Шакирдъ-аби 1).
Шакирдъ-аби 1).
Разсказъ Мухамеда Галзъ Исхакова 2).
(Съ татарскаго).
* * *
Перев. Р. Свердловой.
‘Современникъ’, No 4, 1913
Шакирд-аби, Исхаков М. Г., Год: 1913
Время на прочтение: 12 минут(ы)
1) Шакирдъ — ученикъ медрессэ, духовнаго училища. Аби — обращеніе къ старшимъ.
2) Напоминаемъ читателю характеристику, данную М. Г. Исхакову турецкимъ публицистомъ Неджибомъ въ стать ‘Пробужденіе русскихъ татаръ и ихъ литература’. (См. ‘Современникъ’, 1911 г., кн. 4-я).
‘Гаязъ Исхаковъ выступилъ на литературное поприще въ 1897 г. Съ его появленіемъ наступаетъ новая эра въ исторіи развитія татарской литературы — начало роста художественной литературы, годы ршительнаго поворота на путь реализма’.
‘Вс его произведенія изобличаютъ прекрасное знаніе быта и психологіи своего народа, въ особенности психологіи татарской женщины, съ ея горемъ, невыплаканными слезами и покорностью судьб. Время, когда началъ работать Гаязъ Исхаковъ — время роста самосознанія татаръ и ихъ общественной мысли — дало обильную пищу его перу, полный просторъ для развитія его таланта’.
Исхаковъ является не только родоначальникомъ татарской литературы и единственнымъ по сію пору крупнымъ представителемъ ея — онъ отецъ татарскаго литературнаго языка, его языкъ совершенно освобожденъ отъ чужого вліянія и окончательно вытснилъ чуждые народу жаргоны.
Печатаемое здсь произведеніе представляетъ собою типичную картину интимнаго татарскаго быта. Ред.
Вопросительно поглядывая на свою подругу и разливая чай, Гюль Джамаль сказала Айнъ Джамаль-абстай:
— Да, какъ же ты, ахиретъ {Ахиретъ — задушевная подруга не только на этомъ, но и на томъ свт.}, выгнала Оофа-муззяна? Можно-ли такъ обойтись съ человкомъ, который пришелъ сватать двушку?
Подъ шипніе самовара Айнъ Джамаль-абстай задумалась, опустивъ глаза.
— Да, вотъ такъ и обошлась я,— отвтила она тихо.
Гюль Джамаль-абстай сунула кусокъ хлба своему внуку, который, стоя у дверей, шмыгалъ носомъ, въ ожиданіи, не подастъ ли чего бабушка,— и на-ходу продолжала говорить:
— Но можно-ли такъ поступать, ахиретъ? Вдь онъ отъ хорошихъ людей былъ присланъ, а двушка, слава Богу, на возраст. Въ ныншнее время двушку за двадцать уже почитаютъ старухой.— Она вернулась на свое мсто, сла и, помолчавъ, спросила снова.
— Нтъ, вправду,— зачмъ выгнала?
— Я не люблю этого постылаго муезина!— проговорила Айнъ Джамаль неохотно.
Гюль Джамаль-абстай пристально посмотрла на подругу, словно желая прочитать въ глазахъ ея тайну. Подъ этимъ взглядомъ Айнъ Джамалъ слегка покраснла. И, какъ бы отвчая на безмолвный вопросъ, проговорила со вздохомъ:
— Это — бываетъ… не взлюбитъ нкоторыхъ людей твоя душа…— и еще больше покраснла.
— Не понимаю!— сказала Гюль Джамаль-абстай:— Кажется, онъ вамъ и родня? Сказать, что между имъ и тобою дло какое то было… Такъ вдь человкъ онъ семейный, ты тоже, слава Богу, сыновей, дочерей выростила… Что ты отъ меня скрываешь? По дружески-ли это! Отъ ахиретъ ничего нельзя скрывать — такъ и въ писаніи сказано. Дай сюда чашку. Чай-то, кажется, не плохой. Старикъ только-что свжій привезъ.
— Ахиретъ, что мн отъ тебя скрывать? Скрывать то нечего…
Но Гюль Джамаль-абстай не дала ей договорить:
— Но — отчего-же почтеннаго свата выгнала?
Айнъ Джамаль-абстай прихлебнула глотокъ чаю:
— Видть я этого муэзина, не могу! Съ малыхъ лтъ у меня сердце ушиблено имъ! Потому и не стерпла.
— Какъ-такъ, ахиретъ?
— Да… не знаю, какъ и сказать теб… И говорить то нечего… Ладно ужъ, оставимъ это, ахиретъ! Не принуждай меня!
— Если не хочешь говорить, не говори! Я не думала, что у тебя есть тайны, которыя не должна знать подруга…
Это было сказано съ такой укоризной, что Айнъ Джамаль-абстай снова сильно покраснла. Мысль, что подруга могла ее заподозрить въ неискренности, сердила и оскорбляла Айнъ.
— Ну, хорошо, я ужъ скажу!— проговорила она полусердито.
До того, какъ сгорть верхнему кощу села, домъ отца, моего былъ въ переулк, что ведетъ къ мельниц Аллу. За домомъ нашимъ тянулись огороды до самой рки, покойница-мать сама копала грядки, сажала свеклу, морковь, огурцы, капусту. На другой сторон переулка, гд теперь ветлы, тогда стояли отцовскіе амбары и скотный дворъ. Колодецъ, который завалили посл того, какъ туда упала коза Ахметъ-Софы, тоже принадлежалъ нашему дому. Вода въ немъ славилась по всему селу вкусомъ и свжестью. Въ страдную пору у этого колодца всегда толпилась длинная вереница жнецовъ, ожидая очереди напиться вкусной воды.
Отецъ нашъ былъ не богатъ, но хозяинъ крпкій. Медъ въ кадкахъ не переводился, въ мучныхъ отскахъ дна не видать, скотины много, зерна вдоволь. Времена-ли были другія, ахиретъ, или земля была иная, только каждый годъ хлбъ стоялъ стна-стной. До снгу едва-едва успемъ съ полей убраться, а всю зиму бабы ткали холсты, ряднушки, двки пряли, вышивали. Было тогда у насъ и медресе. Только не подъ желзомъ, не по новому. Медрессэ стояло на задворкахъ, гд теперь бани Мигли-Вали… Въ медрессэ тогда учили самъ хазратъ {Хазратъ — мулла.} и учитель. Но тогда, какъ нынче, двки не ходили учиться. Можетъ быть, гд-нибудь въ сосднихъ деревняхъ и ходили, но жена нашего хазрата была не изъ усердныхъ. Говорили, что покойница, ‘да будетъ Ботъ милостивъ къ ней’, если чему-нибудь и поучала прихожанокъ, то только со словъ хазрата.
Было мн лтъ восемь-девять, когда къ намъ пріхалъ одинъ молодой шакирдъ. Я тогда еще босикомъ бгала. И мать, и наши невстки отъ него прятались. Въ то время только отъ муллъ и свекровь скрывались. Стали его наши невстки называть ‘Шакирджанъ-агай’. Шакирдъ перехалъ въ медрессэ учителемъ, онъ оказался сыномъ одного изъ близкихъ родственниковъ отца и каждый день сталъ навщать насъ. Если въ дом пекли пироги,— не садились безъ него къ столу. Случится въ дом гость — безъ шакирда не обойдется. Мать его звала просто ‘шакирдъ’, невстки ‘Шакирджанъ-агай’, а я, на нихъ глядя, стала звать его ‘Шакирдъ-аби’.
Отецъ нашъ былъ человкъ хлбосольный, на всю округу славились вкусныя пышки, оладьи, блины и курники нашей заботливой матери, и не переводились у насъ гости, детъ въ городъ мулла — непремнно къ намъ ночевать, детъ муэзинъ на базаръ — у насъ лошадей кормить. Время было богатое, свадьбы справлялись не то, что теперь: сватья угощали другъ друга цлую недлю,— все село медомъ, брагой поили. Ахъ, были тогда, ахиретъ, времена другія, совсмъ другія! Не смли наши невстки супротивъ свекрови слово молвить. А теперь, поговори-ка со снохой!
Гюль Джамаль сочувственно вздохнула.
— Такъ, ахиретъ, такъ! Ужъ и моя младшая невстушка поругалась со своей золовкой. Откуда ее Богъ принесъ, откуда свалилась, а ужъ ругается! Нынче съ молокомъ матери привыкаетъ къ недоброму.
— Такъ, такъ! Ну, и прижился у насъ этотъ Шакирдъ-аби. Всмъ онъ намъ полюбился. Бывало, какъ истопятъ баню, его зовутъ, посл бани становятся они съ отцомъ на молитву. Шакирдъ-аби за имама служитъ, посл молитвы коранъ намъ читаетъ нараспвъ. Слушали мы вс его благоговйно, потомъ вмст совершали даа {Даа — краткая молитва.}, отецъ почти всегда давалъ ему садака {Садака — подарокъ.}, а матъ угощала чаемъ ее свжимъ масломъ. Была я у матери одна дочь, ну, извстно — балованная. Всегда садилась чай пить со старшими около самаго самовара. Шакирдъ-аби мн то масла, то хлба подавалъ, угощалъ меня, любилъ онъ меня, ласкалъ.
Однажды даже моимъ кукламъ принесъ печатный пряникъ, разрисованный розами и разукрашенный золотыми и серебряными бумажками. Мн на нсколько мсяцевъ хватило этого пряника, угощать гостей моихъ куколъ. Когда куклы замужъ выходили, я также потчивала сватьевъ этимъ пряникомъ. Однажды пріхали къ намъ братья нашей старшей невстки. Съ ними былъ сынишка года на два моложе меня. Онъ росъ среди двочекъ и умлъ играть въ куклы. Мы съ нимъ затяли кукольныя свадьбы, позвали другъ друга въ гости. По утру встаю, смотрю, пряника нтъ! Я стала плакать. На мои слезы пришла мать, пришла невстка, мальчишку побили. Но пряника не вернули! Я сидла въ слезахъ, но вдругъ пришелъ Шакирдъ-аби. Узнавъ, почему я плачу, онъ очень удивился, что его пряникъ жилъ у меня такъ долго. Посидлъ онъ немного, странно глядя на меня, вышелъ, и вернулся съ пряникомъ краше прежняго. Тогда еще больше я полюбила его, крпче привязалась. Онъ должно быть почуялъ это, придетъ и разспрашиваетъ, здоровы ли куклы, да что я съ пряникомъ сдлала.
Какъ я ни хранила пряникъ, но однажды соблазнилась и чуть-чуть, точно мышка, отгрызнула немного. Во рту такой запахъ сталъ, пряникъ такъ и таялъ на язык. Такъ было хорошо, я еще разъ откусила. Еще лучше стало. Попробовала еще разъ откусить. Такъ понемногу и — смотрю — отъ пряника половина уже осталась. Что мн теперь длать съ такимъ кусочкомъ, подумала я и прикончила весь.
Говорятъ, когда дитя само падаетъ,— не плачетъ. И какъ ни жалко было мн пряника, но, боясь, что мать заругается, я не плакала. Не прошло и недли, узналъ Шакирдъ-аби, что мой пряникъ кончился.
— Куда ты дла его?— спросилъ онъ.
Я покраснла. Догадался онъ, не сталъ больше опрашивать а принесъ другой пряникъ. Наша дружба стала еще крпче. Завела я новую куклу и назвала ее ‘Шакирдъ-аби’. На свадьбахъ эта кукла творила у меня всякія добрыя дла: кто поссорится помиритъ, кого обидятъ — заступится, гд сироты — накормитъ.
Однажды отецъ позвалъ въ гости муллъ. Тогда хазратомъ былъ покойный Шакиръ-хазратъ — ‘да будетъ Богъ доволенъ имъ’. Не помню хорошо, при мн ли это было, помню только, какъ повторяли вс слова Шакиръ-хазрата.
— ‘Пусть у Шакирдъ-аби учится читать, учиться-же писать ей не слдуетъ’.
И стали затмъ говорить про меня:
— ‘Она будетъ учиться! У Шакирдъ-аби будетъ учиться она!’
Вс толковали объ этомъ столько, что я — помню — стала очень горда, и хотя плохо понимала еще, что значить ‘учиться’, но нетерпливо ждала дня, когда Шакирдъ-аби начнетъ меня учить. Въ т времена, не то, что нынче, учили по-настоящему! Нынче дти моей снохи читаютъ: ‘телга, сани, соха, борона’, но тогда книги были настоящія! Тогда книгу нельзя было достать у деревенскаго лавочника или въ училищ, какъ теперь,— за книгой нужно было хать въ городъ! Наконецъ, книгу достали, и я начала учиться. Какъ я раньше умирала по кукламъ, такъ теперь по урокамъ. И день, и ночь училась. Изводила мать, невстокъ, спрашивая у нихъ непонятныя мста. Хорошо у меня пошло: въ три-четыре мсяца я уже разбирала кое-какъ, по складамъ. Черезъ годъ я могла читать коранъ и приступила къ книг осифа. Если бы я продолжала учиться и на третій годъ, то, наврное, знала бы не меньше теперешнихъ муллихъ.
Но Шакирдъ-аби ухалъ въ городское медрессэ. И я, выучившись у него грамот, такъ, и не дотянулась до большихъ книгъ. Вернулась я снова къ своимъ кукламъ, опять набросилась на игры.
Но Шакирдъ-аби я никогда не забывала. Подеремся ли съ двочками, или гусенка сорока унесетъ у меня, или мать прибьетъ — всегда я бывало вспоминала Шакирдъ-аби, тосковала по немъ. Мн казалось, что при немъ двченки меня не побили бы, и сорока не унесла бы гусенка. Такъ прошло года два. Стало мн лтъ одиннадцать-двнадцать.
Однажды — это было осенью — вся деревня заговорила про Дубрэнъ{Дубрэнъ — глухая.}-Хаятъ. Ты эту Хаятъ не знаешь. Джиганша, помнишь, кузнеца Джиганша? Его младшая сестра. Бдовая, говорили, была двушка. Мать и невстки не хотли мн ничего сказать, но я побжала сама съ двочками посмотрть. Ей вымазали ворота дегтемъ и грязью. Когда мы прибжали, ужъ улица была полна ребятишекъ. Почему вымазали, за что — я ничего не понимала.
— ‘Она гуляла’,— объяснили мн двочки.
— ‘Гуляла и ребенка пригуляла’,— добавила одна изъ нихъ
Тутъ пришелъ одинъ изъ тогдашнихъ деревенскихъ горлановъ, старикъ Хамидъ, съ нимъ толпа какихъ то мужиковъ.
— ‘Это что за безстыдство!’ — раскричался онъ.— ‘Нужно ее по улицамъ водить! Вс поля высохли, скотина истощала! И все это за грхи двокъ да бабъ!’
А двочки наговорили вокругъ меня:
— ‘Вотъ поведутъ Дубрэнъ-Хаятъ по улиц, вымажутъ всю сажей и поведутъ! И будутъ приговаривать: ‘не гуляй, не гуляй!’ Вс мужики и бабы станутъ плевать ей въ лицо. Потомъ приведутъ Хаятъ къ мечети и выскутъ ее розгами… Самъ хазратъ будетъ счь.
Дубрэнъ-Хаять встала передъ моими глазами такой, какой я видла ее, когда ходила съ невстками за водой: высокая, здоровая, привтливая и вчно смется… Подумала я, что ее сажей вымажутъ, и стало мн жутко. Заплакать хотлось, но такъ было страшно, что я не посмла плакать.
Вернулась я домой убитая. Мать, увидавъ меня, почему то сказала:
— ‘Дай Богъ ей соблюсти себя!’.
Весь день прошелъ въ тревог. Выйдя на улицу встрчать стадо, вс мы, дти, только и говорили о Дубрэнъ-Хаятъ. Мальчишки распвали сложенную про нее псню. А передъ возвращеніемъ стада пошелъ дождь, и кто то сказалъ, что стадо вошло въ деревню съ другого конца. Мы вс, усталые и мокрые, съ плачемъ пошли навстрчу, и намъ все чудилось, что Дубрэнъ-хаятъ вотъ-вотъ явится передъ нами, страшная, вся въ саж… Прижавшись другъ къ дружк, испуганные, мы бжали. Когда я отыскала своихъ коровъ и пришла домой, солнце уже закатилось, и темная осенняя ночь окутала деревню.
Дома братья и невстки только что вернулись съ поля. Они много принесли рпы, мы сейчасъ же принялись за нее, сырую, и ли до тхъ поръ, пока мать не поставила на столъ печеную. Печеная рпа была моимъ любимйшимъ кушаньемъ, и въ этотъ разъ я ее особенно много съла.
Моросилъ мелкій осенній дождь. Я вышла съ невсткою во дворъ. Было темно, эти не видать. И я такъ струсила, что, уцпившись за руку невстки, съ крикомъ побжала въ домъ. Въ темнот мн почудилась Дубрэнъ-Хаять. Пришло время ложиться спать. Мать мн постлала рядомъ съ собою въ переднемъ углу. Не успла я распустить косы, какъ въ окно стукнули. Я въ испуг вскочила. Дубрэнъ-Хаятъ стучитъ въ окно, избитая? Ворота отворились, въ зіяющей темнот двора замелькалъ фонарь, и черезъ мгновеніе я увидла Шакирдъ-аби, съ котораго вода текла ручьями. Поставили самоваръ, зажгли новыя свчи. Домъ оживился и согрлся. Исторія Дубрэнъ-Хаятъ вылетла у меня изъ головы.
Отецъ и малъ встртили Шакирдъ-аби очень радушно:
— ‘Озябъ… замерзъ!.. промокъ до костей… раздвайся скорй, скорй…’ — Помогли ему раздться, обмыться и посадили за чай.
Сонъ у меня прошелъ. Прижавшись къ шкафу, я молча глядла на Шакирдъ-аби. Глаза его не измнились, такъ же, какъ прежде, прятались при смх, но лицо измнилось порядкомъ. Когда онъ узжалъ, усики только что начали пробиваться, а теперь они выросли. Рденькій желтый пушокъ покрывалъ почти весь подбородокъ.
И въ лиц появилось какое-то незнакомое мн выраженіе.
— Ты знаешь вдь, ахиретъ, дти очень легко обижаются. И я, видя, что любимый Шакирдъ-аби не замчаетъ меня, почувствовала обиду.
— ‘Это не мой Шакирдъ-аби, это другой’,— стала думать, и мн почему-то захотлось плакать.
Вдругъ порылъ втра хлопнулъ ставней.
— Дубрэнъ-Хаятъ?
Я вздрогнула въ испуг, стукнула чмъ-то.
Замтивъ это, Шакирдъ-аби прервалъ пріятную бесду съ отцомъ:
— ‘А, и ты здсь, Айнъ Джамаль! Поди сюда, поди!’
Вся моя обида мигомъ улетла. Шакирдъ-аби погладилъ меня по голов и, заглянувъ въ глаза, сказалъ:
— ‘Ужъ большая стала’.
— ‘Садись, дочка: хочешь чаю?’ — обратилась ко мн мать.
Я взглядомъ выразила согласіе. Покойница-мать не пила никогда чаю безъ сливокъ и всмъ наливали также со сливками.
— ‘Только чай портишь’,— говаривалъ ей отецъ: — ‘мужичка!’
Коіда прізжалъ посторонній гость, отецъ всегда отзывалъ мать въ сторону и наставлялъ:— ‘Наливай безъ сливокъ!’ — Но мать, почему то забывая наставленіе отца, всмъ наливала со сливками. Такъ же случилось и сегодня. Въ то время, знаешь, ахиретъ, отъ чаю пахло гвоздикой, чай былъ хорошій, черный съ блыми хвостиками! Сливки только портили его тонкій вкусъ. Мн мать тоже налила чай со сливками, положила передо мной ложку меду. Я прислушивалась къ разговору и не замтила, какъ выпила чашку. Шакирдъ-аби говорилъ о какой то своей поздк, о свиданіи съ какимъ-то муфти-хазратъ. Отецъ слушалъ его съ открытымъ ртомъ и только поддакивалъ. Я плохо понимала, что онъ разсказывалъ, поняла только, что Шакирдъ-аби сдалъ экзаменъ на муэзина. Мать мн налила вторую чашку. Ты знаешь,— чай вечеромъ вреденъ дтямъ,— пропадаетъ сонъ, и бываютъ всякія непріятности. Мать, должно быть, забыла это, налила и третью чашку. Изъ боязни услышать отъ матери:— ‘ступай, дочка, ложись’ — я все пила. Наконецъ, чай отпили. Шакирдъ-аби снова подозвалъ меня къ себ и погладилъ по голов.
— ‘Ну, что, какъ твои уроки? Поди, все перезабыла’,— спросилъ онъ.
Я ничего не отвтила.
— ‘Нтъ, нтъ, не забыла’,— начала мать, а отецъ подхватилъ:
— ‘Ступай, дочка, принеси книги. Пусть Шакирдъ-аби послушаетъ тебя’.
Я принесла коранъ. Открыла и громко прочла первую молитву: я читала и сама заслушалась. Въ памяти встали вс прежніе дни, я вспомнила пряникъ Шакирдъ-аби, даже почувствовала во рту его вкусъ, и вдругъ у меня стало такъ радостно на душъ.
— ‘Не забыла, не забыла!’ — началъ меня хвалить Шакирдъ-аби.— ‘Если бы я прямо изъ города халъ, непремнно привезъ бы пряникъ,’ — и, вытащивъ изъ кармана кисетъ, онъ далъ мн полушку.
— ‘На вотъ,’ — сказалъ онъ,— ‘купишь себ пряникъ у торговца’.
Счастливая, я понесла монету спрятать въ кукольный сундучокъ. Меня уложили спать. Впросонкахъ я слышала, какъ Шакирдъ-аби читалъ коранъ. Открыла глаза и увидла, что отецъ съ матерью еще молятся. Потомъ мать постлала въ одномъ углу отцу, въ другомъ Шакирдъ-аби. Я опять уснула.
И вотъ вижу я, ве то во сн, не то на яву, что Дубрэнъ-Хаятъ стоитъ передо мною вся голая. Вода съ нея струится, какъ съ мокрой мочалки, и все тло покрыто рчной плсенью — ‘лягушечьимъ покрываломъ’, съ лица течетъ грязная, вонючая жидкость, ротъ широко раскрытъ, зубы оскалены, она — смется… Мн страшно, я кричу ‘мама’, силюсь бжать, но ноги у меня, что свинецъ, не могу шагнуть… Я рвусь, бгу, и все стою на мст. Она идетъ ко мн. Она хочетъ меня обнять, обнимаетъ… сжимаетъ все мое тло своей рукой… Зеленая плсень, какъ живая, тянется ко мн, липнетъ. Вотъ прилипла къ моему животу… Ледяная дрожь пронизала меня съ іногъ до головы, сердце захолонуло. Я хочу крикнуть, кричу, но никто не идетъ на мой крикъ. Холодная плсень ползетъ у меня по животу, по нотамъ, добралась до шеи… Я въ ужас крикнула, и сама проснулась отъ своего голоса. Очнувшись, я почувствовала, что что-то большое, тяжелое лежитъ у меня на живот, растопырившись, словно зубчатыя вилы. Отъ страха я въ одно мгновеніе пришла въ себя. Комната была освщена осеннимъ мсяцемъ, и я замтила лежащаго, повернувшись въ мою сторону Шакирдъ-аби, а немного дале ровно дышалъ отецъ. Я вдругъ поняла, что этотъ посторонній давящій предметъ была рука Шакирдъ-аби. Я сбросила эту тяжелую руку, и она тяжко шлепнулась о полъ. Съ этимъ звукомъ у меня мысли безпокойно заработали. Словно огн кто на ухо шепнулъ:
— ‘Гуляла!’ — Значитъ я ‘гуляла’, какъ Дубрэнъ-Хаятъ. Мн завтра тоже вымажутъ ворота, про меня сложатъ псню…
Я уже представляла себ, какъ меня поведутъ по улиц, вымазавъ сажей, голую, облпленную лягушечьимъ покрываломъ. Меня бросило въ потъ, въ жаръ, и вдругъ у меня сталъ такъ болть животъ, какъ никогда въ жизни. Мн пришло въ голову, что я рожу ребенка. И эта мысль такъ засла у меня въ голов, что мн отъ боли и страха хотлось кричать, какъ кричала моя невстка при родахъ. Но вспомнила отца, мать, и отъ стыда хотлось провалиться сквозь землю. Чтобы не переносить такой позоръ, мн захотлось умереть. Стала я читать вс молитвы, какія знала, просила у Бога смерти… Животъ все не унимался. Богъ не внялъ моей молитв. Я разсердилась.
— ‘Умереть, какъ умерла двочка сосда, Ахмеджана, отъ оспы умереть!’ Но я не умирала, я не находила дороги къ смерти. Въ прошломъ году наша овца утонула въ колодц… А что, если бы броситься туда, умру ли я? Я представила себя падающей въ колодецъ и на дн его, во тьм, въ холод… Все во мн заныло, я стала дрожать. Опять началась рзь въ живот.
— ‘Сейчасъ рожу’,— думала я съ ужасомъ,— ‘рожу отъ гулянья’.
Я ршила встать и потихоньку уйти изъ дома куда-нибудь. Встала. Половицы заскрипли, втеръ уныло свистлъ въ окно. Гд-то проплъ птухъ, за нимъ другой, еще одинъ и еще! Меня опять охватила жуть. Я не могла ни шагу сдлать. Я хотла снова лечь въ постель. Но мн почудилось, что тамъ лежитъ Дубрэнъ-Хаятъ. Я вполн ясно видла всю ее. Опять начались боли въ живот. Я изо всхъ силъ сдавила себ животъ обими руками и, вся дрожа отъ ледяного холода, повалилась на постель.
Когда я очнулась, былъ уже день. Самоваръ шиплъ, и для гостя пеклись оладушки къ чаю. Въ комнат никого не было. Откуда-то донесся вдругъ голосъ Шакирдъ-аби. Одно за другимъ выплыли мои ночныя приключенія. Я быстро ощупала животъ, не родила ли я? Не найдя никакой раны, я начала было благодарить Бога, какъ вдругъ пришло въ голову, что я еще могу родить, какъ только встану съ мста, и меня охватилъ жгучій стыдъ. Я представила себ мать, отца, Дубрэнъ-Хаятъ… Тутъ вошелъ отецъ и Шакирдъ-аби. Я притворилась спящей, а сама смотрла сквозь рсницы. Онъ совсмъ измнился, на прежняго Шакирдъ-аби ни капли не похожъ. У него въ лиц было такое же выраженіе, какъ у того конокрада, котораго въ прошломъ году поймали и водили у насъ по улицамъ. Едва онъ отвернулся въ сторону, я быстро вскочила и выбжала вонъ. Отецъ обернулся:
— ‘Что съ тобой, дочка?’
На двор я забжала въ сарай и тамъ тщательно осмотрла свой животъ. Убдившись, что все какъ было, и что отецъ и матъ ничего не узнаютъ, я нсколько ободрилась. По дорог въ домъ мн опять показалось, что мать догадается обо всемъ, какъ увидитъ меня. Мысль броситься въ колодецъ опять мелькнула въ ум. Представила себ, какая тамъ холодная вода. Тутъ я замтила у заднихъ воротъ невстку, она шла на гумно съ вилами и граблями. Я пошла за ней. Тамъ я улеглась въ солом подальше отъ работающихъ. Снова хорошенько осмотрла животъ. Проголодавшись, я съ братьями пошла въ домъ. Шла и все боялась встртиться съ ненавистнымъ мн Шакирдомъ. Пройдя ворота, я увидала, что онъ садится въ телгу.
— ‘Айнъ Джамаль, подъ сюда! Прощай, будь здорова!’ — закричалъ онъ мн. Я испуганно вытаращила на него глаза. Онъ покраснлъ. Затмъ, я быстро побжала въ домъ, не слушая, какъ мать кричала мн вслдъ:
— ‘Почему ты не простилась съ Шакирдъ-аби?’
Подбжавъ къ сундучку, я вытащила полушку и, выскочивъ на дворъ, швырнула ее въ колодецъ. Монета — я видла — упала рядомъ съ заговоренной тряпкой, завязанной семью узлами. Въ неподвижной вод новая, свтлая монета сверкала такъ ясно. Я набрала полный подолъ земли и бросила туда же. Комья земли, шипя и булькая, пошли ко дну. Вода замутилась, монета пропала. А мутная вода, опять мн напомнила Дубрэнъ-Хаять.
Оглядываясь, пошла я домой. Я не боялась больше встрчи съ Шакирдъ-аби и бодро вошла въ домъ. Сла за столъ. Но животъ снова сталъ болть.
— ‘И день и ночь все рпу дите’,— проворчала мать и вывела меня изъ-за стола.
Дни и годы проходили, и случай этотъ вылетлъ у меня изъ памяти. Изрдка вспоминая, я смялась надъ нимъ. Но моя вражда къ муэзину не измнилась, не,уменьшилась и до сихъ поръ. Я и теперь, когда вижу его во сн, просыпаюсь въ испуг…