‘Русская Мысль’, кн.VIII, 1891
Сочинения графа Л. Н. Толстого. Часть тринадцатая, Толстой Лев Николаевич, Год: 1891
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Сочиненія графа Л. Н. Толстаго. Часть тринадцатая. Произведенія послднихъ годовъ. Москва, 1891 т. Книга эта вышла одновременно въ двухъ видахъ, какъ продолженіе прежнихъ двухъ изданій. Вншнее различіе заключается въ томъ, что на обертк одного экземпляра значится: ‘изданіе первое’, и самый томъ толще, ибо въ него вошли нкоторыя произведенія, не напечатанныя въ ране вышедшихъ книжкахъ, таковы: Въ чемъ счастье! О переписи въ Москв, Такъ что же намъ длать? О томъ, въ чемъ правда въ искусств. На совершенно такой же обертк другаго экземпляра напечатано: ‘изданіе второе’, и вышеназванныхъ сочиненій въ немъ нтъ, такъ какъ они помщены были въ двнадцатомъ том втораго изданія. Затмъ въ обоихъ экземплярахъ напечатаны, подъ общимъ наименованіемъ: Новйшія произведенія, слдующія сочиненія: Ручной трудъ и умственная дятельность, Послднія главы изъ книги ‘О жизни’, Праздникъ просвщенія 13 января, Трудолюбіе или торжество земледльца, Плоды просвщенія (комедія), Для чего люди одурманиваются, Крейцерова соната и Послсловіе (къ ней). Первое и второе изданія отпечатаны въ формат 16-й доли листа, отмчаемъ мы это потому, что существуетъ еще изданіе, на обертк его значится ‘пятое’, большаго формата — въ 8-ю долю листа, и въ дополненіе къ этому изданію (тоже въ 12 томахъ), т.-е. въ такомъ же формат, тринадцатый томъ не былъ отпечатанъ. Такимъ образомъ, имющіе изданіе in 8о должны довольствоваться послднимъ томомъ, неподходящимъ къ ихъ книгамъ, пріобртать же имъ слдуетъ 13 томъ ‘перваго изданія’, заключающій въ себ такія произведенія, которыхъ нтъ въ ‘пятомъ’ изданіи.
Русское общество съ большимъ нетерпніемъ ожидало появленія этого тринадцатаго тома, несмотря на то, что вошедшія въ него произведенія давнымъ-давно всмъ извстны, прочитаны всею грамотною и отчасти малограмотною Россіей, обсуждались и критиковались въ печати, разбирались въ ‘духовныхъ’ журналахъ и вызывали даже устныя возраженія съ церковныхъ и профессорскихъ каедръ. Факты эти весьма знаменательны и поучительны. Непоявленіе въ печати, но какимъ бы ни было причинамъ, сочиненія писателя, хотя бы и очень талантливаго, обрекаетъ произведеніе это полной неизвстности либо навсегда, либо до его напечатанія. Но есть произведенія, которымъ для ихъ распространенія въ обществ печатный станокъ совершенно не нуженъ и распространеніе которыхъ ничмъ не можетъ быть ни остановлено, ни даже задержано на время. Всякая попытка воспрепятствовать нкоторымъ произведеніямъ сдлаться извстными обществу ведетъ лишь къ вящему ихъ распространенію и прославленію, ибо такія попытки возбуждаютъ неудержимое любопытство общества и придаютъ иному сочиненію такое значеніе во мнніи этого общества, какого въ дйствительности оно, быть можетъ, и не иметъ. Самое же значеніе произведенія, ненапечатаннаго и, тмъ не мене, расходящагося во многихъ тысячахъ экземпляровъ, остается для огромнаго большинства читателей совершенно неопредленнымъ потому, что критика вынуждена молчать, ибо неудобно печатное обсужденіе ненапечатанного сочиненія. Но и въ этомъ отношеніи, какъ и въ способ распространенія, какъ и во многихъ другихъ, сочиненія графа Л. Н. Толстаго находятся въ положеніи совершенно исключительномъ. Подобно комедіи Горе отъ ума, ‘поэм’ Мертвыя души, многимъ стихотвореніямъ Пушкина и Лермонтова, всякое новое и ненапечатанное тотчасъ же произведеніе гр. Толстаго расходится во множеств списковъ и всяческихъ иныхъ репродукцій. Помимо этого и въ отличіе отъ вышеназванныхъ произведеній, сочиненія гр. Толстаго тотчасъ же переводятся на иностранные языки и появляются напечатанными въ чужихъ краяхъ на русскомъ язык {Такъ было съ Крейцеровой сонатой и Послсловіемъ къ ней, которая напечатаны въ Берлин съ поразительными искаженіями русскаго языка. На обертк этого изданія напечатано, что оно пересмотрно и неправлено учителемъ русскаго языка при королевской военной академіи и присяжнымъ переводчикомъ при королевскомъ каммергерихт въ Берлин. Вся книжка сплошь — образецъ безграмотности к непониманія русскаго языка. Въ ней на каждомъ шагу цлая фраза до того обезображена, что трудно, а иногда и совсмъ невозможно, доискаться ихъ смысла.}. Но и этого мало: въ нкоторыхъ спеціальныхъ изданіяхъ, мало распространенныхъ, впрочемъ, появляются и въ Россіи ‘изложенія@ ненапечатанныхъ его произведеній, съ обширными выписками изъ нихъ и съ критическими разборами съ точки зрнія той спеціальности, которой посвященъ журналъ. Только что сказанное нами отнюдь не противорчивъ высказанному выше объ отсутствіи критики, какъ потому, что ‘спеціальные’ журналы читаются очень немногими, такъ и потому въ особенности, что критическая оцнка такихъ журналовъ не можетъ быть полною и, по существу своему, должна всегда быть одностороннею, а, слдовательно, она и оказывается недостаточно убдительною, для огромнаго же большинства читателей и совсмъ неизвстною, какъ бы несуществующею. Иное значеніе имютъ возраженія ex cathedra на ненапечатанныя произведенія литературы. Когда они длаются съ академической каедры, то обращаются они къ очень небольшому кружку слушателей. Если же они раздаются съ каедры церковной, то выслушиваются множествомъ такихъ людей, которые объ опровергаемомъ сочиненіи никакого понятія не имютъ и никогда бы таковаго не получили безъ указаній оратора, опровергающаго нчто, для массы слушателей несуществующее. Въ томъ и въ другомъ случа такъ же, какъ и при печатной критик на неизданное сочиненіе, убдительность возраженій умаляется до крайности тмъ соображеніемъ, что оппонировать нтъ никакой возможности, что выслушивается только одна сторона, вопреки старому и основательному требованію: audiatur et altera pars. А вотъ это-та altera pars и можетъ подать свой голосъ только при полной свобод критики въ печати, что въ особенности важно и необходимо при теперешнемъ направленіи творчества гр. Л. Н. Толстаго.
Мы не сторонники ученій гр. Толстаго, во всей ихъ послдовательности и полнот, въ чемъ, кажется, никто усомниться не можетъ, но мы искренніе и горячіе почитатели его огромнаго таланта, возвышающагося иногда до геніальности. Мы искренніе и горячіе почитатели Льва Николаевича не за одинъ талантъ его, но и за то еще, что въ сочиненіяхъ своихъ онъ призываетъ людей ко взаимной любви, къ благожелательству, къ незлобивости, къ взаимопомощи и къ труду на пользу ближнихъ, къ житію нравственному и простому, къ трезвости и воздержанію отъ излишествъ, одинаково вредныхъ для тла и для духа, для самихъ насъ, для близкихъ намъ и для всего общества. Мы очень высоко ставимъ и чтимъ графа Толстаго, какъ писателя и моралиста, но мы, все-таки, не сторонники его, какъ учителя и проповдника. Потому мы не сторонники его, что въ ученіяхъ своихъ онъ не всегда уметъ самъ воздерживаться отъ излишествъ, отъ увлеченій, мы позволимъ себ сказать — отъ опьяненія мыслью, заводящаго его нердко туда, куда мы ршительно отказываемся слдовать за нимъ и куда, но глубокому убжденію нашему,-не послдуетъ за нимъ никто, ни одинъ человкъ, сохраняющій трезвость сознанія, не опьяненный духовно-одурманивающею силой его таланта. Мы очень опредленно различаемъ гр. Толстаго романиста съ гр. Толстымъ учителемъ. Еще Ив. Сер. Тургеневъ, незадолго до своей смерти, въ письм къ гр. Л. Н. Толстому назвалъ его великимъ писателемъ земли Русской’. И съ этимъ вс согласились. Такое возвеличеніе относилось къ автору Война и миръ, Анна Каренина и другихъ беллетристическихъ произведеній. Русскіе и иностранцы признали гр. Л. Н. Толстаго великимъ романистомъ. Но разница въ томъ, что въ чужихъ краяхъ нтъ особаго слова, соотвтствующаго исключительно понятію великій: le grand, der grose — значатъ также большой, крупный. Большихъ или крупныхъ романистовъ много у французовъ и у нмцевъ, есть такіе и у насъ, и крупный писатель, большой романистъ стоитъ, все-таки, въ ряду себ равныхъ, хотя и впереди многихъ другихъ. Слово же ‘великій’ иметъ иной смыслъ и возноситъ человка на высоту недосягаемую. Такое наименованіе, данное человку при жизни и имъ принятое, выдляетъ его отъ всхъ современниковъ, ставитъ его въ совершенно особливое положеніе. И тому человку необыкновенно тяжело, должно быть, жить подъ гнетомъ своего величія. Возвеличившее его наименованіе побуждаетъ его, почти обязываетъ создать нчто необычайное, нчто такое, чего никто другой не въ силахъ сдлать. Большой романистъ можетъ написать романъ или нсколько романовъ, которые возвысятъ и прославятъ его еще больше. Великому писателю дальше идти некуда, онъ стоитъ на вершин и не можетъ иначе смотрть на всхъ и на все, какъ сверху внизъ, съ высоты своего величія, и не только на всхъ и на все, но и на себя самого, какимъ онъ былъ прежде, на свое прежнее творчество. Вмст съ тмъ, не можетъ онъ и замереть въ своемъ величіи. Съ одной стороны, ему не позволяетъ этого живая сила творчества, непреодолимые порывы таланта, съ другой — вс ждутъ отъ него еще чего-то, взываютъ къ нему, требуютъ настоятельно новыхъ ‘глаголовъ, жгущихъ сердца’, отъ великаго писателя родной страны. Какіе же такіе ‘глаголы’ скажетъ онъ въ роман или въ повсти, не умаляя своего величія, не рискуя спуститься до прежняго своего положенія и до рядовъ другихъ только крупныхъ или большихъ романистовъ? Передъ такимъ человкомъ открывается на выборъ или пренебречь величіемъ и снизойти на землю, или подняться еще въ высоты уже надземныя, посл титула ‘великаго писателя’ стяжать новые титулы ‘величія’: учителя, а потомъ… потомъ пророка… А потомъ что же еще? Великій писатель земли Русской, творецъ Мертвыхъ душъ, отказался отъ своихъ твореній и сжегъ ихъ, и отдался ‘учительству’. Гр. Л. И. Толстой тоже отказался отъ своихъ твореній, не сжегъ ихъ, но всенародно призналъ недостойными себя ‘заблужденіями’ и отдался ‘учительству’, заведшему его дале того, чмъ онъ самъ предполагалъ.
Мы уже сказали, что въ основ своей ‘ученіе’ гр. Толстаго опирается на общія положенія, что жить слдуетъ ‘нравственно’, ‘по-божески’, въ чистот душевной и тлесной, въ любви и незлобивое?’. Все это и многое еще преподано намъ закономъ Божіимъ и философскими ученіями о нравственности, а, слдовательно, давно всмъ извстно. Но гр. Толстой не удовлетворяется извстнымъ и общепринятымъ христіанами и нехристіанами. Въ конечныхъ своихъ выводахъ онъ доходитъ до осужденія брака, до положительнаго воспрещенія его, какъ дла, противнаго нравственности. Призывая людей къ трудовой жизни, гр. Толстой признаетъ единственно полезнымъ, необходимымъ и ‘нравственнымъ’ только ‘ручной трудъ’, или, по его же выраженію, ‘хлбный трудъ’, т.-е. трудъ земледльца. Гр. Толстой говоритъ: ‘Вс бдствія людей, за исключеніемъ прямаго насилія, происходятъ отъ голода, лишеній всякаго рода, отягченія въ работ — и, рядомъ съ этимъ, отъ излишества, праздности и вызываемыхъ ими пороковъ’. ‘Хлбный трудъ есть лкарство, спасающее человчество’ отъ всхъ бдствій. Когда ‘вс люди признаютъ священный первородный законъ труда’, тогда ‘вс будутъ работать и сть хлбъ своихъ трудовъ, и хлбъ, и предметы первой необходимости не будутъ предметами купли и продажи’… Нужды, по мннію гр. Толстаго, не будетъ: вс будутъ братски длиться съ немощными, слабыми, неспособными къ труду. Про лнивыхъ умалчивается въ томъ предположеніи, конечно, что такихъ не будетъ, ибо ‘человкъ не будетъ имть соблазна необходимости хитростью или насиліемъ пріобрсти хлбъ. И, не имя этого соблазна, онъ не будетъ употреблять насилія или хитрости». Однако, тотчасъ же гр. Толстой оговаривается: ‘Если онъ употребить хитрость или насиліе, то ужъ только потому, что онъ любить хитрость и насиліе, а не потому, что они необходимы, какъ теперь’. Прекрасна была бы идиллія труда, представленная гр. Толстымъ, когда бы не было вотъ этого ‘если’, разрушающаго весь фундаментъ, на которомъ она строится. Если будутъ такіе, которые ‘любятъ хитрость и насиліе’,— а въ томъ, что такіе будутъ, никто не сомнвается, ни даже самъ гр. Толстой, иначе онъ о нихъ и не упомянулъ бы,— тогда они хитростью и насиліемъ заставятъ другихъ работать на себя, отягчатъ ‘работающихъ хлбный трудъ’, на нихъ возложатъ ‘лишенія всякаго рода’, сами же воспользуются ‘излишествами’, предадутся ‘праздности и вызываемымъ ею порокамъ’.И ничего противъ этого не подлаютъ ‘работающіе хлбный трудъ’, если не прибгнутъ къ ‘прямому насилію’ надъ хитрецами и насильниками. Очевидно, произойдетъ борьба, которая вынудитъ ‘работающихъ’ отдлить отъ себя часть работниковъ для огражденія трудящихся отъ насильниковъ и хитрецовъ. Отъ идилліи не останется и слда: опять потребуются полицейскіе, вооруженные стражи, судьи и всякіе смирители насильниковъ и хитрецовъ, понадобятся суды и остроги и все то, что предполагается отмнить и уничтожить установленіемъ всеобщей ‘хлбной работы’. Еще Цицеронъ говорилъ, что земледльческій трудъ есть ‘самый благородный, возвышающій человка’ и что онъ ‘даетъ человку свободу и счастье’. Цитируемъ на память. То же самое повторяетъ теперь графъ Л. Н. Толстой. И оба они правы. Я, пишущій эти строки, знаю много людей, изнывающихъ подъ тяжестью труда ‘не хлбнаго’, а нашего ‘городскаго’ труда, чиновничьяго, учительскаго, журнальнаго, торговаго и т. д. Большинство такихъ тружениковъ, въ минуты большаго утомленія, отдаются мечтамъ о томъ, какъ хорошо было бы удалиться ‘въ келью подъ елью’, садить картошку и капустку, выращивать яблоньку и вишенку, кормиться трудомъ рукъ своихъ и ‘опроститься’. Но отъ мечты до ея осуществленія пространство непереходимое. ‘Опроститься’ значитъ отказаться не ‘отъ праздности и излишествъ’, которыхъ мы и не знаемъ даже,— это значитъ перейти отъ тяжелаго и изнуряющаго труда къ боле легкому и здоровому отъ недостатковъ къ довольству, отъ тревогъ къ спокойствію, отъ рабства къ личной свобод, но, вмст съ тмъ, это значитъ также, что мы должны отказаться отъ всего существеннаго нашей духовной жизни, чего сдлать мы не можемъ, не губя себя и не причиняя вреда ближнимъ, обществу. Правильно мы думаемъ или нтъ, но мы думаемъ такъ и убждены въ томъ, что мы трудимся для увеличенія количества и для улучшенія качества той умственной, духовной пищи, безъ которой человчество озврло бы и перестало бы быть человчествомъ. Мы убждены, что ‘работающіе умственный и духовный трудъ’ даютъ своимъ дтямъ и ближнимъ, и ихъ дтямъ, и внукамъ, я и своему народу, и всему человчеству нчто боле важное и необходимое, чмъ ржаной хлбъ, картошку и капусту, не говоря уже о яблокахъ и вишняхъ, которыя должно признать ‘излишествами’, если быть послдовательнымъ ученикомъ гр. Толстаго. Передъ человкомъ, какъ и передъ всмъ человчествомъ, лежатъ два пути: одинъ ведетъ вверхъ, къ высотамъ, какъ еще невиднымъ,— это путь прогресса, просвщенія и духовнаго совершенствованія, другой путь лежитъ внизъ, ведетъ къ ‘опрощиванію’. ‘Опростившись’ до всеобщаго ‘хлбнаго труда’, мы не видимъ разумнаго основанія, почему бы намъ не опроститься еще — до пастушеской жизни, еще боле независимой, свободной и якобы счастливой. Человчество или народъ не могутъ остановиться на мст и замереть въ одномъ положеніи. Пошло на то, чтобы ‘опроститься’, такъ неизбжно опроститься до послднихъ предловъ. А потомъ что? Конецъ? Звроподобіе? Это невозможно, это немыслимо. Если бы какая-нибудь группа людей пошла такимъ путемъ, то непремнно найдутся ‘хитрецы’, которые съумютъ вернуть ее на путь, достойный людей, т.-е. на путь просвщенія и прогресса, со всми его бдствіями и со всми даваемыми имъ благами. Стремленіе ‘опроститься’ — очень, опасное стремленіе, и возникаетъ оно, главнымъ образомъ, изъ чисто-эгоистическихъ желаній личнаго покоя и собственнаго удобства. Я, такъ или иначе добывая трудомъ своимъ крупицу знанія или давая ничтожнйшій толчокъ мысли, знаю, что отъ труда многихъ мн подобныхъ произойдетъ много крупицъ и мысль сколько-нибудь двинется. И это я и вс мы оставимъ въ наслдство боле молодымъ, которые будутъ продолжать нашу работу. Что же сдлаютъ ‘опростившіеся’, ушедшіе ‘работать хлбный трудъ’? Будутъ вкъ свой жевать отъ плодовъ рукъ своихъ и дтямъ своимъ, и дтямъ дтей завщаютъ то же самое длать. Въ простот своей ‘опростившіеся’, быть можетъ, проживутъ покойно и, по-своему, счастливо, а за ними — и дти ихъ. А мы страдаемъ и гибнемъ и дтямъ въ наслдіе оставимъ страданія, зная, что и ихъ ждетъ такая же гибель. Но и страданія, и гибель для насъ не несчастья, какъ ни тяжелы они въ данный моментъ, отъ нихъ же мы получаемъ и высшія наслажденія, и величайшее счастье въ сознаніи, что мы работаемъ, страдаемъ и гибнемъ ради высшихъ цлей, идеальныхъ, ради блага человчества.
Гр. Толстой говоритъ: ‘ложная наука’, ‘ложное просвщеніе’. Мы такихъ словъ не понимаемъ. Наука есть наука, и только, и никакихъ ‘ложныхъ’ ‘лже-наукъ’ не существуетъ, какъ не можетъ существовать лже-слово, лже-мысль. Слово можетъ быть лживымъ, мысль можетъ быть ошибочною, наука можетъ впадать въ заблужденіе. Но плохое и неумлое воздлываніе земли нельзя назвать ложное земледліемъ, хотя бы вмст съ хлбомъ выросли сорныя травы и хотя бы эти травы грозили заглушить хлбъ. Прежде чмъ люди дошли до умнья воздлывать полезныя растенія и отличать полезныя отъ вредныхъ, они впадали въ большія и иногда гибельныя ошибки. Однако же, это никому не даетъ права, ни даже повода, сказать, что они занимались ‘ложнымъ земледліемъ* и что сами эти люди были ‘лже-земледльцы’. Такъ же точно не существуетъ ни ‘лже-науки’, ни ‘лже-знанія’, хотя есть лже-ученые, т.-е. собственно самозванцы, а не ученые. Гр. Л. И. Толстой, несомннно, мыслитель, и очень крупный мыслитель, и никакія его заблужденія въ области мысли не дадутъ никому права назвать его ‘лже-мыслителемъ*, не вправ и гр. Толстой несогласнымъ съ нимъ давать такое названіе.
Въ стать О жизни гр. Толстой говоритъ: ‘Умираетъ человкъ только тогда, когда это необходимо для его блага’. ‘Не можетъ прекращаться начатое и неоконченное движеніе жизни человка въ этомъ мір отъ того, что у него сдлается нарывъ или залетитъ бактерія, или въ него выстрлятъ изъ пистолета. Человкъ умираетъ только отъ того, что въ этомъ мір благо его истинной жизни не можетъ уже увеличиться, а не отъ того, что у него болятъ легкія, или у него ракъ, или въ него выстрлили’ (стр. 64 и 65). Дале, на стр. 67: ‘Проваливается отъ землетрясенія именно то мсто, на которомъ стоитъ Лиссабонъ или Врный, и зарываются живыми въ землю и умираютъ въ страшныхъ страданіяхъ ничмъ неповинное люди’. Почему такъ случилось? ‘Объясненія разсудочныя ничего не объясняютъ’,— отвчаетъ гр. Толстой.— ‘Разсужденіе очевидно показываетъ мн, что закона, по которому одинъ человкъ подвергается, а другой не подвергается этимъ случайностямъ, нтъ и быть не можетъ никакого, что подобныхъ случайностей безчисленное количество и что потому, что бы я ни длалъ, моя жизнь всякую секунду подвержена всмъ безчисленнымъ случайностямъ самаго ужаснаго страданія’. Противорчіе между первыми двумя положеніями и этимъ послднимъ очевидно. Люди умираютъ тысячами на войн, отъ землетрясеній, наводненій, эпидемій (т.-е. микробовъ) и т. п., именно отъ того, что въ нихъ стрляютъ, что въ нихъ залетаютъ бактеріи, что подъ ними проваливается земля,— умираютъ случайно, безъ отбора,— или въ силу отбора, намъ невдомаго и разумнію нашему недоступнаго, а отнюдь не потому, что это ‘необходимо для ихъ блага’ и что ‘въ этой жизни ихъ благо не можетъ уже увеличиться’. Еще, на стр. 71, гр. Толстой говоритъ: ‘Что же, кром того, чтобъ убгать и отбиваться отъ волковъ, долженъ длать человкъ, разрываемый ими? То, что свойственно длать человку, какъ разумному существу: сознавать тотъ грхъ, который произвелъ страданіе, каяться въ немъ и познавать истину’. Какой же, однако, грхъ ‘произвелъ страданіе’, причиненное человку напавшими на него волками? Въ Англіи волки на человка не могутъ напасть потому, что въ Англіи нтъ волковъ, англичане всхъ ихъ уничтожили, перебили и на заводъ не оставили. Стало быть, ‘грхъ’ нашъ въ томъ, что мы волковъ не перебили, и въ этомъ мы должны каяться и познавать должны истину, что для безопасности людей надо перебить всхъ волковъ. Такъ же точно, и въ еще большей мр, мы должны стремиться къ уничтоженію микробовъ и бактерій, дабы избжать грха и покаянія, когда уже поздно будетъ. А гр. Толстой насмхается надъ наукой и въ особенности надъ медициной, ведущей ожесточенную войну съ бактеріями и микробами. Гр. Толстой называетъ медицину ‘ложною наукой’, презираетъ ее и ея служителей врачей. Мы думаемъ, что это нелогично и непослдовательно.
Гр. Толстой презираетъ,— или вводить людей въ заблужденіе, будто онъ презираетъ,— ‘просвщеніе’ и пишетъ комедію подъ заглавіемъ Плоды просвщенія. Въ комедіи оцъ осмиваетъ нсколькихъ бездльничающихъ свтскихъ людей, получившихъ свтское образованіе, но стоящихъ къ ‘просвщенію’ въ такомъ же отношеніи, въ какомъ червивые и загнившіе плоды находятся къ произведшему ихъ дереву. Дерево не виновато въ томъ, что на немъ оказывается нсколько негодныхъ плодовъ, и садъ, въ которомъ ростетъ такое дерево, не виноватъ ни въ чемъ. Изъ того, что въ саду попадаются дрянные плоды, отнюдь не слдуетъ, что дерево надо срубить, садъ уничтожить и обратить это мсто въ пустырь, на которомъ станетъ производиться ‘хлбный трудъ’. Вдь, и при ‘хлбномъ труд’ выростаютъ сорныя, вредныя и ядовитыя травы, и на хлбахъ появляются ядовитые плоды въ вид спорыньи и головни. Это не даетъ, однако, права кому-либо ставить въ укоръ земледлію, что оно производитъ пустоцвты, куколь, головню, спорынью. И ‘просвщеніе’ не причемъ ровно въ тхъ сравнительно немногихъ случаяхъ, когда люди образованные или полуобразованные, или даже ученые оказываются глупыми, суеврными или же въ какихъ бы то ни было отношеніяхъ плохими и негодными.
О Крейцеровой сонат и Послсловіи мы говорить не будемъ потому, что въ настоящей книжк помщена особая статья объ этихъ произведеніяхъ, надлавшихъ очень большаго шума задолго до появленія въ печати. Ни въ комедіи, ни въ Крейцеровой сонат,— въ произведеніяхъ беллетристическихъ,— ни въ сочиненіяхъ чисто-‘учительныхъ’ гр. Л. Н. Толстой далеко еще не сказалъ своего послдняго слова. Для славы его, для славы Россіи мы пламенно желаемъ, чтобы скоре миновалъ періодъ ‘учительства’, и не теряемъ надежды, что онъ минуетъ, и опять встанетъ передъ нами во всей своей сил ‘великій романистъ земли Русской’.