу милость, какъ чорта, такъ и тогда она полюбитъ вашу милость какъ свою свтлую душу прежде, чмъ солнце обойдетъ свой дневной кругъ. Да, или полюбитъ, какъ свою душу, или… (тутъ она бросила на него бглый взоръ исподлобья)… или сойдетъ съ ума до того часу.

— Вдьма!— закричалъ Колль-Дью.— Что ты сказала сейчасъ — это адская выдумка. Про сумасшествіе я ничего не слыхалъ. Мало теб денегъ — такъ говори прямо, а не играй надо мной твоихъ дьявольскихъ штукъ.

Старуха остановила на немъ на минуту свои хитрые глазки и сразу сообразила, какъ ей быть.

— Ваша милость угадали,— прошамкала она сладкимъ голосомъ.— Бдной Пекси хотлось бы еще немножко деньжонокъ.

И костлявая рука опять протянулась къ нему. Колль-Дью попятился, чтобы какъ-нибудь до нея не коснуться, и бросилъ монету на столъ.

— Король! Король!— захихикала Пекси.— его милость — знатный король. Для его милости стоитъ достать бурра-босъ. Красавица полюбитъ его, какъ свою свтлую душу. Ха, ха!

— Когда я его получу?— спросилъ нетерпливо Колль-Дью.

— Его милость придетъ за нимъ къ Пекси черезъ двнадцать дней, потому что бурра-босъ достать трудно. Кладбище далеко, и мертвеца поднять — нелегкое дло…

— Молчи! Ни слова больше!— крикнулъ КолльДью.— Я хочу имть твой мерзкій приворотъ, но не хочу знать, что это такое и откуда ты его берешь.

И, сказавъ старух, что черезъ двнадцать дней онъ вернется, Колль вышелъ. Пройдя нсколько шаговъ, онъ обернулся и увидалъ, что Пекси стоитъ на пригорк и смотритъ ему вслдъ. Освщенная сзади багровымъ заревомъ заката, рзко выдляясь всей своей фигурой на темномъ фон неба, она показалась его разстроенному воображенію какой то фуріей въ преддверіи ада.

Въ назначенный срокъ Колль-Дью получилъ общанный талисманъ. Онъ обернулъ его душистыми травами, зашилъ въ ладонку изъ золотой парчи, подвсилъ на изящную золотую цпочку и положилъ въ шкатулку, гд хранились когда-то брилліанты его матери. Въ этой шкатулк страшный талисманъ имлъ видъ самой обыкновенной блестящей бездлушки.

А въ это самое время жители горъ ругались на чемъ свтъ стоитъ, сидя за трубками у своихъ камельковъ: на ихъ кладбищ было совершено новое святотатство, и они сговаривались поймать и строго наказать преступника.

Прошло дв недли. Гд и какъ было Коллю-Дью найти случай надть талисманъ на шею гордой дочери полковника? Еще нсколько золотыхъ монетъ перепало въ жадную лапу Пекси, и наконецъ она общала помочь ему въ его трудной задач.

На утро старая вдьма нарядилась въ приличное платье, подпрятала свои черныя космы подъ блоснжный чепецъ, разгладила злыя морщины на своемъ желтомъ лиц, захватила корзину, замкнула свою лачужку и спустилась въ долину. Повидимому, Пекси отказалась отъ своего темнаго ремесла и превратилась въ скромную собирательницу грибовъ. Каждое утро ключница изъ сраго дома покупала грибы у бабушки Мьюридъ. Каждое утро старушка оставляла букетикъ полевыхъ цвтовъ для миссъ Эвлины — ‘храни, ее Господь!’ Сама-то она, бабушка Мьюридъ, никогда не видала милой барышни — ужъ хоть бы однимъ глазкомъ поглядть!— а про красоту ея писанную какъ не слыхать: слухомъ земля полнится. И вотъ, въ одно утро возвращается миссъ Эвлина съ ранней прогулки, и попадись ей навстрчу бабушка Мьюридъ. Тутъ-то старушка и позволила себ смлость ‘самолично’ поднести ей цвты.

— Ахъ, такъ это ты оставляешь мн цвты каждое утро?— сказала Эвлина.— Какіе хорошенькіе!

Бабушк Мьюридъ хотлось только взглянуть — хоть разокъ одинъ — на ея прекрасное личико. Теперь, когда она видла раскрасавицу-барышню — да такая же она бленькая, словно лилія, а румяная — что твое красное солнышко,— ей больше ничего и не надо: возьметъ она свою корзину и побредетъ себ домой довольная-предовольная. Однако она не уходила.

— Осмлюсь спросить: барышня никогда не всходила на большую гору?— спросила старуха.

— Нтъ,— отвчала со смхомъ Эвлина,— боюсь, что мн на нее не взойти.

— Ну, гд же взойти! Барышн надо бы пригласить другихъ леди и важныхъ господъ да създить туда на ослахъ — на хорошенькихъ маленькихъ осликахъ. Вонъ туда, на самый верхъ, на большую гору. А ужъ чего-чего не насмотрлась бы тамъ моя барышня!

Старуха повела дло такъ ловко, такъ заинтересовала молодую двушку своими разсказами о тхъ диковинахъ, какія она увидитъ на большой гор, что та совсмъ ея заслушалась. Поглядывая вверхъ, на величавые гребни холмовъ, она, быть можетъ, подумала, что мысль этой странной старухи стоитъ того, чтобы принять ее къ свднію: въ самомъ дл, на этихъ высотахъ можно увидть волшебныя картины.

Но была ли тутъ при чемъ-нибудь бабушка Мьюридъ, или это вышло случайно, только спустя нсколько дней Колля-Дью извстили, что на завтра изъ сраго дома собирается въ горы большая компанія, что въ числ другихъ всадницъ будетъ и Эвлина Блэкъ, и чтобъ онъ, Колль-Дью, приготовился принять и накормить путешественниковъ, которые вечеромъ подъдутъ къ его дому усталые и голодные. Кавалькада наткнется невзначай на бдную старушку, собирающую грибы въ одной изъ зеленыхъ лощинокъ, въ горахъ, старушка предложитъ свои услуги въ качеств проводницы и заведетъ все общество Богъ всть куда, въ непроходимыя дебри, гд ему придется кружить и блуждать крутыми спусками и подъемами по самымъ опаснымъ мстамъ, причемъ, во избжаніе лишней опасности, прислуг-велятъ побросать взятыя изъ дому корзины съ провизіей.

Колль-Дью не звалъ. Никогда ещ не бывало въ облакахъ такого роскошнаго пира, какой тамъ затвался теперь. Толкуютъ, будто диковинныя блюда, подававшіяся на этомъ пиру, стряпала нечистая сила, и притомъ въ такомъ мст, гд, говорятъ, немного пожарче, чмъ это необходимо для обыкновенной стряпни. Разсказываютъ также, что голыя комнаты чернаго Колля оказались вдругъ увшанными бархатными гардинами съ золотой бахромой, что блыя штукатуренныя стны заблестли самыми нжными красками и позолотой, что на нихъ появились безцнныя картины, на столахъ засверкала золотая посуда и заискрился самый рдкій хрусталь, что за ужиномъ полились такія вина, какихъ никто изъ гостей съ роду не пивалъ, а за стульями пирующихъ выросли слуги въ такихъ богатыхъ ливреяхъ, что старый слуга Колля-Дью былъ бы передъ ними сущимъ ничтожествомъ, и слуги эти стояли, какъ статуи, готовые по первому знаку разносить диковинныя блюда, отъ которыхъ такъ необычайно хорошо пахло, что на этотъ запахъ слетлись орлы и били крыльями въ окна, а лисицы шмыгали мимо самого дома, нюхая воздухъ. Достоврно только то, что въ назначенное время усталые путники были въ виду Чортова Дома, и Колль-Дью вышелъ ихъ встртить и просилъ постить его одинокое жилище. Полковникъ Блэкъ (которому дочь, изъ чувства деликатности, ничего не сказала о странномъ поведеніи Чернаго Колля по отношенію къ ней) привтствовалъ его появленіе радостнымъ крикомъ, и все общество въ самомъ веселомъ расположеніи духа услось за столъ, дивясь, какъ говорятъ, великолпію и пышности, царившимъ въ дом отшельника горъ.

Вс приняли участіе въ пиршеств Колля,— вс кром Эвлины, которая осталась стоять у наружныхъ дверей: она падала отъ усталости, но не хотла отдохнуть въ этомъ дом, умирала отъ голода, но не хотла прикоснуться къ пищ съ его стола. Она стояла, подобравъ на руку подолъ своего благо батистоваго платья, измятаго и перепачканнаго во время похожденій этого дня. Ея румяныя щечки слегка загорли, маленькая темноволосая головка съ растрепавшимися тяжелыми косами была открыта горному втру и великолпнымъ лучамъ заходящаго солнца, тонкіе пальцы небрежно перебирали ленты высвшей на рук шляпы, маленькая ножка нетерпливо отбивала тактъ по каменнымъ плитамъ порога. Такою видли ее въ тотъ вечеръ у дверей Чертова Дома.

Говорятъ, что Колль-Дью и отецъ нсколько разъ выходили на крыльцо и упрашивали ее войти, что великолпные слуги выносили ей кушанья, но она не двинулась съ мста, не притронулась ни къ одному изъ блюдъ.

‘Отрава, отрава’,— прошептала она и пригоршнями бросала пищу лисицамъ, рыскавшимъ кругомъ.

Но вдругъ — откуда ни возьмись — передъ крыльцомъ выросла добрая старушка Мьюридъ. Разгладивъ свои злыя морщины, она подошла къ проголодавшейся двушк и ласково протянула ей на простой глиняной тарелк вкусное блюдо жареныхъ грибовъ — ‘сладкихъ грибковъ ея собственнаго сбора’.

— Бдная Мьюридъ сама ихъ стряпала для своей милой барышни. Ни одна душа въ этомъ дом не прикасалась къ грибамъ бабушки Мьюридъ, ничей дурной глазъ на нихъ не смотрлъ.

Эвлина взяла тарелку и чудесно поужинала. Но едва проглотила она послдній кусокъ,— какъ на нее напала тяжелая дремота: не въ силахъ держаться на ногахъ, она опустилась на порогъ, прислонилась головой къ косяку и скоро впала въ глубокій сонъ или обморокъ. Такъ ее и нашли.

— Причудница моя, упрямая двочка,— говорилъ полковникъ, ласково проводя рукой по прелестной отяжелвшей головк. И, взявъ двушку на руки, онъ отнесъ ее въ комнату, которая — не дальше какъ поутру была пустымъ безобразнымъ чуланомъ, а теперь блистала всею роскошью востока. Здсь ее положили на пышное ложе и накрыли ей ноги малиновымъ одяломъ. И здсь же, при мягкомъ полусвт, проникавшемъ сюда сквозь разноцвтныя стекла въ томъ мст, гд еще вчера было самое простое окно съ грубой шторой, ея отецъ бросилъ послдній взглядъ на ея милое личико.

Полковникъ вернулся къ хозяину и къ своимъ друзьямъ, и вскор все общество отправилось смотрть великолпную картину солнечнаго заката въ горахъ. Они отошли уже довольно далеко, когда Колль-Дью вдругъ вспомнилъ, что онъ забылъ захватить свою подзорную трубу, и повернулъ назадъ. Онъ былъ въ отсутствіи недолго, но достаточно долго для того, чтобъ успть прокрасться въ роскошную спальню, накинуть тонкую цпочку на шею спящей двушк и запрятать въ складки ея платья блестящую ладонку съ ужаснымъ талисманомъ.

Когда онъ ушелъ, къ комнат подкралась Пекси, пріотворила дверь и, завернувшись въ свой плащъ, услась на коврик у порога. Прошелъ часъ. Эвлина Блэкъ не просыпалась и дышала такъ тихо, что роковой талисманъ только чуть-чуть шевелился у нея на груди. Вдругъ она что-то забормотала и стала стонать. Пекси навострила уши. Но вотъ въ комнат послышался шорохъ. Старая вдьма поняла, что ея жертва проснулась и встаетъ, и осторожно просунула. голову въ дверь. Заглянувъ въ комнату, она дико завыла, выбжала изъ дому, и больше ея не видали въ той сторон.

День догоралъ уже въ горахъ, когда путники повернули обратно къ Чортову Дому. Въ это-то время нсколько дамъ, значительно опередившихъ остальное общество, увидли Эвлину Блэкъ. Она шла имъ навстрчу. Волосы ея были въ безпорядк, какъ посл сна, и голова ничмъ не прикрыта. Дамы замтили у нея на груди что-то блестящее, какъ будто золотое, и это что-то качалось и сверкало въ тактъ ея быстрой ходьб. Посмявшись между собой надъ странной фантазіей молодой двушки заснуть на порог вмсто того, чтобы войти въ домъ и весело поужинать вмст съ другими, они ускорили шагъ, собираясь ее подразнить. Но когда он съ ней поравнялись, она какъ-то странно, словно не узнавая, посмотрла на нихъ и прошла дальше. Подруги ея немножко обидлись и принялись толковать объ ея дикихъ причудахъ, только одна съ безпокойствомъ поглядла ей вслдъ, за что товарки подняли ее на смхъ, удивляясь, какъ можно тревожиться изъ-за такой своевольной двчонки,

И двушки пошли своей дорогой. А одинокая фигура неслась все впередъ и впередъ, и ея блое воздушное платье слабо румянилось, а роковой талисманъ на груди сверкалъ и переливался въ послднихъ лучахъ угасшей зари. Заяцъ перебжалъ ей дорогу, она громко захохотала, захлопала въ ладоши и пустилась его догонять, потомъ остановилась и стала разговаривать съ камнями и колотить ихъ ладонью за то, что не хотятъ отвчать. Неподалеку, за скалой, сидлъ мальчикъ-пастушекъ и дивился, наблюдая эти странныя выходки. Потомъ она принялась перекликаться съ птицами — дикимъ, пронзительнымъ голосомъ, будившимъ горное эхо на ея пути. Мужчины, возвращавшіеся къ дому опасной тропинкой, услышали эти странные звуки и остановились послушать.

— Что это?— спросилъ одинъ.

— Молодой орелъ,— отвчалъ Колль-Дью блдный, какъ смерть.— Они часто такъ кричатъ.

— Странно! Совершенно точно женскій голосъ,— возразили ему.

И вслдъ за тмъ тотъ же дикій звукъ донесся до нихъ съ высокой скалы, висвшей надъ ними. Зубчатый голый край этой скалы выступалъ далеко, впередъ, и одинъ голодный, острый зубъ торчалъ прямо надъ бездной. Еще минута, и они увидли воздушную фигуру Эвлины Блэкъ, быстро скользившую къ этому страшному мсту.

— Моя Эвлина!— закричалъ полковникъ, узнавъ свою дочь.— Да что она, съ ума сошла лазать по эдакимъ кручамъ!

— Съ ума сошла!— пробормоталъ Колль-Дью, и со всею силой и проворствомъ своихъ крпкихъ ногъ кинулся спасать двушку.

Когда онъ добжалъ, Эвлина была уже почти на краю страшнаго утеса. На цыпочкахъ, задерживая дыханіе, подкрался онъ къ ней, надясь, что успетъ схватить ее своими сильными руками прежде, чмъ она замтитъ его, и оттащитъ подальше отъ страшнаго мста. Но въ роковую минуту Эвлина оглянулась и увидала его. Дикій, отчаянный крикъ ненависти и ужаса, отъ котораго встрепенулись даже орлы и сполошилась стая чаекъ, пролетавшая надъ ея головой, вырвался у нея изъ груди. Она попятилась назадъ и очутилась на шагъ отъ смерти.

Одинъ отчаянный, но осторожный прыжокъ,— и она билась въ объятіяхъ Колля. Одинъ быстрый взглядъ въ ея глаза,— и онъ увидлъ, что борется съ сумасшедшей. А она тащила его все дальше назадъ, и ему было не за что ухватиться. Утесъ былъ скользкій, и его обутыя ноги не находили твердой точки опоры. Назадъ, назадъ, все ближе къ зіяющей бездн! Глухіе звуки борьбы… прерывистое, хриплое дыханіе… об фигуры закачались,— и въ слдующій мигъ одинъ только голый утесъ высился на фон вечерняго неба, а Колль-Дью и Эвлина Блэкъ лежали размозженные на дн пропасти.

III.
Принимать за обдомъ.

Знаетъ ли кто-нибудь, кто даетъ имена нашимъ улицамъ? Знаетъ ли кто-нибудь, кто сочиняетъ девизы для конфектныхъ бумажекъ, гд ихъ находятъ потомъ вмст съ леденцами? (Къ слову сказать, я не завидую умственнымъ способностямъ этого сочинителя и сильно подозрваю, что это тотъ самый таинственный незнакомецъ, который переводитъ для насъ либретто иностранныхъ оперъ.) Знаетъ ли кто-нибудь, кто вводитъ въ моду новыя блюда: разные острые соусы, закуски и прочая? Знаетъ ли кто-нибудь, на кого падаетъ отвтственность за новыя слова, которыми ежедневно наводняется нашъ языкъ? Знаетъ ли кто-нибудь, къ какому мудрецу обращаются парфюмеры, когда изобртутъ новое мыло для бритья или примочку для ращенія волосъ, и кто снабжаетъ ихъ издлія такими названіями, какъ Опопонаксъ, Рипофагонъ, Бостракейзонъ и такъ дале?

Знаетъ ли кто-нибудь, кто сочиняетъ загадки?

На послдній вопросъ, и только на послдній, я отвчу:

‘Я знаю’.

Въ нкоторомъ году (я могу, пожалуй, прибавить, что годъ этотъ принадлежитъ къ текущему столтію) я былъ маленькимъ мальчикомъ,— шустрымъ мальчишкой,— хоть, можетъ быть, не слдовало бы говорить этого о себ,— шустрымъ и очень костлявымъ. Эти два качества часто встрчаются вмст. Я не назову вамъ точной цифры моихъ тогдашнихъ лтъ, скажу только, что и учился въ школ неподалеку отъ Лондона и былъ въ томъ возраст, когда мальчику вообще полагается, или полагалось въ то время, ходить въ курточк и въ отложныхъ воротничкахъ съ плоеной оборкой.

Въ т ранніе годы загадки служили для меня источникомъ живйшаго и высокаго наслажденія. Я собиралъ ихъ съ безмрнымъ усердіемъ, со страстью углублялся въ ихъ изученіе, и прилежаніе мое въ этомъ направленіи не знало границъ. Въ т времена во многихъ еженедльныхъ журналахъ было такъ заведено, что въ одномъ номер помщалась загадка, а въ слдующемъ — отвтъ на нее. Такимъ образомъ между загадкой и разгадкой проходилъ промежутокъ въ семь дней и семь ночей. Какое это было для меня мучительное время! Вс свободные дни недли я потлъ надъ разгадываніемъ этихъ загадокъ (неудивительно, что я не толстлъ), и иногда — вспоминаю это съ гордостью — мн удавалось найти разгадку раньше, чмъ содержавшій ее номеръ доходилъ до меня изъ оффиціальныхъ сферъ. Но спустя два-три года (т. е. какъ разъ въ то время, когда мое шустрое и сухопарое дтство достигло послднихъ возможныхъ предловъ этихъ двухъ качествъ) въ тхъ же журналахъ появились другого рода головоломки, терзавшія и изнурявшія меня гораздо больше, чмъ простыя загадки, составленныя изъ однихъ словъ. Я говорю о загадкахъ въ рисункахъ, о символическихъ загадкахъ, если можно такъ выразиться (кажется, ихъ настоящее названіе — ребусы). Это были миніатюрныя, довольно уродливыя изображенія самыхъ невозможныхъ предметовъ, сваленныхъ въ кучу въ самомъ живописномъ безпорядк, мстами тутъ были вставлены отдльныя буквы и даже цлые отрывки словъ, отъ чего весь этотъ кавардакъ только усиливался. Такъ, напримръ, раскрываете вы номеръ журнала и видите: купидонъ очиниваетъ перо, за купидономъ вертелъ, потомъ буква X, нотный пюпитръ, непонятное сокращеніе: р. и. д. и флейта. Все это преподносится вамъ въ одну изъ субботъ, съ извщеніемъ, что въ слдующую субботу вы получите объясненіе этой таинственной и устрашающей путаницы. Объясненіе въ свое время приходить, но съ нимъ приходятъ новыя терзанія — горше прежнихъ. Теперь передъ вами птичья клтка, заходящее солнце (нисколько на него непохожее), слово snip, дтская люлька и какое-то(четвероногое, надъ опредленіемъ котораго задумался бы самъ Бюффонъ. Вотъ эти-то загадки-ребусы никогда мн не давались: за всю мою жизнь я разгадалъ только одинъ, какъ вы скоро увидите. Не везло мн тоже и на шарады въ стихахъ (всегда, впрочемъ, немножко натянутыя) врод: ‘Первое мое — боа-констрикторъ, второе — римскій ликторъ’ и т. д. Такая -премудрость мн была не по плечу.

Помню, какъ-то разъ мн попался одинъ новый журналъ, и въ немъ ребусъ, съ боле отчетливыми и изящными рисунками, чмъ какіе я видалъ до тхъ поръ. Этотъ ребусъ страшно меня заинтриговалъ. Начинался онъ съ буквы А, затмъ слдовала человческая фигура — очевидно, какого-нибудь добродтельнаго человка — въ длинномъ балахон, съ сумочкой черезъ плечо, съ посохомъ въ рук и съ грибомъ вмсто шляпы, дальше былъ изображенъ необыкновенно древній старикъ съ длинными по-поясъ, блыми, какъ лунь, волосами и такой же бородой, слдующимъ символическимъ знакомъ была цифра 2, а въ конц ряда стоялъ джентльменъ на костыляхъ и смотрлъ въ запертыя желзныя ворота. Ахъ, какъ меня преслдовалъ этотъ ребусъ! Я набрелъ на него въ библіотек одного приморскаго городка, въ самомъ конц каникулъ: я зналъ, что прежде, чмъ выйдетъ слдующій номеръ, я буду уже въ школ. Изданіе, въ которомъ былъ помщенъ этотъ замчательный ребусъ, стоило дорого и было мн не по карману, такимъ образомъ не предвидлось никакихъ способовъ добраться до разгадки. Ршившись, однако, побдить или умереть и боясь, чтобы который-нибудь изъ символическихъ знаковъ не улетучился изъ моей памяти, я выписалъ ихъ вс по порядку. И пока я писалъ, мн вдругъ мелькнула разгадка, А — Pilgrim — Age — To — Cripple — Gate {А (неопредленный членъ), Pilgrim — пилигримъ, Age — старость, two — два, а to — въ, Cripple — калка, Gate — ворота. Pilgrim и age можно слить въ одно слово: pilgrimage — путешествіе, и тогда вся фраза будетъ значитъ, Путешествіе въ Крипль-Гетъ.}. Неужто я отгадалъ? Побда! А, можетъ быть, и нтъ? Можетъ быть, разгадка не та? Мое волненіе дошло наконецъ до такихъ предловъ, что я ршился отправить письмо издателю журнала, въ которомъ появился этотъ ребусъ, съ убдительной просьбой сжалиться надо мной и облегчить мою душу. Я не получилъ отвта на это письмо. Можетъ быть, его помстили въ отдл отвтовъ корреспондентамъ, но отъ этого мн было не. легче, такъ какъ, чтобы прочесть его, я долженъ былъ бы пріобрсти весь журналъ.

Я потому привожу вс эти подробности, что они имютъ нкоторую — и даже довольно тсную — связь съ однимъ маленькимъ инцидентомъ, который, при всей своей незначительности, повліялъ на мою дальнйшую судьбу, Вышереченный инцидентъ заключался въ томъ, что авторъ настоящаго разсказа вознамрился сочинить, и сочинилъ — самъ, изъ своей головы,— что-то врод загадки-каламбура. Эта загадка стоила мн большого труда. Я написалъ ее на аспидной доск, не одинъ разъ написанное стиралось — и цликомъ, и по частямъ, формулировка вопроса чуть не свела меня съ ума, но такъ или иначе, а дло было доведено до конца. ‘Почему’ вопрошала загадка въ своей окончательной, исправленной форм, ‘почему молодой человкъ, въ охоту покушавшій пуддинга, который въ нашемъ заведеніи подается прежде жаркого, похожъ на метеоръ’?— Потому, что онъ тогда лоснится отъ сытости {Effulgent — блестящій. А full gent — наполненный человкъ, произносится почти одинаково.}.

Не правда ли, недурно? Ничего такого, что обличало бы преждевременное, неестественное развитіе въ ребенк. Единственная основная мысль загадки — тогдашняя злоба дня нашей школы. Единственная цль — мальчишескій протестъ. Притомъ загадка не лишена нкотораго археологическаго интереса, такъ какъ намекаетъ на нын устарвшій, но практиковавшійся въ учебныхъ заведеніяхъ обычай подавать пуддингъ прежде жаркого съ цлью перебить аппетитъ (и, заодно ужъ, испортить желудокъ) воспитанникамъ.

Несмотря на то, что она была написана на непрочной и грязной доск, да еще такимъ эфемернымъ составомъ, какъ грифель, загадка моя не погибла. Она пріобрла популярность, ее повторяли. Она разошлась по всей школ и наконецъ дошла до ушей нашего директора, Этотъ обиженный Богомъ, лишенный всякаго воображенія человкъ ничего не смыслилъ въ изящныхъ искусствахъ. Меня притянули къ допросу. Когда меня спросили, моему ли перу принадлежитъ это произведеніе искусства, я отвчалъ утвердительно и получилъ отчетливый и довольно чувствительный щелчокъ въ голову, сопровождавшійся строгимъ наказомъ немедленно вооружиться той самой доской, гд я первоначально изобразилъ свой злополучный каламбуръ, и написать на ней дв тысячи разъ ‘Сочинять сатиры — опасно’.

Несмотря на такой актъ деспотизма со стороны этого тупоумнаго животнаго, неизмнно обращавшагося со мной такъ, какъ будто изъ меня никогда не выйдетъ проку (когда я зналъ, что это неправда), мое преклоненіе передъ великими умами, отличившимися на поприщ, о которомъ у насъ идетъ рчь, росло вмст со мной и крпло вмст съ… и такъ дале. Подумайте, сколько удовольствія, какіе чистые восторги приносятъ загадки людямъ съ здоровымъ складомъ ума! Подумайте, какимъ глубокимъ чувствомъ невиннаго торжества преисполняется грудь человка, задающаго загадку въ обществ, гд до сихъ поръ никто ея не слыхалъ! Ему одному принадлежитъ разгадка. Нтъ завидне его положенія. Онъ держитъ всхъ въ напряженномъ ожиданіи. На устахъ его играетъ спокойная, ясная улыбка. Вс они въ его власти. Онъ счастливъ — невиннымъ счастьемъ младенца!

Но кто же сочиняетъ загадки?

Да я первый.

Открою ли великую тайну? Посвящу ли непосвященныхъ? Повдаю ли міру, какъ это длается?

Да, именно это я и имю въ виду.

Длается это главнымъ образомъ съ помощью словаря, но когда ваша цль — сочинить загадку, то обращеніе къ этой справочной книг — процедура до того изнурительная, требующая такого страшнаго напряженія вашихъ способностей, что вначал вы не въ состояніи выдерживать ее боле четверти часа кряду. Это ужасная процедура. Во-первыхъ и прежде всего — необходимо основательно встряхнуться и подтянуть себя, чтобы потомъ не звать: для этого полезно запустить въ волосы вс десять пальцевъ, да поглубже, и хорошенько ихъ поерошить. Затмъ вы берете словарь, выбираете какую-нибудь букву и внимательно просматриваете столбецъ сверху до низу, останавливаясь на каждомъ слов, которое кажется вамъ хоть сколько-нибудь подающимъ надежды, при этомъ вы слегка откидываетесь назадъ (на манеръ того, какъ живописцы отступаютъ отъ картины, чтобъ лучше видть ансамбль), выворачиваете и пережевываете слово и такъ, и эдакъ, на вс лады, и если изъ него ничего нельзя выжать, переходите къ слдующему. Существительнымъ вы посвящаете всего больше труда, изъ всхъ частей рчи самый богатый матеріалъ даетъ существительное. Ну, а что до омонимовъ, то надо быть совсмъ тупицей или несчастнымъ горемыкой, которому ни въ чемъ не везетъ, чтобъ ничего не выжать изъ нихъ.

Положимъ, что вы ршили посвятить утро сочиненію загадокъ и что отъ успха вашихъ усилій зависитъ вашъ обдъ. Я беру вашъ словарь и раскрываю наугадъ. Положимъ, онъ раскрылся на букв F, и вы приступаете къ длу.

Просматривая столбецъ сверху до низу, вы нсколько разъ останавливаетесь. Вы естественно остановитесь на слов felt. Fеll — прошедшее причастіе глагола to feel {Чувствовать.} и въ то же время матеріалъ, изъ котораго длаютъ шляпы {Felt — войлокъ.}. Вы пыжитесь изо всхъ силъ. ‘Почему шляпникъ’… Нтъ!.. ‘Почему про шляпника всегда можно сказать, что онъ человкъ съ деликатными чувствами?— Потому что у него всегда есть войлокъ для… Нтъ, не годится. Вы отправляетесь дальше. Fen. Вотъ превосходный матеріалъ для каламбура на современную тему: камешекъ въ огородъ феніанскаго братства. Надъ этимъ стоитъ попотть, и вы длаете отчаянныя усилія. Fen — болото. Въ болот грязь. ‘Почему всегда надо было ожидать, что ирландскіе мятежники въ конц концовъ завязнутъ въ грязи?’ — Потому что движеніе ихъ было феніанское.— Немыслимо! Ужасно! А между тмъ вамъ жаль разстаться съ этой темой, Fen — болото, за morass — тоже болото. Morass — moreass {Ass — оселъ, more — больше.}. ‘Почему ирландскій мятежникъ скоре оселъ, чмъ негодяй ‘? Нтъ, и это никуда не годится.

Въ отчаяніи, но съ твердой ршимостью не сдаваться, вы идете дальше, пока не доходите до слова: Fertile {Плодородный.}. Fer-tile. Tile — шляпа. ‘Почему касторовая шляпа похожа на страну, всегда дающую обильные урожаи? ‘ — Потому что ее можно назвать мховой шляпой {Fur-tile. Fur — мхъ. Furtille и fertile произносится почти одинаково.}. Это недурно,— не первый сортъ, конечно, но сойдетъ. Сочинять загадки все равно, что рыбу удить. Иногда клюнетъ маленькая рыбка, а иногда и большая. На этотъ разъ рыбка маленькая, но мы и ее отправимъ въ корзину. Вотъ когда ваша работа начинаетъ не на шутку васъ забирать. Вы дошли до слова Forgery. Новая остановка. Forgery. For — gery — For Jerry {Forgery — поддлка, подлогъ. For Jerry — для Джерри (уменьшительное отъ ‘еремія’). Произносится одинаково.}. Ого! тутъ можно выкроить двойной каламбуръ, да не какой-нибудь, а самой высшей пробы — запутанный, во вкус Кольриджа. ‘Почему’… Нтъ, вотъ какъ: ‘Представьте себ, что нкій джентльменъ, имющій любимаго сына нжнаго возраста, по имени еремію, обдалъ въ гостяхъ и за дессертомъ положилъ себ въ карманъ грушу, объяснивъ при этомъ, что плодъ предназначается имъ для его возлюбленнаго дтища, спрашивается: почему, приводя это объясненіе, онъ долженъ былъ назвать извстный родъ мошенничества, за которое въ былыя времена наказывали смертью?’ — Потому что ему пришлось сказать, что онъ беретъ грушу для Джерри. Ничего себ рыбка: въ корзину ее!

Счастье — вещь прихотливая: какъ повезетъ, такъ ужъ и повалитъ. Вотъ и еще каламбуръ — тоже сложный, такого же типа. Fungus. ‘Положимъ, что какая-нибудь благовоспитанная двица, расшалившись со своимъ кузеномъ Августомъ, шутя ткнула его подъ бокъ своимъ лиловымъ съ блыми полосками зонтикомъ и сдлала ему больно: какое произведеніе растительнаго царства должна она назвать, желая передъ нимъ извиниться?’ — Грибъ. Fungus — Fun-Gus {Fungus — грибъ. Fun — шутка. Gus — уменьшительное отъ Augustus. Fun, Gus! можно перевести: ‘Гусъ, вдь это я шутя’.}. Тоже въ корзину.

Истощивъ букву F, вы длаете легонькую передышку, затмъ, подвинтивъ наново свои мыслительныя способности, хватаетесь опять за словарь и раскрываете его на другомъ мст. На этотъ разъ передъ вами, C,— сплошная страница. Вы останавливаетесь и съ надеждой взираете на слово Corn. Слово иметъ два значенія… должно бы подойти. Подойдетъ! Вдь это совсмъ особенный случай: тутъ можно построить загадку по правиламъ, для этого не надо быть геніемъ. Слово иметъ два значенія: употребить его въ обоихъ — и дло съ концомъ. Работа чисто механическая. ‘Почему крестьянинъ, когда онъ жнетъ, похожъ на мозольнаго оператора?’ — Потому что тогда онъ срзываетъ хлбъ {Corn — хлбъ (на корню), а также мозоль.}. Вполн прилично: закончено, правильно, что называется, ни сучка, ни задоринки, но — скучно. Нтъ, на C вамъ положительно не везетъ. Вы обращаетесь къ В. Нершительно перескакивая со слова на слово, вы нападаете на Bring и въ состояніи, близкомъ къ идіотизму, пялите на него глаза. Вдругъ вы оживаете: Bring, brought, brought up. Brought up. Подойдетъ. ‘Почему корзинка для угля, которую Мэри принесла изъ кухни въ гостиную, чтобъ растопить тамъ каминъ, похожа на ребенка, выросшаго на рожк?’ — Потому что ее принесли въ рукахъ {То bring — приносить, принести. То bring up вносить, внести наверхъ, а также воспитывать. Brought up — причастіе отъ bring. Brought up by hand — буквально: воспитанный рукой, т. е. выкормленный на рожк.}. Вы длаете новую попытку, и теперь буква И начинаетъ свтить вамъ надеждой. Въ свое время, посл надлежащаго просмотра, столбцы подъ буквой H приводятъ васъ къ слову Horse. ‘Почему лошадь, запряженная въ повозку купца, похожа на военный пароходъ новйшей конструкціи?’ — Потому, что ею правитъ скряга {Horse — лошадь. Screw — винтъ: въ переносномъ смысл, прижимистый человкъ.}… А ну-ка, еще! Hoarse. ‘Почему семейство, вс члены котораго страдаютъ хронической хрипотой, похоже на Дерби?’ — Потому, что его можно назвать безголосой породой {Hoarse — хриплый, произносится такъ-же, horse — лошадь. Race — порода, племя, а также, скачка. Дерби — извстное мсто конскихъ скачекъ въ Англіи.}.

Но словари далеко не всегда даютъ такую обильную жатву. Трудная это работа, изнурительная, изсушающая, и — что всего хуже — ей нсть конца. Проработавъ на этомъ поприщ нкоторое время, вы становитесь неспособны, даже въ минуты отдыха, стряхнуть съ себя обузу вашего ремесла. Хуже того. Вы чувствуете, что вы обязаны быть всегда нагоготов, ибо иначе вы можете упустить хорошій случай, который больше не повторится. Вотъ это-то и длаетъ эпиграмматическій родъ литературы такимъ утомительнымъ. Въ театръ ли вы идете, читаете ли газету, забились ли вы въ уголокъ, собираясь отдохнуть душой на какомъ-нибудь произведеніи геніальной фантазіи,— всегда и повсюду надъ вами стоитъ, какъ призракъ, ваша профессія. Разговоры, которые вы слышите на сцен, слова книги, которую вы читаете,— ‘ все это можетъ навести васъ на хорошую мысль, и вы должны быть на-сторож. Ужасное, отупляющее ремесло! Если вы хотите отдлаться отъ лишняго жиру, то сочиненіе загадокъ поможетъ вамъ въ этомъ случа гораздо быстрй, чмъ всякія бганья въ мокрыхъ простыняхъ и самое систематическое леченіе турецкими банями.

Кром того, на долю Доставщика эпиграмматической литературы выпадаетъ много испытаній и посл, тогда, когда дло доходитъ до сбыта его произведеній, уже готовыхъ для рынка. Для такого рода издлій существуетъ общественный сбытъ, но — между нами будь сказано — практикуется также и частный. Общественный вопросъ на этотъ товаръ (поставка котораго была такъ долго моимъ злосчастнымъ удломъ), говоря вообще, не великъ, и даже кто его покупаетъ,— покупаетъ, надо признаться, не слишкомъ охотно. Періодическихъ изданій, въ которыхъ вашъ ребусъ или ваша загадка появляются еженедльно,— немного, и нельзя сказать, чтобы собственники такихъ изданій относились къ этому роду литературы съ особеннымъ почтеніемъ или были до него падки. Вашъ ребусъ долго стучится въ контору редакціи, пока его впустятъ, да если его и напечатаютъ наконецъ, такъ, можетъ быть, просто оттого, что надо было чмъ-нибудь заполнить оставшееся пустое мсто. И замтьте еще: когда насъ печатаютъ, намъ всегда — всегда, безъ исключеній отводятъ самое послднее мсто. Мы появляемся въ конц столбца или красуемся въ самыхъ послднихъ строчкахъ журнала въ обществ неизбжной шахматной задачи, въ которой блыя фигуры должны въ четыре хода сдлать матъ чернымъ. Одна изъ моихъ лучшихъ загадокъ (пожалуй, даже лучшая, какую я когда-либо сочинилъ) шесть недль провалялась въ редакціи одного журнала, прежде чмъ публика ее прочла. Вотъ эта загадка. Вопросъ: ‘Почему мальчишка, который много болтаетъ, похожъ на винтовку новаго типа?’ — Отвтъ: Потому, что онъ всмъ надодаетъ {Bore — дуло ружья. То bore — сверлить, а также: и надодать.}.

Благодаря этой самой загадк я познакомился съ тмъ фактомъ, что для произведеній эпиграмматическаго писателя, кром общественнаго сбыта, есть еще и частный. На другой день посл того, какъ она появилась въ печати, въ редакцію помстившаго ее журнала явился джентльменъ, не пожелавшій назвать своей фамиліи (не назову ее и я, хоть и знаю) и просилъ сообщить ему имя и адресъ ея автора. Помощникъ редактора, большой мой пріятель, оказавшій мн не одну добрую услугу, сказалъ ему то и другое. И вотъ, въ одинъ прекрасный день, въ мою каморку, отпыхиваясь посл моей нескончаемой лстницы, вошелъ джентльменъ среднихъ лтъ и нсколько сырой комплекціи, съ лукаво подмигивающимъ глазомъ и юмористическими складками вокругъ рта. (Къ слову сказать, и глазъ и ротъ нагло лгали, ибо у моего франта не было ни капли юмора въ склад ума.) Отрекомендовавшись мн поклонникомъ таланта ‘и, слдовательно’, моимъ ‘покорнйшимъ слугой’ (прибавилъ онъ съ учтивымъ жестомъ по моему адресу), джентльменъ пожелалъ узнать, не возьмусь ли я доставлять ему отъ времени до времени образчики эпиграмматической литературы — ‘когда эпиграмму, а когда и анекдотецъ, который разсказывался бы кратко, но съ эффектомъ’, причемъ онъ поставилъ непремннымъ условіемъ, чтобы все это было совсмъ новое и оригинальное, и сочинялось бы исключительно для него одного, такъ, чтобы ни одна живая душа, ни подъ какимъ видомъ и ни при какихъ обстоятельствахъ, не могла воспользоваться его собственностью. Мой джентльменъ прибавилъ, что за цной онъ не постоитъ, и въ самомъ дл предложилъ мн такіе условія, что я вытаращилъ глаза.

Вскор посл того я узналъ, зачмъ я понадобился моему пріятелю, мистеру Прайсу Скруперу. Я буду звать его этимъ именемъ ради удобства. (Оно вымышленное, но немножко напоминаетъ его настоящее имя.) Мистеръ Скруперъ былъ, что называется, блюдолизъ, прихлебатель, и какъ-то случайно за нимъ установилась репутація остряка, чего онъ, впрочемъ, добивался всми правдами и неправдами. Его считали человкомъ, у котораго всегда на язык самая свжая новость или готовая острота. Больше всего на свт мистеръ Скруперъ любилъ чужіе обды и вчно терзался ужаснымъ ожиданіемъ того дня, когда солнце его славы померкнетъ и число приглашеній на обды начнетъ уменьшаться.

Такъ вотъ какъ оно вышло, что между мной — артистомъ эпиграмматическаго жанра, и. Прайсомъ Скруперомъ — любителемъ чужихъ обдовъ, завязались прочныя отношенія.

Въ первый же свой визитъ онъ получилъ отъ меня дв-три недурныя вещицы. Я разсказалъ ему одинъ анекдотъ, который еще ребенкомъ слышалъ отъ отца,— анекдотъ вполн безопасный, давно уже похороненный и всми забытый. Я далъ ему дв готовыя загадки, случайно оказавшіяся въ моемъ стол и до того плохія, что никто бы, наврно, не заподозрилъ ихъ профессіональнаго происхожденія. Однимъ словомъ, я обезпечилъ его на нкоторое время остроуміемъ, а онъ меня — средствами къ жизни, и мы разстались довольные другъ другомъ.

Коммерческія сношенія, завязавшіяся такимъ образомъ къ удовольствію обихъ сторонъ, систематически поддерживались и вызывали довольно частыя встрчи. Разумется, какъ и во всхъ житейскихъ отношеніяхъ, эти пріятныя маленькія сдлки не обходились безъ вторженія непріятныхъ элементовъ Мистеръ Скруперъ жаловался мн иногда, что та или другая изъ поступившихъ въ его пользованіе моихъ остротъ не произвела желаннаго эффекта — короче сказать, не окупилась ему. Что могъ я отвчать на подобныя жалобы? Не могъ же я сказать ему, что онъ самъ виноватъ. Я разсказалъ ему анекдотъ Исаака Вальтона объ одномъ священник, попросившемъ у своего собрата по^профессіи на подержаніе его проповдь, которая произвела страшный фуроръ между слушателями,- Но испытавъ ея дйствіе на своей паств и возвращая ее автору, священникъ заявилъ ему съ нкоторой обидой, что проповдь потерпла полнйшее фіаско, такъ какъ его аудиторія нисколько не была тронута его краснорчіемъ. Отвтъ владльца проповди былъ подавляющій: ‘Я далъ вамъ мою скрипку, но не могъ дать смычка’, отвчалъ онъ, желая этимъ сказать, какъ поясняетъ Исаакъ — безъ всякой надобности, надо признаться,— ‘что проповдь должна говориться толково и съ чувствомъ’.

Мой джентльменъ не раскусилъ, повидимому, той соли, какую имлъ для него этотъ разсказъ. Я подозрваю, что пока я разсказывалъ, онъ старался запомнить мой анекдотъ: пригодится, дескать, на будущее время. Попросту говоря, онъ хотлъ поживиться отъ меня на даровщинку, что было уже, согласитесь, нечестно.

Надо замтить, что помимо своего природнаго неисправимаго недостатка, мистеръ Скруперъ начиналъ стариться и съ годами еще больше глуплъ. Нердко случалось, что онъ^ забывалъ конецъ анекдота, въ которомъ собственно и заключалась самая суть, или перевиралъ каламбуръ. Я щедро снабжалъ его моими издліями и, увряю васъ, тратилъ много труда, стараясь потрафить на его вкусъ и примниться къ требованіямъ его ремесла. Онъ любилъ обдать въ гостяхъ, а за обдомъ нужны каламбуры застольнаго характера, которые имли бы связь съ гастрономическими наслажденіями. Такими то каламбурами я и награждалъ мистера Скрупера къ полному ею удовольствію. Вотъ нсколько образчиковъ, за которые я порядкомъ таки его пощипалъ.

‘Почему вино’ — замтьте, какъ легко и естественно говорится посл обда такой каламбуръ — ‘почему вино, заготовляемое для англійскаго рынка, похоже на дезертира изъ арміи?’

— Потому, что его всегда разводятъ водкой, прежде, чмъ отправлять за границу {Brandied — разбавленный водкой, branded — клейменный. Произносится почти одинаково.}.

‘Почему корабль, выдержавшій много бурь по пути къ своему назначенію, похожъ на плохое вино, которое подкрашиваютъ кампешевымъ деревомъ и тому подобными веществами?

— Потому, что онъ прошелъ много мытарствъ прежде, чмъ попалъ въ портъ {Deal — много, а также: еловое дерево.}.

‘Какая часть отдлки въ дамскомъ туалет похожа на остъ-индскій хересъ лучшаго качества?’

— Та, которая идетъ вокругъ мыса {Cape — мысъ, а также: мысикъ на лиф женскаго платья.}.

Что больше всего затрудняло моего патрона (онъ самъ мн признавался: онъ былъ со мной вполн откровененъ, какъ бываемъ мы откровенны со своимъ докторомъ или стряпчимъ) — такъ это помнить, въ какихъ домахъ онъ уже разсказалъ тотъ или другой анекдотъ, угостилъ общество такимъ то каламбуромъ, для кого та или другая загадка будетъ новостью и кому она успла уже надость. А иногда случалось и такъ, что вмсто загадки онъ говорилъ разгадку, что всякій разъ вызывало недоумніе, а подчасъ и смхъ, или же, предложивъ свой вопросъ, какъ слдуетъ, онъ вдругъ — въ ту самую минуту, когда слушатели, отчаявшись отгадать, уже готовы были сдаться на капитуляцію — огорашивалъ ихъ разгадкой къ совершенно другой загадк, не имющей ничего общаго съ первой.

Одинъ разъ мой патронъ пришелъ ко мн страшно взбшенный. Мой каламбуръ — съ иголочки новенькій и за который я взялъ очень дорого, ибо и самъ былъ о немъ высокаго мннія,— какъ говорится, съ трескомъ провалился, и мистеръ Скруперъ явился потребовать у меня объясненій.

— Ну ужъ каламбуръ, удружили!— началъ онъ.— Я съ нимъ какъ куръ во щи попался. Одна пренепріятная личность позволила себ даже сказать, что тутъ и каламбура то нтъ никакого, что врно я что-нибудь напуталъ. Не очень то пріятно выслушать такую вещь, согласитесь, особенно принимая во вниманіе, что я выдалъ каламбуръ за мой собственный. Какъ могъ я напутать въ моемъ собственномъ каламбур, интересно знать?

— Позвольте спросить,— проговорилъ я учтиво,— въ какихъ словахъ вы предложили вопросъ?

— Я спросилъ: ‘Почему мы имемъ основаніе думать, что пилигримы, отправляющіеся въ Мекку, предпринимаютъ это путешествіе изъ корыстныхъ побужденій?

— Совершенно врно,— сказалъ я,— а отвтъ?

— Отвтъ? Я отвчалъ, какъ вы мн сказали: — Потому, что они ходятъ туда ради Магомета {Profit — выгода, prophet — пророкъ. Произносится одинаково.}.

— Ну, теперь я не удивляюсь, что ваши слушатели ничего не поняли,— сказалъ я холодно, чувствуя себя несправедливо обиженнымъ.— Вотъ отвтъ въ той форм, какъ я его далъ: — Потому, что они ходятъ туда ради пророка.

Мистеръ Скруперъ поспшилъ извиниться.

Мой разсказъ подходитъ къ концу. Конецъ будетъ трагическій, совершенно какъ въ ‘Корол Лир’. И — что всего хуже — мн придется сознаться, что всему виной былъ мой собственный плачевный, непростительный промахъ.

Я начиналъ уже получать съ мистера Скрупера преизрядный доходецъ, и фонды мои значительно поднялись, когда въ одно прекрасное утро я былъ озадаченъ новымъ визитомъ. Какъ и въ первый разъ, поститель былъ совершенно мн незнакомъ. Какъ и въ первый разъ, это былъ джентльменъ среднихъ лтъ, съ подмигивающимъ глазомъ и юмористическимъ выраженіемъ рта, и тоже, какъ оказалось, охотникъ обдать въ гостяхъ. У него была двойная фамилія. Я назову его мистеромъ Керби Постльветомъ, что будетъ настолько близко къ истин, насколько я считаю это безопаснымъ.

Мистеръ Керби Постльветъ явился по такому же длу, какое раньше привело на мой чердакъ мистера Скрупера. И ему тоже попалось мое произведеніе въ одномъ журнал (я не прекращалъ своихъ связей съ періодической прессой), и такъ какъ ему, какъ и Скруперу, приходилось поддерживать за собой репутацію остряка, а изобртательность его подчасъ истощалась, то онъ и явился ко мн точь въ точь съ такимъ же предложеніемъ, какое уже было сдлано мн мистеромъ Скруперомъ,

Въ первую минуту странность такого совпаденія буквально лишила меня языка. Я стоялъ и таращилъ глаза на моего постителя съ такимъ глупымъ видомъ, который едва ли могъ внушить ему лестное мнніе обо мн, какъ о человк, блистающемъ остроуміемъ. Впрочемъ, немного погодя я совершенно пришелъ въ себя и заговорилъ. Я говорилъ осторожно и сдержанно, но въ конц концовъ согласился на предложенныя мн условія: оказалось, что мистеръ Керби Постльветъ иметъ еще боле широкіе взгляды на финансовую сторону такихъ операцій, чмъ даже мистеръ Прайсъ Скруперъ.

Единственное затрудненіе состояло въ томъ, что моему новому кліенту товаръ былъ нуженъ сейчасъ же. Ждать онъ не могъ: въ этотъ самый вечеръ онъ обдалъ въ гостяхъ и во что бы то ни стало долженъ былъ отличиться. Случай былъ чрезвычайный. Ему нужно что-нибудь хорошенькое. За платой онъ не постоитъ. Загадка каламбуръ — только совсмъ новенькая.. Да, это бы лучше всего.

Я перерылъ весь свой запасъ, обшарилъ свой столъ сверху до низу, но изъ оказавшихся тамъ вещей ни одна ему не понравилась. Вдругъ я вспомнилъ, что въ карман у меня лежитъ одна штучка — какъ разъ то самое, что ему было нужно. Загадка-каламбуръ на самую современную тему, намекъ на вопросъ дня, обсуждавшійся въ то время на всхъ перекресткахъ. Ничего не могло быть легче, какъ ввернуть въ разговоръ такой каламбуръ. Словомъ сказать, вещица въ самомъ дл премиленькая. Одно только сомнніе смущало меня: не продалъ ли я уже эту вещь моему первому кліенту. Вотъ вопросъ. Хоть ты что хочешь, а я не могъ отвтить на него съ увренностью. Жизнь человка моей профессіи полна хаоса, а обо мн это можно было сказать больше, чмъ обо всякомъ другомъ, такъ какъ на мои произведенія былъ и частный, и общественный спросъ, и торговля моя шла шибко. Счетныхъ книгъ я не велъ и никуда не заносилъ моихъ торговыхъ сдлокъ. Одно только подавало мн сильную надежду, что каламбуръ мой еще не проданъ,— это то, что, какъ я твердо помнилъ, я до сихъ поръ не получалъ отъ мистера Скрупера никакихъ извстій объ его успх или неуспх, хотя этотъ джентльменъ никогда не забывалъ увдомлять меня насчетъ этого важнаго пункта. Я колебался, но, соблазненный княжеской платой, которую предложилъ мн мой новый кліентъ, кончилъ тмъ, что ршилъ сомнніе въ свою пользу и вручилъ вышереченное произведеніе искусства мистеру Керби Постльвету.

Я бы солгалъ, если бъ сказалъ вамъ, что, заключивъ эту сдлку, я чувствовалъ себя совершенно спокойно. Страшныя опасенія терзали мою душу, и были минуты, когда я отдалъ бы все на свт, чтобы воротить невозвратное, будь это возможно. Но объ этомъ не могло быть и рчи. Я не зналъ даже, гд искать моего новаго кліента: онъ не оставилъ мн своего адреса. Все, что мн теперь оставалось, это — терпливо ждать и стараться не терять бодрости.

Событія, ознаменовавшія вечеръ того приснопамятнаго дня, когда я удостоился перваго визита моего новаго кліента, были разсказаны мн впослдствіи съ большою обстоятельностью (и не безъ значительной примси яда) обоими лицами, на долю которыхъ выпали дв главныя роли въ этой драм. Страшно сказать: на другой же день оба мои кліента, вн себя отъ ярости, явились ко мн повдать о случившемся и изобличить меня, какъ первую причину и виновника обрушившейся на нихъ бды. Оба были въ бшенств, но мой новый знакомецъ, мистеръ Постльветъ, буквально рвалъ и металъ.

Этотъ джентльменъ разсказалъ слдующее. Явившись въ назначенный часъ въ тотъ домъ, куда онъ былъ званъ и хозяинъ котораго (какъ онъ не преминулъ мн сообщить при семъ удобномъ случа) занималъ очень видное положеніе въ свт, мистеръ Постльветъ увидлъ себя въ самомъ избранномъ обществ. Онъ разсчитывалъ явиться послднимъ, но оказалось, что ждутъ еще какого-то Скрупера или Прайса, а можетъ быть, Скрупера-Прайса или что то въ этомъ род. Впрочемъ, этотъ Скруперъ скоро пріхалъ, и общество услось за столъ.

Все время, пока продолжался обдъ, о великолпіи котораго я не стану распространяться, мои джентльмены были на ножахъ. Повидимому,— по крайней мр, оба разсказа сходятся въ этомъ пункт — они противоречили другъ другу на каждомъ шагу, перебивали другъ друга, мшали другъ другу разсказывать, и къ концу обда возненавидли другъ друга тою особаго рода ненавистью, какую нердко испытываютъ взаимно два гражданина христіанской страны, обдающіе за однимъ столомъ. Хотя они ни разу не встрчались до этого дня, но я подозрваю, что каждый слыхалъ о другомъ, какъ объ охотник покушать на чужой счетъ, и заране приготовился его возненавидть.

Строго придерживаясь Постльветовской редакціи моего разсказа, я долженъ прибавить, что все это время, и даже въ т минуты, когда поведеніе моего стараго патрона больше всего его оскорбляло, мистеръ Керби Постльветъ утшалъ себя мыслью, что у него есть въ запас оружіе, которымъ онъ нанесетъ сопернику ршительный ударъ, когда наступитъ для этого благопріятный моментъ. Этимъ оружіемъ былъ мой каламбуръ,— каламбуръ съ намекомъ на вопросъ дня.

Желанная минута наступила. Я и теперь содрогаюсь, когда вспомню, что за этимъ послдовало. Обдъ кончился, первая бутылка уже обошла въ круговую, и мистеръ Керби Постльветъ — исподтишка, полегоньку, со всею ловкостью опытнаго дипломата,— началъ наводить разговоръ на нужную ему тему. Онъ сидлъ очень близко отъ моего стараго патрона, мистера Прайса Скрупера. Каково же было изумленіе мистера Постльвета, когда онъ услышалъ, что и этотъ джентльменъ въ свою очередь ведетъ бесду въ томъ же дух и, какъ ему показалось, подбирается къ тому же вопросу. ‘Ужъ не замтилъ ли онъ, куда я гну свою линію, и не играетъ ли мн въ руку?’ подумалъ мой новый кліентъ. ‘Можетъ быть, въ сущности онъ и недурной малый. Ну что жъ, въ другой разъ и я ему услужу’. Но этотъ миролюбивый взглядъ на вещи продержался недолго. Страшная развязка приближалась. Два голоса заговорили разомъ.

Мистеръ Прайсъ Скруперъ.— Кстати: сегодня утромъ, когда я размышлялъ по поводу этого вопроса, мн пришелъ въ голову одинъ каламбуръ.

Мистеръ Керби Постльветъ.— А я, знаете ли, раздумывалъ поутру на эту тему и вдругъ какъ то нечаянно придумалъ каламбуръ.

Оба разомъ умолкли и поглядли другъ на друга.

— Виноватъ,— сказалъ мой старый патронъ съ убійственной вжливостью: — вы, кажется, изволили сказать, что ..

— Что я придумалъ каламбуръ,— докончилъ мой новый патронъ.— Да. Но мн показалось, что и вы съ своей стороны упомянули р чемъ то въ этомъ род.

— Да.

За столомъ воцарилось молчаніе. Наконецъ, одна высокоименитая особа сказала: ‘Какое странное совпаденіе!’

— Во всякомъ случа,— подхватилъ хозяинъ дома,— мы должны услышать хоть одинъ каламбуръ. Скруперъ, слово за вами: вы первый заговорили. — Мистеръ Постльветъ, я непремнно хочу слышать вашъ каламбуръ,— сказала хозяйка, оказывавшая предпочтеніе мистеру Постльвету.

Что оставалось длать моимъ джентльменамъ въ виду такихъ обстоятельствъ? Помолчавъ съ минуту, они опять заговорили разомъ, и дуэтъ возобновился.

Мистеръ Прайсъ Скруперъ.— Почему телеграфный канатъ Атлантическаго океана въ своемъ теперешнемъ вид…

Мистеръ Керби Постльветъ.— Почему телеграфный канатъ Атлантическаго океана въ своемъ теперешнемъ вид…

Поднялся общій хохотъ.

— Кажется, наши каламбуры немного похожи?— замтилъ мистеръ Постльветъ съ горькимъ сарказмомъ и бросилъ свирпый взглядъ на моего стараго патрона.

— Въ первый разъ въ жизни случается со мной такая странная вещь!— пробормоталъ тотъ сконфуженнымъ тономъ.

— Великіе умы сходятся,— сказала та самая именитая особа, которая сдлала передъ тмъ замчаніе по поводу ‘страннаго совпаденія’.

— Ну, все равно, давайте намъ ваши каламбуры!— закричалъ хозяинъ.— Можетъ быть, они только сначала одинаковы, а дальше расходятся. Скруперъ, начинайте.

— Въ самомъ дл, вдь мы такъ и не дослушали васъ до конца,— сказала хозяйка и посмотрла на мистера Постльвета.

Но мистеръ Постльветъ угрюмо молчалъ. Мистеръ Скруперъ воспользовался этимъ обстоятельствомъ и выступилъ со своимъ каламбуромъ во всей его неприкосновенности.

— Почему,— началъ еще разъ этотъ джентльменъ,— почему телеграфный канатъ Атлантическаго океана въ его теперешнемъ вид похожъ на школьнаго учителя?

— Да это мой каламбуръ,— сказалъ мистеръ Постльветъ, какъ только тотъ замолчалъ.— Я самъ его придумалъ.

— Напротивъ, онъ мой, могу васъ уврить,— упрямо настаивалъ Скруперъ.— Я сочинилъ его сегодня поутру за бритьемъ.

Настала новая пауза, нарушаемая только короткими восклицаніями изумленія со стороны присутствующихъ, причемъ слышне всхъ другихъ голосовъ былъ голосъ именитой особы.

Опять хозяинъ пришелъ на выручку сконфуженнымъ джентльменамъ.

— Ршить этотъ споръ очень легко,— сказалъ онъ, — стоитъ только посмотрть, который изъ нашихъ двухъ друзей знаетъ отвтъ. Кто скажетъ отвтъ, тотъ и есть настоящій собственникъ каламбура. Вотъ что мы сдлаемъ: пусть каждый изъ васъ, господа, напишетъ отвтъ на бумажк и передастъ мн. Если отвты сойдутся, тогда совпаденіе будетъ въ самомъ дл поразительное.

— Никто, кром меня, не можетъ знать отвта,— сказалъ мой первый кліентъ, записывая его на бумажк.

Мой новый кліентъ тоже написалъ что-то, сложилъ бумажку и сказалъ:

— Я одинъ знаю отвтъ.

Хозяинъ развернулъ бумажки и прочелъ одну за другой.

Отвтъ мистера Прайса Скрупера.— Потому что онъ поддерживается баканами {Buoy — баканъ, boy — мальчикъ. Произносится одинаково.}.

Отвтъ мистера Керби Постльвета.— Потому что онъ поддерживается баканами.

Произошла сцена. Начались перекоры, наговорили другъ другу дерзостей. А на другой день какъ я уже говорилъ, оба джентльмена чмъ свтъ явились ко мн. Положимъ, что очень то расптушиться они не могли: разв не были оба они въ моей власти?

Но всего любопытне то, что съ этого дня начался упадокъ моей славы. Само собою разумется, что оба мои кліента распростились со мной навсегда. Но я долженъ прибавить, что и моя изобртательность на загадь тоже распростилась со мной. Мои утреннія совщанія со словаремъ стали давать все меньше и меньше результатовъ. Не дальше, какъ дв недли тому назадъ, въ среду, я отослалъ въ одинъ еженедльный журналъ мой ребусъ, представляющій слдующую комбинацію фигуръ: на первомъ мст жирафъ, затмъ стогъ сна, мальчикъ, подгоняющій обручъ, буква X, полумсяцъ, человческій ротъ, слова: ‘Я желаю, собака на заднихъ лапахъ и всы. Ребусъ былъ помщенъ. Его замтили. Публика была заинтригована. Но — хоть вы меня ржьте — я не имю ни малйшаго представленія, что я хотлъ имъ сказать, и — я погибъ.

IV.
Не принимать, какъ должное.

Сегодня я, Юнисъ Фильдингъ, просматривала свой дневникъ, который я вела въ первыя недли моей жизни въ свт: я только что вышла тогда изъ нмецкой школы Моравскихъ братьевъ, гд воспитывалась. Странная жалость наполняетъ мою душу, когда я смотрю на этотъ дневникъ: жалость къ себ, къ той нжной, невинной и неопытной двочк, какою я была въ то время, когда выпорхнула изъ-подъ мирной кровли Моравской колоніи и очутилась въ нашей печальной семь.

Вотъ я просматриваю первую страницу, и передо мной, какъ призракъ прошлаго, встаетъ знакомая картина: тихія, заросшія травой улицы нашей колоніи съ ея старомодными домиками… толпа дтей идетъ въ церковь, и изъ всхъ домиковъ на нихъ ласково смотрятъ спокойныя, ясныя лица. Вотъ домъ незамужнихъ сестеръ съ его свтлыми, сіяющими чистотой окнами, а рядомъ церковь, гд вс мы молились,— маленькая церковь съ широкимъ среднимъ придломъ, неизмнно отдлявшимъ мужскую половину молящихся отъ женской. Какъ сейчасъ вижу ряды молоденькихъ двушекъ въ живописныхъ головныхъ уборахъ, подбитыхъ пунцовымъ, вижу и голубыя ленты замужнихъ женщинъ, и блоснжные капоры вдовъ. Вижу кладбище, гд, какъ и въ церкви, никогда не нарушалось раздленіе половъ и гд братья и сестры лежатъ въ разныхъ могилахъ. Вижу нашего добраго, простодушнаго пастора, всегда проникнутаго такимъ глубокимъ сочувствіемъ къ человческой слабости. Все это я вижу вновь, когда перелистываю немногія ‘страницы моего дневника, и мн почти хочется вернуться въ эту тихую пристань, гд я жила, не зная тревогъ, отрзанная отъ міра, накрпко огражденная отъ мірскихъ заботъ и скорбей.

Ноября 7-го. Я дома,— опять дома посл трехлтняго отсутствія. Но какъ измнился нашъ домъ! Когда была жива мать, я помню, везд, по всему дому чувствовалось ея присутствіе, гд бы она ни была, хотя бы въ самой дальней комнат, а теперь Сузанна и Присцилла носятъ ея платья, и всякій разъ, какъ которая-нибудь изъ нихъ пройдетъ мимо меня и мн мелькнутъ мягкія складки свтло-сраго или сиреневаго платья, я вздрагиваю и поднимаю глаза, какъ будто надюсь увидть передъ собой мамино лицо. Он гораздо старше меня: Присцилл было десять лтъ, когда’ родилась, а Сузанна на три года старше Присциллы. Об он очень молчаливыя и серьезныя, и вся округа знаетъ — даже въ Германіи знаютъ,— какія он набожныя. Должно быть, и я буду такая же, когда доживу до ихъ лтъ.

Я все спрашиваю себя, когда смотрю на отца, былъ ли онъ когда-нибудь маленькимъ: у него такой видъ, точно онъ прожилъ нсколько столтій. Вчера вечеромъ у меня не хватило храбрости хорошенько его разглядть, но сегодня, подъ глубокими морщинами, которыя провели на его лиц горе и заботы, я подмтила такое доброе, спокойное выраженіе. Въ его душ есть тихій, свтлый, глубокій уголокъ, котораго не возмутитъ никакая буря,— это ясно. Отецъ хорошій человкъ — я это знаю, хотя у насъ въ школ и не говорили объ его добродтеляхъ, какъ о добродтеляхъ Сузанны и Присциллы. Когда я вышла изъ кареты у нашего подъзда и онъ выбжалъ на улицу съ непокрытой. головой, когда онъ подхватилъ меня на руки и понесъ въ домъ, какъ малаго ребенка, все мое горе — горе разлуки съ школьными подругами, съ добрыми сестрами и съ нашимъ пасторомъ — разсялось, какъ дымъ, передъ радостью сознанія, что я опять съ нимъ. Если Господь мн поможетъ (въ этомъ онъ мн наврно поможетъ), я буду утшеніемъ для моего отца.

Нашъ домъ совсмъ не тотъ, какимъ онъ былъ при матери. Комнаты смотрятъ мрачно, на стнахъ сырость и плсень, ковры вытерлись до того, что нитки сквозятъ. Какъ видно, мои сестры не интересуются домашнимъ хозяйствомъ. Правда, Присцилла скоро уходитъ отъ насъ: она помолвлена съ однимъ изъ братьевъ нашей общины. Онъ живетъ въ Вудбери, въ десяти миляхъ отъ насъ. Вчера вечеромъ она мн разсказывала, какой у него чудесный домъ, какая дорогая и роскошная обстановка, онъ живетъ гораздо богаче, чмъ это вообще принято въ нашей общин, такъ какъ мы вдь не гонимся за мірскими благами. Показывала она мн также, что она приготовила себ къ свадьб: прекрасное тонкое блье и цлую кучу платьевъ — шелковыхъ и шерстяныхъ. Разложенныя на убогихъ столахъ и стульяхъ нашей комнаты, вс эти вещи казались до того роскошными, что я не могла удержаться, чтобы не прикинуть въ ум, чего все это можетъ стоить, и спросила, хорошо ли идутъ дла отца. Присцилла покраснла, а Сузанна тяжело вздохнула: отвтъ былъ достаточно краснорчивъ.

Сегодня утромъ я разложила свой чемоданъ и передала сестрамъ по письму отъ нашей колоніи. Въ этихъ письмахъ ихъ увдомляютъ, что брать Шмидтъ (нашъ миссіонеръ въ Вестъ-Индіи) проситъ, чтобы ему выбрали по жребію подходящую жену и отправили бы въ нему въ Вестъ-Индію. Многія изъ незамужнихъ сестеръ нашей колоніи записались въ число желающихъ, и такъ высоко стоитъ у насъ репутація Сузанны и Присциллы, что община сочла нужнымъ извстить ихъ о письм брата Шмидта на тотъ случай, если бъ и он пожелали записаться. Присцилла, конечно, отказалась, такъ какъ она уже невста, но Сузанна весь день о чемъ-то раздумывала, и въ эту минуту она сидитъ противъ меня, блдная и торжественная, и что-то пишетъ, ея зачесанные внизъ, плотно приглаженные темные волосы, въ которыхъ я вижу дв-три серебристыя нити, рзко оттняютъ ея, впалыя щеки, но пока она пишетъ, слабый румяне’цъ проступаетъ у нея на лиц, словно она прислушивается къ голосу брата Шмидта, котораго она никогда не видала. Своимъ твердымъ и четкимъ круглымъ почеркомъ она написала свое имя, я отсюда могу его прочесть: ‘Сузанна Фильдингъ’, вмст съ другими именами оно будетъ брошено въ урну, а тамъ вс бумажки перемшаютъ и вынутъ одну, и имя, которое окажется на ней, будетъ именемъ нареченной жены брата Шмидта.

Ноября 9-го. Только два дня, какъ я дома, но какъ все измнилось во мн! Въ голов какой-то туманъ: мн кажется, сто лтъ прошло съ тхъ поръ, какъ я вышла изъ школы. Сегодня поутру какіе-то два человка подошли къ нашему дому и сказали, что имъ нужно видть отца. Это были простые, грубые люди, ихъ громкіе голоса явственно доносились до рабочаго кабинета отца, гд онъ что-то писалъ, а я сидла у огня за шитьемъ. Я подняла голову на звукъ голосовъ и увидла, что отецъ смертельно поблднлъ, и его сдая голова безпомощно склонилась на руки. Черезъ секунду онъ вышелъ. Онъ вернулся съ незнакомцами и веллъ мн идти къ сестрамъ. Я нашла ихъ обихъ въ гостиной. Сузанна казалась испуганной и растерянной, а Присцилла лежала въ истерик. Нескоро мн удалось ихъ успокоить. Когда наконецъ Присцилла перестала рыдать и притихла на своемъ диван, а Сузанна услась въ мамино кресло съ очевиднымъ намреніемъ обдумать положеніе длъ, я опять прокралась къ кабинету отца и тихонько постучалась въ дверь. ‘Войдите’! послышался его голосъ. Онъ былъ одинъ, и его милое, доброе лицо было очень печально.

— Отецъ, что случилось?— спросила я и бросилась къ нему.

— Юнисъ,— проговорилъ онъ тихо и нжно,— я теб все разскажу.

Я опустилась подл него на колни, не отрывая глазъ отъ его лица, и онъ разсказалъ мн длинную грустную исторію. Я чувствовала, какъ съ каждымъ его словомъ все дальше и дальше уходятъ отъ меня мои школьные дни, превращаясь въ воспоминанія далекаго прошлаго, отъ котораго я была отрзана навсегда. Оказалось, что сегодняшніе незнакомцы были присланы кредиторами отца, чтобъ описать наше имущество, нашъ старый домъ, гд жила и умерла моя мать. На этомъ закончился его разсказъ.

Въ первую минуту у меня перехватило духъ, словно и я собиралась удариться въ истерику по примру Присциллы, но я сейчасъ же подумала: ‘Да разв я ему этимъ помогу?’, и спустя двтри минуты я была уже въ состояніи храбро взглянуть ему въ глаза. Тутъ онъ сказалъ, что ему надо просмотрть счетныя книги, я поцловала его и ушла.

Въ гостиной было все то же. Присцилла лежала, не шевелясь, съ закрытыми глазами, а Сузанна совсмъ ушла въ свои мысли. Ни та, ни другая не замтили, какъ я вошла и опять вышла. Я пошла на кухню поговорить съ Дженъ объ обд для отца. Она сидла на стул и голосила, раскачиваясь изъ стороны въ сторону (она уже до-красна натерла себ глаза своимъ толстымъ передникомъ), а въ глубокомъ старинномъ кресл, принадлежавшемъ когда-то моему дду — (кто изъ братьевъ нашей общины не зналъ Джорджа Фильдинга)?— сидлъ одинъ изъ незнакомцевъ, въ потертой коричневой шляп, и таращился^ изъ-подъ ея широкихъ полей на мшокъ съ сушеными травами, подвшенный къ потолку на крючк. Онъ не отвелъ глазъ отъ этого мшка, даже когда я показалась въ дверяхъ и остановилась на порог, какъ пораженная громомъ, онъ только округлилъ свой большой ротъ, какъ будто собирался свистнуть.

— Добраго утра, сэръ,— сказала я, какъ только немного оправилась, я ршила быть вжливой съ этимъ человкомъ, потому что отецъ сказалъ мн, что мы должны смотрть на этихъ людей, какъ на простыя орудія въ рукахъ Того, кому было угодно ниспослать намъ скорбь.— Позвольте узнать, какъ ваше имя?

Незнакомецъ перевелъ на меня свой неподвижный взглядъ, чуть-чуть улыбнулся и сказалъ:

— Джонъ Робинсъ — имя мое, Англія — отечество мое, въ Вудбери — жилище мое, и Христосъ — спасеніе мое.

Онъ выговорилъ это нараспвъ, посл чего глаза его опять обратились на мшокъ съ маіораномъ, а вки замигали, какъ будто отъ избытка удовольствія. Я задумалась надъ его отвтомъ и хотя не пришла ни къ какому опредленному заключенію, но почему-то онъ подйствовалъ на меня успокоительно.

— Очень рада это слышать,— проговорила я наконецъ,— потому-что вс мы здсь люди религіозные, и я боялась найти въ васъ человка другихъ взглядовъ.

— О, на мой счетъ вы можете быть совершенно покойны, миссъ,— отвчалъ онъ,— я не сдлаю вамъ никакой непріятности, прикажите только вашей Мэри не жалть для меня пива, и я ничмъ васъ не потревожу.

— Благодарю васъ,— сказала я.— Дженъ, слышите, что говоритъ мистеръ Робинсъ? Да еще вотъ что: достаньте чистыхъ простынь, хорошенько провтрите и постелите ему постель въ комнат для прізжихъ. Вы найдете тамъ на стол библію и книгу псалмовъ, мистеръ Робинсъ.

Съ этими словами я пошла было изъ кухни, какъ вдругъ этотъ странный человкъ стукнулъ по столу кулакомъ, да такъ громко, что я вздрогнула отъ испуга,

— Миссъ, вы не горюйте,— сказалъ онъ мн,— и если бы случилось, что кто-нибудь васъ обидитъ, вы только вспомните Джона Робинса изъ Вудбери. Я вашъ всегда и по всякимъ дламъ. Вотъ вамъ моя рука, что я ..

Онъ собирался что-то прибавить, но вдругъ замолчалъ, слегка покраснлъ и уставился опять въ потолокъ. Я вышла.

Посл того я до самаго вечера помогала отцу приводить въ порядокъ его счетныя книги. Ариметика всегда давалась мн легко, и теперь я была этому очень рада.

P. S. Ночью мн снилось, будто на нашу колонію напала непріятельская армія подъ предводительствомъ Джона Робинса, и будто онъ требовалъ, чтобы мы выбрали его своимъ пасторомъ.

Ноября 10-го. Я совершила путешествіе въ цлыхъ пятьдесятъ миль и полъ пути прохала въ почтовой карет. Я только сегодня узнала, что братъ моей матери, богатый человкъ, живетъ въ пятнадцати миляхъ за Вудбери. Онъ не принадлежитъ къ нашей общин и былъ очень недоволенъ замужествомъ моей матери. Оказывается также, что Сузанна и Присцилла не Дочери, а падчерицы моей матери. У отца мелькнула слабая надежда, не согласится ли нашъ богатый родственникъ помочь намъ въ нашей крайности, вотъ я и отправилась къ дяд, напутствуемая молитвами и благословеніями моего бднаго отца. Братъ Моръ, прізжавшій вчера повидаться съ Присциллой, встртилъ меня въ Вудбери на станціи и заботливо усадилъ въ дилижансъ, который долженъ былъ довезти меня до имнія дяди. Братъ Моръ, гораздо старше, чмъ я себ его представляла, у него широкое грубое и какое-то дряблое лицо. Удивляюсь, какъ Присцилла могла согласиться быть его женой. Впрочемъ онъ былъ ко мн очень добръ и стоялъ во двор гостиницы, пока дилижансъ не выхалъ изъ воротъ. Но не усплъ онъ скрыться изъ моихъ глазъ, какъ я уже забыла о немъ и стала придумывать, что я скажу дяд.

Дядинъ домъ стоить особнякомъ, окруженный лугами и рощами. Деревья теперь совсмъ оголились, и ихъ безлистыя втки напоминали перья катафалка — такъ печально качались он въ густомъ, пропитанномъ сыростью воздух осенняго дня.

Взявшись за ручку дверного молотка съ изображеніемъ осклабленнаго человческаго лица, я вся задрожала и выпустила ее изъ рукъ, раздался ударъ — такой громкій, что вс собаки залаяли и на деревьяхъ закаркали грачи. Служанка провела меня черезъ переднюю (небольшую комнату съ низкимъ потолкомъ) въ гостиную — тоже невысокую, но большую и очень красивую, съ сильнымъ преобладаніемъ малиноваго цвта, отъ котораго становилось какъ-то теплй и веселй на душ посл сраго сумрака ноябрьскаго дня. На мягкомъ диван, у огня, крпко спалъ массивный, красивый старикъ (часъ былъ послобденный), а по другую сторону камина сидла крошечная старушка. Увидвъ меня, она подняла указательный палецъ предостерегательнымъ жестомъ и показала мн знаками, чтобы я сла ближе къ огню. Я сла и скоро вся ушла въ свои мысли.

Настала полная тишина. Вдругъ кто-то спросила, соннымъ голосомъ:

— Кто эта молоденькая миссъ?

— Я Юнисъ Фильдингъ,— отвчала я, почтительно вставая передъ старикомъ (это былъ мой дядя), а онъ такъ безцеремонно разглядывалъ меня своими проницательными срыми глазами, что я совсмъ смутилась, и слезы покатились у меня по щекамъ, какъ я ни старалась ихъ удержать, на душ у меня было очень тяжело,

— Да она вылитая Софи, клянусь Богомъ!— воскликнулъ дядя и засмялся отрывистымъ и, какъ мн показалось, невеселымъ смхомъ.— Ну подойди, Юнисъ, и поцлуй меня,— ‘ прибавилъ онъ.

Съ серьезнымъ лицомъ я перешла раздлявшее насъ пространство и наклонилась къ нему, но онъ веллъ мн ссть къ нему на колни, и я должна была исполнить его желаніе. Я не привыкла къ такимъ ласкамъ даже со стороны отца, и мн было очень неловко.

— Ну, моя красавица, разскажи мн теперь, зачмъ ты пожаловала,— сказалъ дядя.— Какое твое дло ко мн? Какъ честный человкъ, я чувствую, что готовъ исполнить всякую твою просьбу.

Я вспомнила царя Ирода и молодую гршницу, которая обошла его своей пляской, и сердце сжалось во мн, но потомъ я собралась съ мужествомъ, какъ царица Эсфирь, и разсказала дяд наше великое горе. Я разсказала ему со слезами, что отцу моему грозитъ тюрьма, если онъ не найдетъ друга, который принялъ бы въ немъ участіе.

— Вотъ что, Юнисъ,— сказалъ дядя посл долгаго молчанія,— я заключу съ тобой и съ твоимъ отцомъ торговую сдлку. Онъ укралъ у меня любимую сестру, и съ того дня я больше не видалъ ея милаго лица. Я богатый человкъ и у меня нтъ дтей. Пусть твой отецъ отдастъ тебя мн, пусть онъ откажется отъ всякихъ правъ на тебя,— такъ, чтобы никогда даже не видть тебя, если бъ я этого пожелалъ, и я заплачу вс его долги, а ты будешь мн дочерью.

Не усплъ онъ договорить, какъ я отскочила отъ него, вн себя отъ гнва. Не помню, чтобы я когда нибудь такъ сердилась во всю мою жизнь.

— Этому не бывать!— закричала я.— Отецъ никогда меня не отдастъ, да и я не брошу его.

— Не торопись ршать, Юнисъ,— сказалъ дядя.— Вспомни, что у твоего отца еще дв дочери, кром тебя. Даю теб часъ на размышленіе.

Съ этими словами онъ вышелъ, за нимъ вышла его жена, и я осталась одна въ малиновой комнат. Мое ршеніе было принято съ самаго начала, но пока я сидла въ этой красивой, уютной гостиной, у пылающаго огня, у меня было такое чувство, какъ будто вс холодные, безотрадные дни наступающей зимы столпились вокругъ меня и заморозили теплую атмосферу комнаты: мн казалось, что зима касается меня своими ледяными руками, и я начала дрожать, какъ послдняя трусиха. Я раскрыла свою гадальную книжечку (мн подарилъ ее нашъ пасторъ) и стала со страхомъ ее перелистывать. Много разъ я гадала по этой книжк и не могу сказать, чтобы когда-нибудь она дала мн опредленный совтъ или утшеніе. Но теперь, вынувъ листокъ, я прочла: ‘Не падай духомъ’, и эти слова очень меня ободрили.

Когда прошелъ часъ, дядя вернулся и сталъ меня опять уговаривать. Онъ пускалъ въ ходъ и ласку, и угрозы, и мірскіе соблазны. Я долго молчала и наконецъ набралась храбрости и сказала:

— Гршно вамъ искушать дочь покинуть отца! Провидніе дало вамъ вс средства облегчать скорби вашихъ ближнихъ, а вы ихъ усугубляете. Я готова лучше жить въ тюрьм съ моимъ отцомъ, чмъ съ вами въ палатахъ.

Я повернулась и вышла. Сумерки быстро сгущались. Я ощупью пробралась черезъ переднюю на крыльцо и пошла по дорог. До деревни, черезъ которую проходилъ дилижансъ, было боле мили. По об стороны дороги тянулись высокія изгороди, отъ чего она казалась еще темнй. Я шла очень быстро, но несмотря на это невдалек отъ дядинаго дома меня захватила ночь. Обступившая меня тьма была такъ густа, что, казалось, ее можно было ощупать руками. ‘Не падай духомъ, Юнисъ’, сказала я себ. Я чувствовала, что стоитъ мн поддаться страху, и я уже не справлюсь съ собой, и чтобы придать себ бодрости, я громко запла нашъ вечерній гимнъ.

Вдругъ гд-то близко впереди глубокій, чистый голосъ, совершенно какъ у того брата, который училъ насъ пнію въ колоніи, подхватилъ напвъ. Сердце заколотилось у меня отъ страха и какой-то странной радости. Я перестала пть, и неизвстный тоже умолкъ.

— Доброй ночи,— сказалъ тотъ же голосъ. Въ немъ было столько ласки, доброты и чистосердечія, что мои страхи мгновенно разсялись.

— Подождите меня,— сказала я.— Я ничего не вижу въ темнот и боюсь заблудиться. Я иду въ Лонгвилль.

— И я туда же,— отвчалъ голосъ, слышавшійся теперь гораздо явственне, и въ слдующую минуту я увидла передъ собой въ темнот высокую фигуру.

— Братъ мой, далеко ли мы отъ Лонгвилля?— спросила я.

Я все еще немного дрожала, сама не знаю отчего.

— Въ десяти минутахъ ходьбы,— отвчалъ онъ такъ весело, что и мн сдлалось веселй.— Возьмите мою руку. Мы съ вами живо дойдемъ.

Я оперлась слегка на его руку и почувствовала какое-то странное успокоеніе, какъ человкъ, который нашелъ надежную поддержку и можетъ ничего не бояться. Поровнявшись съ освщеннымъ окномъ деревенской гостиницы, мы оба разомъ подняли головы и заглянули другъ другу въ лицо. У него было прекрасное лицо — красивое и доброе, какія я видла только на самыхъ лучшихъ картинахъ. Не знаю почему, мн вспомнился архангелъ Гавріилъ, когда я увидала это лицо.

— Вотъ мы и въ Лонгвилл,— сказалъ онъ.— Куда прикажете васъ проводить?

— Сэръ,— отвчала я (теперь, когда мы могли видть другъ друга, я не ршилась назвать его братомъ),— сэръ, мн надо въ Вудбери.

— Въ Вудбери!— повторилъ онъ съ удивленіемъ.— Въ такую темную ночь и одной! Черезъ пять минутъ здсь пройдетъ обратный дилижансъ, съ которымъ я ду въ Вудбери. Не позволите ли вы мн быть вашимъ провожатымъ?

— Благодарю васъ, сэръ,— отвчала я, посл чего мы оба замолчали и стояли молча, пока въ темнот не показались фонари быстро приближавшагося дилижанса.

Когда дилижансъ остановился, мой незнакомецъ отворилъ дверцу, приглашая меня жестомъ войти. Я молча попятилась: мн стыдно было сознаться ему въ моей бдности. Но это былъ глупый стыдъ, и надо было его побороть.

— Мы — бдные люди,— пробормотала я,— я должна взять наружное мсто.

— Только не въ такую холодную ночь,— сказалъ онъ.— Входите въ карету.

— Нтъ, нтъ,— отвчала я, окончательно овладвая собой.— Я сяду наверху.

Какая-то крестьянка съ ребенкомъ подымалась въ эту минуту на имперіалъ, и я послдовала за ней. Мн досталось мсто съ самаго краю, надъ колесами. Мракъ былъ такъ густъ, что кром полосы живой изгороди съ ея оголившимися сучьями не видно было ничего, остальное тонуло въ непроглядной мгл. Мысль объ отц и о томъ, что его ожидаетъ, не оставляла меня, я не могла думать ни о чемъ другомъ. Вдругъ я почувствовала на своей рук чью-то твердую руку и услышала голосъ Гавріила:

— Вы сли на опасное мсто: малйшій толчекъ — и вы можете выскочить.

Тутъ мужество покинуло меня, и я заплакала, закрывъ лицо руками.

— Я такъ несчастна,— проговорила я сквозь слезы и продолжала тихонько плакать въ темнот, но по мр того, какъ лились мои слезы, горечь моей печали смягчалась.

— Братъ мой,— сказала я, когда немного успокоилась (въ темнот я опять могла называть его братомъ),— я только что вышла изъ школы и еще не научилась справляться съ житейскими невзгодами.

— Дитя мое,— отвчалъ онъ тихимъ голосомъ,— я видлъ, какъ вы плакали. Не могу ли я вамъ помочь?

— Нтъ,— отвчала я,— мое горе — только мое и моей семьи.

Онъ больше ничего не сказалъ, но я все время чувствовала подл себя его руку, которою онъ загородилъ пустое пространство, куда я могла упасть. Такъ мы и дохали до Вудбери, не проронивъ больше ни слова.

Братъ Моръ ожидалъ меня въ контор дилижансовъ. Онъ такъ меня заторопилъ, что я едва успла взглянуть на Гавріила, который стоялъ неподвижно и смотрлъ мн вслдъ. Братъ Моръ сталъ съ любопытствомъ разспрашивать меня о свиданіи съ дядей. Когда я разсказала ему о своей неудач, онъ задумался и ничего не сказалъ, но когда я уже сидла въ вагон, онъ вдругъ наклонился къ моему окну и шепнулъ: ‘Скажите Присцилл, что я завтра пріду’.

Братъ Моръ — богатый человкъ, можетъ быть, онъ выручитъ отца ради Присциллы.

Ноября 11-го. Сегодня мн приснилось, будто Гавріилъ стоитъ подл меня и говоритъ: ‘Я принесъ теб радостныя всти’, но когда я стала жадно слушать, ожидая, что онъ скажетъ дальше, онъ вздохнулъ и исчезъ.

Ноября 11-го. Братъ Моръ бываетъ у насъ каждый день, но ни словомъ не заикается о своемъ желаніи выручить отца. Если помощь не придетъ скоро, его посадятъ въ тюрьму. А что, если дядя смягчится, если онъ по крайней мр предложитъ намъ не такія тяжелыя условія? Дай-то Богъ! Если бъ онъ предложилъ хоть такъ, чтобъ я жила полгода въ его дом, а полгода у отца, я бы согласилась. Жили же Даніилъ и три отрока при двор вавилонскомъ, и грхъ не коснулся ихъ. Завтра же напишу дяд.

Ноября 19-го. Сегодня я здила въ Вудбери съ Присциллой, которой захотлось побесдовать съ тамошнимъ пасторомъ. Я воспользовалась тмъ временемъ, что она была занята, и пошла взглянуть на тюрьму. Я долго ходила вокругъ ея массивныхъ мрачныхъ стнъ и все думала о моемъ бдномъ отц, на душ у меня было смутно и грустно. Наконецъ я устала и присла отдохнуть на ступеньку у тюремныхъ воротъ. Тутъ мн вздумалось еще разъ загадать по моей книжк, я раскрыла ее, и опять мн попалось: ‘Не падай духомъ’. Въ эту минуту показались братъ Моръ и Присцилла. Мн не понравилось, какъ онъ на меня посмотрлъ, но я вспомнила, что онъ — будущій мужъ моей сестры, встала и протянула ему руку. Онъ продлъ ее подъ свою и прикрылъ своей жирной ладонью, и мы принялись втроемъ ходить мимо тюрьмы. Въ нсколькихъ шагахъ подъ нами, на склон горы, на которой стоитъ тюрьма, былъ садъ, и вдругъ я увидла въ этомъ саду того, кого я зову Гавріиломъ (я вдь не знаю его настоящаго имени). Съ нимъ была молодая женщина: блондинка, съ очень хорошенькимъ и милымъ лицомъ. Я вдругъ заплакала — сама не знаю съ чего, должно быть, вспомнила объ отц. Братъ Моръ проводилъ насъ домой и выпроводилъ отъ насъ Джона Робинса. Дн#онъ Робинсъ просилъ меня помнить о немъ и, конечно, пока жива, я никогда его не забуду.

Ноября 20-го. Ужасный день! Мой бдный отецъ въ тюрьм. Когда мы обдали, явились какіе-то два человка съ отвратительными лицами и арестовали его. Я пожелала, чтобъ они умерли. Да проститъ мн Богъ этотъ грхъ! Отецъ выслушалъ ихъ терпливо и кротко.

— Пошлите за братомъ Моромъ,— сказалъ онъ намъ, помолчавъ, — онъ вамъ поможетъ своими совтами.

Вскор посл того его увели.

Что мн длать! Что мн длать!

Ноября 30-го. Вчера мы втроемъ до поздней ночи обсуждали наши планы на будущее. Присцилла думаетъ, что братъ Моръ поспшитъ теперь свадьбой, а у Сузанны, по ея словамъ, есть предчувствіе, что ей выпадетъ жребій быть женой брата Шмидта. Она очень много и умно говорила объ обязанностяхъ жены миссіонера, она говоритъ, что для того, чтобы какъ слдуетъ выполнять эти обязанности, нужна особая благодать. А мн все представлялось, какъ мой несчастный отецъ старается уснуть въ своей тюремной каморк, и я не могла себя заставить думать о другомъ.

Вратъ Моръ говоритъ, что, кажется, онъ нашелъ средство освободить моего отца, только, говоритъ онъ, вс мы должны молиться, чтобы Господь помогъ намъ подавить въ себ своеволіе. Я-то на все готова — я знаю, если бъ это могло спасти отца, я съ радостью продалась бы въ неволю, какъ это длали наши первые миссіонеры во времена рабства въ Вестъ-Индіи. Но въ Англіи нельзя продать себя въ рабство… А я была бы такой врной невольницей!.. Ахъ, если бъ я могла достать столько денегъ, чтобъ заплатить наши долги! Братъ Моръ все уговариваетъ меня не плакать и не портить глазъ.

Декабря 1-го. Въ тотъ день, когда арестовали отца, я опять обращалась къ дяд — съ послднимъ воззваніемъ. Сегодня утромъ я получила отъ него коротенькое письмо съ увдомленіемъ, что онъ посылаетъ ко мн своего повреннаго, отъ котораго я узнаю, на какихъ условіяхъ онъ соглашается намъ помочь. Я дочитывала это письмо, когда мн пришли сказать, что повренный пріхалъ и желаетъ говорить со мной наедин. Дрожа отъ волненія, я вышла въ гостиную и увидла — кого же?— Гавріила. Оказалось, что онъ-то и есть дядинъ повренный. Я вспомнила, какъ онъ явился мн во сн и сказалъ: ‘Я принесъ теб радостныя всти’, и разомъ повеселла.

— Миссъ Юнисъ Фильдингъ?— проговорилъ онъ въ вид вопроса, глядя на меня сверху внизъ.

Его голосъ радостно отдался въ моемъ сердц, и его ясная улыбка, какъ солнечный лучъ, озарила мою омраченную душу.

— Да, я Юнисъ Фильдингъ,— отвчала я и, какъ глупенькая двочка, опустила глаза передъ его взглядомъ.

Я не могла говорить Я сдлала ему знакъ, чтобъ онъ слъ, а сама осталась стоять, облокотившись о высокую спинку маминаго кресла.

— Васъ огорчитъ то, что я имю вамъ передать,— сказалъ Гавріилъ.— Вотъ бумага, составленная вашимъ дядей, вы и вашъ отецъ должны ее подписать. Вашъ дядюшка соглашается уплатить долги мистера Фильдинга и будетъ выдавать ему по сту фунтовъ въ годъ, если онъ переселится въ Германію, въ колонію Моравскихъ братьевъ, а вы передете къ нему, т, е. къ вашему дяд, на предложенныхъ вамъ условіяхъ.

— Я не могу! Не могу!— вскричала я горько.— О, сэръ! Скажите: разв могу я бросить отца?

— Боюсь, что нтъ,— проговорилъ онъ тихо.

— Такъ передайте дяд мой отвтъ.

— Передамъ и постараюсь смягчить вашъ отказъ, насколько возможно,— отвчалъ онъ.— Вы имете во мн друга, миссъ Юнисъ.

Онъ какъ-то странно протянулъ мое имя, какъ будто оно было для него чмъ-то особенно дорогимъ и пріятнымъ. Не помню, чтобы когда-либо до этой минуты оно звучало для меня такъ сладко. Немного погодя онъ всталъ и началъ прощаться.

— Прощайте, братъ мой,— сказала я, подавая ему руку.

— Мы съ вами еще увидимся, миссъ Юнисъ,— отвчалъ онъ.

Мы увидлись раньше, чмъ онъ ожидалъ: съ ближайшимъ поздомъ я отправилась въ Вудбери и, выходя изъ своего темнаго вагона, увидла, какъ онъ выскочилъ изъ другого вагона. Въ тотъ же мигъ глаза наши встртились.

— Куда вы дете, Юнисъ?— спросилъ онъ.

Мн было пріятно, что онъ не назвалъ меня

миссъ. Я сказала ему, что пріхала къ отцу и что я знаю дорогу къ тюрьм, такъ какъ на дняхъ нарочно приходила взглянуть на нее. Въ его глазахъ показались слезы. Ни слова не сказавъ, онъ подалъ мн руку, и я молча, но съ облегченнымъ сердцемъ, пошла рядомъ съ нимъ.

Мы вошли въ главныя ворота тюрьмы и очутились на большомъ квадратномъ двор, откуда не видно было ничего, кром низко нависшаго сраго зимняго неба. Тутъ я увидла отца, онъ ходилъ взадъ и впередъ, скрестивъ руки и свсивъ голову на грудь съ такимъ безнадежнымъ видомъ, какъ будто ей никогда уже не суждено было подняться. Я вскрикнула и бросилась къ нему на шею. Что было дальше — я не знаю. Когда я очнулась и открыла глаза, я лежала въ маленькой каморк съ голыми стнами, отецъ сжималъ меня въ объятіяхъ, а Гавріилъ стоялъ подл меня на колняхъ, отогрвая и покрывая поцлуями мои руки.

Потомъ они стали о чемъ-то совщаться, но скоро явился братъ Моръ, и Гавріилъ ушелъ. Братъ Моръ сказалъ торжественнымъ тономъ:

— Этотъ человкъ — Волкъ въ овечьей шкур, а наша Юнисъ — нжная овечка.

Я не могу поврить, чтобъ Гавріилъ былъ волкъ.

Декабря 2-го. Я наняла комнатку въ коттедж въ нсколькихъ шагахъ отъ тюрьмы. Мои хозяева — Джонъ Робинсъ и его жена, смирная добрая женщина. Теперь я могу все свое время проводить съ отцомъ.

Декабря 13-го. Вотъ уже дв недли, какъ отецъ въ тюрьм. Вчера вечеромъ братъ Моръ былъ у Присциллы. Сегодня онъ долженъ открыть мн свой планъ для освобожденія отца. Мы съ нимъ условились, что сойдемся въ тюрьм, я сейчасъ туда иду.

Когда я вошла въ камеру, отецъ и братъ Моръ казались очень взволнованными. Бдный отецъ сидлъ, откинувшись на списку стула, какъ бы въ изнеможеніи посл долгой* борьбы.

— Переговори съ ней, братъ мой,— сказалъ онъ.

Тогда братъ Моръ сказалъ мн, что его постило видніе и повелло ему отказаться отъ Присциллы и жениться на мн. На мн! Когда онъ проснулся, въ его ушахъ еще раздавались слова: ‘Врь этому виднію и другого толкованія не ищи’.

— Итакъ, Юнисъ,— проговорилъ онъ торжественнымъ тономъ,— ты видишь, что надо покориться, ибо мы не должны противиться вол Божіей.

Я стояла, какъ оглушенная громомъ, не въ силахъ выговорить слова, но я все-таки разслышала, какъ онъ прибавилъ:

— Видніе повелло мн также освободить твоего отца въ тотъ день, когда ты станешь моей женой.

— Но… вдь это будетъ постыднымъ вроломствомъ противъ Присциллы!— выговорила я наконецъ, чувствуя, какъ вся душа моя содрогается отъ отвращенія къ этому человку.— Такое видніе не могло быть ниспослано съ Неба! Это обманъ чувствъ, козни дьявола! Женитесь на Присцилл и освободите отца… Нтъ, нтъ это ложное видніе, я не могу ему врить!

— Нтъ, — проговорилъ онъ твердо, не сводя съ меня глазъ.— Я выбралъ Присциллу опрометчиво, руководствуясь только моимъ личнымъ сужденіемъ. Я ошибся, но въ вознагражденіе за мою ошибку я общалъ Присцилл отдать ей половину тхъ денегъ, которыя я записалъ на ее имя.

— Отецъ!— закричала я въ отчаяніи.— Если бъ его видніе было настоящее, такъ вдь и я должна была бы получить какое-нибудь указаніе свыше. Отчего же видніе явилось только ему одному?

Потомъ я сказала, что прежде всего съзжу домой, повидаюсь съ Присциллой и помолюсь, чтобы Господь послалъ мн знаменіе для моего руководства.

Декабря 14-го. Когда я пріхала домой, мн сказали, что Присцилла больна, лежитъ въ постели и не хочетъ меня видть. Сегодня я встала въ пять часовъ утра и тихонько прокралась въ гостиную. При тускломъ свт лампы комната казалась печальной и пустынной, а между тмъ въ ней какъ будто чувствовалось недавнее присутствіе чего-то неземного, и мн невольно подумалось: ‘Можетъ быть, моя мать и ея умершія дти, которыхъ я никогда не видала, сидли здсь ночью у камина, какъ мы сидимъ въ теченіе дня. Можетъ быть, она знаетъ мое горе и оставила какіе-нибудь знаки, въ которыхъ я найду утшеніе и совтъ’. На стол лежала моя библія, но она была закрыта: ангельскіе пальцы покойницы не хотли раскрыть ее на божественномъ стих, въ которомъ я могла бы почерпнуть указаніе. Гд же мн искать этого указанія? Оставалось только одно: бросить жребій.

Я вырзала три полоски бумаги одинаковой длины и ширины. Я вырзала ихъ три, хотя мн нужны были только дв. На первомъ листк я написала: ‘Быть женой брата Мора’, на второмъ — ‘Быть незамужней сестрой’. Третій лежалъ на стол, сверкая своей близной, какъ будто ожидалъ, что на немъ напишется чье-нибудь имя. И вдругъ пронизывающій холодъ зимняго утра превратился для меня въ удушливый зной: я распахнула раму и подставила лицо подъ струю морознаго воздуха. Въ глубин души я сказала себ, что оставляю для себя одинъ шансъ, хотя совсть больно меня упрекнула за это слово: ‘шансъ’. И такъ, я взяла вс три листка и заложила ихъ между страницами библіи въ разныхъ мстахъ.

Долго я сидла передъ закрытой библіей, боясь вытащить жребій, заключавшій тайну моей будущей жизни. Бумажки ничмъ не отличались одна отъ другой, и я боялась протянуть руку и взять которую-нибудь изъ нихъ, Потому что считала, что каIV. Не принимать, какъ должное. 357

кой бы мн ни выпалъ жребій, я должна буду подчиниться ршенію судьбы. Быть женой брата Мора… Нтъ, это было бы ужасно! Быть незамужней сестрой… Но наше общежитіе незамужнихъ сестеръ, у которыхъ все было общее, представлялось мн чмъ-то такимъ унылымъ, однообразнымъ, почти безнадежнымъ! Ну, а если я вытащу чистый листокъ? Сердце запрыгало въ моей груди, какъ вспугнутая птица… Нсколько разъ я протягивала и снова отдергивала руку. Но вотъ масло въ ламп почти догорло, огонь началъ быстро тускнть, и, испугавшись, что я сейчасъ останусь въ темнот и такъ и не узнаю своей судьбы, я выхватила изъ библіи средній листокъ. При слабо мерцающемъ свт догоравшей лампы я прочла: ‘быть женой брата Мора’.

На этомъ заканчивался мой дневникъ, писанный три года тому назадъ.

Когда Сузанна сошла внизъ и вошла въ гостиную, она застала меня почти въ безсознательномъ состояніи: я попрежнему сидла за столомъ и держала въ рук злополучный листокъ. Мн не пришлось объяснять ей, въ чемъ дло: она заглянула въ два другіе листка, прочла на одномъ изъ нихъ: ‘Быть незамужней сестрой’ и догадалась, что я гадала.. Я помню, она немножко поплакала надо мной и поцвала меня съ непривычной нжностью, потомъ ушла къ себ, и я слышала, какъ она серьезнымъ грустнымъ голосомъ говорила съ Присциллой. Посл того на всхъ на насъ нашла какая-то тупая апатія, даже Присцилла покорилась судьб. Въ тотъ же день явился братъ Моръ. Сузанна сказала ему, какой я вынула жребій, но просила не настаивать на свиданіи со мной, желая дать мн время хоть немного свыкнуться съ мыслью о моемъ несчастій.

Рано утромъ на другой день я опять похала въ Вудбери. Моимъ единственнымъ утшеніемъ была мысль, что мой дорогой отецъ будетъ свободенъ и можетъ прожить остатокъ своихъ дней у меня, ни въ чемъ не нуждаясь. Въ теченіе послдующихъ дней я почти не отходила отъ него, такъ что брату Мору ни разу не удалось остаться со мной наедин. До тюрьмы меня всегда провожали Джонъ Робинсъ или его жена и ждали у тюремныхъ воротъ, чтобъ проводить назадъ до коттеджа.

Отецъ долженъ былъ получить свободу только въ день моей свадьбы, поэтому свадьбой очень спшили. Многія вещи изъ приданнаго Присциллы пригодились теперь для меня. Съ каждымъ часомъ казнь моя приближалась.

Какъ-то разъ, раннимъ утромъ (былъ конецъ декабря, и утро было блдное и печальное), по дорог къ тюрьм я неожиданно встртилась съ Гавріиломъ. Онъ сталъ мн что-то такое говорить. Онъ говорилъ горячо и быстро, но я не поняла, что онъ сказалъ, и пробормотала, запинаясь:

Я выхожу замужъ за брата Джошуа Мора, и въ день нашей свадьбы, въ первый день новаго года, онъ освободитъ изъ тюрьмы моего отца.

— Юнисъ!— вскричалъ онъ, становясь передо мной и загораживая передъ собой узкую тропинку.— Юнисъ, вы не выйдете за него! Я хорошо знаю этого жирнаго святошу. Господи! Да я люблю васъ въ тысячу разъ больше его. Любовь! Этотъ негодяй неспособенъ даже понять, что значитъ это слово! Я ничего не сказала, я боялась себя и его, хоть и не врила, что онъ волкъ въ овечьей шкур.

— Знаете ли вы, кто я?— спросилъ онъ.

— Нтъ,— прошептала я.

— Я племянникъ вашего дяди по жен и воспитывался въ его дом. Откажитесь отъ этого несчастнаго брака, и я даю вамъ слово, что освобожу вашего отца. Я молодъ и могу работать. Я заплачу его долги.

— Это невозможно,— отвчала я.— Братъ Моръ имлъ небесное видніе, а я вынула жребій. Для меня нтъ надежды. Въ день новаго года я буду его женой.

Тутъ Гавріилъ упросилъ меня разсказать ему по порядку, какъ все это вышло. Онъ посмялся надо мной немножко и сказалъ, чтобъ я успокоилась и положилась на него, и я никакъ не могла заставить его понять, что я не могу идти противъ ршенія судьбы.

Оставаясь съ отцомъ, я старалась скрывать свое горе. Я говорила ему о томъ, какіе счастливые дни мы будемъ съ нимъ проводить, когда онъ будетъ свободенъ. Я часто пла ему наши простые церковные гимны, которые мы бывало пли въ нашей мирной школьной церкви, гд собиралось столько чистыхъ сердецъ, или вспоминала совты моего дорогого школьнаго пастора, стараясь такимъ образомъ укрпить въ себ бодрость и успокоить отца. И отецъ не догадывался о моихъ тайныхъ страданіяхъ и съ радостной надеждой ждалъ того дня, когда передъ нимъ растворятся тюремныя двери.

Однажды я надумалась сходить къ приходскому вудберійскому пастору. Я раскрыла передъ нимъ свою душу (только о Гавріил я умолчала), и онъ сказалъ мн, что это обыкновенное состояніе молодыхъ двушекъ передъ свадьбой, но что я имла ясное указаніе свыше и могу быть покойна. Онъ прибавилъ еще, что братъ Моръ — человкъ благочестивый и что я скоро его полюблю и буду уважать, какъ мужа.

Насталъ наконецъ послдній день стараго года — великій день въ нашей общин, гд всякій загадываетъ въ этотъ день, что ждетъ его въ будущемъ году. Съ этимъ днемъ все для меня кончалось. Послдняя надежда покинула меня, если только надежда еще жила въ моемъ сердц. Въ этотъ вечеръ я рано простилась съ отцомъ: я была больше не въ силахъ скрывать свое горе. Но выйдя изъ тюрьмы, я стала ходить вдоль ограды. Меня какъ будто что-то тянуло къ этимъ стнамъ, и немудрено: эти послдніе дни, какъ ни были они печальны, были счастливыми днями въ сравненіи съ тми, которые меня ожидали. Весь этотъ день братъ Моръ не показывался: должно быть, онъ былъ занятъ устройствомъ длъ моего отца. И вотъ, когда я ходила подъ высокими стнами тюрьмы, къ ней вдругъ подкатила карета (я замтила ее, только когда она остановилась подл меня: мягкій снгъ заглушалъ шумъ колесъ). Изъ кареты выскочилъ Гавріилъ и заключилъ меня въ объятій

— Дорогая моя Юнисъ,— сказалъ онъ,— вы должны сейчасъ же хать со мной. Нашъ дядя избавитъ васъ отъ этого ненавистнаго брака.

Не знаю, что бы я сдлала, если бъ Джонъ Робинсъ не закричалъ мн съ козелъ: ‘Не бойтесь, миссъ Юнисъ! Помните Джона Робинса!

Услыхавъ этотъ голосъ, я отдалась въ руки Гавріила, и онъ подсадилъ меня въ карету, укутавъ теплымъ платкомъ. Мн казалось, что я вижу радостный сонъ. Карета безшумно катилась по мягкому снгу, и молодой мсяцъ разливалъ свои блдные лучи по блой дорог, освщая лицо Гавріила всякій разъ, какъ онъ наклонялся впередъ, чтобы укутать меня потеплй.

Прошло часа три или около того, когда мы свернули на проселочную дорогу, и я сейчасъ же узнала ту узкую аллею между двумя высокими изгородями, гд я въ первый разъ встртила Гавріила. И такъ, мы хали къ дяд. Съ облегченнымъ сердцемъ вышла я изъ кареты и во второй разъ переступила порогъ дядинаго дома.

Гавріилъ привелъ меня въ знакомую гостиную, усадилъ на стулъ у огня и съ нжной заботливостью снялъ съ меня шляпку и теплый платокъ. Онъ сталъ противъ меня и глядлъ мн въ лицо со своей чудесной улыбкой. Вдругъ дверь отворилась и вошелъ дядя.

— Поди сюда, Юнисъ, и поцлуй меня,— сказалъ онъ, и я повиновалась, недоумвая, что все это можетъ значить.

Онъ нжно провелъ рукой по моимъ волосамъ и продолжалъ:

— Я зналъ, дитя мое, что ты не придешь ко мн по своей вол, и потому послалъ вотъ этого молодца похитить тебя. Мы не отдадимъ тебя въ лапы Джошуа Мору: я не согласенъ на такого племянника, пусть женится на Присцилл.

Его голосъ звучалъ такою сердечностью, что на минуту мн стало легче, хотя я знала, что моя судьба не можетъ измниться. Я продолжала съ недоумніемъ всматриваться въ его лицо. Онъ посадилъ меня рядомъ съ собой и сказалъ весело:

— Я самъ выну твой жребій. Любопытно, что скажетъ своему толстому обожателю мой розовый бутончикъ, когда узнаетъ, что отецъ ея въ эту минуту свободный человкъ.

Я не смла поднять глазъ ни на него, ни на Гавріила. Я вспомнила, что сама искала приговора судьбы и что никакая земная сила не можетъ его отмнить, какъ ничто не могло измнить небеснаго виднія, постившаго брата Мора.

— Дядя,— заговорила я, дрожа,— я не имю права голоса въ этомъ дл. Я вынула жребій добровольно и должна покориться судьб. Вы мн не можете помочь.

— А вотъ мы увидимъ,— отвчалъ онъ.— Ты вдь знаешь, сегодня канунъ новаго года, и мы можемъ опять погадать. Общаю теб, что на этотъ разъ ты не рискуешь прочесть. на листк: ‘Быть женой брата Мора’ или даже ‘незамужней сестрой’. На этотъ разъ мы вытащимъ чистый листокъ.

Пока я спрашивала себя, что онъ хотлъ этимъ сказать, я услыхала въ передней чьи-то шаги, дверь отворилась, и на порог показался мой милый отецъ. Какъ онъ тутъ очутился — я не знаю, но я бросилась къ нему съ радостнымъ крикомъ и спрятала лицо у него на грууди.

— Милости просимъ, мистеръ Фильдингъ,— сказалъ дядя.— Филь! (Тутъ я узнала, что Гавріила зовутъ Филиппъ.) Филь, приведи брата Мора.

Я вздрогнула отъ удивленія и испуга, отецъ тоже какъ будто смутился и крпче прижалъ меня къ себ. Братъ Моръ вошелъ съ испуганнымъ и сконфуженнымъ видомъ (отчего онъ показался мн въ двадцать разъ боле отталкивающимъ) и остановился у дверей, повернувшись къ намъ своимъ подлымъ лицомъ.

— Мистеръ Моръ,— началъ дядя,— кажется, завтра вы женитесь на моей племянниц Юнисъ Фильдингъ?

— Я не зналъ, что она ваша племянница,— отвчалъ братъ Моръ униженнымъ тономъ.— Я бы не осмлился…

— А какъ же небесное видніе, мистеръ Моръ?— перебилъ его дядя.

Братъ Моръ поднялъ было на него испуганный взглядъ, но сейчасъ же потупился.

— Это была ошибка,— пробормоталъ онъ.

— Это была ложь!— сказалъ Гавріилъ.

— Мистеръ Моръ,— продолжалъ дядя,— ваше небесное видніе обойдется вамъ въ пять тысячъ пятьсотъ фунтовъ, т. е. въ ту сумму, которую вы мн должны, плюсъ вашъ небольшой должокъ моему племяннику. Но, разумется, разъ вамъ явилось видніе, вы должны ему подчиниться.

— Мн ничего не являлось,— отвчалъ Моръ, — т. е. мн было видніе, но оно касалось Присциллы, съ которой я помолвленъ. Лукавый меня обольстилъ, и я подмнилъ ея имя именемъ Юнисъ.

— Ну, такъ ступайте и женитесь на Присцилл,— проговорилъ дядя добродушнйшимъ тономъ.— Филиппъ, уведи его.

Но Присцилла не хотла больше слышать о брат Мор и вскор перехала въ общежитіе незамужнихъ сестеръ, въ ту самую колонію, гд я провела свою тихую юность. Весь ея свадебный гардеробъ, перешитый на меня, въ конц концовъ перешелъ къ Сузанн, которой, согласно ея предчувствію, выпалъ жребій быть женой брата Шмидта. Она давно уже ухала въ Вестъ-Индію, откуда присылаетъ намъ самыя счастливыя письма. Мое гаданье и вынутый жребій немножко смущали меня, но само собою разумется, что разъ видніе брата Мора касалось Присциллы, на мн не могло лежать никакихъ обязательствъ по отношенію къ нему. Къ тому же я больше ни разу его не видала. Отецъ и дядя, никогда до тхъ поръ не встрчавшіеся, очень подружились, и дядя настоялъ, чтобы мы съ отцомъ перехали на житье въ его огромный домъ, гд я могла быть дочерью имъ обоимъ. Говорятъ, будто я и отецъ измнили Церкви Соединеннаго Братства. Это неправда, но я знаю одно: какъ въ ндрахъ этой церкви я встртила дурного человка, такъ я встрчала хорошихъ людей вн ея.

Гавріилъ не принадлежитъ къ числу ея братьевъ.

V.
Принимать съ водой.

Минни, моя милая женка, и мы всего только мсяцъ какъ были женаты^, Прошло два дня, какъ мы вернулись изъ нашей свадебной поздки въ Килларней. Я состоялъ младшимъ компаньономъ помщавшейся на Ломбардской улиц банкирской фирмы Шварцмуръ и Ладдокъ (я долженъ скрыть настоящія имена). Срокъ моего отпуска еще не истекъ: въ моемъ распоряженіи оставалось четыре дня, которыми я разсчитывалъ вполн насладиться. Я былъ безмрно счастливъ въ моемъ веселенькомъ новомъ домик на одной изъ югозападныхъ лондонскихъ окраинъ, и въ то утро яснаго октябрьскаго дня, съ котораго начинается мой разсказъ, я предавался сладкому far niente, сидя въ саду подъ кустомъ боярышника и лниво слдя, какъ падали, сверкая на солнц, его большіе желтые листья. Минни сидла подл меня, иначе, само собой, я и не могъ бы быть безмрно счастливъ.

Въ конц сада показалась маленькая Бетси — горничная Минни, она бжала къ намъ со всхъ ногъ съ большимъ, зловщаго вида пакетомъ въ рук.

Это была телеграмма отъ мистера Шварцмура. Она заключала слдующія слова:

‘Необходимо, чтобы вы сейчасъ же выхали на континентъ съ наличными деньгами. Неаполитанскій заемъ. Медлить нельзя. Посл вашего отъзда важныя перемны въ длахъ. Сожалю, что приходится сократить вашъ отпускъ. Будьте въ контор къ 6 ¹/₂ часамъ. Изъ Лондона выдете въ 9 ¹/₄, чтобы захватить въ Дувр ночной пакетботъ.

— Разсыльный ушелъ?

— Это принесъ не разсыльный, сэръ, я какой-то пожилой джентльменъ. Разсыльнаго на ту пору не случилось, а какъ этотъ джентльменъ все равно шелъ къ Даусону (знаете, тотъ, что держитъ конюшни) и нашъ домъ былъ ему по дорог, то онъ и взялся доставить телеграмму.

— Гербертъ, голубчикъ, вдь ты не удешь? Не удешь?— сказала Минни, обнимая меня сзади за шею и пригибаясь ко мн своимъ личикомъ.— Не зди!

— Надо хать, дорогая моя. Въ такого рода длахъ наша фирма не можетъ положиться ни на кого, кром меня. Я прозжу не больше недли.

Черезъ десять минутъ надо и въ путь, а то не попаду на четырехчасовой поздъ.

* * *

— Это очень важная телеграмма,— сказалъ я рзко начальнику телеграфной станціи,— и вамъ не слдовало посылать ее съ неизвстнымъ, неуполномоченнымъ лицомъ. Кто такой этотъ господинъ, который доставилъ ее мн?

— Гарвей! Кто онъ такой?— угрюмо обратился начальникъ станціи къ сторожу.

— Какой-то старичекъ, сэръ, очень почтенный.

Онъ шелъ къ Даусону: тамъ у него стоятъ собственныя лошади.

— Пожалуйста же, мистеръ Дженнингсъ, чтобы впередъ не повторялось подобныхъ вещей,— сказалъ я,— иначе я буду вынужденъ на васъ жаловаться. Я не знаю, что бы я длалъ, если бъ эта телеграмма до меня не дошла.

Мистеръ Дженнингсъ, начальникъ станціи, что-то проворчалъ и надралъ уши мальчишк-разсыльному, что доставило ему (мистеру Дженнингсу) видимое облегченіе.

* * *

— Мы очень безпокоились,— сказалъ мистеръ Шварцмуръ, когда я вошелъ въ пріемную нашей конторы (я опоздалъ ровно на три минуты).— Очень безпокоились. Не правда ли, Гольдрикъ?

— Очень безпокоились,— повторилъ маленькій прилизанный человчекъ, нашъ старшій клеркъ.

Мистеръ Шварцмуръ былъ плотный джентльменъ лтъ шестидесяти, съ густыми сдыми бровями и круглымъ краснымъ лицомъ, заставлявшимъ предполагать въ немъ холерическій темпераментъ. Онъ былъ большой длецъ, весьма требовательный къ подчиненнымъ, немножко вспыльчивый и формалистъ, но въ сущности добрякъ, всегда вжливый и внимательный къ другимъ.

— Какъ поживаетъ ваша очаровательная жена? Здорова, надюсь? Простите, мой милйшій, что я отнялъ у васъ эти четыре дня вашихъ каникулъ, я и самъ очень сожалю объ этомъ, да ничего не подлаешь: дла прежде всего. Вотъ въ этихъ двухъ желзныхъ ящикахъ деньги, которыя вы повезете. Какъ видите, ящики обтянуты кожей и имютъ видъ обыкновенныхъ чемодановъ. Они запираются секретными замками. Всхъ денегъ двсти пятьдесятъ тысячъ фунтовъ — золотомъ. Неаполитанскій король опасается возстанія. (Это было за три года до побдъ Гарибальди.) Въ Неапол вы передадите деньги г-дамъ Пальявичини и Росси (Толедо, 172). Теперь слова, которыми отпираются замки: для чемодана съ блой звздой на крышк — Масиниса, а съ черной звздой — Котопахо. Надюсь, вы не забудете? Въ Ліон вы откроете оба ящика и посмотрите, все ли въ сохранности. Дорогой меньше разговаривайте и не заводите знакомствъ. Помните, что на васъ лежитъ большая отвтственность: дло чрезвычайно важно.

— Я буду выдавать себя за комми-вояжера,— сказалъ я.

— Простите, Блэмаръ, что я надодаю вамъ своими наставленіями, но я старше васъ и знаю, какъ опасно путешествовать съ большими деньгами. Если бы сегодня цль вашей поздки сдлалась извстна въ Париж, ваша дорога до Марсели была бы ничуть не мене опасна, чмъ если бы въ погоню за вами выпустили всхъ тулонскихъ каторжниковъ. Я вполн увренъ въ вашемъ благоразуміи, я только предупреждаю, чтобъ вы были осторожнй. Надюсь, съ вами есть оружіе?

Я разстегнулъ сюртукъ и показалъ ему револьверъ, висвшій у меня на перевязи подъ жилетомъ. Старикъ клеркъ испуганно попятился: должно быть, я имлъ очень воинственный видъ.

— Прекрасно,— сказалъ мистеръ Шварцмуръ.— Но помните, что крупица осторожности стоитъ всхъ пяти пуль въ пяти стволахъ вашего револьвера. Завтрашній день вы пробудете въ Париж, покончите дло съ Лефебромъ и Дежаномъ и съ двнадцатичасовымъ ночнымъ поздомъ выдете въ Марсель, чтобы въ пятницу попасть къ пароходу, Въ Марсель мы вамъ протелеграфируемъ. Мистеръ Гаргревъ, готовы письма въ Парижъ?

— Сію минуту, сэръ: мистеръ Вилькинсь кончаетъ послднее.

* * *

Я пріхалъ въ Дувръ около полуночи и сейчасъ же нанялъ четырехъ носильщиковъ для своихъ чемодановъ. Чтобы попасть съ набережной на пакетботъ, надо было спуститься по нсколькимъ высокимъ ступенькамъ ея каменной лстницы. Первый ящикъ былъ переправленъ благополучно, но когда несли второй, одинъ носильщикъ поскользнулся и непремнно свалился бы въ воду, еслибъ его не подхватилъ одинъ изъ пассажировъ — ‘ здоровый старикъ, офицеръ индійской арміи. Нагруженный кульками и картонками, онъ шелъ передо мной сейчасъ, вслдъ за моимъ багажемъ, подталкивая впередъ свою добродушную, но довольно вульгарную жену.

— Потише, любезный, такъ можно и упасть,— сказалъ онъ носильщику.— Что у тебя въ этомъ ящик? Желзный товаръ?

— Не знаю, сэръ, тяжесть такая, что не всякая спина выдержитъ,— отвчалъ довольно грубо носильщикъ и не мене грубо поблагодарилъ за услугу.

— Пренеудобная лстница, сэръ, особенно для переноски большихъ тяжестей,— сказалъ чей-то любезный голосъ у меня за спиной.— Судя по вашему багажу, мы съ вами, кажется, принадлежимъ къ одной профессіи, сэръ.

Въ эту минуту мы перешли на пакетботъ. Я обернулся и увидлъ говорившаго. Это былъ высокій, очень худой человкъ, съ длиннымъ носомъ еврейскаго типа и съ узкимъ, продолговатымъ лицомъ. На немъ былъ плащъ — короткій не по росту, пестрый жилетъ, узкіе брюки, высокіе воротнички и свтлый, полосатый, туго подвязанный галстукъ.

Я отвчалъ,— что ду по торговымъ дламъ, и выразилъ мнніе, что намъ придется провести очень скверную ночь.

— Это несомннно,— согласился онъ.— Совтую вамъ, сэръ, заране позаботиться о койк. Пакетботъ, кажется, биткомъ набитъ народомъ.

Я сейчасъ же сошелъ внизъ, занялъ койку и пролежалъ около часу. Когда мн надоло лежать, я приподнялся и осмотрлся крутомъ. За однимъ изъ маленькихъ столиковъ сидло человкъ шесть пассажировъ, въ томъ числ ветеранъ индійской арміи и мой недавній любознательный собесдникъ въ старомодномъ костюм. Они пили портеръ и повидимому очень дружелюбно бесдовали. Я всталъ и присоединился къ компаніи. Мы обмнялись нсколькими неодобрительными замчаніями по поводу ночныхъ путешествій.

— Нтъ, господа, клянусь Богомъ, у меня нтъ больше мочи терпть!— воскликнулъ веселый майоръ Бакстеръ (онъ скоро назвалъ намъ себя).— Здсь такая же духота, какъ въ Пешавах, когда задуетъ тинсангъ. Не выйти ли намъ лучше наверхъ подышать воздухомъ? Моя жена не выноситъ морскихъ переходовъ: она наврно забилась въ свою каюту и не выйдетъ, пока пакетботъ не остановится. Эй, человкъ! подай намъ еще портеру!

Когда мы вышли на палубу, я, къ величайшему моему удивленію, увидлъ, что подл моихъ ящи’ковъ стоятъ еще четыре, точь-въ-точь такіе же какъ мои: съ такими же черными и блыми звздами (почему они и бросились мн сразу въ глаза), съ такими же секретными замками и тоже обтянутые кожей, только безъ штемпелей. Я просто не врилъ глазамъ.

— Это мой багажъ, сэръ,— замтилъ мистеръ Левисонъ (такъ звали моего собрата по профессіи: я узналъ это по тому, что слышалъ, какъ капитанъ называлъ его по фамиліи, обращаясь къ нему).— Я ду отъ фирмы Мекинтошъ. Въ этихъ ящикахъ непромокаемые плащи самой лучшей работы. Вотъ уже сорокъ лтъ, какъ наша фирма употребляетъ эти ящики. Такое случайное сходство багажа бываетъ иногда неудобно: легко перепутать. Но ваши вещи, кажется, тяжеле моихъ? У васъ, должно быть, желзный товаръ: ножи, рельсовыя подушки, приборы для газоваго освщенія или что-нибудь въ этомъ род?

Я промолчалъ или отвтилъ что-то неопредленное — не помню.

— Сэръ, я вамъ предсказываю блестящую будущность,— сказалъ мн Левисомъ.— Коммерческія тайны должны быть свято хранимы… Какъ вы полагаете, сэръ?

Майоръ, къ которому онъ обратился съ этимъ вопросомъ, отвчалъ:

— Клянусь Богомъ, вы правы. По ныншнимъ временамъ чмъ осторожне, тмъ лучше. Міръ — это сплошной обманъ, сэръ.

— Маякъ въ Калэ!— закричалъ кто-то въ этотъ моментъ.

И въ самомъ дл, прямо впереди виднлся маякъ, разливавшій отрадный свтъ по темной поверхности моря.

* * *

Я скоро забылъ о моихъ попутчикахъ. Въ Париж мы разстались: каждый похалъ своей дорогой. Майоръ хотлъ захать погостить куда-то въ Дромонъ, недалеко отъ Ліона, а оттуда собирался въ Александрію черезъ Марсель. Мистеръ Левисонъ, какъ и мы съ майоромъ, халъ на Марсель, но съ другимъ поздомъ, по крайней мр онъ не разсчитывалъ попасть на одинъ поздъ со мной, такъ какъ у него въ Париж было много дла.

Я покончилъ свои дла во французской столиц и халъ въ Пале-Рояль съ сыномъ мосье Лефебра, большимъ моимъ пріятелемъ. Было около шести часовъ вечера. Когда мы перезжали улицу Сентъ-Оноре, насъ обогналъ высокій господинъ съ еврейскимъ лицомъ, въ огромномъ бломъ мекинтош, и я узналъ въ немъ мистера Левисона. Онъ халъ въ открытой наемной коляск, и вс четыре его ящика стояли подл него. Я поклонился ему, но онъ меня не видалъ.

— Eh bien! Ce drle — qui est-ce?— спросилъ мой пріятель съ высокомріемъ истаго парижанина.

Я отвчалъ, что это одинъ изъ моихъ попутчиковъ, съ которымъ мы вмст перезжали каналъ.

Въ той же улиц мы наткнулись на майора и его жену: они хали на желзную дорогу.

— Проклятый городъ!— сказалъ майоръ.— Везд воняетъ лукомъ. Будь я здсь хозяинъ, я веллъ бы перемыть вс дома. Отвратительный. запахъ, а главное, чертовски вредный для здоровья… Душенька Джулія, позволь теб представить: нашъ милый вчерашній попутчикъ… Кстати: я только-что встртилъ того — комми-вояжера. Должно быть, дока въ своемъ дл. Ни минутки не потеряетъ даромъ: цлый день на бирж, либо въ банк… Когда-нибудь наврно будетъ старшимъ компаньономъ.

— Кого же изъ вашихъ попутчиковъ мы встртимъ теперь?— сказалъ мой пріятель Лефебръ, когда мы распрощались съ веселымъ майоромъ.— Славный малый, только ужъ черезчуръ кипятится — такъ и бурлитъ. А въ сущности и онъ наврно такой же, какъ и вс ваши индійскіе офицеры: эпикуреецъ и лнтяй… Нтъ, необходимо преобразовать вашу армію, иначе Индія проскользнетъ у васъ между пальцевъ, какъ пригоршня песку,— vous verrez, mon cher.

Въ двнадцать часовъ ночи я стоялъ на платформ вокзала, присматривая за переноской моего багажа, какъ вдругъ къ вокзалу подъхалъ кебъ. Изъ кеба выпрыгнулъ англичанинъ и на чистйшемъ французскомъ язык спросилъ своего извозчика, не будетъ ли у него сдачи съ пяти франковъ. Это былъ Левисонъ, но я тутъ же потерялъ его изъ вида, потому что толпа оттснила меня впередъ.

Въ моемъ вагон, кром меня, было только два человка — дв груды дорожныхъ шарфовъ и плащей — два медвдя, насколько можно было судить по ихъ виду.

Какъ только скрылись парижскіе огни, и поздъ погрузился въ непроницаемую мглу открытаго поля, я легъ и уснулъ. Я видлъ во сн мою милую женку и нашъ уютный, хорошенькій домикъ. Вдругъ какое-то странное безпокойство охватило меня: мн снилось, что я забылъ слова, которыми отпирались секретные замки моихъ ящиковъ. Напрасно перерывалъ я мифологію, исторію и всякія науки: слова не отыскивались. Потомъ какимъ-то образомъ я очутился въ Неапол, въ пріемной банка, въ улиц Толедо, передо мной стояла шеренга солдатъ, и кто-то грозился, что меня сейчасъ разстрляютъ, если я не открою секретныхъ словъ и не скажу, куда я спряталъ ящики (потому что я ихъ запряталъ по какой-то необъяснимой причин). Вдругъ поднялось землетрясеніе, весь городъ затрясся. Мимо окна пронесся потокъ пламени. Везувій раскрылъ свою пасть, и началось изверженіе. Въ невыразимой мук я закричалъ: ‘Милосердый Боже! Открой мн эти слова!’ — и проснулся.

— Dromont! Dromont! Dix minutes arrte, messieurs.

Ошеломленный внезапнымъ, рзкимъ свтомъ, я кое какъ, шатаясь, добрался до буфета и спросилъ чашку кофе. Въ эту минуту въ общую залу ввалилась шумная компанія молодыхъ людей — англійскихъ туристовъ, и между ними я увидлъ невозмутимую фигуру пожилого джентльмена. Это былъ опять-таки мой собратъ по профессіи, мистеръ Левисонъ. Молодые люди съ тріумфомъ подвели его къ буфету и спросили шампанскаго.

— Да, да, старина, вы должны съ нами выпить,— говорилъ одинъ.— Мы вдь три раза васъ обыграли, хотя вамъ очень везло… Эй вы, какъ васъ тамъ!… господинъ въ ночномъ колпак! Подайте клико — съ золотой печатью. Да живй!… Не унывайте, старина, мы дадимъ вамъ реваншъ. Еще успете насъ обыграть до Ліона.

Левисонъ добродушно смялся, вспоминая послднюю игру, и пилъ вино. Черезъ нсколько минутъ молодежь, покончивъ съ шампанскимъ, отправилась курить. Въ слдующую секунду Левисонъ встртился со мной глазами.

— Батюшки! Вотъ неожиданность! Какъ я радъ!— сказалъ онъ.— Ну, почтеннйшій, вы должны выпить со мной шампанскаго,— какъ хотите… Мосье подайте-ка намъ еще бутылочку… Вотъ что, мой милый: я скоро намренъ перессть въ вашъ вагонъ. Мн надола эта шумная компанія молодежи, да и кром того я по принципу не одобряю крупной игры.

Лакей принесъ шампанскаго. Левисонъ сейчасъ же взялъ у него бутылку изъ рукъ.

— Нтъ,— сказалъ онъ,— я никогда не позволяю откупоривать вино для меня.

Онъ отвернулся, чтобы снять проволоку, откупорилъ бутылку и сталъ наливать въ мой стаканъ. Въ этотъ моментъ ко мн стремительно подошелъ плотный пожилой джентльменъ, обуреваемый страстнымъ желаніемъ пожать мн руку, но въ своемъ усердіи онъ оказался такъ неловокъ, что выбилъ бутылку изъ рукъ Левисона, и она разбилась. Вина не осталось ни капли. Пожилой джентльменъ былъ майоръ — какъ всегда, стремительный и вчно куда-то спшащій.

— Мн очень жаль, сэръ… какъ честный человкъ! Позвольте мн поставить другую бутылку… Какъ поживаете, господа? Какъ это удачно, что мы опять встртились. Джулія осталась въ вагон присмотрть за вещами. Садитесь, поболтаемъ… Эй, человкъ! Еще шампанскаго… Какъ по французски бутылка?.. Представьте, какая съ нами вышла оказія. Эти французы, знакомые Джуліи, ухали въ Біаррицъ, хотя прекрасно знали, что мы собираемся къ нимъ. И это посл того, какъ они прогостили у насъ въ Лондон цлыхъ шесть недль! Просто срамъ, ни на что не похоже!.. Эге! уже второй звонокъ. Сядемте въ одно купэ, господа. Идемте же, все равно мы не дождемся шампанскаго.

Все это время Левисонъ казался чмъ-то раздосадованнымъ.

— Я присоединюсь къ вамъ станціи черезъ дв,— сказалъ онъ.— Теперь я пойду къ своимъ новымъ знакомымъ: хочу попробовать отыграться. Этакіе разбойники! Обчистили меня на двадцать гиней! Никогда я не былъ такъ безразсуденъ съ тхъ поръ, какъ зжу по желзной дорог… До свиданія, майоръ Бакстеръ.— До свиданія, мистеръ Блэмайръ.

Я было удивился, откуда этотъ почтенный любитель виста узналъ мою фамилію, но тутъ же сообразилъ, что онъ могъ прочесть ее на моемъ багаж.

Опять замелькали зеленые и красные огни, опять раздался громкій откликъ стрлочника, высокіе ряды тополей и пригородные дома побжали назадъ мимо оконъ вагона, и мы еще разъ окунулись въ непроглядную тьму.

Майоръ оказался очень пріятнымъ собесдникомъ, но я замтилъ, что онъ былъ подъ башмакомъ у своей разбитной, мужеподобной, хотя и добродушной жены. У него былъ неизсякаемый запасъ разсказовъ изъ индійской жизни, и когда онъ принимался разсказывать, мистрисъ Бакстеръ поминутно перебивала его.

— Клянусь Богомъ, сэръ, я бы охотно помнялся съ вами,— сказалъ мн майоръ,— бросилъ бы службу и занялся торговлей. Вы не поврите, до чего опротивла мн эта Индія. Она чертовски разстраиваетъ печень.

— Ахъ, Джонъ, какъ теб не стыдно это говорить! Ты отлично знаешь, что и одного дня не былъ боленъ за всю свою жизнь, если не считать той недли, когда ты выкурилъ цлый ящикъ сигаръ капитана Мэзона.

— Что сигары! Сигары мн нипочемъ. Вонъ я какой здоровякъ!— и майоръ энергично ударилъ себя въ грудь.— Но зато мн въ другомъ не везетъ — въ производств, да и во всемъ. Стоитъ мн купить лошадь, чтобъ на другой же день она захромала. По желзной дорог подешь,— непремнно случится несчастье.

— Перестань, Джонъ, пожалуйста перестань, а то я право разсержусь,— сказала мистрисъ Бакстеръ.— И все-то вздоръ. На что теб жаловаться? Произведутъ въ свое время. Имйте терпніе, майоръ, берите примръ съ меня, принимайте вещи спокойне… Кстати, надюсь, ты не забылъ надписать свою фамилію на шляпной картонк? А гд же футляръ отъ сабли? Право, майоръ, если бъ не я, вы бы пріхали въ Суэцъ съ однимъ мундиромъ на плечахъ.

Въ эту минуту поздъ остановился въ Шармон, и въ наше купэ вошелъ Левисонъ со своимъ блымъ мекинтошемъ на рук и съ цлой связкой зонтиковъ и тростей.

— Нтъ, будетъ съ меня,— сказалъ онъ.— ‘ Никогда больше не стану играть по большой. По соверену фишъ — просто безобразіе! А вотъ если бы вы и майоръ Бакстеръ съ супругой пожелали сыграть роберъ-другой по шиллингу,— я къ вашимъ услугамъ. И онъ досталъ изъ кармана колоду картъ.

Мы охотно согласились, и каждый взялъ по карт. Мн вышло играть съ мистрисъ Бакстеръ противъ майора и Левисона. Мы выигрывали почти каждую игру. Левисонъ игралъ страшно трусливо, а майоръ болталъ, хохоталъ и постоянно забывалъ, какія карты вышли.

Игра все-таки убивала время. Красная и черная масти чередовались съ замчательной правильностью. Мы посмивались надъ необыкновеннымъ счастьемъ майора и его неумньемъ разыгрывать игру, прохаживались насчетъ педантичной осторожности Левисона и не давали спуску майорш за ея жадность до взятокъ, однимъ словомъ, представляли собой такую пріятную партію, какую едва ли когда-нибудь освщалъ тусклый фонарь желзнодорожнаго позда. Но несмотря на это, мои драгоцнные ящики почти не выходили у меня изъ головы.

Такъ мчались мы черезъ Францію, ничего не видя кругомъ, ничего не замчая и такъ же мало заботясь о способ нашего передвиженія, какъ если бъ мы были четырьмя сказочными арабскими принцами и хали на ковр-самолет.

Мало по малу игра начала идти боле вяло и все чаще прерывалась разговорами. Левисонъ, несмотря на свою невозмутимую манеру и туго завязанный галстукъ, разговорился и сообщилъ намъ много интереснаго о себ.

— Вотъ уже нсколько лтъ, какъ я присматриваюсь къ нашему длу,— говорилъ онъ своимъ ровнымъ, размреннымъ голосомъ,— и наконецъ открылъ великій секретъ, котораго такъ давно и безуспшно доискиваются фабриканты непромокаемыхъ вещей, т. е.— какъ добиться, чтобы вещь пропускала испарину, не пропуская въ то же время дождя. Когда я вернусь въ Лондонъ, я предложу фирм Мекинтошъ купить у меня мой секретъ за десять тысячъ фунтовъ. Если они откажутся, я сейчасъ же открываю въ Париж свой собственный магазинъ, выступаю подъ фирмою Жаджентоша (въ честь великой итальянской побды императора) и преспокойно наживаю милліонъ.

— Вотъ это тонъ настоящаго дльца,— сказалъ майоръ съ восхищеніемъ.

— Ахъ, майоръ,— подхватила его жена, обрадовавшись случаю прочесть ему нотацію,— будь у васъ хоть капля энергіи и осторожности мистера Левисона, вы бы давнымъ давно были полковникомъ.

Тутъ Левисонъ заговорилъ на тему о секретныхъ замкахъ.

— Я и самъ всегда употребляю замки со словами,— сказалъ онъ.— Мои слова — Турлюретта и Папагайо. Это имена собственныя, въ первый разъ я услышалъ ихъ въ одномъ старинномъ французскомъ фарс. Ну кто ихъ отгадаетъ? Самый ловкій воръ провозится по крайней мр семь часовъ, пока разберетъ хоть одно… А вы, сэръ, кажется, тоже одобряете эти замки? Не правда ли, они вполн безопасны?

Этотъ вопросъ относился ко мн.

— Да, кажется,— отвчалъ я сухо и спросилъ, въ которомъ часу поздъ придетъ въ Ліонъ.

— Въ половин пятаго мы должны быть въ Ліон,— отвчалъ майоръ,— а теперь безъ пяти четыре. Не знаю, отчего, но у меня сегодня дурное предчувствіе: мн все кажется, что мы не додемъ благополучно. Со мной вчно какіе-нибудь казусы. Когда я охотился на тигровъ, такъ всякій разъ, бывало, тигръ бросался на моего слона. И всякій разъ, какъ надо было послать гарнизонъ въ одинъ изъ пограничныхъ фортовъ — куда-нибудь въ самую глушь, въ нездоровую мстность,— командировали непремнно меня съ моей ротой. Быть можетъ, я человкъ суеврный, но я чувствую, что мы не додемъ до Марсели безъ какого-нибудь непріятнаго приключенія… Какъ шибко детъ поздъ! Чувствуете, какъ раскачиваетъ вагонъ?

Я не могъ подавить невольнаго нервнаго страха, но постарался не выдать себя. Что, если этотъ майоръ — ловкій мошенникъ и, зная, какой у меня цнный багажъ, задумалъ меня погубить? Но нтъ, это пухлое, красное лицо, эти ясные добродушные невинные глаза устраняли всякую возможность такого подозрнія.

— Все вздоръ. Успокойтесь, майоръ. И вчно-то вы отравляете всякую поздку своими предчувствіями,— сказала майорша, располагаясь соснуть.

Тутъ Левисонъ сталъ вспоминать свою раннюю молодость и разсказалъ, какъ въ царствованіе Георга Четвертаго онъ здилъ комми-вояжромъ отъ одного торговаго дома, торговавшаго галстуками. Онъ очень краснорчиво отстаивалъ старинный костюмъ.

— Подлые радикалы!— говорилъ онъ.— Унизить такого короля — перваго джентльмена въ Европ! Не даромъ же его такъ называли. Я чту его память. Это былъ тонкій умъ и другъ умныхъ людей. Онъ былъ щедръ до мотовства и презиралъ нищенскую экономію. Онъ хорошо одвался, сэръ, онъ очаровывалъ своею наружностью. Онъ былъ джентльменъ съ безукоризненными манерами. Нашъ вкъ — вкъ скряжничества и лохмотьевъ, сэръ. Когда я былъ молодъ, ни одинъ джентльменъ не вызжалъ, бывало, путешествовать, не имя съ собой по крайней мр двухъ дюжинъ галстуковъ, четырехъ подгалстучниковъ изъ китоваго уса, и утюга, чтобъ разглаживать бантъ, потому что тогда носили кисейные галстуки, и Боже сохрани, если гд-нибудь оказывалась морщинка или лишняя складочка. Въ мое время, сэръ, было по меньшей мр восемнадцать способовъ повязывать галстукъ: носили галстуки la Diane и l’anglaise, носили и au noeud, Gordien, и…

Поздъ вдругъ встряхнуло, дернуло впередъ, потомъ онъ замедлилъ ходъ и остановился.

Майоръ высунулъ голову въ окно и закричалъ проходившему сторожу:

— Гд мы стоимъ?

— Въ Fort Rouge, monsieur, двадцать миль отъ Ліона.

— Случилось что-нибудь?

Изъ сосдняго окна кто-то крикнулъ по англійски:

— Колесо сломалось, говорятъ. Намъ придется ждать два часа, будутъ багажъ перегружать.

— Багажъ? Ахъ, Боже мой!— вырвалось у меня, Левисонъ тоже высунулся въ окно.

— Представьте, оказывается правда,— сказалъ онъ садясь на свое мсто,— этотъ человкъ говоритъ, что мы простоимъ не меньше двухъ часовъ. Очень скучно… Что длать! Въ дорог и не то еще бываетъ. Не будемъ горячиться. Вотъ выпьемъ кофе да сыграемъ еще робберъ въ вистъ… Однако, господа, пойдемте, намъ не мшаетъ присмотрть за нашимъ багажемъ. А не то я, пожалуй, и за своимъ, и за вашимъ, если только мистеръ Блэмайръ будетъ такъ любезенъ заказать ужинъ на всхъ… Ахъ, батюшки, что это такъ блеститъ тамъ, на станціи?— видите, возл фонарей?

— Эй, мосье!— окликнулъ майоръ проходившаго мимо жандарма.— Что тамъ у васъ такое на станціи?

— Monsieur,— сказалъ жандармъ, отдавая честь,— это солдаты перваго стрлковаго батальона. Они случайно задержались на этой станціи по дорог въ Шалонъ, и по распоряженію начальника станціи имъ приказано оцпить багажный вагонъ, пока перегрузятъ вещи. Въ позд идутъ какія-то государственныя цнности, и пассажировъ не велно пропускать за цпь.

Левисонъ плюнулъ и пробормоталъ какое-то ругательство, относившееся къ французскимъ порядкамъ, какъ я подумалъ тогда.

— Взгляните-ка, сэръ: видали вы когда-нибудь такія безобразныя повозки?— сказалъ майоръ Бакстеръ, указывая прямо передъ собой.

Впереди, въ самомъ конц станціонной платформы, у изгороди стояли дв деревенскія повозки, запряженныя каждая четверкой здоровыхъ лошадей. (Мы въ это время вышли изъ вагона и дошли почти до края платформы, откуда было около пяти, шести сотъ ярдовъ до ближайшихъ домовъ деревни Port Rouge.)

Мы съ Девисономъ всячески пытались пробраться къ своему багажу, но солдаты насъ не пустили. Впрочемъ, я почти успокоился, когда увидлъ, что мои ящики несутъ очень бережно, хотя, и ругаются по поводу ихъ тяжести. Но никакихъ признаковъ государственныхъ цнностей я что-то не замтилъ и сказалъ объ этомъ майору.

— О, они народъ осторожный,— отвчалъ онъ.— Можетъ быть, въ позд дутъ брилльянты императрицы… Какая-нибудь маленькая шкатулочка,— и только, а все-таки въ суматох, да еще ночью, нетрудно и украсть.

Въ эту минуту раздался пронзительный, рзкій свистокъ — какъ будто сигналъ. Вс восемь лошадей въ обихъ повозкахъ пустились съ мста въ карьеръ и скрылись изъ вида.

— Дикари, сэръ, настоящіе варвары!— воскликнулъ майоръ.— Мы дали имъ желзныя дороги, а они до сихъ поръ не умютъ ими пользоваться.

— Майоръ!— остановила его жена тономъ торжественной укоризны.— Вспомните, что вы офицеръ и джентльменъ, и пощадите чувства иностранцевъ.

Майоръ потеръ руки и захохоталъ во все горло.

— Это не народъ, а скопище какихъ-то идіотовъ!— подхватилъ Левисонъ.— Ничего не могутъ сдлать безъ солдатъ: тутъ солдаты, тамъ солдаты, куда ни взглянешь — везд солдаты.

— Такъ что же, сэръ! Такія предосторожности бываютъ иногда очень полезны,— сказала мистрисъ Бакстеръ.— Франція переполнена всякимъ сбродомъ: кого здсь только не встртишь! Вашъ постоянный сосдъ за табльдотомъ можетъ оказаться бглымъ каторжникомъ… Майоръ, помните этотъ случай въ Каир три года тому назадъ?

— Каиръ не во Франціи, моя милая.

— Надюсь, я это знаю, майоръ,— отрзала мистрисъ Бакстеръ.— Но происшествіе случилось во французскомъ отел, значитъ, все равно, что во Франціи.

* * *

— Я думаю немножко соснуть, господа. Не знаю, какъ вы, а я такъ страшно усталъ,— сказалъ майоръ, когда, посл скучной трехчасовой остановки, мы заняли мста въ Марсельскомъ позд.— Теперь, я думаю, намъ надо приготовляться, что что-нибудь случится съ пароходомъ.

— Майоръ, не кощунствуйте,— сказала ему жена.— Гршно возставать противъ Провиднія.

Левисонъ пустился опять въ краснорчивые разсказы. Онъ говорилъ о принц-регент, о его брилльянтовыхъ эполетахъ и неподражаемыхъ галстукахъ, но мало по малу рчь разсказчика начала какъ-то странно растягиваться въ моихъ ушахъ, доносилась до меня все глуше и глуше, и наконецъ я пересталъ различать отдльныя слова, а слышалъ только ровное, убаюкивающее бормотанье, да стукъ и лязгъ колесъ вагона о рельсы.

И опять меня одолли тревожные сны. Мн снилось, что я въ Каир — хожу по узкимъ, темнымъ улицамъ, натыкаюсь на верблюдовъ и на черныхъ невольниковъ, которые грозятся меня убить. Воздухъ насквозь пропитанъ мускусомъ, и я задыхаюсь. Сверху, изъ ршетчатыхъ оконъ на меня смотрятъ какія-то закутанныя чадрами лица. Вдругъ къ моимъ ногамъ падаетъ роза. Я поднимаю голову и вижу въ окн надъ собой женское лицо, очень похожее на личико моей Минни, только съ большими, влажными темными глазами, какъ у антилопы. Незнакомка выглядываетъ на меня изъ-за высокой вазы съ водой и улыбается. Вдругъ откуда-то выскакиваютъ четыре мамелюка — вс четверо верхомъ — и скачутъ по улиц прямо на меня, размахивая саблями. Я будто знаю, что для того, чтобъ спастись, мн надо сказать мои два секретныя слова, что въ этомъ вся моя надежда. Вотъ я уже подъ копытами лошадей… Я длаю отчаянное усиліе и вскрикиваю, ‘Котопахо!’

Меня разбудилъ грубый толчекъ: передо мной стоялъ майоръ съ сердитымъ лицомъ.

— Что это? Вы говорите во сн?— сказалъ онъ.— На какого чорта вы это длаете? Скверная привычка… Мы стоимъ на станціи. Вставайте, пойдемъ завтракать,

— Что я такое говорилъ?— спросилъ я съ плохо скрытымъ испугомъ.

— Какую-то галиматью на неизвстномъ язык,— отвчалъ майоръ.

— Мн показалось, на греческомъ,— сказалъ Левисонъ,— впрочемъ, я, кажется, тоже заснулъ.

Мы пріхали въ Марсель. Я обрадовался, увидвъ его миндальныя деревья и блыя виллы: я зналъ, что буду чувствовать себя безопасне, когда переберусь со своимъ сокровищемъ на корабль. По характеру я не подозрителенъ, но мн казалось страннымъ, что за все время, пока тянулась эта длинная поздка отъ Ліона до берега моря, я не могъ уснуть безъ того, чтобы, проснувшись, не поймать на себ чьего-нибудь взгляда — или майора, или его жены. Левисонъ проспалъ послдніе четыре часа, почти не просыпаясь. Передъ концомъ нашего странствія мы вс какъ-то примолкли и какъ будто дулись другъ на друга, но, увидвъ Марсель, разомъ оживились. Мы условились остановиться въ одной гостиниц.

— Htel de Londres! Htel de l’Univers! Htel Imprial!— кричали комиссіонеры, пока мы суетились около своего багажа.

— Конечно, Htel Imprial,— сказалъ майоръ.— Это лучшая гостиница.

Передъ нами выросъ комиссіонеръ — одноглазый, весьма мрачнаго вида и, кажется, креолъ.

— Htel Imprial, сэръ? Я — Htel Imprial, тамъ все занято, ни одной свободной постели. Нтъ — pas du tout — безполезно, сэръ.

— Чортъ побери! Недоставало только, чтобъ мы и на пароходъ не попали.

— Пароходъ, сэръ? На пароход испортился котелъ. Онъ отойдетъ не раньше половины перваго ночи.

— Куда же мы теперь?— спросилъ я, поворачиваясь къ тремъ своимъ спутникамъ и улыбаясь на ихъ растерянныя лица.— Видно, мы въ несчастный день выхали: насъ преслдуетъ рокъ. Попробуемте умилостивить его хорошимъ ужиномъ на прощанье. Я только отправлю свои телеграммы и буду свободенъ до половины двнадцатаго.

— Хотите, господа, я укажу вамъ хорошій отель?— предложилъ Левисонъ,— Это Htel des Etrangers — маленькая, но очень приличная гостиница, и близко отъ гавани.

— Знаю! Грязный, мерзйшій трактиръ, и въ добавокъ игорный притонъ,— сказалъ майоръ, садясь въ открытую четырехмстную коляску и закуривая сигару.

Мистеръ Левисонъ какъ-то весь подобрался и сказалъ, процживая слова, однако не измняя своей всегдашней сдержанности:

— Сэръ, эта гостиница перешла въ другія руки, иначе я не позволилъ бы себ ее рекомендовать, можете быть уврены.

— Сэръ,— отвчалъ майоръ, приподымая свою широкополую блую шляпу,— прошу меня извинить: я этого не зналъ.

— Пожалуйста, не извиняйтесь, сэръ. Стоитъ ли говорить о такихъ пустякахъ?

— Вотъ вы всегда такъ, майоръ: разгорячитесь, не разобравши дла,— сказала въ заключеніе майорша, и мы похали.

Когда мы вошли въ скудно меблированный, салонъ рекомендованной гостиницы, съ обденнымъ столомъ посредин и грязнымъ билльярдомъ въ одномъ изъ угловъ, майоръ сказалъ:

— Я пойду однусь къ театру, а потомъ пройдусь по городу, пока вы покончите съ вашими телеграммами… Джулія, прошла бы ты наверхъ посмотрть комнаты.

— Какія рабыни мы, бдныя женщины!— сказала мистрисъ Бакстеръ, выплывая изъ залы.

— А я схожу по своимъ дламъ,— прибавилъ Левисонъ,— а то потомъ магазины запрутъ. У насъ есть здсь свои агенты въ Канабьер.

— Свободныхъ только два номера съ двухспальными кроватями, сэръ, доложилъ въ это время одноглазый комиссіонеръ, котораго мы взяли довезти нашъ багажъ.

— Ну, все равно,— проговорилъ Левисонъ рзко, съ весьма естественной досадой на наши неудачи.— Одинъ изъ насъ сегодня же ночью узжаетъ съ пароходомъ: онъ не будетъ здсь ночевать. Его багажъ можно перенести пока ко мн, а ключъ отъ номера вы передадите ему на тотъ случай, если онъ вернется раньше меня.

— Ну вотъ, все устроилось къ общему благополучію,— сказалъ майоръ.— Все, значитъ, ладно — пока.

Я пошелъ на телеграфъ. Оказалось, что тамъ ждетъ меня телеграмма изъ Лондона. Къ своему удивленію и ужасу я прочелъ:

‘Вамъ грозитъ большая опасность. Перебирайтесь на пароходъ, не теряя ни минуты. Противъ васъ заговоръ. Обратитесь къ префекту за охраной’.

Такъ и есть: это майоръ, и я въ его рукахъ. Его открытыя манеры, эта грубоватая простота — все это одинъ отводъ. Можетъ быть, въ эту минуту онъ увозитъ мои ящики.

Я послалъ отвтную телеграмму:

‘Прибылъ въ Марсель. Пока все благополучно’.

Думая о томъ, что если меня обокрадутъ, нашей фирм грозитъ полное разореніе, и о томъ, что будетъ тогда съ моей дорогой Минни, я бросился назадъ въ гостиницу, помщавшуюся въ грязной, узкой улиц неподалеку отъ гавани. Когда я уже подходилъ къ гостиниц, откуда выскочилъ человкъ, кинулся ко мн и схватилъ меня за руку. Это былъ одинъ изъ лакеевъ. Онъ торопливо сказалъ мн по-французски: ‘Скорй, скорй, мосье! Майоръ Бакстеръ ждетъ васъ въ салон: очень безпокоится. Важное дло: нельзя терять ни минуты’,

Я вбжалъ въ гостиницу и бросился въ залу. Майоръ шагалъ изъ угла въ уголъ въ необычайномъ волненіи, жена его съ безпокойствомъ смотрла въ окно. Обращеніе обоихъ совершенно измнилось. Майоръ кинулся ко мн и схватилъ меня за руку.

— Я полицейскій сыщикъ, мое имя — Арноттъ,— сказалъ онъ.— Этотъ господинъ… Левисонъ — извстный мошенникъ и воръ. Въ эту минуту онъ въ своей комнат открываетъ одинъ изъ вашихъ ящиковъ съ золотомъ. Вы должны мн помочь его арестовать. Я зналъ его игру и сдлалъ ему матъ. Но я хотлъ накрыть его на мст преступленія… Джулія, ты кончай одна этотъ грогъ, пока мы съ мистеромъ Блэймаромъ обдлаемъ наше дло… Есть у васъ револьверъ, мистеръ Блэймаръ, на случай, если бъ онъ вздумать сопротивляться? Я предпочитаю вотъ это.

И онъ показалъ мн свой полицейскій жезлъ.

— Я оставилъ свой револьверъ у него въ комнат,— проговорилъ я, едва дыша отъ волненія.

— Плохо дло. Впрочемъ, не бда: онъ такъ испугается, что наврно промахнется, а можетъ быть, даже и не подумаетъ стрлять. Мы вломимся къ нему оба разомъ. Высадить дверь очень легко: эти иностранные замки Никуда не годятся. Помните: номеръ 15-й… Тише!

Мы подошли къ двери и прислушались. Мы явственно услышали звонъ золотыхъ монетъ, потомъ тихій, отрывистый смхъ и слово: ‘Котопахо’. Левисонъ, очевидно, съ удовольствіемъ вспоминалъ, какъ онъ подслушалъ это слово, когда я говорилъ его во сн: ‘Котопахо… Ха, ха!’

Майоръ подалъ сигналъ, и мы навалились на дверь. Она зашаталась, замокъ отлетлъ, и мы вошли въ комнату. Левисонъ, съ револьверомъ въ рук, стоялъ одной ногой въ открытомъ ящик, по щиколку въ золот. Онъ уже набилъ имъ бывшій на немъ широкій кожаный поясъ и дорожную сумку, висвшую у него черезъ плечо. На полу подл него стоялъ большой ковровый мшокъ, наполненный до половины, онъ опрокинулъ его въ тотъ моментъ, когда бросился отворять окно, и золото полилось цлымъ потокомъ. Негодяй не вымолвилъ ни слова. Къ окну была привязана веревка, какъ будто онъ уже спустилъ или готовился спустить мшки въ переулокъ. Онъ свистнулъ, и было слышно, какъ отъ гостиницы помчался во весь духъ какой-то экипажъ.

— Сдавайся, висльникъ! Я знаю тебя,— закричалъ майоръ.— Сдавайся: поймалъ я-таки тебя, соколика!

Левисонъ, вмсто отвта, спустилъ курокъ: но къ счастью выстрла не послдовало: я забылъ надть пистоны.

— Ишь дрянь! не хочетъ стрлять,— сказалъ спокойно Левисонъ.— Ну такъ вотъ же теб!

Онъ запустилъ револьверомъ въ майора, бросился къ окну и выскочилъ на улицу,

Я выскочилъ за нимъ — комната была въ нижнемъ этаж — и поднялъ тревогу. Арноттъ остался караулить деньги.

Еще минута, и дикая орда солдатъ, матросовъ носильщиковъ и звакъ — туземныхъ и инородцевъ,— съ визгомъ и гамомъ ринулась за убгавшимъ разбойникомъ. При тускломъ свт рдкихъ фонарей (ихъ только-что начинали зажигать) мы гнались за нимъ, какъ за зайцемъ, и онъ, какъ заяцъ, старался обмануть насъ неожиданными поворотами, кидаясь въ стороны и лавируя между безчисленными препятствіями въ вид всевозможныхъ предметовъ, загромождавшихъ набережную. Сотни ударовъ были направлены на него, сотни рукъ тянулись, чтобъ его схватить. Онъ ловко увернулся отъ одного изъ преслдователей, свалилъ ударомъ другого, перескочилъ черезъ третьяго… Одинъ здоровый зуавъ совсмъ было настигалъ бглеца, и изъ этихъ лапъ ему бы не вырваться, но вдругъ онъ попалъ ногой въ бухту каната и стремглавъ полетлъ въ море. Вс вскрикнули, когда онъ съ громкимъ всплескомъ исчезъ подъ водой, казавшейся совсмъ черной при слабомъ, мерцающемъ свт стоявшаго въ этомъ мст одинокаго фонаря. Я сбжалъ по ближайшему спуску къ самой вод. Когда жандармы запаслись баграми и сли въ лодку, собираясь отыскивать утопленника, я попросилъ ихъ взять меня съ собой.

— Эти старые воры хитры, какъ лисицы,— сказалъ сдой старикъ жандармъ, когда мы отвалили отъ берега.— Я знаю этого человка: я видлъ, какъ его клеймили въ Тулон. Я его сразу узналъ. Вотъ вы посмотрите, что онъ выйдетъ сухъ изъ воды. Теперь онъ нырнулъ куда-нибудь подъ корабль, выкарабкался на какую-нибудь баржу и спрятался. Только мы его и видли.

— Да вотъ онъ!— закричалъ другой жандармъ, перегибаясь за бортъ, и схватилъ за волосы тло утопленника.

— Ловкій плутъ былъ покойникъ,— послышался голосъ изъ нагонявшей насъ лодки. Это былъ Арноттъ.— А я пріхалъ посмотрть, какъ идутъ ваши дла, и вотъ, подосплъ къ самому концу. О деньгахъ не безпокойтесь: тамъ осталась Джулія… Я всегда говорилъ, что этотъ молодецъ кончитъ такъ, какъ онъ кончилъ. А вдь онъ чуть-чуть васъ не нагрлъ, мистеръ Блэймаръ. Онъ перерзалъ бы вамъ сонному горло, а ужъ не упустилъ бы вашихъ денегъ. Но я караулилъ каждый его шагъ. Онъ не зналъ, кто я. Давно ужъ не случалось мн охотиться за такой дичью. Ну, теперь кончено, его имя вычеркнуто изъ списка живыхъ: это во всякомъ случа хорошо… Ну что же, ребята, вытаскивайте тло. Надо снять съ него деньги, которыя онъ укралъ,— на этотъ разъ по крайней мр съ пользой, такъ какъ он утащили его на дно.

Мертвеца вытащили на берегъ, и я повернулъ его къ фонарю: даже посл смерти на этомъ длинномъ типичномъ лиц былъ отпечатокъ какой-то плутовской респектабельности.

Когда мы вернулись въ гостиницу, я разсыпался въ благодарностяхъ передъ Арноттомъ и его женой, оказавшейся, къ слову сказать, переодтымъ сыщикомъ. Тутъ только Арноттъ, со свойственной ему шутливой манерой, разсказалъ мн все по порядку. Въ ночь моего отъзда изъ Лондона онъ получилъ изъ главнаго управленія сыскной полиціи инструкцію конвоировать меня и слдить за Левисономъ. Онъ не усплъ повидаться съ моими старшими компаньонами. Машинистъ нашего позда былъ подкупленъ испортить машину передъ станціей Fort Rouge, гд сообщники Левисона ждали съ готовыми повозками и должны были увезти мой багажъ, пользуясь суматохой и темнотой, а если бы понадобилось, то даже отнять его силой. Арноттъ разстроилъ этотъ планъ, увдомивъ о немъ французскую полицію: изъ Парижа телеграфировали въ Ліонъ, чтобъ оттуда выслали солдатъ на станцію. Шампанское, которое пролилъ Арноттъ, было отравлено. Потерпвъ неудачу въ своей первой попытк, Левисонъ ршилъ обратиться къ другимъ средствамъ. Моя несчастная болтливость во сн дала ему въ руки ключъ отъ одного изъ моихъ секретныхъ замковъ, такимъ образомъ онъ могъ открыть одинъ ящикъ. Поврежденіе пароходнаго котла — случайное, насколько можно было дознаться,— доставило ему послдній удобный случай осуществить его планъ.

Въ ту же ночь я выхалъ изъ Марсели, не потерявъ ни одной монеты изъ моихъ денегъ,— разумется, только благодаря Арнотту. Я пріхалъ на мсто безъ всякихъ приключеній. Заемъ былъ сдланъ на самыхъ выгодныхъ условіяхъ. Съ тхъ поръ наша фирма процвтаетъ, и дла ея разрастаются, процвтаемъ и мы съ Минни, и разрастается — наша семья.

VI.
Принять, слегка посоливши.

Я постоянно замчалъ, даже у большинства людей высокаго ума и развитія, какое-то отсутствіе храбрости при передач результатовъ ихъ личнаго психологическаго опыта, если этотъ опытъ оказывался несовсмъ обыкновеннаго свойства, Почти вс мы боимся, что то, что мы могли бы разсказать изъ этой области, не встртитъ ничего себ подобнаго во внутренней жизни слушателя и не найдетъ въ немъ отклика, что онъ можетъ заподозрить нашу правдивость или посмяться надъ нами. Правдивый путешественникъ, увидавъ необыкновенное животное въ образ какой-нибудь морской зми, не побоится повдать о немъ міру, но тотъ же самый путешественникъ будетъ долго колебаться, прежде чмъ ршится разсказать о какомъ-нибудь необъяснимомъ предчувствіи, побужденіи, блужданіи мысли, о такъ называемомъ видніи или сновидніи, или другомъ необычномъ душевномъ явленіи, испытанномъ имъ. Этимъ-то умолчаніемъ, на мой взглядъ, въ значительной мр объясняется мракъ, окружающій эту область явленій. Мы не имемъ обыкновенія длиться нашимъ субъективнымъ психологическимъ опытомъ, какъ длимся нашими наблюденіями надъ объективнымъ міромъ. Послдствіемъ этого является то, что общій запасъ наблюденій въ этомъ направленіи кажется намъ исключительнымъ, да и дйствительно оказывается таковымъ, въ томъ смысл, что онъ крайне не полонъ.

Въ томъ, что я собираюсь теперь разсказать, читатель не найдетъ съ моей стороны ни малйшаго намренія установить, опровергнуть или подкрпить какую бы то ни было теорію. Ничего подобнаго я не имю въ виду. Я знаю исторію берлинскаго книгопродавца, я внимательно перечитывалъ происшествіе съ женой одного умершаго королевскаго астронома, въ передач сэра Давида Брустера, и прослдилъ подробность за подробностью несравненно боле замчательный случай появленія призрака, имвшій мсто въ кругу моихъ близкихъ друзей. Относительно этого послдняго случая необходимо замтить, что дама, бывшая въ немъ страдательнымъ лицомъ, ни съ какой стороны и ни въ какой, ни даже въ самой отдаленной степени, не приходится мн сродни. Ошибочное предположеніе въ этомъ смысл могло бы дать отчасти — но только отчасти — объясненіе тому, что случилось со мной, но такое объясненіе было бы лишено всякаго основанія. Мой случай не Можетъ быть приписанъ развитію во мн какой-либо наслдственной особенности: ничего подобнаго не приводилось мн испытывать до того, ничего подобнаго не случалось со мною и посл.

Нсколько лтъ тому назадъ — вс равно, много или мало,— въ Англіи совершено было убійство, обратившее на себя всеобщее вниманіе. Мы боле нежели достаточно слышимъ объ убійцахъ по мр того какъ они достигаютъ своей гнусной славы, и если бъ я могъ, я бы охотно похоронилъ воспоминаніе о звр, о которомъ идетъ теперь рчь, какъ былъ похороненъ его трупъ въ Ньюгетской тюрьм. Я съ умысломъ не даю никакихъ прямыхъ указаній, по которымъ можно было бы узнать личность этого преступника.

Когда убійство было открыто, то въ первое время никакихъ подозрній не падало, или врне сказать — ибо я долженъ соблюдать величайшую точность въ фактахъ,— нигд не было заявлено публично, чтобы какія-либо подозрнія падали на человка, который впослдствіи былъ привлеченъ къ суду. А такъ какъ въ то время о немъ еще не упоминалось въ газетахъ, то очевидно ни въ одной газет не могло быть и описанія его личности. Этотъ фактъ необходимо твердо запомнить.

Развернувъ за завтракомъ мою утреннюю газету, гд сообщалось первое извстіе объ этомъ убійств и описывалась обстановка, при которой оно было открыто, я очень заинтересовался этимъ сообщеніемъ и прочелъ его очень внимательно. Я перечелъ статью два, если не три раза. Убійство было совершено въ спальн, и когда, окончивъ чтеніе, я положилъ газету, я увидлъ…— это былъ одинъ мигъ, короткій, какъ молнія, но въ этотъ мигъ передо мной пронеслась… промелькнула — я не знаю, какъ это назвать… не могу подобрать достаточно опредленнаго выраженія,— словомъ, мн показалось, что черезъ мою комнату прошла эта спальня, въ род того, какъ проплыла бы картина, если бъ ее можно было нарисовать на поверхности текущей рки. Видніе промелькнуло почти мгновенно, но несмотря на это оно было совершенно отчетливо,— до такой степени отчетливо, что я ясно, и съ чувствомъ облегченія, замтилъ отсутствіе на постели мертваго тла.

Мсто, гд я испыталъ это любопытное ощущеніе,— далеко не романическое. Это случилось въ одномъ изъ многолюдныхъ домовъ Пикадилли, почти что на углу Сентъ Джемсъ-Стритъ. Ощущеніе было для меня совсмъ ново и сопровождалось какою-то особенною дрожью во всемъ тл, настолько сильной, что вольтеровское кресло, на которомъ я въ ту минуту сидлъ, сдвинулось съ мста. (Я долженъ, впрочемъ, сказать, что кресло было на колесикахъ и двигалось очень легко). Я подошелъ къ одному изъ оконъ (въ моей комнат два окна, и комната во второмъ этаж), чтобы дать глазамъ отдохнуть и освжить свои мысли видомъ движенія по Пикадилли. Было ясное осеннее утро, улица сверкала на солнц и имла очень веселый видъ, Дулъ крпкій втеръ. Въ ту минуту, когда я заглянулъ въ окно, сильнымъ порывомъ подхватило кучу палыхъ листьевъ, нанесенныхъ изъ парка, и закружило спиральнымъ столбомъ. Когда столбъ распался и листья разсялись, я увидлъ на противоположной сторон улицы двухъ человкъ, шедшихъ по тротуару отъ запада къ востоку. Они шли одинъ за другимъ. Передній часто оборачивался назадъ. Задній слдовалъ за нимъ шагахъ въ тридцати, въ угрожающей поз, съ приподнятой правой рукой. Прежде всего вниманіе мое было привлечено странностью этой позы въ такомъ людномъ мст и тмъ, что она все время оставалась неизмнной, затмъ меня поразило другое, еще боле странное обстоятельство,— то, что никто этого не замчалъ. Оба человка шли своей дорогой, обходя другихъ прохожихъ совершенно безпрепятственно, ни съ кмъ не толкаясь, никого не задвая, что было едва ли совмстимо съ ходьбой въ людномъ квартал, хотя бы даже по тротуару, и при этомъ, насколько я могъ видть, ни одинъ встрчный прохожій не посторонился, чтобы дать имъ дорогу, и никто на нихъ не оглядывался. Прохода мимо моихъ оконъ, оба они взглянули на меня. Я ясно видлъ лица обоихъ и тогда же почувствовалъ увренность, что я узнаю ихъ, гд бы ни встртилъ. И не потому, чтобы я сознательно замтилъ въ томъ или другомъ что-нибудь особенное, кром того, что человкъ, шедшій впереди, отличался въ высшей степени непріятной наружностью, а лицо другого было необыкновенно желто — прозрачной желтизной неочищеннаго воска.

Я — холостякъ, мой камердинеръ и его жена составляютъ весь мой домашній штатъ. Я служу въ одномъ изъ отдленій банка и желалъ бы, чтобы мои служебныя обязанности, какъ начальника отдленія, были такъ легки, какъ это вообще полагаютъ. Въ ту осень он задержали меня въ город, тогда какъ я сильно нуждался въ перемн воздуха. Я не былъ боленъ, но не былъ и здоровъ. Предоставляю самому читателю ршить, когда онъ прочтетъ мой разсказъ, насколько слдуетъ придавать значенія этому обстоятельству. Меня утомила однообразная жизнь, я испытывалъ упадокъ духа, постоянное, гнетущее чувство тоски, и страдалъ ‘легкой диспепсіей’. По увренію моего врача, знаменитости, тогдашнее состояніе моего здоровья не заслуживало боле сильнаго термина, и я привожу его изъ письма, которымъ докторъ отвтилъ на мой вопросъ объ этомъ предмет.

Между тмъ какъ подробности убійства, постепенно выясняясь, все сильне и сильне овладвали вниманіемъ публики, я былъ далекъ отъ нихъ и зналъ о нихъ такъ мало, какъ только было возможно въ то время, когда весь городъ волновался по поводу этого дла. Я зналъ однако, что подозрваемый преступникъ былъ обвиненъ по слдствію въ умышленномъ убійств и заключенъ въ Ньюгетскую тюрьму. Зналъ я и то, что его будутъ судить въ центральномъ уголовномъ суд и что разбирательство дла отложено до слдующей сессіи на основаніи установившагося въ нашемъ обществ мннія о необходимости давать подсудимому время для приготовленія къ защит. Кром того, я могъ еще знать — хотя, мн кажется, я не зналъ,— когда или около какого времени должна начаться судебная сессія, на которую было отложено это дло.

Мой кабинетъ, спальня и уборная помщаются въ одномъ этаж. Чтобы попасть въ уборную, надо пройти черезъ спальню: другого хода въ нее нтъ. Правда, есть тамъ еще одна дверь, черезъ которую прежде выходили на лстницу, но вотъ уже нсколько лтъ, съ тхъ поръ, какъ я затялъ поставить ванну въ уборной, эта дверь наглухо заколочена, затянута холстиной, и поперекъ нея стоитъ моя ванна.

Однажды, поздно вечеромъ, я стоялъ у себя въ спальн и отдавалъ какія-то приказанія моему камердинеру, прежде чмъ отпустить его на ночь. Лицо мое было обращено къ двери уборной,— единственной, черезъ которую туда можно проникнуть, мой камердинеръ стоялъ къ ней спиной. Дверь была заперта. Пока мы съ нимъ говорили, я увидлъ, что дверь отворилась, изъ нея выглянулъ человкъ и очень настойчиво и таинственно поманилъ меня къ себ. Это былъ одинъ изъ тхъ двухъ людей, что прошли мимо моихъ оконъ до Пикадилли,— тотъ, который шелъ сзади и у котораго было лицо цвта неочищеннаго воска.

Поманивъ меня рукой, фигура попятилась назадъ и затворила дверь. Промедливъ не боле чмъ понадобилось на то, чтобы перейти комнату, я отворилъ эту дверь и заглянулъ въ уборную. Въ рук у меня была зажженная свча. Въ глубин души я не разсчитывалъ увидть тамъ скрывшуюся фигуру, и не увидлъ.

Понимая, что мой слуга долженъ былъ быть очень удивленъ моимъ поведеніемъ, я повернулся къ нему и сказалъ:

— Деррикъ, кажется, я въ полной памяти и спокоенъ, но повришь ли, мн сейчасъ показалось, что я видлъ…

Съ этими словами я положилъ руку ему на грудь. Вдругъ онъ весь задрожалъ) и сказалъ:

— О Господи! да вар манилъ мертвецъ, сэръ!

Не думаю, чтобы Деррикъ, мой врный, преданный слуга, съ которымъ мы прожили вмст боле двадцати лтъ, видлъ хоть что-нибудь похожее на то, что видлъ я, пока я не прикоснулся къ нему. Перемна, которая съ нимъ произошла, когда я къ нему прикоснулся, была такъ разительна, что я вполн убжденъ, что только въ тотъ моментъ мое впечатлніе передалось ему отъ меня какимъ-то необъяснимымъ путемъ.

Я приказалъ ему принести водки, далъ ему выпить немного и съ удовольствіемъ выпилъ самъ. О томъ, что предшествовало происшествію этой ночи, я ни слова ему не сказалъ. Припомнивъ все случившееся, я окончательно укрпился въ своей увренности, что раньше я никогда не видлъ этого лица кром одного раза на Пикадилли, о которомъ я говорилъ. Сравнивая его выраженіе въ ту минуту, когда призракъ манилъ меня изъ-за двери, съ тмъ, когда я стоялъ у окна, а онъ проходилъ мимо и посмотрлъ на меня, я пришелъ къ заключенію, что въ первомъ случа онъ старался запечатлть въ моей памяти свою личность, а во второмъ былъ увренъ, что я сейчасъ же припомню его.

Я не особенно спокойно провелъ эту ночь, хотя — самъ не знаю почему — у меня была увренность, что призракъ больше не покажется. На разсвт я заснулъ тяжелымъ сномъ. Меня разбудило появленіе Джона Деррика у моей постели съ какой-то бумагой въ рук.

Оказалось, что изъ-за этой бумаги между подателемъ ей и моимъ человкомъ вышло препирательство. Это была повстка, вызывавшая меня въ качеств присяжнаго въ Ольдъ-Бэйли на предстоявшую сессію центральнаго уголовнаго суда. До тхъ поръ я никогда не получалъ такихъ повстокъ, и Джонъ Деррикъ хорошо это зналъ. Онъ думалъ (имлъ онъ на это какія-нибудь основанія, или нтъ,— я и теперь не знаю) что присяжные по уголовнымъ дламъ избираются обыкновенно изъ среды людей съ боле низкимъ имущественнымъ цензомъ, чмъ мой, и сначала наотрзъ отказался принять повстку. Податель ея принялъ дло весьма хладнокровно. Онъ отвчалъ, что явлюсь ли я въ судъ, или не явлюсь — это его не касается, повстка доставлена, а дальше я могу дйствовать на свой страхъ: онъ въ отвт не будетъ.

Дня два я былъ въ нершимости, идти мн въ судъ или не идти. Кажется, не было никакого, ни вншняго, ни внутренняго импульса, никакого таинственнаго вліянія, которое подйствовало бы на мое ршеніе въ ту или другую сторону, по крайней мр никакого такого вліянія я не сознавалъ. Я убжденъ въ этомъ такъ же твердо, какъ и во всемъ другомъ, что я здсь говорю. Въ конц концовъ, въ видахъ нкотораго нарушенія однообразія моей жизни, я ршилъ идти.

Назначенное утро было сырое, холодное ноябрьское утро. Надъ Пикадилли вислъ густой туманъ, а на восток, за Темпль-Баромъ, стояла до невозможности удушливая, совсмъ черная мгла. Когда я пришелъ въ судъ, въ корридорахъ и на лстницахъ по всему зданію горлъ газъ, такъ же по вечернему была освщена и зала засданія. Мн кажется, что пока меня не привели въ эту залу и я не увидлъ наполнявшей ее толпы, я не зналъ, что въ этотъ день будутъ судить убійцу. Мн кажется, что пока я, съ немалыми затрудненіями, при помощи судебныхъ приставовъ, не протиснулся въ эту залу, я не зналъ, въ который изъ двухъ судовъ вызывала меня повстка. Но пусть читатель не принимаетъ этого показанія за утвердительное, ибо я и самъ не вполн увренъ, такъ ли оно было въ дйствительности.

Я занялъ мсто на скамь, гд сидятъ присяжные до начала засданій, и оглянулъ залу, насколько это позволялъ стоявшій въ ней густымъ облакомъ паръ отъ дыханія людей. Я замтилъ, что снаружи, за огромными окнами, виситъ, точно траурная занавсь, тяжелый черный туманъ, я замтилъ, что стукъ колесъ по мостовой заглушался соломой или опилками, которыми была устлана улица, замтилъ, какъ гудла собравшаяся тамъ толпа и какъ минутами этотъ гулъ покрывался чьимъ-нибудь рзкимъ свистомъ, громкой псней или отдльнымъ возгласомъ, вырвавшимся изъ общаго гама. Вскор посл меня вошли судьи — двое — и заняли свои мста. Говоръ въ зал замолкъ и наступила благоговйная тишина. Было отдано распоряженіе ввести подсудимаго. Онъ появился на своей скамь, за ршеткой, и въ тотъ же мигъ я узналъ въ немъ перваго изъ двухъ человкъ, прошедшихъ мимо моихъ оконъ по Пикадилли.

Если бы въ этотъ моментъ меня вызвали, я сомнваюсь, могъ ли бы я откликнуться достаточно внятно. Но меня вызвали шестымъ или восьмымъ по списку, и къ тому времени я былъ уже въ состояніи отвтить: ‘Здсь!’ — Но слушайте дальше. Когда я вошелъ за ршетку, подсудимый, который до той минуты смотрлъ въ нашу сторону, хотя и внимательно, но повидимому равнодушно, вдругъ страшно взволновался и подозвалъ своего адвоката. Желаніе подсудимаго отвести меня было такъ очевидно, что въ разбирательств дла произошелъ перерывъ, во время котораго адвокатъ, перегнувшись назадъ и положивъ руку на скамью подсудимыхъ, шептался со своимъ кліентомъ и качалъ головой. Я узналъ потомъ отъ этого джентльмена, что первыя слова подсудимаго въ эту минуту подавляющаго ужаса, овладвшаго имъ, были: ‘Во что бы то ни стало удалите этого человка’. Но такъ какъ онъ не могъ привести никакихъ основаній въ оправданіе своего требованія и признался, что даже не зналъ моего имени, пока не услышалъ его на суд, ему было отказано.

Отчасти по причин, уже изложенной выше, т. е., что мн не хотлось бы воскрешать память этого гнуснаго злодя, отчасти потому, что подробное описаніе его длиннаго процесса отнюдь не необходимо для моего разсказа, я ограничусь въ немъ лишь тми инцидентами десяти дней и ночей, проведенныхъ нами, присяжными, взаперти, въ одной комнат, которые имютъ прямое отношеніе къ тому, что я лично испыталъ въ эти дни. Моими собственными впечатлніями и ощущеніями того времени хочу заинтересовать я читателя, а не убійцей. Я хочу обратить его вниманіе не на страницу Ньюгетскаго календаря, а на любопытный психическій феноменъ, который мн довелось пережить.

Меня выбрали старшиной присяжныхъ. На второй день суда, поутру, посл того, какъ были отобраны свидтельскія показанія, что заняло два часа времени (я слышалъ, какъ на колокольн били часы),— случайно обративъ глаза на моихъ товарищей присяжныхъ, я хотлъ было пересчитать ихъ, но встртилъ въ этомъ необъяснимое затрудненіе. Я пересчитывалъ нсколько разъ, и всякій разъ съ одинаковымъ результатомъ. Короче сказать, какъ я ни считалъ, одинъ присяжный оказывался лишній.

Я тронулъ за плечо своего сосда и шепнулъ ему: ‘Пожалуйста, пересчитайте насъ, будьте такъ добры’. Онъ видимо удивился моей просьб, однако повернулъ голову и сталъ считать. ‘Что это?’ проговорилъ онъ вдругъ, ‘Насъ, кажется, трина… Но нтъ, не можетъ быть! Нтъ. Насъ двнадцать’.

И сколько я ни считалъ въ этотъ день, выходило все то же. Начнешь считать по мстамъ, откладывая каждаго порознь, выходитъ двнадцать, а взглянешь вдругъ, на всхъ разомъ,— тринадцать. Лишняго я никого не видлъ, но теперь я уже зналъ, въ чемъ дло: призракъ являлся, когда начинали считать.

Присяжнымъ отвели помщеніе въ Лондонской таверн. Вс мы спали въ одной большой комнат и находились на попеченіи и подъ постояннымъ надзоромъ судебнаго пристава, обязавшагося подъ присягой не спускать насъ съ глазъ. Я не вижу причины скрывать настоящее имя этого пристава. Это былъ неглупый, въ высшей степени учтивый и обязательный господинъ, очень уважаемый въ Сити. У него была пріятная наружность, хорошіе глаза, завидныя черныя бакенбарды и прекрасный, звучный голосъ. Звали его мистеръ Харкеръ.

По вечерамъ, когда мы размщались на ночь по своимъ двнадцати постелямъ, кровать мистера Харкера ставилась поперекъ двери. Вечеромъ, на второй день суда, мн что-то не хотлось ложиться, и, видя, что мистеръ Харкеръ сидитъ у себя на постели, я подслъ къ нему и протянулъ ему свою табакерку. Когда онъ бралъ табакъ и рука его случайно коснулась моей, съ нимъ вдругъ сдлалась какая-то странная дрожь и онъ сказалъ: ‘Кто это?’

Слдуя глазами по направленію его взгляда, я взглянулъ въ противоположный уголъ комнаты и увидлъ то, что ожидалъ увидть,— второго изъ двухъ человкъ, проходившихъ по Пикадилли. Я всталъ, сдлалъ нсколько шаговъ, потомъ остановился и оглянулся на мистера Харкера. Онъ былъ совершенно епокоенъ, онъ засмялся и весело сказалъ:

— Знаете, мн сейчасъ показалось, что у насъ здсь тринадцатый присяжный, безъ постели. Но теперь я вижу: это былъ просто лунный свтъ.

Ничего не объясняя мистеру Харкеру, я предложилъ ему пройтись со мной по комнат и сталъ слдить за призракомъ. Онъ ходилъ между кроватями моихъ одиннадцати товарищей, останавливаясь подл каждаго у самаго изголовья. Подходилъ онъ всякій разъ съ правой стороны и, переходя къ слдующей кровати, огибалъ ее въ ногахъ. Судя по положенію его головы, когда онъ остановился, онъ задумчиво смотрлъ на каждаго спящаго. На меня не обращалъ никакого вниманія и не подошелъ къ моей кровати, стоявшей ближе всхъ къ кровати мистера Харкера. Онъ вышелъ, точно по воздушной лстниц, черезъ высокое окно, откуда къ намъ свтилъ мсяцъ.

На другое утро за завтракомъ оказалось, что въ эту ночь вс присутствующіе, кром меня и мистера Харкера, видли во сн убитаго.

Теперь я былъ убжденъ, что второй изъ двухъ человкъ, проходившихъ по Пикадилли, былъ убитый. Я былъ убжденъ въ этомъ такъ твердо, какъ будто онъ самъ мн это сказалъ. Да онъ и сказалъ — потомъ, и случилось это самымъ неожиданнымъ для меня образомъ.

На пятый день суда, когда судебное слдствіе подходило къ концу, въ числ другихъ вещественныхъ доказательствъ суду былъ представленъ медальонъ съ портретомъ убитаго, пропавшій изъ его спальни посл убійства и отыскавшійся впослдствіи зарытымъ въ одномъ глухомъ мст, гд видли, какъ убійца копалъ землю. Когда подлинность вещи была установлена свидтельскими показаніями, ее передали на судейскую скамью, а затмъ присяжнымъ для осмотра. Въ ту минуту, когда судебный приставъ въ черной мантіи подходилъ съ медальономъ ко мн, изъ толпы стремительно выступилъ призракъ второго изъ двухъ человкъ, проходившихъ по Пикадилли, выхватилъ медальонъ изъ рукъ пристава и собственноручно подалъ мн, проговоривъ тихимъ, глухимъ голосомъ (прежде чмъ я усплъ открыть медальонъ и взглянуть на портретъ): ‘Я былъ тогда моложе и изъ моего лица еще не вытекла кровь’. Отъ меня онъ перешелъ къ другому присяжному, моему сосду, которому я передалъ медальонъ, а отъ него къ его сосду, и такъ дале, пока портретъ, не обошелъ насъ всхъ и не возвратился ко мн. Никто изъ нихъ однако не замтилъ присутствія призрака.

Съ самаго начала процесса, всякій разъ, какъ мы садились за столъ, и вообще когда насъ отдавали подъ охрану мистера Харкера, главной темой нашихъ бесдъ были естественно судебныя засданія текущаго дня. Въ тотъ день, о которомъ я теперь говорю, на пятый день суда, судебное слдствіе было закончено, и, имя передъ собой эту сторону дла въ полномъ ея объем, мы разсуждали и спорили особенно серьезно и оживленно. Между нами былъ одинъ субъектъ — членъ приходскаго церковнаго управленія,— непроходимйшій идіотъ, какихъ я когда-либо встрчалъ. На самые ясные доводы этотъ господинъ отвчалъ самыми нелпыми возраженіями, и его поддерживали два его прихвостня, два приходскихъ паразита. Вся эта троица явилась въ судъ изъ округа, до такой степени опустошаемаго горячкой, что ихъ самихъ слдовало бы отдать подъ судъ за не одну сотню убійствъ. Около полуночи въ тотъ день (многіе изъ насъ уже собирались ложиться въ постель), эти зловредные болваны раскричались особенно громко,— и тутъ-то я опять увидлъ убитаго. Съ нахмуреннымъ, недовольнымъ лицомъ онъ стоялъ у нихъ за спиной и кивалъ мн, чтобъ я подошелъ. И какъ только я къ нимъ подошелъ и вмшался въ споръ, онъ исчезъ. Это было началомъ цлаго ряда появленій его въ этой длинной комнат, къ которой мы были прикованы. Какъ только въ какомъ-нибудь углу собиралась кучка моихъ товарищей и начинали сличать выписки по длу, и поднимался споръ,— между головами спорившихъ просовывалась голова убитаго. Какъ только въ этихъ совщаніяхъ начинала одерживать верхъ противная ему сторона,— онъ всякій разъ торжественно и такъ настойчиво манилъ меня къ себ, что невозможно было ослушаться.

Не надо забывать, что до самой той минуты, когда на пятый день процесса суду былъ представленъ портретъ, призракъ ни разу не показывался въ зал суда. Теперь, когда слдствіе кончилось и приступили къ преніямъ, я замтилъ въ его поведеніи три новыя особенности. Я сейчасъ о нихъ разскажу,— сначала о двухъ первыхъ. Призракъ убитаго былъ теперь постоянно въ суд, и въ суд онъ никогда не обращался ко мн, а всегда къ тому, кто говорилъ въ данный моментъ. Вотъ вамъ примръ. Горло убитаго было перерзано прямо поперекъ. Въ первой защитительной рчи было высказано предположеніе, что покойный могъ зарзаться самъ. Въ ту же секунду призракъ убитаго, съ окровавленнымъ перерзаннымъ горломъ, въ томъ страшномъ вид, какимъ его только-что описывали (до сихъ поръ онъ скрывалъ свою рану), сталъ у локтя говорившаго и принялся водить себ по горлу то правой, то лвой рукой, силясь доказать оратору, что такой раны нельзя нанести себ самому. Другой примръ. Одна свидтельница со стороны подсудимаго показала, что онъ всегда отличался самымъ добродушнымъ и пріятнымъ нравомъ. И въ тотъ же мигъ призракъ всталъ передъ женщиной, поглядлъ ей прямо въ глаза и, вытянувъ руку, показалъ пальцемъ на злобное лицо подсудимаго.

Третья новая особенность въ поведеніи призрака произвела на меня самое сильное впечатлніе, какъ самая рзкая и поразительная изъ всхъ. Я не строю на ней никакой теоріи, я только привожу ее съ фактической точностью и предоставляю читателю выводить свои заключенія. Хотя т лица, къ которымъ обращался призракъ, и не замчали его, приближеніе его къ нимъ неизмнно сопровождалось съ ихъ стороны какимъ-то страннымъ волненіемъ и безпокойствомъ. Мн все казалось, что въ силу какихъ-то законовъ, мн непонятныхъ, онъ не могъ или не смлъ вполн показаться другимъ, но что онъ имлъ все-таки власть невидимо, безмолвно и тяжело вліять на ихъ души. Когда защитникъ высказалъ свою гипотезу самоубійства, и призракъ сталъ у локтя этого ученаго джентльмена и принялся пилить свое ужасное горло, ораторъ замтно запнулся, потерялъ на нсколько секундъ нить своей остроумной рчи, утеръ платкомъ лобъ и сильно поблднлъ. А когда призракъ всталъ передъ свидтельницей, глаза ея сейчасъ же обратились въ ту сторону, куда онъ показывалъ пальцемъ, и съ явнымъ смущеніемъ и тревогой остановились на лиц подсудимаго. Я приведу еще два примра и на этомъ покончу. На восьмой день процесса, посл короткаго перерыва засданія, который ежедневно назначался для насъ въ полдень въ видахъ отдыха и подкрпленія силъ, я возвратился въ залу суда вмст съ остальными присяжными за нсколько минутъ до возвращенія судей. Стоя въ своей лож, я оглянулся кругомъ: призрака нигд не было, и я подумалъ, что врно онъ больше не покажется, но вдругъ, случайно взглянувъ наверхъ, я увидлъ его на галлере. Онъ стоялъ, перегнувшись впередъ черезъ какую-то скромно одтую женщину, какъ будто хотлъ удостовриться, собрались ли судьи, или еще нтъ. Вслдъ затмъ эта женщина вскрикнула, лишилась чувствъ, и ее вынесли. То же было и съ почтеннымъ, проницательнымъ и терпливымъ судьей, который велъ это дло. Когда судебныя пренія кончились, и онъ разложилъ передъ собой бумаги, собираясь писать заключеніе, призракъ убитаго вошелъ черезъ судейскія двери, подошелъ къ столу его лордства и съ жаднымъ интересомъ принялся смотрть черезъ его плечо на страницы судебнаго протокола, которыя тотъ перелистывалъ. Лицо судьи разомъ измнилось, рука упала на столъ, по всему тлу прошла такъ хорошо мн знакомая дрожь. ‘Джентльмены, извините меня на нсколько минутъ. Мн стало что-то дурно отъ спертаго воздуха’, пробормоталъ онъ слабымъ голосомъ, и оправился только посл того, какъ выпилъ стаканъ воды.

Въ теченіе всхъ этихъ шести изъ десяти однообразныхъ, безконечныхъ дней процесса,— съ тми же судьями и остальнымъ судебнымъ персоналомъ на тхъ же мстахъ,— съ тмъ же убійцей на скамь подсудимыхъ,— съ тми же адвокатами за столомъ,— съ тми же, произносимыми тмъ же тономъ, вопросными пунктами и отвтами на нихъ, одинаково звучащими подъ высокими сводами залы,— съ тмъ же скрипніемъ судейскаго пера,— съ тми же, мелькающими изъ двери въ дверь, судебными приставами,— съ тми же газовыми рожками, зажигавшимися въ одинъ и тотъ же часъ вечера въ сравнительно свтлые дни, и съ утра, когда солнце не хотло свтить,— съ тмъ же дождемъ, барабанившимъ по стекламъ въ дождливые дни,— съ тми же, изо дня въ день возобновлявшимися слдами ногъ тюремныхъ сторожей и подсудимаго на усыпанномъ опилками полу,— съ тми же нескончаемыми замыканьемъ и отмыканьемъ тяжелыхъ дверей,— за все время этого утомительно-монотоннаго шестидневнаго сиднія въ суд, когда мн подчасъ начинало казаться, что я состою старшиной присяжныхъ съ незапамятныхъ временъ, а Пикадилли — современница Вавилону,— призракъ убитаго ни на минуту не потерялъ въ моихъ глазахъ свой отчетливости и ни на минуту не казался мн туманне живыхъ людей, меня окружающихъ. Я долженъ упомянуть еще объ одномъ факт: я ни разу не видлъ, чтобы призракъ взглянулъ на убійцу, я это замтилъ съ самаго начала и постоянно спрашивалъ себя: ‘Отчего онъ на него не смотритъ?’ Такъ онъ и не взглянулъ на него до самаго конца.

Онъ и на меня не смотрлъ съ того момента, когда подалъ мн свой портретъ, до наступленія самыхъ послднихъ минутъ процесса. Вечеромъ, безъ семи минутъ въ десять, мы удалились для совщанія. Безмозглый церковникъ и его два прихвостня такъ придирались къ каждому нашему слову, что мы два раза возвращались въ залу суда съ просьбой прочесть намъ нкоторыя выдержки изъ судебнаго протокола. У девятерыхъ изъ насъ не было ни малйшихъ сомнній насчетъ истиннаго смысла протокола, да не было ихъ, я думаю, и ни у кого изъ присутствующихъ на суд, но по этой-то именно причин и оспаривалъ его нашъ мднолобый тріумвиратъ, задавшійся, кажется, единственной цлью — ставить препятствія на каждомъ шагу. Наконецъ наша партія одержала-таки верхъ, и въ десять минутъ перваго мы вошли въ залу.

Призракъ убитаго стоялъ прямо противъ ложи присяжныхъ, на противоположномъ конц залы. Когда я занялъ свое мсто, глаза его внимательно остановились на мн. Онъ казался довольнымъ и, медленно развернувъ длинное, прозрачное срое покрывало, висвшее у него на рук — въ первый разъ,— закутался имъ весь, съ головой. Когда я произнесъ нашъ вердиктъ: ‘Виновенъ’, покрывало упало, все исчезло, и мсто, гд онъ стоялъ, опустло.

Когда судья, по принятому обыкновенію, спросилъ осужденнаго, не иметъ ли онъ чего-нибудь сказать, прежде чмъ будетъ произнесенъ смертный приговоръ, онъ внезапно пробормоталъ (какъ описывалось на другой день въ газетахъ) ‘нсколько безсвязныхъ, еле-слышныхъ словъ, насколько можно было понять, онъ жаловался на несправедливое ршеніе суда, такъ какъ старшина присяжныхъ былъ предубжденъ противъ него’.

На самомъ же дл онъ сдлалъ слдующее замчательное заявленіе: ‘Милордъ, какъ-только старшина присяжныхъ вошелъ въ свою ложу, и зналъ, что я пропащій человкъ. Милордъ, я зналъ, что онъ не пощадитъ меня, потому что въ ночь передъ моимъ арестомъ онъ какимъ-то образомъ пробрался въ мою комнату, подошелъ къ моей постели, разбудилъ меня и надлъ мн на шею веревку’.

VII.
Принять и ожидать дйствія.

Едва ли вы гд-нибудь увидите такую хорошенькую деревеньку, какъ Кумнеръ. Она стоитъ на склон высокаго холма, съ котораго открывается одинъ изъ прелестнйшихъ видовъ въ Англіи, къ ней прилегаетъ широкій выгонъ. Воздухъ здсь замчателенъ своей прозрачностью и считается очень здоровымъ. Большая дорога изъ Дринга, почти на всемъ своемъ протяженіи проходящая между заборами помщичьихъ усадебъ, у этого выгона разомъ расширяется и, отдлившись отъ Тенельмской дороги, поворачиваетъ къ сверо-западу и вьется вверхъ до самаго Кумнера. Съ каждымъ шагомъ вы подымаетесь въ гору, но подъемъ такъ постепененъ, что вы почти не замчаете его, пока, обернувшись назадъ, не увидите раскинувшейся вокругъ васъ и подъ вами великолпной панорамы.

Деревня почти вся состоитъ изъ одной коротенькой улицы съ довольно безпорядочно разбросанными домами, въ числ которыхъ вы можете видть миніатюрное почтовое отдленіе, полицейскій участокъ, деревенскій трактиръ (Гербъ Дунстановъ), хозяинъ котораго держитъ еще мелочную лавочку черезъ дорогу, и два-три скромныхъ постоялыхъ двора. Когда войдете въ улицу (глухую: другого выхода изъ нея нтъ), то прямо противъ васъ будетъ престранной архитектуры старая церковь и въ нсколькихъ шагахъ отъ нея ректорскій домъ. Есть что-то первобытное, почти патріархальное въ этой тихой деревеньк, гд пастырь живетъ окруженный своей паствой и стоитъ ему выйти изъ воротъ своего дома, чтобъ очутиться среди своихъ овецъ.

Кумнерскій выгонъ съ трехъ сторонъ окаймленъ жилыми домами разной величины и самаго разнообразнаго вида, начиная съ лавченки мясника, расположившейся въ собственномъ садик, подъ снью собственныхъ яблонь, и кончая хорошенькимъ блымъ домикомъ, въ которомъ живетъ деревенскій викарій, и другими, боле претенціозными резиденціями людей, принадлежащихъ или причисляющихъ себя къ мстной знати. Съ востока онъ подходитъ къ невысокой каменной стн и воротамъ владній мистера Малькольмсона, къ скромному жилищу Симона Ида, управляющаго этого джентльмена, до половины закрытому ползучими растеніями, осеннія краски которыхъ могли бы поспорить съ самыми яркими изъ образчиковъ американской флоры, и наконецъ къ высокой кирпичной оград (съ калиткой посредин), за которой совершенно исчезаетъ усадьба мистера Джибса. Съ юга мимо выгона проходитъ большая дорога въ Тенельмсъ, огибающая большое помстье Саутангеръ, находящееся во владніи сэра Освальда Дунстана.

Едва ли найдется хоть одинъ туристъ-пшеходъ, который, возвращаясь изъ Дринга, прошелъ бы мимо самодльной деревенской лазейки черезъ плетень, что наискось отъ кузницы, и не прислъ бы здсь отдохнуть, а, присвъ отдохнуть, не полюбовался бы разстилающейся у его ногъ роскошной панорамой лса и воды,— панорамой, на переднемъ план которой такъ красиво высятся два старые кедра. Рдко кто ходитъ черезъ эту лазейку, ибо тропинка отъ нея ведетъ на одну только ферму, именуемую Плашетсъ, за то ею постоянно пользуются какъ мстомъ отдохновенія. Не одинъ живописецъ набросалъ отсюда видъ окружающей мстности, не одинъ любовникъ нашептывалъ здсь сладкія слова своей милой, не одинъ истомленный странникъ или странница отдыхали на этихъ ступенькахъ, поставивъ на выбитый нижній камень свои усталыя ноги.

Когда-то эта лазейка была любимымъ мстомъ свиданій двухъ юныхъ любовниковъ, обитателей этой мстности, которые должны были скоро пожениться. Джорджъ Идъ, единственный сынъ управляющаго мистера Малькольмсона, былъ статный, красивый парень лтъ двадцати шести. Подъ руководствомъ отца онъ работалъ на своего принципала и получалъ хорошее жалованье. Честный, упорный въ труд, заботившійся о своемъ умственномъ развитіи и, если не отличавшійся блестящими способностями и быстрымъ умомъ, зато бравшій настойчивостью и терпніемъ, онъ представлялъ собою прекрасный экземпляръ честнаго англійскаго поселянина. Но онъ отличался нкоторыми особенностями темперамента и характера, благодаря которымъ былъ далеко не такъ популяренъ, какъ его отецъ. Онъ былъ очень скрытенъ, способный сильно и глубоко чувствовать, онъ не умлъ -выражать свои чувства, былъ чувствителенъ къ обидамъ и нелегко ихъ прощалъ, имлъ слабость къ самообличенію и терзался укорами совсти по самымъ ничтожнымъ поводамъ. Отецъ его, человкъ лтъ сорока пяти, прямодушный, съ открытымъ характеромъ, бывшій въ молодости простымъ крестьяниномъ и собственнымъ трудолюбіемъ и честностью возвысившійся до положенія управляющаго и довреннаго лица мистера Малькольмсона, пользовался большимъ уваженіемъ этого джентльмена и всхъ своихъ земляковъ. Мать — слабая здоровьемъ, но съ энергичной душой — была прекраснйшей женщиной во всхъ отношеніяхъ.

Эта чета, какъ и многіе молодые люди изъ этого сословія, поженились неблагоразумно рано, вслдствіе чего ей пришлось много бороться въ жизни и преодолвать большія затрудненія. Похоронивъ одного за другимъ троихъ хворыхъ малютокъ на маленькомъ Кумнерскомъ кладбищ, гд они надялись и сами лечь въ свое время, супруги всю свою любовь сосредоточили на единственномъ оставшемся у нихъ сын, мать, въ особенности, души не чаяла въ своемъ Джордж, она любила его любовью, доходившей почти до обожанія. Но и эта женщина не была лишена слабостей своего пола. Она была ревнива, и когда она открыла пылкую страсть, зажженную въ сердц ея сына кроткими голубыми глазками и розовыми щечками Сусанны Арчеръ, чувства ея къ этой двиц приняли характеръ, имвшій довольно мало общаго съ человколюбіемъ. Правда, Арчеры, державшіе въ аренд одну изъ большихъ фермъ сэра Освальда Дунстана, цнили себя высоко, и всмъ было извстно, что на сердечную привязанность своей Сусанны они смотрли, какъ на непростительную слабость, унижавшую и ихъ, и ее. Привязанность эта возникла (какъ оно нердко бываетъ) въ огород, между грядками хмля.

Одно время двушка что-то недомогала, и проницательный старикъ докторъ, лечившій въ ихъ семь, уврилъ ея отца, что лучшее укрпляющее въ такихъ случаяхъ — пособирать хмлъ недльки дв въ солнечные сентябрьскіе дни. Въ деревн было очень немного мстъ, куда можно было бы отпустить съ этой цлью такую красавицу, какъ Сусанна, но родители ея знали и уважали Идовъ, и на этомъ основаніи она была отправлена на огороды мистера Малькольмсона. Предписанное средство произвело жалаемое дйствіе: болзнь прошла, но вмст съ болзнью двушка потеряла и свое средне.

Джорджъ Идъ былъ красивый юноша и до того времени не обращалъ вниманія на женщинъ. Онъ полюбилъ эту хрупкую голубоглазую двушку тою всепоглощающей любовью, какую могутъ испытывать только такія суровыя, сосредоточенныя натуры — и только разъ въ жизни. Его любовь не знала никакихъ препятствій. Сусанна была смирная, простодушная двушка, кроткая и уступчивая, и хоть она не могла не сознавать своей красоты — была удивительно мало избалована поклоненіемъ. Она отдала все свое сердце горячо полюбившему ее человку, на котораго она смотрла, какъ на высшее существо, далеко превосходившее ее нравственной силой, если не матеріальнымъ положеніемъ. Они не обмнялись кольцами въ тотъ теплый, благоуханный вечеръ, бывшій свидтелемъ ихъ первыхъ взаимныхъ клятвъ въ врности, но онъ снялъ съ ея шляпы внокъ изъ хмля, который она шутя надла на нее, и, заглянувъ въ ея милое личико своими темными глазами, горвшими любовью, прошепталъ: ‘Я сохраню его до смерти и попрошу похоронить со мной, когда я умру’.

Но между возлюбленными всталъ нкій Джоффри Джиббсъ, владлецъ усадьбы и отдльнаго луга на общемъ Кумнерскомъ выгон, давно уже оказывавшій особое вниманіе хорошенькой Сусанн. За нсколько лтъ передъ тмъ этотъ человкъ, занимавшійся раньше торговлей, прочелъ случайно въ газетахъ, въ отдл объявленій, что если онъ, Джиббсъ, обратится въ Лондон къ такому-то стряпчему, то услышитъ нчто для себя очень выгодное. Такъ онъ и сдлалъ и въ результат оказался собственникомъ довольно изряднаго состоянія, завщаннаго ему однимъ дальнимъ родственникомъ, котораго онъ никогда не видалъ. Это свалившееся ему съ неба наслдство измнило вс его планы и всю его жизнь — но не характеръ: онъ всегда былъ чистокровнымъ снобомъ,— такимъ и остался. Впрочемъ по своему матеріальному положеніе онъ-былъ теперь джентльменомъ, проживающимъ на собственный доходъ, и въ качеств такового стоялъ на общественной лстниц гораздо выше Арчеровъ, которые были только фермеры-арендаторы. И это было главной причиной, заставлявшей ихъ желать, чтобы Сусанна благосклонно отнеслась къ его ухаживаніямъ. Правда, нкоторые держались того мннія, что Джиббсъ не иметъ серьезнаго намренія жениться на ней, и сама Сусанна всегда поддерживала это мнніе, причемъ обыкновенно прибавляла, что будь онъ въ десять разъ богаче и во сто разъ влюбленне, чмъ какимъ онъ старался казаться, она скоре умретъ, чмъ согласится выйти замужъ за этого злого урода.

Онъ былъ въ самомъ дл ужасенъ. Безобразіе его заключалось не столько въ чертахъ лица, сколько въ полной несоразмрности фигуры и зловщемъ выраженіи глазъ, бывшемъ хуже всякаго уродства. Ноги у него были очень коротенькія, руки и туловище непомрной длины, а голова была бы въ пору самому Геркулесу, отъ этого всегда казалось, что голова его перетягиваетъ, что придавало ему страшно неуклюжій видъ. Косматыя, нависшія брови, маленькіе злые глаза, носъ, какъ у хищной птицы, и огромный ротъ съ толстыми чувственными губами довершали его безобразіе. Онъ носилъ громадныхъ размровъ фальшивыя цпочки, безвкусые галстуки и запонки, и кургузыя охотничьи жакетки невообразимыхъ цвтовъ. Онъ былъ изъ того сорта людей, которые любятъ до полусмерти перепугать какую-нибудь скромную женщину, промчаться въ своемъ экипаж на дюймъ разстоянія отъ кабріолета, въ которомъ сидитъ дама, или проскакать во весь духъ мимо робкой двушки, катающейся верхомъ, и захохотать надъ ея испугомъ и тщетными усиліями сдержать испугавшуюся лошадь. Какъ вс нахалы, онъ былъ, конечно, трусомъ въ душ.

Этотъ человкъ и Джорджъ Идъ смертельно ненавидли другъ друга. Джорджъ не только ненавидлъ Джиббса, но и презиралъ, а Джиббсъ завидовалъ своему счастливому сопернику, простому фермеру, который былъ любимъ тамъ, гд онъ, Джиббсъ, не встрчалъ ничего, кром холодности и рзкаго отпора.

Сердце Суссанны всецло принадлежало Джорджу, но Арчеръ слышать не хотлъ объ этомъ брак, и только тогда, когда здоровье двушки начало опять подаваться, испуганный отецъ далъ свое согласіе. Узнавъ объ этомъ мистеръ Малькольмсонъ сейчасъ же прибавилъ жалованья молодому человку и приказалъ отдлать для него заново одинъ изъ своихъ коттеджей, по сосдству съ домикомъ его отца.

Когда извстіе о предстоящей свадьб дошло до ушей Джиббса, его ревность и ярость не знали границъ. Онъ прилетлъ въ Плашетсъ и, запершись съ мистеромъ Арчеромъ, сдлалъ ему блестящее предложеніе на всю жизнь обезпечить Сусанну, если она согласится — даже теперь — отказать своему жениху и выйти за него, Джиббса. Но онъ добился только того, что разогорчилъ бдную двушку и заставилъ ея отца испытать муки Тантала. Будь его воля, Арчеръ съ радостію принялъ бы блестящее предложеніе, но онъ далъ торжественное слово Джорджу, а Сусанна твердо стояла за своего жениха. Зато, какъ только Джиббсъ ушелъ, старикъ разразился бурными стованіями по поводу того, что онъ называлъ ея самопожертвованіемъ. Тутъ подошелъ еще ея старшій братъ и сталъ поддерживать отца и упрекать сестру за то, что она отказывалась отъ такой великолпной будущности. Сусанна была слабодушна и легко поддавалась всякому вліянію: жестокія слова отца и брата глубоко ее огорчили, и она пошла на свиданіе со своимъ милымъ въ полномъ уныніи, съ красными, распухшими глазами. Джорджъ, пораженный ея видомъ, съ негодованіемъ выслушалъ ея взволнованный разсказъ о случившемся.

— Имть свою карету — вотъ оно что!— воскликнулъ онъ съ горькимъ презрніемъ.— Неужели же твой отецъ какую-нибудь одноконную коляску ставитъ выше такой любви, какъ моя? И будь это еще человкъ!— а то Джиббсъ! Да я бы ему собаки не доврилъ.

— Отецъ разсуждаетъ иначе,— прорыдала бдная двушка.— Отецъ говоритъ, что изъ него выйдетъ хорошій мужъ, когда онъ женится, и что я тогда буду барыней, буду хорошо одваться и держать своихъ слугъ. Отецъ такъ цнитъ все это.

— Оно и видно. Но ты не поддавайся ему, Сусанна, голубка моя. Счастье не въ богатств и не въ дорогихъ нарядахъ, на свт есть вещи поцнне. Послушай, моя двочка…— онъ вдругъ замолчалъ и поглядлъ ей въ лицо съ невыразимой любовью,— я такъ тебя люблю, что если бы я думалъ … если бы я думалъ, что ты будешь счастлива съ этимъ человкомъ… что съ нимъ ты будешь счастливе, чмъ со мной, я… я уступилъ бы тебя ему, Сусанна. Да, я бы отъ тебя отказался и даже близко не подошелъ бы къ теб. Даю теб слово!

Онъ опять замолчалъ и, поднявъ руку медленнымъ жестомъ, въ которомъ была какая-то трогательная торжественность, повторилъ еще разъ: — Даю теб слово!.. Но ты не будешь счастлива съ Джоффри Джиббсомъ. Ты будешь самая несчастная женщина. Тебя будутъ оскорблять,— можетъ быть, бить. Онъ не такой человкъ, чтобы жена его могла быть счастлива, я въ этомъ такъ же твердо увренъ, какъ въ томъ, что я стою здсь, на этомъ мст. У него злое сердце,— жестокое… А я,— что я общаю — я свято исполню. Я буду работать для тебя, какъ невольникъ, и… буду любить тебя всю жизнь.

Онъ притянулъ ее къ себ и, успокоенная его словами, она любовно прижалась къ нему. Такъ они молча прошли нсколько минутъ.

— И знаешь, дорогая,— прибавилъ онъ вдругъ,— во мн живетъ какая-то увренность, что разъ мы поженимся и ты будешь моя… навсегда,— такъ, что никто уже не встанетъ между нами,— я разбогатю и — какъ знать?— можетъ быть, ты еще будешь здить въ карет. Человкъ всего добьется, если серьезно захочетъ.

Она взглянула на него восторженными любящими глазами. Она восхищалась имъ за его силу, восхищалась особенно потому, что сама была слаба.

— Не надо мн кареты,— прошептала она,— мн ничего не надо, Джорджъ, кром тебя. Ты самъ знаешь — не я хотла бы измнить свою судьбу, это отецъ…

Взошла луна — прекрасная, яркая осенняя луна, почти полная,— и освжила влюбленныхъ, возвращавшихся черезъ молчаливый Саутангерскій лсъ къ дому Сусанны. Какъ было здсь хорошо и торжественно въ этотъ часъ!.. И не успли они дойти до воротъ Плашетса, какъ ея милое личико уже сіяло улыбкой. Во избжаніе новыхъ попытокъ со стороны Джиббса и новыхъ бурныхъ сценъ съ ея отцомъ, они поршили между собой, что Сусанна попроситъ родныхъ отпустить ее въ Ормистонъ къ ея тетк, миссъ Дженъ Арчеръ, недли на дв изъ трехъ, остававшихся до свадьбы.

И дйствительно, она вскор ухала, а Джорджъ воспользовался ея отсутствіемъ, чтобы създить на публичную распродажу въ сосдній округъ и закупить кое — что изъ мебели для ихъ будущаго жилища. Пріхавъ на мсто, онъ написалъ отцу, что остается погостить у одного своего пріятеля до возвращенія Сусанны. Молодому человку было пріятне пробыть въ это время подальше отъ дома. Дло въ томъ, что мать его съ самаго начала была противъ его брака и тмъ настойчиве высказывала свое неудовольствіе, чмъ ближе подходилъ день свадьбы. Она постоянно твердила, что не можетъ быть добра отъ союза съ двушкой, слишкомъ избалованной ухаживаніями и лестью, чтобы быть хорошей женой для простого рабочаго человка. Эти обидныя рчи,— ‘ тмъ боле обидныя для влюбленнаго, что он были несовсмъ лишены основанія,— неоднократно приводили къ ссорамъ между матерью и сыномъ, что, разумется, не могло уменьшить полусознательной непріязни, которую питала къ своей будущей невстк эта добрая женщина.

Когда, посл двухнедльнаго отсутствія, Джорджъ возвратился домой, то вмсто ожидаемаго письма отъ своей нареченной съ извстіемъ объ ея скоромъ прізд, онъ засталъ дома другое письмо, адресованное незнакомой рукой и слдующаго содержанія:

‘Джорджъ Идъ, васъ обманываютъ. Присматривайте за Д. Д.

Доброжелатель’.

Озадаченный этимъ таинственнымъ сообщеніемъ Джорджъ, къ немалой своей досад, узналъ вдобавокъ, что Динббсъ выхалъ изъ Кумнера на другой же день посл его собственнаго отъзда и еще не возвращался. Это показалось ему страннымъ, а между тмъ не прошло еще и недли, какъ онъ получилъ отъ Сусанны письмо, исполненное такой глубокой нжности, что онъ ни на минуту не могъ допустить сомннія въ ея искренности. Но на другое утро мать подала ему записку отъ фермера Арчера, въ которую было вложено письмо отъ его сестры, увдомлявшее его, что два дня дня тому назадъ племянница ея тайно покинула ея домъ и обвнчалась съ мистеромъ Джиббсомъ. Миссъ Арчеръ писала, дальше, что двушка ушла изъ дому подъ предлогомъ навстить свою кузину (какъ она часто длала это и раньше), когда же она не возвратилась на ночь, домашніе подумали, что осталась тамъ ночевать, а на другой день поутру пришло извстіе объ ея свадьб.

Прочитавъ это письмо, Джорджъ въ первую минуту ничему не поврилъ. ‘Тутъ какая-нибудь ошибка, этого не можетъ быть’, говорилъ онъ себ. И пока отецъ его, со слезами на своихъ добрыхъ глазахъ, умолялъ его перенести этотъ ударъ, какъ подобаетъ мужчин, а мать съ негодованіемъ повторяла, что онъ долженъ благодарить свою судьбу за то, что избавился отъ двушки, которая была способна на такой безчестный поступокъ, онъ сидлъ и молчалъ, какъ въ столбняк. Его искренной, честной натур такое вроломство казалось невозможнымъ.

Черезъ полчаса пришло подтвержденіе перваго извстія, не оставлявшее никакихъ сомнній въ его достоврности. Явился Джимсъ Вилькинсъ, слуга мистера Джиббса, и съ наглой улыбкой подалъ Джорджу письмо, которое (какъ онъ объяснилъ) было вложено въ письмо его господина къ нему. Письмо это было отъ Сусанны и подписано ея новымъ именемъ.

‘Я знаю’, говорилось въ немъ, ‘что для меня нтъ оправданія въ вашихъ глазахъ, что вы будете презирать меня и возненавидите такъ же сильно, какъ до сихъ поръ любили и врили мн. Я знаю, что поступила съ вами очень, очень гадко и не прошу, чтобъ вы простили меня. Я знаю, что вы не можете простить. Но я прошу васъ объ одномъ — воздержитесь отъ мести. Месть ни къ чему не поведетъ: прошлаго не воротишь. О Джорджъ! если вы когда-нибудь меня любили, исполните то, о чемъ я васъ теперь прошу. Ненавидьте и презирайте меня — ни на что другое я не смю разсчитывать, но никому не мстите за мой дурной поступокъ. Забудьте меня — такъ будетъ лучше для насъ обоихъ. Лучше бы было, если бъ мы никогда не встрчались’.

Дальше шло въ томъ же род: самообличенія, малодушный страхъ послдствій, совершенно недостойный Джорджа.

Онъ поглядлъ на письмо, дрожавшее въ его сильныхъ мускулистыхъ рукахъ, которыя готовились такъ врно и усердно работать для нея. Потомъ, ни слова не сказавъ, онъ передалъ его отцу и вышелъ изъ комнаты. Они слышали, какъ онъ поднялся наверхъ по узенькой лстниц и заперся въ своей каморк на чердак, и затмъ все стихло.

Немного погодя мать, вошла къ нему. Хотя она лично была очень рада, что свадьба разстроилась, но это чувство совершенно потонуло въ другомъ — въ чувств глубокой, нжной жалости къ нему, потому что она понимала, какъ онъ долженъ былъ страдать. Онъ сидлъ у своего маленькаго окошечка, засохшая вточка хмля лежала у него на колняхъ. Она подошла и прижалась щекой къ его лицу.

— Потерпи, сынокъ!— сказала она съ горячей нжностью.— постарайся… постарайся не падать духомъ,— не забывай Бога,— и время принесетъ теб утшеніе. Тяжело теб, я знаю,— страшно тяжело и горько, но ради твоихъ бдныхъ отца и матери, которые такъ тебя любятъ,— ‘ постарайся перетерпть.

Онъ посмотрлъ на нее холодными, сухими глазами.

— Я и то стараюсь — разв ты не видишь?— проговорилъ онъ жесткимъ тономъ.

Въ его взгляд были тоска и отчаяніе. Чего бы она не дала, чтобы слезы хлынули изъ этихъ глазъ и облегчили это бдное сердце.

— Она не стоила тебя, мой мальчикъ. Я всегда теб говорила…

Но онъ остановилъ ее суровымъ жестомъ.

— Матушка! Ни слова объ этомъ! Ни слова о ней! То, что она сдлала, совсмъ не такъ дурно, какъ кажется. Я спокоенъ — спокоенъ. Ты и отецъ не увидите во мн Никакой перемны, но только никогда, никогда не напоминайте мн о ней. Она превратила въ камень мое сердце — вотъ и все. Не велика бда.

Онъ положилъ руку на свою широкую грудь и тяжело вздохнулъ.

— Еще сегодня утромъ у меня билось здсь сердце изъ плоти и крови,— сказалъ онъ,— а теперь оно окаменло и стало холодно, какъ ледъ. Но это пустяки — не стоитъ, и говорить.

— Охъ, не говори такъ, дитя мое! Ты меня убиваешь!— воскликнула мать, заливаясь слезами и обнимая его.

Но онъ тихонько отвелъ ея руки и, поцловавъ ее въ щеку, подвелъ къ двери.

— Мн пора на работу,— проговорилъ онъ и, спустившись внизъ, твердымъ шагомъ вышелъ изъ дому.

Съ этой минуты никто никогда не слыхалъ, чтобъ онъ назвалъ имя Сусанны Джиббсъ. Онъ никогда не разспрашивалъ о подробностяхъ ея пребыванія въ Ормистон, никогда не заговаривалъ о ней ни съ ея, ни со своими родными. Первыхъ онъ избгалъ, съ послдними былъ молчаливъ и скрытенъ. Сусанна какъ будто для него никогда не существовала. Съ этой же минуты онъ сталъ другимъ человкомъ. Онъ ходилъ на работу аккуратно и исполнялъ ее старательно, какъ и прежде, но длалъ это хмуро, угрюмо, какъ отбываютъ тяжелую обязанность, отъ которой нельзя уклониться. Никто не видлъ теперь, чтобъ онъ когда-нибудь улыбнулся, никто не слышалъ, чтобъ онъ когда-нибудь пошутилъ. Суровый и мрачный, онъ шелъ своимъ безотраднымъ путемъ, не покоряясь судьб, не ища сочувствія и не предлагая его, избгая всякаго общества, кром общества своихъ родныхъ. Это была печальная жизнь одинокаго человка.

Между тмъ появилось объявленіе, что усадьба мистера Джиббса на Кумнерскомъ выгон отдается въ наймы. Ее наняли какіе-то прізжіе, и около трехъ лтъ въ Кумнер не видали ни Джиббса, ни его жены. Но вотъ, въ одинъ прекрасный день пришло извстіе, что въ скоромъ времени они должны пріхать, и вся деревушка заволновалась ожиданіемъ. Они пріхали, и оказалось, что слухи, доходившіе о нихъ отъ времени до времени въ Кумнеръ, были, къ сожалнію, слишкомъ врны.

Узнали (какъ всегда узнаются такія вещи), что Джиббсъ позорно обращается со своей хорошенькой женой и что бракъ ихъ — съ его стороны по любви — оказался самымъ несчастнымъ. Отецъ и братья Сусанны, довольно часто ее посщавшіе, какъ-то странно умалчивали объ этихъ визитахъ, но вс и безъ словъ понимали, что старикъ фермеръ оплакиваетъ теперь бракъ дочери, котораго прежде такъ страстно, желалъ. Этому перестали удивляться, когда увидли молодую. Это была тнь прежней Сусанны,— все еще привлекательная, но убитая, за, пуганная, блдная. Цвтъ юности увялъ, душа была разбита, гордость и мужество сломлены. Если теперь и видли когда-нибудь улыбку на ея хорошенькихъ губкахъ, то только тогда, когда она играла со своимъ ребенкомъ, блокурымъ мальчуганомъ, какъ дв капли воды похожимъ на мать. Но даже въ своихъ отношеніяхъ къ этому ребенку она должна была сдерживаться, потому что тиранъ ея зачастую съ ругательствами прогонялъ его отъ матери и не пускалъ ее къ нему.

Несмотря на то, что Иды и Джиббсы были такими близкими сосдями, прошло довольно много времени, прежде чмъ Джорджъ встртился со своей первой любовью. Онъ теперь никогда не ходилъ въ Кумнерскую церковь (да и ни въ какую, правду сказать), а она никогда не выходила изъ дому кром тхъ дней, когда каталась съ мужемъ или отправлялась пшкомъ къ отцу черезъ Саутангерскій лсъ. Джорджъ могъ бы видть, какъ она прозжала мимо дома его отца на своемъ бшеномъ рысак, который, казалось, вотъ-вотъ понесетъ, но онъ никогда не смотрлъ на нее и не отвчалъ на замчанія матери по поводу ея измнившейся наружности и щегольского вызда. Но хотя самъ онъ упорно молчалъ, онъ не могъ заткнуть ни чужихъ ртовъ, ни собственныхъ ушей. Какъ ни старался онъ игнорировать Джиббсовъ. Джиббсы и ихъ семейная жизнь преслдовали его. Работники его принципала постоянно чесали языки насчетъ грубаго обращенія мужа съ женой, у мальчишки изъ булочной никогда не переводились разсказы о ругательствахъ, которыя онъ слышалъ, и даже о побояхъ, которыхъ ему случалось быть свидтелемъ, когда Джиббсъ бывалъ навесел больше обыкновеннаго. Говорили, будто несчастная, запуганная жена сама признавалась, что если бъ не страхъ передъ бшенымъ нравомъ Джибса (потому что въ минуты ярости онъ былъ на все способенъ), она пошла бы къ судь просить развода. Всхъ этихъ толковъ Джорджъ не могъ не слышать, и въ деревн говорили, что выраженіе его глазъ въ такія минуты не предвщало ничего добраго.

Однажды въ воскресенье Иды сидли за своимъ скромнымъ раннимъ обдомъ. Вдругъ они услыхали быстрый топотъ и стукъ колесъ несущагося во весь опоръ экипажа. Мистрисъ Идъ схватила свою палку, и, несмотря на свою хромоту, торопливо заковыляла къ окну.

— Такъ я и думала!— закричала она.— Это Джиббсъ скачетъ въ Тенельмсъ и, кажется, опять пьянъ. Глядите-ка, какъ хлещетъ лошадь!.. И ребенокъ. съ нимъ — Богъ ты мой! Онъ не успокоится, пока не свернетъ шеи этому мальчику или его матери. Симмонсъ увряетъ…

Она вдругъ замолчала, почувствовавъ на своей щек дыханіе сына. Онъ тоже подошелъ къ окну и, наклонившись надъ матерью, угрюмо смотрлъ на сидвшихъ въ экипаж, который мчался подъ гору по дорог въ Тенельмсъ.

— Дай Богъ, чтобъ онъ себ шею свернулъ,— сквозь зубы проворчалъ Джорджъ.

— О, Джорджъ, Джорджъ, не говори такихъ вещей!— воскликнула мистрисъ Идъ съ испуганнымъ, блднымъ лицомъ.— Это не по-христіански! Вс мы нуждаемся въ покаяніи, и жизнь наша въ Его рукахъ.

— Если бы ты ходилъ въ церковь, сынокъ, а не обходилъ ее за версту, какъ ты это длаешь и чмъ глубоко меня огорчаешь,— въ твоемъ сердц были бы лучшія чувства,— ‘ сказалъ ему строго отецъ.— Такія чувства не доведутъ тебя до добра — помяни мое слово!

Джорджъ возвратился было на свое мсто и слъ, но когда отецъ его это сказалъ,— опять всталъ.

— Церковь!— повторилъ онъ громкимъ, рзкимъ голосомъ.— Я ходилъ туда прежде, а теперь не пойду. Неужели ты думаешь,— продолжалъ онъ (губы его совсмъ поблли и тряслись отъ волненія, котораго онъ не могъ преодолть),— только потому, что я спокоенъ и длаю свое дло,— неужели ты думаешь, что я забылъ? Забылъ?!.— Онъ опустилъ на столъ свой сжатый кулакъ съ такою силой, что столъ зашатался.— Такъ слушай же, я забуду тогда, когда буду лежать мертвый въ гробу… Постой! Не мшай!— сказалъ онъ матери, которая хотла было его перебить.— Я знаю, ты хочешь мн добра, но женщины не умютъ понять, когда имъ можно говорить и когда надо молчать… Совтую никогда не напоминать мн ни объ этомъ негодя, ни о церкви.

Съ этими словами онъ вышелъ изъ комнаты и ушелъ изъ дому.

Мистрисъ Идъ очень встревожилась такимъ проявленіемъ злопамятства и безбожія со стороны Джорджа. Ей казалось, что сынъ ея на пути къ погибели, она долго думала, какъ ей быть, и кончила тмъ, что послала записку ректору, мистеру Муррею, въ которой просила его сдлать одолженіе зайти къ ней какъ-нибудь на дняхъ, поутру, такъ какъ на душ у нея большая забота, и она хотла бы съ нимъ поговорить. Но мистеръ Муррей былъ въ то время боленъ, и прошло почти дв недли, прежде, чмъ онъ былъ въ состояніи исполнить ея просьбу. Тмъ временемъ случилось кое-что новое.

Вс знали, что больше всего горя приходилось терпть мистрисъ Джиббсъ изъ-за сына. Несмотря ни на какія ея мольбы и слезы, мужъ ея, отправляясь кататься на своемъ бшеномъ рысак, всякій разъ бралъ съ собой ребенка, рискуя убить его до смерти, какъ вс утверждали. Между супругами происходили по этому поводу страшныя сцены, но чмъ больше молила и плакала жена, тмъ упорне ставилъ мужъ на своемъ. Однажды, чтобъ напугать ее еще больше, онъ посадилъ мальчика на козлы экипажа, далъ ему въ руки бичъ, а самъ сталъ у подъзда и стоялъ, слегка придерживая вожжи и подшучивая надъ женой, которая, вн себя отъ ужаса, Умоляла его ссть въ экипажъ или позволить ей ссть.

Вдругъ въ ближнемъ пол раздался выстрлъ. Лошадь испугалась, рванулась впередъ, вырвала вожжи изъ рукъ полупьянаго Джиббса и понесла. Бичъ выпалъ изъ ручекъ ребенка и попалъ на спину лошади, что еще больше ее напугало. Мальчика отбросило на дно экипажа, гд онъ и лежалъ, оглушенный ударомъ.

Джорджъ былъ близко, когда это случилось, и все видлъ. Онъ бросился наперерзъ несущейся лошади, схватилъ ее за узду и повисъ на ней всей своей тяжестью. Нсколько минутъ лошадь, въ своемъ бшеномъ бг, на половину несла, на половину волокла его по земл, но онъ не выпустилъ узды изъ своихъ желзныхъ рукъ. Наконецъ, животное, запутавшись ногами въ волочившихся за нимъ длинныхъ вожжахъ, грохнулось о земь и лежало, не шевелясь, оглушенное. Джорджа отбросило въ сторону, но онъ отдлался нсколькими ничтожными ушибами. Ребенокъ лежалъ на дн экипажа и кричалъ отъ испуга, но былъ невредимъ. Не прошло и пяти минутъ, какъ вся деревня сбжалась на мсто происшествія, Джорджа закидали вопросами, поздравляли, восхищались вслухъ его храбростью, а Сусанна, прижимая къ груди своего спасеннаго сына, покрывала руки молодого человка горячими слезами и поцлуями.

— Спасибо вамъ, спасибо! Да благословитъ васъ Богъ!— восклицала она, истерически рыдая.— Вы спасли жизнь моему милому крошк! Если бъ не вы, онъ былъ бы убитъ!.. Какъ мн отблагодарить…

Но тутъ грубая рука отдернула ее въ сторону.

— Чего ты тутъ разнюнилась!— послышался свирпый голосъ Джиббса, закончившій фразу оскорбительной бранью.— Оставь въ поко этого молодца, не то я… Ну, чего ради ты строишь изъ себя дуру? Обрадовалась, видно, что онъ искалчилъ мн лошадь, такъ что ее придется теперь застрлить!

Несчастная женщина упала на землю и разразилась истерическимъ плачемъ. Между зрителями начался ропотъ. ‘Это Богъ знаетъ что! Просто позоръ!’ — слышалось со всхъ сторонъ.

Джорджъ Идъ холодно отвернулся отъ Сусанны, когда она кинулась къ нему, и старался вырвать у нея свои руки, но теперь, когда между ними вмшался Джиббсъ, онъ посмотрлъ ему прямо въ глаза и сказалъ:

— Тотъ сдлаетъ доброе дло, кто застрлитъ этого вашего звря, а еще лучше сдлаетъ тотъ, кто застрлитъ тебя самого, какъ бшеную собаку.

Вс слышали эти слова и всмъ, кто видлъ взглядъ, съ какимъ они были сказаны, сдлалось страшно. Вся злоба, вся ненависть и затаенная вражда послднихъ трехъ лтъ, казалось, вылились въ этомъ дикомъ, яростномъ взгляд.

Мистеръ Муррей засталъ бдную мистрисъ Идъ въ большомъ гор, когда, спустя два дня, пришелъ поздравить ее съ чудеснымъ избавленіемъ ея сына отъ смерти. Она не смыкала глазъ съ того дня, слова и взглядъ Джорджа въ томъ вид, какъ ей ихъ описали, преслдовали ее. Добрый священникъ могъ доставить ей лишь скудное утшеніе. Онъ много разъ пытался вразумить ея сына и смягчить его ожесточенное сердце, но безуспшно. Съ своего рода грубой почтительностью Джорджъ на вс его доводы отвчалъ, что пока онъ исполняетъ свое дло и никому не длаетъ вреда, онъ вправ ршать самъ за себя въ вопросахъ, касающихся его одного, и что одно изъ непреложныхъ его ршеній — никогда боле не заглядывать въ церковь.

— Вамъ пришлось пережить тяжкое испытаніе, другъ мой,— сказалъ ему мистеръ Муррей,— тяжкое и для насъ непонятное. Но говорю вамъ: вруйте. И въ этомъ, какъ во всемъ, есть скрытое благо, котораго теперь мы еще не можемъ уразумть.

— Да, я благодарю Бога за его спасеніе,— отвчала священнику мистрисъ Идъ на его поздравленіе.— Да и какъ мн не быть благодарной? Если бъ мой дорогой мальчикъ умеръ такимъ, каковъ онъ теперь, не простивъ своимъ врагамъ, со злобой въ душ,— да хуже этого я и представить себ ничего не могу! Но знаете ли, сэръ…

Стукъ въ дверь заставилъ ее прервать свою горячую рчь. Дверь отворилась и въ комнату заглянулъ сынъ мистера Бича, ихъ сосда мясника. Увидвъ, что у хозяйки сидитъ священникъ, юноша отвсилъ неловкій поклонъ и остановился на порог съ какимъ-то нершительнымъ видомъ, переводя глаза съ одного на другую.

— Сегодня мн не нужно говядины, Джимъ, благодарю васъ,— сказала мистрисъ Идъ, и вдругъ, пораженная какимъ-то особеннымъ, выраженіемъ въ лиц молодого человка, прибавила: — Здоровъ ли мистеръ Бичъ? У васъ какой-то странный видъ.

— Да, я… я немножко разстроенъ,— отвчалъ юноша, утирая потъ, струившійся съ его лба, — я только что видлъ его, и это всего меня перевернуло.

— Его! Кого?

— Какъ! Разв вы не слыхали?.. Джиббса нашли мертвымъ въ Саутангерскомъ лсу,— убитымъ. Его убили нынче ночью. Говорятъ…

— Джиббса убили?!.

Наступила минута подавляющаго ужаса. Вс молчали.

— Тло перенесли въ Гербъ Дунстановъ, тамъ я и видлъ его.

Мистрисъ Идъ такъ смертельно поблднла, что священникъ поскоре кликнулъ Джемиму, ихъ служанку. Но Джемима, услышавъ потрясающую всть, какъ сумасшедшая выбжала изъ дому и была теперь на полъ-дорог между домомъ своего хозяина и Джиббса, гд стояла, прислушиваясь къ тому, что говорилось въ собравшейся кучк народу. Вс изумлялись, длали догадки, смотрли перепуганными глазами на калитку въ высокой стн, порога которой ея хозяину уже не суждено было переступать, кром одного послдняго раза, когда онъ войдетъ въ нее ногами впередъ.

Гостиная Идовъ была вскор биткомъ набита народомъ. Тутъ собралась чуть что не вся деревня — зачмъ?— быть можетъ, ни одинъ не сумлъ бы объяснить. Симонъ Идъ пришелъ однимъ изъ первыхъ и старался, какъ могъ, успокоить свою бдную жену, которая была почти безъ чувствъ и даже не понимала еще хорошенько, что такое случилось. Въ самомъ разгар всей этой сумятицы, когда одни разспрашивали, другіе описывали положеніе тла, третьи говорили, что покойный былъ ограбленъ, такъ какъ карманы его оказались вывернутыми, и убитъ предательскимъ ударомъ сзади, четвертые спорили о томъ, сколько часовъ прошло съ момента убійства,— въ самомъ разгар общей сумятицы на улиц послышались шаги и на порог показался Джорджъ.

Громкій говоръ, котораго онъ не могъ не слышать, входя въ комнату, разомъ смнился мертвой тишиной. Въ этой тишин было что-то зловщее.

Не надо было спрашивать, знаетъ ли онъ. Его блдное, какъ смерть, покрытое потомъ лицо съ остановившимися безумными глазами слишкомъ явно показывало, что онъ знаетъ о совершенномъ злодйств. И долго спустя вс помнили его первыя, чуть слышныя и почти безсознательно произнесенныя слова:

‘Зачмъ въ этомъ лсу не нашли мертвымъ меня вмсто Джиббса!’

Одна за другой выяснились подробности, точно нарочно переплетавшіяся такъ, чтобъ окружить Джорджа стью подозрній. Симонъ Идъ держалъ себя, какъ мужчина, съ гордой увренностью въ невинности сына, глубоко трогавшей даже тхъ, кто не могъ ея раздлять, и съ благочестивой врой въ Промыслъ Божій, который не замедлитъ доказать эту невинность. Но бдная слабая мать, разбитая болзнью, почти обезумвшая отъ горя, вспоминая слова и взгляды сына — она отдала бы все въ мір, чтобы забыть ихъ — могла только плакать и возносить безсвязныя мольбы къ Богу.

Джорджъ не сопротивлялся, когда пришли его арестовать. Твердо, но равнодушно, заявилъ онъ о своей невинности и съ этого момента не раскрывалъ рта. Лицо его судорожно передернулось, когда, прощаясь съ отцомъ, онъ пожималъ ему руку и потомъ взглянулъ на блдное лицо матери, лишившейся чувствъ при появленіи въ дом полиціи, но самообладаніе скоро вернулось къ нему, и онъ пошелъ за полицейскими твердымъ шагомъ и со спокойнымъ, хотя и хмурымъ лицомъ.

Тло убитаго нашли около десяти часовъ утра, нашелъ одинъ фермеръ, который шелъ въ Плашетсъ и былъ привлеченъ на мсто убійства воемъ собаки Джиббса. Трупъ лежалъ въ кустахъ, недалеко отъ тропинки, что ведетъ въ Плашетсъ лсомъ, отъ вышеупомянутой лазейки черезъ плетень, и по всмъ признакамъ его уже потомъ оттащили сюда съ тропинки. На самой тропинк и кругомъ были слды жестокой борьбы и виднлось немного крови, вытекшей, очевидно, изъ раны на затылк убитаго, котораго, должно быть, ударили сзади какимъ-нибудь тяжелымъ орудіемъ. Медицинскій осмотръ показалъ, что Джиббсъ былъ мертвъ уже часовъ одиннадцать или двнадцать, когда его нашли. Карманы его оказались вывернутыми, часы, кошелекъ и перстень съ печатью исчезли.

Два человка, служившіе у Джиббса, Джемсъ и Бриджетъ Вильямсъ, показали, что въ ночь убійства господинъ ихъ вышелъ изъ дому въ двадцать минутъ девятаго и былъ въ сравнительно трезвомъ вид, что, уходя, онъ поставилъ свои часы по кухоннымъ стннымъ и сказалъ, что зайдетъ сперва въ ‘Гербъ Дунстановъ’, а потомъ пойдетъ въ Плашетсъ. Когда же на ночь онъ не возвратился, это не вызвало въ дом тревоги, такъ какъ онъ очень часто отлучался до утра и всегда имлъ при себ запасный ключъ.

Съ другой стороны Симонъ Идъ, его жена и служанка въ одинъ голосъ показали, что въ ночь убійства Джорджъ вернулся домой въ девять часовъ, а вышелъ изъ дому сейчасъ же посл чаю, что когда онъ вернулся, ни въ наружности его, ни въ манерахъ они не замтили ничего особеннаго, что онъ поужиналъ, просидлъ съ ними до десяти часовъ, и затмъ вс пошли спать, а на другое утро Джемима видла, какъ онъ сошелъ внизъ, такъ какъ встала въ этотъ день немного раньше обыкновеннаго.

На кисти лвой руки арестованнаго оказался свжій порзъ. Онъ объяснилъ, что поранилъ себ руку своимъ складнымъ ножомъ, когда рзалъ хлбъ для бутербродовъ. Тою же случайностью объяснилъ и небольшія пятна крови, оказавшіяся на подкладк его обшлаговъ и на брюкахъ. Единственной вещью, принадлежавшей покойному и найденной при арестованномъ, былъ небольшой карандашикъ, съ иниціалами Д. Д. и съ тремя зарубками. Джобъ Бреттль, кузнецъ, божился, что въ самый день убійства Джиббсъ давалъ ему очинить этотъ карандашъ, онъ, Бреттль, замтилъ тогда и буквы, и зарубки, и готовъ присягнуть, что карандашъ, найденный при Джордж,— тотъ самый, который онъ чинилъ. Джорджъ говорилъ, что онъ поднялъ карандашъ на земл, на выгон, и не подозрвалъ, кому онъ принадлежитъ.

На перекрестномъ допрос выяснилось, что утромъ въ день убійства между мистеромъ и мистрисъ Джиббсъ произошла отчаянная ссора, посл чего слышали, какъ она сказала, что не можетъ боле выносить такой жизни и обратится за помощью къ тому, кто ей не откажетъ. Вслдъ затмъ она послала записку Джорджу Иду съ сыномъ одного ихъ сосда, а вечеромъ, спустя нсколько минутъ посл ухода мужа, сама вышла изъ дому, черезъ четверть часа или немного побольше вернулась и заперлась въ своей спальн, откуда не выходила до слдующаго утра, когда пришло извстіе объ убійств.

На вопросъ слдователя, куда она отлучалась наканун вечеромъ, отъ нея не было возможности добиться отвта, пока шелъ допросъ, она поминутно падала въ обморокъ, и вс ея показанія были сбивчивы и неясны.

Джорджъ сознался, что въ ночь убійства, около половины восьмого, онъ былъ въ Саутангерскомъ лсу, но наотрзъ отказался сказать, зачмъ онъ туда ходилъ, прибавивъ только, что пробылъ тамъ никакъ не боле четверти часа. Онъ показалъ еще, что на возвратномъ пути, перелзая черезъ плетень, онъ видлъ вдали Джиббса съ собакой. Джиббсъ шелъ ему навстрчу. Мсяцъ свтилъ такъ ярко, что было видно почти какъ днемъ, и онъ, Джорджъ, узналъ его въ лицо. Чтобы избжать этой встрчи, онъ свернулъ на Дрингскую дорогу, дошелъ почти до заставы, а потомъ повернулъ назадъ и пришелъ домой въ девять часовъ, не встртивъ больше ни души.

Вотъ вкратц т пункты, которые говорили въ пользу арестованнаго:

1. Показаніе трехъ достоврныхъ свидтелей, что онъ возвратился домой въ девять часовъ и слъ за ужинъ безъ всякихъ признаковъ смущенія или волненія.

2. Слишкомъ короткій промежутокъ времени для совершенія такого дла и для успшнаго сокрытія вещей, снятыхъ съ убитаго.

3. Репутація безукоризненной нравственности, которою пользовался до тхъ поръ арестованный.

Противъ него говорило слдующее:

1. Порзъ на кисти руки и слды крови на плать.

2. Карандашикъ Джиббса, найденный при немъ.

3. Отсутствіе свидтельскихъ показаній о томъ, что онъ длалъ въ теченіе тридцати минутъ, протекшихъ между выходомъ Джиббса изъ ‘Герба Дунстановъ’ (куда онъ пришелъ прямо изъ дому) и его, Джорджа, возвращеніемъ въ домъ отца.

4. Непримиримая вражда, которую, какъ было извстно, питалъ онъ къ покойному, и нкоторыя, сказанныя имъ при свидтеляхъ слова насчетъ Джиббса, указывавшія на желаніе лишить его жизни.

Изъ показанія хозяина ‘Герба Дунстановъ’ выяснилось, что Джиббсъ вышелъ изъ его заведенія съ тмъ, чтобы идти въ Плашетсъ, за нсколько минутъ до половины девятаго. Для того же, чтобъ отъ гостиницы дойти до того мста, гд былъ найденъ трупъ, нужно было минуты четыре или пять, если идти умреннымъ шагомъ, такимъ образомъ промежутокъ времени, въ который могло быть совершено убійство (если убійцей былъ Джорджъ), сводился къ двадцати тремъ, двадцати четыремъ минутамъ, если онъ шелъ среднимъ шагомъ.

Передъ судебными властями арестантъ держалъ себя сурово и даже съ нкоторымъ вызовомъ, но не обнаруживалъ волненія. Онъ былъ преданъ суду, и разбирательство его дла назначено на ближайшую сессію.

Между тмъ въ Кумнер общественное мнніе на его счетъ раздлилось. Онъ никогда не былъ тамъ популяренъ, а за послдніе три года его крайняя сдержанность оттолкала отъ него даже многихъ изъ тхъ, кто въ первое время обрушившагося на него несчастія былъ склоненъ сочувствовать ему. И хотя онъ всегда высоко стоялъ въ общемъ мнніи, его стали считать человкомъ необузданныхъ страстей и неумолимымъ въ своей ненависти. Короче говоря, даже большинство изъ близко его знавшихъ готово было врить, что, доведенный до неистовства страданіями когда-то горячо любимой женщины и постоянной мыслью о собственныхъ обидахъ, онъ разомъ отомстилъ и за себя, и за нее, убивъ своего врага. Онъ легко могъ — такъ говорили въ народ — дождавшись ночи, незамтно выскользнуть изъ дому, подстеречь и убить Джиббса, когда тотъ возвращался изъ Плашетса, а вещи его спрятать или уничтожить, чтобъ отвести отъ себя подозрніе и сбить полицію съ настоящаго слда.

Процессъ его будутъ долго помнить въ тхъ мстахъ, ибо онъ взволновалъ не только всю сосднюю округу, но и во всемъ государств возбудилъ горячій интересъ. Въ защитники къ подсудимому были приглашены самые знаменитые адвокаты, мистеръ Малькольмсонъ, съ первой минуты и до конца не врившій въ его виновность, не щадилъ ни хлопотъ, ни издержекъ, чтобы спасти его.

Стоя на скамь подсудимыхъ, подъ перекрестнымъ огнемъ жадно на него устремленныхъ, безчисленныхъ глазъ, Джорджъ былъ совершенно спокоенъ, но рзкая перемна въ его вншности возбудила состраданіе даже въ самыхъ безучастныхъ зрителяхъ и, быть можетъ, сдлала для него больше (въ смысл благопріятнаго воздйствія на присяжныхъ), чмъ даже все изумительное краснорчіе его адвоката. Глядя на него, нельзя было не видть, какъ много онъ выстрадалъ. За нсколько послднихъ недль онъ постарлъ на нсколько лтъ. Волосы его пордли, платье висло, какъ на вшалк, на его исхудаломъ тл. Когда-то пышущій здоровьемъ, румяный и статный, онъ стоялъ теперь передъ судьями изможденный, блдный, согбенный. Даже выраженіе его лица измнилось: въ немъ не было больше суровости.

Одинъ протяжный рыдающій вздохъ пронесся въ переполненной народомъ зал, когда раздался приговоръ: ‘Невиновенъ’.

Но не было ни рукоплесканій, ни поздравленій и никакихъ публичныхъ выраженій сочувствія или радости. Молча, съ потупленнымъ взоромъ, какъ осужденный, Джорджъ Идъ съ отцомъ возвратился домой, гд мать молилась о его спасеніи.

Вс были уврены, что Джорджъ, если его оправдаютъ, навсегда покинетъ Кумнеръ, чтобъ попытать счастья въ новомъ мст. Но Джорджъ былъ не такой человкъ, чтобъ испугаться мннія окружающихъ, всегда и во всемъ онъ шелъ напроломъ: такъ поступилъ онъ и теперь. Въ первое же воскресенье посл своего оправданія онъ, къ общему удивленію, явился въ церковь, но слъ отдльно, въ сторонк, какъ бы не желая навязывать своего общества остальнымъ прихожанамъ. Съ этого дня онъ не пропускалъ ни одной службы. И это была не единственная перемна, которую замтили въ немъ. Его угрюмости какъ не бывало. Всегда терпливый и кроткій, онъ проявлялъ теперь трогательную признательность даже за самую обыкновенную учтивость, какъ будто чувствовалъ себя недостойнымъ вниманія, къ отцу и матери относился съ никогда не ослабвавшей, у горячей преданностью, по цлымъ днямъ работал, не покладая рукъ, по вечерамъ засиживался иногда надъ книгой, о прошломъ никогда не вспоминалъ, но и не забывалъ ничего. Онъ и теперь былъ печаленъ — печальне прежняго, но въ душ его не было больше ни горечи, ни вражды. Таковъ былъ теперь Джорджъ Идъ, и когда люди видли издали, какъ онъ задумчиво шелъ гд-нибудь по полю, они провожали его глазами и шепотомъ спрашивали другъ друга: ‘Неужто онъ сдлалъ то дло?’

Съ Сусанной они никогда не встрчались. Сусанна была опасно больна. Много дней пролежала она въ дом отца, куда перехала посл трагическаго происшествія съ мужемъ. А старикъ фермеръ былъ справедливо наказанъ за то, что позарился на богатство Джиббса: оказалось, что Джиббсъ въ своемъ завщаніи оставилъ жен всего пятьдесятъ фунтовъ годового дохода, да и то съ условіемъ, что она лишается этихъ денегъ, если выйдетъ замужъ во второй разъ.

Посл описанныхъ событій прошло около года. Однажды въ яркій лунный вечеръ, когда мистеръ Муррей сидлъ у себя въ библіотек, слуга вошелъ къ нему съ докладомъ, что какой-то неизвстный человкъ, называющій себя Люкомъ Вильямсомъ, желаетъ видть его по длу. Былъ уже одиннадцатый часъ, а священникъ ложился рано.

— Попросите его зайти завтра утромъ,— сказалъ онъ слуг.— Теперь уже поздно говорить о длахъ.

— Я говорилъ ему, сэръ,— отвчалъ слуга,— но онъ говоритъ, дло его такое, что нельзя ждать ни минуты.

— Онъ нищій?

— Нтъ, сэръ, онъ ничего не проситъ, только видъ у него ужасный, такой, что ..

— Просите.

Незнакомецъ вошелъ. Онъ былъ дйствительно ужасенъ. Блдный, съ провалившимися глазами, худой, какъ скелетъ, съ рзкимъ груднымъ кашлемъ, отъ котораго онъ задыхался,— словомъ, человкъ въ послднемъ градус чахотки. Онъ посмотрлъ на мистера Муррея какимъ-то страннымъ, скорбнымъ взглядомъ, и мистеръ Муррей посмотрлъ на него.

Рецепты доктора Меригольда,

— Что скажете?

Незнакомецъ оглянулся на слугу.

— Уйдите, Робертъ.

Робертъ вышелъ изъ комнаты, но остановился за дверью послушать.

— Странное время выбрали вы для визита ко мн. Имете вы что-нибудь мн сказать?

— Да, сэръ, для визита время дйствительно странное, но причина, которая привела меня къ вамъ, еще странне.

Незнакомецъ повернулся къ окну и смотрлъ на полную луну, озарявшую своимъ торжественнымъ свтомъ старинную маленькую церковь, скромныя каменныя плиты сельскаго кладбища и всю мирную картину спящей деревни.

— Въ чемъ же дло?— спросилъ мистеръ Муррей.

Но глаза незнакомца не отрывались отъ неба.

— Да,— проговорилъ онъ наконецъ, содрогаясь,— такъ точно свтила она тогда… въ ночь убійства,— совершенно такъ, какъ теперь. Онъ… Джиббсъ лежалъ тамъ мертвый, а она свтила ему прямо въ лицо… отражалась въ его открытыхъ глазахъ. Я никакъ не могъ ихъ закрыть. Что я ни длалъ, они все глядли на меня. Съ той ночи до сегодня я ни разу не видлъ такого луннаго свта,— и вотъ я пришелъ предать себя. Я всегда чувствовалъ, что надо это сдлать, и чмъ скоре, тмъ лучше. Одинъ конецъ.

— Такъ это вы убили Джиббса? Вы.

— Я. Я сейчасъ ходилъ взглянуть на то мсто. Меня тянуло взглянуть на него еще разъ, и я опять видлъ его глаза — такъ ясно, какъ васъ вижу,— открытые… и мсяцъ свтитъ въ нихъ. Охъ, ужасно!…

— Вы очень разстроены и, кажется, больны. Быть можетъ…

— Вы мн не врите. О, какъ бы я хотлъ не врить!.. Смотрите.

Дрожащей, исхудалой рукой онъ вытащилъ изъ кармана часы, перстень съ печатью и кошелекъ, принадлежавшіе Джиббсу, и положилъ на столъ. Мистеръ Муррей сейчасъ же призналъ эти вещи.

— Деньги я истратилъ,— сказалъ слабымъ голосомъ незнакомецъ.— Тамъ было всего нсколько шиллинговъ, а я очень нуждался.

Онъ со стономъ опустился на стулъ.

Мистеръ Муррей далъ ему выпить вина, и немного погодя онъ оправился. Не сводя съ луны горящихъ, впалыхъ глазъ, и безпрестанно вздрагивая всмъ тломъ, онъ съ перерывами, едва слышнымъ голосомъ разсказалъ слдующее:

Нсколько лтъ тому назадъ они съ Джиббсомъ занимались въ компаніи какими-то темными аферами, на которыхъ онъ, Вилльмсъ, разорился. Дойдя понемногу до послдней степени нищеты, онъ согласился за довольно крупную сумму, общанную ему Джиббсомъ, помочь послднему овладть Сусанной. Когда Джорджъ и его невста по обоюдному ршенію разстались за дв недли до своей предполагаемой свадьбы, оба сообщника похали за двушкой въ Ормистонъ и тамъ, скрываясь въ глухой части города, слдили за каждымъ ея шагомъ. Провдавъ, что она собирается на цлый день къ своей кузин, они подкупили одну женщину подстеречь ее на дорог и передать ей отъ имени Джорджа Ида, что онъ умоляетъ ее придти къ нему немедленно, что поздъ, на которомъ онъ халъ, потерплъ крушеніе, что онъ, Джорджъ, раненъ и проживетъ, можетъ быть, всего нсколько часовъ. Пораженная ужасной встью бдная двушка, ничего не подозрвая, пошла вслдъ за женщиной, общавшей привести ее къ жениху, вошла въ уединенный домъ на окраин города и очутилась во власти Джиббса и Вилльямса. Въ ту же секунду дверь была заперта на ключъ, и ей объявили, что она обманута и что обманъ этотъ пущенъ въ ходъ съ цлью отдать ее въ руки Джиббса. Ей сказали, что она теперь въ такомъ мст, гд не обратятъ вниманія на ея крики, если бъ даже услышали ихъ, и откуда убжать нтъ возможности, что ее будутъ сторожить день и ночь и продержатъ взаперти, пока она не согласится выйти за Джиббса. При этомъ Джиббсъ прибавилъ съ проклятіемъ, что если бъ ея бракъ съ Джорджемъ Идомъ состоялся, онъ, Джиббсъ, застрлилъ бы его на пути изъ-подъ внца.

Ошеломленная, обезумвшая отъ страха, безпомощная, несчастная двушка сопротивлялась дольше, чмъ можно было ожидать отъ такой слабой натуры. Но наконецъ истомленная безпрерывнымъ надзоромъ и вдобавокъ ежеминутно дрожа за свою жизнь (такъ какъ Джиббсъ стоялъ надъ ней съ заряженнымъ пистолетомъ и не переставалъ ей грозить), она дошла до такого отчаянія, что согласилась написать подъ диктовку два письма — своей тетк и жениху,— въ которыхъ увдомляла ихъ о своей свадьб, хотя въ дйствительности свадьба состоялась три недли спустя. Только черезъ три недли, доведенная почти до сумасшествія, двушка дала свое согласіе и была обвнчана законнымъ порядкомъ. Она не согласилась бы даже и тогда (прибавилъ Вилльямсъ), если бъ не страхъ за безопасность жениха. Его жизнь была для нея повидимому дороже ея счастья, а Джиббсъ такъ страшно клялся, что бракъ ея съ Джорджемъ будетъ купленъ цной его жизни, что этотъ бракъ сталъ для нея невозможнымъ. Такимъ образомъ, выходя за Джиббса, она отдавала себя, такъ сказать, въ вид выкупа за жизнь любимаго человка.

Когда дло было обдлано, Вилльямсъ потребовалъ общанной награды. Но его подлый сообщникъ былъ изъ того сорта людей, которые неспособны добросовстно выполнить общаніе, сопряженное съ денежной потерей. Три первыя уплаты были сдланы въ срокъ, но затмъ Джиббсъ сталъ оттягивать и отвиливать. Наконецъ Вилльямсъ, дойдя до крайности и находясь подъ постояннымъ страхомъ быть арестованнымъ за долги, пробрался въ окрестности Кумнера и, скрываясь въ глухихъ дебряхъ Саутангерскаго лса, какъ будто нарочно приспособленныхъ для этой цли, выждалъ случая и однажды вечеромъ, когда Джиббсъ халъ домой изъ Тенельмса, остановилъ его. Этотъ достойный джентльменъ,— хотя по своему обыкновенію полупьяный,— сейчасъ же узналъ своего бывшаго товарища и, обругавъ его нахаломъ и нищимъ, погналъ лошадь прямо на него. Взбшенный этой выходкой, Вилльямсъ послалъ ему письмо, въ которомъ объявлялъ наотрзъ, что если онъ, Джиббсъ, тогда-то вечеромъ не явится въ Саута нгерскій лсъ на такое-то мсто и не принесетъ всей общанной суммы до послдняго шиллинга, онъ, Вилльямсъ, на другое же утро отправится къ ближайшему судь и откроетъ ему все насчетъ похищенія и насильственнаго брака Сусанны.

Напуганный этой угрозой, Джиббсъ явился на свиданіе, но безъ денегъ, и бывшему его сообщнику пришлось убдиться, что онъ не иметъ ни малйшаго намренія ему заплатить. Доведенный до полнаго отчаянія этими постоянными неудачами и нуждой, Вилльямсъ поклялся Джиббсу, что онъ овладетъ по крайней мр хоть тми деньгами и цнными вещами, которыя тотъ иметъ при себ. Джиббсъ сталъ сопротивляться, завязалась жестокая борьба, во время которой онъ неоднократно пытался заколоть противника своимъ карманнымъ ножомъ. Но Вилльямсъ началъ одолвать и наконецъ, собравъ вс свои силы, швырнулъ Джиббса о-земь. Падая, тотъ со всего размаху ударился затылкомъ объ дерево и этотъ ударъ оказался смертельнымъ. Испугавшись того, что онъ сдлалъ, и боясь возможныхъ послдствій, Вилльямсъ оттащилъ тло съ тропинки, обобралъ карманы убитаго и убжалъ. Когда онъ выходилъ изъ лсу, церковные часы пробили десять. Онъ шелъ всю ночь, днемъ прятался въ какомъ-то старомъ амбар и пробрался до Лондона не замченнымъ. Но тамъ его очень скоро арестовали за долги, и онъ просидлъ въ тюрьм до послдняго времени, ‘^когда его освободили — больше всего потому, что считали умирающимъ. ‘И я въ самомъ дл умираю, и радъ этому’, прибавилъ онъ безнадежно. ‘Съ той страшной ночи его открытые глаза преслдуютъ меня повсюду… повсюду… и жизнь для меня бремя’.

Вотъ какую исторію, разсказанную въ глухую полночь хриплымъ, прерывистымъ шепотомъ, услышалъ священникъ отъ этого несчастнаго. Въ правдивости разсказа нельзя было сомнваться, такимъ образомъ онъ торжественно доказывалъ невинность человка, котораго такъ долго подозрвали. Всть о признаніи Вилльямса распространилась какъ пожаръ: на другой день къ полудню уже вся деревня говорила объ этомъ.

Джорджъ принялъ свое торжество, какъ принималъ раньше несправедливыя подозрнія. Характеръ этого человка очистился въ горнил несчастія. Ужасная участь врага, эта насильственная смерть, настигшая его съ внезапностью Божьей кары, наполнила душу Джорджа глубокой жалостью и разбудила въ ней совсть, ибо хотя онъ былъ невиненъ въ смерти Джиббса, онъ все-таки винилъ себя въ томъ, что такъ упорно и страстно желалъ ему смерти, теперь онъ сталъ бы все на свт за сознаніе, что онъ простилъ своему врагу при его жизни, какъ надялся, что и ему простятся его прегршенія. Вотъ чмъ объясняются первыя скорбныя и самообличительныя слова, произнесенныя имъ въ дом отца, когда онъ узналъ объ убійств.

Здсь кстати мы можемъ передать содержаніе письма, которое Джорджъ получилъ отъ Сусанны въ утро рокового дня. Въ этомъ письм Сусанна умоляла его въ тотъ же день сходить къ ея отцу и попросить его принять неотложныя мры для ускоренія ея развода съ мужемъ, такъ какъ она ни одной минуты не можетъ быть покойна даже за свою жизнь, сама же, находясь подъ постояннымъ надзоромъ, ничмъ помочь себ не можетъ. А такъ какъ вс письма на ея имя перехватывались, то она просила Джорджа придти вечеромъ въ Саутангерскій лсъ и лично передать ей о результатахъ его разговора съ ея отцомъ (къ слову сказать, несостоявшагося, такъ какъ Джорджъ не засталъ фермера дома). Когда же она узнала, что Джиббсъ изъ гостиницы собирался идти въ Плашетсъ, она сейчасъ же побжала предупредить объ этомъ Джорджа, чтобъ помшать встрч двухъ враговъ, которая дйствительно едва не состоялась,

Сусанна вполн подтвердила показанія Вилльямса насчетъ подробностей ея похищенія. Этотъ несчастный пережилъ свою исповдь немногимъ боле недли и умеръ въ тюрьм, каясь въ своемъ преступленіи.

И вотъ, Джорджъ и Сусанна снова свидлись. При этомъ свиданіи онъ снялъ съ груди маленькій шелковый мшечекъ съ засохшей вточкой хмля, до того истлвшей отъ времени, что когда онъ къ ней прикоснулся, она почти разсыпалась. Онъ взялъ эту вточку и подалъ Сусанн.

На Кумнерскомъ выгон, неподалеку отъ коттеджа Симона Ида, стоитъ новенькій домикъ, весь увитый розами и плющемъ. Въ этомъ домик вы можете видть Сусанну — если и не такую красавицу, какою она была прежде, то все еще привлекательную и теперь счастливую, съ хорошенькимъ темноглазымъ ребенкомъ на рукахъ. Если же сумете угадать часъ, то можете видть и Джорджа, возвращающагося домой къ обду или къ чаю,— здороваго, красиваго, съ такимъ яснымъ, радостнымъ взглядомъ на честномъ -англійскомъ лиц, что на душ становится весело, когда смотришь на него.

VIII.
Принимать всю жизнь.

Софи нсколько разъ перечла все предыдущее, а я сидлъ на моемъ стул въ походной библіотек (такъ у насъ называется эта повозка) и смотрлъ, какъ она читаетъ. Я былъ счастливъ, и гордъ, какъ моська, которой по случаю званаго вечера заново вычернили намордникъ и машинкой завили хвостъ. Каждая черточка моего плана удалась какъ по писаному. Наша совмстная жизнь посл долгой разлуки превзошла самыя смлыя мои ожиданія. Колеса нашихъ двухъ повозокъ вертлись, мы хали, и съ нами хали довольство и радость, и съ нами же останавливались, когда останавливались наши повозки.

Но въ моихъ вычисленіяхъ я кое-что упустилъ: Что же такое я упустилъ, какъ вы думаете? — Чтобы помочь вамъ отгадать, я вамъ скажу: — одну цифру.— Ну-ка, попробуйте отгадать, да смотрите, не ошибитесь… Нуль?— Нтъ. Девять?— Нтъ. Восемь?— Нтъ. Семь?— Нтъ. Шесть?— Нтъ. Пять?— Нтъ. Четыре?— Нтъ. Три?— Нтъ. Два?— Нтъ. Единицу?— Нтъ.— Постойте же, я вамъ скажу, что я съ вами сдлаю. Я вамъ прямо скажу: цифра эта особенная, не ариметическая, и даже врнй — не цифра, а фигура. Вотъ вамъ,— отгадывайте. Вы скажете, пожалуй: геометрическая фигура?— Нтъ, и не геометрическая. Да и какая же геометрическая, когда она не мертвая?— Ну вотъ, теперь вы приперты къ стн и вамъ остается только спросить: — Значитъ, живая?— Именно. Давно бы такъ и сказали.

Да. Фигура или цифра, которую я упустилъ въ своихъ вычисленіяхъ, была живая цифра, и даже человческая. Кто жъ это былъ? мужчина? женщина? ребенокъ? Въ род чего по крайней мр? Въ род мальчика или двочки?— Въ род мальчика. Ну вотъ, теперь совсмъ отгадали.

Мы были въ Ланкастер, и за два вечера, которые мы тамъ провели, моя торговля дала очень хорошую выручку,— больше средней (хотя по совсти я не могу сказать, чтобы ланкастерцы были особенно впечатлительной публикой). Торговалъ я на большой площади, въ конц той улицы, гд стоятъ дв гостиницы — просто ‘Королевская’ и ‘Королевскаго Герба’. Случилось, что въ это самое время въ городъ пріхалъ попытать счастья и Мимъ со своимъ странствующимъ великаномъ, Пикльсономъ тожъ. Мимъ поставилъ свое дло на благородную ногу. Балагана никакихъ признаковъ. Пикльсонъ засдалъ въ аукціонной зал, и входили къ нему черезъ зеленый байковый альковъ. Надъ дверью печатное объявленіе. Безплатный входъ не допускается, исключеніе составляетъ лишь та слава и гордость просвщенной страны, которая именуется свободной прессой. Воспитанники учебныхъ заведеній впускаются по особому соглашенію. Ничего такого, что могло бы вызвать краску стыда на лицо юноши или оскорбить даже самую щепетильную скромность. Мимъ сидлъ въ красной каленкоровой касс и ужаснйшими словами ругалъ вялость публики, на которую не дйствуютъ самыя солидныя рекламы. Дло въ томъ, что во всхъ магазинахъ были развшены его афиши весьма серьезнаго содержанія, возвщавшія, что ‘не видавъ Пикльсона, невозможно составить правильнаго представленія объ исторіи даря Давида’.

Я отправился въ означенную аукціонную залу и нашелъ ее совершенно пустой, если не считать плсени, гулкаго эхо и Пикльсона на куск краснаго войлока. Мн это было на руку, такъ какъ мн хотлось побесдовать съ нимъ конфиденціально, одинъ на одинъ. Вотъ что я ему сказалъ: ‘Пикльсонъ! Я обязанъ вамъ большимъ счастьемъ и въ своемъ завщаніи я вамъ назначилъ пять фунтовъ стерлинговъ, но, во избжаніе лишнихъ хлопотъ, вотъ вамъ четыре фунта десять прямо въ руки. Надюсь, что это не идетъ въ разрзъ съ вашими планами. Значитъ, на томъ мы и покончимъ’. Пикльсонъ, имвшій до этой минуты довольно жалкій видъ длинной сальной свчи, которую никакъ не удается зажечь, просіялъ до самой макушки и высказалъ свою признательность въ такихъ выраженіяхъ, что — для него — это былъ положительно парламентскій спичъ. Въ заключеніе онъ прибавилъ, что такъ какъ въ роли римлянина онъ пересталъ привлекать публику, то Мимъ предложилъ ему выходить въ вид индйскаго великана, обращеннаго въ христіанство благодтельнымъ вліяніемъ брошюрки: ‘Дочь молочницы’. Не будучи знакомъ съ содержаніемъ брошюрки, окрещенной въ честь этой молодой женщины, и не желая примшивать шарлатанства къ серьезнымъ вещамъ, Пикльсонъ отказался отъ этого предложенія, что привело къ обмну рзкихъ словъ и къ совершенному прекращенію порціи пива, которую до тхъ поръ получалъ несчастный молодой человкъ. Все, что онъ говорилъ, тутъ же подтверждалось свирпымъ рычаніемъ Мима, доносившимся снизу, изъ кассы,— рычаніемъ, отъ котораго великанъ трясся, какъ листъ.

Но изъ всего, что разсказалъ мн странствующій великанъ, Пикльсонъ тожъ, для меня было важно собственно слдующее: ‘Докторъ Меригольдъ’ — я передаю только слова, не имя ни малйшей надежды передать всю вялость тона, какимъ они были сказаны,— ‘Докторъ Меригольдъ, кто этотъ неизвстный молодой человкъ, что постоянно шатается около вашихъ повозокъ?’ — ‘Молодой человкъ?’ переспрашиваю я, упирая на послднее слово (я, видите ли, подумалъ, что онъ хотлъ сказать: женщина, разумя Софи, но благодаря своему вялому кровообращенію ошибся словомъ).— ‘Докторъ’,— возражаетъ онъ тогда съ трогательнымъ пафосомъ, способнымъ вызвать слезу у самаго стойкаго человка,— ‘докторъ, я слабъ, но не настолько слабъ, чтобы не понимать, что я говорю. Я повторяю, докторъ, неизвстный молодой человкъ’. Тутъ-то и оказалось, что Пикльсонъ, который, по своему общественному положенію, могъ разминать свои ноги только въ такіе часы, когда не подвергался риску, что его увидятъ безплатно, т. е, посл полуночи и до разсвта,— два раза видлъ около моихъ повозокъ вышереченнаго неизвстнаго молодого человка,— видлъ два раза въ томъ самомъ город Ланкастер, гд я и самъ-то пробылъ всего двое сутокъ.

Это открытіе меня немножко разстроило. Что собственно оно должно было означать — я не зналъ и такъ же мало догадывался объ этомъ въ то время, какъ вы теперь, но все-таки оно меня разстроило. Ну, все равно, разстроила или нтъ, а я и виду не показалъ Пикльсону. Я отвчалъ ему какой-то шуткой и простился съ нимъ, посовтовавъ ему истратить свое наслдство на подкрпленіе своихъ жизненныхъ силъ и продолжать стоять за религію. На другой день на разсвт я сталъ караулить, не увижу ли неизвстнаго молодого человка, и — что гораздо важне — увидлъ его. Онъ былъ хорошо одтъ и недуренъ собою. Онъ бродилъ вокругъ моихъ повозокъ такъ близко и посматривалъ на нихъ съ такимъ видомъ, точно его приставили ихъ сторожить, а потомъ, когда разсвло, повернулся и пошелъ прочь. Я громко окликнулъ его, но онъ не остановился, не обернулся, даже не вздрогнулъ, и вообще не обратилъ никакого вниманія на мой окликъ.

Часа черезъ два посл того мы выхали изъ Ланкастера и похали въ Карлейль. На другой день на разсвт я опять караулилъ, но молодого человка не было. На третье утро я выглянулъ изъ повозки и увидлъ его. Я опять его окликнулъ, но онъ, какъ и прежде, не подалъ никакихъ признаковъ, что слышалъ меня. Это навело меня на одну мысль. Дйствуя сообразно съ этой мыслью, я слдилъ за нимъ въ разное время и, прибгая къ различнымъ уловкамъ (о которыхъ не стоитъ распространяться), я наконецъ убдился, что мой молодой человкъ былъ глухо-нмой.

Это второе открытіе всего меня перевернуло, ибо я зналъ, что въ заведеніи, гд воспитывалась Софи, было отдленіе для молодыхъ людей мужескаго пола (иные изъ нихъ были со средствами), и я сказалъ себ: ‘Ну что, если онъ ей нравится? Что тогда будетъ со мной и куда полетятъ вс мои зати и планы?’ Я надялся — сознаюсь въ своемъ эгоизм,— что, можетъ быть, онъ ей не нравится. Я ршился узнать правду и сталъ слдить. Наконецъ, какъ-то разъ мн удалось быть свидтелемъ ихъ свиданія. Они встртились въ пол, на открытомъ воздух. Я смотрлъ на нихъ изъ-за сосны, такъ что они не видли меня. Встрча была волнующаго свойства для всхъ трехъ заинтересованныхъ сторонъ. Я понималъ каждое слово изъ того, что они говорили другъ другу, не хуже ихъ самихъ. Я слушалъ глазами, научившимися такъ же быстро и врно схватывать бесду глухонмыхъ, какъ быстро и врно схватываютъ мои уши то, что говорится нормальными людьми. Онъ узжалъ въ Китай конторщикомъ одного торговаго дома, на мсто, которое до него занималъ его отецъ. Онъ былъ достаточно обезпеченъ, чтобъ содержать жену, и умолялъ Софи выйти за него теперь же и хать съ нимъ. Она твердо отвтила: нтъ. Онъ спросилъ: почему? Разв она не любитъ его?— О да, она горячо, горячо его любитъ, но не хочетъ огорчать своего добраго, дорогого, благороднаго, великодушнаго и ужъ не знаю какого еще отца (это про меня-то, дешеваго Джека въ рабочей жилетк!) и останется съ нимъ — храни его Богъ!— хотя это разобьетъ ея сердце. Тутъ она горько заплакала и это заставило меня ршиться.

Пока я не зналъ ничего врнаго насчетъ ея чувствъ къ молодому человку, у меня былъ зубъ противъ Пильксона, и я говорилъ себ: ‘Ну счастливъ его Богъ, что онъ усплъ получить съ меня деньги’, потому что, видите ли, у меня мелькала иногда такая мысль: ‘Если бъ не этотъ слабоумный великанъ, мн никогда бы, можетъ быть, не пришлось ломать голову и волноваться изъ-за этого молодого человка’. Но теперь, когда я зналъ, что она его любитъ, когда я видлъ, какъ она плакала изъ-за него, дло принимало другой оборотъ. Я тутъ же, не сходя съ мста, примирился въ душ съ Пикльсономъ. Я встряхнулся, взялъ себя въ руки и сказалъ себ: ‘Будемъ дйствовать справедливо’.

Тмъ временемъ Софи ушла (потому что прошло все-таки нсколько минутъ, прежде чмъ я встряхнулся какъ слдуетъ), и молодой человкъ остался одинъ. Онъ стоялъ, прислонившись лбомъ и рукой къ другой сосн (ихъ тамъ была цлая роща), такъ что лица его не было видно. Я тронулъ его за плечо. Онъ обернулся и, увидвъ меня, проговорилъ на нашемъ глухонмомъ діалект.

— Не сердитесь.

— Я не сержусь, мой мальчикъ. Я теб другъ. Пойдемъ со мной.

Я оставилъ его у подножки походной библіотеки и вошелъ въ повозку одинъ. Софи утирала слезы.

— Ты плакала, голубка моя?

— Да отецъ.

— О чемъ?

— Голова болитъ.

— Не сердце ли, моя радость?

— Нтъ, голова, отецъ,— я вдь сказала.

— Такъ докторъ Меригольдъ пропишетъ рецептъ отъ головной боли.

Она взяла книжку моихъ рецептовъ и протянула мн съ принужденной улыбкой, но, видя, что я не трогаюсь съ мста и серьезно смотрю на нее, тихонько отложила ее въ сторону. Глаза ея глядли выжидательно.

— Тамъ нтъ этого рецепта, Софи.

— Гд же онъ?

— Здсь, моя милая.

Я позвалъ ея молодого друга и соединилъ ихъ руки. Я могъ только выговорить: ‘Послдній рецептъ доктора Меригольда. Принимать всю жизнь’,— и выскочилъ изъ повозки.

Къ свадьб я справилъ себ фракъ (синій съ мдными пуговицами) — въ первый и послдній разъ въ жизни, и собственноручно передалъ Софи жениху. Кром насъ троихъ, на свадьб былъ еще только тотъ джентльменъ, на чьемъ попеченіи она пробыла послдніе два года. Я заказалъ свадебный обдъ на четыре персоны. Обдали въ походной библіотек. Вотъ что подавалось къ обду: пирогъ съ голубями, свинина съ пикулями и пара пулярокъ съ соотвтственнымъ салатомъ. Вина были самыя лучшія. Я сказалъ спичъ, каждый изъ остальныхъ джентльменовъ сказалъ тоже по спичу, мы шутили и смялись, и вечеръ пролетлъ какъ ракета. Я тутъ же, за обдомъ, объяснилъ Софи, что съ окончаніемъ каждаго торговаго сезона я буду переселяться въ походную библіотеку и вс ея книги сохраню въ томъ вид, какъ она ихъ оставляетъ, пока она не вернется за ними.

Итакъ, она ухала въ Китай съ молодымъ мужемъ. Прощанье было грустное и тяжелое. Мальчишк, который у меня служилъ, я подыскалъ другое мсто. И вотъ, какъ въ старые дни, когда я потерялъ жену и ребенка, я снова зашагалъ одинъ, съ бичемъ на плеч, рядомъ со своимъ старымъ конемъ.

Софи мн часто писала, и я ей писалъ. Въ конц перваго года пришло одно письмо, написанное нетвердой рукой: ‘Дорогой отецъ, нтъ еще недли, какъ у меня родилась дочка, но я такъ хорошо себя чувствую, что мн позволили написать теб нсколько словъ. Мой дорогой и лучшій изъ отцовъ, надюсь, что мое дитя не будетъ глухонмымъ, но пока еще не знаю’. Отвчая ей на письмо, я деликатнымъ манеромъ затронулъ этотъ вопросъ, но такъ какъ Софи ничего мн на него не отвтила, я понялъ это такъ, что для нея это вопросъ печальный и, больше не повторялъ его. Долгое время мы переписывались очень аккуратно, по потомъ письма стали приходить въ неопредленные сроки и рже, потому что мужа Софи перевели въ другое мсто, да и я былъ постоянно въ дорог. Но писали мы другъ другу, или нтъ, я былъ всегда увренъ, что мы помнимъ другъ друга.

Прошло пять лтъ и сколько-то мсяцевъ съ того дня, какъ ухала Софи. Я былъ попрежнему королемъ Чипъ-Джековъ, и популярность моя еще возросла. Въ ту осень я торговалъ, какъ никогда, и къ двадцать третьему декабря тысяча восемьсотъ шестьдесять четвертаго года (я былъ въ то время въ Оксбридж, въ Миддльсекс) распродалъ до нитки весь свой товаръ. И вотъ, налегк и съ легкимъ сердцемъ покатилъ я въ Лондонъ на своемъ старомъ кон. Я собирался отпраздновать въ одиночеств, у своего камелька въ походной библіотек, сочельникъ и первый день Рождества, а тамъ закупить новаго товара и хорошо заработать на немъ.

Я кое-что смекаю въ поваренномъ искусств, и сейчасъ я вамъ разскажу, какой я соорудилъ себ рождественскій обдъ въ походной библіотек. Я сдлалъ мясной пуддингъ съ парочкой почекъ, дюжиной устрицъ и шампиньонами на приправу. А это такой пуддингъ, что онъ способенъ примирить человка ршительно со всмъ на свт, кром двухъ нижнихъ пуговицъ его жилета. Ну вотъ, отдавъ должное этому пуддингу и прибравъ со стола, я убавилъ огня въ ламп, подслъ къ камельку и сталъ слдить, какъ свтъ отъ пламени перебгалъ по корешкамъ книгъ моей Софи.

Книги Софи такъ живо напомнили мн ее самое, что я совершенно ясно видлъ передъ собою ея милое личико передъ тмъ, какъ задремалъ. Потомуто, должно быть, все время, пока я спалъ, мн и казалось, что Софи со своимъ нмымъ ребенкомъ на рукахъ стоитъ подл меня. Во сн я былъ въ пути, сбивался съ дороги, перебывалъ во всевозможныхъ мстахъ, на свер и юг, на восток и запад, за горами, за долами, и не знаю, гд еще, а она все стояла подл меня — безмолвная, съ нмымъ ребенкомъ на рукахъ. И даже когда, вздрогнувъ, проснулся, мн показалось, что она только что исчезла, какъ будто за секунду была еще тутъ.

Я вздрогнулъ отъ настоящаго звука: онъ слышался съ подножки повозки. Это были легкіе, торопливые дтскіе шаги,— шаги ребенка, карабкающагося наверхъ. Эти дтскіе шаги были когда-то такъ хорошо мн знакомы, что съ полъ-секунды я былъ увренъ, что увижу сейчасъ маленькій призракъ.

Но ручка двери зашевелилась и щелкнула отъ прикосновенія живого ребенка, дверь слегка пріотворилась, и въ повозку заглянулъ живой, настоящій ребенокъ. Хорошенькая веселая двочка съ большими темными глазками.

Поглядвъ на меня во вс глаза, малютка сняла свою соломенную шляпу, и густая волна темныхъ кудрей разсыпалась у нея по плечамъ. Потомъ она раскрыла губки и сказала тоненькимъ голоскомъ:

— Ддушка!

— О Господи!— воскликнулъ я.— Она можетъ говорить!

— Да, ддушка. И мн велли тебя спросить, не напоминаю ли я теб кого-нибудь?

Еще минута, и Софи вмст съ ребенкомъ повисла у меня на ше, а мужъ ея трясъ мою руку, закрывъ рукою лицо. Прошло довольно много времени, прежде чмъ мы опомнились. И когда мы понемногу пришли въ себя, и я увидлъ, какъ это милое дитя, счастливое, живое, серьезно и старательно говоритъ съ матерью тми самыми знаками, которымъ я первый ее научилъ,— слезы счастья и жалости покатились у меня по лицу…

Конецъ.

Рецепты доктора МеригольдаПереводъ М. А. Шишмаревой.

С.-Петербургъ.Типо-литографія Товарищества ‘Просвщеніе’, Забалканскій просп., соб. д. No 75.

Оглавленіе.

I.Принять немедленно.

II.Не принимать на ночь.

III.Принимать за обдомъ.

IV.Не принимать, какъ должное.

V.Принимать съ водой.

VI.Принять, слегка посоливши.

VII.Принять и ожидать дйствія.

VIII.Принимать всю жизнь.

Читайте также:

Рецепты доктора Меригольда
Переводъ М. А. Шишмаревой.

С.-Петербургъ.
Типо-литографія Товарищества ‘Просвщеніе’, Забалканскій просп., соб. д. No 75.

I.
Принять немедленно.

II.
Не принимать на ночь.

III.
Принимать за обдомъ.

IV.
Не принимать, какъ должное.

V.
Принимать съ водой.

VI.
Принять, слегка посоливши.

VII.
Принять и ожидать дйствія.

VIII.
Принимать всю жизнь.