МАТЬ.
МАТЬ.
(Разсказъ).
I.
II.
III.
IV.
V.
Мать, Платонов В., Год: 1913
Время на прочтение: 27 минут(ы)
Это случилось поздно вечеромъ.
Ниночку привезли въ автомобил какіе-то люди. Въ комнату внесли на рукахъ и положили на постель. Они успокаивали Анну Григорьевну. Брали ее за руки. Говорили что-то. Но Анна Григорьевна могла понять только одно: Ниночку чуть не убилъ за городомъ какой-то бродяга,— случайно прозжавшіе въ автомобил люди спасли ее.
Въ комнатку набралось много народа. Все чужія, незнакомыя лица. Говорили шумно и горячо. Но Анна Григорьевна не могла встать съ мста и неподвижно сидла около постели.
Наконецъ ушли. И въ маленькихъ комнаткахъ стало совсмъ тихо.
Ниночка лежала нсколько часовъ въ глубокомъ обморок. Когда очнулась и увидала надъ собой лицо бабушки, съ такими жалкими, испуганными глазами и странно полуоткрытымъ ртомъ, начала плакать безсильно и тихо. Скорй закрыла глаза, не могла смотрть…
Старушка не выдержала, обхватила руками голову своей Ниночки, припала къ ней и зарыдала:
— Дточка ты моя… Маленькая ты моя…
Ниночка не надолго приходила въ себя, смотрла сквозь слезы на склонившееся надъ ней испуганное, жалкое лицо бабушки и снова впадала въ полузабытье.
Утромъ начался бредъ.
Приходилъ докторъ, старичекъ, худенькій, лысый, въ большихъ очкахъ въ черной оправ. Прописалъ рецептъ и сказалъ:
— Опаснаго ничего нтъ,— больная нуждается въ абсолютномъ поко…
Опять въ маленькихъ комнатахъ цлый день толпились какіе-то люди. О чемъ-то спрашивали Анну Григорьевну. Что-то объясняли ей…
Къ вечеру, слава Богу, ушли вс. И опять стало тихо, тихо.
Ниночка лежала теперь съ открытыми глазами. Взглядъ ея былъ тяжелый и пристальный. Она часто стонала и просила пить. Анну Григорьевну не узнавала и спрашивала: ‘гд бабушка?’
— Это я… Вотъ я, Ниночка…— задыхалась отъ слезъ Анна Григорьевна.
Ниночка смотрла на нее, совсмъ какъ чужая, и говорила:
— Бабушка не должна знать… Я одна… Какъ-нибудь, одна.
Она и комнаты своей не узнавала. Ей казалось, что ока брошена въ пол. Въ сырой темной трав… Она задыхается отъ ужаса и острой боли… Рябое лицо… синія мокрыя губы.
И прерывающійся голосъ, хрипитъ прямо въ уши…
И она начинала кричать и биться:
— Унесите! унесите меня!.. Убейте… я не могу… Не могу я..
Днемъ Ниночка успокаивалась. Засыпала. Нсколько разъ прізжалъ старичекъ въ большихъ очкахъ. Все прописывалъ новыя лекарства, покачивалъ головой и говорилъ:
— Больная нуждается въ абсолютномъ поко…
Недли черезъ дв, какъ-то рано утромъ, Ниночка позвала:
— Бабушка!
И голосъ у нея былъ новый: тихій и ласковый.
Анна Григорьевна подошла. Ниночка улыбнулась ей. Потянула ее къ себ. Поцловала и сказала едва слышно:
— Я буду жить… бабушка…
И повернулась къ стн, чтобы не расплакаться.
Вечеромъ пришелъ докторъ, остался больной очень доволенъ.
— Теперь недля покоя — и вы будете здоровы…
Докторъ оказался правъ: черезъ недлю Ниночка встала.
Но выздоровленіе шло очень медленно…
Ниночку нельзя было узнать: вся она стала какая-то другая. Раньше, бывало, полчаса спокойно посидть не могла. А теперь усядется въ кресло противъ окна и сидитъ такъ нсколько часовъ, все о чемъ-то думаетъ. Подзоветъ къ себ Анну Григорьевну и молча ласкается къ ней и жмется, очно зябнетъ. Изъ дому никуда не выходитъ: ‘очень шумно, олова кружится’, и потомъ: ‘черезъ улицу переходить боіось’. Дверь заперли и Ниночка собственноручно написала записку: ‘никого не принимаютъ’. Даже звонокъ подвязала. О ‘томъ’ не говорили ни слова.
Боялись говорить. Обманывали себя,— длали видъ, что теперь все кончилось и что все страшное надо забыть. Но не могли пристально смотрть въ глаза другъ другу: об понимали, что самое страшное впереди. Объ немъ-то и боялись думать больше всего. И въ то же время его ждали каждый часъ, объ немъ только и думали.
Анна Григорьевна говорила, что пальмы сохнуть начали и не лучше ли вынести ихъ въ садъ. Говорила, что приходила сосдка Александра Игнатьевна, у нея корова отелилась и она предлагаетъ носить молоко на домъ. Не снять ли у Ниночки въ комнат занавски, отъ нихъ душно и пыльно. Говорила о всякихъ мелочахъ, но глазами и голосомъ спрашивала все о томъ-же, сама пугаясь своего вопроса.
И вотъ то, о чемъ такъ страшно было думать, случилось…
Поздно вечеромъ Ниночка постучалась къ Анн Григорьевн:
— Ты спишь, бабушка?
— Нтъ. Ты что, Ниночка?— дрогнувшимъ голосомъ окликнула ее Анна Григорьевна
Ниночка вошла.
Анна Григорьевна хотла встать ей на встрчу, но взглянула на нее и почувствовала, что ноги холодютъ и подкашиваются, какъ въ тотъ первый вечеръ… Въ застывшихъ, потемнвшихъ глазахъ Ниночки, въ искаженномъ, поблднвшемъ лиц она прочла то, чего ждала съ такимъ ужасомъ.
Ниночка медленно подошла къ постели. Сла рядомъ съ бабушкой, обняла ее, прижалась къ ея лицу. И руки ея, и все тло дрожали мелкой дрожью.
Въ комнатк было темно. Только въ углу угасалъ красноватый свтъ лампадки, медленныя тни тревожно скользили по стнамъ и потолку.
Съ улицы доносился жуткій глухой шумъ, приближаясь, холоднымъ кольцомъ окружая домъ,— точно назойливо заглядывая въ черныя окна.
Сидли долго, обнявшись, не произнося ни слова.
Вдругъ Ниночка нагнулась къ уху Анны Григорьевны и заговорила быстро, быстро, шепотомъ, останавливаясь, чтобы перевести духъ: дрожь мшала ей и зубы стучали, какъ въ озноб:
— Я все время объ этомъ думала… только объ этомъ и думала… Я не хотла говорить теб… Думала, съ ума сойду… Ненавижу я его… ненавижу я его!.. Я убью себя вмст съ нимъ… Онъ рости во мн будетъ!. Такой же, какъ тотъ… Я знаю… Я наврное знаю, что онъ какъ тотъ… Все равно я задушу его… Лучше сейчасъ… вмст съ собой… Ты прости, бабушка… Ты забудь меня… Я больше жить не могу, бабушка…
И Ниночка въ изступленіи упала къ ней на колни и билась головой о постель, задыхаясь отъ горя. Она больше не сдерживалась. Она весь ужасъ свой выплакать хотла.
Анна Григорьевна крестила ее и, сама не сознавая, что говоритъ, повторяла:
— Гршно, Ниночка… Терпть надо… Гршно такъ…
Ниночка такъ ослабла, что не могла дойти до своей комнаты, осталась у бабушки. Анна Григорьевна испугалась, позвала утромъ старичка въ большихъ очкахъ.
Онъ покачалъ головой, прописалъ лекарство и сказалъ:
— Такъ совершенно невозможно,— больная нуждается въ поко.
Ниночка пролежала нсколько дней. Когда ей стало лучше, Анна Григорьевна спросила:
— Можно съ тобой поговорить?
— Можно.
Анна Григорьевна сла къ ней на постель.
— Ты только не разстраивайся, а то я лучше не буду.
— Нтъ, ничего,— серьезно сказала Ниночка.
Бабушка не плакала и пристальнымъ, новымъ для Ниночки взглядомъ смотрла на нее.
— Я все знаю,— сказала бабушка:— горе большое,— врно,— только терпть надо. Такъ врно Богу угодно. Ты будешь терпть, Ниночка, до конца все…
Ниночка молчала.
— Ты мн слово должна дать.
— Пока хватитъ силъ, буду терпть, — тихо, но твердо проговорила Ниночка.
Бабушка ушла въ свою комнату и долго не возвращалась, А когда пришла, лицо ея было спокойное и свтлое. Морщинки разгладились. Она подошла къ постели и сказала ласково:
— Ниночка, ты, можетъ быть, встала бы?
— Не хочется, бабушка… да и незачмъ…
— Какъ незачмъ? Жить-то надо же…
Ниночка улыбнулась.
— Ну, что же, попробую…
Она встала, перешла къ окну, на кресло, посмотрла въ садъ.
— Бабушка, листья желтые!..— удивилась Ниночка.
— Пора, сентябрь мсяцъ.
— Да, правда, а я и не замтила…
Узенькія дорожки въ саду были покрыты красными листьями тополя. Блдно-золотая рябина покачивалась по по осеннему и на ней, какъ серебряныя нити, блестла паутина.
— Я и не замтила, — задумчиво проговорила Ниночка.
Ребенокъ долженъ былъ родиться въ начал мая.
Бабушка ни за что не хотла отпускать Ниночку въ больницу. Тамъ не позволятъ день и ночь сидть у постели: мало ли что можетъ случиться.
Ниночка на все соглашалась. На нее нашло какое-то тупое равнодушіе. Все ей было безразлично.
Въ самый послдній день бабушка спросила ее:
— Можетъ быть, доктора позвать?
Ниночка даже удивилась:
— Доктора? Зачмъ это?
И поспшно прибавила:
— Нтъ, нтъ, не надо…
Ночью бабушка услыхала за стной слабый сдавленный крикъ. У Ниночки начались боли, но она терпла, пока силъ хватило.
Анна Григорьевна вошла въ комнату. Ниночка лежала, вытянувшись на постели, судорожно закинувъ назадъ голову. Подъ глазами легли темно-синіе круги, напряженно застывшее лицо вытянулось и сквозь стиснутые зубы вырывался странный, не похожій на голосъ Ниночки, равномрный крикъ.
Пришла акушерка, суетливая, съ жилистыми веснущатыми руками. Шумно начала переставлять все въ комнат по своему.
Переложила Ниночку на другую кровать.
— За докторомъ не надо ли?— все спрашивала ее Анна Григорьевна.
Акушерка обиженно пожимала плечами и говорила:
— При чемъ тутъ докторъ, не понимаю.
А крикъ становился все громче, все чаще и настойчиве. Промежутковъ почти не было. Только иногда, точно въ забытьи, Ниночка прерывала его отрывистыми словами:
— Трудно мн… ой… не могу я… трудно мн…
Но скоро не стало и этихъ словъ, начался безпрерывный, все усиливающійся крикъ, даже не похожій на человческій голосъ.
Рано утромъ ребенокъ родился. Его унесли въ бабушкину комнату. Ниночка лежала какъ мертвая. Глаза ввалились. Носъ заострился, худыя прозрачныя руки упали на простыню.
— Мальчикъ!— объявила акушерка.
— Позовите бабушку — тихо сказала Ниночка.
Пришла Анна Григорьевна.
— Что ты, Ниночка?
— Принеси его ко мн…— однми губами выговорила она.
Бабушка поняла и робко спросила:
— Можетъ быть, посл?
— Принеси…— повторила Ниночка.
Анна Григорьевна ушла. Вернулась вмст съ акушеркой. Но ребенка несла сама: красненькаго, сморщеннаго, съ длинными рыжеватыми волосами.
Ниночка взглянула на него. И вдругъ, неожиданно для себя приподнялась и, точно отталкивая кого-то руками, закричала:
— Унесите!.. Унесите его!..
Акушерка засмялась:
— Вс молодыя мамаши такъ: боятся, что маленькому сдлаютъ больно.
Она проворно выхватила его изъ рукъ бабушки и унесла.
У ребенка былъ большой ротъ и Ниночк показалось, что губы у него синія, а ноздри вывернуты наружу. Лицо маленькое, сморщенное, но губы и ноздри мелькнули отчетливо, точно нарисованныя.
Когда она пришла въ себя и начала вспоминать лицо ребенка, она не могла дать себ отчета: показалось ей сходство или было на самомъ дл. Успокаивала себя: конечно, показалось… Я такъ этого боялась, вотъ и почудилось… Разв у ребенка могутъ быть такія губы…
Бабушка стояла растерянная, испуганная. Ниночка замтила это и, не глядя на нее, сказала:
— Мн показалось… Теперь прошло… Я больше не буду такъ…
— Можетъ быть, кормилицу лучше?
— Нтъ, я сама.
— Подумай, Ниночка.
— Сама.
Акушерка вернулась, услыхала, о чемъ говорятъ, и вмшалась:
— Лучше всего самой кормить. Я не понимаю, что за охота возиться съ кормилицей? И расходъ, и неудобства. Ребенокъ слабенькій, мало ли что можетъ случиться: а потомъ обвиняютъ медицину…
Бабушка только вздохнула. Настаивать не стала.
Первый разъ принесли его кормить вечеромъ. Ниночка прежде, чмъ положить на постель, внимательно на него посмотрла…
…Ну, конечно, показалось!.. Ротъ, правда, большой, по губы тоненькія и розовыя, какъ у всхъ дтей… Носъ широкій и ноздри какія-то странныя… но у дтей всегда носы бываютъ некрасивые…
Бабушка положила его около груди. Когда онъ зацарапалъ ручками и прикоснулся къ ея тлу теплымъ ртомъ, она сжалась вся и невольно подалась назадъ, точно холодная волна прошла по ней. Ребенокъ заплакалъ. Она сдлала надъ собой усиліе и придвинулась снова.
Ниночка лежала такъ близко, что чувствовала все его маленькое тльце. Одной рукой онъ упирался ей въ грудь и глоталъ жадно, нетерпливо задыхаясь.
Закрыла глаза, чтобы ничего передъ собой не видть, ни о чемъ не думать.
Грудь согрлась. Теплота медленно разливалась по всему тлу. Какъ будто бы тло оттаивало.
Голова кружилась и хотлось тихонько заплакать…
…Губы у него совсмъ тоненькія и розовыя… Ручки худенькія… А на пальчикахъ ужь ногти есть… Такой тепленькій, такой маленькій, безпомощный…
Онъ лежитъ такъ близко, что слышно, какъ сердце у него бьется. Иногда даже кажется, что въ груди у нея два сердца. Теперь и не узнаешь, гд онъ. Точно приросъ къ ней. Онъ ли такой горячій,— или грудь ея стала такой горячей?.. Ну и хорошо. Пусть такъ и будетъ: и онъ, и она совсмъ вмст.
Ей захотлось взглянуть на него. Но боялась пошевелиться и потревожить. Полуоткрыла глаза и посмотрла внизъ, не наклоняя головы.
Виденъ былъ кругленькій затылокъ, сморщенный лобъ и краешекъ пухленькой щеки.
…Какой же онъ маленькій… Какой маленькій!.. И какой смшной…
— Бабушка, бабушка!.. посмотри, какой онъ смшной…
Анна Григорьевна не знала, что сказать.
— Чмъ смшной?
— Разв не видишь?.. Такой маленькій и такой смшной… Затылокъ кругленькій и ручки какія!..
Ниночка тихо смялась и на рсницахъ ея дрожали слезы.
Бабушка съ испугомъ смотрла на нее.
— Какой маленькій, какой маленькій!— сквозь тихій смхъ повторяла Ниночка:— и, главное, чмокаетъ какъ… Ты слышишь, бабушка, слышишь?..
И вдругъ она нагнулась къ нему, взяла обими руками, подняла, прижала къ мокрому отъ слезъ лицу и стала цловать, цловать, точно боясь, что у нея отнимутъ его.
Бабушка окончательно растерялась и не знала, что ей длать.
Пришла акушерка и сдлала строгій выговоръ:
— Такъ нельзя обращаться съ новорожденными. Молодыя матери не слушаются, а потомъ винятъ докторовъ и акушерокъ.
Она взяла ребенка цпкими жилистыми руками и унесла его въ другую комнату.
Ниночка не спорила: ей было такъ хорошо, совсмъ хорошо…
Поздно вечеромъ бабушка пришла къ Ниночк:
— Ты спишь?
— Засыпаю, бабушка.
— Вотъ что, завтра надо бы крестить его.
— Хорошо.
— Какъ назовемъ?
— Все равно, бабушка, какъ хочешь.
— Завтра Николай,— хочешь Николаемъ назовемъ?
— Хорошо. Пусть будетъ Коля… Это хорошо…
На слдующій день младенца окрестили и назвали Николаемъ.
Кол исполнилось два года. Ниночка первый разъ повела его на гулянье на ‘липовый’ бульваръ. Тамъ была большая круглая площадка, посыпанная крупнымъ краснымъ пескомъ. Въ теплые, солнечные дни на нее приходили дти со всего города.
Всю дорогу Ниночка несла его на рукахъ. Коля умлъ ходить и даже бгалъ, смшно переваливаясь съ одной ножки на другую, но очень скоро уставалъ и часто падалъ.
Дни стояли чудесные. Ясные, золотые дни поздней осени. Ниночка чувствовала себя такой молодой. Она отвыкла и отъ шума, и отъ простора. Точно въ первый разъ шла по улиц: такимъ все ей казалось новымъ.
Коля боялся. Онъ крпко обвилъ рукой ея шею, не плакалъ, но пугливо прижимался къ ней.
До бульвара было не далеко. Прошли узенькій переулокъ, площадь, мостъ черезъ рку. Восемь лтъ каждый день по этой дорог ходила она въ гимназію. А на бульвар каждая скамейка ей знакома… на нихъ просиживала вс ‘пустые’ уроки съ подругами… Сколько пережито было подъ старыми липами во время экзаменовъ.
И воспоминанія тоже кажутся Ниночк какими-то особенными. Ей жалко прошлаго: такое оно свтлое, милое, далекое. И чужое оно ей, какъ будто бы все это было съ кмъ-то совсмъ другимъ.
Но задумываться не хочется. Мысли несутся быстро, быстро, какъ свтлыя облака по небу. И такъ хорошо на сердц. Столько солнца кругомъ. Небо синее, синее, радостно смотрть на него.
А вотъ и бульваръ.
Здсь еще прекрасне. Дорожки устланы золотыми листьями, а черные стволы липъ на солнц кажутся вылитыми изъ бронзы.
Коля, пересталъ бояться, заглянулъ Ниночк въ лицо и улыбнулся.
Онъ говорить не уметъ, всего нсколько словъ, и т переиначиваетъ по своему, такъ что понимаетъ ихъ одна Ниночка. И за недостаткомъ словъ онъ объясняется руками: когда ему хорошо, онъ хватаетъ ее за лицо, за глаза и губы. Но теперь и руки у него заняты и потому онъ болтаетъ ножками и смется.
Вышли на площадку. Она точно разноцвтными астрами усыпана ребятишками. Вс скамейки заняты. Весь песокъ. Солнце яркое играетъ на голубыхъ и красныхъ платьицахъ. Шумно, но не какъ на улицахъ: нжнй и тише.
Коля пересталъ смяться,— снова прижался къ матери.
Обошли площадку и на самомъ конц нашли свободное мсто. Ниночка сла и спустила Колю на песокъ. Онъ не отходилъ, осматривался кругомъ.
Толстая няня погладила его по голов.
— Вашъ сыночекъ?
— Мой,— отвтила Ниночка.
— Какъ звать?
— Колей.
— Говоритъ?
— Нтъ еще.
Толстая няня подозвала маленькую двочку въ голубомъ плать и сказала ей:
— Поиграй съ мальчикомъ. Поиграй, милая.
Двочка бойко подошла къ Кол и взяла его за руку. Коля посмотрлъ на Ниночку, на няню, на двочку и, смшно переваливаясь, пошелъ за ней.
Ниночка никогда не видала Колю среди чужихъ дтей. А тутъ сколько ихъ!— и бленькія, и черненькія, и въ платьицахъ, и въ курточкахъ, и въ пестрыхъ, и въ красныхъ шапочкахъ. Вс они чужіе ей. И только вотъ этотъ одинъ, смшной, съ голубыми лентами на шляп, ея маленькій Коля… Но среди чужихъ онъ тоже кажется чужимъ. Или можетъ быть, онъ съ ней другой длается, не такъ смется, не такъ ходитъ, не такъ махаетъ ручками? И какой у него большой ротъ, — раньше она не замчала этого… И руки стали длинне. И, когда слушаетъ, смотритъ изподлобья…
Ниночка не можетъ справиться съ собой, заставить себя смотрть на него по прежнему, — какъ всегда. Тревожное, враждебное чувство подымается въ ней,— не къ Кол, а къ кому-то другому, не то къ дтямъ, которыя его окружаютъ, не то къ самой себ, что она не можетъ сладить съ собой.
Ниночка отворачивается отъ играющихъ дтей и старается вслушаться въ то, что говоритъ ей толстая нянька:
— …Жалованье десять рублей, рубль на чай. Къ празднику подарки — ужь это, какъ везд.
— Одна двочка?— машинально спрашиваетъ Ниночка.
— Одна, одна только и есть. Сама-то хвораетъ все. Весной въ Крымъ здила. Двочка со мной оставалась. Привыкла. Безъ меня спать не ляжетъ, за столъ не сядетъ…
— А отецъ?— снова спросила Ниночка.
— Въ управленіи служитъ. Инженеръ.
Помолчали.
— Вашъ тоже на служб?— спросила нянька.
Ниночка сразу не поняла вопроса.
— Мой?.. Кто?..
— Мужъ-то вашъ, говорю, служитъ же?
— Нтъ, онъ умеръ.
И почему-то встала. Ей вдругъ захотлось сейчасъ же найти Колю. Она посмотрла на прежнее мсто. Его тамъ не было.
— Убжали, врно,— сказала няня. И тоже стала искать глазами.
Въ это время, съ другой стороны круга, прямо на нихъ бжала ‘тройка’. Коля бжалъ съ какими-то двумя мальчиками,— оба они были старше его и тянули его за руки.
Ниночка быстро пошла къ нему навстрчу. Коля засмялся ей и хотлъ бжать дальше.
— Коля! Коля!— крикнула Ниночка.
Коля остановился, но не подходилъ къ ней.
— Будетъ. Домой пойдемъ.
Коля пересталъ улыбаться и мотаетъ головой.
— Пора, пора,— говоритъ Ниночка и беретъ его за руку.
Коля еще сильне мотаетъ головой и снова хочетъ бжать.
— Нельзя, Коленька,— уговариваетъ его Ниночка:— обдать ждутъ. Завтра опять придемъ.
Но Коля слушать не хочетъ и вырывается изъ рукъ. Она наклоняется, чтобы взять его, но онъ упирается и отмахивается руками.
Ниночка смотритъ на него пораженная, она никогда не видала его такимъ.
Коля стоитъ неподвижно, сжавъ кулачки, и смотритъ на нее изподлобья тяжелымъ, не дтскимъ, злымъ и упрямымъ взглядомъ.
— Коленька, ты что?— невольно упавшимъ голосомъ, говоритъ она.
Ниночка слышитъ, какъ на сосдней скамейк говоритъ кто-то:
— Какой некрасивый мальчикъ.
Ниночка знаетъ, что онъ некрасивый. Но сейчасъ эта фраза почему-то особенной болью отдается въ ней. И она смотритъ на Колю почти съ ужасомъ.
… Да, некрасивый. Страшно некрасивый… Уродъ… только глаза хорошіе, добрые и тихіе… Но сейчасъ и глаза страшные… И потомъ опять это сходство… Какъ тогда, въ первый день…
— Коля, перестань, — твердо говоритъ Ниночка, снова нагибается и беретъ его на руки.
Онъ не сопротивляется, но Ниночка чувствуетъ, что весь онъ какой-то чужой, холодный, враждебный. Она быстро идетъ по бульвару. Ей тяжело смотрть на играющихъ дтей. Жутко идти по шумнымъ улицамъ… скорй бы дойти до дому… Скорй бы… Тамъ этого не будетъ. Вотъ и площадь прошли. Вотъ и узенькій переулокъ… Сейчасъ домъ… Скорй бы…
Она старается не смотрть на Колю. Она боится смотрть на него. Она знаетъ, что снова увидитъ чужое, некрасивое лицо.
— Вотъ придемъ домой и все кончится… Мн показалось… Просто показалось, какъ тогда… И больше никогда не буду ходить на бульваръ… Тамъ чужіе вс… Пусть одинъ растетъ… Около меня…
— Погуляли?— встрчаетъ ихъ бабушка.
— Да. Возьми его, — говоритъ Ниночка: — я устала. Я сейчасъ приду.
И, не глядя на Колю и на бабушку, уходитъ въ свою комнату.
Сходство Коленьки съ тмъ страшнымъ лицомъ не ‘показалось’ Ниночк, оно было несомннно.
Первые годы, пока черты лица были неопредленны, это не бросалось въ глаза. Но, когда ему исполнилось шесть лтъ Ниночка не могла уже больше обманывать себя: губы и носъ были совсмъ такіе же.
Сходство особенно увеличивалось, когда онъ сердился, наклонялъ голову и смотрлъ изподлобья. А, когда плакалъ, лицо длалось совсмъ другое: жалкое, маленькое и сморщенное, какъ у старичка.
Здоровье было у него слабенькое. Плечи узкія. Самъ худенькій и немного сутулый. Только руки были большія и длинныя. Онъ любилъ играть, часто смялся и шалилъ, хотя въ общемъ былъ послушенъ. Но иногда на него нападало дикое, необъяснимое упрямство. Тогда онъ забивался въ уголъ, смотрлъ угрюмо, какъ пойманный зврекъ, и ни просьбъ, ни угрозъ, ни уговоровъ не слушалъ.
У него появилась подруга: маленькая двочка изъ сосдняго дома, Катя. Кругленькая, розовенькая, всегда точно только что вымытая, съ мягкими ямочками на щекахъ.
Они очень подружились.
Катя приносила съ собой вс свои новыя игрушки. И они съ Колей играли въ саду на песочной дорожк.
Въ ма ему исполнилось семь лтъ. Катя пришла поздравить его и въ подарокъ принесла заводной поздъ: локомотивъ и три вагончика.
Коля смялся, хлопалъ въ ладоши. Они сейчасъ же устроили на дорожк станцію и стали играть въ ‘желзную Дорогу’.
Ниночка сидла около окна и читала.
До нея доносился звонкій смхъ Коли и свистки ‘локомотива’.
И вдругъ почему-то все смолкло. А затмъ неожиданно послышался плачъ.
Ниночка бросилась въ садъ.
На дорожк, забившись въ кустъ сирени, сидлъ Коля и держалъ въ рукахъ ‘поздъ’. У скамейки, прижавъ къ глазамъ маленькіе свои кулачки, плакала навзрыдъ Катя.
— Катя, миленькая, что случилось?— бросилась къ ней Ниночка. Сла рядомъ на скамейку.
Катя долго не могла выговорить ни слова.
— Коля, что случилось?
Коля насупился, уставился въ траву и молчалъ.
Катя немного успокоилась и, тяжело переводя духъ, сквозь слезы разсказала, что она нечаянно, ‘совсмъ нечаянно’ наступила ногой на вагончикъ ‘и онъ раздавился’. А Коля ударилъ ее по голов.
У Ниночки все задрожало внутри.