СОЮЗНИКИ.
СОЮЗНИКИ.
ИЗЪ СВЖИХЪ ПРЕДАНІЙ ТРУЩОБСКА.
I.
II.
III.
IV.
Союзники, Фирсов Николай Николаевич, Год: 1882
Время на прочтение: 77 минут(ы)
Еще была ночь, когда я выхалъ со станціи, зарылся въ пышно наваленное въ тарантасъ сно, подложилъ подъ голову кожаную подушку и заснулъ.
Толчекъ, еще толчекъ, еще и еще. Я открылъ глаза. Сквозь щели кожанаго фартука, которымъ тарантасъ былъ на ночь закупоренъ, врзается задорный лучъ восходящаго солнца, голова мотается, тло съзжаетъ внизъ, подъ козлы, никакъ его не достать. Подушка куда-то ускользнула, сно невыносимо щекочетъ руки и лицо, лзетъ въ носъ и глаза. Короткіе, упругіе толчки безъ конца, лошади бредутъ шагомъ, колокольчикъ вздрагиваетъ, жалобно звеня при каждомъ толчк, ямщикъ закуриваетъ трубку, тютюномъ потянуло.
Оно, значитъ, болото: началось оно и потянется невыносимой бревенной гатью безъ малаго на пять верстъ. Милое, съ дтства знакомое болото. Я сразу совсмъ проснулся и выглянулъ на волю.
Оно, гладкое, широкое, безпредльное, безжизненное, сырое, мягкое. Словно инеемъ подернуто оно по кочкамъ блымъ мохомъ, инд свтлютъ большія лужи, какъ стальныя зеркала съ пятнами красной ржавчины, около дороги, на боле сухихъ мстахъ, назрваютъ желто-румяныя ягоды морошки и доцвтаетъ свтло-карминная чашечка мамуры. Изъ-подъ ногъ лошадей вспархиваютъ стаи блыхъ, какъ снгъ, бабочекъ, словно разносятся втромъ лепестки мелко-на-мелко изорваннаго письма. Сосенки изрдка торчатъ, голыя, тщедушныя, облпленныя блымъ мохомъ, торчатъ он, уныло покачнувшись, безпомощно растопыривъ свои неуклюжія втки. Тишь какая! Господи! крикъ болотной птицы словно утопаетъ въ мокрой, безпредльной мякоти природы. Только подъ тарантасомъ глухо и мрно бьютъ колеса, перескакивая съ бревна на бревно.
— Стой! скомандовалъ я ямщику.
Онъ какъ будто не слыхалъ и продолжалъ сидть, подремывая въ лучахъ начинающаго припекать солнышка, подремывая и подпрыгивая надъ каждымъ бревешкомъ.
— Стой же, теб говорятъ! закричалъ я, должно быть, благимъ матомъ, ибо ямщикъ проснулся и изумленно поглядлъ на меня.
У меня въ груди начинало колоть, подбрасывало во вс стороны, зудъ даже какой-то во всемъ тл сдлался, чувство отвратительной безпомощности охватило меня. Я хотлъ пройтись пшкомъ по гати. Съ самаго ранняго дтства, когда въ деревню изъ Петербуга большой семьей зжали мы, вся семья пшкомъ перебиралась по гати, причемъ неизъяснимое удовольствіе доставляло шлепать по лужамъ ногами, обутыми въ толстые, высокіе сапоги, сшитые спеціально для деревни. Одна только покойница бабушка оставалась въ экипаж, и такъ въ немъ ее бдную метало вмст съ подушками, мшочками и кофточками, что, казалось, какой-то японецъ ими всми, и мшочками, и подушками, и самой бабушкой, какъ шарами играетъ. А намъ всмъ даже пріятно было пройтись, ноги поразмять. Я уже 6 лтъ не зжалъ по этой гати, и теперь чувствовалъ непреодолимое желаніе пройтись.
— Непошто, баринъ, сурово возразилъ мн, сильно одолваемый дремотой, ямщикъ: — обмочитесь, ишь вода брыжетъ изъ-подъ мосту-то. Задарма себя безпокоите. Только вотъ конямъ вздохнуть дадимъ,— эхъ вы, матушки! будь здорова! привтствовалъ онъ чхнувшую пристяжную: — только кони вздохнутъ — опять запалимъ! шоссе! Сичасъ ему, этому бревну, конецъ.
— Ну, какой же сейчасъ! зжалъ я тутъ много разъ, знаю. Еще добрыхъ четыре версты, у меня кости-то свои.
— Сичасъ конецъ!
— Да какой конецъ! Пять верстъ вся-то гать. Я вдь зжалъ.
— Когда зжали-то? лниво спросилъ ямщикъ, взглянувъ мн въ лицо: не призналъ ли онъ, кого везетъ, и все-таки не останавливался.
— Лтъ восемь тому назадъ.
Ямщикъ только головой презрительно мотнулъ и опять повторилъ:
— Полверсты тутъ не бол, а тамъ поворотъ — шоссе. Вотъ какъ запустимъ.
— Исправили, что ли, дорогу?
— И-и! какъ исправили!
Очень пріятно было это слышать, и картина расторопности трущебскаго земства такъ ярко стала рисоваться въ моимъ воображеніи, что я и толчки сталъ переносить безъ содраганія.
— Эхъ вы, голубыя, писаныя! проснулся мой ямщикъ черезъ десять минуть, рубаха около него запузырилась, надутая встрчнымъ воздухомъ, пристяжныя закрутили головы, коренникъ, вздернувъ горбатый носъ, мрно и твердо замоталъ дугой съ колокольчикомъ. И мы, дйствительно, запустили, если не по шоссе, то по ровной, широкой, гладко обсыпанной желтымъ пескомъ и обрытой по бокамъ канавами дорог. Влво оставалось пустынное болото съ срвшею по немъ полосой старой гати, а мы уносились вправо. Вправо тоже, какъ мн отчетливо помнилось, было прежде такое же болото. Теперь мстность была неузнаваема. Желтая полоса гладкой дороги врзывалась въ исчерченную канавами равнину, покрытую зеленой травой, сначала болотной, осочистой и постепенно переходившей въ доброкачественную. Дальше видно было, что кочки срзаны, мстами чернли распашки только-что поднятыя, мстами бурлъ тотъ могучій овесъ, готовый съ рожью ростомъ помриться, который ростетъ въ нашемъ сверномъ краю, только на удачно осушенныхъ способныхъ низинахъ. Вдали были разбросаны плоскія деревянныя строенія, большіе шалаши или сараи за ними, на самомъ краю прежняго болота, пестрла большая группа построекъ, насколько можно было издали разсмотрть, заводскихъ или фабричныхъ. Промежъ и около нихъ кишило людское движеніе. На ясномъ утреннемъ неб чернли густые красиво изогнутые султаны дыма, выходящаго изъ высокихъ трубъ.
Я освдомился у ямщика, что это все такое.
— Заводчина, коротко отвчалъ онъ, все погоняя и погоняя тройку.
— Какая заводчина?
— Да вотъ тутъ Савенковъ… ишь построилъ. Онъ и дорогу эту самую выстроилъ. Народу страсть работаетъ.
Я что-то не помнилъ Савенкова въ прежніе годы въ этой мстности. Ямщикъ, вообще весьма безтолковый, отъ природы ли, отъ безсонной ли ночи, объяснилъ, что Савенковъ краснопуповскими и опочинскими имніями заправляетъ, все одно, что своими, все подъ себя забралъ, и ‘мужикъ хорошій’. Такъ ямщикъ и сказалъ, что мужикъ хорошій.
— Да что этотъ Савенковъ изъ крестьянъ, что ли?
— А кто его знаетъ. Одвается по барски, а коли по разговору, да по д, значитъ, такъ кабы и мужикъ. Когда надо — самъ работой на брезгаетъ, какую барину не осилить. Иной разъ на завод-то день-деньской куетъ, учитъ народъ. И съ артелью стъ, коли случится далеко отъ дому. А всмъ ворочаетъ, и желзо выискалъ въ болот, и глину въ Питеръ продаетъ, и зимой лсами промышляетъ. Одно слово, дошлый! И денегъ же, говорятъ, загребаетъ!
‘И высосетъ онъ изъ болотъ — руды, изъ лсу — сосны, изъ мужика — мускулы, и все въ деньги обратитъ. Алхимикъ нашего времени. Ну, да что же! и то хорошо, хоть дорогу исправилъ’, думалось мн.
А дорога, въ самомъ дл, была на славу, прочно выстроена, поднята высоко, чтобы могла бороться съ вешними разливами и осенними ливнями. Недалеко отъ вызда съ болота она раздвоилась. Одна втвь уходила вправо къ заводчин, куда мы и похали. Другая втвь тянулась по направленію стариннаго тракта къ селу и деревушкамъ, закинутымъ въ болотистые тощіе лса, разукрашеннымъ темными соснами и песчаными безплодными холмами. Съ дтства зналъ я эти деревушки, приткнувшіяся то къ холмику, то къ ручейку, то къ большой болотистой луж, называемой въ нашей мстности озеромъ, маленькія, сренькія деревушки, похожія на небольшія кучи грибовъ, которыхъ подбирать не стоитъ, окружённыя міазмами, исковырянной сухой поскотиной, на которой скоту, печально влачащему свое существованіе, нечего защипнуть, бурой, зачерствевшей, какъ морской сухарь, парениной, полями, засянными рожью и овсомъ, такими жидкими, что лучше бы ихъ было и не сять совсмъ. Жалостливо какъ-то становилось, глядя на эти деревеньки.
— Гд останавливаться станете? Чай будете кушать? спросилъ меня ямщикъ на вызд изъ болота.
— Да въ сел у Барабана. Гд же больше? Живъ Барабанъ-то?
Во всей этой волости, кром какъ въ сел Зоболоть въ дом умнаго зажиточнаго мужика Семена Кирилова, по прозвищу Барабанъ, невозможно было ни отдохнуть съ дороги, ни самовара найти.
— Живъ, чего ему долгобородому дется, презрительно отвчалъ возница, и, немного помолчавъ, прибавилъ: — а не то у Трифона въ угловой, либо у Амельяныча.
— Ну, вотъ ещё выдумалъ!
— Останетесь довольна. Не хуже Барабана будутъ. Дома новые.
— Поправились?
— И-и какъ поправились! протянулъ ямщикъ и закрутилъ въ воздух кнутомъ.
Дйствительно, и мн казалось, судя по мстности, которую я прозжалъ, что тутъ вообще, если еще не произошло поправленіе, то поправленіе назрвало. Гд мн помнились болота, тамъ теперь нердко зеленла поскотина. А поскотина, зеленющая среди лта, не малый признакъ благосостоянія. Обыкновенно поскотина бываетъ изглодана до того, что у коровъ на зубахъ песокъ хруститъ, а въ брюх втеръ ходитъ. И скотъ былъ нынче какъ будто веселе прежняго, мене тощъ, и больше его было. Хлбъ по полямъ росъ гуще, ровне, костеря рже забуряла рожь, и вымочекъ лысло меньше. Постройки въ деревняхъ положительно поправились, гд новая золотистая сосновая изба, гд свжая тесовая кровля надъ домомъ, съ вывшеннымъ заново угломъ, много срубовъ и бревенъ, подтащенныхъ къ деревушкамъ, начинающимъ утрачивать характеръ непотребныхъ грибныхъ кучъ.
Пузатые, бловолосые ребятишки съ живостію, которой я прежде не замчалъ въ этомъ удрученномъ мякиннымъ людомъ сло населенія, кидаются распахнуть отводъ {Деревенскія ворота.}, завидя экипажъ и даже задорно протягиваютъ къ прозжающему рученьки, громогласно требуя: пряничка, дядинька!
Ршительно поправляются! И мн было досадно, что я этого не зналъ, и пряничковъ съ собой не захватилъ. Ребятишки, если не ошибаюсь, за это упущеніе даже бранили меня довольно громко, до такой степени поправки они дошли.
Село, и прежде боле опрятное и, относительно, боле зажиточное изо всхъ селеній, обитаемое частію плотниками, уходящими на заработки, носило теперь на себ явные слды прогресса. На погост рядомъ съ желтою приземистою деревянною церковью, выросъ большой блокаменный храмъ, весело сверкавшій на солнц округлымъ куполомъ, докрытымъ лучеобразно жестяными листами. Печальный лсъ деревянныхъ надгробныхъ крестовъ былъ охваченъ широко, съ запаснымъ мстомъ для грядущихъ поколній, зеленой веселенькой оградкой на каменномъ фундамент. Въ оград были приспособленія для лавокъ и базарной торговли.
— Каждое воскресенье торгъ нон завели, пояснилъ мн ямщикъ, вихремъ мчавшій меня по пыльной, мягкой улиц повеселвшаго села.
— Вотъ какъ!
И мн тоже становилось веселе. Только при вид Барабанова жилища какъ-то обидно стало за стараго пріятеля. Жилище это, когда-то первое въ волости, выглядло теперь униженнымъ и оскорбленнымъ. Окрестъ него все приподнялось и повеселло, а большая прочная изба Барабана, словно въ землю стала вростать, посрла, нахмурилась, и никакихъ признаковъ прогресса не являла.
Самъ Барабанъ, оказавшійся дома, тоже посрлъ, и нахмурился. Огромный, мощный мужикъ, съ широкой бородой по поясъ, съ мускулистыми руками, которыя оттопыривались отъ туловища, съ большими неестественно вытаращенными, пронзительно во вс стороны бгающими глазами, онъ въ былое время всегда казался мн мужикомъ, призваннымъ господствовать и повелвать. И дйствительно, прежде онъ былъ одинъ изъ весьма немногихъ Заболотскихъ жителей, умвшихъ набивать мошну, а гулкій, полный голосъ его, доставившій ему прозванье Барабана, подавлялъ мелкую сошку на сходахъ.
Нынче онъ, подобно своему дому, посрлъ, и сталъ вростать въ землю, глаза таращилъ меньше прежняго, и глядли они загадочно, задумчиво, въ движеніяхъ появились заискиваніе и неувренность, чего прежде не замчалось. Признавъ во мн стараго знакомаго, онъ какъ будто обрадовался, и поздоровался въ руку, чего тоже прежде не длывалъ.
— Вотъ спасибо, что завернули, не побрезгали.
— Чего брезгать. Старый другъ лучше новыхъ двухъ. А самоварчикъ есть?
Барабанъ пытливо уставилъ на меня свои вытаращенные глаза и какъ будто обидлся.
— Есть еще, слава Богу. Есть, отвчалъ онъ, до того не дожили, чтобы не быть. Нынче у всякаго на сел самоваръ завелся. И у насъ есть… не продавать стать. Еще не дошли до того, благодареніе Цариц Небесной.
— А много завелось самоваровъ?
— Завелось! Мы держали для прозжающаго, а нон народъ и самъ лакать сталъ. Какъ-то проживутъ съ чая съ этого!
— Проживутъ, какъ бы про себя увренно протянулъ присутствовавшій при этомъ разговор сынъ Барабана, здоровый молодой парень, очень проворный, вдумчивый, и какъ я узналъ вскор, работающій на заводчин.
Отецъ сердито поглядлъ на сына.
— У васъ волость-то вообще, какъ будто поправилась? спросилъ я.
— Поправилась, отвчалъ Барабанъ, но такъ это сказалъ, какъ будто былъ очень сердитъ на поправленіе….
— За умъ взялись, работать лучше стали?
— Одна у мужика работа. Работы обухомъ не вышибешь, и ума ему не прибавишь. Мужикъ, такъ мужикъ и есть. Какой у его умъ!
— Такъ отъ чего же самовары-то завелись? Вонъ и постройка лучше, и скотъ, и поля какъ будто тоже подобрли.
— Это точно.
— Такъ отъ чего же, какъ не отъ ума?
— Отъ земли это. Землевладльцами нын числимся.
— Выкупъ что ли покончили, начисто откупились?
— На выкупъ мы давно пущены. А начисто выкупиться, гд намъ! Сами знаете, какіе у насъ были достатки, какія средствія. Гд намъ выкупиться. Не нашего кармана, не нашего ума дло. Мы, благослови Господи, новую себ петлю надли, сами своими руками ее затягиваемъ. Землю купили, въ новый долгъ влзли.
И Семенъ Кирилычъ объяснилъ мн, что окрестныя сельскія общины купили разные клочки земли, большею частію болота, да лса у Сергя Владиміровича Опочина и у его сродственниковъ, которые вошли въ компанію съ Савенковымъ, краснопуповскимъ управляющимъ, что земли куплены въ разсрочку, и что сгоряча мужики, какъ будто и пользоваться толкомъ стали землей, покосы и подскотину подчистили, скотъ поправили, постройки отдлали.
— Оно извстно, новая метла. Спервоначалу лестно. Ну, а петля, такъ петля и есть. Затянутъ ее, вотъ и будетъ разъ.
— Да какая же петля?
— Какъ, какая? Земля-то куплена, да деньги-то не плачены.
— Ну, что пустое говорить! вмшался сынъ. Отецъ презрительно поглядвъ на молокососа, ушелъ распорядиться на счетъ самовара и яичницы.— Что пустое-то говорить, продолжалъ парень.— Какая петля?— Купили мы село отъ Опочинскаго барина съ разсрочкой, да не деньгами платимъ. Слава Богу, вотъ ужь шестой годъ пошелъ, никакихъ пустяковъ въ завод нтъ, и недоимки хоть бы т грошъ, и казенную недоимку справляемъ.
Я узналъ отъ Барабанова сына, что старикъ помщикъ Опочинъ составилъ какую-то компанію съ бывшимъ управляющимъ краснопуповскими заводами Перфильемъ Савенковымъ, самъ какіе-то заводы завелъ, а лишнія земли, мягкаго болота большею частію, съ лсомъ однако, по совту того же Савенкова, продалъ крестьянскимъ обществамъ. Уплачивается эта покупка работой крестьянъ на заводахъ, работа такъ налажена, что кто какое дло знаетъ, тотъ къ тому и приставляется, мужики, ходившіе прежде на спеціальные заработки, въ отходъ далеко отъ дому за сотни верстъ, нынч на заводчин у Савенкова и Краснопупова мсто своимъ рукамъ находятъ, и времени, чтобы около полей и около дома работать, остается у нихъ больше, чмъ прежде. Плата за землю положена хорошая, но и жалованье на заводчин тоже хорошее.
— Можно жить, что говорить, заключилъ парень, видимо вошедшій во вкусъ заводской работы и новыхъ порядковъ.
— Поживи съ наше, тогда и говори — можно жить, али не можно, внушительно возразилъ родитель, вернувшійся на эти слова.
— Чего жить! и нон видимое дло.
— Видимое дло! презрительно кинулъ сыну Семенъ и обратился ко мн вкрадчивымъ, задушевнымъ полушопотомъ, вступая въ серьёзное объясненіе.
— Сами вы теперь посудите. Землю мы пріобрли, обрабатываемъ за землю. Безъ вынужденія. Это врно, потому жалованье на завод хорошее. А вдь это завлеченіе одно. Глаза отводятъ. Какъ мы въ землю-то вопьемся, въдимся въ нее, во вкусъ-отъ войдемъ — тутъ и шабашъ. Жалованье пойдетъ такое, что одна недоимка станетъ у насъ на ше оставаться. Онъ то съ насъ за землю свое и допрежъ того выберетъ, а тамъ и работой прижжетъ. Вотъ она, петля, тутъ и окажется.
— И-и! Не такой онъ человкъ! Видимо вдь это… увренно проворчалъ сынъ.
— Да вы изволите помнить Сергя Владиміровича, полагаю? продолжалъ вкрадчиво повтствовать Барабанъ.— Ловокъ былъ земли-то съ барышомъ продавать. Въ прежніе годы господъ обогрвалъ, вельможъ, сказываютъ въ столицахъ обиралъ этимъ способомъ. А нынче у господъ денегъ не стало, купца не объегоришь, да и мужикъ не глупъ, коли у него деньги есть. Такъ вотъ онъ наше общество голозадое и обошелъ, мы тутъ и попались. Горлодёровъ-то нынче много завелось на сход, всякому самовара хочется. У него, у Сергя-то Владимірыча болото языкомъ зминымъ вдоль всей волости прошло. Ни къ чему оно кром нашихъ деревнюшекъ не притыкается. Ну, намъ и навязалъ. Ловокъ былъ, ловокъ и остался. Ужъ коли вельможъ государевыхъ объегоривалъ, такъ наше общество вшивое и Богъ веллъ.
— А Савенковъ-то, что за человкъ?
— Савенковъ! громыхнулъ всмъ своимъ барабаномъ Семенъ Кирилычъ, выпрямился, встряхнулся молодецки, и даже глаза по старинному бойко у него заблистали и забгали при этомъ имени:— Савенковъ-то! Это, братецъ ты мой, умственный человкъ! Это, братецъ ты мой, такой человкъ по уму — день блый. Пронзительный умомъ. Онъ и тебя, и меня, и общество наше, и заводы, и лса, все скарманитъ, а ты только спасибо скажешь. Вотъ какой это человкъ!
— Хорошій мужикъ! отозвался сынъ, надъ чмъ-то копошившійся въ углу.
Мн показалось, что окрестная молодежь не безъ симпатіи и уваженія относится къ этому Савенкову.
— Теперь вы сами извольте посудить, съ трудомъ понижая свой могучій голосъ, продолжалъ повствовать Барабанъ:— Этакій онъ человкъ, что вс Краснопуповскія имнія въ его рукахъ, вс Опочинскія, не одного Сергя Владимірыча, а и сродственниковъ всхъ, у того же Савенкова въ рукахъ. Изъ болота, батюшка, изъ нашего-то болота, мертвое вдь мсто съ измалтства вамъ извстно, теперь онъ, желзо, да чугунъ, глину какую-то фарфоровую, да Христосъ его знаетъ, чего не выжимаетъ. Ну какъ же онъ изъ глупаго, дурня мужика, изъ общества нашего горлодраннаго не выжметъ своей пользы? Мужикъ нон глупъ сталъ. Который прежде былъ поумне — нон того міродомъ зовутъ: не надо, говорятъ, его. Не слушаютъ. Вотъ примромъ, у меня кабакъ былъ, ленъ я скупалъ тоже, у Амельяныча — лавка, тоже торговлей онъ сталъ распространяться. А по ныншнимъ порядкамъ поршить пришлось. Вотъ оно что.
— Отчего же?
— А оттого же: говорятъ, мы міроды, народъ обижаемъ. На заводчин они, у этого самого, Савенкова, ума набрались. Два кабака уничтожили, торговлю притснили. Молодой-то народъ льстится на новое, думаетъ: лучше ленъ какимъ-то товариществамъ прямо въ Питеръ на биржу сбывать, либо въ новой лавк отъ заводчины товары покупать. Барышне. Слова нтъ. Да какъ бы барышъ-то не вскочилъ въ убыточекъ. Вы это понимаете, куда ведетъ-то? а? понимаете линію-то эту?
Я ничего не понималъ. Возбужденный Барабанъ совсмъ шопотомъ, хотя отъ его шопота гулъ по всей горниц расходился, пояснилъ:
— Это что бы мужика умнаго, значитъ, укротить, ходу ему не дать. Дураковъ-то легче будетъ подъ себя сгресть. Вотъ онъ какой умственный человкъ, этотъ Савенковъ! До женщинъ прорва, да еще съ Сергемъ Владиміровичемъ связался. Господи прости наши прегршенія!
И старикъ сталъ сердито креститься.
Перфилью Тарасовичу Савенкову было тогда около 35 лтъ, но казался онъ гораздо старше. Правда, его большіе черешневаго цвта глава были свжіе, бойкіе, но его даже и въ 25 лтъ не считали за молодого человка, какъ мн разсказывали, такой онъ былъ серьезный, огромный, неуклюжій, тяжеловстный, неукладистый. Сядетъ — везд ему, какъ будто, тсно, того и гляди кого-нибудь нечаянно съ мста сдвинетъ ножищей или заднетъ руками, которыя любилъ, то запихивать въ отвислые карманы своего пиджака, то вытаскивать оттуда. И вытаскивалъ онъ ихъ не безъ труда, потому что, его мускулистымъ рукамъ было въ карманахъ, очевидно, тсно, особенно большому пальцу правой руки, расплюснутому на какой-то работ, и глубокимъ шрамомъ, точно черной шелковинкой, перетянутому вдоль по ногтю. Круглая, какъ арбузъ, полысвшая съ широкаго лба голова, плотно всаженная въ могучія плечи, даже на этихъ богатырскихъ плечахъ, казалась огромною. Объемистая была голова, и чего, чего въ нее, кажется, не уложено! Да и было порядкомъ уложено: онъ и на медицинскомъ факультет курсъ кончилъ, и технологъ былъ патентованный, и въ естественныхъ наукахъ, говорятъ, собаку сълъ, и механикой занимался. И все-таки еще надо полагать въ ней много празднаго мста оставалось, ибо онъ читалъ и штудировалъ вс новйшія сочиненія, хотя работалъ на заводахъ съ утра до ночи. Его воловье здоровье позволяло ему пренебрегать сномъ. Мозгъ у него былъ съ перегородками, свднія у него укладывались каждое на свое мсто, и когда въ чемъ являлась потребность, онъ безъ замедленія извлекалъ требуемое, зная, гд его взять. Но даромъ, безъ опредленной цли онъ ни себя, ни своей кладовой не безпокоилъ, онъ былъ мало разговорчивъ, да и некраснорчивъ. Онъ часто употреблялъ выраженія несвойственныя великорусскому языку, предлогъ за ставилъ туда, гд его совсмъ не надо: ‘Онъ мн говорилъ за дрова’, ‘онъ за меня сказалъ’. Что означало: ‘онъ мн говорилъ о дровахъ’, ‘онъ сказалъ обо мн. Вмсто назвать всегда говорилъ наименить, вмсто загнуть — зачепить, вмсто шитье — пошитье вмсто отстали откарасакмили, гадка вмсто дума, помышленіе. Когда надо было сказать не знаю, не могу сказать, онъ басомъ выпаливалъ: не скажу, и т. д. Эта гадка, какъ слово весьма неблагозвучное и ‘не скажу’, всегда сбивали съ пониманіи его рчей, великоруссовъ, среди которыхъ ему приходилось жить.
Глядлъ онъ, какъ и говорилъ, простовато, даже, можно сказать, придурковато, что не мало содйствовало расположенію къ нему мстной интеллигенціи, и доврію, которое питали къ нему вс власти, начиная отъ станового и отца духовнаго, и кончая исправникомъ и товарищемъ прокурора. Въ начал его нсколько подозрительно обнюхивали, но убдясь, что если онъ, невзирая на свою простоватость и, ‘шельмецъ’, какъ любовно опредлялъ его въ начал знакомства Сергй Опочинъ, что если онъ и ‘прорва’, какъ въ порыв нжной благодарности за его успшную дятельность по заводамъ отзывался о немъ его хозяинъ старикъ Краснопуповъ, то ‘шельмецъ’ и ‘прорва’ онъ отнюдь не въ смысл политико-экономически-соціальномъ, а только въ очень благонамренномъ смысл наживы. Деньги онъ умлъ изо всего выворачивать. Лсъ на срубъ Краснопуповъ купитъ, онъ ему бревна и плашки въ Англію сплавитъ, и неожиданно для хозяина тройную цну пріобртетъ. Пни гніютъ въ болот, онъ посреди болота поставитъ какіе-то сараи съ печами, станетъ поджаривать пни и изъ пней въ кубышки и бочки разные продукты наливать, за которые деньги выручитъ большія. Станетъ рыться въ болотныхъ лужахъ, подернутыхъ красной ржавчиной, и такія неистощимыя вороха желзныхъ бобовъ оттуда извлечетъ, что Краснопуповъ, хоть новый заводъ строй. И непремнно построитъ, потому что прибыльно. Глинистую гору, отъ которой, какъ отъ козла, ни шерсти ни молока, вдругъ по частямъ станетъ на барки грузить, и слышно, гд-то около Питера гора начинаетъ въ тончайшій фарфоръ превращаться. Пески сыпучіе въ зеркала передлываетъ. Словно онъ землю насквозь видитъ. Все, что у него подъ руками, забираетъ. Все, что за моремъ выдумаютъ другіе — примняетъ. И торфъ, и песокъ, и элекричество, и машины, и сжатый воздухъ, и динамитъ, все это у него въ дло идетъ, и идетъ такъ чудно, что даже такія блестящія и занятныя вещи, какъ электричество, телефоны, и проч., въ общей совокупности и примненіи, какъ будто, и не блестящія изобртенія, а самая заурядная рабочая сила. Простота необыкновенная во всемъ, какъ и въ немъ самомъ.
Оттого его Опочинъ и называлъ шельмецомъ, любя называлъ, потому что слдилъ за нимъ, съ самаго его появленія и любовался его дятельностію. А Краснопуповъ старикъ, звалъ ‘прорвой’, потому что жалованье онъ требовалъ громадное. И чуть что новое выдумаетъ, сейчасъ прибавку, да еще участіе въ барышахъ.
— Что я на тебя даромъ что ли работать стану? говорилъ онъ Краснопупову. Даромъ-то я бы лучше къ отцу пошелъ работать. Да заработокъ у него малъ. Онъ хуже тебя — кремень.
Краснопуповъ соглашался, что, дйствительно, сухая ложка ротъ деретъ, увренный, что Перфилій смачную кашу заваритъ.
Сначала, Краснопуповъ недоврчиво относился къ такой новой систем. Для него по древней привычк было сподручне, чтобы прикащикъ умлъ ‘пользоваться’, не безпокоя хозяина жалованьемъ. Но умный старикъ скоро освоился съ новыми порядками, тмъ боле, что Савенковъ больше съ Власомъ, сыномъ Краснопупова дло имлъ. Во время своихъ заграничныхъ бдствованій Власъ и познакомился съ Савенковымъ, который работалъ тогда на какой-то бельгійской фабрик.
Сословія онъ былъ мщанскаго. Отецъ у него — тоже ‘шельмецъ’ въ своемъ род — жилъ въ Украйн, и занимался хозяйствомъ на своемъ хутор.
Старикъ Савенковъ выпивалъ безъ малаго четверть ведра водки въ день, а въ экстренныхъ случаяхъ и больше и, даже въ этихъ экстренныхъ случаяхъ, не бывалъ пьянъ, много-много, что рожа у него къ вечеру раскраснется, да раньше онъ спать ляжетъ. Деньги у него водились изрядныя, хуторъ былъ не многоземельный, но по хозяйственному, богатйшій, такъ всякая благодать и претъ изъ земли. Онъ былъ богаче многихъ первогильдейскихъ купцовъ, хотя торговлей пренебрегалъ, предпочитая земледліе. Даже купеческаго свидтельства не выправлялъ, числился въ мщанахъ, и вообще жилъ по мужицки.
Хозяйствовалъ онъ тоже шельмовато. Придетъ къ нему, напримръ, мужикъ въ самую горячую пору наниматься.
— Сколько берешь? спроситъ старикъ Савенковъ.
— Да сорокъ-то копеекъ на день положьте, батюшка, запроситъ мужикъ.
А Тарасъ на него сердито глаза выпучитъ, за такой запросъ всякими недобрыми прозвищами обзоветъ. ‘Дармодъ! дескать, какая твоя работа на сорокъ копеекъ въ этакую пору? вдь дло-то горитъ, а ты сорокъ копеечекъ’.
Мужикъ опшитъ. И если вытаращенные глаза Тараса, рабочей способности въ мужик боле, какъ на 40 коп. въ день не усмотрятъ, то обыкновенно мужику приходится, поджавъ хвостъ, удалиться. Если же въ мужик есть сила и прокъ, то Тарасъ ему говоритъ:
— Ну, какую я съ тебя могу объ этакую пору за 40 коп. работу спрашивать, фуфлыга ты арзамаская! Ты цну настоящую проси, я и взыскивать съ тебя буду по настоящему. А то 40 копеечекъ! На 40-го копеечекъ ты у меня только напакостишь. А не то что.
Тарасъ Савенковъ, когда распорядокъ хозяйства позволялъ, работалъ самъ въ пол и зачастую лъ вмсг съ рабочими. Только пилъ всегда дома. ‘А то я имъ соблазнъ одинъ, говаривалъ онъ:— слабы они супротивъ меня’.
Слабыхъ онъ вообще не любилъ. Въ себ онъ сокрушался одной слабостью: въ грамат былъ не силенъ. Но хоть и въ силу великую, а каждое воскресенье, придя отъ обдни, прочитывалъ нумеръ ‘Сына Отечества’, который получалъ отъ сосда. О политик и о томъ, что прочитывалъ, онъ не любилъ говорить, но думалъ о прочитанномъ на досуг, и нердко на практик оказывалось, что нетолько думалъ, но и длалъ здравые выводы.
Судовъ, тяжебъ и всякаго ‘стрекулянья’, какъ онъ выражался, Тарасъ не терплъ. Готовъ былъ скорй ‘поплатиться, чмъ судиться’, и этимъ нкоторые пользовались. Но когда его раза три окончательно вывели изъ терпнія неправильными ршеніями, онъ самъ сталъ являться защитникомъ своихъ длъ на суд, и обыкновенно выигрывалъ. Единственнаго своего сына, Перфилья, онъ дома обучалъ какъ слдуетъ, а по 12-му году свезъ въ Москву, опредлилъ въ гимназію на полный пансіонъ. Мальчикъ учился хорошо, но интерната выносить не могъ, и изъ четвертаго класса написалъ отцу, что жить боле въ гимназіи не можетъ, а ходить на лекціи и вообще учиться будетъ. Отецъ ласково отвчалъ ему, что онъ никакихъ препятствій къ тому, чтобы сынъ не жилъ въ гимназіи не иметъ, но что и денегъ на проживаніе приватное ему давать не будетъ. На такое дло не припасъ, такъ ужь ты самъ какъ-нибудь’.
Это, однако, не помшало сыну выполнить свое намреніе, которое онъ сообщилъ отцу, твердо его обдумавъ. Перфилій помстился на жительство въ углу у сапожника, учился въ гимназіи, давалъ уроки, лтомъ находилъ мсто въ отъздъ, и пробился-таки въ университетъ на медицинскій факультетъ. Кончивъ курсъ успшно, онъ, однако, мене года занимался практикой. Онъ находилъ, что медицинская практика недобросовстное дло, при настоящемъ несовершенств медицинской науки. Запасшись медицинскими знаніями и недовріемъ къ состоятельности ихъ основъ, онъ сталъ заниматься естественными науками, потомъ технологіей, и, кончивъ курсъ въ технологическомъ институт, похалъ за-границу. Для этой поздки онъ занялъ у отца 500 руб. Отецъ далъ деньги охотно, но взялъ росписку на срокъ и пресерьёзно наказывалъ, прощаясь:
— Ты смотри, Перфилій, не надуй. Я, знаешь, не люблю. Уважилъ тебя, а ты не нагрй.
Сынъ обнадежилъ отца, что не нагретъ, и отецъ былъ спокоенъ.
Перфилій подсмивался надъ скупостью отца, отецъ подсмивался надъ его ученостью, покуда онъ изъ нея не умлъ путныхъ грошей выколотить. Но встрчались они всегда дружно, по-братски, говорили другъ другу ты, оба вровали другъ въ друга и питали, каждый по своему, взаимное уваженіе.
За-границей, въ Бельгіи, Перфилій изучалъ практически механическое дло, работалъ сначала поденьщикомъ, а потомъ и дешевенькое мсто нашелъ. Тамъ съ нимъ и встртился Власъ Краснопуповъ, пригласившій его въ Россію служить на отцовскихъ заводахъ. Перфилій, какъ и отецъ, не любилъ вздорнаго жалованья, чтобы не выходило вздорной работы. Власъ имъ дорожилъ, доврялъ ему больше, чмъ себ, обращался съ нимъ, какъ съ товарищемъ. Савенковъ же былъ съ нимъ сухъ, холоденъ и только изрдка насмхался надъ его спекулятивными предпріятіями. Власъ даже какъ будто заискивалъ у Перфилья Тарасыча, онъ любилъ въ бесд съ нимъ вызывать воспоминанія о далекомъ прошломъ и возвращаться къ помысламъ и принципамъ, ставшимъ для него, Власа, тоже прошлымъ, но еще дорогимъ. Савенковъ при этихъ воспоминаніяхъ оставался сухъ, холоденъ и неотзывчивъ, а когда молодой Краснопуповъ, движимый не то теплотой воспоминаній, не то желаніемъ доставить удовольствіе технологу, предложилъ при заводахъ учредить нкоторую ассоціацію труда и капитала такъ, чтобы и онъ, Савенковъ, въ качеств управляющаго, и вс рабочіе, не жалованье, а извстный процентъ съ прибылей получали, то Перфилій даже посмялся надъ простотой молодого милліонера.
— А нутка попробуй, сказалъ Савенковъ: — а я вотъ становому Извтову сообщу, что ты ассоціацію, фаланстеръ собираешься вводить. Извтовъ ужъ давно ищетъ такихъ словечекъ: никто ихъ не понимаетъ, а доблесть становыхъ они возвышаютъ.
Вчно занятый заводской работой, Савенковъ, конечно, мало удлялъ времени обществу, но когда удлялъ, то былъ пріятенъ и ни въ чемъ отъ другихъ не отставалъ. Его уважали, видя въ немъ человка способнаго быстро нажиться. Пить онъ, правда, не пилъ, танцовать, конечно, не умлъ, но въ карты былъ не прочь и вистикъ составить, и завинтить, и постучать. Иногда чудесныя псни украинскія плъ. Жилъ онъ по своему доходу, свинья-свиньей, какъ выражался становой приставъ, жившій, по своимъ доходамъ, конечно, очень роскошно. Но зазжимъ на заводъ именитымъ лицамъ всегда были готовы и водочка, и закусочка, и сытный обдъ съ добрымъ виномъ, и даже мягкія постели съ очень грубымъ бльемъ, но безъ идоловъ. Угощенья, говорятъ, онъ относилъ на хозяйскій счетъ и, слдовательно, все-таки въ существ оставался сквалыгой и скрягой. Но это даже ему въ достоинство, по зрломъ разсужденіи, ставили: бережетъ, дескать, копейку и, того гляди, развернется, вс Краснопуповскіе заводы подъ себя заберетъ! Подозрвали даже, что онъ, кром жалованья, хапаетъ съ заводовъ. Это еще боле возвышало его въ глазахъ интеллигенціи и властей, ибо это было имъ родственно и понятно. Это закругляло ихъ представленіе о пріятности и доброкачественности технолога, который съ одной стороны, всю современную науку въ карман носитъ, съ другой — охранитель преданій добраго стараго времени. А что живетъ свинья-свиньей, такъ на что ему, мщанинишк, жить-то лучше. Тоже нкоторымъ образомъ охраненіе преданій. За то деньжищъ ужь и теперь — прорва. Ученостью своею онъ никому глазъ не мозолилъ, держалъ ее для своего обихода. Даже, какъ сказано, былъ простоватъ и некраснорчивъ. Книгъ читалъ множество, но тоже такъ, что никому этого не было видно. Какъ отецъ своей водкой, Перфилій своей ученостью, никого въ соблазнъ вводить не любилъ.
Голосъ у него былъ южный, чудесный и, хотя не каждое воскресенье, но онъ любилъ пть на клирос и даже изъ заводской молодежи и дтей хоръ составилъ, который во время обдни пріятно сглаживалъ впечатлніе, производимое на молящихся сопньемъ отца Игнатія. Отецъ Игнатій, сознававшій недостатки своего носа, былъ за это, а также и за обильныя угощенья во время приходскихъ и другихъ праздниковъ, весьма признателенъ Перфилью Тарасовичу, онъ его даже милостивцемъ иногда величалъ, потому что Перфилій изъ доходовъ заводскихъ много содйствовалъ украшенію храма Божія. Въ этомъ его самъ Федулъ Краснопуповъ поощрялъ.
Съ рабочими Савенковъ обходился сурово. Платилъ жалованье хорошее: рабочіе при немъ поправились, и въ сберегательной касс, ими самими по инціатив технолога, устроенной, копеечку имли. Дтей имъ не приходилось рано посылать на работу и можно было дольше держать въ школ. Жалованье платилъ нешуточное, но и вздорной работы не терплъ. Чтобъ у него всякій по линіи своей валомъ валилъ, а не то не прогнвайся. Онъ разговаривать не охотникъ былъ. Мужикъ сколько не лопочи — у мужика лопоты въ утроб много — а коли Перфилій Тарасовичъ слово скажетъ, такъ вся лопота въ мужик замретъ, инда попятится.
Не взирая на его суровость рабочіе его любили. Молодежь любила больше чмъ старики, а больше всего любили его шемела, какъ онъ называлъ дтей — труха, въ которой, много сору и пустоцвту, за то и здоровыхъ смянъ много. Только знай, какъ съ трухой обращаться и на какую почву кинуть. Дти его любили. Дти были сильне его, вся его суровость и строгость пропадала въ присутствіи дтей, они длались почти его тиранами, онъ съ ними шутилъ, балагурилъ. Онъ не могъ пройти мимо ребенка, чтобъ не приласкать его, или не улыбнуться ему по крайней мр, и въ этой улыбк исчезала, какъ это не странно — и его простоватость, и его старообразіе. Онъ становился даже какъ будто моложе своихъ лтъ, и лицо свтилось умомъ и любовью, словно онъ сбрасывалъ какую то личину, которую надвалъ при взрослыхъ. Маленькія рученки сдергивали эту личину и сопротивляться имъ онъ либо не умлъ, либо не смлъ. Можетъ быть, по этой своей слабости онъ и на завод дтей роботать не допускалъ. Слонообразная нескладная фигура его на забаву дтей выказывала чудо ловкости, когда онъ принималъ участіе въ ихъ играхъ. И иногда изъ этого выходили смшные и конфузившіе даже его нкоторымъ образомъ qui-pro-quo.
Съ Сергемъ Владиміровичемъ Опочинымъ, мн случилось познакомиться лтъ восемь тому назадъ, въ то самое время, когда онъ занимался устройствомъ своихъ длъ, только что вступая въ союзъ съ Савенковымъ.
Знакомство наше завязалось случайно.
Мы, т. е. я и нсколько трущобцевъ, только что закусили у Сливочкина. Славный былъ человкъ Сливочкинъ. Съ разу его выбрали въ предводители трущобскаго дворянства, и въ силу того, что онъ никогда въ Трущобск не живалъ, а наслаждался дотол Петербургомъ и заграницей и, слдовательно, ни къ какой Трущобской партіи не принадлежалъ, вс его сразу полюбили: обходительный, хлбосольный, настоящій русакъ, даромъ что отъ его одежды, рукъ и даже рчей и улыбки вяло столицей и заграницей.
Мы только что закусили — слегка, но такъ, что отяжелли.
— Пора по домамъ, хозяину отдохнуть надо!
— Что это, помилуйте, протестовалъ хозяинъ. Я не отдыхаю никогда. Да и вамъ то, что дома длать?
Оно, дйствительно, не пора было,— всего второй часъ дня, и дома нечего было длать. А если и было у кого дло, такъ какое же занятіе посл закуски у Сливочкина? У него всякіе консервы отъ Вышина, и портвейнъ отъ Елисева. Изволь-ка переварить омаровъ, да pt изъ жирной печени, съ трюфелями.
Въ Петербург и климатъ, и жизнь, и занятія, и развлеченія, и мостовыя, и экипажи такъ принаровлены, чтобы поддерживать во всемъ населеніи, дающемъ тонъ Россіи, вялость апетита, вялость печени, несвареніе желудка, а желчь распространять не на свое мсто.
Въ Трущобск, не взирая на вс нововведенія, свжій воздухъ такъ васъ со всхъ сторонъ и обвваетъ. Ужасно въ Трущобск много этого свжаго воздуха, патріархальной простоты и бездумья даже не созерцательнаго. Живи себ, да и полно. Особенно нынче. И жалованья пошли хорошія, и помимо жалованья матерьяльныя удобства невозбранно допускаются, какъ въ доброе старое время. Вали черезъ пень колоду и живи тлу во здравіе, душ на спасеніе, родин на славу.
Очень пріятное бездумье охватываетъ, какъ покушаешь, разумется, предварительно выпивъ и, разумется, когда душа полна несокрушимой надежды на то, что вечеркомъ можно будетъ либо ‘постукать’ либо ‘завинтить’, либо ‘мушку половить’.
Пора по домамъ, къ ‘покою’, или, въ перевод на прозаическій діалектъ — ко сну, такъ насъ и клонило. Даромъ, что былъ всего второй часъ дня.
Мы взялись за шапки и вдругъ звонокъ.
— Сергй Владиміровичъ Опочинъ! доложилъ слуга.
Старикъ Опочинъ былъ человкъ легендарный, онъ когда то забавлялъ и развлекалъ вс слои населенія Трущобскаго узда. А вдь это заслуга великая. Со времени обновленія Трущобска реформами, онъ скрылся и обратился въ легендарнаго героя. Вс новые люди знали о немъ, но мало кто его видлъ.
— Ну, теперь останемся! ршилъ прокуроръ, великій охотникъ до цльныхъ натуръ и наблюденій за человчествомъ.
Опочину было лтъ подъ шестьдесятъ. Широкія плечи, сплошь румяное лицо, густые курчавые, хотя сильно сдые волосы, умаляли на видъ его годы. Красивая серебристая бородка и усы, слегка по поповски подстриженные, надъ верхней губой, скрадывали морщины и придавали его физіономіи весьма почтенный характеръ. Два маленькихъ, маслянисто-срыхъ глаза безпрестанно моргали почти черными рсницами. Морганье особенно усиливалось, когда лицо или рчь Сергя Владиміровича выражали глубокія чувства — почтеніе, грусть, торжественность, и усиливалось, казалось, для того, что-бы скрасть упрямо, помимо воли Опочина, постоянно пробивавшуюся насмшку.
Опочинъ явился въ первый разъ къ новому предводителю и поэтому, врный старымъ обычаямъ, былъ во фрак. Фракъ былъ стариннаго, степеннаго, красиваго покроя и хорошо округлялъ его формы, большой срый атласный галстухъ, спадавшій небрежно по блой накрахмаленой рубашк, былъ заколотъ крупной сапфировой булавкой. Изъ подъ тонкихъ голландскихъ рукавовъ выглядывала ярко красная фуляровая сорочка.
Онъ оставилъ въ передней какой-то большущій портфель и мховую шапку, входя въ гостиную, съ трескомъ раскрылъ клякъ отъ Брюно и, придерживая его одной рукой, зашаркалъ передъ хозяиномъ по полу ногами въ мягкихъ сапогахъ. Затмъ онъ элегантно подошолъ къ ручк madame Сливочкиной, и слъ не на ближайшее къ ней кресло, на которое она указала длиннымъ вязательнымъ крючкомъ, а на отдаленное. Вжливый по старинному, онъ выказывалъ, что цну себ, при всей своей скромности, все таки знаетъ.
Хозяинъ и хозяйка старались занимать гостя. Гость скромно молчалъ, внимательно слушалъ, и какъ то по мышиному наблюдалъ, быстро перебгая глазами съ одного предмета на другой, съ одного лица на другое. Сливочкинъ сталъ распространяться о родственникахъ Опочина, которыхъ предводитель знавалъ въ столиц. Заявить о знакомств съ этими родственниками было лестно, вс они блистали ярко и всили много. Кто, насадивъ эмансипацію и земство въ мдвжьемъ углу, былъ нын призванъ въ столицу насаждать бюрократію въ вдомств, заразившемся вяніями земства и эмансипаціи. Кто, раззоривъ свое состояніе эфектными хозяйственными операціями, пріобрлъ славу прекраснйшаго дятеля, свдущаго хозяина и насыщалъ разныя комиссіи проектами возрожденія и обогащенія цлыхъ областей, кто, въ качеств учредителя и директора многочисленныхъ банковъ, помогалъ крупному землевладнію поддерживать представительство, кто гремлъ по всей Руси патріотизмомъ, ненавистью ко всему иноземному, проповдывалъ освободительные крестовыя походы.
— Да, меланхолически произнесъ Сергй Владиміровичъ, выслушавъ много хорошаго про своихъ блистательныхъ родственниковъ: русскіе они люди, русскіе вс мы, Опочины. Достойные они люди. Одинъ я освокъ.
И, поморгавъ слезливо глазами, прибавилъ:
— Родственныя чувства — моя слабость, глубоки они, очень глубоки.
Отъ полноты чувствъ онъ больше ничего не сказалъ. Но сказалъ онъ это такъ, что Богъ его знаетъ, не то шутилъ, не то душу выкладывалъ.
Сливочкинъ попенялъ ему, что вотъ онъ при такихъ связяхъ и при личной извстности въ губерніи, никакого участія въ общественныхъ длахъ не принимаетъ: хоть бы въ земств, на избирательные създы показывался. Очень Сергй Владиміровичъ удивился, даже съ сиднья приподнялся медленно.
— Я то-съ, Николай Петровичъ? Я то-съ?
Вся фигура Сливочкина изобразила утвердительный отвтъ: онъ голову склонилъ на бокъ, руки напряженно растопырилъ и, вытаращивъ глаза, уставилъ ихъ на Опочина: именно вы!
— Шутить изволите, Николай Петровичъ! Да что же я такое? юнкеръ въ отставк, вы, можетъ, не изволите знать?
— Да нынче чины не принимаются въ разсчетъ.
— Не знаю-съ, я ныншнихъ законовъ не знаю. Я вообще законовъ не знаю, отъ этого много въ жизни терплъ и терплю. Впрочемъ, оно, конечно, можетъ статься и въ прежнее время чины мало значили — деньги-съ, связи-съ, значили, а не чины пробормоталъ Опочинъ, какъ будто въ сторону.— Я, юнкеръ-съ, пятидесятилтшй юнкеръ-съ. Такъ вы изволите говорить, что нынче чины не препятствуютъ. Ну, а невжество-съ, невжество какъ-съ?
— То есть какъ это?
— Да коли я ничего не знаю, нигд не воспитывался. Однимъ словомъ — юнкеръ въ отставк?
— Да, конечно, образовательный цензъ, но въ земств и его не надо и законъ допускаетъ… опытность вообще…
— Помилуйте-съ, вы шутить изволите. Какая же моя опытность! Вы, я думаю, обо мн наслышаны. Одному меня родитель мой, царство ему небесное, обучилъ: проживать деньги въ свое удовольствіе — и опытность моя вся въ этомъ состоитъ. И вдругъ я въ земств буду! Земство, какъ до меня доходятъ слухи, учреждено съ цлію поднятія благосостоянія и благоустройства края общими усиліями мстныхъ жителей… Такъ — это-съ врно-съ?
— Совершенно.
— Изволите видть. Куда же я тутъ гожусь? Самъ я весь свой вкъ все проживалъ, и разстроивался. Вамъ, можетъ, извстно, что нын всей семьей въ гумн и двухъ дорожныхъ экипажахъ проживаю, въ описанномъ кредиторами моими имньи. И вдругъ я то стану добрыхъ людей поучать, какъ обогащаться и благоустроиваться. Грхъ-съ. На томъ свт съ меня взыщется, а до того свта мн ужъ рукой подать.
Хозяинъ поспшилъ замять разговоръ и повелъ рчь о суд присяжныхъ, о мировомъ институт, въ которомъ, по его мннію, Сергй Владиміровичъ могъ бы принять участіе не безъ пользы.
Сергй Владиміровичъ при этомъ оживился.
— Это вы о новыхъ судахъ-съ? о судьяхъ новыхъ-съ? Незнаю-съ, какъ. Богъ меня покаралъ, имлъ дла-съ, такъ какъ то обидно вышло.
— Тмъ боле, если вы недовольны результатами новыхъ судовъ, вамъ слдовало бы принять въ нихъ участіе, продолжалъ настаивать Сливочкинъ.
Недавно ставъ на стражу общественной дятельности въ провинціи, онъ былъ одержимъ зудомъ ея и всякаго дворянина любилъ прельщать.
— Позвольте-съ — извините вы мою простоту, я не уразумю, какъ это я могу принять участіе.
— Мировымъ судьей, напримръ, быть.
— Я-то-съ? опять удивился Опочилъ — я-то-съ? не ученыхъ, прокутившихся дураковъ, по моему понятію, по шеямъ оттуда — извините сударыня за выраженіе, обратился онъ къ хозяйк:— а не допускать-съ. Да и грхъ великій на старости лтъ!
— Грхъ то какой же? позвольте.
— Грхъ-съ? А изволите помнить евангельское слово — Сергй Владиміровичъ поискалъ глазами образа — не судите, не судимы будете. Какой же я судья-съ? Шемяка-съ я буду? Я и отъ этой новой поголовной повинности, откупился-съ.
Сливочкинъ вытаращилъ глаза: отъ какой повинности?
— Кажется, присяжными засдателями называется. Призываютъ меня, а я не зжу.
— Штрафуютъ? замтилъ прокуроръ.
— Неоднократно штрафовали и довольно большіе куши.
— Охота вамъ штрафы платить.
— Штрафъ, сударь, легче грха. Не судите, не судимы будете. А впрочемъ, я штрафовъ не плачу.
— Какъ-же такъ?
— Я для удовлетворенія лицъ, меня штрафующихъ, денегъ не имю, и предоставилъ судебному приставу описать пустошку.
— Значитъ, все-таки платите? Вдь пустошка чего-нибудь да стоитъ.
— Мн она собственно ничего не стоитъ, такъ была прихвачена при выгодной покупк другого имнья. Я ее въ цну не ставлю. Хотлъ было даже крестьянамъ сосдямъ подарить, у нихъ дровъ нтъ въ надл, да вотъ пришлось за шрафъ суду отдать. Я и предоставилъ ее описать и, благодареніе Бога, покрыла она вс штрафы, еще раза на два впередъ осталось.
Сливочкина, да и всхъ насъ, глубоко оскорбило такое небреженіе, къ обязанностямъ гражданина, и мыэто высказали откровенно. Вс мы были и краснорчивы, и многорчивы. Молча, уныло, словно подавленный тяжестью обвиненія, сидлъ на своемъ кресл Опочивъ. Только мышиные глазки за темными рсницами, все бгали да бгали, смялись они или слезы, навертывавшіяся изъ глубины души, разгоняли, кто ихъ знаетъ.,
— Не обижайте малыхъ сихъ, произнесъ онъ какъ бы про себя, и даже не произнесъ, а точно тяжко выдохнулъ. И взглянулъ на образъ.
Наши рчи дорвались.
Кого ‘малыхъ сихъ’? какъ это, ‘не обижайте малыхъ сихъ?’
— Младшую братію. Обездолдную братію. Гршны мы, отъ нихъ же первый есмъ азъ. Много меня порицали, и достоинъ я порицанья: воистину плоть моя немощна. Меня, какъ вамъ, конечно, извстно, Николай Петровичъ, и въ прежнія времена, когда еще крпостные люди были, обвиняли, порицали. За расточительность даже опеку, наложить на меня хотли. Гршный человкъ, не умлъ я, никогда денегъ беречь, доходовъ извлекать, родители не научили, да и самъ виноватъ, не старался обучиться. За расточительность хотли ваять въ опеку, комиссія дворянская изслдовала… Ну, а о жестокомъ обращеніи, рчи не было. И вдругъ я теперь на старости лтъ стану жестокостями заниматься!
— Да позвольте, мы совсмъ не о томъ…
— Нтъ, ужъ вы великодушно меня извините, мн, по глупости моей, кажется, что о томъ именно. Вы изволите говорить: небреженіе дворянскаго долга…
— Гражданскаго, поправилъ прокуроръ.
— Гражданскаго, прошу извинить, я все по старому — вы говорите, неисполненіе гражданскаго долга. Первый долгъ, по моему глупому разуму: малыхъ сихъ не изобидь. Вотъ позвольте-съ, обижалъ ли я когда? Разршите-съ? сейчасъ въ переднюю схожу, доложу-съ.
Опочинъ нсколько нетвердо, но быстро направился въ переднюю, порылся тамъ въ толстомъ портфел и принесъ намъ какой то документъ.
— Вотъ, сдлайте мн великое одолженіе, Николай Петровичъ, потрудитесь пробжать. Я даже долгомъ считаю вамъ, какъ нашему новому предводителю, предъявить, отрекомендоваться-съ.
Документъ оказался свидтельствомъ бывшаго губернскаго предводителя дворянства о томъ, что по тщательномъ разслдованіи особою комиссіею вотчинъ, имній и быта крестьянъ принадлежавшихъ отставному юнкеру Опочину, оказалось, что крпостные крестьяне весьма достаточны, къ помщику своему привязаны вообще имнье, не только ни въ чемъ безпорядка не представляетъ, но отличается образованымъ благоустройствомъ. Документъ относился къ послднимъ годамъ существованія крпостнаго права.
— Вотъ изволите видть, пояснилъ Опочинъ: порицали меня, а Богъ открылъ правду.
— Да, конечно, такъ, но времена перемнились. То былъ долгъ помщика — вы его исполнили, Ну, а нынче долгъ гражданскій…
Сергй Владиміровичъ какъ то грустно и недоврчиво улыбнулся.
— Все одно-съ, возразилъ онъ, долгъ честнаго человка, первый долгъ: не обижай малыхъ сихъ. Я его исполнялъ тогда и теперь, по моему разумнію выполняю. Я понималъ, что хозяйничать я не способенъ, при моемъ образованіи и характер. Ну и не хозяйничалъ. Отъ того и мужикъ былъ мной доволенъ, и моя совсть была спокойна. Нын — вы меня извините, я договорю — остановилъ онъ собравшагося было его перебить прокурора:— нын я въ новыхъ порядкахъ ничего не понимаю и воздерживаюсь отъ участія.
— Да помилуйте, если бы вс стали воздерживаться…
— Кто въ себ силу чувствуетъ, тому, конечно, грхъ воздерживаться. А я ничему не учился, ничего не знаю. Вмшаюсь — непремнно кого нибудь обижу, грхъ на душу возьму. Ужъ лучше такъ, какъ нибудь, проживемъ.
— Научиться можно.
— Старъ учиться. Глупъ, хворъ. И съ дворянами то отъ борьбы уклонялся. А теперь даже и не дворяне, а похитре — какъ французы говорятъ: буржуазія-съ. Насъ размечетъ, крестьянъ обгложетъ, новая сила, гд ужъ намъ!
— Тутъ то и бороться, тутъ-то и побороть…
— Да, побороть, побороть, видимо внутренно углубляясь въ сильно занимающій его вопросъ, пробормоталъ Сергй Владиміровичъ. Побороть! Вотъ кабы мы, твердостью, либо познаніями отличались, а то вдь помилуйте…
Мадамъ Сливочкиной ужасно надолъ дловой разговоръ. Она постаралась его перемнить, и освдомилась о состояніи здоровья гостя.
— Видъ у васъ прекрасный, замтила она.
— Видъ! что видъ, сударыня! наружность обманчива. Я мертвый человкъ, только отпть позабыли. Мертвый. Вотъ, если позволите, я на минутку отлучусь… Я на всякій случай всегда при себ бумаги вожу. И, шаркнувъ ножкой, онъ опять исчезъ въ переднюю, отъ куда появился черезъ минуточку съ новымъ документомъ.
— Позволите-съ? спросилъ онъ, и безъ дальнйшихъ предисловій прочелъ: ‘Мы нижеподписавшіеся докторъ медицины Федоръ Куропаткинъ, и профессоръ N-ой клиники Фридрихъ Шмандкухенъ, по тщательномъ діагноз нашли и признали въ состояніи здоровья помщика Заглохинской губерніи С. В. Опочина слдующіе недостатки: расположеніе сердца къ ожирнію и поврежденіе клапана праваго желудочка, катарръ большой кишки, неправильное кровообращеніе, и какъ послдствія его, припадки головокруженія, ненормально румяный цвтъ лица, ао временамъ переходящій въ темно-красный, буроватый’.
Опочинъ немного опустилъ бумагу, чтобъ всмъ было видно его лицо, и провелъ по немъ рукой.
‘Хроническое катаральное состояніе почекъ, съ наклонностію одной къ постепенному разрушенію’. Мму, мму, замычалъ онъ, проскальзывая нсколько строкъ:— извините сударыня, при дамахъ неудобно… Однимъ словомъ, болзнь Брайта. Дальше парализированіе венозно артеріальныхъ составочныхъ развтвленій, движущихъ нервовъ, хроническое трясеніе конечностей’…
И пальцы Сергя Владиміровича, дйствительно, тряслись, бумага трепетала въ рукахъ, а ноги нервно ерзали по ковру.
— Миганіе… мму и проч., катаральное расположеніе верхнихъ конечностей дыхательныхъ втвей, выражающееся болями въ груди, расположеніемъ къ охриплости, горловыми болями, слабостію голоса…
Голосъ Опочина опадалъ.
— И наконецъ… мму… Тутъ латинскія названія, я ихъ непонимаюсъ — хроническое воспаленіе pancreas, pancreas, это тутъ гд то — онъ прикоснулся дрожащимъ пальцемъ къ тому мсту жилета, надъ которымъ болтался огромный золотой брелокъ, крупная печатка съ гербомъ рода Опочиныхъ.
— Pancreas? что такое, спросилъ кто то изъ присутствующихъ: желза…
— Желзка-съ, врно изволили замтить. Поджелудочная желза, какъ мн объяснили. Riz de veau, еще ее такъ вкусно подъ sauce tomate у Бореля подаютъ, прибавилъ онъ совсмъ серьезно. Лицо его выражало страданье и, вмст, словно смялось надъ ними своими темными глазами и концами клыковъ, опустившимися на нижнюю губу.
— Вы лечитесь? спросила Сливочкина.
— Лечусь, всмъ лечусь, гидропатіей, гимнастикой, даже гомеопатіей. Меня лечили Боткинъ и Здекауеръ въ Петербург, Иноземцевъ въ Москв, Зальцкрахъ въ Вн, Роджерсъ — знаете, знаменитый Роджерсъ, по 100 фунтовъ стерлинговъ за визитъ беретъ — еще на послднихъ скачкахъ его лошадь первый призъ выиграла — такъ онъ лечилъ, въ Париж къ Нелатону обращался.
— Много докторовъ, пожалуй хуже, замтилъ хозяинъ: — у семи нянекъ дтя безъ глазу…
— Что длать-съ. Утопающій за соломенку хватается… Гршный человкъ, я животолюбивъ. Жизнь человческая — испытаніе, тяжкое испытаніе, а все жить хочется. При такихъ иногда, можно сказать, нищенскихъ средствахъ, всю Европу объздилъ. Нынче только моціономъ и держусь. По полусажени дровъ въ день распиливаю. Роджерсъ мн и Гладстону предписалъ. Гладстонъ деревья рубитъ, а я дрова пилю, тмъ и поддерживаю себя, благодаря Господа-Бога.
И Опочинъ вновь набожно поднялъ глаза на икону.
— Радикально излечиться надйтесь? спросилъ Николай Петровичъ.
— Гд-же, помилуйте. Всякому свой предлъ! Скоро наступитъ часъ мой, я ужъ давно приготовился предстать предъ вчнаго судію, давно получилъ отпущеніе грховъ.
Опочинъ такъ трогательно и торжественно произнесъ эти слова, что присутствующіе, не взирая на свое удивленіе, почти были тронуты. Однако замтили, что русская церковь индульгенцій не выдаетъ. Особенно горячо сказалъ это молодой членъ суда, великій скептикъ.
— Не выдаетъ-съ? вы полагаете? съ грустнымъ сожалніемъ, глядя на скептика, произнесъ Сергй Владиміровичъ, и приподнялся съ кресла. А вотъ-съ я имю случай вамъ доказать, я тоже съ собой этотъ документъ имю.
И онъ опять, попросивъ позволенія на минутку отлучиться, сходилъ въ переднюю и принесъ оттуда большой атласистый листъ бумаги, который вручилъ своими дрожащими руками скептику — судь. Твердый, какъ картонъ, пергаментный листъ былъ обрамленъ изображеніемъ священныхъ предметовъ въ красивомъ сочетати, текстъ документа былъ написанъ крупнымъ заостреннымъ церковнымъ почеркомъ, внизу около огромной печати, изображавшей большую церковь съ тремя главами, стояла подпись Филарета.
— Изволите видть. Я ужъ давно забочусь о смертномъ час. Жаловалъ меня блаженной памяти угодникъ Господень, и великій мужъ родины своей, высокопреосвященный Филаретъ… Жаловалъ. Отъ него я и грховъ отпущеніе получилъ.
— Да позвольте! заикнулся было членъ суда.
— Прочтите, прочтите-съ!
Скептикъ пробжалъ документъ.
Онъ оказался благодарносъю за пожертвованіе на церковь.
Опочинъ утвердительно кивнулъ головой.
— Пятнадцать тысячъ рублей на возведеніе новаго храма во имя Воздвиженія честнаго креста, въ Темнозерск и лсная дача на срубъ. Пожертвованіе-съ, пояснилъ онъ.
— Да не отпущеніе же грховъ, продолжалъ настаивать скептикъ.
— А вы до конца извольте внимательно прочесть, скромно, едва внятно и на этотъ разъ, молебно возведя глаза къ небу, упрашивалъ Сергй Владиміровичъ.
Членъ суда небрежно вслухъ дочиталъ документъ. Опочинъ вслушивался, какъ бы подчеркивалъ выраженія, то глубоко вздыхая, то возводя глаза къ потолку.
— Осняемъ васъ нашимъ пастырскимъ благословеніемъ, благоговйно повторилъ онъ, по окончаніи чтенія, подчеркнутыя вздохами фразы.— Осняемъ васъ нашимъ пастырскимъ благословеніемъ, возносимъ теплыя молитвы о васъ… Поручаемъ и благословляемъ священно и церковно служителямъ созидаемаго вами храма непрестанно молиться о здравіи вашемъ при жизни и вчномъ упокоеніи души вашей въ лон Авраама, Исаака и Іакова, по отозваніи васъ въ лучшій міръ… и да будетъ благодать Господа Іисуса Христа и Бога нашего на васъ нын и присно и во вки вковъ. Аминь…
Опочинъ скрестилъ руки на груди и поникъ головой, творя молитву.
— Такъ какая же это индульгенція? продолжалъ упорствовать судья:— благодарность.
— Для кого фасонъ де парле, встрепенулся Опочинъ, а для меня упованіе! вчная молитва церкви, благодать Господа, нын и во вки вковъ, вчное успокоеніе въ Господ… Исходитъ то отъ кого? Отъ праведника!
Скептикъ продолжалъ оспаривать. Опочинъ его не слушалъ, черныя рсницы сренькихъ глазокъ быстро моргали и клыки опять выступили на нижнюю губу. Онъ бережно, сосредоточенно, складывалъ дрожащими пальцами завтные документы, и неожиданно среди общаго оживленнаго разговора, приподнялся съ кресла и зашаркалъ передъ хозяйкой.
— Вы узжаете? Вы надолго въ город? Милости просимъ къ намъ, мы почти всегда дома! прощались съ нимъ гостепріимные хозяева…
— Буду, буду, не забуду, вдругъ какъ то фамильярно по шутовски, отвчалъ онъ Сливочкину, и мгновенно перешолъ въ почтительно просительскій тонъ, хотя на лицо выступила тонкая лукавая усмшка.
— Дла въ город-съ. Вроятно, задержатъ. Я даже, можетъ, буду васъ своими длами безпокоить. По старинному, къ кому, какъ не къ представителю нашего сословія, намъ обездоленнымъ дворянамъ обращаться, произнесъ онъ, низко кланяясь Сливочкину и скользнувъ чуточку презрительнымъ взглядомъ по представителямъ новаго суда.
— Это онъ опять какіе нибудь фортели подпускаетъ! замтилъ посл удаленія Опочина одинъ изъ Трущобскихъ старожиловъ.
И старожилъ оказался правъ. Опочинъ пріхалъ на этотъ разъ въ городъ для того, чтобы устраивать какую то сдлку по имнію съ Савенковымъ.
Опочины гордились древностію своего рода, помнившаго крамолу Грознаго. Одинъ изъ нихъ, красивый гвардеецъ временъ императрицы Елисаветы Петровны, баловень судьбы и государыни, нажилъ колоссальное состояніе, изъ котораго около 1,000 душъ дошло до отца Сергя, Владиміра Кирилыча. Владиміръ Кирилычъ ничего изъ своего состоянія не прожилъ, но выжалъ, изъ доставшихся ему 1,000 душъ крестьянъ все, что могъ выжать распутнйшей барской жизнью, преисполненный обычныхъ крпостныхъ наслажденій.
Жена его рано окончила свои дни, и Сергй росъ безъ матери. Три сына Кирилъ, Сергй, и Владиміръ жили при отц. Сердцемъ онъ ихъ любилъ, но никогда не подумалъ, чмъ должна выражаться отцовская любовь на пользу дтей, и любви этой они не подозрвали. Онъ ихъ безпутно баловалъ, развращалъ, и также безпутно наказывалъ, если они чмъ нибудь ему мшали и досаждали. Дти, благодаря примру отца, развратились въ самомъ нжномъ возраст, и ничего, кром страха, къ отцу не питали. Морочить отца, и, если можно, пакостить ему, составляло для нихъ наслажденіе. Неискренность отношеній къ нему и неравность его отношеній къ нимъ выработали въ нихъ, и въ особенности въ Серг, способность лгать и хитрить безнаказанно. ‘Не попадемся въ лапы медвдки’ говаривалъ 10-ти лтній Сергй. Онъ отца звалъ медвдкой. Ихъ единственный сердечный другъ, старая няня Афросинья, увряла, что Сережу на томъ свт за такія слова о родител будутъ на сковород вки вчные жарить.
Афросинья была покорная раба, преданная семь, но ненавидвшая сама ея главу. Она пугала дтей каленой сковородкой за ихъ неуваженіе къ глав семейства, читала имъ нравоученія, заставляла утромъ и вечеромъ класть за него по земному поклону, и вмст съ тмъ учила ихъ лицемрію предъ нимъ, въ которомъ сама была искусна. Подобострастная и смиренная передъ бариномъ, въ душ она его ненавидла. Она видла, какъ истощались существованія сотенъ семействъ, какъ барскій капризъ разносилъ послдніе остатки, послдніе признаки благоденствія и тхъ, кто имлъ несчастіе ему полюбиться и тхъ, кто попадалъ въ опалу. То, что она сама видла и чувствовала, она не могла не передавать дтямъ, даже противъ своей воли, ибо она искренно врила, что возстановлять дтей противу родителя — смертный грхъ, и сама боялась каленой сковороды на томъ свт. Между тмъ въ дтяхъ она не могла не поселить сочуствія къ жертвамъ отца. И тмъ легче это длалось, что самихъ барчатъ она считала, и небезосновательно, тоже его жертвами. Вмст съ тмъ, сама продуктъ крпостнаго права, она поблажала въ нихъ развитіе отцовскихъ инстинктовъ на счетъ тхъ же крпостныхъ жертвъ, и этимъ, какъ бы старалась вознаградить ихъ за то, что они сами претерпвали отъ Владиміра Кирилыча. Къ тому хе самые эксперименты барчатъ надъ крпостнымъ населеніемъ, не носили на себ характера тираніи, а скорй походили на союзъ молодыхъ господъ съ жертвами, съ вотчиной, противу общаго мучителя. И тхъ и другихъ связывало общее чувство страха и желанія морочить владыку.
Изъ старшаго брата Кирила, выработался злющій, ехидный юноша, способный сдлаться достойнымъ продолжателемъ родителя. Кирилъ и нян начиналъ досаждать, и сверстники дворовые его боялись и не любили, и съ братьями, у него не было дружбы. Владиміръ былъ слабъ здоровьемъ, простоватъ, ни рыба ни мясо. Всхъ проказливе, остроумне и вмст добросердечне былъ Сергй. Изобртательность его до части ухищреній противу родителя, и впослдствіи, противу старшаго брата, Кирила, который его не долюбливалъ, была изумительна. Крпостные союзники и сверстники любили, его больше, чмъ Владиміра. Владиміръ былъ приглупень. Сергй умлъ тшиться съ ними и надъ ними, такъ что ему выходило удовольствіе, а крпостнымъ сверстникамъ не причинялось вреда.
Сергй въ самомъ нжномъ возраст полюбилъ житейскія наслажденія. Зрлище крпостнаго эпикуреизма отца возбуждало и въ немъ сильный апетитъ, у него слюнки текли и мечты разыгрывались, когда на своихъ оргіяхъ родитель являлся полновластнымъ самодержцемъ, кормившимъ, поившимъ, веселившимъ, и рабовъ, и чиновниковъ и окрестныхъ дворянъ, когда около отца ли, пили, веселились, потрясали воздухъ пснями и хохотомъ, когда отъ широкаго разгула стонъ стономъ стоялъ. Мальчикъ какъ бы опьянялся. Ему хотлось жить, весело жить, но такъ, чтобы и другимъ было весело. Онъ самъ хохоталъ, плъ, лихо плясалъ въ присядку, откалывалъ трепака и помогалъ отцу и его сотрапезникамъ шутить шутки и строить проказы, покуда въ этихъ шуткахъ и проказахъ кром смху ничего не было. Онъ съ увлеченьемъ самъ пришпиливалъ на спину зазжему торгашу жиду кусокъ контрабандныхъ кружевъ и забавлялся, какъ бдный Мошка въ отчаяніи метался по всему дому, разыскивая свою пропавшую драгоцнность, которую вс кром него самого, видли, Сергй охотно собственноручно смазывалъ варомъ бороды двухъ упившихся за отцовской трапезой монаховъ, завалившихся въ мертвецкомъ сн на одну кровать носъ къ носу, и сзывалъ отца и всхъ его гостей любоваться, какъ монахи, икая, дергали взаимно другъ другу бороды, и наконецъ разодрались съ пьянаго просонья, не будучи въ силамъ разорваться. Онъ рисовалъ фосфоромъ ночью чорта въ спальн до смерти боявшагося дьявольскаго навожденія сосда, Кузьмы Савича, будилъ его изъ-за стны барабаннымъ боемъ и тшился ужасомъ пьянчужки, узрвшаго врага рода человческаго, разкрывшаго надъ нимъ свою пылающую пасть и зловще простиравшаго къ нему свои свтящіеся когти. Сергй непрочь былъ припугнуть, обмануть, принадуть, лишь бы забавно выходило, и насколько онъ понималъ, не причиняло людямъ зла. Но когда дло доходило до травли чиновниковъ настоящими, хотя и ручными медвдями, когда попа, взявшагося сварить отмннаго вкуса пиво и сварившаго какую то бурду въ наказаніе предательски въ горячей бан вытерли, по приказанію барина, перцовкой и выпарили вымоченными въ перцовк-же вниками, причемъ попъ нагишомъ выскочилъ изъ бани, выбивъ окно, и, воя, какъ лютый зврь, по снгу катился добрую версту до дому и схватилъ горячку, когда надъ тлами дворовыхъ, дурно пропвшихъ плясовую передъ барскими хоромами, свистли гибкія пучки розогъ, когда красавицу Дуню, любушку Сергева пріятеля, форейтора Климки, заставляли стоять по цлымъ часамъ на колняхъ и на четверенькахъ на мшкахъ, наполненныхъ мдными полушками за то, что она не покорялась барской любви, или когда увозили куда-то на поселенье, изъ глазъ всей семьи другого Сергева пріятеля кузнеца Трошку за то, что съ колеса у барской коляски шина свалилась — Сергй негодовалъ, трепеталъ, озлоблялся, а можетъ быть и трусилъ. Нервы у него были потрясены рано, и раннимъ развратомъ, и отцовскимъ произволомъ.
Онъ самъ не выносилъ тлесной боли, и причинять ее другимъ ему было больно. Онъ по своей воспріимчивости самъ, какъ бы воспринималъ боль. Онъ никого никогда не подводилъ подъ наказаніе, напротивъ, если могъ, при помощи своей изобртательности, избавлялъ людей отъ наказанія. Когда по приказанію барина пороли дворовыхъ и крестьянъ, Кирилъ Сергевичъ, не довряя палачамъ, изъ дворовыхъ же, приказывалъ приводить къ себ наказанныхъ и издали взглядывалъ на ихъ обнаженныя спины. Къ счастію, онъ былъ близорукъ и почти всегда пьянъ. Сергй выучился раскрашивать спины такъ искусно, что отца не рдко удавалось обманывать, избавляя людей отъ наказанія. Но когда, однажды, случилось подвергнуться барскому гнву самому старост Ефиму, любимцу Кирила Сергевича, широкорожему, корявому извергу, зачастую подводившему другихъ подъ розги, и когда Ефимъ попросилъ художника-барчука расписать ему спину на подобіе сченой, то Сергй нарисовалъ на этой спин подобіе собственной паскудной хари Ефима. Это разсмотрли даже близорукіе и пьяные глаза барина. Потерплъ, конечно, и самъ Сергй, потому что Ефимъ его выдалъ, за то Ефимъ нетолько былъ вспоротъ сугубо, но и палъ на вки при общемъ ликованіи, избавившейся отъ его тираніи вотчины.
Досаждать отцу безнаказанно составляло главнйшее его занятіе, на которомъ чрезвычайно изострялся его вообще отъ природы острый умъ. Потшаться такъ, чтобы другимъ было весело, а не скверно, составляло второе его занятіе, содйствовавшее его развитію. Любовью къ ученію онъ не отличался, и поэтому никуда кром какъ въ юнкера, поступить не могъ, но офицерскаго экзамена не выдержалъ, и, воспользовавшись смертію отца, вышелъ въ отставку и водворился въ деревн. Впрочемъ, еслибы онъ и выдержалъ экзаменъ, то все-таки вышелъ бы въ отставку, ибо имлъ органическое отвращеніе проливать чью бы то ни было кровь, а тмъ боле подвергать свою жизнь опасности. Храбрость онъ однажды, по крайней мр, въ своей жизни выказалъ, какъ гласятъ легендарныя о томъ преданія и даже при обстоятельствахъ весьма ужасныхъ. Но храбрость эта была возбуждена такими обстоятельствами, которыя и въ зайц доблесть возбуждаютъ. А именно: изъ-за любви и ревности онъ убилъ на дуэли родного брата, негодяя Кирила. Кирилъ посл цлаго рада самыхъ гнусныхъ дяній, обезчестилъ двушку, которую любилъ Сергй — дочь обднвшей остзейской баронесы фонъ-Штокгаузенъ. Сергй нетолько убилъ брата, но и женился на его жертв. Впрочемъ, дйствительность дуэли никогда не была доказана, хотя три петербургскихъ комиссіи прізжали поочереди въ Трущобскъ для разслдованія дла. Борьба съ этими комиссіями также содйствовала изощренію способностей нашего героя. Вотъ, вотъ кажется вс доказательства на лицо, а смотришь онъ выкинетъ какую-нибудь штуку, и доказательствъ какъ не бывало. Третья и послдняя, комиссія, довела, было, дло до конца, впрочемъ, основывая свои доказательства больше на слухахъ и на нравственномъ убжденіи. Къ вящему торжеству проницательной комиссіи, стали по городу носиться слухи, что Сергй Опочинъ ищетъ средствъ отдлаться и отъ младшаго брата, дабы завладть и его частью имнья. Однажды весь Трущобскъ былъ приведенъ въ ужасъ: Сергй въ одной рубах и съ саблей въ рукахъ гнался по улиц за Владиміромъ, который былъ тоже въ одной рубах. Сергй нагналъ несчастнаго, повалилъ и закололъ. Мирные Трущобскіе деревянные мостки Московской улицы обагрились кровью. Люди Опочиныхъ, бжавшіе за господами, унесли трупъ домой и увели убійцу, который тотчасъ же со всхъ сторонъ заперся отъ полиціи въ своемъ жилищ. Второе братоубійство подтверждало первое, комиссія торжествовала, и полиція ворвалась таки въ домъ. Но въ это самое время, оба брата, и убитый и убійца, Богъ ихъ знаетъ, какъ они изъ земли выросли — нжно обнявшись, прогуливались взадъ и впередъ по площади. Вотъ тутъ и врьте нравственному убжденію и достоврнымъ слухамъ. Комиссія ухала ни съ чмъ, и Сергй Владиміровичъ на вки восторжествовалъ. Зато у себя дома онъ терплъ пораженіе за пораженіемъ. Его супруга, сентиментальная Амальхенъ, была остзейская сиротка баронскаго происхожденія. Она не могла жить безъ Шиллера, клавикордъ, буколь, похожихъ на сосиски, и безъ матушки, сугубой — и по рожденію и по браку — остзейской баронессой, властолюбивой и раздраженной нсколькими годами вдовьей бдности. Эта дама поселилась у Опочиныхъ, и стала загонять Сергя Владиміровича въ баронесскія формы и обычаи, а съ его мужиковъ и имнья начала поостзейски снимать пнку. Въ дтств Сергй изощрялся въ атмосфер родительскаго безпутства, теперь ему пришлось изощряться въ борьб съ крахмальной чопорностью, или задыхаться въ затхломъ запах баронскихъ склеповъ, который распространяла его теща. Въ дтств ему не нравилось, какъ отецъ раззорялъ имнье и мучилъ вотчину. Нынче ему еще мене нравилось, какъ желзная frau мама все въ струночку вытянула и, начиная съ него самого, изо всего сокъ жала своей дланью, унизанной кольцами съ бирюзой и гранатами. Жалко было ему самого себя, жалко ему было и мужика, и онъ задалъ себ вопросъ, да неужели нельзя пользоваться жизнью, не удушая ближнихъ? Очень это былъ хитрый вопросъ для человка, никогда философіей не занимавшагося. Но мало-по-малу, Сергю Владиміровичу удалось его разршить боле или мене удовлетворительно. Прежде всего оказалось необходимымъ фрау-мама спровадить. Баронеса выписала себ сбрую, экипажи, лошадей и кучера изъ остзейскаго края, и въ первый же разъ, когда отправилась показывать все это сосдней генеральш, при възд въ лсъ была встрчена нсколькими залпами изъ фалконетовъ, сюрпризомъ, разставленныхъ въ кустахъ. Почтительный зять, наученный остзейскимъ обычаямъ, торжественнымъ салютомъ, желалъ почтить первый торжественный въздъ баронесы. Честь, конечно, честью, а лошади понесли, фрау-мама получила синяки, контузіи, разлитіе жолчи, и, предусматривая дальнйшія почести и сюрпризы со стороны почтительнаго зятя, покинула имніе Опочина, обезпечивъ матеріально себя и Амальхенъ, которая тоже, страхъ успла надость мужу.
Опочинъ, провожая ихъ, пролилъ нсколько крупныхъ слезъ, и, оставшись одинъ на свобод, ясно созналъ три вещи: что онъ ненавидитъ все остзейское — разъ, что онъ хозяйничать неспособенъ ни по отцовски, ни по тёщенски, и вообще никакъ — два, что надо вообще жить, и даже жить себ въ удовольствіе и другимъ не въ утсненіе. Не имй онъ отвращенія къ остзейской тёщ, онъ, можетъ быть, постепенно поступился бы второй половиной третьей очевидности и, зажмуря глаза, завинтилъ бы мужиковъ. Но больно ужь тёща его дохала, вспомнилось, какъ отецъ и его, и мужиковъ дозжалъ, сердце у Сергя было доброе, умъ находчивый. Зачмъ хозяйничать — можно продавать земли имнія. Да не сглупа, не задаромъ, а ловко, дорого, продавать тмъ, кого и обобрать не грхъ, тмъ, чьи деньги никому не полезны.
И Сергй Владимірычъ всю жизнь дорого продавалъ, и дешево покупалъ имнія, а владя имньемъ, давалъ всевозможныя льготы мужикамъ и радостію ихъ радовался, ибо сердце у него было доброе, народолюбивое.