Охотничьи разсказы и стихотворенія
Изданіе журнала ‘ОХОТНИЧІЙ ВСТНИКЪ’
МОСКВА, 1913 г.
НА БЕРЕГУ МОРЯ.
НА БЕРЕГУ МОРЯ.
(Психо-этюдъ).
* * *
——
На берегу моря, Федосеев П., Год: 1903
Время на прочтение: 43 минут(ы)
Когда истомленный, съ издерганными нервами, съ тоской въ душ Брянскій халъ на югъ, онъ былъ одинокъ.
Оставаться въ Москв, хотя онъ и имлъ возможность провести лто на одной изъ подмосковныхъ дачъ своего пріятеля, Брянскій не хотлъ.
Переживъ тяжелую душевную драму, перестрадавши послднюю любовь своей закатывающейся молодости, онъ спшилъ въ маленькій приморскій городокъ.
Тамъ, на берегу ласковаго лазореваго моря, среди благоухающей природы, Брянскій хотлъ забыться и успокоить нервы, потрясенные и душевной драмой и сутолокой столицы, гд онъ работалъ.
Послдній день передъ отъздомъ прошелъ быстро и незамтно. Надо было закончить нкоторыя срочныя дла, сдлать необходимыя закупки (Брянскій узжалъ на все лто, до самой глубокой осени), необходимо было постить кое-кого изъ знакомыхъ и, наконецъ, уложиться и собрать все нужное для дороги.
Къ вечеру, незадолго до отъзда на вокзалъ, къ Брянскому зашелъ его давнишній другъ Донцовъ, съ которымъ Брянскій, еще со школьной скамьи, былъ связанъ самыми тсными узами дружбы.
Донцовъ засталъ Брянскаго въ кабинет у письменнаго стола съ фотографическимъ портретомъ въ рукахъ. Кабинетъ былъ заваленъ чемоданами и свертками, весь полъ былъ усянъ обрывками бумагъ. На письменномъ стол, рядомъ съ бронзовой чернильницей, лежала гора патроновъ, тутъ же около стола въ желтомъ чехл стояло и охотничье ружье.
Прихода друга Брянскій не замтилъ. Опершись о край стола, онъ, не отрываясь, смотрлъ на красивое какой-то особой мистической красотой женское лицо.
Характерное худощавое лицо Брянскаго, съ небольшими русыми усами, было задумчиво, а срые глаза свтились тихою, глубоко затаенною грустью.
Донцовъ взялъ изъ рукъ Брянскаго портретъ и сталъ плечу. Брянскій вздрогнулъ и обернулся.
— А, это ты?
— Значитъ, ршено?.. Сегодня дешь?
— Какъ видишь. Все уже уложено.
— дешь одинъ?
— Одинъ.
Донцовъ посмотрлъ пристально на Брянскаго.
— Значитъ, съ ней все порвано?
— Все,— отвтилъ Брянскій, и голосъ его дрогнулъ.
Донцовъ взялъ изъ рукъ Брянскаго портретъ и сталъ разсматривать.
— Знаешь, сколько я ни смотрю на это лицо, я всегда нахожу въ немъ какую-нибудь новую, незамченную мною раньше черточку.
Онъ отвелъ портретъ отъ себя на нкоторое разстояніе и повернулъ его полуоборотомъ къ окну.
— Удивительное лицо! Какая-то особая и, знаешь, я бы сказалъ, грховная красота, а на ряду съ этимъ что-то глубокое, затаенное и чистое свтится въ ея глазахъ, какая то грусть по чему-то прекрасному, невозвратимому, навки потерянному.
Донцовъ повернулъ къ себ портретъ обратной стороной и прочелъ вслухъ написанную четкимъ женскимъ почеркомъ надпись: ‘Дорогому другу, все понимающему и все прощающему, сумвшему поцловать больную женскую душу’. Внизу стоила подпись: ‘Нина’.
Донцовъ взглянулъ на Брянскаго.
— Давно она это написала?
— Недлю тому назадъ.
— И ты?..
— Я съ ней порвалъ разъ навсегда въ тотъ же вечеръ.
Брянскій провелъ рукой по волосамъ и нервно зашагалъ по кабинету.
Донцовъ поставилъ портретъ на письменный столъ, слъ въ кресло и закурилъ папиросу. Разспрашивать друга о происшедшемъ разрыв съ любимой женщиной онъ не считалъ нужнымъ, зная, что Брянскій самъ все разскажетъ.
Донцовъ продолжалъ молча курить папиросу, наблюдая за выраженіемъ лица Брянскаго.
— И ружье съ собой берешь? Будешь охотиться?— спросилъ онъ посл небольшой паузы.
Брянскій очнулся отъ своихъ мыслей и подошелъ къ Донцову.
— Ты о чемъ это спрашиваешь?— проговорилъ онъ.
— Ружье, говорю, съ собой берешь?— отвтилъ Донцовъ.
— Ахъ, ружье!.. Да, да, конечно, буду охотиться!
И какъ это часто бываетъ съ людьми, у которыхъ накипло на душ, и хочется высказаться, облегчить себя, то-же случилось и съ Брянскимъ. Долго сдерживаемыя муки сомннія прорвались наружу, и Брянскій заговорилъ. Заговорилъ страстно, порывисто, волнуясь.
— Хочу забыться, хочу избавиться отъ того кошмара, который душилъ меня въ теченіе послднихъ мсяцевъ!
Онъ подошелъ къ Донцову и взялъ его за руку.
— Если бы ты зналъ, какія муки, какія сомннія я переживалъ! Ты только пойми, любить женщину, любить всею страстью уходящей молодости, любить до самозабвенія и въ то же время чувствовать, что принадлежащая теб женщина, дарящая тебя ласками, двоится, понимаешь ли, двоится? Что-то недосказанное, неясное, но что-то жестокое, ужасное, какой-то ядъ, что таится гд-то тамъ, въ самыхъ сокровенныхъ тайникахъ сложной женской души, отравляетъ искренніе порывы любви. За всми этими порывами чувствуется тайная, мучительная болзнь души, какой-то надрывъ, чувствуется какой-то нехорошій неомытый слезами покаянія женскій грхъ.
Брянскій провелъ рукой по волосамъ, придвинулъ къ себ стулъ и слъ рядомъ съ Донцовымъ.
— Вотъ ты сказалъ, что у нея какая-то грховная красота,— продолжалъ онъ посл небольшой паузы.— Какъ ты это мтко сказалъ! Дйствительно, у нея на лиц написано что-то грховное. Знаешь, если бы я былъ художникомъ, я бы написалъ съ нея Магдалину, но не такую, какую обыкновенно пишутъ, посл ея покаянія, а Магдалину грховную, съ ея прекраснымъ, полнымъ земной красоты и грха лица.
— Это былъ бы шедевръ,— вставилъ Донцовъ.
— И этотъ неискупленный грхъ я глубоко, до боли, чувствую,— продолжалъ Брянскій.— Это меня терзало и терзаетъ, это приносило мн несказанныя страданія, и были минуты, когда я былъ близокъ или къ самоубійству, или къ убійству. Я готовъ былъ или покончить съ собой или убить ее. Вс восемь мсяцевъ нашего знакомства, нашей близости были сплошнымъ адомъ. Это была какая-то мучительная, болзненная любовь. Въ самые лучшіе моменты, въ моменты обладанія, я испытывалъ непередаваемыя страданія. Я чувствовалъ, что въ эти сокровенныя минуты единенія духа и тла ея душа не вся со мной. Что-то сдерживаетъ ее, и она бьется, какъ подстрленная птица, не будучи въ силахъ расправить свои усталыя, обезсилвшія крылья. Я доискивался причины, я по цлымъ ночамъ раздумывалъ, стараясь разгадать ея тайну, и я въ конц-концовъ ее разгадалъ. Я какъ-то чутьемъ понялъ ея драму, я понялъ, что то, что ее мучитъ, была страшная ошибка, ошибка, совершенная подъ давленіемъ горя, нужды и одиночества. Она сошлась и въ силу нужды приняла деньги. Я со всей лаской старался вызвать ее на откровенность, я намекалъ, я высказывалъ свои предположенія, родившіяся въ долгія безсонныя ночи, но она была глуха къ моимъ словамъ, и часто мое желаніе поднять завсу ея драмы вызывало раздраженіе и упреки, кончавшіеся ссорой. Но я не терялъ надежды, я страстно, какъ фанатикъ, ждалъ ея исповди, я ждалъ, что въ конц концовъ плотина прорвется, и она выскажется. Если бы ты зналъ, съ какимъ душевнымъ трепетомъ я ждалъ этого признанія! Оно мн было необходимо, какъ воздухъ, какъ свтъ!.. Отъ этого признанія зависло буквально все: мое душевное спокойствіе, моя работа, моя пламенная любовь къ ней, зависло счастье всей моей жизни! Недлю тому назадъ она принесла вотъ этотъ портретъ и тутъ же сдлала надпись. Эта надпись меня тронула. У меня родилась надежда, что наконецъ-то она выскажется. Она была ласкова, какъ никогда, но ея поцлуи жгли и терзали на части мою душу. Я не въ силахъ былъ больше сдерживаться и я высказалъ ей свои муки и сомннія, я заклиналъ ее нашей любовью открыть мн все, какъ другу, я доказывалъ ей, что это необходимо для сохраненія нашей любви, я сказалъ ей, что любовь все прощаетъ, я бросился передъ ней на колни и я, который никогда не плакалъ, я разрыдался, какъ ребенокъ…
Брянскій вдругъ замолкъ, опустилъ голову и закрылъ лицо руками. Донцовъ ласково положилъ ему руку на плечо и ждалъ, пока онъ успокоится. Такъ они просидли молча нкоторое время.
— И ты ей сказалъ, въ чемъ ты ее подозрваешь?— спросилъ, наконецъ, Донцовъ.
Брянскій отнялъ руки отъ лица и взглянулъ на Донцова. Въ глазахъ его свтилось страданіе.
— Да… сказалъ…— съ разстановкой, тихо, произнесъ Брянскій и, вставъ, зашагалъ по кабинету.
— И это было причиной вашей ссоры?— спросилъ Донцовъ.
— Да, это было причиной нашего окончательнаго разрыва, — отвтилъ Брянскій, остановившись около окна и скрестивъ на груди руки.— Когда я ей сказалъ, что я понялъ причины ея страданій, она оттолкнула меня, топнула ногой и закричала. Что это былъ за крикъ! Такъ могутъ кричать только раненые на смерть зври. Глаза ея стали огненными. Въ нихъ отразилось все: гнвъ, ненависть, страданіе, позоръ, униженіе… Я поднялся и замеръ въ ожиданіи. Нкоторое время мы молча созерцали другъ друга. Было мгновеніе, когда мн казалось, что она бросится ко мн со словами любви и раскаянія, я весь затрепеталъ. Я не могу теб передать, какими чувствами была охвачена моя душа. Скажи она одно только слово ‘прости’, и я самъ бросился бы передъ ней на колни, я цловалъ бы ея ноги за ея страданія, за весь позоръ, за все униженіе, которое она вынесла. Но я ошибся. Ложная гордость подавила вс остальныя чувства. Она разразилась потокомъ упрековъ, и, потомъ расплакалась и ушла, бросивъ мн на прощанье, что я ее измучилъ. Въ тотъ же вечеръ я написалъ ей письмо и просилъ меня забыть, сказавъ, что я самъ измучился, что между нами все кончено и я узжаю.
— И больше она къ теб не заходила?— спросилъ Донцовъ.
— Была два раза, но мой лакей сказалъ, что меня нтъ дома, я и на самомъ дл не былъ въ то время, но она могла подумать, что я не хотлъ ее принять.
— И твое ршеніе безповоротно?— спросилъ Донцовъ.
— Я твердо ршилъ ухать.
— А если она придетъ къ теб и будетъ просить вернуть ей прежнюю любовь, ты и тогда удешь?
— Прежней любви нтъ. Вмсто ласки, нжности, одна глубокая сочащаяся рана. Душа устала бороться и страдать. Былъ моментъ высшаго напряженія, когда я могъ найти въ себ силы, теперь все подорвано, разбито, растоптано. Любовь задавили страданія, они одни и остались, въ душ больше ничего нтъ,— грустно отвтилъ Брянскій и вновь зашагалъ по кабинету.
Донцовъ вынулъ часы. Было половина восьмого.
— Ты не опоздаешь? Когда отправляется поздъ?
— Въ девять часовъ. Еще успю,— отвтилъ Брянскій, также вынимая часы.
Онъ позвонилъ лакея и вмст съ нимъ началъ укладывать въ чемоданъ патроны и другія охотничьи принадлежности.
— Думаешь писать что-нибудь?— спросилъ Донцовъ.
— Тамъ будетъ видно. Пока я хочу только одного — поскоре ухать. Ты не смотри, что я кажусь и бодрымъ и энергичнымъ, но врь, у меня живого мста нтъ.
— Ты сильно измнился за послднее время, теб отдыхъ необходимъ,— сказалъ Донцовъ.
— Мн все нужно: и перемна мста, и отдыхъ и покой.— Брянскій отошелъ отъ чемодана, который затягивалъ вмст съ лакеемъ, и подошелъ къ Донцову.
— Знаешь, что меня можетъ окончательно вылчить? Природа! Только тамъ, у нея на груди, гд царитъ абсолютная правда жизни, гд ярко сіяетъ солнце, цвтутъ цвты, шумитъ лсъ, щебечутъ птицы, гд совершается великое шествіе жизни, только тамъ я излчу свою больную душу.
— Дай Богъ, отъ души желаю,— отвтилъ Донцовъ.
— И я въ это врю, глубоко врю! На то я и охотникъ, а никто, кажется, такъ не понимаетъ природы, не любитъ ея и не вритъ въ ея цлебную силу, какъ мы — охотники.
— Тебя, конечно, на вокзалъ не провожать?— спросилъ Донцовъ.
— Да, ужъ лучше не надо. Ты знаешь, вдь, что я не люблю лишнихъ проводовъ,— улыбнулся Брянскій.
Онъ взялъ со стола фотографическій портретъ и съ минуту глядлъ на него, какъ бы желая навсегда запечатлть дорогія черты. На него смотрло прекрасное лицо съ грустными загадочными глазами. Донцовъ внимательно слдилъ за тмъ, какъ постепенно мнялось выраженіе глазъ и лица Брянскаго. Наконецъ Брянскій оторвался отъ разсматриванія портрета. Какая-то ршимость сверкнула въ его глазахъ, погасивъ другія чувства: нжности, любви и страданія. Онъ взялъ перо и, обмакнувъ въ чернильницу, накрестъ перечеркнулъ надпись на портрет и твердымъ крупнымъ почеркомъ написалъ внизу: ‘ничего не понявшей и все разбившей’.— В. Брянскій.
— Отдай ей, когда увидишь,— рзко сказалъ онъ и, повернувшись къ лакею, приказалъ позвать извозчика.
Черезъ нсколько минутъ парный экипажъ стоялъ у подъзда небольшого особняка, занимаемаго Брянскимъ.
Брянскій и Донцовъ вышли на крыльцо.
— Смотри же пищи, какъ только устроишься,— говорилъ Донцовъ, прощаясь съ Брянскимъ.
— Напишу, только не жди скоро, надо очнуться отъ угара.— Брянскій обратился къ лакею: ‘держи квартиру въ порядк, всю корреспонденцію будешь присылать мн, адресъ сообщу’.
Донцовъ и Брянскій крпко обнялись. Брянскій вскочилъ въ экипажъ.
— Съ Богомъ! Не забывай же, пиши,— сказалъ Донцовъ.
— Непремнно! Спасибо теб за все,— отвтилъ Брянскій. Стоя у подъзда, Донцовъ слдилъ за удалявшимся экипажемъ и махалъ шляпой. Когда экипажъ заворачивалъ изъ переулка въ улицу, на углу появилась стройная фигура двушки, направлявшаяся къ дому Брянскаго. Поспшность въ движеніяхъ, раскраснвшееся лицо и съхавшая на бокъ шляпа говорили о сильномъ волненіи. Увидвъ нагруженный экипажъ и въ немъ Брянскаго, двушка остановилась и замерла. Лицо ея сразу осунулось и поблднло, глаза расширились и неподвижно остановились на Брянскомъ. Ужасъ, безграничное страданіе, тоска, нмой крикъ отчаянія отразились въ нихъ. Было мгновеніе, когда двушка хотла броситься вслдъ за экипажемъ. Она какъ-то вытянулась и протянула впередъ руки. Но потомъ, вдругъ, сразу обезсилла, покачнулась и прислонилась къ телеграфному столбу. Экипажъ выхалъ на широкую улицу и быстро покатилъ, затерявшись среди другихъ экипажей. Брянскій не замтилъ двушки.
На вокзалъ Брянскій пріхалъ незадолго до второго звонка. Имя въ карман заране купленное мсто въ спальномъ вагон, онъ пошелъ прямо въ вагонъ, поторапливаемый носильщикомъ.
Вагонъ былъ полонъ народу. Шумъ, суета, прощальные возгласы, просьбы писать, веселый беззаботный смхъ, взволнованныя лица, изрдка, украдкой, смахиваемая кмъ-либо непрошенная слеза, все это сразу бросилось Брянскому въ глаза, и по своей привычк всегда и везд за всмъ наблюдать и все быстро схватывать, онъ съ точностью фотографическаго аппарата зарисовалъ въ своей памяти лица, ихъ выраженія, возгласы, улыбки, движенія, костюмы. На мгновеніе его срые проницательные глаза загорлись какимъ-то внутреннимъ огнемъ и быстро перекинулись съ одного предмета на другой, впиваясь подобно шпилькамъ, въ окружающія его лица, вытягивая изъ нихъ, какъ насосомъ, что-то глубокое, сокровенное, что спрятано въ самыхъ скрытыхъ тайникахъ души.
Когда медленно, стараясь никого не задть, Брянскій пробирался узкимъ корридоромъ въ свое купе, вслдъ за торопившимся носильщикомъ, какой-то высокій, элегантно одтый красивый старикъ сначала быстро и внимательно посмотрлъ на его худощавое лицо и на его скромный, почти демократическій костюмъ, а затмъ наклонился къ уху стоящей рядомъ съ нимъ молодой изящной двушки и что-то прошепталъ, видимо по его адресу, такъ какъ молодая двушка тотчасъ же пытливо съ оттнкомъ любопытства посмотрла на Брянскаго.
Брянскій почувствовалъ этотъ взглядъ, на секунду пріостановился, скользнулъ взглядомъ по двушк и снова продолжалъ свой путъ, но и этого мимолетно брошеннаго взгляда было достаточно. Брянскій разглядлъ нжную стройную фигуру, прекрасное, съ короной густыхъ черныхъ волосъ, матовое лицо, тонкія маленькія руки въ черныхъ лайковыхъ перчаткахъ и стройныя въ лакированныхъ открытыхъ туфелькахъ ноги. Сквозь легкую кружевную кофточку отчетливо обрисовывалась высокая, красивая, двственная грудь. Вся стройность и изящество линій мгновенно запечатллись въ его мозгу и особенно синіе глаза: нжные и глубокіе съ застывшей гд-то далеко въ ихъ глубин грустью, которую даже легкая насмшливость, смшанная съ любопытствомъ, и шаловливая улыбка на красивыхъ губахъ, не могли заслонить.
Эта грусть отражалась и на лиц, длая его одухотворенно прекраснымъ, почти мистически красивымъ.
— Какая красота!— мысленно воскликнулъ Брянскій, и его глаза вновь загорлись внутреннимъ огнемъ.
Красивый старикъ вновь что-то сказалъ двушк, уже боле громко, на что послышался чистый серебристый смхъ, но Брянскій не слышалъ, такъ какъ вошелъ въ купе.
По свойственной ему привычк все длать быстро, Брянскій въ одну минуту размстилъ свои вещи, заплатилъ носильщику и, бросивъ небрежно на диванъ пачку свжихъ газетъ и журналовъ, прислъ и оглянулъ купе.
Вс мста были заняты, но изъ пассажировъ не было никого.
Брянскій перевелъ свой взглядъ на открытое окно, посмотрлъ на однообразные ряды товарныхъ и пассажирскихъ вагоновъ, но тотчасъ же устало отвернулся, облокотился о столикъ и, прикрывъ глаза рукой, остался такъ сидть неподвижно.
Изъ корридора вагона, въ открытую дверь купэ, неслись громкіе смшанные голоса, а въ окно, выходившее на другую сторону перрона, врывались свистки маневровыхъ паровозовъ, грохотъ передвигаемыхъ вагоновъ и лязгъ цпей.
— Хоть бы скорй ухать!— съ тоской подумалъ Брянскій, морщась, какъ отъ физической боли. Суета и шумъ раздражали его.
Рзкій отрывистый звукъ колокола, ударившаго два раза, заставилъ его вздрогнуть. Брянскій отнялъ руку отъ глазъ, всталъ и вышелъ въ корридоръ. Старикъ нжно, по-родственному обнималъ двушку, нсколько разъ поцловалъ ее въ губы и лобъ и неторопливою походкою пошелъ къ выходу.
Брянскій подошелъ къ окну, опустилъ раму и, доставъ изъ кармана лтняго, сраго, немоднаго и уже неноваго, но опрятнаго пальто кожаный портсигаръ, вынулъ папиросу и закурилъ.
Вышедшій изъ вагона красивый старикъ остановился около окна, гд стоялъ Брянскій, мелькомъ взглянулъ на Брянскаго, но сейчасъ же глаза его ушли вглубь вагона. Старикъ улыбнулся и проговорилъ: ‘не забудь же, Леля, о чемъ я тебя просилъ’.
— Конечно, нтъ! Ты не безпокойся, дядя, я все исполню,— послышался сзади Брянскаго нжный вибрирующій голосъ.
— Красивое имя, Леля, и къ ней идетъ,— машинально подумалъ Брянскій и отодвинулся отъ окна, давая двушк дорогу.
— Благодарю васъ!— вновь послышался мелодичный голосъ, и двушка, бросивъ на Брянскаго мимолетный взглядъ, подошла къ окну и положила на край рамы об руки.
Порывъ сквозного втра схватилъ въ это время дымъ отъ папиросы, которую Брянскій еще курилъ, и бросилъ двушки въ лицо. Двушка поперхнулась, закашлялась, и быстро повернула свое лицо къ нему, причемъ въ глазахъ ея мелькнулъ огонекъ раздраженія, но сейчасъ же исчезъ. Двушка отвернулась, посмотрла на старика и звонко разсмялась. Старикъ тоже улыбнулся. Глаза ихъ встртились. Улыбка старика какъ бы говорила: ‘да, да, ты видишь, я былъ правъ, когда говорилъ’.
На эту улыбку двушка продолжала смяться отвтнымъ, понимающимъ мысли старика, смхомъ.
Въ этомъ смх Брянскому почудилась насмшка надъ собой. Онъ насторожился.
Пробормотавъ извиненіе, хотя онъ былъ такъ же виноватъ, какъ втеръ, который ворвался въ вагонъ, Брянскій пристально взглянулъ прямо въ лицо старику, затмъ посмотрлъ на двушку и, потушивъ папиросу, отодвинулся отъ окна. Лицо его приняло холодное и гордое выраженіе.
Двушка перестала смяться, искоса посмотрла на Брянскаго и заговорила со старикомъ.
Третій звонокъ заглушилъ звукъ ея голоса. Раздался рзкій свистокъ оберъ-кондуктора, гудокъ паровоза и тихо поползъ отъ перрона.
Старикъ снялъ шляпу. Двушка быстро закивала ему головой. Провожающіе на перрон засуетились, забгали, закричали и замахали платками, шляпами, зонтиками и руками.
Въ конц перрона, у пожарнаго обоза, какая-то несуразная длинная фигура въ черной крылатк, напоминавшая собой огородное пугало, отчаянно махала кому-то огромной соломенной шляпой и что-то кричала.
Когда поздъ миновалъ перронъ, Брянскій повернулся отъ окна, чтобы идти къ себ въ купэ, двушка стояла у другого свободнаго окна и, облокотившись слегка о стнку вагона, задумчиво смотрла на удалявшійся городъ. Зарево заката освщало ея изящную фигуру и нжный тонкій профиль, показавшійся Брянскому еще красиве, чмъ раньше, чему способствовалъ цвтъ волосъ, казавшихся темно-синими.
— Какая красота!— вновь подумалъ Брянскій, но тутъ же воспоминаніе о другомъ лиц, такомъ же нжномъ и мистически красивомъ, съ такими же черными волосами и такимъ же благороднымъ профилемъ, которое еще такъ недавно было для него такимъ близкимъ, такимъ безконечно дорогимъ, наполнило его душу острой, щемящей тоской.
На лицо Брянскаго набжала тнь, въ самой глубин глазъ засвтилась безнадежная грусть, и Брянскій, подавивъ въ себ ощущеніе мучительной боли, отвернулся и твердыми шагами направился въ свое купэ. Однако, эта рзкая перемна не ускользнула отъ двушки, и съ особеннымъ, свойственнымъ только женщинамъ чутьемъ, она угадала причину его грусти и съ участіемъ, смшаннымъ съ оттнкомъ любопытства, посмотрла на Брянскаго, но онъ этого взгляда не видлъ, такъ какъ входилъ уже въ купэ.
Въ купэ Брянскій засталъ трехъ пассажировъ, очевидно, коммивояжеровъ: двухъ пожилыхъ, скромно, но солидно одтыхъ людей, и одного молодого, элегантнаго красиваго человка. Пожилые провряли образцы какихъ-то товаровъ въ бумажныхъ коробкахъ, разложенныхъ на одной изъ лавокъ, молодой же, ихъ попутчикъ, хлопоталъ о закуск. На столик, покрытомъ газетной бумагой, стояла бутылка зубровки, коробка сардинъ и на вощеной бумаг лежала разрзанная жареная курица.
При вход Брянскаго пассажиры обернулись, причемъ молодой привтливо и съ тмъ оттнкомъ необидной фамильярности, съ какой обыкновенно обращаются другъ къ другу пассажиры, которыхъ судьба свела хать вмст, спросилъ: ‘Это ваши вещи? Съ нами дете’?— И на утвердительный отвтъ Брянскаго, словоохотливо и съ улыбкой прибавилъ: ‘А мы вотъ тутъ уже и за закусочку, не мшаетъ пропустить рюмочку-другую.
Брянскій проврилъ свои вещи, раскрылъ тюкъ и приготовилъ себ постель. Между тмъ, его спутники собрали свои образцы и сли закусывать. Брянскому предложили присоединиться. Брянскій отказался, но при вид ды вдругъ вспомнилъ, что сегодня за суетой почти ничего не лъ, и ему захотлось сть.
Устроивъ постель и вручивъ проводнику вагона свой билетъ и плацкарту, Брянскій направился въ вагонъ-ресторанъ. Въ вагон пассажировъ было всего нсколько человкъ. Въ углу, поближе къ библіотечному шкафу, у стола сидла молодая двушка и пила чай. При вход Брянскаго она повернула голову, но встртивъ равнодушный и вопросительный взглядъ, опустила глаза, не переставая, однако, изъ подъ опущенныхъ вкъ слдить за нимъ.
Брянскій прошелъ въ противоположный конецъ вагона, слъ за свободный столикъ и заказалъ себ пость.
Лакей принесъ два куска холодной телятины и маленькій графинчикъ водки. Брянскій быстро, одну за другой, выпилъ дв рюмки водки и сталъ торопливо сть, поглощенный мыслями о предстоящемъ отдых на юг. Случайно поднявши голову, онъ увидлъ устремленные на себя глаза двушки.
— Съ чего это она? Нашла на кого смотрть!— со злобой и горечью подумалъ Брянскій. Онъ потребовалъ чашку кофе и, закуривъ папиросу, сталъ смотрть въ окно.
Ночь медленно надвигалась. Мягкія ажурныя тни какъ паутиной обвивали все вокругъ. Дальній лсъ неясной темно-синей зубчатой стной вырисовывался на темномъ фон неба. Небольшой поселокъ изъ нсколькихъ десятковъ избъ срлъ вдали, и, казалось, будто чья-то невидимая рука набросала въ пол кучу большихъ бурыхъ кочекъ.
Курьерскій поздъ шелъ полнымъ ходомъ. Брянскій задумчиво смотрлъ на небо и слдилъ за тмъ, какъ постепенно, одна за другой, вздрагивали и загорались въ глубин далекія звзды.
Притупившаяся, было, въ теченіе дня за суетой и сборами въ дорогу, душевная боль, теперь вдругъ сразу обострилась, и чувство безнадежной, жгучей тоски охватило душу. Мысли Брянскаго обратились къ недавнему прошлому, вызывая и будя дорогой образъ съ прекрасными загадочными глазами.
— Надо не думать! Все кончено, возврата нтъ и не будетъ!— мысленно одернулъ себя Брянскій и въ то же время чувствовалъ, что для того, чтобы не думать, надо перестать чувствовать, а чувствовать перестать нельзя, что помимо его воли, его ршеній и доводовъ разсудка, есть другая воля, другіе доводы — это его чувство, которое вступило съ нимъ — Брянскимъ — въ борьбу, и хочетъ, и требуетъ, чтобы передъ нимъ смолкли и разумъ и воля.
Брянскій прислушивался къ этой глухой борьб, двухъ, какъ ему казалось, существъ, живущихъ въ немъ, и чувство двойственности, душевнаго разлада и тоски все больше и больше охватывало его. Глаза его какъ-то потухли и ушли вглубь туда, гд происходила жестокая борьба.
— Борись и доведи до конца эту борьбу,— говорилъ разумъ.
— Любовь — все, вн любви, вн ласки, нтъ свта, нтъ радости, нтъ жизни,— кричало въ отвтъ настойчиво въ душ.
— Борись! Если не поборешь чувства — погибнешь!— твердилъ разумъ, и Брянскій чувствовалъ, что какъ бы онъ ни хотлъ быть абсолютно счастливымъ, этого счастья уже не будетъ, въ душ что-то оборвалось, какая-то струна лопнула, а что вслдствіе этого онъ и ухалъ.
Отъ этой мысли Брянскому какъ-будто стало легче, и чувства горечи и тоски превысили вс остальныя чувства, но тутъ услужливое воспоминаніе нарисовало ему картину недавняго дорогого прошлаго.
Нжное красивое лицо съ искрящимися любовью и лаской глазами встало передъ нимъ какъ живое, и Брянскій съ физической ясностью ощущалъ, какъ благоухающія теплыя руки обвивали его шею, а мягкія влажныя губы надъ самымъ ухомъ шептали: ‘люблю, люблю, люблю’.
— А теперь этого нтъ и не будетъ!— зазвучалъ голосъ внутри, и въ душ Брянскаго все застонало и закричало отъ нестерпимой жгучей боли, заставивъ замолкнуть вс остальныя чувства.
Брянскій всталъ изъ-за стола, вплотную подошелъ къ окну и высунулся наполовину, подставивъ свою разгоряченную голову бгущему навстрчу втру.
Подымаемый движеніемъ позда прохладный втеръ освжилъ его и онъ немного успокоился.
Тоска по оставленной любимой, хотя и не понявшей его, женщин стала мене острой, и родившуюся раньше мысль вернуться въ Москву, Брянскій подавилъ не оставлявшей его въ самыя трудныя минуты несокрушимой логикой.
— Гд нтъ полнаго душевнаго спокойствія, тамъ нтъ и полной любви,— ршилъ Брянскій, и чувства, руководившія имъ въ послднее время и заставившія его бросить Москву и бжать на югъ, превысили вс волновавшія его раньше чувства, и если что оставалось въ душ, такъ это глубокая тоска по чему-то прекрасному, свтлому и чистому, что увлекло своею заманчивою красотою, что сулило блаженство и счастье, и что, въ конц концовъ, явилось только прекраснымъ миражемъ и дало одни сплошныя страданія.
— Если хоть самая маленькая частичка души, самый маленькій запросъ духа и разума не получатъ отвта и не найдутъ удовлетворенія со стороны любимаго человка, то гармонія любви нарушается, и эта неудовлетворенная частичка разрушитъ храмъ любви, ибо истинная и гармоническая любовь возможна при условіи удовлетворенія всхъ запросовъ духа, разума и тла,— вспомнилъ Брянскій слова своего друга Донцова, сказанныя во время одной изъ серьезныхъ задушевныхъ бесдъ, и мысленно послалъ ему благодарность.
Брянскій откинулся отъ окна, позвалъ лакея, расплатился и вышелъ изъ вагона. Мысли его приняли боле спокойное направленіе.
Идя по корридорамъ вагоновъ въ свое купэ, Брянскій не переставалъ думать о пришедшихъ ему на память словахъ Донцова. Ясное и точное психологическое опредленіе, составленное на основаніи долгихъ размышленій, находило сочувственный откликъ въ его душ.
— Да, да, это такъ, иначе и быть не можетъ,— думалъ Брянскій, и воспоминаніе о физическихъ ласкахъ любимой женщины не вызывало такого волненія въ его душ, какъ раньше.
— Ласка должна быть одухотворена,— родилась вдругъ у него мысль, и онъ со всею ясностью почувствовалъ, что разладъ съ любимой женщиной произошелъ именно отъ того, что въ ея двойственности, въ ея скрытности не чувствовалось полной одухотворенности ласки, и что это, а ничто другое, убьетъ окончательно чувство любви, а пока… пока надо страдать и поменьше думать о прошедшемъ, все само уляжется,— подумалъ Брянскій и вдругъ почему-то, помимо своей воли, вспомнилъ ‘лебединая псня пропта’.— Ну, что-жъ длать, пропта, такъ пропта, надо перестать думать о счастьи… А вдь мн сорокъ лтъ скоро,— пронеслось у Брянскаго.— Здравствуй старость!— И съ этой послдней мыслью Брянскій спокойный, безстрастный, подавивъ въ себ вс мучившія его ощущенія, вошелъ въ купэ. Осунувшееся въ нсколько минутъ лицо глядло спокойно и только затаившаяся въ глубин глазъ грусть да вспыхивающіе по временамъ огоньки въ зрачкахъ, говорили, что гд-то очень далеко, въ самой глубин души, еще есть гроза и идетъ глухая борьба.
Спутники Брянскаго уже окончили закусывать, собирали вещи. Поздъ подходилъ къ Тул.
— Станція Тула! Господа, кто до Тулы!— раздалось въ корридор, и этотъ возгласъ кондуктора вывелъ Брянскаго изъ глубокаго раздумья.
— А мы васъ покидаемъ,— проговорилъ молодой коммивояжеръ, увидвъ Брянскаго.
— Ахъ, разв? Такъ скоро?— спросилъ Брянскій и порадовался въ душ.
— Да, у насъ въ Тул дла. Теперь все купэ въ вашемъ полномъ распоряженіи, располагайтесь, какъ хотите.
Брянскій поблагодарилъ. Поздъ подошелъ къ станціи. Прибжавшіе въ купэ два носильщика вынесли вещи.
Когда пассажиры ушли, Брянскій позвалъ проводника, приказалъ убрать купэ и принести изъ буфета бутылку содовой воды, а самъ, накинувъ пальто, вышелъ на перронъ. За позднимъ часомъ праздно гуляющей, спеціально вокзальной, публики было мало. Брянскій нсколько разъ прошелся по платформ и остановился около своего вагона.
Къ нему подошелъ мальчикъ и предложилъ купить розъ. Брянскій выбралъ шесть лучшихъ пунцовыхъ разъ, заплатилъ деньги и пошелъ въ вагонъ.
По счастью въ его купэ никто не слъ, и это несказанно обрадовало его.
— Можно расчитывать, что и до самаго Харькова никто не сядетъ,— подумалъ Брянскій и, выпивъ принесенную проводникомъ воду, пошелъ въ умывальную, налилъ въ бутылку свжей воды, принесъ въ купэ и поставилъ въ нее купленныя розы.
— Хорошія розы, только очень дороги, — подумалъ Брянскій, поднося къ лицу цвты и вдыхая ароматъ ихъ нжныхъ благоухающихъ лепестковъ.
— Пусть роза сорвана, она еще цвтетъ, пусть арфа сломана, аккордъ еще рыдаетъ…— невольно вспомнилъ онъ четверостишіе Надсона и задумался.
Заглянувшій въ купэ кондукторъ вывелъ его изъ раздумья.
Поздъ уже мчался полнымъ ходомъ, мягко постукивая на стыкахъ. Брянскій закрылъ на ключъ купэ, раздлся, затушилъ электричество и легъ. Вс пережитыя за послднее время волненія, и особенно въ день отъзда, а также мучительная тоска, охватившая его въ вагон, по оставленной имъ любимой женщин, утомили его. Апатія и равнодушіе смнили душевную боль.
— Такъ и должно быть. Вчно страдать нельзя,— подумалъ Брянскій, по своей всегдашней привычк стараясь анализировать свои ощущенія.— Завтра будетъ острая болъ, больше чмъ сегодня, пронеслось у него.— Онъ вздохнулъ, закрылъ глаза и, убаюкиваемый ритмическимъ покачиваніемъ вагона, началъ дремать.
Проснулся Брянскій отъ какой-то особой, какъ ему показалось, тишины. Онъ всталъ съ дивана и подошелъ къ окну.,
Поздъ стоялъ на какомъ-то полустанк, видимо задержанный встрчнымъ поздомъ. На полустанк не было и признаковъ жизни, и только одинокій сторожъ съ ручнымъ фонаремъ стоялъ невдалек отъ вагона.
Брянскій высунулся въ окно. Вагонъ стоялъ противъ станціоннаго садика. Ночь была глубока. Темно-синее небо искрилось и горло, влажный воздухъ былъ тихъ и тепелъ, изъ задремавшаго станціоннаго садика, вмст съ запахомъ свжей травы, несся ароматъ ночной красавицы и жасмина.
Гд-то въ саду, въ кустахъ, еще неопытный сверчокъ робко наигрывалъ свою псенку. Начнетъ, посверчитъ тихонько, какъ будто боится нарушить загадочную тишину ночи, замолкнетъ, прислушается и опять засверчитъ.
Брянскій залюбовался красотой ночи. Вдругъ звуки гитары раздались изъ садика и мягкими нжными волнами разлились въ ночномъ воздух.
Кто-то взялъ нсколько минорныхъ аккордовъ.
Брянскій прислушался.
Аккорды вновь повторились, и чей-то бархатный баритонъ заплъ:
‘На зар туманной юности всей душой любилъ я милую’…
Брянскій еще больше высунулся и сталъ слушать.
Въ окн сосдняго купэ зашевелилась занавска и показалась женская головка. Брянскій узналъ наблюдавшую за нимъ все время двушку.
Между тмъ голосъ продолжалъ: ‘что предъ ней ты утро майское, мать зеленая дубравушка, хороши вы, когда нтъ ея, съ вами грусть-тоску длить’…
Слова прекраснаго забытаго стараго романса и задушевный, полный тоски и любви красивый голосъ мягко плыли въ тишин ароматной іюньской ночи и тонули вдали.
Брянскій напряженно слушалъ, и тихая сладкая грусть обволакивала его душу.
‘Не ходи, постой, дай наплакаться мн…’ продолжалъ рыдать голосъ, и Брянскій чувствовалъ, какъ этотъ голосъ и красивыя въ своей простот слова проникаютъ къ самому сердцу. Онъ невольно посмотрлъ на сосднее окно. Двушка чуть не наполовину высунулась изъ окна и, замеревъ, слушала. Платокъ, которымъ она прикрыла плечи, съхалъ, обнаруживъ разстегнутую ночную кофточку и блую матовую грудь, но двушка этого не замчала, вся поглощенная и пніемъ, и сладострастіемъ благоухающей лтней ночи.
— Вотъ въ такіе моменты он обыкновенно отдаются, въ такой моментъ возьметъ кто-нибудь и ее,— подумалъ Брянскій, и какое-то странное чувство зашевелилось въ душ, чувство жалости къ двушк, злобы и зависти къ кому-то, который сорветъ этотъ благоуханный цвтокъ. И Брянскому представилось, какъ чьи-то грубыя руки будутъ обнимать это прекрасное гибкое тло, а оно будетъ безпомощно трепетать отъ охватившей его неизвданной еще имъ страсти.
Брянскій задумался. Странное волненіе охватило его.— Что это со мной?— невольно подумалъ онъ.— Да вдь это жажда женскаго тла. Вдь это же тотъ зврь, который сидитъ не всхъ насъ! испугался Брянскій своихъ ощущеній, стараясь подавить ихъ въ зародыш.
‘Блымъ полымемъ перекрылося’… раздались заключительныя слова романса, и аккорды оборвались.
— Милый, какъ хорошо!— прозвучалъ въ саду женскій голосъ, и вслдъ затмъ звукъ поцлуя вмст съ шопотомъ деревьевъ донесся до ушей Брянскаго.
— Какъ хорошо!— неясно прозвучало въ отвтъ рядомъ. Брянскій повернулъ голову. Это сказала двушка. Поза ея попрежнему была неподвижна, и глаза были устремлены въ садъ.
— Въ такіе моменты женщины отдаются,— вновь подумалъ Брянскій,— и отъ этого перваго момента зависитъ чистота любви. Если этотъ порывъ будетъ оскверненъ, женщина это пойметъ, когда въ ней будетъ погашена страсть и проснется живой, мыслящій человкъ. Она этого не проститъ и будетъ мстить,— разсуждалъ Брянскій, невольно любуясь красивымъ профилемъ двушки, продолжавшей неподвижно смотрть въ садъ.— На меня, кажется, дйствуетъ эта ночь.
— Что это со мной?— задалъ онъ себ вопросъ и тутъ-же на него и отвтилъ:
— Я хочу любви и только одной любви.
Рзкій свистокъ кондуктора прервалъ его размышленія. Паровозъ протяжно загудлъ, и черезъ минуту полустанокъ скрылся изъ виду.
Брянскій простоялъ нкоторое время у окна, наблюдая за ходомъ позда. Появились первые признаки разсвта, звзды стали блднть и гаснуть, узкая свтлая лента протянулась по краю неба и стала расти, ночныя тни таяли и исчезали въ глубин свтлаго неба. Становилось прохладно, легкій паръ нжными волнами потянулся по степи и, дойдя до лса, обвилъ его блымъ прозрачнымъ покрываломъ.
Брянскій залюбовался развернувшейся передъ нимъ картиной пробуждающейся природы, стая поднявшихся высоко надъ лсомъ утокъ обратила его вниманіе и пробудила въ немъ жилку охотника. Глаза его загорлись. Онъ сталъ слдить за растянувшейся стаей.
— Наврно на какое-нибудь ближнее болото?— ршилъ Брянскій.— Эхъ, хорошо-бы теперь соскочить да туда, за ними!
Бодрое, свтлое чувство охватило Брянскаго. Онъ чуть не весь вылзъ въ окно и сталъ жадно вдыхать свжій ароматный воздухъ.
Душевная боль, грустныя мысли, все это начало таять, какъ и ночныя тни и уходить куда-то, а на ихъ мсто что-то свтлое, прекрасное рождалось въ душ, заползало во вс ея уголки, и Брянскій чувствовалъ, какъ глубокая и спокойная, какъ лсное озеро, радость охватила его и звала къ жизни.— Жить, жить, жить!— кричало и пло у него въ душ.
Взошедшее солнце брызнуло лучами по полю, позолотило верхушки дальняго лса и золотой пылью разсыпалось вокругъ.
— Здравствуй, солнце! Здравствуй жизнь!— чуть не крикнулъ Брянскій и протянулъ трепещущія руки на встрчу бгущимъ лучамъ. На глазахъ его блестли слезы.
Когда успокоенный, радостный, Брянскій, наконецъ, заснулъ, солнце уже было высоко. Подъ стукъ колесъ Брянскій спокойно и равномрно дышалъ, а на похудвшемъ въ одну ночь лиц играла мягкая, свтлая улыбка.
Проснулся Брянскій, когда солнце уже пекло во всю. Въ купэ было душно и пыльно. Брянскій взглянулъ на часы, стрлки показывали полдень.
— Эка заспался!— подумалъ Брянскій и вскочилъ съ дивана.
Продлавъ по обыкновенію легкую шведскую гимнастику, умывшись и одвшись, Брянскій черезъ четверть часа свжій, отдохнувшій, успокоившійся, съ новой родившейся въ душ бордостью и жаждой жизни, твердою походкою направился въ вагонъ-ресторанъ.
— Гд мы сейчасъ?— спросилъ онъ попавшагося ему въ корридор вагона проводника.
— Скоро будемъ въ Курск,— отвтилъ проводникъ.
— А какъ это скоро?— спросилъ Брянскій.
— Часа черезъ полтора. Идемъ съ опозданіемъ, ночью задержали на полустанк.
Брянскій задумался. Въ Курск у него былъ родной братъ.
— Не захать ли теперь на день-другой? Три года не видлись,— разсуждалъ Брянскій.
— Заду!— ршилъ онъ сразу, и тутъ же приказалъ проводнику собрать свои вещи.
Брянскій вошелъ въ вагонъ-ресторанъ и, остановившись, оглянулся. Столики были вс заняты и ссть было негд. Только въ противоположномъ конц, у дверей, сидла за столикомъ двушка и пила чай. Она была одна.
Увидвъ Брянскаго она устремила на него свои лучистые глаза.
— Ссть разв съ ней?— подумалъ Брянскій и направился къ столику. Двушка, замтивъ, что Брянскій идетъ къ ней, опустила глаза и стала мшать ложечкой въ стакан.
Брянскій подошелъ къ столику и, поклонившись, попросилъ разршенія ссть, сославшись на то, что больше мстъ нигд нтъ.
Двушка подняла глаза, тихо произнесла: ‘пожалуйста’ и вдругъ почему-то слегка покраснла.
Брянскій слъ напротивъ и заказалъ себ завтракъ и кофе.
Въ ожиданіи пока ему подадутъ, онъ незамтно наблюдалъ за двушкой и еще лучше, чмъ вчера, разсмотрлъ ея личико.
Проглянувшій было легкій румянецъ сбжалъ, и лицо сдлалось опять матовымъ и, какъ показалось Брянскому, слегка поблднвшимъ, отчего тонкія строгія линіи стали еще рельефнй и сообщали всему лицу какой-то особый оттнокъ чистоты и одухотворенности. Двушка попрежнему задумчиво мшала ложечкой въ стакан, опустивъ глаза. Длинныя черныя рсницы ея поминутно вздрагивали.
— Какая красота и какое благородное лицо!— подумалъ Брянскій, смотря на склоненную надъ столикомъ голову и изучая малйшіе оттнки ея лица.
— Она чмъ-то утомлена. Вроятно, не спала, — подумалъ Брянскій. Онъ вспомнилъ стоянку на полустанк ночью и высунувшуюся въ окно двушку, когда она подъ вліяніемъ нжнаго голоса и теплой загадочной ночи, была вся одинъ порывъ и страсть.
Брянскій вспомнилъ свои ощущенія и впился въ лицо двушки глазами, стараясь найти хотя-бы маленькій слдъ, незначительную черточку, по которой можно было-бы опредлить о пережитой на яву физической страсти, но лицо носило печать такой чистоты и непорочности, что у Брянскаго не оставалось больше сомнній, что двушка чиста, и что не только близость мужчины, но даже реальная мысль объ этой близости не задла и не взволновала ея душу. А если и было что-либо, то это только неясное, но безудержное влеченіе къ ласк и близости. Жажда любви,— резюмировалъ Брянскій свои мысли и почувствовалъ, какъ благодарная нжность зашевелилась у него въ душ. Глаза его заискрились, но тотчасъ же онъ поймалъ себя на охватившей его радости.— Почему я радъ?— невольно задалъ онъ себ вопросъ и заглянулъ въ глубь себя, стараясь найти объясненіе и связать его съ ощущеніями прошлой ночи, но этихъ ощущеній не было, и Брянскій почувствовалъ, что радость эта — есть радость неоскверненной реальной правдой красивой мечты, не перестававшей жить въ немъ, мечты о чистой одухотворенной любви, и что увренность въ чистот двушки укрпила чистоту его мечты о красивой и глубокой любви.
Лакей принесъ Брянскому завтракъ и кофе.
Брянскій справился о времени прибытія позда въ Курскъ.
— Черезъ часъ будемъ,— отвтилъ лакей.
При вопрос Брянскаго двушка подняла на него глаза, и Брянскому почудился въ нихъ нмой вопросъ и какъ бы сожалніе о томъ, что онъ уходитъ.
Неуловимое радостное чувство зашевелилось у Брянскаго въ душ, робкое, дрожащее, какъ блуждающій огонекъ, зашевелилось и запрыгало.
— А вдь я ею заинтересованъ,— подумалъ онъ и ласково посмотрлъ на двушку.
Вошелъ контроль и началась проврка билетовъ.
— Билетъ у проводника, до еодосіи, на время остаюсь въ Курск,— отвтилъ Брянскій и замтилъ, какъ глаза двушки засвтились радостью, и она опять слегка вспыхнула.
— еодосія, вагонъ 5-й, мсто 30-е,— проговорилъ контролеръ, пробивая огромными щипцами поданный ему двушкой билетъ и плацкарту.
— Я такъ и зналъ! Она детъ туда же, куда и я и теперь надется, что мы тамъ встртимся,— подумалъ Брянскій. Ему хотлось заговорить съ двушкой, но подходящихъ словъ для завязки разговора онъ не находилъ.
— Право, я иногда бываю удивительно глупъ,— подумалъ Брянскій, стараясь придумать какую-нибудь вступительную фразу, но все было такъ шаблонно и глупо, что Брянскій ршилъ молчать и принялся поспшно уничтожать бифштексъ и кофе.
Двушка окончила чай, расплатилась и продолжала сидть, наклонивъ голову и скатывая маленькіе шарики изъ хлба. Она какъ будто чего-то ждала.
— Глупъ, совсмъ-таки я глупъ,— подумалъ Брянскій.— Она ожидаетъ первой фразы, чтобы заговорить со мной и познакомиться, а у меня языкъ точно изъ солдатскаго сукна сдланъ.
Двушка просидла нкоторое время молча, а затмъ медленно приподнялась и, бросивъ на Брянскаго недоумвающій и, какъ показалось Брянскому, слегка насмшливый взглядъ, пошла изъ вагона.
Брянскій проводилъ взглядомъ ея стройную фигуру, и какое-то неясное, но теплое и хорошее чувство зашевелилось у него въ душ.
Спустя нсколько минутъ Брянскій былъ уже въ своемъ купэ и вмст съ проводникомъ снималъ вещи съ полокъ. Поздъ уже подходилъ къ Курску. На глаза Брянскому попался букетъ розъ. За ночь он еще больше распустились, и ихъ нжный ароматъ наполнялъ все купэ. Брянскій вынулъ розы изъ бутылки, обернулъ бумагой и, оторвавъ отъ записной книжки чистый листокъ, своимъ четкимъ и характернымъ почеркомъ написалъ: ‘Здравствуй, солнце, здравствуй жизнь!— В. Брянскій.
— Когда я выйду изъ вагона, отдай эти розы барышн, которая помщается рядомъ со мной въ купэ,— обратился Брянскій къ проводнику.
Пронзительный гудокъ паровоза возвстилъ о приближеніи позда къ станціи. Замедляя ходъ, поздъ мягко подошелъ къ дебаркадеру и безшумно остановился, только слегка звякнувъ цпями и колесами.
Брянскій вышелъ изъ вагона и остановился въ ожиданіи, пока носильщикъ выносилъ вещи. Въ окн вагона показалась двушка и, взглянувъ мелькомъ на Брянскаго, стала разсматривать проходящую публику.
— Сейчасъ проводникъ передастъ ей розы,— подумалъ Брянскій. Въ это время двушка повернулась отъ окна, пошла вглубь купэ и вернулась съ букетомъ розъ въ рукахъ на прежнее мсто и внимательно посмотрла на Брянскаго. Брянскій снялъ шляпу и поклонился. Двушка развернула прикрпленную къ букету записочку, прочитала надпись и вся вспыхнула. Глаза ея заискрились, и она съ удивленіемъ, смшаннымъ съ радостью, посмотрла на Брянскаго.
— Благодарю васъ,— такъ это, значитъ, вы тотъ Брянскій?— проговорила она и привтливо улыбнулась.
— Совершенно врно, тотъ самый,— отвтилъ Брянскій.
Онъ подошелъ къ окну, почтительно вновь снялъ шляпу и поклонился.
Двушка протянула ему свою тонкую изящную руку и молча крпко пожала мускулистую руку Брянскаго.
— Вашъ билетъ до еодосіи. Вы надолго останетесь въ Курск?— спросила она.
— Всего нсколько дней,— отвтилъ Брянскій.
Подошедшій носильщикъ прервалъ ихъ краткій разговоръ.
Двушка вновь протянула Брянскому руку.
— Да здравствуетъ солнце, да здравствуетъ жизнь!— проговорилъ Брянскій и, махнувъ шляпой, поспшилъ вслдъ за носильщикомъ. У входа въ залъ перваго класса онъ пріостановился и обернулся. Двушка махнула ему букетомъ и сдлала прощальный знакъ рукой. Глаза ея искрились и свтились лаской. Въ душ Брянскаго вновь зашевелилось радостное чувство и съ ощущеніемъ какой-то нжной и ласковой теплоты онъ вышелъ съ вокзала.
Въ Курск Брянскій прогостилъ три дня и на пятый день уже подъзжалъ къ еодосіи. Морская даль искрилась и горла подъ лучами утренняго солнца. Брянскій залюбовался ширью и красотой южнаго моря.
Настроеніе у Брянскаго было бодрое и спокойное. Весь кошмаръ его послдней жизни въ Москв, разрывъ съ любимой женщиной, вплоть до бгства на югъ, все это казалось какаимъ-то далекимъ и тяжелымъ сномъ, и по своей привычк вглядываться вглубь себя, Брянскій вызвалъ въ своей памяти вс мельчайшія подробности жизни въ Москв за послдніе мсяцы, но вс самыя тяжелыя воспоминанія не заставили задрожать ни одну изъ струнъ его души. Все было спокойно и хорошо.
— Память сохранила, но душа успокоилась,— подумалъ Брянскій и съ радостью почувствовалъ, что родившееся бодрое и свтлое чувство въ то утро, когда онъ встрчалъ восходъ солнца въ вагон, не ослабло и не исчезло, а наоборотъ усилилось и окрпло, и что эта бодрость заставила смолкнуть и т послдніе отголоски страданія, которые еще жили подъ вліяніемъ разрыва съ любимой женщиной.
— Я здсь совсмъ вылечусь и снова стану тмъ бодрымъ и крпкимъ человкомъ, какимъ былъ до встрчи съ ней,— подумалъ Брянскій, и чувство особой радости и счастья, какое испытываютъ выздоравливающіе тяжело больные, наполнило душу Брянскаго.
Съ какимъ радостнымъ настроеніемъ Брянскій пріхалъ въ еодосію. Оставивъ вещи на вокзал, Брянскій нанялъ извозчика и приказалъ себя везти въ одну изъ близлежащихъ деревушекъ на берегу моря, чтобы разыскать себ на все лто какую-нибудь хату. Ему повезло. Онъ скоро нашелъ просторную избу на самомъ берегу моря у одного рыбака, уговорился въ цн и къ вечеру уже былъ на новомъ мст и вмст съ хозяиномъ, старикомъ-татариномъ, разбиралъ свой багажъ.
— Какой все у тэб харошій вещи,— говорилъ словоохотливый старикъ, любуясь новенькими изящными вещами, которыя Брянскій привезъ съ собой. Когда Брянскій вынулъ изъ чехла дорогое, центральнаго боя, охотничье ружье, татаринъ пришелъ въ неописуемый восторгъ.
— Вотъ такъ ружье! Такой ружья здэсь ни у кого нэтъ,— говорилъ онъ, съ загорвшимися глазами разсматривая блестящій стволъ и великолпной работы орховое ложе.
— А ты самъ не охотникъ?— спросилъ Брянскій.
— Мы охотникъ, мы рыба ловимъ,— отвтилъ старикъ.
— А съ ружьемъ не охотишься?
— Зъ ружьемъ? Можимъ и зъ ружьемъ,— отвтилъ татаринъ.
Брянскій спросилъ о мстной охот и охотникахъ.