Старый домъ.
Старый домъ.
Посвящается Авк—вой.
ГЛАВА ПЕРВАЯ.
ГЛАВА ПЕРВАЯ.
——
——
——
——
——
ГЛАВА ВТОРАЯ.
ГЛАВА ВТОРАЯ.
——
——
——
Старый дом, Нежданов Андрей, Год: 1911
Время на прочтение: 40 минут(ы)
Въ тихія ночи, когда весь городъ погружается въ мракъ, и только кое-гд мелькаютъ слабые огни фонарей, встаетъ передо мной старый, почернвшій домъ. Близко подходитъ, раскрываетъ вс двери, зоветъ къ себ, водитъ по всмъ своимъ комнатамъ и разсказываетъ, разсказываетъ безъ конца о томъ, что было такъ недавно, о чемъ уже многіе забыли. И я сажусь на гнилыя ступени, смотрю на глухо запертыя ставни, опускаю голову на руки и молчу.
Онъ водитъ меня по всмъ комнатамъ, и я тогда понимаю, какъ это могутъ говорить мертвые камни и говорить такъ, что во мн зарождаются бодрыя мысли, и я начинаю снова врить, снова надяться.
И жду.
Онъ выдлялся среди всхъ остальныхъ небольшихъ домовъ, которые заполняли всю улицу. Стоялъ на самомъ углу. Справа отъ него лежалъ пустырь, огороженный невысокимъ тыномъ, влво начиналась слдующая улица, гд вс дома были новые, недавно выстроенные, каменные, покрытые штукатуркою, нкоторые съ колоннами.
Старый домъ заканчивалъ собой глухую улицу и начиналъ другую — молодую, бойкую.
Одинъ за другимъ поднимались четыре этажа, а внизу было нчто врод подвала, гд окна были на одномъ уровн съ досками тротуара. Въ окнахъ перваго этажа висли бархатныя гардины. Первому этажу принадлежалъ подъздъ съ массивной дверью, съ тяжелыми бронзовыми ручками и съ мраморной дощечкой: ‘Сергй Григорьевичъ Кашинъ, инженеръ’. Выше поднималась лстница въ слдующіе этажи. Надъ инженеромъ, тамъ, гд кончались кадки съ пальмами, шли въ об стороны двери. На одной была прибита двумя кнопками большая визитная карточка съ коронкой: ‘Варвара Сергевна Свинцова’, на другой мдная пластинка, на которой было выгравировано крупными печатными буквами: ‘Сергй Александровичъ Поповъ, бухгалтеръ государств. банка’.
Въ простнк стоялъ столикъ, и висло зеркало.
Отсюда, вверхъ по лстниц, тянулся узкій половикъ и доходилъ до слдующаго этажа, гд снова въ об стороны шли двери, на которыхъ также блли карточки: ‘Сергй Петровичъ Смирновъ, прис. поврен.’ и ‘Сергй Акимовичъ Гольдбергъ, провизоръ’.
Въ послднемъ этаж уже были три двери, и только на одной изъ нихъ висла четырехугольная дощечка съ надписью, сдланной тушью: ‘Сергй Яковлевичъ Ропъ, часовыхъ длъ мастеръ’. Въ средней двери торчалъ ключъ. Ключъ былъ старый, покрытый ржавчиной. На немъ вислъ мдный ярлыкъ съ какой-то буквой. Тутъ кончалась лстница. Выше уже былъ чердакъ, въ потолк виднлось темное, четырехугольное отверстіе. Иногда къ этому отверстію приносили изъ подвала лстницу, самую обыкновенную лстницу, употребляемую при постройкахъ, поднимались по ней, залзали на чердакъ и вытаскивали оттуда ящики, сундуки. Но это случалось очень рдко.
Въ подвальномъ помщеніи жили дворникъ, швейцаръ и старикъ — высокій, худой, плшивый. Фамиліи его никто не зналъ, кром дворника, и вс его звали Сережей. На это имя онъ отзывался. Казалось страннымъ, что такого серьезнаго старика зовутъ уменьшительнымъ именемъ.
Инженеръ первый поселился въ этомъ дом, потомъ другіе заняли остальные этажи. Сперва дворнику и швейцару казалось удивительнымъ, что вс жильцы Серги, но потомъ привыкли и не удивлялись. Какъ будто такъ и надо было.
— Сергй, такъ Сергй,— ршилъ дворникъ. Паспорта были у всхъ въ порядк, были они вс люди новые, прізжіе. И тихіе.
Въ то время, какъ въ другихъ домахъ съ утра до вечера хлопали двери, и раздавались голоса, здсь стояла тишина, и даже не врилось, что домъ обитаемъ.
Общая тишина нарушалась только разъ въ день, когда съ шумомъ подъзжала коляска инженера… Выходилъ инженеръ. Выскакивалъ швейцаръ, подобострастно кланялся, широко раскрывая двери подъзда.
Никогда въ этомъ дом не раздавалось пніе, никогда не звучала музыка.
— Рай, а не житье,— говорилъ швейцаръ дворнику.
Когда снялъ квартиру Сергй Акимовичъ Гольдбергъ, швейцаръ выразилъ свое неудовольствіе:
— Вотъ и жидъ къ намъ забрался. Пойдетъ возня! Жиденята, ревъ, плачъ. Шуму не оберешься.
Но все обошлось благополучно. У Гольдберга, оказалось, не было дтей, и пріхалъ онъ только со своей женой — худенькой, молчаливой женщиной, да и самъ оказался человкомъ очень вжливымъ, смирнымъ. Швейцаръ успокоился и даже кланялся ему, хотя евреевъ терпть не могъ и часто разсказывалъ дворнику объ еврейскихъ продлкахъ. Черезъ недлю посл прізда Гольдберга слдующую квартиру снялъ часовыхъ длъ мастеръ. Привезъ съ собою дочь — горбатую двочку лтъ 13, перевезъ инструменты и затихъ. Никто къ нему не ходилъ, частныхъ заказовъ онъ не бралъ и работалъ для одного крупнаго магазина.
Когда весь домъ заполнился квартирантами, швейцаръ съ облегченіемъ вздохнулъ, сорвалъ съ воротъ объявленія, гд говорилось о сдач квартиръ, навстилъ новыхъ жильцовъ, получилъ отъ каждаго на чай — и зажилъ по-прежнему.
Недли черезъ три вс жильцы другъ съ другомъ познакомились, перекидываясь иногда словами о погод, о вздорожаніи квартиръ, и расходились. Въ гости другъ къ другу не ходили.
Старый домъ заканчивалъ глухую улицу и начиналъ новую. На той улиц было постоянное движеніе. Часто подъзжали пролетки, экипажи, раздавалась музыка, и въ окнахъ домовъ мелькали дтскія личики.
— Каторжная жизнь у нихъ,— говорилъ швейцаръ стараго дома, намекая на швейцаровъ бойкой улицы, и укоризненно качалъ головой, какъ бы говоря: ‘къ чему все это’? Дворникъ, мужчина лтъ 28, внимательно слушалъ швейцара, а когда швейцаръ уходилъ къ себ, онъ при первомъ удобномъ случа выбгалъ изъ дому, подходилъ къ улиц и жадно всматривался въ новую жизнь, которая развертывалась передъ его глазами.
Ночью, засыпая, онъ говорилъ своей жен:
— Эхъ, кабы удрать отсюда!
Старый домъ давилъ его, пугалъ своей тишиной, и ему, молодому, 28-лтнему человку, хотлось смха, дтскихъ глазенокъ и шума.
Не уходилъ, потому что плата была высокая. Дтей у него не было и, когда до стараго дома долетали иногда голоса ребятишекъ, онъ говорилъ жен:
— Проклятые мы! Не благословилъ Богъ дтьми.
Жена отходила къ окну и, вздрагивая всмъ тломъ, роняла крупныя слезы, а ночью, когда дворникъ спалъ и храплъ во всю, она осторожно перелзала черезъ него, босая подходила къ образамъ и всю свою жажду материнства изливала передъ суровыми, тогда неясными ликами. Молилась долго, потомъ поднималась съ колнъ, ложилась и крпко прижималась къ мужу — ласковая, трепетная.
Однажды дворникъ, получивъ жалованье, пошелъ въ городъ, купилъ гармонію съ итальянскимъ строемъ, принесъ ее домой, показалъ жен. Съ радостнымъ смшкомъ подслъ къ окну и заигралъ. Игралъ долго, съ увлеченіемъ, хлопалъ жену по плечу, улыбался во весь ротъ и, казалось ему, что съ этой гармоніей часть шума новой улицы ворвалась къ нему.
Но на слдующее утро швейцаръ сообщилъ, что инженеръ и бухгалтеръ заявили, что гармоніи они терпть не могутъ и одно изъ двухъ: или пусть уйдетъ, или броситъ гармонію. Въ тотъ же вечеръ гармонія лежала на полу возл кровати, а дворникъ сидлъ въ трактир и съ пьянымъ восторгомъ прислушивался къ ‘Комаринской’. Бросалъ гривенники и требовалъ, чтобы машина играла еще боле залихватское.
Старикъ Сережа занималъ уголъ въ комнат швейцара. Платилъ Сережа два рубля въ мсяцъ съ самоваромъ. Купилъ осьмушку чаю, фунтъ колотаго сахару, повсилъ надъ изголовьемъ икону, притащилъ корзину.
Вставалъ въ семь утра, молился, выпивалъ два-три стакана крпкаго и чернаго, какъ кофе, чаю и уходилъ. Подъ вечеръ приходилъ обратно. Уголъ свой отдлилъ ситцевой занавской, а что онъ по вечерамъ длалъ у себя за занавской — никто не зналъ, да и не интересовался.
Случалось тогда, что приходилъ онъ поздно, въ три-четыре часа, осторожно раздвался и такъ же осторожно ложился, чтобы кровать не скрипла.
Подъ кроватью у него стояла корзина, тамъ же было и нсколько книгъ. Иногда онъ приносилъ съ собой тонкія листовки, брошюры, чаще всего газеты. Зажигалъ маленькую лампочку, одвалъ очки, читалъ и о чемъ-то тяжело думалъ.
Когда дворникъ въ первый разъ заигралъ на гармоніи, онъ сидлъ и читалъ. Услышалъ первые звуки — поднялся. Подошелъ къ комнат дворника, открылъ дверь. Постоялъ минуты дв, громко плюнулъ и ушелъ — спокойный, невозмутимый.
Дворникъ, смясь, крикнулъ:
— Чего плюешься, Сережа? Не нравится?
Когда по приказанію инженера и бухгалтера гармонія исчезла, Сережа встртилъ дворника, возвращающагося изъ трактира.
Дворникъ сказалъ:
— А гармоніи-то нтъ, Сережа. Утю!
Улыбался пьяной, полужалобной улыбкой и въ пьяномъ вид перебиралъ пальцами, словно наигрывая ‘Камаринскую’.
Сережа не удивился.
— Зналъ,— коротко сказалъ онъ,— зналъ, что такъ будетъ.
Сказалъ, не пожалвъ, и, немного погодя, сидлъ уже за занавской и неторопливо пилъ съ блюдца горячій чай.
Минутъ черезъ двадцать изъ квартиры дворника донесся женскій крикъ и плачъ: дворникъ билъ свою жену Анну. Загналъ ее въ уголъ, прижалъ къ стн и молодыми кулаками билъ по затылку, тащилъ за густую, каштановаго цвта, косу и ругался….
Сережа допивалъ третій стаканъ. Услышалъ крикъ… Неслышно ступая на ципочкахъ, подошелъ къ дверямъ, пріоткрылъ и долго, долго смотрлъ.
Смотрлъ и одной рукой шарилъ въ своемъ карман, а ночью, когда вс уснули, сидлъ на корточкахъ передъ кроватью и что-то вытаскивалъ изъ матраца: не то деньги, не то бумаги.
Когда кончился первый мсяцъ и надо было платить за квартиру, Сережа подалъ швейцару 25-рублевую бумажку.
Швейцаръ удивился:
— Эге, да у тебя деньги большія!
Сережа усмхнулся.
— Большія, но не мои.— Получилъ сдачи и въ тотъ же вечеръ опять возился около кровати.
Въ слдующее воскресеніе швейцаръ попросилъ у Сережи взаймы рублей пять.
— Такихъ денегъ у меня нтъ,— сказалъ Сережа.
Швейцаръ пожаллъ.
— Какъ на зло,— сказалъ швейцаръ.— Племянница прізжаетъ на денька три, а угостить надо.
Сережа ушелъ къ себ. Слъ къ столику, взялъ книгу, но не читалъ. Сидлъ и думалъ. Поднялся, подошелъ къ воротамъ, поглядлъ на улицу. Подозвалъ швейцара. Далъ ему пятирублевую бумажку и, уходя, какъ бы ненарокомъ спросилъ:
— А племянница у тебя, поди, молодая?
— Молодая,— отвтилъ швейцаръ.— Недавно замужъ вышла. Мужъ въ солдатахъ. Скучно одной, вотъ и прізжаетъ денька на три.
Въ понедльникъ подъхала къ углу улицы телга. Лошадьми правилъ худой, низкій мужикъ съ черной бородкой. Съ телги слзла баба въ большомъ платк съ узелкомъ, дала мужику нсколько мдяковъ, попрощалась съ нимъ и вошла въ ворота стараго дома.
Мужикъ пересчиталъ мдяки и ухалъ.
Сережа пришедь домой поздно. Открылъ дверь и остановился. У стола сидли швейцаръ и племянница. Платокъ ея вислъ въ углу, и изр-за самовара глядло круглое, молодое лицо съ веселыми, бойкими глазами.
— Племянница пріхала,— сказалъ швейцаръ.— Садись, будь гостемъ.
Племянница оглядла Сережу. Стоялъ онъ передъ ней высокій, плшивый. Усмхнулась, смшно стало, а когда онъ слъ къ столу и черезъ нкоторое время почувствовала, какъ его нога все ближе и ближе подвигается къ ней и задваетъ — усмхнулась еще разъ и промолчала.
И снова въ эту ночь Сережа возился съ матрацомъ. На слдующій день у племянницы на правой рук блестло золотое колечко, и узелъ, лежащій въ углу, казался толще.
И вс эти три дня, пока гостила племянница, Сережа аккуратно поилъ швейцара. Водилъ его въ трактиръ, къ ночи привозилъ мертвецки пьянымъ на извозчик, при помощи племянницы укладывалъ его въ кровать, тщательно запиралъ дверь и тушилъ лампу.
Всю ночь за занавской слышался шопотъ, порой слабо протестующій голосъ.
Черезъ три дня племянница ухала съ большими, синими кругами подъ глазами, съ нсколькими кольцами и съ плотнымъ, тяжелымъ узломъ.
… Онъ убгалъ. Инстинктъ самосохраненія толкалъ его на такія продлки, что даже самъ онъ удивлялся своей изобртательности.
Прыжокъ изъ вагона, поздка въ продолженіе часа на буферахъ, ночевка въ лсу и тутъ же рядомъ голоса конвойныхъ, пріздъ на вокзалъ въ качеств только что поженившагося, съ гостями, съ шампанскимъ, подъ руку съ женой, остановка въ отел подъ видомъ чиновника министерства внутреннихъ длъ и, наконецъ, ловкое исчезновеніе на глазахъ многихъ агентовъ — все это сошло благополучно, но измучило также порядкомъ.
Нервы были напряжены до послдней степени, и нуженъ былъ продолжительный отдыхъ. Четыре недли въ глухой лсной деревушк были для него достаточны и, не досидвъ до конца ‘карантина’, онъ уже былъ среди своихъ и ршительно потребовалъ дла.
И дло было дано. Съ восторгомъ онъ принялъ предложенное, сбросилъ весь налетъ мирной жизни въ деревушк — и уже черезъ два-три дня подъзжалъ къ вокзалу.
Планъ города лежалъ въ карман, основательно изученный.
Старый домъ сразу обратилъ его вниманіе. Подъ видомъ безпечнаго зрителя-гуляки онъ осмотрлъ его со всхъ сторонъ и остался доволенъ.
Позвонилъ къ дворнику, узналъ, что на самомъ верху сдается комната. Далъ задатокъ. Къ вечеру онъ былъ уже въ комнат, въ дверяхъ которой торчалъ старый, покрытый ржавчиной, ключъ.
Окно выходило на пустырь.
Онъ спустился внизъ съ паспортомъ и, спускаясь, прочелъ вс имена.
Улыбнулся:
— Вс Серги, и я Сергй. Ладно.
Отдалъ паспортъ.
Дворникъ прочелъ: ‘потомствен. почетный гражданинъ Сергй Кремлевъ’ — и снялъ шапку.
— Вы студентъ?— спросилъ онъ.
— Нтъ, пріхалъ по дламъ наслдства.
Далъ на чай, получилъ благодарность и поднялся къ себ. У своихъ дверей замтилъ горбатую двочку. Бросились въ глаза грустный, не дтскій взглядъ, маленькій горбъ подъ темнымъ платьемъ, худое личико и длинные руки съ тонкими пальцами.
Двочка остановила его.
Смущаясь, неловко спросила:
— Вы только что перехали?
— Да,— отвтилъ Кремлевъ.
— И васъ тоже зовутъ Сергемъ?
Удивленный отвтилъ:
— Да.
Двочка поблагодарила и ушла въ ту дверь, гд висла дощечка часового мастера.
Горбатая двочка стояла у окна и что-то чертила на мутныхъ стеклахъ. Стирала написанное, снова дышала ни стекло и выводила: не то фигуры, не то слова. Отошла и подсла къ отцу. Отецъ сидлъ возл станка, сквозь лупу смотрлъ на плоскія, еле замтныя, колесики и пилилъ тонкой, какъ волосъ, пилкой.
Отецъ тепло провелъ ладонью по лицу двочки, мимоходомъ ущипнулъ щеку. Двочка улыбнулась, но и улыбка была не дтская.
Прижалась къ отцу и замерла.
Тикали часы. На однихъ стрлки показывали пять, на другихъ четыре, на третьихъ безъ четверти два, и такъ безъ конца.
Тикали, и казалось, что минуты приходятъ и уходятъ куда-то далеко. Таинственныя, загадочныя.
— Къ намъ пріхалъ новый,— сказала двочка.— И тоже Сергй. Я сама спросила.
Помолчала.
— Папа! Здсь вс Серги живутъ. И вверху и внизу. Странно, не правда ли?
— Такъ подошло, дточка. Ничего нтъ удивительнаго,— отвтилъ отецъ.
— И тебя зовутъ Сергемъ… Странно,— протянула двочка. Полузакрыла глаза. Ждала, что скажетъ отецъ. Не дождалась и взяла книгу съ большими картинками.
Замолкла.
Вечеромъ Кремлевъ зажегъ лампу. Когда вспыхнулъ первый язычекъ — подумалъ: ‘снова на новой квартир, надолго ли?’.
Раскрылъ чемоданъ, разложилъ вещи по ящикамъ комода. Прилегъ. Лежалъ недолго и всталъ. Прошелся взадъ и впередъ. Оказалось: въ длину 9 шаговъ, въ ширину 7.
Усмхнулся:
— 9 шаговъ въ длину, а, наврно, скоро будетъ въ пять, и окно будетъ другое, знакомое. Съ ршетками.
Но о будущемъ сейчасъ не хотлось думать. Сегодняшній день долженъ быть днемъ отдыха, ну, а потомъ… Распахнулъ окно. Съ пустыря потянуло холодкомъ. Вдали горла Большая Медвдица, какъ-то крупно и ясно.
Стоялъ и думалъ:
— Вотъ скоро въ такой же вечеръ буду стоять у окна и ждать ихъ. Загремитъ засовъ, придутъ они. Придутъ и поведутъ тоже на пустырь. И на пустыр покончатъ. А Большая Медвдица будетъ горть попрежнему.
Думалъ и не чувствовалъ боязни. Сердце билось ровно и спокойно.
— Такъ надо, такъ нужно.
Не было даже жалости къ себ, къ своему сильному тлу, которое скоро обратится въ трупъ.
— Такъ нужно.
Что-то незамтное трепетало внутри — и это была радость.
Вытянулъ руку. Рука была длинная съ красивыми пальцами, сильная.
— Не дрожитъ.
Улыбнулся угломъ рта. Встала фигура человка до мельчайшихъ подробностей: пальто на красной подкладк, удлиненное лицо, одна бородавка на правой щек, сухія губы — и скрылась…
— Такъ нужно.
Натянулъ свжую простыню. Запахло мыломъ. Раздлся и легъ. Засыпая, вспомнилась горбатая двочка со своимъ вопросомъ:
— И васъ, тоже зовутъ Сергемъ?
Черезъ дв недли Сергй Кремлевъ зналъ уже о всхъ обитателяхъ дома. Разсказалъ ему дворникъ, которому пришелся по душ молодой, ласковый баринъ. Какъ-то разъ Кремлевъ заглянулъ къ нему и просидлъ, разговаривая, больше часу.
— Видишь, Анна,— сказалъ посл дворникъ,— не брезгуетъ нами, даже посидть зашелъ.
Угостилъ Кремлева чаемъ. Кремлевъ выпилъ одинъ стаканъ, не стсняясь попросилъ другой. Сидлъ и слушалъ. Въ шагахъ трехъ сидла Анна, шила и только изрдка съ боку поглядывала на Кремлева. Вышивала какіе-то узоры по полотенцу.
Дворникъ разсказывалъ Кремлеву.
И передъ Кремлевымъ всталъ весь старый домъ.
Инженеръ, богатый. Управляетъ заводомъ. Рабочіе его ненавидятъ. Толстый, страдаетъ одышкой. Жена отъ него убжала. Кутитъ гд-то по ночамъ.
Свинцова…
— Мажется,— говоритъ Анна.— Сдая, беззубая, а выходитъ на улицу,— волосы черные, зубы, какъ у двчонки.
— Горничная умлая,— смется дворникъ.
Да… За плотными занавсками въ спальн столикъ съ щеточками, банками… Горничная плотно затягиваетъ въ корсетъ старческое дряблое тло, подводитъ брови, румянитъ щеки. Стаканъ съ водой, а въ вод вставные зубы — ровные, мелкіе… И за плотными занавсками усиленно гонятъ прочь неизбжное разрушеніе, обманываютъ жизнь, надваютъ маску на дряхлость…
— Любовникъ къ ней ходитъ, молоденькій,— говоритъ дворникъ.
Кремлевъ его видитъ ежедневно подъ вечеръ.
Тоненькій, ловкій и грязный…
— И какъ ему не стыдно — вырывается у Аннушки.
Увренная въ себ, здоровая юность слышится въ ея голос, и только теперь видитъ Кремлевъ, какая она молодая, красивая.
— Извстное дло, за деньги,— говоритъ дворникъ, наливая себ новый стаканъ чаю.
И все разсказываетъ.
Говоритъ о провизор Гольдберг, который совсмъ не похожъ на еврея, о Смирнов, у котораго молодая дочь.
— Все дома сидитъ и читаетъ,— говоритъ Анна.— Я у нихъ каждый день комнаты убираю. Я ее спросила: почему вы, барышня, не гуляете? А она мн говоритъ: больная я — и усмхается.
Дворникъ доходитъ до часовыхъ длъ мастера, упоминаетъ горбатую двочку.
Но поздно…
Кремлевъ прощается съ дворникомъ, съ Анной и уходитъ.
И на лстниц встрчаетъ высокую двушку…
Дни проходили…
И съ каждымъ днемъ Кремлевъ все ближе и ближе подвигался къ концу.
Требовалась помощь. Спустя нкоторе время пріхали двое. Поселились на краю города.
Встрчались, заране условившись, въ театр, въ ресторанахъ, въ публичной библіотек.
Но къ нему не заглядывали.
И чутко жилъ Кремлевъ въ старомъ дом. Свелъ дружбу съ горбатой двочкой. Приносилъ ей книжки съ картинками, недорогія игрушки.
И двочка познакомила Кремлева со своимъ отцомъ. Встртилъ онъ разъ Кремлева и поблагодарилъ за участіе, а вечеромъ послалъ двочку къ Кремлеву: не хочетъ ли зайти, къ нимъ выпить чаю.
Двочка взяла Кремлева за руку и повела къ нимъ.
Сидлъ съ отцомъ и мирно бесдовалъ. А посл чаю смотрлъ, какъ Ропъ прилаживалъ колесики и подъ шумъ многихъ маятниковъ тихо разсказывалъ двочк какую-то сказку. Уходя, подалъ двочк руку, какъ взрослой. Двочка крпко сжала руку и спросила:
— Вы завтра тоже придете?
— Приду — отвтилъ Кремлевъ.
Ушелъ къ себ и долго, сидя надъ планомъ города, о чемъ-то думалъ. Въ 12 часовъ ночи былъ уже около пристани. Встртилъ товарищей.
Тутъ же вчерашнее намреніе было немного измнено. Слежка шла успшно. Попрощался съ ними.
Старый домъ спалъ. Только въ одномъ окн виднлся свтъ.
Кремлевъ зналъ, что тамъ комната двушки.
Зажегъ лампу, прочиталъ страницъ 20 и бросилъ: потянуло внизъ, посмотрть.
— Спитъ, или нтъ?
Смясь надъ самимъ собой, сошелъ внизъ. Въ окн попрежнему было свтло.
Въ безмолвіи думалъ:
— Я вдь не знаю ея. Но почему мн такъ хочется видть ее? Отчего мн кажется, что эта двушка близкая мн?
Подъ вечеръ, когда жена дворника возвращалась изъ бани, Сережа остановилъ ее у воротъ. Опасливо оглянулся вокругъ и тихо спросилъ:
— Гд мужъ?
— Инженеръ на вокзалъ послалъ.
— Хочу поговорить съ тобой. Можно къ теб?
— Если хочешь,— спокойно отвтила Анна.
Присла къ столу и ждала, что скажетъ Сережа. Тотъ шарилъ въ карман. Вынулъ что-то и положилъ на столъ. Дв десятирублевки кинулись въ глаза.
— Видишь?— спросилъ Сережа.
— Вижу,— отвтила Анна..
— Ну, вотъ сшей себ платье. Слышалъ, какъ ты жаловалась мужу, что у тебя платья нтъ.
Изумленно взглянула.
— Ты что это? Съ ума спятилъ?
— Ты не думай,— забормоталъ Сережа.— Ничего плохого. Подарокъ теб.
— За что?
Подошелъ ближе и схватилъ за руку.
— Больно ты хорошая.
Анна отошла въ сторону, чтобы не видть денегъ, и смущенно сказала:
— Что ты! Возьми обратно.
— Хе-хе…— разсмялся Сережа.— Не себ, такъ ребенку сошьешь. Чай будетъ… Ткнулъ пальцемъ въ ея животъ и хихикнулъ.
Вся покраснла, и сразу потемнли глаза, какъ у человка, задтаго за самое больное мсто.
— Уйди!— крикнула она.— Не приставай!
И не усплъ дворникъ придти, какъ она ему сейчасъ же все разсказала. И, когда кончила, пожалла, зачмъ разсказала. Какъ бшеный кинулся дворникъ къ Сереж. Швейцаръ еле рознялъ ихъ. У Сережи оказались выбитыми два зуба.
Всю ночь не спалъ дворникъ и, лежа возл жены, прислушивался къ словамъ Анны, какъ ей хочется обратно въ деревню.
— Ребеночекъ у насъ будетъ,— шептала Анна.
— Будетъ,— успокаивалъ дворникъ и въ то же время вспоминалъ слова швейцара:— хилый ты, гд ужъ отъ тебя ребенка имть. Понятно, что жена скучаетъ. Сережа — и тотъ посильне.
Сережа два дня возился съ зубами. Когда боль прошла, забылъ про драку и при первомъ же случа остановилъ Анну.
— Глупая ты. Зачмъ ему сказала. Теб же добра желаю.
Заглянулъ въ глаза.
— Хе-хе… Знаю вдь все. Недаромъ предлагаю. Пойми, глупая, здоровый я, не то что Степанъ. А онъ и знать не. будетъ. И деньги возьми. Подарокъ вдь. Приходи, слышишь.
— Уйди,— снова скажу,— пригрозила Анна.
— Теб же хуже будетъ.
Не уходилъ и все больше и больше дразнили его слова.
— Увидишь. Право, говорю теб.
Нагнулся и сказалъ:
— Помнишь, къ Семену Петровичу племянница прізжала? Ну, вотъ побаловался съ ней, а теперь пишетъ, что она тяжела.
— Врешь?— вырвалось у Аннушки. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
…Стоялъ съ нею возл сарая, гд высилась куча дровъ, и вкрадчиво-сладко говорилъ ей о племянниц швейцара, о подарк, и все крпче прижималъ къ себ. И, казалось ей, что кто-то ее усыпляетъ…
Что-то одурманивающее било въ голову и незамтно для самой себя все ближе подвигалась съ нимъ къ сараю.
И не казалось даже страннымъ, что чья-то рука крпко сжимаетъ ея горячую, молодую грудь. Неотступно стояла передъ глазами племянница швейцара съ толстымъ животомъ, съ зародышемъ новой жизни.
Кремлевъ вышелъ изъ квартиры часового мастера. Двочка уснула у него на колняхъ. Отецъ осторожно взялъ ее у Кремлева и унесъ въ спальню. Когда вернулся, Кремлева уже не было.
Тихо спускался онъ съ лстницы. Одна рука была все еще горячей: на ней лежала головка двочки. Онъ ей по обыкновенію разсказывалъ о какой-то волшебной стран, гд золотыя рыбки, гд много, много цвтовъ.
И двочка заснула, а засыпая сказала:
— Я люблю тебя.
…Еще нсколько ступенекъ, и онъ будетъ у дверей квартиры высокой двушки. Она не чужая ему, онъ это чувствуетъ. Странно, но это такъ. Въ старомъ дом долженъ быть человкъ. близкій и любимый.
Старый домъ пріютилъ его, и старый же домъ дастъ ему близкую душу.
Онъ на-дняхъ увидлъ ее впервые. Онъ поклонился. Она ему отвтила. Но такъ чужіе не отвчаютъ…
— Да, мой старый домъ? Когда я остаюсь одинъ, я разсказываю теб о себ. Помнишь, я говорилъ теб о той, которую убили въ зимнее свжее утро. Помнишь, я говорилъ теб, что у нея была свтлая душа. Вотъ, знаешь, иногда на неб показываются легкія, прозрачныя облака, полныя какой-то безпредльной прелести. Она была такой — прозрачной, чистой. Помнишь, я разсказывалъ теб, что въ свтлое зимнее утро она шла по улицамъ большого города. Съ нею шли еще многіе. И пли. Бодрыя, ликующія псни.
Помнишь, я говорилъ теб, что у нея были синіе глаза, которые я любилъ цловать горячимъ, полнымъ любви, поцлуемъ. И ее убили. Навки закрылись синіе глаза и остались только зіяющая рана и струйка крови на чистомъ снг. Да, вдь я теб разсказывалъ объ этомъ?
Правда, она похожа на эту двушку? Помнишь, старый домъ, я говорилъ теб, что я переживалъ въ сырой, грязной тюрьм, когда эта всть дошла до меня. Я тогда стискивалъ зубы, смялся: нельзя было плакать. Я хохоталъ, а передъ моими глазами стояли длинная улица, чистый снгъ, кровь, и она — мертвая.
Я хохоталъ, я плъ, я кричалъ. Крикъ и смхъ дико звучали подъ низкимъ сводомъ — и надвигался сумракъ, плыли тни, заполняли камеру. Я хохоталъ: тамъ за дверью въ маленькое отверстіе слдилъ за мной чужой, надодливый глазъ.
Правда, она похожа на эту двушку?
Да, мой старый домъ?…
…Медленно спускался со ступеньки на ступеньку. Вотъ уже двери. Остановился. И долго стоялъ. Часъ, два?— онъ самъ не зналъ.
Но дверь оставалась закрытой.
Въ ресторан было душно. Пахло виномъ, потомъ. Тускло горли въ дыму газовыя лампы. Народу было много.
Вс говорили громко. Возл одного стола сидла группа студентовъ. Кто-то изъ нихъ плъ, другой быстро говорилъ, ежеминутно выкрикивая: ‘да вы слушайте, коллега!’.
Дымъ отъ папиросъ и сигаръ стелился по стнамъ, припадалъ къ дешевымъ картинамъ въ аляповатыхъ рамахъ и поднимался къ потолку.
И отвратительнымъ показался ресторанъ посл тишины стараго дома.
Т двое сидли за столикомъ у окна. Замтили Кремлева, небрежно расплатились и вышли. Черезъ минутъ 20 вышелъ и Кремлевъ. Встртились на углу.
— Почему такъ поздно?— спросилъ первый.
Не дожидаясь, что скажетъ Кремлевъ, вынулъ конвертъ, подалъ Кремлеву.
— Прочти и разорви!
— Хорошо. Теперь вы куда?— спросилъ Кремлевъ.
— Домой,— сказалъ первый.— Я чертовски усталъ. Дежурилъ прошлую ночь возл театра.
— Я остаюсь,— сказалъ второй.— Хочу съ тобой поговорить. Взялъ Кремлева подъ руку.
Попрощались съ товарищемъ и свернули на Большую.
… Сидли у опушки лса и, охваченные молчаніемъ ночи, не говорили.
Гд-то хрустнула втка. Сквозь листву глядла далекая, уходящая вдаль, звзда. Чуть-чуть шелестили листья. Черная полоса неба слилась съ лсомъ и охватила землю широкимъ, сплошнымъ кольцомъ.
Къ ногамъ мягко прилегала трава.
Тишина ночи убаюкивала и о чемъ-то говорила — тоже тихомъ и смутномъ.
И незамтно летли минуты.
— Тихо… Какъ въ старомъ дом,— вырвалось у Кремлева.
Хотлось вытянуться во весь ростъ, зарыться въ траву, укрыться травой.
— Хочешь прилечь?— предложилъ товарищъ.
— Да,— отвтилъ Кремлевъ.
Положилъ голову къ товарищу на колни и вытянулся, хрустнувъ всмъ тломъ. Надъ головой вислъ темный сводъ изъ листьевъ и втвей. И въ темнот расплывалось лицо товарища.
— Ты спишь?— спросилъ онъ.
— Что ты!— улыбнулся Кремлевъ.— Разв здсь можно спать? Да, ты хотлъ, Петръ, со мной поговорить. Чуть приподнялся, чтобы взглянуть на Петра, но лицо тонуло въ сумрак.
— Ты не боишься?— взволнованно раздался голосъ Петра. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
… Маленькій, худенькій крпко прижимался къ Кремлеву, то хваталъ его за руку, то закуривалъ, и тогда при свт вспыхнувшей спички на мигъ показывалось его лицо и большіе, черные глаза.
— Ты не думай, я не трусъ. Я не боюсь. Но скажи ты, долженъ ли я пойти, когда я ненавижу жизнь, когда я хочу умереть. Мн не хочется жить. Усталъ я, Сережа. Все во мн умерло. Тупая боль во мн. Такая тоска, Сережа! И смерть мн представляется блаженствомъ, смерть — счастье. И, думая такъ, я не долженъ идти съ вами. Вдь самопожертвованіе нужно, а я вдь ничмъ не жертвую. Наоборотъ. Можешь ли ты, имешь ли ты право сказать чахоточному, который долженъ черезъ мсяцъ, другой умереть: иди, теб нечего терять, ты долженъ все равно исчезнуть, такъ умри за благое дло? Вдь нтъ? Это будетъ сдлка, а не долгъ, не радость борьбы, а неизбжность. Такъ и я… Ничего не потеряю, Сережа! Вотъ уже вторая недля, какъ я не сплю. Не могу заснуть. Лежу и думаю, лежу и думаю. И силъ нтъ… Всюду болитъ… И знаешь, къ чему я пришелъ?