Сцены из жизни богемы, Мюрже Анри, Год: 1851 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 272 минут(ы)

СЦЕНЫ ИЗЪ ЖИЗНИ БОГЕМЫ.

Анри Мюрже.

Переводъ А. В. Арсеньева.

I.
Какъ возникло братство ‘Богемы’.

Вотъ какъ случай, называемый скептиками ‘повреннымъ добраго Бога’, соединилъ однажды людей, братскй союзъ которыхъ образовалъ впослдстви общество ‘Богемы’, о чемъ авторъ этой книги и сдлалъ попытку разсказать публик.

Однажды утромъ (это было 8 апрля) Александръ Шонаръ, практиковавшй два свободныхъ искусства — живопись и музыку, грубо былъ разбуженъ кривомъ сосдняго птуха, который служилъ ему вмсто часовъ.

— Чортъ возьми!— вскричалъ Шонаръ,— мои пернатые часы слишкомъ бгутъ, не можетъ быть, чтобы уже настало сегодня!..

Сказавши эти слова, онъ быстро выскочилъ изъ подобя мебели собственнаго остроумнаго изобртеня, игравшаго роль кровати ночью (и, правду сказать, скверно игравшаго), а днемъ, отвчавшаго за всякую другую мебель, которая исчезла въ холодную предшествовавшую зиму, нчто въ род мебели дяди Жака, какъ видятъ.

Чтобы спастись отъ утренняго холода, Шонаръ быстро надлъ розовую атласную юбку, украшенную блестящими звздочками и служившую ему домашнимъ платьемъ.

Эта мишурная тряпка была забыта у артиста ночью посл маскарада одною ‘Глупостью’, которая оправдала свой костюмъ тмъ, что поврила коварнымъ общанямъ Шонара, наряженнаго Мондорскимъ маркизомъ, и соблазнительно звенвшаго въ карман монетами, вырзанными изъ жести и заимствованными отъ театральнаго бутафора.

Когда онъ надлъ свой домашнй туалетъ, артистъ отворилъ окно и ставню. Лучъ солнца ослпительной стрлою проникъ въ комнату и заставилъ артиста прищурить глаза, еще томные отъ сна, въ это-же время на ближней колокольн пробило пять часовъ.

— Въ самомъ дл утро,— пробормоталъ Шонаръ,— это странно! Но,— прибавилъ онъ, посмотрвъ на висвшй на стнк календарь,— это ошибка. Научныя изысканя увряютъ насъ, что въ это время года солнце не должно вставать раньше пяти часовъ съ половиной, теперь только пять,— а оно уже пошло въ обходъ. Преступное усерде! это свтило сбилось съ толку, и я пожалуюсь на него въ астрономическое бюро.— Однако,— прибавилъ онъ,— надо бы немножко побезпокоиться, наступило ‘сегодня’, завтрашнй день вчерашняго дня, а какъ вчера было 7-е, то, если Сатурнъ не пятится, сегодня должно быть 8-е апрля. И, если врить словамъ этой бумаги,— продолжалъ Шонаръ, перечитывая повстку судебнаго пристава о выселени изъ квартиры,— то сегодня, ровно въ полдень я долженъ очистить это помщене и отсчитать въ руки г. Бернара, моего хозяина, цлую сумму въ семьдесятъ пять франковъ, за три прожитыхъ срока, каковую сумму онъ отъ меня требуетъ въ препротивно написанномъ письм. Я надялся, какъ всегда, что случай позаботится устроить это дло, но кажется, что ему не было времени. Наконецъ, я имю еще шесть часовъ впереда и, употребивъ ихъ съ толкомъ, можетъ быть, что и… Впередъ!.. впередъ въ дорогу!— добавилъ Шонаръ.

Онъ приготовился было уже надть пальто, которое снова было очень пушисто, а теперь безнадежно оплшивло, какъ вдругъ, точно укушенный, началъ исполнять въ комнат танецъ собственнаго изобртеня, хореграфю, часто обращавшую на него внимане жандармовъ на публичныхъ балахъ.

— Вотъ, вотъ!— воскликнулъ онъ,— это удивительно, какъ утреннй воздухъ возбуждаетъ мысли! Мн кажется, что я напалъ наконецъ на слдъ моей ари… Попробуемъ!

Полуодтый Шонаръ слъ за панино, разбудилъ заснувшй инструментъ бурными аккордами и началъ, подпвая, преслдовать на клавишахъ долго недававшуюся ему мелодическую фразу.

— До, соль, ми, ля, си, до, ре,— бумъ, бумъ! Фа, ре, ми, ре!.. Ай, ай! это ре, вретъ, какъ сивый меринъ!— воскликнулъ Шонаръ, жестоко колотя по сомнительной клавиш…

— Посмотримъ минорный тонъ… Онъ долженъ искусно выразить печаль молодой двушки, обронившей блую маргаритку въ голубое озеро. Вотъ идея, которая не можетъ назваться молоденькой! Но если это мода и если нельзя найти ни одного издателя, который осмлился-бы издать романсъ безъ голубого озера, то надо этому покориться… До, соль, ми, до, ля, си, до, ре… Я доволенъ этимъ, какъ будто выходитъ похоже на бленьке цвточки, особенно для людей, сильныхъ въ ботаник. Ля, си, до, ре… Ну, дурацкое ре!.. Теперь, чтобы лучше дать понять голубое озеро, надо-бы кое-что влажное, лазурное, немножко луннаго свта (ибо тутъ полагается и луна), хорошо, идетъ, не надо забыть еще лебедя… Фа, ми, ля, соль,— продолжалъ Шонаръ, извлекая кристаллическе звуки изъ высокихъ октавъ.

— Остается еще прощане молодой двшки, которая ршается броситься въ голубое озеро, чтобы соединиться со своимъ возлюбленнымъ, погребеннымъ подъ снгами.

— Эта развязка недовольно ясна,— бормоталъ Шонаръ,— но она интересна. Надо-бы что нибудь нжное меланхолическое… идетъ, идетъ! вотъ двнадцать тактовъ плачущихъ, какъ Магдалины,— это разрываетъ сердце…

— Брр! брр!— сдлалъ губами Шонаръ, дрожа въ своей усянной звздами юбк,— если-бъ изъ этого можно было наколоть дровъ!.. Въ альков у меня есть балка, которая меня очень стсняетъ, когда у меня бываютъ… обдать, такъ вотъ я разведу немножко огня изъ нея… Ля, ля, ре, мы… Я чувствую, что мое вдохновене сегодня пришло немножко съ насморкомъ… А! тмъ хуже! будемъ топить молодую двицу окончательно!..

И тогда, какъ его пальцы терзали дрожащй инструментъ, Шонаръ съ разгорвшимися глазами, съ настороженнымъ ухомъ, преслдовалъ свою мелодю, а она, подобная неуловимому сильфу, порхала въ звучномъ туман вибрацй инструмента и какъ-бы выяснялась.

— Посмотримъ теперь,— сказалъ Шонаръ,— какъ моя музыка согласуется со словами моего поэта.

И онъ началъ мурлыкать сквернымъ голосомъ отрывокъ стихотвореня въ опереточномъ ввус или во вкус уличныхъ пвцовъ:

Блокурая двица,

Снявъ мантилю, сидитъ

И печальными глазами

Въ небо звздное глядитъ.

И въ лазурной глубин,

Подъ серебряной волной…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Какъ? что?— вскричалъ Шонаръ, придя въ справедливое негодоване,— лазурная глубина серебрянаго озера? Я раньше не замтилъ этого, это слишкомъ романтично, этотъ поэтъ просто идотъ, онъ никогда не видалъ ни серебра, ни озера! Эта баллада совсмъ глупа, да наконецъ и размръ стиховъ все время стсняетъ меня въ музык. Впередъ я буду самъ сочинять стихи къ своей музык, и даже не позже, какъ сейчасъ. Такъ какъ я уже настроился на этотъ ладъ, то сейчасъ-же и сфабрикую образчикъ куплетовъ къ своей мелоди.

И Шонаръ, сжавъ голову обими руками, принялъ глубокомысленный видъ смертнаго, вошедшаго въ сношеня съ музами.

Черезъ нсколько минутъ такого священнаго конкубината онъ произвелъ на свтъ нчто неопредленное, что сочинители либретто называютъ ‘уродцами’ и что они легко импровизируютъ для композиторовъ, какъ канву для ихъ вдохновеня.

Однако ‘уродецъ’ Шонара имлъ смыслъ, въ немъ ясно выразилось безпокойство, возбужденное въ его ум невжливымъ приходомъ этого числа — 8 го апрля!

Вотъ этотъ куплетъ:

— Восемь и восемь — шестнадцать.

Ставлю шесть и беру одинъ,

Я былъ-бы очень доволенъ,

Что-бъ нашелся такой господинъ,

— Кто далъ-бы мн франковъ сотъ восемь,—

Долги мы тогда вс уплатимъ

Коль время на то мы найдемъ.

Припвъ.

И когда на часахъ возвышенныхъ

Двнадцать безъ четверти бьетъ,—

Артистъ съ гордымъ видомъ блаженныхъ

Бернару свой долгъ отдаетъ!..

— Чортъ возьми!— сказалъ Шонаръ, перечитывая свое сочинене, восемь и уплатимъ,— вотъ рифмы, далекя отъ богатства, но мн нтъ времени теперь ихъ обогатить. Попробуемъ теперь, какъ моя мелодя сочитается съ этими стихами.

И сквернйшимъ гнусавымъ голосомъ, какимъ онъ отличался, онъ началъ снова пть свой романсъ.

Удовлетворенный безъ сомння достигнутыми результатами, Шонаръ поздравилъ себя торжественной гримасой, которая сморщивала его носъ каждый разъ, какъ онъ былъ доволенъ самъ собою.

Но это гордо-блаженное состояне было непродолжительно.

На сосдней колокольн пробило одиннадцать часовъ, каждый ударъ колокола, врываясь въ комнату, казалось, насмшливо спрашивалъ Шонара:

— Готовъ-ли ты?..

Артистъ привскочилъ на стул.

— Время летитъ, какъ птица,— сказалъ онъ,— мн осталось только три четверти часа, чтобы найти семьдесятъ пять франковъ, и новую квартиру. Я никогда не приду къ цли,— это переходитъ уже въ область чудеснаго. Хорошо, я даю себ пять минутъ, чтобы найти средства, — и низко склонивъ голову въ колнямъ, онъ погрузился въ бездну глубокихъ размышленй.

Пять минутъ прошло, и Шонаръ поднялъ голову, не найдя ничего похожаго на семьдесятъ пять франковъ.

— Мн осталось только одно, чтобы выбраться отсюда,— это уйти, какъ я есть! Погода прекрасная, и мой другъ случай прогуливается, можетъ быть, на солнышк. Непремнно надобно, чтобы онъ меня прютилъ какъ нибудь до тхъ поръ, пока я не найду средствъ раздлаться съ г. Бернаромъ.

Шонаръ началъ набивать глубочайше карманы своего пальто всевозможными вещами, завязалъ потомъ въ платочекъ кое-что изъ блья и вышелъ изъ комнаты, не забывъ сказать нсколько теплыхъ прощальныхъ словъ своему обиталищу.

Когда артистъ переходилъ дворъ, привратникъ, который, казалось, подкарауливалъ, вдругъ остановилъ его.

— Эй, господинъ Шонаръ!— вскричалъ привратникъ, загораживая дорогу артисту,— разв вы объ этомъ не думаете? Вдь сегодня восьмое число!..

Восемь и восемь — шестнадцать.

Ставлю шесть и беру одинъ,

— напвалъ Шонаръ,— я только объ этомъ и думаю!

— Вы немножко запоздали съ вашимъ выселенемъ,— сказалъ привратникъ,— уже половина двнадцатаго, и новый жилецъ, нанявшй вашу комнату, можетъ явиться съ минуты на минуту. Надо бы поторопиться!

— Ну такъ и пропустите меня,— отвчалъ Шонаръ,— я иду отыскать ломовую телгу, чтобы перевезти мебель.

— Конечно, но прежде, чмъ перехать, надо исполнить кое-какя формальности. Мн приказано, чтобы вы не унесли ни волоска, пока не заплатите за три мсяца. Вы, вроятно, поняли?

— Ну, конечно!— сказалъ Шонаръ, длая шагъ впередъ.

— Такъ вотъ,— снова началъ привратникъ,— если вы потрудитесь войти въ мою комнату, то я дамъ вамъ и квитанцю.

— Хорошо, я ихъ возьму, когда возвращусь.

— Отчего-жь не сейчасъ?— настаивалъ привратникъ.

— Я иду къ мнял… у меня нтъ мелкихъ.

— Ага! у васъ и мелкихъ нтъ? Ну, такъ чтобы вамъ не безпокоиться, я поберегу пока у себя этотъ узелокъ, что вы держите, онъ васъ будетъ стснять.

— Господинъ привратникъ,— сказалъ Шонаръ съ достоинствомъ,— разв вы мн не врите? Не думаетели вы, что я уношу свою мебель въ этомъ платк?

— Извините меня,— отвчалъ привратникъ тономъ ниже,— но это моя обязанность. Г. Бернаръ мн строго-на-строго приказалъ не позволять вамъ вынести ни волоска, пока вы не заплатите.

— Ну, такъ посмотрите же,— сказалъ Шонаръ открывая узелокъ — тутъ нтъ ни одного волоска! Это рубашки, которыя я несу къ прачк! Она живетъ рядомъ съ мняльной лавочкой, въ двадцати шагахъ отсюда.

— Вотъ это другое дло,— пробормоталъ привратникъ, увидавъ содержимое узелка.— Если это не покажется вамъ нескромнымъ, господинъ Шонаръ, могу я спросить вашъ новый адресъ?

— Я теперь живу въ улиц Риволи,— отвтилъ холодно артистъ и, выйдя на улицу, поспшно сталъ удаляться.

— Улица Риволи!— бормоталъ привратникъ, ковыряя въ носу,— это очень смшно, что ему отдали комнату въ улиц Риволи — и не справились прежде о немъ здсь, это очень смшно!.. Ну, да не всегда же онъ будетъ вывозить свою мебель, не заплативъ за квартиру. Только бы новый жилецъ не прхалъ, какъ разъ въ то время, какъ этотъ будетъ вызжать! Вотъ-то будетъ шуму на моей лстниц!..

— Ахъ да вотъ,— воскликнулъ онъ, высовывая голову изъ форточки своей двери,— вотъ какъ разъ и новый жилецъ!…

Въ самомъ дл въ лстниц приближался молодой человкъ въ блой шляп стиля Людовика XIII-го, въ сопровождени носильщика, который ничуть не гнулся подъ тяжестью своей ноши.

— Слушайте,— сказалъ молодой человкъ привратнику, шедшему къ нему на встрчу,— моя комната свободна?

— Не совсмъ еще, но скоро будетъ свободна. Прежнй жилецъ пошелъ за ломовымъ, чтобы увезти мебель. А покуда вы можете поставить свою мебель на двор.

— Я боюсь, чтобы не пошелъ дождь,— отвтилъ молодой человкъ, спокойно жуя букетикъ фалокъ, который онъ держалъ въ зубахъ,— моя мебель можетъ испортиться.

— Носильщикъ!— обратился онъ къ человку, стоявшему позади него и за спиной котораго былъ виднъ предметъ, приводившй своимъ страннымъ видомъ привратника въ изумлене,— поставьте это здсь въ прихожей, ступайте снова на мою старую квартиру и захватите всю остальную мебель и произведеня искусства.

Носильщикъ приставилъ къ стн нсколько рамокъ высотою въ шесть или семь футовъ, сложенныхъ одна на другую, которыя, какъ казалось, могли раскладываться по желаню.

— Смотрите,— сказалъ молодой человкъ носильщику, полуоткрывъ одну изъ частей своего снаряда и показывая ему прорванное въ одномъ мст полотно,— видите какое несчасте: вы разбили мн мое большое венецанское зеркало. Будьте осторожне въ другой разъ, особенно обращайте внимане на мою библотеку.

— Что онъ такое тутъ говоритъ про венецанское зеркало?— бормоталъ привратникъ, безпокойно вертясь около рамокъ, приставленныхъ къ стн,— я не вижу никакого зеркала! Ну это, безъ сомння, шутка!… Я вижу здсь только ширмы, посмотримъ, что-то ему принесутъ въ другой разъ!

— Скоро-ли же вашъ жилецъ освободитъ мн квартиру?— сказалъ молодой человкъ,— уже половина перваго, и я бы хотлъ установиться наконецъ!

— Я думаю, что онъ сейчасъ же будетъ,— отвчалъ привратникъ,— да, наконецъ, пока вамъ еще нечего безпокоиться, такъ какъ ваша мебель еще не прибыла,— прибавилъ онъ, упирая на послдня слова.

Молодой человкъ только что хотлъ отвчать, какъ драгунъ-разсыльный вошелъ во дворъ.

— Здсь г. Бернаръ?— спросилъ онъ, вытаскивая пакетъ изъ большой кожаной сумки, висвшей на боку.

— Здсь,— отвтилъ привратникъ.

— Вотъ письмо къ нему,— сказалъ драгунъ,— роспишитесь въ разсыльной книг.— И онъ подалъ привратнику книгу, въ которой тотъ и росписался.

— Извините, если я васъ оставлю одного,— сказалъ привратникъ молодому человку, прогуливавшемуся въ нетерпни по двору,— но это письмо изъ министерства къ г. Бернару, моему хозяину, и я долженъ его снести ему.

Когда привратникъ входилъ въ г. Бернару, тотъ собирался бриться.

— Что теб нужно отъ меня, Дюранъ?

— Monsieur,— отвчалъ привратникъ, снявъ фуражку,— вотъ разсыльный курьеръ принесъ изъ министерства пакетъ къ вамъ.

И онъ протянулъ г. Бернару пакетъ, запечатанный печатью военнаго департамента.

— Ахъ, Боже мой!— воскликнулъ г. Бернаръ такимъ голосомъ, какъ будто-бы онъ обрзался бритвой,— изъ военнаго министерства!… Я увренъ, что это мое пожаловане въ кавалеры ордена Почетнаго Легона, чего я добиваюсь уже такъ давно! Наконецъ-то мн воздаютъ по моимъ заслугамъ!… Вотъ, Дюранъ,— сказалъ онъ, шаря въ жилетномъ карман,— вотъ теб сто су на чай за мое здоровье… Ахъ, со мной не случилось кошелька! ну да ладно, я отдамъ теб потомъ, подожди!

Привратникъ былъ такъ растроганъ этимъ внезапнымъ приливомъ великодушя, къ которому его хозяинъ совсмъ не былъ склоненъ, что даже снова надлъ фуражку на голову.

Но г. Бернаръ, въ другое время сдлавшй-бы строгй выговоръ за такое нарушене ерархическихъ правилъ, теперь и не замтилъ этого.

Онъ надлъ очки, вскрылъ пакетъ съ почтительностью визиря, получившаго фирманъ отъ султана, и сталъ читать.

При первыхъ-же строкахъ ужасная гримаса покрыла его толстыя щеки красными складками, и его маленьке глазки начали метать искры, способныя зажечь спустившяся прядки его спутаннаго парика.

Наконецъ вс его черты до того исказились, что можно было сказать, что вся его фигура представляла землетрясене.

Вотъ каково было содержане посланя, написаннаго на бланк военнаго министерства, присланнаго по форм съ драгуномъ-курьеромъ и которое г. Бернаръ принялъ за правительственное извщене:

‘Милостивый Государь г. хозяинъ!

‘Политика, которая, если врить миологи, произвела на свтъ хорошя манеры, обязываетъ меня довести до вашего свдня, что я нахожусь въ жестокой необходимости быть не въ состояни исполнить общепринятый обычай платить за квартиру, особенно, когда задолжалъ. До сегодняшняго утра я все еще ласкался сладкою надеждою быть въ состояни отпраздновать этотъ прекрасный день, когда я заплачу вамъ за три мсяца… Химера! иллюзя! идеалъ!.. Пока я дремалъ на подушк увренности, несчасте, греческое Ананке, несчасте развяло мои надежды. Денежныя поступленя, на которыя я разсчитывалъ, (Боже! какъ худо идетъ торговля!) еще не поступили, и даже съ самыхъ важныхъ людей, съ которыхъ имлъ получить, я усплъ стянуть только три франка, да и то въ долгъ, я не предлагаю ихъ вамъ. Но лучше дни придутъ для нашей прекрасной Франци и для меня,— не сомнвайтесь въ этомъ, милостивый государь! Какъ только они придутъ, я на крыльяхъ прилечу предупредить васъ и взять отъ васъ мои драгоцнныя вещи, оставленныя у васъ и которыя я поручаю вашему покровительству и покровительству закона, запрещающаго вамъ продать ихъ раньше года, если-бы вы даже и попытались получить раньше этого срока суммы, записанныя на вашъ приходъ въ бухгалтерскихъ книгахъ моей честности.

‘Особенно рекомендую вамъ мое панино и большую рамку съ шестьюдесятью буклями волосъ, разный цвтъ которыхъ представляетъ полную гамму оттнковъ головного украшеня, они сняты съ чела Грацй ножницами Амура.

‘Но вы можете, господинъ хозяинъ, распорядиться, какъ хотите, штукатуркой, подъ которой я жилъ, на что я и даю вамъ мое соизволене за подписомъ моей руки.

Александръ Шонаръ’.

Когда г. Бернаръ окончилъ чтене письма, написаннаго артистомъ въ бюро своего прятеля, чиновника военнаго министерства, онъ съ негодованемъ скомкалъ его, тутъ взглядъ его упалъ на Дюрана, ожидавшаго общанной награды, и онъ грубо спросилъ его, что онъ здсь длаетъ?

— Я жду, monsieur.

— Чего?..

— А великодуше ваше… по случаю хорошаго извстя…— смущенно забормоталъ привратникъ.

— Пошелъ вонъ! Какъ? ты смешь стоять передо мною въ шапк?

— Но, monsieur…

— Пошелъ, не разговаривать!.. или стой, подожди… Мы пойдемъ въ комнату этого бездльника-артиста, который ухалъ, не расплатившись.

— Какъ?— удивился привратникъ,— господинъ Шонаръ?..

— Ну да,— продолжалъ хозяинъ, раздражене котораго все увеличивалось,— и, если онъ усплъ унести хоть малйшую вещицу, я тебя прогоню! понимаешь ты: про-го-ню!..

— Но это невозможно,— бормоталъ бдный привратникъ,— господинъ Шонаръ не выхалъ еще, онъ пошелъ размнять деньги, чтобы расплатиться съ вами, и нанять ломового для перевозки мебели.

— Для перевозки мебели!— воскликнулъ г. Бернаръ,— идемъ скоре, я увренъ, что онъ уже перевозитъ. Онъ теб устроилъ ловушку, чтобы удалить тебя съ лстницы, а самому увезти все!.. Настоящй ты дуракъ!..

— Ахъ, Боже мой! настоящй я дуракъ!— вопилъ Дюранъ, испуганный олимпйскимъ гнвомъ своего хозяина, который тащилъ его на лстницу.

Когда они вышли на дворъ, въ привратнику присталъ молодой человкъ въ блой шляп.

— А, вотъ и вы, привратникъ! Что же, пустятъ меня на квартиру? сегодня восьмое апрля, или нтъ? здсь я нанялъ помщене, или нтъ? вамъ я далъ задатокъ, или нтъ?

— Извините,— сказалъ хозяинъ,— я къ вашимъ услугамъ.

— Дюранъ!— повернулся онъ къ привратнику,— я самъ поговорю съ этимъ господиномъ. Бги на верхъ, этотъ бездльникъ Шонаръ наврное уже увязываетъ узлы! Ты запри его, если застанешь, и потомъ бги за полицей.

Дюранъ скрылся на лстниц.

— Извините,— сказалъ, поклонившись, хозяинъ молодому человку, когда они остались одни,— съ кмъ я имю удовольстве говорить?

— Я вашъ новый жилецъ, я нанялъ въ этомъ дом комнату въ шестомъ этаж, и мн начинаетъ уже надодать, что она до сихъ поръ не свободна.

— Я въ совершенномъ отчаяни,— сказалъ хозяинъ,— но у меня вышли непрятности съ жильцомъ, комнату котораго вы наняли.

— Monsieur, monsienr!— закричалъ изъ самаго верхняго окна Дюранъ,— господина Шонара здсь нтъ, но комната цла!.. То, бишь дуракъ я!— Я хотлъ сказать, что онъ ничего не унесъ, ни единаго волоска…

— Хорошо, ступай внизъ,— отвчалъ г. Бернаръ.— Ахъ, Боже мой!— обратился онъ въ молодому человку,— подождите немножко, я васъ прошу. Мой привратникъ снесетъ въ подвалъ вещи изъ комнаты незаплатившаго жильца, и черезъ полчаса вы можете въхать… Кстати же еще и ваша мебель не прибыла.

— Извините, monsienr,— спокойно отвчалъ молодой человкъ.

Г. Бернаръ оглядлся и не увидалъ ничего, кром большихъ ширмъ, уже возбуждавшихъ безпокойство его привратника.

— Какъ!.. Извините… какъ? бормоталъ хозяинъ,— но я ничего здсь не вижу.

— Вотъ,— отвчалъ молодой человкъ, открывъ одну изъ половинокъ ширмы и показывая удивленному хозяину великолпную внутренность замка съ яшмовыми колоннами, барельефами и картинами великихъ мастеровъ.

— А гд-же ваша мебель?— спросилъ г. Бернаръ.

— Да вотъ она,— отвчалъ молодой человкъ, указывая роскошную обстановку, написанную въ его дворц, купленномъ на аукцон театральнаго имущества.

— Monsieur,— сказалъ хозяинъ,— мн было бы прятне, еслибъ у васъ была мебель боле серьезная, чмъ эта.

— Но это же все настоящй буль!

— Вы понимаете, что мн надо обезпечене за комнату.

— Какъ это? такого дворца вамъ мало въ обезпечене за комнату на чердак?

— Мало, милостивый государь, я хочу мебель, настоящую мебель, изъ краснаго дерева!

— Увы, monsieur, ни золото, ни красное дерево не длаютъ человка счастливымъ, сказалъ кто-то изъ древнихъ. Да, наконецъ, я терпть не могу краснаго дерева, глупое дерево, и у кого только его нтъ?

— Но, наконецъ, имете же вы хоть какую нибудь мебель?

— Нтъ, это занимаетъ слишкомъ много мста въ комнатахъ: наставишь этихъ стульевъ — и ссть негд.

— Но, однако, есть ли у васъ хоть кровать? на чемъ же вы отдыхаете?

— Я отдыхаю въ надеждахъ на Провидне.

— Извините, еще одинъ вопросъ,— сказалъ г. Бернаръ,— скажите пожалуйста, чмъ вы занимаетесь?

Въ этотъ моментъ носильщикъ молодого человка, возвратясь во второй разъ, вошелъ во дворъ. Между разными вещами за спиной его торчалъ мольбертъ.

— Ахъ, monsieur!— закричалъ Дюранъ въ ужас, указывая хозяину на мольбертъ,— это художникъ!..

— Артистъ, это врно!— воскликнулъ въ свою очередь г. Бернаръ, и волосы его парика поднялись отъ ужаса,— художникъ!.. Но ты разв не справился, кто онъ такой,— обратился хозяинъ къ привратнику,— ты не зналъ, чмъ онъ занимается?..

— Помилуйте,— отвчалъ привратникъ,— онъ далъ мн пять франковъ задатку! могъ ли я сомнваться?..

— Когда вы кончите?— спросилъ въ свою очередь молодой человкъ.

— Monsieur,— сказалъ г. Бернаръ, для важности надвая очки на носъ,— такъ какъ у васъ нтъ никакой мебели, вы не можете ко мн въхать. Законъ позволяетъ мн отказать жильцу, который не представляетъ обезпеченя.

— А мое слово?— сказалъ артистъ съ достоинствомъ.

— Это дешевле мебели… вы можете искать себ квартиру въ другомъ мст. Дюранъ возвратитъ вамъ вашъ задатокъ.

— Какъ?— сказалъ съ глупымъ видомъ привратникъ,— а я положилъ уже ихъ въ копилку!

— Но не могу же я,— возразилъ молодой человкъ,— сю минуту найти себ комнату. Позвольте мн хоть день прожить у васъ.

— Можете остановиться въ гостинниц,— отвчалъ г. Бернаръ,— или вотъ, кстати,— прибавилъ онъ, быстро что-то неожиданно сообразивъ,— если вы желаете, я могу отдать вамъ эту комнату съ мебелью, которую оставилъ мой несостоятельный жилецъ. Но въ такомъ случа, вы сами знаете, что за квартиру платится впередъ.

— Теперь надо бы узнать, что вы возьмете за этотъ чуланъ?— сказалъ артистъ, принужденный заговорить объ этомъ.

— Квартирка очень хорошенькая! наемъ будетъ стоить только двадцать пять франковъ въ мсяцъ, благодаря обстоятельствамъ. Платить надо впередъ.

— Вы это уже говорили, эта фраза не стоитъ повтореня,— сказалъ молодой человкъ, шаря въ карман.— Есть у васъ сдачи съ пятисотъ франковъ?

— Какъ?— переспросилъ изумленный хозяинъ,— какъ вы сказали?

— Ну, съ полъ-тысячи, коли хотите! Разв вы никогда не видали такихъ денегъ?— прибавилъ артистъ, показывая хозяину и привратнику билетъ, причемъ оба они чуть не потеряли равновся.

— Сю минуту я дамъ вамъ сдачи,— сказалъ почтительно г. Бернаръ,— съ васъ получить только двадцать франковъ, потому что Дюранъ вамъ возвратитъ задатокъ.

— Пускай онъ возьметъ ихъ себ,— сказалъ артистъ,— но за это онъ долженъ приходить во мн каждое утро сообщать, какой день и число мсяца, фазы луны, какая погода, и подъ какой формой правленя мы живемъ.

— Ахъ, monsieur!— воскликнулъ Дюранъ, согнувшись въ кривую въ девяносто градусовъ.

— Хорошо, добрый человкъ, вы мн будете служить календаремъ, а покуда помогите моему носильщику снести вещи на верхъ.

— Я вамъ сейчасъ пришлю росписку въ получени,— сказалъ хозяинъ.

Въ тотъ же вечеръ новый жилецъ г. Бернара, художникъ Марсель, устроился на квартир сбжавшаго Шонара, превративъ ее во дворецъ.

Въ это время вышеупомянутый Шонаръ билъ, какъ говорится, сигналы къ сбору денегъ.

Шоваръ довелъ свое умнье занимать деньги до степени искусства: Предвидя случаи, когда можно бываетъ прижать иностранца, онъ изучилъ фразу о займ пяти франковъ на всхъ языкахъ земного шара. Онъ основательно зналъ весь репертуаръ уловокъ, посредствомъ которыхъ деньги достаются тому, кто за ними рыщетъ, и лучше всякаго мореходца зналъ время прилива и отлива, когда воды были низки или высоки, то есть дни, когда его друзья и знаковые бывали при деньгахъ.

Такимъ образовъ, были дома, гд, видя его входящимъ, не говорили: ‘Вотъ и Шонаръ’, а говорили: ‘вотъ и первое или пятнадцатое число!’

Чтобы облегчить и сдлать равноврне для всхъ этотъ родъ подати, взимаемой имъ съ дохода, когда нужда заставляла его длать это, Шонаръ распредлилъ въ порядк кварталовъ и округовъ алфавитный списокъ именъ всхъ своихъ друзей и знакомыхъ. При каждомъ имени было написано: максимумъ суммы, какую можно было занять, согласно съ имущественнымъ положенемъ записаннаго, время, въ какое это лицо было при деньгахъ, и часы обда съ обозначенемъ кушанй, обыкновенно тамъ подаваемыхъ. Кром этой таблицы Шонаръ велъ еще маленькую бухгалтерю, чрезвычайно точную и аккуратную, гд онъ записывалъ занятыя имъ суммы, до самыхъ маленькихъ одолженй, потому что онъ не хотлъ забраться выше суммы, которую надялся получить въ наслдство отъ дядюшки въ Норманди. Какъ только сумма долга кому нибудь доходила до двадцати франковъ, Шонаръ заключалъ счетъ этого лица и расплачивался сразу, хотя бы для собраня этой суммы онъ и долженъ былъ занять у тхъ, кому былъ долженъ мене. Такимъ образомъ онъ постоянно поддерживалъ нкоторый кредитъ, который онъ называлъ своимъ ‘волнообразнымъ долгомъ’, и такъ какъ вс знали, что онъ имлъ обыкновене платить, когда его личныя средства позволяли это, то вс и давали ему охотно, когда могли.

Итакъ съ одиннадцати часовъ утра, когда онъ пошелъ собирать семьдесятъ пять франковъ, онъ собралъ очень немного отъ лицъ подъ буквами U, V и R своего знаменитаго списка, остальныя буквы, имя сами, какъ и онъ, платежи за квартиру, отказали ему.

Въ шесть часовъ желудокъ Шонара заворчалъ отъ жестокаго голода, напоминая объ обд, онъ находился въ это время близь Мэнской заставы, гд жила буква U.

Шонаръ поднялся къ букв, гд онъ могъ пообдать, если было что обдать.

— Куда вы идете?— спросилъ его привратникъ, останавливая на ходу.

— Къ господину U…— отвтилъ артистъ.

— Его нтъ дома.

— А госпожа U…?

— Ея тоже нтъ дома, они мн поручили сказать одному изъ своихъ друзей, котораго ждали сегодня, что они дутъ обдать въ городъ. Да вотъ,— продолжалъ, привратникъ,— если вы тотъ самый, кого они ждали, то вотъ они оставили адресъ.

И привратникъ передалъ Шонару клочокъ бумаги, гд его другъ U написалъ,

‘Мы ухали обдать къ Шонару, улица… No… приходи и найдешь насъ тамъ’.

— Очень хорошо,— сказалъ Шонаръ, уходя,— когда вмшается случай, то онъ надлаетъ престранныхъ водевилей.

Шонаръ вспомнилъ тогда, что онъ находился въ двухъ шагахъ отъ небольшого кабачка, гд онъ два или три раза лъ за очень недорогую цну, и направился въ это учреждене, расположенное на Манскомъ шоссе и извстное среди мстныхъ бдняковъ подъ названемъ ‘Тетушки Каде’.

Это былъ кабачекъ, гд подавались обды, обыкновенными его постителями были извозчики дороги въ Орлеанъ, пвицы изъ Монпарнасса, актеры отъ Бобино. Въ лучшее время года ученики многочисленныхъ мастерскихъ близь Люксембурга, писатели никмъ неиздаваемыхъ сочиненй, продавцы таинственныхъ газетъ толпами ходили обдать въ ‘Тетушк Каде’, славившейся своимъ фрикасе изъ кроликовъ, настоящей кислой капустой и легкимъ блымъ виномъ, отдававшимъ минеральнымъ букетомъ.

Шонаръ расположился въ ‘боскет’, такъ важно называли у ‘Тетушки Каде’ жиденькую зелень двухъ или трехъ худосочныхъ деревцовъ, съ болзненною листвою.

— Ну что-жь, тмъ хуже для нихъ,— сказалъ про себя Шонаръ,— я полакомлюсь и попирую въ одиночку.

Онъ заказалъ себ супъ, полъ-порци кислой капусты и дв полъ-порци знаменитаго фрикасе изъ кроликовъ, изъ опыта онъ зналъ, что если дробить порци, то выигрываешь по крайней мр четверть порци въ цлой.

Такое роскошное требоване обратило на Шонара взгляды молодой особы, одтой въ блое, съ флеръ д-оранжемъ на голов и обутой въ бальныя туфли, вуаль въ жанр поддлка подражаня спускалась на ея плечи, которымъ лучше-бы сохранять инкогнито подъ прикрытемъ.

Это была пвица изъ театра Монпарнасса, кулисы котораго были въ самомъ близкомъ сосдств съ кухней ‘Тетушки Каде’. Она пришла закусить во время антракта ‘Лючи’ и додала въ этотъ моментъ, полу-порцями, обдъ, состоявшй исключительно изъ артишоковъ въ масл и уксуса.

— Два фрикасе изъ кроликовъ!— сказала она тихонько двушк, прислуживавшей за лакея,— вотъ молодой человкъ, который любитъ хорошо пость!… Сколько съ меня, Адель?

— Четыре су за артишоки, четыре за полъ-чашки и одно су за хлбъ. Всего девять су.

— Получите,— сказала пвица и вышла напвая:

‘Вотъ любовь, что Богъ мн далъ’…

— Ого! она показала, сказалъ при этомъ таинственный незнакомецъ, сидвшй за однимъ столомъ съ Шонаромъ и полу-прикрытый барьеромъ изъ поставленной на столъ книги.

— Она его показала?..— сказалъ Шонаръ,— я скорй думаю, что она его спрятала!.… Она ничего не понимаетъ въ пни, — сказавъ это, Шонаръ указалъ пальцемъ на тарелку, гд ‘Лючя де-Ламмермуръ’ ла свои артишоки,— послднй свой фальцетикъ маринуетъ въ уксус.

— Дйствительно, это жестокая кислота,— прибавилъ начавшй разговоръ господинъ.— Это произведене Орлеана, и по справедливости пользуется большою извстностью.

Шонаръ внимательно разглядывалъ незнакомца, закидывавшаго ему удочки, чтобы начать разговоръ.

Пристальный взглядъ большихъ голубыхъ глазъ придавалъ его физономи выражене невозмутимаго спокойствя, замчаемаго у богослововъ. Лицо его имло тонъ старой пожелтвшей слоновой кости, за исключенемъ щекъ, которыя были какъ-бы присыпаны толченымъ кирпичомъ. Его ротъ былъ точно нарисованъ ученикомъ приготовительнаго класса, котораго при этомъ еще подтолкнули подъ локоть. Губы, немного по африкански вздернутыя, дозволяли видть зубы охотничьей собаки, а подбородокъ ложился двумя складками на блый галстухъ, одинъ конецъ котораго стремился къ звздамъ, тогда какъ другой смотрлъ въ землю. Изъ подъ вытертой шляпы съ шпрочайшими полями каскадами выбивались блокурые волосы. Одтъ онъ былъ въ пальто съ пелериной орховаго цвта, матеря пальто была шероховата, какъ терка, а оттопырившеся карманы были переполнены свертками бумагъ и брошюрами.

Нисколько не стсняясь внимательными наблюденями, которыхъ онъ былъ предметомъ, онъ лакомился приправленной капустой, вслухъ выражая свое удовольстве.

Во время ды онъ читалъ поставленную передъ нимъ книжку и длалъ въ ней время отъ времени отмтки карандашомъ, засунутымъ за ухо.

— Ну что же!— вскричалъ вдругъ Шонаръ, стуча ножемъ по стакану,— когда же подадутъ мн фрикасе изъ кроликовъ?

— Извините,— отвтила двушка, пришедшая съ тарелкой въ рукахъ,— фрикасе больше не осталось. Вотъ послдняя порця, но она раньше заказана этимъ господиномъ,— прибавила она и поставила тарелку передъ господиномъ съ книжками.

— Ахъ, чортъ возьми!— вскричалъ Шонаръ.

Въ этомъ восклицани было столько разочарованя и грусти, что человкъ съ книгами былъ тронутъ до глубины души.

Онъ отодвинулъ загородку изъ книгъ, которая была между нимъ и Шонаромъ и, поставивъ тарелку съ фрикасе посредин, сказалъ самымъ задушевнымъ голосомъ:

— Monsieur, осмлюсь предложить вамъ раздлить это блюдо со мною?

— Monsieur,— отвтилъ Шонаръ,— я не хочу васъ лишать его:

— Вы меня лишите удовольствя сдлать вамъ прятное.

— Если это такъ, monsieur…— И Шонаръ выдвинулъ впередъ свою тарелку.

— Позвольте мн не класть вамъ головку,— сказалъ незнакомецъ.

— Нтъ, почему-же?— воскликнулъ Шонаръ,— это уже слишкомъ любезно…

Но, придвинувъ свою тарелку къ себ, онъ увидлъ, что незнакомецъ положилъ ему какъ разъ тотъ кусокъ, который онъ хотлъ оставить себ.

— Ну, ну! такъ вотъ она какова его любезность!— проворчалъ Шонаръ про себя.

— Если голова самая благородная часть тла у человка,— сказалъ незнакомецъ,— то въ кушань изъ кролика она самая непрятная. Очень много людей ее выносить не могутъ, но я, я ее обожаю!

— Въ такомъ случа,— сказалъ Шонаръ,— мн очень прискорбно, что вы лишились ея изъ-за меня.

— Какъ?… извините,— сказалъ человкъ съ книгами,— головку я оставилъ себ. И я даже имлъ честь обратить ваше внимане на…

— Позвольте-же,— сказалъ Шонаръ, поднося свою тарелку подъ самый носъ, незнакомца,— по вашему, какой это кусокъ?

— Праведное небо! Что я вижу! боги!… Вторая головка!

— Этотъ кроликъ — бицефалъ!— вскричалъ незнакомецъ.

— Бице?…— переспросилъ Шонаръ.

— …фалъ! {Двухголовый.} Это съ греческаго. Дйствительно, Бюффонъ, (который носилъ манжеты) приводитъ примры такой игры природы. Ну что-жь! по чести, я очень доволенъ, что лъ чудо природы!…

Благодаря такому случаю, между ними завязался разговоръ. Шонаръ, который не хотлъ отстать въ любезности, потребовалъ добавочный литръ вина. Человкъ съ книжками потребовалъ второй. Шонаръ предложилъ салату, человкъ съ книжками — дессертъ.

Въ восемь часовъ вечера у нихъ стояло уже шесть выпитыхъ литровъ на стол. Разговаривая и потягивая блое вино, они дошли до такой откровенности, что разсказали другъ другу свои бографи и уже знали другъ друга такъ хорошо, какъ будто никогда не разставались.

Человкъ съ книжками, выслушавъ исповдь Шонара, сообщилъ ему, что его зовутъ Густавомъ Коллиномъ, что онъ занимается философей и получаетъ средства, давая уроки математики, схоластики, ботаники и другихъ многихъ наукъ, оканчивающихся на ‘ика’.

Небольшя деньги, какя онъ заработывалъ, бгая по урокамъ, Коллинъ тратилъ на покупку книгъ. Его пальто орховаго цвта было извстно всмъ книжникамъ и букинистамъ набережной отъ моста Соглася до моста Святого Михаила.

Что онъ длалъ со всми этими книгами, столь многочисленными, что одинъ человкъ во всю жизнь не могъ-бы ихъ прочесть,— не зналъ никто, а самъ онъ мене всхъ!

Эта слабость дошла у него до степени страсти и, если онъ, возвратившись домой, не приносилъ новой книжки, онъ, давая свой смыслъ извстной фраз Тита, говорилъ: ‘Я потерялъ мой день’.

Его мягкя манеры и разговоръ, представлявшй смсь всхъ стилей и невозможные каламбуры, какими онъ уснащалъ свою рчь, до такой степени прельстили Шонара, что онъ тутъ же прерожилъ Коллину прибавить его имя къ именамъ, внесеннымъ въ знаменитый списокъ, о которомъ мы уже говорили.

Они вышли отъ ‘Тетушки Каде’ въ девять часовъ вечера, оба порядочно выпивши и пошатываясь, какъ люди, побесдовавше съ бутылками.

Коллинъ прерожилъ Шонару кофе, а этотъ согласился подъ условемъ, что возьметъ на себя доставить хмльное.

Они вошли въ кафе на улиц Сенъ-жерменъ-Л’Оксеруа, носившее назване ‘Момусъ’, богъ Игръ и Смховъ.

Когда они входили въ кофейную, между двоими постоянными постителями ея происходилдъ жаркй споръ.

Одинъ изъ нихъ былъ молодой человкъ, фигура котораго была скрыта огромной разноцвтной бородой. Какъ противоположность этому обилю волосъ на подбородк, преждевременная плшь оголила его голову какъ колно, и клочечки волосъ, столь рдкихъ, что ихъ можно было сосчитать, тщетно пытались прикрыть ея наготу.

Одтъ онъ былъ въ черный сюртукъ, вытертый на локтяхъ, и позволявшй видть, когда тотъ поднималъ руки, вентиляторы подъ мышками. Панталоны его были когда-то черными, но сапоги, которые никогда, казалось, не были новы, выглядли такъ, какъ будто бы они совершили нсколько разъ путешестве пшкомъ вокругъ свта на ногахъ Вчнаго Жида.

Шонаръ замтилъ, что его новый другъ Коллинъ и молодой человкъ съ длинной бородой раскланялись.

— Вы знаете этого господина?— обратился онъ къ философу.

— Не совсмъ — отвтилъ тотъ,— я его встрчалъ нсколько разъ въ библотек. Я думаю, что это писатель.

— По крайней мр онъ такъ одтъ,— прибавилъ Шонаръ.

Особа, съ которою спорилъ молодой человкъ, представляла изъ себя индивидуума лтъ сорока, обреченнаго умереть отъ апоплексическаго удара, что доказывала его большая голова, посаженная безъ шеи прямо на плечи.

Идотизмъ былъ написанъ крупными буквами на его вдавленномъ лб, покрытомъ черной шапочкой. Онъ назывался г. Мутонъ и служилъ въ мэри IV округа, гд онъ велъ списки умершихъ.

— Господинъ Родольфъ,— кричалъ онъ голосомъ евнуха, тряся молодого человка, котораго онъ схватилъ за пуговицу сюртука,— хотите, чтобъ я вамъ высказалъ свое мнне? Ну такъ вотъ,— вс газеты никуда не годятся. Слушайте, предположене: я отецъ семейства, не такъ-ли?.. хорошо… Я хочу сыграть въ кафе въ домино. Вы слдите за моей мыслью?..

— Дальше, дальше,— говорилъ Родольфъ.

— Ну такъ вотъ,— продолжалъ Мутонъ, отмчая каждую свою фразу ударами кулака по столу, такъ что дрожали кружки и стаканы на немъ.— Ну такъ вотъ! я заговорилъ о газетахъ… хорошо… Что я тутъ вижу? Одинъ говоритъ — блое, другой говоритъ — черное. Та-ра-ра-та-ра!.. Что мн отъ этого? Я хорошй отецъ семейства, который хочетъ…

— Сыграть въ домино,— сказалъ Родольфъ.

— И каждый вечеръ,— продолжалъ г. Мутонъ,— теперь предположене… вы понимаете?..

— Очень хорошо,— сказалъ Родольфъ.

— Я читаю статью, которая говоритъ противъ моихъ убжденй. Это меня бситъ, и я порчу себ кровь, потому что, видите ли, господинъ Родольфъ, вс газеты — это одн враки! Да, враки!— кричалъ онъ тонкимъ фальцетомъ, а журналисты — разбойники, пасквилянты!..

— Однако, господинъ Мутонъ…

— Да, разбойники,— продолжалъ чиновникъ.— Это отъ нихъ вс несчастя въ мр! Отъ нихъ возникаютъ революци, и они же длаютъ фальшивыя ассигнаци, доказательство — Мюратъ!

— Извините,— перебилъ Родольфъ,— вы хотли сказать Маратъ.

— Да нтъ же, нтъ! Мюратъ, такъ какъ я видлъ его похороны,— когда былъ маленькимъ…

— Я васъ увряю…

— Въ цирк даже и песа такая есть!.. Вотъ!

— Ну хорошо, врно,— сказалъ Родольфъ,— Мюратъ.

— Такъ о чемъ же я вамъ вдалбливаю цлый часъ?— кричалъ упрямый Мутонъ,— Мюратъ, который работалъ въ погреб. Ну, предположене. Разв Бурбоны не хорошо сдлали, что гильотинировали его, потому что онъ измнилъ.

— Кого?.. гильотинировали, измнилъ… Кто?— кричалъ Родольфъ, треся въ свою очередь Мутона за пуговицу.

— Да Маратъ!

— Да нтъ же, нтъ, господинъ Мутонъ, Мюратъ!… Выслушаемъ же другъ друга, чортъ возьми!

— Конечно! Маратъ — мерзавецъ! Онъ измнилъ императору въ 1815 г. Вотъ почему я и говорю, что и вс газеты таковы же,— продолжалъ г. Мутонъ, возвращаясь къ старому.— Знаете-ли, чего бы я желалъ, господинъ Родольфъ? Вотъ предположене: я хотлъ бы хорошую газету… Такъ небольшую… Хорошо!.. И чтобы эта газета была безъ фразъ… Вотъ!

— Вы слишкомъ требовательны,— прервалъ Родольфъ,— журналъ безъ фразъ!

— Ну да! слдите за моей мыслью.

— Стараюсь.

— Газета, которая просто говорила бы о здоровьи короля и о происшествяхъ въ мр. Потому что къ чему же служатъ вс эти газеты, въ которыхъ ничего не поймешь? Предположене: я служу въ мэри, не такъ ли? Я веду свои списки, прекрасно! Ну и вдругъ кто нибудь пришелъ бы ко мн и сказалъ бы: ‘господинъ Мутонъ, вы записываете умершихъ, ну такъ вотъ сдлайте то, сдлайте это!.. Ну что такое то, ну что такое это?.. Вотъ таковы-то и вс ваши газеты,— прибавилъ онъ въ заключене.

— Очевидно такъ!— сказалъ одинъ изъ сосдей, понявшй доводы г. Мутона.

И г. Мутонъ, получивъ сочувственные отзывы отъ нсколькихъ завсегдатаевъ, раздлявшихъ его мння, снова принялся за домино.

— Я ему указалъ его мсто,— сказалъ онъ, указывая на Родольфа, который повернулся, чтобы ссть за тотъ же столъ, гд сидли Шонаръ и Коллинъ.

— Эдакй сычъ!— сказалъ Родольфъ, указавъ на чиновника.

— У него прекрасная голова съ вками въ род кабролетнаго верха и глазами, точно шарики отъ лото,— замтилъ Шонаръ, вынимая пенковую трубочку, великолпно обкуренную.

— Чортъ возьми, monsienr,— сказалъ Родольфъ,— какая у васъ прелестная трубочка!

— У меня есть еще лучше, когда я хожу въ гости, въ свтъ,— отвтилъ небрежно Шонаръ,— дайте-ка мн табаку, Коллинъ.

— Да у меня больше не осталось,— вскричалъ онъ.

— Позвольте вамъ предложить,— сказалъ Родольфъ, вынимая изъ кармана пачку съ табакомъ и кладя ее на столъ.

За эту любезность Коллинъ счелъ себя обязаннымъ потребовать кое-что для всхъ.

Родольфъ согласился. Разговоръ перешелъ на литературу.

Родольфъ, професся котораго была уже обнаружена его костюмомъ, признался, что онъ бесдуетъ съ музами и потребовалъ еще перемну угощеня на столъ.

Когда слуга налилъ стаканы, хотлъ унести бутылку обратно, онъ веллъ ему оставить ее на стол. Онъ услышалъ въ одномъ изъ кармановъ Коллина среброзвучный дуэтъ двухъ пяти франковыхъ монетъ.

Родольфъ очень скоро дошелъ до той же степени возбужденя какъ два друга, и въ свою очередь тоже разсказалъ имъ все про себя.

Они просидли бы всю ночь въ кабачк, если бы ихъ не попросили о выход.

На улиц, чтобы сдлать только десять шаговъ, они употребили цлыхъ четверть часа, и вдругъ ихъ засталъ проливной дождь.

Коллинъ и Родольфъ жили на двухъ противоположныхъ окраинахъ Парижа, одинъ въ Иль-Сенъ-Луи, другой на Монмартр.

Шонаръ, совершенно забывшй, что онъ остался безъ квартиры, предложилъ имъ зайти къ нему.

— Пойдемте ко мн, я живу здсь близко, и мы проболтаемъ всю ночь о литератур и искусств.

— Ты намъ сыграешь что нибудь, а Родольфъ будетъ декламировать свои стихи,— сказалъ Коллинъ.

— Ну, конечно!— прибавилъ Шонаръ,— надо веселиться, мы живемъ только одинъ разъ!

Подойдя къ своему дому, который Шонаръ узналъ не безъ труда, онъ прислъ на тумбу въ ожидани Коллина и Родольфа, зашедшихъ въ открытую еще винную лавочку, чтобы купить что нибудь къ ужину.

Когда т пришли, Шонаръ постучалъ нсколько разъ въ дверь, смутно припоминая, что привратникъ всегда заставлялъ его ждать.

Дверь открылась, наконецъ, и Дюранъ, еще неочнувшйся отъ перваго сладкаго сна, забывъ, что Шонаръ уже не состоитъ его жильцомъ, нисколько не обезпокоился, когда онъ сказалъ свое имя въ форточку.

Подъемъ на лстницу былъ очень дологъ и труденъ для друзей. Шонаръ, шедшй впереди, вскрикнулъ отъ удивленя, найдя въ своей двери засунутый ключъ.

— Что тамъ такое?— спросилъ Родольфъ.

— Я тутъ ничего не понимаю,— бормоталъ Шонаръ,— ключъ отъ двери я унесъ сегодня утромъ съ собой, а онъ теперь торчитъ въ двери! Ну, да это мы сейчасъ увидимъ. Я его положилъ въ карманъ. Вотъ онъ!— вскричалъ Шонаръ,— показывая ключъ.

— Это — просто магя.

— Фантасмагоря,— сказалъ Коллинъ.

— Фантазя,— прибавилъ Родольфъ.

— Но,— снова началъ Шонаръ, и въ голос его послышался ужасъ,— слышите вы?..

— Что?..

— Что такое?…

— Мое пьянино, оно само играетъ до, ля, ми, ре, до, ля, си, соль, ре… Проклятое ре! вчно будетъ врать!…

— Но это, конечно, не у васъ,— сказалъ Родольфъ, грузно навалившись на Шонара.

— Я тоже думаю. Во-первыхъ, это не пьянино, это флейта!

— Ну, вы выпили, мой другъ!— отвтилъ поэтъ философу, усвшемуся на площадк лстницы,— это скрипка!…

— Скри!… Скажите, пожалуйста!… Шонаръ!— съ трудомъ выговаривалъ Коллинъ, хватая своего друга за ноги,— это хорошо! это очаровательно!… Онъ говоритъ, что это скри…

— Чортъ же побери, наконецъ!— вскричалъ Шонаръ, окончательно испуганный,— панино все играетъ и играетъ! Это колдовство!…

— Фантасма….горя,— ворчалъ Коллинъ, роняя бутылку изъ рукъ.

— Фантазя,— блеялъ въ свою очередь Родольфъ.

Во время этой суматохи дверь комнаты неожиданно отворилась, и на порог ея показалась фигура человка, держащаго въ рук канделябръ о трехъ розовыхъ свчахъ.

— Что вамъ угодно, господа?— спросилъ онъ, вжливо кланяясь троимъ друзьямъ.

— Ахъ, Боже мой! что я сдлалъ?— вскричалъ Шонаръ,— я ошибся, это не здсь моя квартира!

— Monsieur,— обратились вмст Коллинъ и Родольфъ къ человку, отворившему дверь,— извините великодушно нашего друга, онъ пьянъ до третьяго взвода.

Вдругъ проблескъ сознаня явился къ Шонару, онъ прочелъ на двери строчку, написанную мломъ:

‘Я была у васъ три раза за моимъ новогоднимъ подаркомъ.

Феми’.

— Вотъ, вотъ! дйствительно я пришелъ въ себя!— вскричалъ Шонаръ,— вотъ и визитная карточка Феми, которая приходила ко мн въ новый годъ! Это моя дверь!

— Боже мой!— сказалъ Родольфъ,— я совершенно сконфуженъ.

— Поврьте, monsieur,— прибавилъ Коллинъ,— я совершенно раздляю смущене моего друга.

Молодой человкъ не могъ удержаться отъ смха.

— Не желаете-ли зайти ко мн на минуту,— сказалъ онъ,— безъ сомння, вашъ другъ сознаетъ свою ошибку, когда увидитъ комнату.

— Охотно!

Поэтъ и философъ, взявши Шонара подъ руки, ввели его въ комнату, или врне во дворецъ Марселя, который, безъ сомння, читатель уже узналъ.

— Это удивительно, какъ украсилось мое обиталище!

— Ну, убдился ты теперь?— спросилъ его Коллинъ.

Но Шоваръ, увидя свое панино, подошелъ къ нему и бралъ гаммы.

— Эй, вы! слушайте-ка!— говорилъ онъ, беря аккорды.

— Такъ! такъ! скотина узнала своего хозяина!.. си, ля, соль, фа, мы, ре!. Чортово ре! ты вчно останешься такимъ! Я-же вамъ говорилъ, что это мой инструментъ.

— Онъ настаиваетъ!— сказалъ Коллинъ Родольфу.

— Онъ настаиваетъ!— повторилъ Родольфъ Марселю.

— А вотъ это — прибавилъ Шонаръ, указывая на юбку, усянную звздами, лежавшую на стул,— можетъ быть, и это не мое украшене? А?..

И онъ посмотрлъ на Марселя, подойдя къ самому носу.

— А это?— продолжалъ онъ, снимая со стны повстку судебнаго пристава о выселени, о которой было говорено выше.

И онъ началъ читать:

‘Вслдстве вышеписаннаго, господинъ Шонаръ обязанъ очистить квартиру и сдать ее въ полной исправности восьмаго апрля до полудня. Объявляю ему это настоящей бумагой, пошлинъ пять франковъ’.

— Ха, ха, ха! Такъ Шонаръ — это не я! Это не меня выселили черезъ пристава и взыскали пять франковъ гербовыхъ пошлинъ?..

— А вотъ это еще,— продолжалъ онъ, узнавши свои туфли на ногахъ Марселя,— это, конечно, не мои шлепанцы, работа дорогихъ для меня ручекъ на память?..

— Теперь ваша очередь, monsieur,— приступилъ онъ къ Марселю,— какъ вы объясните свое присутстве у моихъ домашнихъ божествъ?..

— Господа!— обратился Марсель особо къ Коллину и Родольфу,— господинъ этотъ,— и онъ указалъ на Шонара,— господинъ этотъ у себя, я сознаюсь.

— А!— воскликнулъ Шонаръ,— наконецъ-то!..

— Но,— продолжалъ Марсель,— я тоже у себя!..

— Однако, monsieur,— прервалъ Родольфъ,— если нашъ другъ узнаетъ…

— Да!— продолжалъ Коллинъ,— если нашъ другъ?..

— И если вы, съ вашей стороны, припоминаете,— прибавилъ Родольфъ,— то какъ-же это случилось?..

— Да,— повторилъ Коллинъ,— какъ это… какъ это случилось?..

— Присядьте, пожалуйста, господа,— отвчалъ Марсель,— я вамъ разъясню эту тайну.

— А если мы немножко спрыснемъ это объяснене?— спросилъ Коллинъ.

— И при этомъ закусимъ?— прибавилъ Родольфъ.

Четверо молодыхъ людей присли къ столу и аттаковали кусокъ холодной телятины, проданный имъ виноторговцемъ.

Марсель разсказалъ имъ, что произошло утромъ между нимъ и домохозяиномъ, когда онъ възжалъ на квартиру.

— Ну тогда,— сказалъ Родольфъ,— этотъ господинъ совершенно правъ,— мы очутились у него.

— Вы находитесь у себя,— сказалъ вжливо Марсель.

Но, чтобы разъяснить Шонару все происшедшее, потребовались огромныя усиля. Смшной случай еще больше запуталъ положене.

Шонаръ, ища чего-то въ шкафу, нашелъ тамъ сдачу съ билета въ пятьсотъ франковъ, размненнаго Марселемъ утромъ у г. Бернара.

— Ну да! Я былъ въ этомъ совершенно увренъ!— вскричалъ онъ,— что случай меня не броситъ. Я припоминаю теперь… Я вышелъ сегодня утромъ, чтобы его поймать. Случай пришелъ во мн, когда меня не было дома. Мы съ нимъ разошлись, вотъ и все! Какъ я хорошо сдлалъ, что оставилъ въ шкафу ключъ.

— Прятное заблуждене!— бормоталъ Родольфъ, смотря, какъ Шонаръ укладывалъ монеты въ ровные столбики.

— Сновидне! Обманъ! Вотъ какова жизнь!— прибавилъ философъ. Марсель смялся.

Черезъ часъ они спали вс четверо. На другой день въ полдень они проснулись и были сначала крайне удивлены, увидвъ себя вмст.

Шонаръ, Коллинъ и Родольфъ не узнавали другъ друга и обращались другъ къ другу на ‘вы’. Понадобилось, чтобы Марсель напомнилъ имъ, что они пришли вчера вс вмст.

Въ это время Дюранъ вошелъ въ комнату.

— Monsieur,— сказалъ онъ Марселю,— сегодня девятое апрля, тысяча восемьсотъ сорокового… на улицахъ грязь и его величество Людовикъ-Филиппъ по прежнему король Франци и Наварры… Позвольте-ка!— воскликнулъ онъ, увидавъ своего стараго жильца,— господинъ Шонаръ! Какимъ образомъ вы прошли сюда?..

— По телеграфу,— отвчалъ Шонаръ.

— А скажите-ка вы,— снова началъ привратникъ,— вы еще и шутникъ!..

— Дюранъ,— сказалъ Марсель,— я не люблю, чтобы лакеи вмшивались въ мой разговоръ. Ступайте въ сосднй ресторанъ и велите принести сюда завтракъ на четыре персоны. Вотъ вамъ карточка,— прибавилъ онъ, подавая точекъ бумаги съ обозначенными кушаньями.— Ступайте!

— Господа,— обратился Марсель къ троимъ молодымъ людямъ,— вчера вы мн предложили поужинать, позвольте мн сегодня предложить вамъ завтракъ, не у меня, а у васъ,— прибавилъ онъ, указывая на Шонара.

Передъ окончанемъ завтрака Родольфъ попросилъ слова.

— Господа,— сказалъ онъ,— позвольте мн васъ покинуть.

— Ахъ, нтъ!— сказалъ разнжившись Шонаръ,— не будемъ разставаться никогда.

— Правда! Здсь очень хорошо!— прибавилъ Коллинъ.

— Покинуть васъ не на долго,— продолжалъ Родольфъ,— завтра долженъ выйти нумеръ ‘Повязки Ириды’, моднаго журнала, главнымъ редакторомъ котораго я состою. Мн надо прокорректировать оттиски, и черезъ часъ я возвращусь.

— Ахъ, чортъ!— сказалъ Коллинъ,— это мн напомнило, что и я долженъ идти давать урокъ индйскому принцу, прхавшему въ Парижъ изучать арабскй языкъ!

— Вы завтра пойдете,— сказалъ Марсель.

— Ахъ, нтъ,— отвтилъ философъ,— принцъ долженъ платить мн сегодня. И потомъ я вамъ признаюсь, что сегодняшнй прекрасный день будетъ испорченъ для меня, если я не пройдусь немножко по рынку букинистовъ.

— Но, ты воротишься?— спросилъ Шонаръ.

— Съ быстротою стрлы, пущенной искусной рукою,— отвтилъ философъ, любившй вычурныя сравненя.

И онъ вышелъ съ Родольфомъ.

— Да что-жь я?— сказалъ Шонаръ, оставшись одинъ съ Марселемъ,— вмсто того, чтобы нжиться на подушк бездля, если-бъ я пошелъ поискать немного золота, чтобы удовлетворить алчности г. Бернара?

— Однако,— сказалъ Марсель съ безпокойствомъ,— вы все-таки хотите вызжать?

— Такъ какъ же,— отвтилъ Шонаръ,— поневол приходится, когда выселенъ черезъ пристава и пять франковъ пошлины.

— Но,— продолжалъ Марсель,— если вы передете, вы и мебель увезете?

— Имю такое намрене: я не оставлю ни волоска, какъ говоритъ г. Бернаръ.

— Ахъ, чортъ! Это для меня неудобно,— сказалъ Марсель,— я нанялъ вашу комнату съ мебелью.

— Да, это дйствительно врно,— отвчалъ Шонаръ.— Да вдь что-жь?— прибавилъ онъ меланхолически,— ничто не доказываетъ, чтобы я нашелъ семьдесятъ пять франковъ сегодня или завтра, или когда тамъ.

— А подождите-ка,— воскликнулъ Марсель,— у меня явилась мысль.

— Излагайте,— сказалъ Шонаръ.

— Положене вещей таково: по закону квартира принадлежитъ мн, такъ какъ я заплатилъ за мсяцъ впередъ.

— Квартира — да, но мебель, если я заплачу, я возьму тоже по закону, и, если-бъ только могъ, я взялъ бы мебель экстра-законно!— сказалъ Шонаръ.

— Такъ что,— продолжалъ Марсель,— у васъ есть мебель безъ квартиры, а у меня — квартира безъ мебели.

— Именно!— сказалъ Шонаръ.

— А мн эта квартира нравится,— прибавилъ Марсель.

— И мн эта квартира нравится дальше-больше.

— Какъ вы сказали?

— Дальше-больше нравится. Я знаю, что говорю.

— Такъ мы это дло можемъ устроить, снова — началъ Марсель,— оставайтесь у меня, моя будетъ квартира, а ваша мебель.

— А прожитые мсяцы?— спросилъ Шонаръ.

— Такъ какъ теперь у меня есть деньги, то я за нихъ заплачу, слдующй разъ будетъ ваша очередь платить. Подумайте.

— Я никогда не думаю, въ особенности принимая прятное предложене, я принимаю его сразу! По правд сказать, живопись и музыка — сестры.

— Двоюродныя,— прибавилъ Марсель.

Въ это время возвратились Коллинъ и Родольфъ, встртившеся на дорог.

Марсель и Шонаръ разсказали имъ о своей ассоцаци.

— Господа!— воскликнулъ Родольфъ звеня карманомъ,— я предлагаю всей компани обдать.

— Какъ разъ это-же самое и я хотлъ имть честь предложить,— сказалъ Коллинъ, вынимая изъ кармана золотую монету и вставляя ее въ глазъ, какъ монокль.— Мой принцъ далъ мн это, чтобы купить ему индо-арабскую грамматику, за которую я заплатилъ шесть су наличными.

— А я,— сказалъ Родольфъ,— я взялъ авансомъ у кассира ‘Повязки Ириды’ тридцать франковъ, подъ предлогомъ, что мн надо прививать себ оспу.

— Эге! такъ сегодня у васъ день сбора податей,— воскликнулъ Шонаръ,— только я при пиковомъ интерес, это грустно!

— Въ ожидани этого,— продолжалъ Родольфъ,— я поддерживаю мое предложене обда.

— И я также,— сказалъ Коллинъ.

— Ну такъ мы ршимъ это орлянкой,— догадался Родольфъ,— чей будетъ, орелъ, тотъ и заплатитъ за обдъ.

— Нтъ!— воскликнулъ Шонаръ,— я нашелъ лучшее, безконечно лучшее предложене, чтобы вывести васъ изъ затрудненй.

— Посмотримъ!

— Родольфъ заплатитъ за обдъ, а Коллинъ за ужинъ.

— Вотъ, что называется правосудемъ Соломона!— сказалъ философъ.

— Это хуже, чмъ на свадьб Гамаша,— добавилъ Марсель.

Обдъ состоялся въ провансальскомъ ресторан улицы Дофина, знаменитомъ своими литературными слугами и своимъ ayoli. Такъ какъ надо было оставить мсто и для ужина, то пили и ли умренно.

Вчерашнее поверхностное знакомство между Коллиномъ и Шонаромъ, а потомъ съ Марселемъ стало короче, каждый изъ четверыхъ молодыхъ людей высказался подробно о своихъ взглядахъ на искусство, вс четверо увидали, что они люди одного духа и питаютъ одинаковыя надежды. Разговаривая и споря, они убдились, что у нихъ общя симпати, что вс они способны ловко отражать нападене шуткой, веселой безъ обиды, и что вс прекрасныя качества юности присущи ихъ сердцамъ, способнымъ при, ходить въ восторгъ, видя прекрасное, или слыша о немъ.

Вс четверо войдя въ жизнь въ одно время, чтобы достигнуть одной цли, думали, что ихъ знакомство есть нчто большее, чмъ банальная случайность, и что оно могло быть направлено Привиднемъ, естественнымъ покровителемъ одинокихъ, которое соединило ихъ руки въ дружескомъ пожати и шепнуло имъ на ухо евангельское изречене, долженствующее стать закономъ для человчества: ‘Поддерживайте и любите другъ друга’.

Подъ конецъ обда разговоръ принялъ тонъ по серьезне.

Родольфъ всталъ, чтобы провозгласить тостъ за будущее, а Коллинъ ему отвтилъ маленькой рчью, которая не была заимствована ни изъ одной книги, совсмъ не блистала отдлкою и стилемъ, но говорила тою доброю путаницею наивности, что такъ хорошо понятна, несмотря на неискусство говорящаго.

— Ну ужъ этотъ философъ!— ворчалъ Шонаръ, клюя носомъ въ стаканъ,— онъ меня заставляетъ разбавлять мое вино водою!..

Посл обда пошли пить кофе въ ‘Номусъ’, гд они провели вечеръ наканун.

Съ этого дня кабачекъ сталъ необитаемъ для другихъ завсегдатаевъ.

Посл кофе и ликеровъ, союзъ богемы, окончательно заключенный, возвратился на квартиру Марселя, получившую назване ‘Элизума Шонара’.

Пока Коллинъ заказывалъ общанный ужинъ, друге достали хлопушекъ, ракетъ и другихъ пиротехническихъ штукъ, и, прежде, чмъ ссть за столъ, они пустили изъ окна великолпный фейерверкъ, переполошившй весь домъ, во время котораго они пли во все горло:

Прославимъ, прославимъ, прославимъ этотъ день!..

На другое утро они снова очутились вмст, но на этотъ разъ уже не удивились.

Передъ тмъ, какъ разойтись каждому по своимъ дламъ, они сходились компаней хорошенько позавтракать въ ‘Момусъ’, гд они сговаривались сходиться по вечерамъ, и гд ихъ видли въ течене долгаго времени аккуратно приходившими ежедневно.

Таковы главныя лица, которыя будутъ появляться въ небольшихъ разсказахъ, составляющихъ эту книгу.

Это не романъ и не иметъ претензй больше, чмъ поставлено въ заглави, потому что ‘Сцены изъ жизни богемы’ суть только этюды нравовъ въ дйствительности, герои этихъ разсказовъ принадлежатъ къ классу, о которомъ судятъ слишкомъ несправедливо и худо, ихъ самый большой недостатокъ — это безпорядокъ, но нельзя-ли сказать въ извинене этого безпорядка, что сама жизнь принуждаетъ ихъ къ тому.

II.
Посланный Провиднемъ.

Шонаръ и Марсель, съ утра принявшеся усердно за работу, вдругъ прекратили ее.

— Чортъ возьми, какъ голодно!— сказалъ Шонаръ и прибавилъ небрежно,— а разв сегодня не завтракаютъ?

Марсель былъ очень удивленъ такимъ вопросомъ, боле чмъ когда-либо несвоевременнымъ.

— Съ котораго это времени завтракаютъ два дня подрядъ?— спросилъ онъ.— Вчера только былъ четвергъ.

И онъ дополнилъ свои слова, написавъ муштабелемъ церковное правило: ‘Въ пятницу мяса не сть, равно, какъ и ничего другого’.

Шонаръ не нашелся ничего отвтить на это и принялся за свою картину, изображавшую долину съ двумя деревьями, краснымъ и голубымъ, протягивавшими другъ къ другу свои втви. Прозрачный намекъ на сладость дружбы, во всякомъ случа очень философичный.

Въ это время привратникъ постучалъ въ дверь. Онъ принесъ письмо Марселю.

— Это стоитъ три су,— сказалъ онъ.

— Да? вы въ этомъ уврены?— спросилъ артистъ,— хорошо! вы намъ будете ихъ должны.

И онъ заперъ дверь у него передъ носомъ.

Марсель распечаталъ письмо. Съ первыхъ же строкъ онъ началъ прыгать, какъ акробатъ, по мастерской, во весь голосъ подпвая слдующй знаменитый романсъ, который онъ всегда плъ въ высшихъ степеняхъ радости:

Жили въ квартал четыре юнца,

Они захворали вс сразу

Въ больницу ихъ всхъ повезли четверыхъ,

Рыхъ! рыхъ! рыхъ!..

— Ну, конечно,— сказалъ Шонаръ, продолжая:

Ихъ положили на койку тогда

Къ ногамъ головами всхъ вмст.

Намъ это извстно.

Марсель началъ снова:

И къ нимъ вдругъ приходитъ сестрица,

Ца, ца, ца, ца!

— Если ты не замолчишь,— сказалъ Шонаръ, почувствовавшй приступы помшательства,— такъ я теб сыграю аллегро изъ моей симфони ‘о вляни синяго въ искусств’.

И онъ подошелъ къ панино.

Такая угроза произвела дйстве капли холодной воды, упавшей въ кипящую воду.

Марсель успокоился, точно по мановеню волшебнаго жезла.

— На,— сказалъ онъ,— передавая письмо своему другу,— смотри!

Это было приглашене на обдъ отъ депутата, просвщеннаго покровителя искусства и въ особенности Марселя, который длалъ портретъ его загороднаго дома.

— Это не сегодня,— сказалъ Шораръ,— какъ жаль, что этотъ билетъ не годенъ для двоихъ!.. Но, сказать по совсти, этотъ твой депутатъ отъ министерства. Ты не можешь, ты не долженъ принимать приглашеня, твои убжденя запрещаютъ теб идти сть хлбъ, смоченный трудовымъ потомъ народа.

— Вотъ еще!— отвчалъ Марсель,— этотъ депутатъ лваго центра, когда-то онъ вотировалъ даже противъ правительства. Кром того, онъ долженъ мн сдлать заказъ, онъ общалъ меня ввести въ высшй свтъ и потомъ, видишь ты, сегодня пятница, я голоденъ, какъ Уголино, я обдать хочу, наконецъ!

— Есть и другя препятствя,— продолжалъ Шонаръ, немного завидовавшй счастью, выпавшему на долю его друга,— ты не можешь идти въ гости обдать въ твоей куртк и колпак.

— Я займу сюртукъ и прочее у Родольфа или Коллина.

— Молодой безумецъ! забылъ ты разв, что двадцатое число мсяца уже прошло, и сюртуки этихъ господъ заложены и перезаложены?

— Съ этихъ поръ и до пяти часовъ я успю найти черный сюртукъ,— сказалъ Марсель.

— Ну, братъ, я три мсяца проискалъ его, когда былъ на свадьб кузена, а это было въ начал января.

— Ну, такъ что-жь? я пойду, какъ есть,— настаивалъ Марсель, расхаживая большими шагами,— чтобы не сказали, что ничтожный вопросъ этикета помшалъ мн сдлать первый шагъ въ свт.

— А, кстати вотъ это,— прервалъ Шонаръ, забавлявшйся огорченемъ своего друга,— а сапоги?

Марсель вышелъ изъ дому въ неописуемомъ волнени.

Черезъ два часа онъ воротился, принеся только пристегивавшйся воротничекъ въ рубашк.

— Вотъ все, что я могъ найти,— сказалъ онъ печально.

— За этимъ не стоило и бгать,— сказалъ Шонаръ,— у насъ есть бумага, изъ которой можно надлать ихъ дюжину.

— Но,— воскликнулъ Марсель, хватая себя за волосы,— должны же у насъ быть какя нибудь вещи, что за чортъ!

И онъ принялся за тщательныя изысканя во всхъ углахъ двухъ комнатъ.

Черезъ часъ розысковъ, онъ реализировалъ костюмъ слдующаго состава:

Шотландске панталоны.

Срая шляпа.

Красный галстухъ.

Одна перчатка, когда-то блая.

Одна перчатка черная.

— Перчатки, по нужд, об сойдутъ за черныя,— сказалъ Шонаръ. Но когда ты въ это однешься, ты будешь похожъ на солнечный спектръ… Ну, да вдь ты — колористъ!

Въ это время Марсель примрялъ сапоги.

Неумолимая судьба! оба были на одну ногу!

Обезнадеженный артистъ увидалъ тогда въ углу старый сапогъ, въ который бросали пустые пузырьки отъ красокъ.

Онъ имъ воспользовался.

— Какъ Гаррикъ въ комической роли,— замтилъ сожитель-иронистъ,— одинъ сапогъ съ острымъ носкомъ, другой съ угловатымъ!

— Это не будетъ замтно, я ихъ покрою лакомъ.

— Идея! теперь теб только не хватаетъ приличнаго чернаго сюртука.

— О!— сказалъ Марсель, кусая руки,— за одинъ сюртукъ я отдалъ-бы десять лтъ жизни и правую руку!…

Въ дверь снова послышался стукъ. Марсель открылъ.

— Здсь господинъ Шонаръ?— спросилъ незнакомецъ, остановясь на порог.

— Это я,— отвчалъ художникъ, прося его войти.

— Господинъ Шонаръ,— сказалъ незнакомецъ, почтенная фигура типичнаго провинцала,— мой кузенъ мн много говорилъ о вашемъ талант въ портретной живописи. Такъ какъ я долженъ скоро ухать въ колоня, куда я назначенъ делегатомъ отъ сахарныхъ заводчиковъ въ Нант, то я хотлъ-бы оставить память обо мн моей семь. Вотъ почему я къ вамъ и пришелъ.

— О, святое Поовидне!— прошепталъ Шонаръ,— Марсель, дай стулъ господину.

— Я Бланшеронъ,— рекомендовался незнакомецъ,— Бланшеронъ изъ Нанта, делегатъ отъ сахарной промышленности, бывшй мэръ въ В…. капитанъ нацональной гварди и авторъ брошюры о сахарномъ вопрос.

— Я очень польщенъ, что вашъ выборъ упалъ на меня,— говорилъ артистъ, раскланиваясь передъ делегатомъ отъ сахарозаводчиковъ.— Какой портретъ вы желаете?

— Минатюрный, вотъ какъ этотъ,— отвчалъ г. Бланшеронъ, указывая на одинъ изъ масляныхъ портретовъ,— потому что для уполномоченныхъ, какъ и для многихъ другихъ, все, что не стнная живопись, то и минатюра, середины нтъ.

Эта наивность сразу показала Шонару, съ какимъ простакомъ онъ иметъ дло, особенно, когда тотъ еще прибавилъ, что желалъ-бы портретъ, написанный самыми лучшими красками.

— Я дешевыхъ красокъ никогда не употребляю,— сказалъ Шонаръ,— въ какую величину желаете вы портретъ?

— Да вотъ такой,— отвтилъ господинъ Бланшеронъ, показывая.— А сколько это будетъ стоить?

— Отъ пятидесяти до шестидесяти франковъ, пятьдесятъ безъ рукъ, шестьдесятъ съ руками.

— А мой кузенъ говорилъ, что тридцать франковъ!

— Это, смотря по сезону,— отвчалъ художникъ,— краски въ иное время страшно дорожаютъ.

— Значитъ, все одно, какъ сахаръ?

— Совершенно также!

— Такъ идетъ за пятьдесятъ франковъ,— сказалъ г. Бланшеронъ.

— Вы ошибаетесь, за десять лишнихъ франковъ у васъ будутъ руки, въ которыхъ я напишу вашу брошюру о сахарномъ вопрос, это будетъ важне.

— Вы совершенно правы.

— Чортъ возьми,— сказалъ про себя Шонаръ,— если онъ будетъ еще продолжать, я лопну отъ смха и обижу его.

— Ты замтилъ,— шепнулъ ему на ухо Марсель.

— Что?

— Онъ въ черномъ сюртук.

— Понялъ и соображаю, что предпринять. Дай мн дйствовать.

— Ну такъ когда-же мы начнемъ — спросилъ делегатъ,— медлить нельзя, такъ какъ я скоро узжаю.

— Мн тоже предстоитъ небольшая поздка, посл завтра я узжаю изъ Парижа. Такъ, что мы можемъ, если вы желаете, начать сейчасъ-же. Хорошй сеансъ подвинетъ работу.

— Но вдь скоро уже и стемнетъ, замтилъ г. Бланшеронъ, а при огн писать нельзя.

— Моя мастерская такъ устроена, что въ ней можно работать во всякое время,— отвчалъ художникъ.— Еслибы вы сняли вашъ сюртукъ и сли въ позу, мы сейчасъ начнемъ.

— Снять сюртукъ? Зачмъ это?

— Вдь вы мн сказали, что предназначаете этотъ портретъ для вашего семейства?

— Конечно.

— Тогда вы должны быть изображены въ вашемъ домашнемъ костюм, въ халат. Это всеобщй обычай.

— Но у меня нтъ здсь халата.

— У меня есть халатъ. Это меня предусмотрно,— сказалъ Шонаръ,— подавая своей ‘натур’ какое-то лохмотье, испачканное масляными красками, заставившее почтеннаго провинцала поколебаться взять его.

— Вотъ странная одежда!— сказалъ онъ.

— Это очень дорогая вещь,— отвчалъ художникъ,— эту вещь одинъ турецкй визирь подарилъ Орасу Верне, который подарилъ ее мн. Я ученикъ его.

— Вы ученикъ Ораса Верне?— переспросилъ г. Бланшеронъ.

— Да, monsieur, и я этимъ горжусь… Ужасъ!— пробормоталъ онъ про себя,— я длаюсь вроотступникомъ!

— И есть чмъ гордиться, молодой человкъ!— отвчалъ делегатъ, надвая халатъ, имвшй такое высокое происхождене.

— Повсь сюртукъ въ платяной шкафъ!— сказалъ Шонаръ другу, выразительно подмигнувъ.

— Слушай,— пробормоталъ тихо Марсель, бросаясь на добычу,— онъ очень добръ, если-бъ ты отъ него урвалъ кое-что?

— Постараюсь, но теперь не то, одвайся живе и уходи. Приходи въ десять часовъ, я его задержу до тхъ поръ. Въ особенности, принеси мн что нибудь пость.

— Я теб принесу ананасъ,— сказалъ Марсель.

Онъ быстро одлся, сюртукъ сидлъ на немъ очень хорошо, потомъ онъ ушелъ черезъ вторую дверь.

Шонаръ принялся за работу. Скоро и стемнло, г. Бланшеронъ услышалъ, какъ било шесть часовъ и вспомнилъ, что онъ еще не обдалъ. Онъ сказалъ объ этомъ художнику.

— Я нахожусь въ совершенно такомъ же положени, но, чтобы угодить вамъ, я готовъ сегодня обойтись безъ него, хотя я и былъ приглашенъ на обдъ въ предмстьи Сенъ-Жерменъ,— сказалъ Шонаръ.— Мы не должны прерывать теперь работу, потому что это повредитъ сходству.

И онъ снова принялся за дло.

— А теперь,— сказалъ онъ вдругъ,— мы можемъ безъ вреда и пообдать. Внизу тутъ есть превосходный ресторанъ, откуда намъ пришлютъ все, что мы пожелаемъ.

И Шонаръ услыхалъ тро въ желудк.

— Я раздляю вашу идею,— отвчалъ г. Бланшеронъ,— и за вашу любезность я надюсь, что вы сдлаете мн честь составить мн компаню за обдомъ.

Шонаръ поклонился.

— Вотъ,— сказалъ Шонаръ про себя,— это добрый человкъ, настоящй посланецъ Провидня!.. Изволите сами заказать обдъ?— обратился онъ къ своему амфитрону.

— Вы меня очень обяжете, если возьмете эту заботу на себя,— отвтилъ тотъ вжливо.

— Ты въ этомъ раскаешься!— подпвалъ художникъ, сбгая съ лстницы черезъ четыре ступеньки.

Онъ вошелъ къ ресторатору, всталъ къ конторк и написалъ меню, которое заставило поблднть Вателя изъ лавочки.

— И бордо, по обыкновеню.

— А кто же заплатить?

— По всмъ вроятямъ не я,— отвчалъ Шонаръ,— но мой дядя, котораго вы увидите у меня на верху. Тонкй гастрономъ!.. Такъ что вы постарайтесь ему угодить, и чтобы все было готово черезъ полчаса и подано непремнно на фарфор.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Въ восемь часовъ г. Бланшеронъ почувствовалъ уже необходимость излить дружеской душ свои мысли о сахарномъ производств и прочелъ Шонару брошюру, которую онъ написалъ.

Шонаръ аккомпанировалъ этому чтеню на панино.

Въ десять часовъ г. Бланшеронъ и его другъ плясали галопъ и обращались другъ къ другу на ‘ты’.

Въ одиннадцать часовъ они ршили никогда другъ съ другомъ не разставаться и сдлали каждый по завщаню, гд отказали взаимно другъ другу все свое имущество.

Въ полночь Марсель воротился и нашелъ ихъ въ объятяхъ другъ друга. Они плакали навзрыдъ и въ мастерской натекло воды на полдюйма.

Марсель наткнулся на столъ и увидалъ великолпныя развалины роскошнаго пира, онъ заглянулъ въ бутылки — он были совершенно пусты.

Онъ хотлъ разбудить Шонара, но тотъ погрозилъ убить его, если онъ захочетъ похитить отъ него г. Бланшерона, на котораго улегся, какъ на подушку.

— Неблагодарный!— сказалъ Марсель, вынувъ изъ кармана сюртука горсть орховъ,— а я еще принесъ теб обдать!..

III.
Любовь въ посту.

Вечеромъ въ посту Родольфъ воротился домой пораньше, съ намренемъ поработать. Но едва только онъ услся за столъ и опустилъ перо въ чернильницу, какъ былъ отвлеченъ, странными звуками, и, приложивъ ухо въ тонкой перегородк, раздлявшей его комнату отъ сосдней, онъ услыхалъ и явственно понялъ разговоръ, прерываемый поцлуями и другими страстными звуками.

— Ахъ, чортъ!— подумалъ Родольфъ, посмотрвъ на часы,— еще не поздно… а моя сосдка такая Джульетта, которая отпускаетъ отъ себя своего Ромео гораздо позже пня птуховъ. Сегодня мн не дадутъ работать.

И, взявъ свою шляпу, онъ ушелъ.

Когда онъ хотлъ повсить ключъ отъ комнаты у привратника, то неожиданно засталъ жену привратника въ объятяхъ какого-то любезника. Бдная женщина такъ была сконфужена, что цлыхъ пять минутъ не была въ состояни отворить двери.

— Бываютъ, значитъ, минуты,— подумалъ Родольфъ,— когда и привратницы снова становятся женщинами.

Отворивъ дверь, онъ нашелъ въ уголку пожарнаго и кухарку, пожимавшихъ другъ другу руки и уврявшихъ во взаимной любви.

— Ишь ихъ!— сказалъ Родольфъ о солдат и его плотной подруг,— вотъ еретики, вовсе не думающе, что у насъ постъ.

Онъ пошелъ въ прятелю, жившему неподалево.

— Если Марсель дома,— говорилъ онъ самъ себ,— мы проведемъ вечеръ, злословя про Коллина. Надо-же что нибудь длать.

Онъ сильно постучалъ въ дверь, которая только полуотворилась, и молодой человкъ, чрезвычайно легко одтый только въ рубашку и съ лорнетомъ въ глазу, выглянулъ изъ нея.

— Я не могу тебя принять,— сказалъ онъ Родольфу.

— Почему?— спросилъ этотъ.

— Смотри!— сказалъ Марсель, указывая на появившуюся на занавск тнь женской головы,— вотъ мой отвтъ!

— Некрасивый отвтъ!— отвчалъ Родольфъ, передъ носомъ котораго дверь захлопнулась.

— Такъ какъ-же?— сказалъ Родольфъ про себя, когда очутился на улиц,— что-же предпринять?.. Еслибы я пошелъ къ Коллину? мы-бы позлословили о Марсел!

Переходя Западную улицу, обыкновенно темную и безлюдную, Родольфъ разглядлъ тнь, меланхолически прогуливающуюся и бормочущую про себя стихи.

— Хе, хе!— сказалъ Родольфъ,— это еще что за поэтъ, ломающй себ ноги въ ожидани?.. Ба! это Коллинъ!

— Ба! это Родольфъ! Куда ты идешь?

— Къ теб.

— Ты меня не застанешь дома.

— Что-же ты здсь длаешь?

— Жду.

— И чего ты здсь ждешь?

— Ахъ!— сказалъ Коллинъ съ комическимъ одушевленемъ,— кого ждутъ, будучи двадцатилтнимъ юношей, когда свтятъ звзды на неб, и слышатся псни въ воздух!

— Говори прозой.

— Я жду женщину.

— Ну такъ добраго вечера!— сказалъ Родольфъ.

Онъ продолжалъ свою дорогу, разговаривалъ самъ съ собою.

— Что за штука? не праздникъ-ли Купидона сегодня? Нельзя сдлать шагу, чтобы не наткнуться на влюбленныхъ! Это безнравственно и скандально! Чего смотритъ полиця?

Люксембургъ былъ еще открыть, и Родольфъ вошелъ въ него, чтобы сократить себ дорогу.

На пустынныхъ аллеяхъ онъ часто замчалъ таинственныя парочки, испуганныя звукомъ его шаговъ и искавшя, по словамъ поэта, двойной прелести тишины и мрака.

— Вотъ вечеръ,— сказалъ Родольфъ,— точно скопированный изъ романа!

Однако, противъ своей воли, и самъ онъ вдругъ былъ проникнутъ какой-то сладкой истомой. Онъ слъ на скамейку и устремилъ сантиментальный взоръ на луну.

Черезъ нсколько времени имъ вполн овладла какая-то лихорадка, полная виднй.

Ему показалось, что вс мраморные боги и герои, поставленные въ саду, сошли съ своихъ пьедесталовъ, чтобы поухаживать за сосдними богинями и героинями.

Онъ очень ясно разслышалъ огромнаго Геркулеса, декламировавшаго мадригалъ Веллед, туника которой показалась Родольфу сильно укороченной.

Со скамейки, гд онъ сидлъ, онъ увидлъ, какъ лебедь въ бассейн сталъ подплывать къ одной изъ нимфъ.

— Прекрасно!— сказалъ Родольфъ, врившй во всю эту миологю,— вотъ и Юпитеръ отправился на свидане съ Ледой. Только ихъ не поймалъ бы садовый сторожъ!

Онъ склонилъ голову на руки и замечтался еще больше, но въ этотъ очаровательный моментъ грезъ былъ неожиданно разбуженъ сторожемъ, трясшимъ его за плечо.

— Пора выходить, господинъ,— говорилъ онъ.

— Это хорошо,— подумалъ Родольфъ.— Еслибъ я остался здсь еще на пять минутъ, въ моемъ сердц было бы боле ‘фергисс-мейнъ-нихтовъ‘, чмъ на всемъ Рейн или въ романахъ Альфонса Карра.

Вставъ, онъ поспшно вышелъ изъ сада, напвая про себя сантиментальный романсъ, бывшй для него Марсельезой любви.

Черезъ полчаса,— я не знаю уже, какъ,— онъ очутился на Прадо сидвшимъ за столикомъ передъ пуншемъ и разговаривавшимъ съ высокимъ молодымъ человкомъ, отличавшимся большимъ носомъ, который имлъ странное свойство выглядть орлинымъ въ профиль и вздернутымъ, если смотрть прямо.

Это былъ важный носъ, не безъ ума, и имвшй достаточно любовныхъ приключенй, чтобы умть дать по этой части хорошй совтъ и быть полезнымъ другу.

— Итакъ,— говорилъ Александръ Шонаръ, человкъ съ замчательнымъ носомъ,— вы влюблены.

— Да, мой другъ… это со мной только сейчасъ произошло, неожиданно, точно какъ въ сердц у меня жестоко заболли зубы!..

— Передайте мн табакъ,— сказалъ Александръ.

— Вообразите,— продолжалъ Родольфъ,— цлые два часа я встрчаю только влюбленныхъ, мужчинъ и женщинъ, все парами. Мн вздумалось зайти въ Люксембургскй садъ, гд мн привидились разныя фантасмагори, это необыкновенно взволновало мн сердце. Въ голов толпятся элеги, я блею и воркую, я превращаюсь на половину въ ягненочка, наполовину въ голубка. Посмотрите пожалуйста, не выросло ли на мн шерсти и перьевъ?

— Чего вы такого выпили?— сказалъ Александръ нетерпливо,— вы напускаете на себя.

— Увряю васъ, что я совершенно спокоенъ,— отвчалъ Родольфъ,— то-есть… нтъ… Мы обойдемъ кругомъ танцовальной залы, и къ той, на которую я укажу, вы идите и скажите, что я ее люблю.

— А почему же это вы сами не хотите сказать ей это?— спросилъ онъ своимъ носовымъ басомъ.

— Ахъ, мой другъ,— отвчалъ Родольфъ,— увряю васъ, что я совершенно забылъ.

— Ахъ,— отвчалъ Родольфъ,— я хотлъ бы, чтобъ у нея были блыя перчатки и голубые глаза.

— Ахъ, чортъ!.. Голубые глаза еще, пожалуй, есть… а вотъ блыя перчатки… Вы знаете, что нельзя всего имть сразу… Однако, пойдемъ въ отдлене аристократи.

— Посмотрите,— сказалъ Родольфъ, войдя въ залу, гд находились мстныя красавицы,— вотъ одна, мн кажется, недурна…— и онъ указалъ на молодую двушку, довольно мило одтую, сидвшую въ уголку.

— Хорошо,— отвчалъ Александръ,— подождите немного.

Въ течене десяти минутъ Александръ разговаривалъ съ двушкой, которая время отъ времени покатывалась со смху.

— Ахъ, Боже мой!— начала молодая двушка, когда Родольфъ слъ возл нея,— какой этотъ вашъ прятель смшной! У него голосъ, точно охотничй рогъ.

— Это потому, что онъ музыкантъ,— отвчалъ Родольфъ.

Два часа спустя Родольфъ и его собесдница остановились передъ домомъ на улиц Сенъ-Дени.

— Вотъ здсь я живу,— сказала молодая двушка.

— Такъ когда-же, милая Луиза, и гд мы снова увидимся?

— У васъ, завтра вечеромъ, въ восемь часовъ.

— Правда?

— Вотъ мое ручательство — отвтила Луиза, приближая свои свженькя щечки къ Родольфу, который даже укусилъ слегка это молодое и крпенькое яблочко.

Родольфъ возвратился въ себ точно пьяный или помшанный.

— О!— восклицалъ онъ ходя большими шагами по комнат.— Это такъ пройти не можетъ! я долженъ написать стихи!

На другое утро его привратникъ нашелъ въ комнат десятка три листковъ бумаги, на которыхъ въ заголовк величественно красовался этотъ единственный александрйскй стихъ:

‘О Амуръ! о, Амуръ! повелитель юныхъ!..’

На другой день Родольфъ, противъ обыкновеня, проснулся очень рано и, несмотря на то, что мало спалъ, всталъ тотчасъ-же.

— Ахъ,— воскликнулъ онъ,— такъ это сегодня великй день!.. Но двнадцать часовъ ожиданя!.. Чмъ я наполню эти двнадцать вчностей?..

Его взглядъ упалъ на письменный столъ, ему показалось, что его перо трепещетъ какъ бы говоря: ‘Работай!’..

— Еще-бы! да! работай!.. прозаическая труха!… Я не могу оставаться даже здсь,— здсь чернилами воняетъ!..

Онъ пошелъ въ такое кафе, гд былъ увренъ, что не встртитъ никого изъ знакомыхъ.

— Они замтятъ, что я влюбленъ,— думалъ онъ,— и раньше распишутъ мн мой идеалъ.

Пообдавъ очень легко, онъ побжалъ на желзную дорогу и слъ вть вагонъ.

Черезъ полъ часа онъ былъ въ лсу Виль-д’Авре.

Родольфъ прогуливался цлый день, отдавшись возрождающейся природ, и воротился въ Парижъ только въ сумерки.

Прибравши хорошенько храмъ, въ которомъ онъ долженъ былъ принять свое божество, Родольфъ одлся прилично случаю и очень жаллъ, что не могъ одться во все блое.

Потомъ, по своей привычк, онъ размечтался уже о глубокой страсти, о любви въ десяти томахъ, о настоящей лирической поэм съ луннымъ свтомъ, солнечными закатами, свиданями подъ ивами, ревностями, вздохами и всмъ остальнымъ.

Съ нимъ приключалось это каждый разъ, какъ случай сближалъ его съ женщиной, и ни одна не оставила его, не бывъ награжденной ореоломъ на чел и ожерельемъ изъ слезъ на ше.

— Имъ больше нравилась-бы шляпка или ботинки! говорили ему друзья.

Но Родольфъ не соглашался съ этимъ, и до сихъ поръ многочисленные уроки, данные ему, не вылчили его.

Онъ всегда ожидалъ женщину, готовый возвести ее въ божество, какъ ангела въ атласной юбк, которому онъ можетъ посвящать сонеты, писанные на ивовыхъ листочкахъ.

Наконецъ Родольфъ услышалъ, какъ бьетъ ‘часъ’, и когда послднй ударъ еще не замолкъ въ часахъ, въ тотъ же моментъ въ дверь два раза робко стукнули.

Родольфъ отперъ, это была Луиза.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Нсколько дней спустя, Родольфъ встртилъ на улиц одного изъ своихъ друзей.

— Что ты, однако, длаешь?— спросилъ прятель,— тебя нигд не видать…

— Я поэтизирую на интимныя темы,— отвчалъ Родольфъ.

Несчастный говорилъ правду. Онъ требовалъ отъ Луизы больше, чмъ она могла дать. Простушка, она вовсе не была поэтична. Она говорила, такъ сказать, простымъ языкомъ банальной моды, тогда какъ Родольфъ непремнно хотлъ высокаго стиля поэзи въ любви.

Изъ-за этого они вовсе не понимали другъ друга…

Недлю спустя, на томъ же самомъ публичномъ балу, гд она нашла Родольфа… Луиза встртила блокураго молодого человка, пригласившаго ее нсколько разъ на танцы и въ конц вечера увезшаго ее въ себ.

Луиза попросила у него бумаги и чернилъ, и написала Родольфу слдующее письмо:

‘Не расщитывай на меня вовси, я целую тебя въ послдней расъ. Прощай.

Луиза’.

Родольфъ прочелъ это письмо вечеромъ, воротясь домой, свчка его вдругъ погасла.

— Постой-ка!— сказалъ Родольфъ задумчиво,— это та самая свчка, что я зажегъ въ тотъ вечеръ, какъ Луиза пришла ко мн въ первый разъ, она погасла вмст съ нашей любовью. Если-бъ я это зналъ, то выбралъ-бы свчку подлинне,— прибавилъ онъ полудосадливо, полусожалительно,— и спряталъ письмо своей подруги въ ящикъ, который онъ называлъ иногда усыпальницею своихъ страстей.

Однажды, будучи у Марселя, Родольфъ поднялъ съ земли, чтобы закурить трубку, лоскутокъ бумаги, на которомъ онъ узналъ почеркъ и правописане Луизы.

— У меня тоже есть,— сказалъ онъ другу,— автографъ этой особы, только въ моемъ на дв ошибки мене, чмъ въ твоемъ. Не доказываетъ ли это, что меня она больше любила, чмъ тебя?..

— Это доказываетъ, что ты простофиля,— отвчалъ ему Марсель,— бленькя плечики и хорошенькя ручки не имютъ надобности знать грамматику!..

IV.
Али-Родольфъ или турокъ по невол.

Потерпвъ изгнане отъ негостепримнаго хозяина, Родольфъ велъ жизнь боле скитальческую, чмъ тучки небесныя, усердно совершенствуясь въ искусств спать не ужинавши и ужинать не спавши. Его поваръ именовался ‘Случаемъ’, и онъ часто ночевалъ въ обширной гостинниц ‘Прекрасной Звзды’.

Однако, были дв вещи, не покидавшя Родольфа во время его трудныхъ странствованй,— это были его беззаботность и рукопись ‘Мстителя’, драмы, полежавшей во всхъ прютахъ драматическаго искусства въ Париж.

Однажды Родольфъ былъ отведенъ подъ арестъ за слишкомъ свободные танцы и встртился въ полици носъ въ носу со своимъ дядей Монетти, по ремеслу печникомъ, служившимъ сержантомъ нацональной гварди, и котораго Родольфъ не видалъ цлую вчность.

Тронутый несчастями своего племянника, дядя Монетти общалъ улучшить его положене, и мы увидимъ, какимъ образомъ, если читатель не испугается восхожденя на шестой этажъ.

Возьмемтесь же за перила и будемъ подниматься по лстниц. Уфъ! Сто двадцать пять ступеней. Мы пришли.

Одинъ шагъ впередъ — и мы въ комнат, еще одинъ шагъ — и мы уже не будемъ въ ней. Это тсно, но это высоко, въ конц-концовъ — чистый воздухъ и прекрасный видъ!..

Обстановка состоитъ изъ нсколькихъ прусскихъ каминовъ, двухъ печей, экономическихъ плитъ, особенно экономичныхъ, когда въ нихъ не разводить огня, дюжины трубъ изъ красной глины и толя и кучи принадлежностей отопленя.

Упомянемъ еще, чтобы закончить перечислене инвентаря, гамакъ, повшенный на гвоздяхъ въ стн, садовый стулъ безъ ножки, подсвчникъ, и другя разныя художественныя и затйливыя вещи.

Другая комната — балконъ, два чахлыхъ кипариса въ горшкахъ лтомъ превращаютъ его въ паркъ.

Въ моментъ, когда мы входимъ, обитатель комнаты, молодой человкъ, одтый туркомъ изъ оперетки, кончаетъ обдъ, которымъ нахально оскорбляетъ законъ пророка, такъ какъ въ немъ замчается голая кость отъ окорока и пустая винная бутылка.

Окончивъ обдъ, турокъ по восточному располагается на полу, съ видомъ нги закуриваетъ наргиле съ маркою ‘1. 6’. Весь отдаваясь сладкому азатскому отдыху, онъ время отъ времени гладитъ рукой по спин великолпнаго сенбернарда, который, безъ сомння, отвтилъ бы на ласки, еслибъ не былъ сдланъ изъ глины.

Вдругъ звукъ шаговъ слышится въ корридор, и дверь въ комнату отворяется, пропуская человка, который, не говоря ни слова, идетъ прямо къ печк, служащей конторкой, отворяетъ дверцу, вытаскиваетъ оттуда свертокъ бумагъ и разсматриваетъ ихъ со вниманемъ.

— Какъ?— воскликнулъ вновь вошедшй съ сильнымъ пьемонтскимъ акцентомъ,— ты еще не окончилъ главу о душникахъ?

— Позвольте дядюшка,— отвчалъ турокъ,— глаза о душникахъ самая интересная въ вашей книг и требуетъ внимательнаго изученя. Я изучаю этотъ вопросъ.

— Но ты, несчастный, постоянно говоришь мн одно и тоже! А глава о калориферахъ? гд она?

— Калориферы скоро будутъ. Но, дядюшка, кстати: было бы не дурно, еслибъ вы могли дать мн немного дровъ! Здсь просто маленькая Сибирь. Мн такъ холодно, что отъ одного моего взгляда термометръ падаетъ ниже нуля.

— Какъ? ты уже усплъ сжечь вязанку хворосту?

— Позвольте, дядюшка, есть вязанка и вязанка, а ваша была очень маленькая.

— Я пришлю теб экономическое полно,— оно сохраняетъ тепло.

— Потому, наврное, оно и не даетъ его.

— Ну, хорошо,— сказалъ пьемонтецъ, уходя,— я пришлю теб небольшую вязанку дровъ. Но я хочу, чтобы моя глава о калориферахъ была готова завтра.

— Когда у меня затопится печка, это меня вдохновитъ,— сказалъ турокъ, котораго снова заперли на замокъ.

Еслибъ мы писали трагедю, то вотъ моментъ, чтобы явиться наперснику. Онъ назывался бы Нуреддиномъ или Османомъ, приблизился бы къ нашему герою съ скромнымъ и вмст покровительственнымъ видомъ и прочелъ бы ему стихи въ род слдующихъ:

Печаль жестокая объяла васъ, владыка,

И блдность родилась на царственномъ чел.

Противится-ль Аллахъ намренямъ вашимъ,

Иль грозный тотъ Али подвигнутъ высшей волей,

На дальне брега, моленьямъ не внимая,

Унесъ красавицу, что страстно вы любили…

Но мы не пишемъ трагеди и, не смотря на то, что намъ наперсникъ былъ бы нуженъ, мы обойдемся безъ него.

Нашъ герой вовсе не то, чмъ онъ кажется: чалма еще не длаетъ туркомъ. Этотъ молодой человкъ — нашъ другъ Родольфъ, подобранный съ улицы дядею, для котораго онъ составляетъ теперь руководство ‘Совершенный печникъ’.

Въ дйствительности, г. Монетти, страстный любитель своего искусства, посвятилъ свою жизнь дланю печей.

Этотъ достойный пьемонтецъ передлалъ по своему изречене Цицерона и въ моменты энтузазма восклицалъ: ‘Nascantnr po… liers!’ (Печникомъ надо родиться!).

Однажды, на пользу будущихъ поколнй, онъ задумалъ составить теоретическй сводъ основанй того искусства, въ которомъ онъ отличался, и выбралъ, какъ мы видли, своего племянника, чтобы отдлать и изложить свои идеи въ форм, доступной для пониманя.

Родольфъ получалъ обдъ, квартиру и… по окончани руководства ему общана была награда въ сто экю.

На первыхъ дняхъ, чтобы поощрить племянника въ труду, Монетти великодушно далъ ему авансомъ пятьдесятъ франковъ.

Родольфъ, не видавшй даже почти годъ такую сумму на рукахъ, ушелъ изъ дому наполовину сумасшедшимъ въ сопровождени своихъ экю, пропадалъ три дня, а на четвертый воротился уже одинъ!…

Монетти, торопившйся окончить свое руководство, такъ какъ онъ хотлъ получить привилегю, испугался новыхъ выходовъ своего племянника и, чтобы заставить его работать, не позволяя ему уйти, онъ отнялъ у него платье и далъ тотъ нарядъ, въ которомъ мы его и видли.

Тмъ не мене знаменитое руководство все-таки не двигалось впередъ piano, piano, такъ какъ у Родольфа ршительно не хватало способности къ такого рода литератур.

Въ отместку за такое лнивое равнодуше къ печамъ дядя подвергалъ своего племянника разнымъ лишенямъ. Иногда онъ давалъ ему меньше сть и часто оставлялъ безъ табаку.

Въ одно изъ воскресенй, посл тягостнаго корпня надъ знаменитой главой о душникахъ, Родольфъ сломалъ перо, которое жгло ему пальцы, и вышелъ прогуляться въ свой паркъ.

И какъ будто нарочно для того, чтобы раздразнить его и усилить желане покурить, онъ не могъ никуда посмотрть, чтобы не видть во всхъ окнахъ курящихъ.

На золоченомъ балкон новаго дома франтъ въ халат мялъ въ зубахъ аристократическую ‘панателлу’.

Этажемъ выше артистъ окружалъ себя ароматными облаками левантскаго табаку изъ трубки душистаго дерева. Въ окн пивной толстый нмецъ пнилъ пиво и съ механической точностью выпускалъ опаловые клубы дыма изъ гудмеровской трубки. Съ другой стороны группы рабочихъ, направляясь въ кабачки, шли распвая и съ носогрйками въ зубахъ. Наконецъ, вс шедше по улиц, курили!

— Увы!— сказалъ Родольфъ съ завистью,— все въ природ дымитъ тепесь, кром меня и каминовъ моего дяди!…

И Родольфъ, склонясь лбомъ на перила балкона, размышлялъ о томъ, сколь жизнь человческая горька.

Вдругъ взрывъ звонкаго и продолжительнаго смха послышался ниже его. Родольфъ наклонился немного впередъ, чтобы видть, откуда раздаются таке звуки веселья, и увидлъ, что онъ былъ подсмотрнъ жилицей нижняго этажа, мадмуазелью Сидоней, актрисой Люксембургскаго театра.

Мадмуазель Сидони вышла на террасу, крутя между пальцами съ испанской ловкостью папиросную бумажку, наполненную свтлымъ табакомъ, который она брала изъ бархатнаго вышитаго мшечка.

— Какая прекрасная табачница,— пробормоталъ Родольфъ въ мечтательномъ восторг.

— Что это за ‘Али-Баба’?— думала съ своей стороны мадмуазель Сидони.

А она обдумывала предлогъ, чтобы начать разговоръ съ Родольфомъ, который съ своей стороны искалъ средства сдлать тоже.

— Ахъ, Боже мой!— воскликнула Сидони, какъ бы говоря сама съ собой,— какъ это досадно, что у меня нтъ спичекъ!

— Мадмуазель, позвольте мн предложить ихъ вамъ,— сказалъ Родольфъ, кидая на балконъ нсколько спичекъ, завернутыхъ въ бумажку.

— Тысяча благодарностей,— поблагодарила Сидони, закуривая папироску.

— Послушайте, мадмуазель,— продолжалъ Родольфъ,— въ обмнъ за маленькую услугу, какую мн мой добрый генй позволилъ вамъ оказать, не осмлюсь-ли я попросить у васъ?..

— Ого! онъ уже и проситъ!— подумала Сидони, разглядывая Родольфа внимательне.— Ахъ, эти турки! ихъ считаютъ легкомысленными, но они — ничего себ… Говорите, monsieur,— сказала она, поднимая голову въ Родольфу,— что вы желаете?

— Боже мой, mademoiselle, я попросилъ-бы у васъ, какъ милости, немножко табаку. Вотъ уже два дня, какъ я не курилъ… только на одну трубочку.

— Съ удовольствемъ, monsieur… но какъ это сдлать? Не сойдете-ли вы ко мн?

— Увы! Это для меня совершенно невозможно. Я здсь запертъ… но у меня есть очень простой способъ,— сказалъ Родольфъ.

Онъ привязалъ свою трубку на веревочку и спустилъ ее на террасу, гд Сидони собственноручно и туго набила трубочку. Родольфъ медленно и осторожно началъ поднимать ее и исполнилъ это съ успхомъ.

— Ахъ, мадмуазель,— сказалъ онъ Сидони,— эта трубочка показалась-бы мн гораздо прятне, если бъ я могъ закурить ее отъ огня вашихъ глазокъ!

Эта любезная шуточка, хотя и была уже сильно затрепана, но тмъ не мене показалась Сидони превосходною.

— Вы мн льстите,— сочла нужнымъ отвтить она.

— Ахъ, мадмуазель, увряю васъ, что вы мн кажетесь прекрасны, какъ вс три граци.

— Положительно, этотъ ‘Али-Баба’ очень милъ,— подумала Сидони…

— А вы и въ самомъ дл турокъ?— спросила она Родольфа.

— Ничуть не по желаню, а противъ воли, отвтилъ онъ,— я — драматическй авторъ.

— А я — артистка,— отвтила Сидони.

Потомъ она прибавила:

— Господинъ сосдъ! не окажете-ли вы мн честь придти пообдать и провести вечерокъ со мною?

— Ахъ, сударыня! Это предложене открываетъ предо мною небо, но мн ршительно невозможно его принять! Я уже имлъ честь сообщить вамъ, что я запертъ моимъ дядею, господиномъ Монетти, печникомъ, у котораго я состою въ настоящее время секретаремъ.

— И все-таки-же вы пообдаете со мной!— отвчала Сидони,— слушайте внимательно: я изъ своей комнаты постучу вамъ въ потолокъ. Въ томъ мст, гд раздастся стукъ, вы присмотритесь хорошенько и найдете слды окошечка, которое когда-то существовало и теперь заколочено. Найдите способъ откупорить это отверсте, и мы, хотя и каждый въ своей комнат, но будемъ почти вмст.

Родольфъ тотчасъ-же принялся за дло. Черезъ пять минутъ работы сообщене между обими комнатами было устроено.

— Ахъ!— воскликнулъ Родольфъ,— отверсте очень невелико, но въ немъ всегда найдется достаточно мста, чтобы я могъ передать вамъ мое сердце!..

— Теперь мы будемъ обдать,— сказала Сидони,— накрывайте у себя столъ, я буду передавать вамъ кушанья.

Родольфъ спустилъ въ нижнюю комнату свою чалму на веревочк и поднялъ ее съ кушаньемъ, поэтъ и артистка принялись вмст за обдъ каждый въ своей комнат. Зубами Родольфъ уничтожалъ кушанья, а глазами пожиралъ молодую двушку.

— Увы, мадмуазель,— сказалъ Родольфъ, когда они кончили свой обдъ,— по вашей милости я насытилъ свой желудокъ, не насытите ли вы также и голодъ моего сердца, которое уже долго постится!..

— Бдный мальчикъ,— сказала Сидоня.

Подставивъ какую-то мебель и взлзши на нее, она протянула руку къ губамъ Родольфа, и онъ покрылъ ее поцлуями.

— Ахъ, какое несчасте,— воскликнулъ молодой человкъ,— что вы не можете сдлать, какъ святой Денисъ, который могъ держать свою голову въ рукахъ.

Посл обда завязался любовно-литературный разговоръ.

Родольфъ разсказалъ про своего ‘Мстителя’ и Сидони потребовала чтеня этой пьесы.

Склонившись надъ отверстемъ въ полу, Родольфъ началъ декламировать свою драму актрис, которая, чтобы лучше слышать, услась на кресло, поставленное на комодъ.

Mademoiselle Сидони объявила, что ‘Мститель’ это — шедевръ, великое произведене, и такъ какъ она была немножко близка въ заправиламъ въ своемъ театр, то и общала Родольфу, что его драму примутъ тамъ.

Въ самый нжный моментъ ихъ разговора, въ корридор послышалась легкая, какъ шаги Командора, поступь дяди Монегги. Родольфъ, едва усплъ закрыть потайное окошечко.

— Слушай,— сказалъ Монетти своему племяннику,— вотъ письмо, которое уже мсяцъ, какъ ищетъ тебя.

— Посмотримъ,— сказалъ Родольфъ.

— Ахъ, дядюшка!— воскликнулъ онъ,— дядюшка! Я богатъ!.. Въ этомъ письм мн объявляютъ, что я получилъ премю въ триста франковъ отъ ‘Академи цвточныхъ игръ!..’ Живо мой рединготъ и вещи!— Я иду пожинать мои лавры, меня ждутъ въ Капитоли!..

— А моя глава о душникахъ?— холодно спросилъ Монетта.

— Эхъ, дядюшка! мн не до вашихъ душниковъ! Отдайте мн мои вещи, я не хочу выдти въ такомъ наряд…

— Ты не выйдешь отсюда до тхъ поръ, пока мое ‘руководство’ не будетъ готово,— сказалъ дядя, снова запирая Родольфа на два поворота ключа.

Оставшись одинъ, Родольфъ недолго думалъ, что ему предпринять. Онъ крпко привязалъ къ балкону разорванное на полосы и связанное одяло и не боясь опасности своего предпрятя спустился по этой импровизированной лстниц на террасу мадмуазель Сидони.

— Кто тамъ?— вскричала она, услыхавъ стукъ Родольфа въ стекло.

— Тише!— отвтилъ онъ,— отворите…

— Что вамъ угодно? Кто вы такой?

— И вы можете еще объ этомъ спрашивать? Я авторъ ‘Мстителя’ и пришелъ за моимъ сердцемъ, которое я обронилъ въ вашу комнату черезъ окошечко на верху.

— Несчастный молодой человкъ,— воскликнула она,— да вдь вы могли убиться!

— Слушайте, Сидони,— продолжалъ Родольфъ, показывая полученное сейчасъ письмо,— счастье и слава начинаютъ мн улыбаться… Пусть и любовь сдлаетъ тоже

На другое утро, переодвшись въ принесенный двушкою мужской костюмъ, Родольфъ могъ удрать изъ дома своего дяди.

Онъ побжалъ къ корреспонденту академи ‘цвточныхъ игръ’, чтобы получить свой золотой цвтокъ въ сто экю, которыя продержались въ его рукахъ не доле, чмъ цвтутъ розы.

Черезъ мсяцъ г. Монетти былъ приглашенъ своимъ племянникомъ присутствовать на первомъ представлени ‘Мстителя’. Благодаря таланту Сидони, пьеса имла семнадцать представленй и принесла своему автору сорокъ франковъ…

Нсколько времени спустя,— это было лтомъ, Родольфъ имлъ квартиру на алле Сенъ-Клу, третье дерево на лво, идя отъ Булонскаго лса, на пятой втви…

V.
Монета Карла Великаго.

Въ конц декабря мсяца разсыльнымъ конторы Бидо было поручено разнести около ста пригласительныхъ билетовъ, и вотъ ихъ копя, которую мы свидтельствуемъ, какъ точную и полную:

‘М. Г.

‘Господа Родольфъ и Марсель покорнйше просятъ Васъ пожаловать къ нимъ на вечеръ, въ будущую субботу. наканун Рождества.

‘Будетъ много смха!

‘P. S. Мы живемъ только разъ!..

‘Программа празднества:

‘Въ 7 часовъ открыте салоновъ, живой и веселый разговоръ.

‘Въ 8 часовъ выходъ и прогулка по салонамъ просвщенныхъ авторовъ ‘Рождающей горы’, комеди, непринятой на театръ ‘Одеонъ’.

‘Въ 8 ¹/₂ часовъ г. Александръ Пенаръ, извстный артистъ, исполнитъ на панино ‘Вляне синяго цвта на искусства’, подражательную симфоню.

‘Въ 9 часовъ первое чтене мемуара объ отмн наказаня за трагеди.

‘Въ 9 ¹/₂ часовъ г. Густавъ Коллинъ, гиперфизическй философъ и г. Шонаръ будутъ вести прене о философи, въ сравнени съ метаполитикою. Чтобы предупредить всякое столкновене между антагонистами, оба они будутъ привязаны.

‘Въ 10 часовъ г. Тристанъ, писатель, разскажетъ о своей первой любви. Г. Александръ Шонаръ будетъ аккомпанировать ему на панино.

‘Въ 10 ¹/₂ часовъ второе чтене мемуара объ отмн наказаня за трагеди.

‘Въ 11 часовъ разсказъ иностраннаго принца объ охот на казуара.

Отдлене второе.

‘Въ полночь г. Марсель, историческй художникъ, велитъ завязать себ глаза и съимпровизируетъ блымъ карандашомъ сцену свиданя Наполеона съ Вольтеромъ въ Елисейскихъ поляхъ.

‘Г. Родольфъ также будетъ импровизировать параллель между авторомъ ‘Заиры’ и авторомъ Аустерлицкаго сраженя.

‘Въ 12 ¹/₂ часовъ г. Густавъ Коллинъ, скромно полураздтый, будетъ подражать атлетическимъ играмъ 4-й олимпады.

‘Въ часъ утра третье чтене мемуара объ отмн наказаня за трагеди и тарелочный сборъ въ пользу авторовъ трагедй, которые окажутся безъ занятй.

‘Въ 2 часа начало игръ и составлене кадрилей, которыя протянутся до утра.

‘Въ 6 часовъ восходъ солнца и финальный хоръ.

‘Въ продолжене всего празднества вентиляторы будутъ открыты.

‘N. В. Всякй и всякая, кто захочетъ прочесть что нибудь или сказать стихи, будетъ немедленно выведенъ изъ салоновъ и преданъ въ руки полици. Просятъ также не уносить съ собою свчныхъ огарковъ’.

Два дня спустя эти пригласительные билеты уже циркулировали въ нижнихъ этажахъ литературы и искусствъ и производили глубокую и всеобщую сенсацю.

Между приглашенными находились, однако, таке, которые подвергали большому сомнню вс великолпя, общанныя двоими друзьями.

— Я очень остерегаюсь,— говорилъ одинъ изъ такихъ скептиковъ,— я бывалъ иногда ‘на средахъ’ у Родольфа въ улиц Туръ-д’Овернь, ссть тамъ можно было только мысленно, а выпить можно было только водицы, настоянной на добрыхъ намреняхъ.

— На этотъ разъ,— отвчалъ ему другой,— затвается очень серьезное. Марсель сообщилъ мн планъ празднества, — оно общаетъ волшебный эффектъ!

— А женщины у васъ тамъ будутъ?

— О, да! Феми — красильщица просила быть царицею бала, а Шонаръ долженъ привести свтскихъ дамъ.

Вотъ въ нсколькихъ словахъ происхождене этого праздника, производившаго такое удивленное остолбенне въ мр богемы, ютившейся въ зарчныхъ частяхъ Парижа. Уже почти годъ, какъ Марсель и Родольфъ объявили этотъ великолпный парадный вечеръ, который долженъ былъ состояться въ слдующую субботу. Однако, трудныя обстоятельства заставили ихъ откладывать свое общане пятьдесятъ дв недли, такъ что друзья дожили до того, что не могли сдлать шага, не услышавъ какой нибудь насмшечки своихъ прятелей, нкоторые изъ нихъ, по нескромности, выражали даже свое порицане довольно энергично.

Дло начало принимать характеръ скандала, и друзья, чтобы прекратить это, ршили, наконецъ, расквитаться за свои общаня. Такимъ образомъ были разосланы вышеприведенныя приглашеня.

— Теперь,— сказалъ Родольфъ,— отступать некуда, мы сожгли свои корабли, намъ остается впереди восемь дней, чтобы найти сто франковъ, необходимыхъ для устройства всего, что надо въ лучшемъ вид.

— Была-бы бда,— деньги будутъ!— отвтилъ Марсель.

И оба друга съ безшабашною увренностью въ случай — помощникъ успокоились въ сознани, что ихъ сто франковъ уже идутъ къ нимъ, хотя-бы это было и невозможно.

Однако, за два дня до назначеннаго праздника, видя, что къ нимъ ничего не приходитъ, Родольфъ сталъ думать, что не будетъ-ли врне помочь случаю, дабы не посрамиться передъ всми въ тотъ часъ, когда надо будетъ зажигать люстры.

Чтобы облегчить свою задачу, друзья стали постепенно измнять роскошную программу предположеннаго праздника.

Измнене за измненемъ, подвергнувъ сил разрушеня отдлене пироговъ, старательно просмотрвъ и сокративъ отдлене прохладительныхъ напитковъ, они увидли, что общй итогъ ихъ расходовъ спустился до пятнадцати франковъ.

Ршене было облегчено, но выводъ изъ него еще не сдланъ.

— Ого, го!— сказалъ Родольфъ,— теперь мы должны работать изо всхъ силъ, безъ отдыха, медлить нельзя!

— Невозможно даже,— отвтилъ Марсель.

— Сколько времени прошло съ тхъ поръ, какъ я слышалъ разсказъ о сражени при Студянк?

— Почти два мсяца.

— Два мсяца. Хорошо, это промежутокъ добросовстный, дядя не будетъ жаловаться. Завтра я иду слушать про сражене при Студянк, это мн дастъ пять франковъ наврняка.

— А я,— сказалъ Марсель,— продамъ ‘Заброшенный замокъ’ старику Медичису. Это тоже принесетъ пять франковъ. Если-же я успю приписать еще три башенки и мельницу, то можетъ сойти и за десять франковъ. Вотъ нашъ бюджетъ и полонъ!

И оба друга заснули, видя во сн, что княгиня Бельджойозо уже проситъ ихъ перемнить ихъ премный день, чтобы не отвлечь отъ нея ея завсегдатаевъ.

Проснувшись очень рано, Марсель взялъ полотно и живо началъ конструктировать Заброшенный замокъ, картину, которая была особенно въ спрос у старьевщика на площади Карусель. Родольфъ, съ своей стороны, пошелъ сдлать визитъ въ дядюшк Монетти, превосходно разсказывавшему про отступлене французовъ изъ Росси, у котораго Родольфъ пять или шесть разъ въ годъ, въ трудныхъ обстоятельствахъ, въ вознаграждене за слушане разсказовъ о его походахъ раздобывался заимообразно кое-какими деньжонками. Ветеранъ-печникъ не особенно спорилъ противъ этого, когда слушатель умлъ показать достаточно восхищеня и вниманя въ его разсказамъ.

Въ двумъ часамъ Марсель съ опущенной головой, неся подъ мышкой полотно, встртился на площади Карусель съ Родольфомъ, возвращавшимся отъ дяди, его видъ не общалъ никакихъ хорошихъ встей.

— Ну?— спросилъ Марсель,— удалось?

— Дядя пошелъ осматривать Версальскй музей… А ты?

— Этотъ скотина Медичисъ не беретъ больше ‘Заброшенныхъ замковъ!..’ Теперь ему требуется ‘Бомбардироване Танжера…’

— Мы будемъ осрамлены въ конецъ, если не дадимъ нашего праздника,— бормоталъ Родольфъ.— Что объ этомъ подумаетъ нашъ другъ, влятельный критикъ, если я его попусту заставлю надть блый галстухъ и натянуть желтыя перчатки!..

О оба они воротились въ свою мастерскую въ сильномъ безпокойств.

Въ это время пробило четыре на часахъ… ихъ сосда.

— Только три часа намъ осталось,— сказалъ Родольфъ.

— Но ты увренъ,— воскликнулъ Марсель, приблизившись къ своему другу,— ты совершенно, вполн увренъ, что здсь намъ не осталось никакой надежды на деньги?.. Ну?..

— Ни внутри, ни снаружи. Откуда взяться такой рдкости?..

— А если мы поищемъ подъ мебелью… въ креслахъ?.. Говорятъ, что во времена Робеспьера эмигранты прятали такимъ образомъ свои сокровища… Это знаетъ!.. Наше кресло принадлежало, можетъ быть, эмигранту… и потомъ, оно такъ жестко, что мн часто приходило на мысль, не набито ли оно металломъ?.. Не сдлать ли ему вскрыте?..

— Водевильныя бредни!— отвчалъ Родольфъ тономъ, гд строгость была смшана съ снисхожденемъ.

Вдругъ Марсель, шарившй по всмъ угламъ мастерской, испустилъ крикъ торжества.

— Мы спасены!— восклицалъ онъ,— я былъ твердо увренъ, что у насъ есть кое-что цнное!.. Вотъ, смотри!..

И онъ показалъ Родольфу монету величиною съ экю, на половину съденную ржавчиной и позеленвшую.

Это была монета Карловинговъ небольшой художественной цнности. На ея надписи, по счастью сохранившейся, можно было прочесть годъ царствованя Карла Великаго.

— Это?.. за это дадутъ тридцать су,— сказалъ Родольфъ, бросивъ презрительный взглядъ на находку своего друга.

— На тридцать су, если ихъ хорошо распредлить, можно много сдлать,— отвчалъ Марсель.— Съ двнадцатью сотнями войска Наполеонъ заставилъ положить оруже десятитысячную армю австрйцевъ. Снаровка не меньше, чмъ большое количество, Я пойду размняю эту монету Карла Великаго къ старику Медичису. Нтъ ли еще чего здсь, чтобы продать?.. Стой! снесу-ка я и вправду этотъ гипсовый слпокъ съ берцовой кости Яконовскаго, русскаго тамбуръ-мажора!.. Это кое-что прибавитъ…

— Что жь, снеси берцовую кость… Но это жалко, у насъ тогда не останется никакой художественной вещи здсь…

Во время отсутствя Марселя, Родольфъ, ршившйся во чтобы то ни стало дать вечеръ, пошелъ къ своему другу Коллину, гиперфизическому философу, жившему въ двухъ шагахъ отъ нихъ.

— Я пришелъ тебя просить,— сказалъ онъ,— оказать мн услугу. Такъ какъ я хозяинъ дома, то мн необходимо имть черный фракъ, а у меня его нтъ… Одолжи мн свой фракъ…

— Но,— отвчалъ Коллинъ, колеблясь,— я, вдь, приглашенъ къ вамъ, и въ качеств гостя, мн самому фракъ необходимъ.

— Я теб позволю придти въ редингот.

— У меня никогда не было редингота. Ты это хорошо знаешь.

— Ну, такъ слушай, можно это иначе устроить. Въ крайнемъ случа ты можешь и не приходить къ намъ на вечеръ, а мн отдать свой черный фракъ.

— Все это очень непрятно… мое имя стоитъ на вашей программ, и я не могу не явиться на вечеръ.

— О! много чего явится изъ затяннаго,— сказалъ Родольфъ.— Дай мн свой черный фракъ, а самъ можешь придти, въ чемъ хочешь… ну хоть въ одномъ жилет… сойдешь за одного изъ преданныхъ слугъ…

— Ну нтъ!— сказалъ Коллинъ, покраснвъ,— я лучше надну свое орховое пальто!.. Какъ это непрятно, наконецъ!..

— Да ты подожди хотя,— воскликнулъ онъ, увидя, что Родольфъ уже схватилъ его знаменитый черный фракъ,— въ немъ есть кое-какя мелочи!..

Фракъ Коллина заслуживаетъ вниманя.

Во-первыхъ, эта одежда была совершенно синяго цвта, и Коллинъ только по привычк называлъ ее черною.

Такъ какъ только онъ одинъ изъ всей компани обладалъ фракомъ, то и друзья его привыкли, говоря объ оффицальномъ костюм философа, называть его: ‘черный фракъ Коллина’. Сверхъ того, эта знаменитая одежда имла необычайный и невиданный странный покрой: къ очень короткой тали были пришиты очень длинныя фалды съ карманами, истинными пропастями. Въ нихъ Коллинъ имлъ привычку помщать десятка три книгъ, которыя онъ постоянно носилъ съ собою, что давало случай его друзьямъ говорить, что, когда библотеки бываютъ закрыты, ученые и писатели могутъ длать справки въ фалдахъ Коллина, вчно открытой библотек для чтеня.

Въ этотъ день, по необычайному случаю, во фрак Коллина находилось только: одинъ томъ Бейля in quarto, трактатъ о гиперфизическихъ свойствахъ, въ трехъ томахъ, томъ Кондильяка, два тома Сведенборга и ‘Опытъ о человк’ Попа. Когда его библотека была выгружена, онъ позволилъ Родольфу надть его на себя.

— Погоди-ка,— сказалъ Родольфъ,— лвый карманъ очень оттягиваетъ, ты тамъ оставилъ кое-что.

— А!— отвтилъ Коллинъ,— это правда, я забылъ очистить карманъ иностранныхъ языковъ.

И онъ вытащилъ оттуда дв арабскихъ грамматики, малайскй словарь и ‘Совершеннаго волопаса’ на китайскомъ язык, его любимое чтене.

Когда Родольфъ воротился въ себ, онъ нашелъ Марселя подбрасывавшимъ пятифранвовыя монеты въ количеств трехъ штукъ. Въ первый моментъ

Родольфъ даже не принялъ протянутой ему руки друга, подозрвая здсь нечистое дло.

— Поторопимся, поторопимся,— говорилъ Марсель.— Вотъ они, требовавшеся пятнадцать франковъ! Слушай, какъ это случилось: я встртилъ у Медичиса антикваря: когда онъ увидалъ мою монету, онъ чуть не упалъ въ обморокъ!

Это была единственная, какой недоставало въ его коллекци. Онъ наводилъ о ней справки во всхъ странахъ, чтобы пополнить этотъ проблъ, и уже отчаялся найти ее. Такимъ образомъ, внимательно осмотрвши мою монету Карла Великаго, онъ не колебался ни минуты предложить мн за нее пять франковъ. Медичисъ толкнулъ меня подъ локоть, и взглядъ его дополнилъ остальное, онъ хотлъ сказать: ‘Барыши пополамъ, а я буду набивать цну!’

Мы доторговались до тридцати франковъ, половину я отдалъ жиду, а остальное вотъ!.. Теперь наши гости могутъ приходить, мы въ состояни ослпить ихъ роскошью!— Ба! да на теб черный фракъ?..

— Да,— сказалъ Родольфъ,— фракъ Коллина.

Онъ началъ шарить въ карманахъ, чтобы достать носовой платокъ, и вдругъ выронилъ небольшой томъ на манджурскомъ язык, забытый въ карман иностранныхъ литературъ.

Тотчасъ-же два друга принялись за приготовленя.

Мастерскую прибрали, затопили каминъ, къ потолку подвсили въ качеств люстры подрамокъ изъ-подъ холста съ воткнутыми свчами. По средин мастерской поставили конторку вмсто трибуны для ораторовъ: передъ нею единственное кресло, предназначенное для влятельнаго критика, на столъ выложили вс книги, романы, поэмы и фельетоны, авторы которыхъ почтятъ вечеръ своимъ присутствемъ. Чтобы избжать всякаго столкновеня между писателями разныхъ убжденй, мастерская была, сверхъ всего, раздлена на четыре отдленя, при вход въ которыя виднлись тотчасъ же сфабрикованныя надписи:

Сторона поэтовъ. Романтики. Сторона прозаиковъ. Классики.

Дамы должны были занять пространство въ центр.

— А вотъ еще! у насъ нтъ стульевъ,— сказалъ Родольфъ.

— О!— отвчалъ Марсель,— ихъ нсколько на площадкахъ лстницы приколочено къ стнамъ. Если-бы ихъ содрать?..

— Конечно-же ихъ надо унести!— согласился Родольфъ, уходя обобрать стулья, принадлежавше сосдямъ.

Пробило шесть часовъ, друзья сбгали пообдать наскоро и воротились, чтобы освтить салоны.

Они сами были ослплены роскошью.

Въ семь часовъ пришелъ Шонаръ въ сопровождени трехъ дамъ, забывшихъ захватить свои брилланты и шляпки. Одна изъ дамъ была въ красной съ черными пятнами шали. Шонаръ отрекомендовалъ эту Рододьфу въ особенности.

— Это очень порядочная женщина, сказалъ онъ.— Англичанка, которая по случаю паденя Стюартовъ была выслана, она живетъ скромно, давая уроки англйскаго языка. Ея отецъ былъ канцлеромъ при Кромвел, какъ она разсказываетъ,— надобно съ нею быть повжливе, не слишкомъ обращайся съ нею на ты!

На лстниц послышались многочисленные шаги,— это подходили гости, они были удивлены, увидавъ въ камин огонь.

Черный фракъ Родольфа встрчалъ дамъ и цловалъ имъ ручки съ совершенно придворной ловкостью.

Когда набралось человкъ съ двадцать, Шонаръ спросилъ, не обнесутъ-ли компаню чмъ нибудь?

— Сейчасъ будетъ,— сказалъ Марсель,— мы ждемъ только прихода влятельнаго критика, чтобы зажечь пуншъ!

Въ восемь часовъ вс приглашенные были въ сбор и начали исполнять нумера программы.

Черезъ каждое отдлене гостей обносили разными угощенями, но какими,— никто не могъ узнать.

Къ десяти часамъ показался блый жилетъ влятельнаго критика, онъ пробылъ только часъ и былъ очень умренъ въ д и пить.

Около полночи, по случаю нехватки дровъ и большого холода, гости стали бросать жребй, кому отправлять свой стулъ въ печку.

Въ часъ ночи вс гости уже были на ногахъ.

Привтливая веселость ни на минуту не оставляла гостей. Не случилось никакого прискорбнаго недоразумня, если не считать вырваннаго клочка въ карман иностранныхъ языковъ Коллина, да пощечины, данной Шонаромъ дочери канцлера при Кромвел.

Этотъ достопамятный вечеръ цлую недлю служилъ предметомъ разговоровъ въ околотк, и Феми-красильщица, бывшая царицею бала, говорила своимъ товаркамъ:

— Это было важнецки-хорошо! были даже зажжены свчи, моя милая!..

VI.
Мадмуазель Волынка.

Мадмуазель Волынка была хорошенькая двушка двадцати лтъ, которая вскор посл своего прзда въ Парижъ сдлалась тмъ, чмъ длаются хорошенькя двушки, если обладаютъ стройной талей, большимъ кокетствомъ, малымъ самолюбемъ и вовсе не обладаютъ правописанемъ.

Долгое время она была украшенемъ пирушекъ Латинскаго квартала, гд она пла своимъ всегда свжимъ, если и не очень врнымъ, голоскомъ массу деревенскихъ псенокъ, заслужившихъ ей ея прозвище, подъ которымъ ее усердно воспвали въ стихахъ вс лучше нанизыватели рифмъ. Вдругъ неожиданно Волынка покинула улицу Лагарпъ, чтобы поселиться на цитерейскихъ высотахъ квартала Бреда.

Она не замедлила сдлаться одной изъ львицъ аристократи утхъ и стала понемного пробртать знаменитость, заключающуюся въ томъ, чтобы о ней упоминали въ мелкихъ извстяхъ листковъ и выставляли ея портретъ у торговцевъ эстампами.

Однако, мадмуазель Волынка была исключенемъ среди женщинъ, между которыми вращалась. Отъ природы изящная и поэтическая натура, она, какъ вс истинныя женщины, любила роскошь и вс удовольствя, какя она доставляетъ.

Ея кокетливость страстно жаждала всего, что прекрасно и цнно, вышедши изъ народа, она все-таки не потерялась среди чуждой ей обстановки излишествъ роскоши, почти царской.

Она геройски отказалась однажды отъ великолпныхъ предложенй старика, настолько богатаго, что его называли ‘Золотыя розсыпи’ Шоссе-Д’Антена и который повергалъ въ ногамъ капризной Волынки горы золота.

Развитая и умненькая, она ненавидла также дураковъ и разгильдяевъ, хотя-бы они были и молоды, и богаты, и знатны. Волынка была славная двушка.

По ея собственнымъ словамъ, Волынка требовала, чтобы ея искренности платили тою же монетою. Но если ея фантази были порывисты и искренни, то никогда не продолжались настолько долго, чтобы возвыситься до истинной страсти. Чрезвычайное непостоянство ея капризовъ и малая забота о карман и крпости сапогъ тхъ, кто напвалъ ей любовныя псенки, длали ея существоване крайне подвижнымъ и летучимъ, оно было непрерывною смною колясокъ на омнибусы, антресолей на пятые этажи, шелковыхъ платьевъ на платья изъ дешевенькаго ситца.

О, прелестная двушка! Живая поэма юности съ звонкимъ смхомъ и веселою псенкою! сердечко, бьющееся подъ полураскрытой косыночкой добротою ко всмъ, о, мадмуазель Волынка, родная сестра Бернеретты и Мими Пинсанъ! Надо перо Альфреда Мюссе, чтобы достойно описать твои безпечныя скитаня по цвтущей тропинк юности! И, конечно, онъ захотлъ-бы прославить и тебя, еслибы, какъ я, онъ услышалъ, какъ ты распваешь своимъ хорошенькимъ фальшивымъ голоскомъ этотъ твой любимый деревенскй романсикъ:

Въ веселый день весеннй

Я полюбилъ брюнетку,

Брюнеточку — кокетку.

Корнетка на головк,

Красива и легка,

Повязана преловко,

Какъ крылья мотылька!..

Исторя, которую мы хотимъ разсказать, представляетъ изъ себя одинъ изъ самыхъ милыхъ эпизодовъ въ жизни этой милой авантюристки, смло бросавшейся во всякое приключене.

Когда она жила съ молодымъ виднымъ чиновникомъ, отдавшимъ въ ея распоряжене свое состояне, мадмуазель Волынка имла обыкновене давать разъ въ недлю вечера въ своемъ хорошенькомъ маленькомъ салон, въ улиц Лябрюйеръ.

Ея вечера были похожи на большинство парижскихъ вечеровъ съ тою только разницею, что на нихъ не скучали, когда для гостей не хватало мста, они садились другъ къ другу на колни, и нердко случалось, что одинъ стаканъ служилъ на двоихъ.

Родольфъ, который былъ другомъ Волынки, попросилъ у нея позволеня привести въ ней своего прятеля, художника Марселя. Талантливый малый,— прибавилъ онъ,— будущее его наврное уже вышиваетъ ему золотомъ парадный мундиръ академика!

— Приводите,— сказала Волынка.

Вечеромъ, когда они должны были идти вмст къ Волынк, Родольфъ поднялся къ Марселю, чтобы захватить его. Артистъ въ это время одвался.

— Какъ?— сказалъ Родольфъ,— ты хочешь идти въ гости въ цвтной рубашк?

— А разв это оскорбляетъ приличе,— спросилъ спокойно Марсель.

— Оскорбляетъ-ли приличя?.. Глубочайшимъ образомъ оскорбляетъ ихъ, несчастный!

— Ахъ, чортъ!— сказалъ Марсель, разглядывая свою рубашку, на которой по синему фону были изображены бгуще кабаны, гонимые сворами собакъ,— но у меня нтъ другой здсь… Да вотъ что: я пристегну блый воротничокъ, и такъ какъ мой застегивается до самой шеи, то и не будетъ видно цвта моей рубашки.

— Неужели,— спросилъ съ безпокойствомъ Родольфъ,— ты еще надваешь своего Маусаила?

— Что длать?— отвчалъ Марсель,— такъ угодно судьб и моему портному. Однако, къ нему пришиты новыя пуговицы, и я недавно выкрасилъ его въ персиковый черный цвтъ.

‘Маусаилъ’ это былъ попросту сюртукъ Марселя, онъ называлъ его такъ потому, что эта одежда была старйшею въ его гардероб. ‘Маусаилъ’ былъ очень модная вещь года четыре тому назадъ, и къ тому-же онъ былъ нестерпимо зеленаго цвта, но Марсель утверждалъ, что при вечернемъ освщени онъ отлично вдаетъ въ черный цвтъ.

Черезъ пять минутъ Марсель былъ одтъ въ самомъ совершенномъ дурномъ вкус, онъ выглядлъ малярнымъ ученикомъ, собравшимся въ большой свтъ.

Г. Казимръ Бонжуръ никогда такъ не удивится, услыхавъ о своемъ избрани въ Институтъ, какъ удивились Марсель и Родольфъ подойдя къ дому мадмуазель Волынки. Вотъ причина ихъ удивленя: Волынка нсколько времени какъ поссорилась со своимъ совтникомъ министерства, и онъ бросилъ ее въ самую трудную минуту. По требованю кредиторовъ и домовладльца мебель ея была описана и вынесена на дворъ, чтобы завтра быть проданной съ молотка.

Несмотря на такое приключене, мадмуазель Волынка ни на минуту не подумала разстроить компаню своихъ гостей и не отмнила вечера.

Она съ совершенно серьезнымъ видомъ превратила дворъ въ гостиную, постлала коверъ на мостовую, установила все, какъ слдуетъ, одлась для према гостей и пригласила всхъ жильцовъ дома на свой маленькй праздникъ, для увеличеня пышности котораго добрый Богъ позаботился и объ иллюминаци,

Эта выходка имла огромный успхъ, никогда вечера Волынки не были такъ шумны и веселы: гости пли и плясали еще, когда пришли пристава продавать мебель, ковры и диваны, и только силой компаню заставили разойтись.

Волынка провожала своихъ гостей псенкой:

И долго будутъ говорить, ла-ри-ра

Говорить про мой четвергъ,

Долго будутъ говорить, ла-ри-ри!..

Марсель и Родольфъ остались одни съ Волынкой и ушли въ комнату, гд уже ничего не было, кром одной кровати.

— Однако,— сказала Волынка,— мое приключене совсмъ не такъ весело. Мн приходится переселяться въ гостинницу ‘Подъ Ясной Звздой’, я знаю эту гостинницу, въ ней ужасные сквозняки.

— Ахъ, сударыня,— сказалъ Марсель,— еслибъ я обладалъ богатствами Плутуса, я предложилъ бы вамъ храмъ великолпне Соломонова, но…

— Но вы не Плутусъ, мой другъ! Это все равно, я цню уже одно желане ваше… Э! да что!— прибавила она обводя взглядомъ комнату,— я здсь скучала, да и мебель была уже стара. Вотъ уже полгода, какъ она у меня стояла… Но это еще не все: посл бала ужинаютъ, я думаю…

— И будьте сыты этой прекрасной думой,— сказалъ Марсель,— имвшй страсть въ каламбурамъ, особенно по утрамъ, когда они были неудачны.

Родольфъ выигралъ на вечер кое какя деньги въ ландскнехтъ и повелъ Волынку и Марселя въ одинъ изъ только что открывшихся ресторановъ.

Посл завтрака вс трое, такъ какъ никому не хотлось спать,— сговорились провести день за городомъ.

Желзная дорога была недалеко,— и они сли въ первый отходившй поздъ, который и привезъ ихъ въ Сенъ-Жерменъ.

Весь день они бгали по лсу и воротились въ Парижъ только въ семь часовъ вечера, да и то посл спора съ Марселемъ, который уврялъ, что не должно быть боле половины перваго и что, если темнетъ, такъ единственно по причин пасмурной погоды.

Въ течене всей ночи праздника и всего дня, Марсель, обладавшй воспламенявшимся, какъ селитра, отъ всякаго взгляда сердцемъ, былъ влюбленъ въ Волынку и ухаживалъ за ней ‘живописно’, какъ онъ выразился Родольфу. Онъ дошелъ даже до того, что предложилъ красавиц купить ей обстановку гораздо лучше той, какая у ней была, когда онъ продастъ свою знаменитую картину ‘Переходъ черезъ Красное море’.

Поэтому артистъ съ сожалнемъ видлъ, какъ приближается время разстаться съ Волынкой, которая позволяла цловать себ ручки и шейку.

По прзд въ Парижъ Родольфъ отпустилъ своего друга идти съ колодой двушкой, которая просила артиста проводить ее до дверей.

— Позвольте мн бывать у васъ,— просилъ Марсель,— я буду писать вашъ портретъ.

— Другъ мой,— сказала двушка,— я не могу теперь дать вамъ своего адреса, потому что, можетъ быть, не буду здсь завтра. Но я приду къ вамъ, и починю вашъ сюртукъ, на немъ такая дыра, что можно спокойно выхать съ квартиры черезъ нее и даже не заплативши денегъ.

— Я васъ буду ждать, какъ Мессю,— сказалъ Марсель.

— Ну не такъ долго подождете,— отвчала она, смясь.

— Что за прелестная двушка!— разсуждалъ Марсель, медленными шагами удаляясь,— это богиня веселости!.. Я нарочно сдлаю дв дыры на сюртук.

Онъ еще не сдлалъ и тридцати шаговъ, какъ почувствовалъ, что его ударили по плечу, это была Волынка.

— Милый господинъ Марсель,— сказала ему она,— вы вдь рыцарь душою?

— Совершенный рыцарь! Рубенсъ и дама моего сердца, вотъ мой девизъ!..

— Ну такъ смотрите на мое горе и сочувствуйте ему, благородный рыцарь,— сказала Волынка, кое-что почитывавшая, но слабая въ грамматик,— хозяинъ заперъ мою комнату и унесъ ключъ, а теперь одиннадцать часовъ вечера, поняли вы?

— Понимаю,— отвчалъ Марсель, давая руку Волынк.

Онъ увелъ ее въ свою мастерскую на Цвточной набережной.

Волынка просто падала отъ усталости и желаня спать, однако, она еще имла достаточно силы сказать Марселю, пожимая ему руку:

— Припомните, что вы мн общали.

— О, Волыночка! Прелесть моя!— воскликнулъ артистъ немного взволнованнымъ голосомъ,— вы здсь, какъ у себя дома, спите спокойно, а я ухожу.

На другое утро въ восемь часовъ Марсель воротился въ себ, неся цвтокъ въ горшк, купленный имъ на рынк.

Онъ нашелъ Волынку на своей постели совсмъ одтою, она спала еще. Отъ произведеннаго имъ шума она проснулась и протянула руку къ Марселю.

— Добрый малый,— сказала она ему.

— Добрый малый?— повторилъ Марсель,— не значитъ-ли это, что я глупый малый?..

— О!— сказала Волынка,— зачмъ вы говорите мн это? это нелюбезно, вмсто того, чтобы говорить мн непрятности, подарите мн лучше этотъ прелестный цвточекъ.

— Для этого я и принесъ его сюда,— отвчалъ Марсель,— возьмите же его, а за мое гостепримство спойте мн хорошенькую псенку. Можетъ быть, эхо моего чердачка сохранитъ частицу вашего голоска, и я буду слышать васъ и тогда, когда вы уйдете отсюда.

— Ага! Такъ вы меня хотите выгнать?— сказала Волынка,— Ну а если я не хочу уходить отсюда? Слушайте, Марсель, я не ползу на чердакъ попусту. Вы мн нравитесь, и я вамъ нравлюсь. Это, конечно, не любовь, но это, можетъ быть, зернышко любви. Ршено: я не ухожу, я остаюсь здсь и останусь до тхъ поръ, пока не завянутъ вотъ эти цвты, что вы мн дали.

— Ахъ!— воскликнулъ Марсель,— но они завянутъ черезъ два дня! Если-бъ, я это зналъ раньше, я купилъ-бы безсмертниковъ!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Уже дв недли Волынка и Марсель жили вмст и чувствовали себя, несмотря на то, что у нихъ часто не бывало денегъ, на верху блаженства. Волынка питала къ артисту чувство, не имвшее ничего общаго съ ея прежними страстями, а Марсель начиналъ уже опасаться, что онъ серьезно влюбится въ свою подругу.

Не зная, что и сама она боится слишкомъ привязаться къ нему, онъ каждое утро осматривалъ, въ какомъ состояни находятся цвты, гибель которыхъ должна повести къ разрыву ихъ связи, и каждый разъ съ недоумнемъ видлъ, что цвты длаются все свже.

Но онъ скоро разгадалъ эту тайну: однажды, проснувшись ночью, онъ не нашелъ Волынки около себя.

Онъ всталъ, вошелъ въ комнату и увидлъ, что его подруга пользовалась его сномъ каждую ночь и поливала цвты, чтобы они не такъ скоро завяли…

VII.
Волны Пактола.

Это было 19-го марта… Родольфъ никогда не забудетъ этого числа, потому что въ этотъ самый день, на память святого осифа, въ три часа пополудни нашъ другъ выходилъ отъ банкира, гд онъ получилъ сумму въ пятьсотъ франковъ звонкою и ходячею монетою.

Первое употреблене, какое сдлалъ Родольфъ изъ этой частицы золотыхъ присковъ Перу, упавшей въ его карманъ,— было отнюдь не уплачивать долговъ, такъ какъ онъ поклялся самому себ жить экономно и не позволять себ ничего лишняго. Впрочемъ, онъ имлъ на этотъ предметъ чрезвычайно твердо установившеся взгляды и говорилъ, что прежде, чмъ думать объ излишествахъ, надо позаботиться о необходимомъ, и вотъ почему онъ не заплатилъ своихъ долговъ, а купилъ турецкую трубку, на которую уже давно точилъ зубы.

Снабженный этой покупкой, онъ направился въ жилищу своего друга Марселя, у котораго съ нкотораго времени помщался и самъ. Когда Родольфъ входилъ въ мастерскую артиста, его карманы звенли какъ деревенская колокольня въ день великаго праздника.

Услыхавъ таке непривычные звуки, Марсель подумалъ, что это его сосдъ, страстный биржевой игрокъ, считаетъ свои барыши и пробормоталъ:

— Опять этотъ бездльникъ съ боку начинаетъ свои насмшки надо мной. Если это будетъ такъ продолжаться,— я выду. Невозможно работать при такомъ шум. Тутъ поневол захочешь промнять состояне бднаго артиста, и сдлаться мазурикомъ!..

И ничуть не подозрвая, что это другъ Родольфъ вдругъ превратился въ Креза, Марсель снова принялся за свою картину ‘Переходъ черезъ Красное море‘, которая стояла на его мольберт уже около трехъ лтъ.

Родольфъ, но сказавшй еще ни слова, обдумывалъ про себя испытане, какое онъ сдлаетъ своему другу, и говорилъ самъ себ:

— Вотъ мы сейчасъ ужъ посмемся! Ахъ, какъ это будетъ весело, Богъ мой!

И онъ уронилъ пятифранковую монету на полъ.

Марсель поднялъ глаза и посмотрлъ на Родольфа, который былъ серьезенъ, какъ статья изъ ‘Revue des deux Mondes‘.

Артистъ съ очень довольнымъ видомъ подобралъ монету и принялъ ее очень вжливо, потому что, несмотря на то, что былъ безвстный живописецъ, онъ зналъ обхождене и умлъ обойтись съ гостями.

Зная, наконецъ, что Родольфъ пошелъ добывать денегъ и видя, что его другъ усплъ въ своихъ исканяхъ, Марсель ограничился разсматриванемъ результата, не спрашивая, какими путями тотъ его достигъ.

Онъ принялся снова за работу, не говоря ни слова, и окончательно потопилъ одного египтянина въ волнахъ Краснаго моря.

Когда это душегубство было окончено, Родольфъ уронилъ на полъ другую пятифранковую монету.

Наблюдая, какую физономю скорчилъ художникъ при этомъ, онъ смялся себ въ бороду, которая, какъ всякй знаетъ, была трехъ цвтовъ.

При звон металла Марсель вскочилъ, какъ отъ электрическаго удара, и воскликнулъ:

— Какъ? у этого стихотвореня есть и второй куплетъ?

Третья монета покатилась на полъ, потомъ еще и еще, монеты затанцовали по полу.

Марсель началъ показывать признаки помшательства, а Родольфъ хохоталъ, какъ зрители партера во ‘французскомъ театр’ на первомъ представлени ‘оанны Фландрской‘. Вдругъ безъ всякой бережливости Родольфъ запустилъ руки въ карманы, и серебряныя монеты заскакали по полу, точно на сказочной гонк.

Ручей Пактолъ вышелъ изъ береговъ, это — Юпитеръ, ниспадающй на Данаю дождемъ золота!

Марсель былъ неподвиженъ и нмъ съ уставившимися въ одну точку глазами, чрезмрное удивлене длало съ нимъ туже метаморфозу, какая постигла жену Лота, и когда Родольфъ выкинулъ на полъ послднй свертокъ во сто франковъ, артистъ чувствовалъ половину своего тла превратившеюся въ соляной столбъ.

Родольфъ хохоталъ, и въ сравнени съ этой бурной веселостью Саксовске оркестры показались бы вздохами грудного ребенка.

Ослпленный, задохшйся, обезумвшй отъ удивленя, Марсель подумалъ, что онъ бредитъ и, чтобы прогнать кошмаръ, онъ укусилъ свой палецъ до крови и чуть не крикнулъ отъ жестокой боли.

Тогда онъ убдился, что онъ не спитъ и видя, что онъ попираетъ золото ногами, вскричалъ, какъ бы въ трагедяхъ:

— Поврю-ль я своимъ глазамъ?..

Потомъ онъ прибавилъ, взявъ руку

Родольфа въ свою:

— Объясни мн эту тайну.

— Если я теб ее объясню, она не будетъ тайной.

— Что еще?

— Это золото — есть плодъ моихъ трудовъ,— сказалъ Родольфъ, подбирая деньги и укладывая ихъ на столь, потомъ отойдя на нсколько шаговъ, онъ сталъ созерцать, съ почтенемъ эти пятьсотъ франковъ, установленные въ столбики и думалъ про себя:

— Наконецъ-то теперь я осуществлю свои мечты!

— Здсь должно быть около шести тысячъ франковъ,— думалъ Марсель, тоже созерцая монеты, дрожавшя на стол.— Мн пришла мысль: я продамъ Родольфу мой ‘Переходъ черезъ Красное море’.

Вдругъ Родольфъ принялъ театральную позу и съ большой торжественностью въ жестахъ и голос началъ говорить артисту:

— Слушай меня, Марсель, деньги, которыя сверкаютъ передъ твоими глазами не добыты дурнымъ путемъ, я не продавалъ своего пера, я богатъ, но я честенъ, это золото мн дано великодушною рукою, и я поклялся при помощи этихъ денегъ пробрсти трудомъ серьезное положене, достойное честнаго человка. Работа — нашъ самый священный долгъ!..

— А лошадь — самое благородное животное! сказалъ Марсель, перебивъ Родольфа.— И вправду,— прибавилъ онъ,— что означаетъ эта твоя рчь и откуда ты набрался такой прозы? изъ каменоломенъ здраваго смысла, безъ сомння?

— Не перебивай меня и прекрати твои насмшки,— сказалъ Родольфъ,— твои остроты притупятся о броню непоколебимой воли, каковою я одлся съ этихъ поръ.

— Ну, да ладно, довольно этихъ предисловй. Что ты хочешь сказать?

— Вотъ каковы мои проекты: освобожденный отъ матеральныхъ недостатковъ въ жизни, я буду серьезно работать, я окончу мое большое творене и твердо установлю свою литературную репутацю. Прежде всего я поканчиваю съ Богемой, одваюсь, какъ вс, въ черный фракъ и буду посщать салоны. Если ты хочешь идти по моимъ стопамъ, мы будемъ жить вмст, но надобно принять мою программу. Самая строгая экономя — первое услове нашей жизни. Устроивши все хорошо, мы будемъ имть возможность проработать три мсяца безъ всякихъ заботъ, но надо экономить!..

— Другъ мой,— сказалъ Марсель,— экономя — это такая наука, которую могутъ постигнуть только богатые, а это значитъ, что мы съ тобой не знаемъ въ ней ни аза. Однако, вынувъ изъ фондовъ шесть франковъ, мы купимъ сочинене Жана-Батиста Сэя, очень извстнаго экономиста, и онъ научитъ насъ, можетъ быть, этому искусству… Что это? у тебя турецкая трубка?..

— Да,— отвчалъ Родольфъ,— я купилъ ее за двадцать пять франковъ.

— Какъ? ты тратишь двадцать пять франковъ на трубку и говоришь объ экономи?..

— И это, конечно, экономя и есть,— сказалъ Родольфъ,— я билъ каждый день по трубк въ два су, къ концу года это составляло гораздо большй расходъ, чмъ тотъ, какой я теперь сдлалъ. Въ дйствительности — это экономя.

— Дйствительно,— сказалъ Марсель,— ты правъ, я-бы не сообразилъ этого.

На сосдскихъ часахъ пробило въ это время шесть часовъ.

— Пойдемъ скорй обдать,— сказалъ Родольфъ,— я хочу съ этого-же вечера приводить свой планъ въ исполнене. Вотъ, напримръ, обды. Я разсудилъ такъ: каждый день мы теряемъ драгоцнное время на приготовлене себ обда, время есть богатство работника и потому надо его беречь. Съ сегодняшняго дня мы будемъ обдать въ город.

— Да,— согласился Марсель,— въ двадцати шагахъ отсюда есть превосходный ресторанъ, онъ немножко дорогъ, но такъ какъ онъ близко къ намъ, то намъ не такъ долго идти, и мы наверстаемъ это на времени.

— Сегодня мы сходимъ,— сказалъ Родольфъ.— Но завтра или попозже мы примемъ еще боле экономичныя мры. Вмсто того, чтобы ходить въ ресторанъ, мы возьмемъ кухарку.

— Нтъ, нтъ,— прервалъ Марсель,— мы возьмемъ лучше слугу, который будетъ въ тоже время и нашъ поваръ. Ты только посмотри, какя огромныя выгоды это намъ принесетъ. Прежде всего все у насъ будетъ въ порядк: онъ будетъ чистить намъ сапоги, мыть мои кисти, исполнять наши порученя. Я постараюсь даже развить въ немъ вкусъ къ изящнымъ искусствамъ, и сдлаю своимъ ученикомъ. Такимъ образомъ на двоихъ мы съэкономимъ по крайней мр шесть часовъ въ сутки и такихъ заботъ, которыя очень непрятны въ нашей работ.

— Ахъ,— сказалъ Родольфъ,— у меня есть другая мысль… но пойдемъ обдать.

Черезъ пять минутъ двое друзей сидли въ кабинет сосдняго ресторана и продолжали разсуждать объ экономи.

— Вотъ какова моя мысль: еслибъ, вмсто того, чтобы брать слугу, мы завели любовницу?— спросилъ Родольфъ.

— Одна любовница на двоихъ?— воскликнулъ Марсель въ ужас,— это уже будетъ скупость, доведенная до расточительности! Мы истратимъ наши экономи на покупку ножей, чтобы убить другъ друга. Я предпочитаю слугу, прежде всего это придаетъ важности.

— Дйствительно,— согласился Родольфъ,— мы раздобудемъ себ малаго поумне и, если онъ кое-что будетъ смыслить въ правописани, я его научу переписывать.

— Да, и это ему будетъ подъ старость хлбъ,— сказалъ Марсель, уплачивая счетъ, дошедшй до пятнадцати франковъ.

— Ого! здсь довольно дороговато! Обыкновенно, мы обдаемъ на тридцать су за двоихъ.

— Да,— отвчалъ Родольфъ,— но мы обдали плохо и должны были ужинать. Если все взять во внимане, то это — экономя.

— Ты сильне меня въ разсужденяхъ,— пробормоталъ артистъ, убжденный этой логикой,— ты постоянно правъ. А будемъ мы сегодня вечеромъ работать?

— О, нтъ! Я поду навстить моего дядю,— сказалъ Родольфъ,— это хорошй человкъ, я ему сообщу о моемъ новомъ положени, и онъ мн дастъ хороше совты. А ты, ты куда пойдешь Марсель?..

— Я пойду къ старику Медичису спросить, нтъ ли у него картинъ для реставраци. Кстати, дай-ка мн пять франковъ.

— На что теб?

— Чтобы пройти мостъ Искусствъ.

— Ну вотъ это расходъ безполезный! Хотя онъ и не великъ, но это противно нашимъ принципамъ.

— И вправду это нехорошо,— согласился Марсель,— я пройду черезъ Новый мостъ… Но я тогда возьму кабролетъ.

И двое друзей разошлись въ разныя стороны, но по странному случаю очутились въ одномъ мст, гд и встртились.

— Какъ? ты разв не засталъ дядю?— спросилъ Марсель,

— А ты не засталъ Медичиса?— спросилъ Родольфъ.

И оба покатились со смху.

Однако, они воротилось домой очень рано… на другой день.

Черезъ два дня Родольфъ и Марсель совершенно преобразились. Одтые точно богатые новобрачные, они были такъ красивы, такъ блестящи, такъ элегантны, что, встрчаясь на улиц, колебались даже узнать другъ друга.

Ихъ экономическая система была въ полномъ ходу, но установиться съ работою имъ было очень трудно. Они взяли слугу. Это былъ длинный малый лтъ тридцати четырехъ, швейцарецъ по происхожденю, онъ умомъ напоминалъ Жокриса. Ко всему, онъ и не былъ рожденъ, чтобы быть слугою: если кто-нибудь изъ его хозяевъ давалъ ему отнести свертокъ нсколько большой по объему, Батистъ краснлъ отъ досады и передавалъ его посыльному. Однако, Батистъ имлъ и хорошя качества: такъ, если ему давали зайца, онъ могъ сдлать изъ него по нужд и рагу. Кром того, такъ какъ онъ былъ прежде своего лакейства аптекаремъ, и сохранилъ большую любовь къ своему искусству, то и похищалъ иного времени, принадлежавшаго его хозяевамъ, на отыскиване новаго чудо-цлебнаго средства, которое онъ хотлъ окрестить своимъ именемъ, онъ работалъ такимъ образомъ надъ орховой шелухой.

Но гд Батистъ не имлъ себ подобныхъ, такъ это въ искусств курить сигары Марселя и закуривать ихъ рукописями Родольфа.

Однажды Марсель захотлъ, чтобы Батистъ позировалъ передъ нимъ, въ костюм фараона для его картины ‘Переходъ черезъ Красное море’. На это предложене Батистъ отвтилъ ршительнымъ отказомъ и попросилъ разсчета.

— Хорошо,— сказалъ Марсель,— я васъ разсчитаю сегодня вечеромъ.

Когда воротился Родольфъ, его другъ объявилъ ему, что надо отпустить Батиста.

— Онъ намъ ршительно ни на что не нуженъ,— сказалъ онъ.

— Это правда! Живая художественная вещь.

— Дуракъ, какихъ мало.

— Лнивецъ.

— Его надо прогнать.

— Прогонимъ.

— Однако, у него есть кой-какя достоинства. Онъ очень хорошо приготовляетъ рагу изъ зайца.

— И орховую скорлупу также. Это Рафаель орховой скорлупы.

— Да, но онъ только на это и способенъ, а этого намъ недостаточно. Мы все свое время проводимъ въ спорахъ съ нимъ.

— Онъ намъ мшаетъ работать.

— По его милости я не могу окончить моего ‘Перехода черезъ Красное море’ къ выставк. Онъ отказался позировать для Фараона.

— А я по его же милости не могу окончить заказанной работы. Онъ не захотлъ идти въ Публичную библотеку и сдлать нужныя мн справки.

— Онъ насъ просто раззоряетъ.

— Конечно, мы не въ состояни его держать.

— Откажемъ ему… Но мы должны заплатить ему.

— Заплатимъ, только бы онъ уходилъ! Дай мн денегъ, и я его разсчитаю.

— Какихъ денегъ? да вдь не я кассой завдую, а ты!

— Вовсе не я, а ты. Теб поручено общее управлене длами,— сказалъ Родольфъ.

— Но я тебя увряю, что у меня нтъ денегъ!— воскликнулъ Марсель.

— Да разв-жь ихъ больше нтъ? Не можетъ быть! Невозможно истратить пятьсотъ франковъ въ недлю, особенно, когда живутъ такъ, какъ мы жили,— абсолютно экономно, когда ограничиваются строго необходимымъ (безобразно излишествуютъ, долженъ бы онъ сказать). Надо проврить счета,— сказалъ Родольфъ,— мы отыщемъ, гд ошибка?

— Да,— сказалъ Марсель,— но мы не найдемъ денегъ. Все равно, просмотримъ книгу расходовъ.

Вотъ образчикъ этого счетоводства, которое было начато подъ покровительствомъ святой экономи:

— 19-го марта. Въ приход:— 500 франковъ. Въ расход: турецкая трубка — 25 франковъ, обдъ — 15 франковъ, разные расходы — 40 франковъ.

— Что это такое за разные расходы?— спросилъ Родольфъ Марселя, который читалъ.

— Ты хорошо знаешь,— отвчалъ тотъ,— это вечеръ, когда мы воротились домой только утромъ. Тутъ мы съэкономили на дровахъ и на свчкахъ.

— Дальше? Продолжай.

— 20-го марта. Завтракъ — 1 фр. 50 сантимовъ, табакъ — 20 сантимовъ, обдъ — 2 франка, лорнетъ — 2 фр. 50 сант… О!— сказалъ Марсель,— лорнетъ, это уже твой расходъ! И на что теб понадобился лорнетъ? Ты я такъ прекрасно видишь.

— Ты очень хорошо знаешь, что я долженъ былъ писать отчетъ о художественной выставк для ‘Перевязи Ириды’, невозможно же писать художественныя критики безъ лорнета. Это былъ вполн законный расходъ. Дальше?

— Камышовая тросточка…

— Ага! вотъ это твой расходъ?— прицпился Родольфъ,— ты тоже не имлъ нужды въ тросточк!..

— 20-го больше расходовъ нтъ,— сказалъ Марсель,— не отвчая на замчане.

— 21-го мы завтракали въ город и обдали такъ же, и ужинали тамъ же.

— Въ этотъ день мы не должны были много истратить.

— И дйствительно очень мало… едва тридцать франковъ.

— Ну, а на что, однако?

— Не знаю хорошо,— отвчалъ Марсель,— это обозначено въ стать: ‘Разные расходы’.

— Темная и коварная статья!— замтилъ Родольфъ.

— 22-е. Въ этотъ день къ намъ поступилъ Батистъ, въ счетъ жалованья мы ему дали — 5 франковъ, шарманщику — 50 сантимовъ, на выкупъ четырехъ маленькихъ китайскихъ дтей, обреченныхъ невроятно варварскими родителями на потоплене въ Желтой рк — 2 фр. 40 сант.

— Постой,— прервалъ Родольфъ,— объясни мн пожалуйста противорче въ этой стать. Если ты даешь шарманщику, то почему ты оскорбляешь варварскихъ родителей {Не переводимая игра словъ. Шарманка по французски называется ‘ocgue de barbarie’.}? И наконецъ, какая нужда была намъ выкупать китайскихъ дтей?

— Я родился великодушнымъ,— отвчалъ Марсель,— продолжаю. До сихъ поръ мы еще не очень удались отъ принциповъ экономи.

— 23-го — ничего не записано, 24-го — также. Вотъ два хорошихъ дня! 25-го дано Батисту въ счетъ жалованья — 3 франка.

— Мн кажется, что ему уже слишкомъ часто даемъ деньги,— сказалъ Марсель въ вид примчаня.

— Будемъ меньше должны,— отвчалъ Родольфъ.— Продолжай.

— 26-го марта. Расходы разные и полезные съ точки зрня искусства 36 фр. 40 сантимовъ.

— Чего это такого полезнаго мы накупили?— спросилъ Родольфъ,— что-то я не припомню. 36 франковъ и 40 сантимовъ! Что бы это такое могло быть?

— Какъ? Ты не припоминаешь?.. А въ этотъ день мы поднямалсь на башни собора Парижской Богоматери, чтобы видть Парижъ съ птичьяго полета.

— Но чтобы подняться на башни — стоитъ всего восемь су,— замтилъ Родольфъ.

— Да, но спустившись мы обдали въ Сенъ-Жермен.

— Ну, эта запись гршитъ противъ ясности.

— 27-го — ничего не записано.

— Прекрасно! Вотъ настоящая экономя.

— 28-го дано Батисту въ счетъ жалованья — 6 франковъ.

— Ахъ! Посл этого я увренъ, что мы ничего больше не должны Батисту. Можетъ быть, еще онъ намъ долженъ…

Надо просмотрть.

29-го… Стой! Двадцать девятое даже и не поставлено,— вмсто числа началась нравоописательная статья.

— 30-е. Ага! У насъ обдали гости, больше расходы: 30 франковъ 55 сантимовъ.

31-е—сегодня, мы еще ничего не израсходовали. Ты видишь,— сказалъ Марсель, закрывая книгу,— что счеты были ведены очень аккуратно. Итогъ не составляетъ пятисотъ франковъ.

— Тогда должны еще остаться деньги въ касс.

— Посмотримъ,— сказалъ Марсель открывая ящикъ.

— Ничего больше нтъ, одинъ только паукъ.

— Паукъ утромъ — къ печали,— замтилъ Родольфъ.

— Да куда же къ чорту ушла такая уйма денегъ?— воскликнулъ Марсель, пораженный видомъ пустой кассы.

— Увы! это очень просто,— сказалъ Родольфъ,— мы все отдали Батисту.

— Погоди-ка!— сказалъ Марсель, шаря въ ящик, гд онъ увидалъ бумагу. Квитанця за послднй срокъ!— вскричалъ онъ.

— Ну?— удивился Родольфъ,— какъ она туда попала?

— И съ роспиской въ получени,— прибавилъ Марсель,— такъ это ты заплатилъ домохозяину?

— Вотъ еще!— сказалъ Родольфъ.

— Однако, что это значитъ…

— Но увряю тебя…

‘Что-же значитъ эта тайна?’

запли они оба на мотивъ финала изъ ‘Блой Дамы’.

Любившй музыку Батистъ тотчасъ же прйшелъ.

Марсель показалъ ему квитанцю.

— Ахъ, да,— сказалъ Батистъ небрежно,— я и забылъ вамъ про это сказать, сегодня утромъ, когда васъ не было дома, приходилъ хозяинъ. Я заплатилъ, чтобы не утруждать его приходомъ въ другой разъ.

— А гд вы взяли денегъ?

— Ахъ, monsieur,— отвтилъ Батистъ,— я ихъ взялъ въ незапертомъ ящик, я даже думалъ, что вы именно для этого и оставили его открытымъ, и сказалъ себ: ‘Мои господа забыли мн сказать, уходя: ‘Батистъ, хозяинъ придетъ за квартирными деньгами, такъ надо ему заплатить’. И я сдлалъ такъ, какъ бы мн приказывали… хотя мн и не приказывали.

— Батистъ!— вскричалъ Марсель, поблвши отъ злости,— вы превышаете свои полномочя! Съ сегодняшняго дня вы у насъ не служите! Возвратите вашу ливрею, Батистъ!

Батистъ снялъ фуражку изъ вощенаго холста, составлявшую всю его ливрею, и отдалъ ее Марселю.

— Хорошо! теперь вы можете уходить.

— А мое жалованье?

— Что вы еще такое тутъ говорите? Вы получили больше, чмъ слдовало. Я вамъ далъ 14 франковъ почти въ дв недли. Разв вы столько заслужили? Не содержите-ли вы танцовщицу?

— По канату,— прибавилъ Родольфъ.

— Такъ я долженъ теперь остаться безпомощнымъ,— заговорилъ несчастный слуга,— безъ пристанища, съ непокрытой головой.

— Возьмите вашу ливрею,— сказалъ Марсель, тронутый по невол.

И онъ возвратилъ фуражку Батисту.

— Такъ вотъ это кто, этотъ несчастный расхитилъ наше состояне,— сказалъ Родольфъ, глядя въ слдъ удалявшемуся Батисту.

— Гд-жь мы сегодня пообдаемъ?

— А это мы узнаемъ завтра,— отвчалъ Марсель.

VIII.
Чего стоитъ монета въ пять франковъ.

Однажды въ субботу, когда еще онъ не жилъ съ Мими, которая скоро появится, Родольфъ познакомился за обдомъ съ торговкой нарядами по имени Лаурой. Узнавши, что Родольфъ состоитъ редакторомъ ‘Перевязи Ириды’ и ‘Кастора’, двухъ модныхъ журналовъ, модистка, въ надежд на рекламы для своихъ издлй, длала ему кучу разныхъ намековъ. На эти вызовы Родольфъ отвчалъ цлымъ фейерверкомъ мадригаловъ, коимъ позавидовали-бы Бенсерадъ, Вуатюръ и вс Руджери любовнаго стиля. Подъ конецъ обда Лаура, узнавъ, что Родольфъ былъ поэтъ, ясно дала ему понять, что она не прочь была-бы сдлать его своимъ Петраркою.

Она ему назначила даже безъ дальнихъ разговоровъ свидане на другой день.

— Вотъ дйствительно любезная особа,— говорилъ самъ себ Родольфъ, провожая Лауру.— Она, мн кажется, и образована и иметъ довольно богатый гардеробъ. Я готовъ сдлать ее счастливой.

Подойдя къ двери своего дома, Лаура оставила руку Родольфа, благодаря его за труды провожанья ее въ такой отдаленный кварталъ.

— О, сударыня,— отвчалъ Родольфъ, низко кланяясь,— я хотлъ-бы, чтобъ вы жили въ Москв или на Зондскихъ островахъ, тогда я имлъ-бы удовольстве доле быть вашимъ кавалеромъ.

— Это немножко далеко,— сказала Лаура, жеманясь.

— Мы пошли-бы бульварами, сударыня,— острилъ Родольфъ.— Позвольте мн поцловать вашу ручку вмсто вашей щечки,— продолжалъ онъ, цлуя свою спутницу прямо въ губы, прежде, чмъ Лаура успла уклониться.

— О, monsieur, вы слишкомъ скоры,— воскликнула она.

— Это, чтобы придти раньше,— отвчалъ Родольфъ.

— Чудакъ,— думала модистка, возвращаясь къ себ.

— Прелестная особа!— говорилъ Родольфъ, удаляясь.

Возвратившись домой, онъ тотчасъ же легъ и видлъ самые сладке сны. Онъ видлъ, что съ нимъ подъ руку на балахъ, въ театрахъ и на гуляньяхъ ходитъ Лаура, одтая въ платья боле роскошныя, чмъ т, что прославлены кокетствомъ ‘Ослиной кожи’.

На другое утро Родольфъ, по своему обыкновеню, всталъ въ одиннадцать часовъ. Первая его мысль была о Лаур.

— Это очень порядочная женщина — бормоталъ онъ,— я увренъ, что она воспитывалась въ Сенъ-Дени. Наконецъ-то я испытаю счасте имть любовницу не рябую и забитую. Конечно, я для нея не поскуплюсь, я пойду взять денегъ въ ‘Перевязь Ириды’, куплю перчатки и поведу Лауру обдать въ ресторанъ, гд подаютъ салфетки… Костюмъ-то у меня не важенъ,— замтилъ онъ, одваясь…— но чтожь длать? черное все-таки прилично!

И онъ отправился въ контору ‘Перевязи Ириды’.

Переходя улицу, онъ встртилъ омнибусъ на стнкахъ котораго была наклеена афиша съ надписью:

‘Сегодня въ воскресенье пущены вс фонтаны въ Версали’.

Громовой ударъ, разразившйся около самыхъ ногъ Родольфа, не боле поразилъ бы его, какъ эта афиша.

— Сегодня воскресенье, а я и забылъ!— воскликнулъ онъ,— мн не достать денегъ. Сегодня воскресенье!.. Вс деньги, какя есть въ Париж, отправились теперь въ Версаль.

Однако подтолкнутый послднею надеждою, на которую человкъ всегда полагается, Родольфъ пошелъ въ свой журналъ, разсчитывая, что по счастливому случаю кассиръ можетъ придти.

Г. Бонифасъ дйствительно приходилъ, но на минуту, и уже ушелъ.

— Онъ похалъ въ Версаль,— сказалъ Родольфу конторскй мальчикъ.

— Вотъ теб разъ,— сказалъ Родольфъ,— кончено!… Да вотъ что, подумалъ онъ,— свидане назначено вечеромъ. Теперь полдень, у меня еще пять часовъ, чтобы достать пять франковъ,— двадцать су за часъ, какъ нанимаютъ лошадей въ Булонскомъ лсу. Въ дорогу!

Такъ какъ онъ находился близко отъ того мста, гд жилъ журналистъ, котораго онъ называлъ влятельнымъ критикомъ, то Родольфъ и ршилъ сдлать покушене на него.

— Я увренъ, что его найду, говорилъ онъ себ, подымаясь по лстниц.— Сегодня онъ долженъ писать фельетонъ и никуда не уйдетъ. Я займу у него пять франковъ.

— Какъ! это вы?— сказалъ литераторъ, увидя Родольфа,— вы пришли очень кстати: я хочу попросить васъ оказать мн маленькую услугу!

— Само бжитъ!— подумалъ редакторъ ‘Перевязи Ириды’.

— Были вы вчера въ Одеон?

— Я постоянно бываю въ Одеон.

— Тогда, значитъ, вы видли новую пьесу?

— Видлъ-ли я ее? Публика Одеона — это я!

— Это врно,— сказалъ критикъ,— вы одна изъ каратидъ этого театра, говорятъ даже, что вы поддерживаете его денежною помощью. Ну такъ вотъ что, я хочу попросить у васъ: отчетъ о новой пьес.

— Это легко, у меня память точно у кредитора.

— Чья эта пьеса?— спросилъ критикъ Родольфа, пока онъ писалъ.

— Одного тутъ господина…

— Не сильная, должно быть, вещь.

— Слабе турка, конечно.

— Ну такъ плоха. Турки, видители, пользуются незаслуженной репутацей сильныхъ людей, тогда какъ они не могли бы быть и савоярами.

— А чтобы такое помшало быть ими?

— Потому, что вс савояры изъ Оверни, а вс оверньяты — носильщики. Да турокъ и нтъ больше, кром, какъ на плохихъ маскарадахъ и въ Елисвискихъ поляхъ, гд они торгуютъ финиками. Турокъ — это одинъ предразсудокъ. Одинъ изъ моихъ друзей, который изучилъ Востокъ, уврялъ меня, что вс восточные люди рождаются въ улиц Кокнаръ.

— Это мило, все, что вы разсказываете,— сказалъ Родольфъ.

— Вы находите?— спросилъ критикъ.— Я помщу это въ мой фельетонъ.

— Вотъ мой отчетъ, написано опредленно,— сказалъ Родольфъ.

— Да, но это коротко.

— Разставивши тире и развивъ ваше критическое мнне,— это займетъ порядочно мста.

— У меня совсмъ нтъ времени, мой милый и, наконецъ, мое критическое мнне не займетъ столько мста.

— Такъ вы поставьте черезъ каждыя три слова по прилагательному.

— Не можете ли вы мн тутъ втиснуть въ вашъ отчетъ маленькую или лучше большую оцнку пьесы, а?— спросилъ критикъ.

— Видите ли,— отвчалъ Родольфъ,— у меня есть свои мння о трагеди, но я васъ предупреждаю, что я уже ихъ три раза печаталъ въ ‘Кастор’ и ‘Перевязи Ириды’.

— Это все равно. Сколько строкъ составляютъ ваши мння?

— Сорокъ строкъ.

— Однако, большя же у васъ идеи! Ну, да ладно, одолжите мн ваши сорокъ строкъ.

— Хорошо,— подумалъ Родольфъ,— если я ему перепишу стараго на двадцать франковъ, то онъ не сможетъ мн отказать въ пяти. Я долженъ васъ предупредить,— сказалъ онъ критику,— что мои идеи не очень новы. Он уже довольно поношены. Прежде, чмъ ихъ напечатать, я распространялся о нихъ во всхъ кафе Парижа. Нтъ ни одного гарсона, который бы не зналъ ихъ наизусть.

— Ахъ! что мн до этого за дло!.. Вы меня, значитъ, не знаете. Что такое есть въ мр новаго, исключая невинности?

— Ну, вотъ!— сказалъ Родольфъ, окончивъ.

— Громъ и молня! Не хватаетъ еще двухъ столбцовъ!.. Чмъ я наполню эту пропасть?— вскричалъ критикъ.— Ну, да такъ какъ вы еще здсь, снабдите меня кое-какими парадоксами.

— У меня ихъ нтъ съ собою,— отвчалъ Родольфъ,— но я могу вамъ ссудить кое-каке, только они не мои, прибавилъ онъ,— я купилъ ихъ у одного прятеля за пятьдесятъ сантимовъ, когда ему нужны были деньги. Они подержаны очень немного.

— Очень хорошо,— сказалъ критикъ.

— Ага,— подумалъ Родольфъ, снова садясь писать,— теперь я у него спрошу десять франковъ, въ это время парадоксы дороги, точно куропатки.

И онъ написалъ строкъ съ тридцать, гд была болтовня о панино, о золотыхъ рыбкахъ, о школ здраваго смысла, о рейнскомъ вин, которое было названо туалетнымъ виномъ.

— Очень мило,— сказалъ критикъ,— окажите мн дружбу прибавить еще, что каторга есть такое мсто въ мр, гд всего больше можно найти честныхъ людей.

— Позвольте, для чего это?

— Чтобы добавить еще дв строки,— отвчалъ онъ.— Хорошо! Теперь все кончено,— сказалъ влятельный критикъ, призывая своего слугу, чтобы онъ отнесъ его фельетонъ въ типографю.

— А теперь и приступимъ къ нему,— подумалъ Родольфъ.

И онъ изложилъ передъ нимъ свою просьбу.

— Ахъ, милый мой,— сказалъ критикъ,— здсь у меня нтъ ни одного су. Лолотта меня раззоряетъ на помаду и вотъ сейчасъ только ограбила меня до послдняго мдяка, чтобы хать въ Версаль смотрть на Нереидъ и на бронзовыя чудовища, изрыгающя воду.

— Въ Версаль?— сказалъ Родольфъ.— Да это просто эпидемя!

— А зачмъ вамъ нужны деньги?

— Видите ли, въ чемъ штука,— отвчалъ Родольфъ.— У меня сегодня въ пять часовъ вечера назначено свидане съ одной свтской женщиной, очень приличной особой, которая не вызжаетъ иначе, какъ постоянно въ омнибус. Я хотлъ бы соединить свою судьбу съ ея судьбою на нсколько дней и мн кажется приличнымъ доставить ей вс удовольствя жизни: обдъ, балъ, прогулки и прочее, и прочее. Мн необходимы пять франковъ, если я ихъ не найду,— французская литература будетъ обезчещена въ моемъ лиц.

— А почему же вы не займете эту сумму у этой самой дамы?— воскликнулъ критикъ.

— На первый разъ это совершенно невозможно. Только вы и можете выручить меня изъ этого положеня.

— Клянусь всми мумями Египта, даю вамъ самое честное слово, что у меня не на что купить трубку въ одно су. Вотъ у меня есть нсколько книжекъ, которыя вы можете спустить.

— Сегодня воскресенье, невозможно. Тетка Манею, Лебигръ и вс лавченки на набережной и въ улиц Сенъ-Жакъ заперты. Да и что у васъ за книжки? Стихотвореня съ портретами авторовъ въ очкахъ? Эти вещи совсмъ не покупаютъ.

— Если только они не осуждены и не изъяты изъ продажи,— сказалъ критикъ.— Подождите-ка, вотъ нсколько романсовъ еще и билеты на концертъ. Половче за это взявшись, вы, можетъ быть, и добудете деньжонокъ…

— Мн бы лучше что нибудь другое, панталоны, напримръ.

— Ну, вотъ,— сказалъ критикъ,— возьмите еще этого Боссюэта и гипсоваго Одиллона Барро, честное слово, это уже лепта вдовицы!

— Я вижу, что вы это даете съ охотою,— сказалъ Родольфъ.— Я уношу эти сокровища, но если мн удастся выручить за все тридцать су, я сочту это за тринадцатый изъ подвиговъ Геркулеса.

Обгавши нсколько верстъ, Родольфъ, при помощи краснорчя, какимъ онъ владлъ въ совершенств въ трудныя минуты, достигъ, что ему дала взаймы два франка его прачка, взявъ на сохранене книжки стихотворенй, романсы и портретъ г. Барро.

— Вотъ,— говорилъ онъ,— переходя мосты, соусъ есть, надо найти рагу. Если бы я сходилъ въ дяд?

Черезъ полчаса онъ былъ у своего дяди Монетти, который сразу прочелъ на физономи племянника, о чемъ будетъ рчь. Поэтому онъ приготовился и предупредилъ всякую просьбу цлымъ рядомъ жалобъ, въ род подобныхъ:

— Времена трудныя, хлбъ дорогъ, должники не платятъ, за помщене надо платить, торговля въ засто,— и такъ дале, и такъ дале, вс лицемрныя причитаня лавочниковъ.— Повришь ли ты,— сказалъ дядя,— что я былъ принужденъ занять у своего лавочнаго мальчика, чтобы заплатить по счету.

— Вамъ надо было послать во мн,— сказалъ Родольфъ.— Я бы вамъ ссудилъ денегъ, три дня тому назадъ я получилъ двсти франковъ.

— Спасибо, мой мальчикъ,— поблагодарилъ дядя,— но теб самому нужно… Ахъ, пока ты здсь, ты долженъ мн, такъ какъ у тебя прекрасный почеркъ, переписать вотъ эти счета, по которымъ я пошлю за получкой.

— Вотъ пять франковъ, которые будутъ мн дорого стоить!— подумалъ Родольфъ, садясь за переписку, которую онъ кончилъ скоро.

— Мой милый дядя,— сказалъ онъ Монетти,— я знаю, что вы очень любите музыку, я вамъ принесъ билеты на концертъ.

— Ты очень любезенъ, мой мальчикъ. Де хочешь ли пообдать со мною?

— Благодарю васъ, дядюшка, меня ждутъ къ обду въ предмстьи Сенъ-жерменъ, я даже въ затруднени, потому что мн нкогда зайти домой и взять денегъ, чтобы купить перчатки.

— У тебя нтъ перчатокъ? не хочешь ли, я теб дамъ свои,— предложилъ дядя.

— Благодарю, но у насъ разныя руки… вы не одолжите ли мн…

— Двадцать девять су, чтобы ихъ купить? Конечно же, мой мальчикъ, изволь, вотъ они. Когда посщаютъ большой свтъ, надо быть хорошо одтымъ. Лучше возбуждать зависть, чмъ жалость, говорила твоя тетка… Вотъ, вотъ, я вижу, что ты выходишь въ люди, тмъ лучше… Я бы теб далъ и больше, но это все, что у меня есть въ конторк, надобно подыматься наверхъ, а я не могу оставить лавочку пустую, каждую минуту ходятъ покупатели.

— А вы говорили, что торговля совсмъ не идетъ?

Дядя Монетти сдлалъ видъ, какъ будто не слыхалъ этихъ словъ, и сказалъ своему племяннику, прятавшему двадцать девять су:

— Ты не торопись отдавать мн ихъ.

— Эдакая скряга!— ворчалъ Родольфъ уходя.— Теперь мн не хватаетъ еще тридцати одного су. Гд ихъ найти? Но я подумаю, пойдемъ на ‘перекрестокъ Провидня’.

Родольфъ называлъ такъ самое центральное мсто Парижа, т. е. Пале-Рояль. Это мсто, гд почти невозможно пробыть десять минутъ, не встртившись съ десятерыми знакомыми, особенно съ заимодавцами. Родольфъ сталъ на часы на подъзд Пале-Рояля. На этотъ разъ ‘Провидне’ долго не показывалось. Наконецъ Родольфъ увидлъ его. Оно было одто въ блую шляпу, зеленое пальто и съ тросточкой съ золотымъ набалдашникомъ… Провидне очень хорошо одтое.

Это былъ молодой человкъ, богатый и обязательный, хотя и фаланстеристъ.

— Я очень радъ васъ видть,— сказалъ онъ Родольфу,— пройдемтесь со мною немного, поболтаемъ.

— Вотъ, когда я буду терпть мучене фаланстера!— бормоталъ Родольфъ, позволяя увести себя блой шляпой, которая и дйствительно жестоко отфаланстерировала его.

Когда они приблизились къ мосту Искусствъ, Родольфъ сказалъ своему спутнику:

— Я оставлю васъ, у меня нечмъ заплатить здсь налогъ.

— Да пойдемте,— сказалъ тотъ,— удерживая Родольфа и бросая два су инвалиду.

— Вотъ когда пришло время, думалъ редакторъ ‘Перевязи Ириды’, переходя мостъ, и когда они дошли до конца къ часамъ института, Родольфъ вдругъ остановился, показалъ на циферблатъ жестомъ отчаяня и воскликнулъ:

— Чортъ возьми! безъ четверти пять! я погибъ!

— Что такое? удивился тотъ.

— А то, что по вашей милости, потому вы меня затащили сюда противъ моей воли, я опоздалъ на свидане.

— Важное?

— Еще-бы! Я долженъ былъ получить деньги въ пять часовъ въ Батиньол… Никакъ туда не поспть… Какъ быть, чортъ возьми!..

— Что-же такое?— сказалъ фаланстеристъ,— это очень просто: пойдемте во мн и я вамъ дамъ денегъ.

— Невозможно! Вы живете въ Монруж, а у меня дло въ шесть часовъ на Шоссэ-Д’Антенъ… Чортъ побери!..

— Со мною есть кое-что,— сказало робко Провидне,— но очень мало.

— Если-бъ у меня было на что нанять кабролетъ, можетъ быть, я и посплъ-бы во время въ Батиньоль.

— Вотъ все, что у меня есть въ кошельк, мой милый,— тридцать одно су.

— Давайте скорй! давайте, чтобъ я спасся,— говорилъ Родольфъ, слушая, какъ бьетъ пять часовъ, и бгомъ отправился на мсто свиданя.

— Однако, трудно ихъ было вытеребить,— говорилъ онъ, считая деньги,— сто су, сполна! Наконецъ, я готовъ, и Лаура увидитъ, что она иметъ дло съ человкомъ, умющимъ жить. Я не хочу сегодня вечеромъ принести домой ни одного су.

Надобно возвысить литераторовъ въ общественномъ мнни и доказать, что имъ только не хватаетъ денегъ, чтобы быть богатыми.

Родольфъ нашелъ Лауру на мст свиданя.

— Превосходно!— сказалъ онъ,— по точности эта женщина — брегетъ!..

Онъ провелъ весь вечеръ съ нею и храбро расплавилъ свои пять франковъ въ тигл расточительности.

Мадмуазель Лаура была въ восторг отъ его обращеня и захотла, чтобы Родольфъ проводилъ ее домой только до тхъ поръ, пока введетъ ее въ его комнату.

— Я длаю ошибку,— говорила она,— не заставьте меня раскаиваться отъ вашей неблагодарности, она есть свойство вашего пола.

— Сударыня!— уврялъ Родольфъ,— я извстенъ своимъ постоянствомъ. Вс мои друзья удивляются моей врности, и прозвали меня генераломъ Бертраномъ въ любви!..

IX.
Полярныя фалки.

Въ это самое время Родольфъ былъ очень влюбленъ въ свою кузину Анжель, которая его терпть не могла, и термометръ инженера Шевалье показывалъ двнадцать градусовъ ниже нуля.

Мадмуазель Анжель была дочь г. Монетта, печника, о которомъ мы уже имли случай говорить. Ей было восемнадцать лтъ и она прхала изъ Бургунди, гд прожила пять лтъ у своей родственницы, которая должна была оставить ей свое состояне посл смерти. Эта родственница, старая женщина, не бывшая никогда ни молодою, ни красивою, вчно злилась, несмотря на то, что была (или потому, что была) ханжою.

Анжель, бывшая при своемъ отъзд хорошенькимъ ребенкомъ, отрочество котораго уже общало красивую юность, воротилась черезъ пять лтъ настоящею красавицею, но холодною, сухою и равнодушною. Замкнутая жизнь въ провинци, набожность до ханжества и воспитане въ скряжническомъ дух, какое она получила, наполнило ея умъ глупыми и грубыми предразсудками, съузило ея воображене и сдлало изъ ея сердца родъ органа, который ограничивался только своею ролью распредлителя крови.

Въ жилахъ Анжели текла, такъ сказать, святая вода вмсто крови. Возвратившись, она приняла своего кузена съ ледяной сдержанностью, и онъ терялъ понапрасну время каждый разъ, какъ пытался расшевелить въ ней нжныя струны воспоминанй, воспоминанй того золотого времени, когда они, какъ Поль и Виргиня, питали другъ къ другу любовь, столь обыкновенную между кузиною и кузеномъ.

Тмъ не мене Родольфъ былъ очень влюбленъ въ кузину Анжелъ, которая не могла его терпть, и, узнавъ, что молодая двушка подетъ въ скоромъ времени на свадьбу одной изъ своихъ подругъ, онъ осмлился до того, что предложилъ Анжели букетъ фалокъ, чтобы хать на этотъ балъ.

Спросивши позволеня у отца, Анжелъ приняла эту любезность своего кузена, настаивая, чтобы фялки были непремнно блыя.

Родольфъ, совершенно счастливый отъ любезности своей кузины, прыгалъ и плъ, возвращаясь въ себ, на гору Сенъ-Бернаръ, такъ онъ называлъ свое обиталище. Почему, узнаютъ скоро.

Онъ проходилъ черезъ Пале-Рояль и въ лавочк мадамъ Право, знаменитой цвточницы, увидлъ на выставк блыя фалки, изъ любопытства онъ зашелъ справиться о цн. Хорошенькй букетъ стоилъ не мене десяти франковъ, хотя были и друге, гораздо дороже.

— Ахъ, чортъ!— сказалъ Родольфъ,— десять франковъ,— и только недля, чтобы достать этотъ миллонъ! Будетъ съ этимъ возни, во все равно, кузина получитъ свой букетъ. У меня есть мысль.

Это происшестве случилось еще тогда, когда Родольфъ только что выступалъ на литературное поприще. У него тогда не было другихъ средствъ, кром пенсона въ пятнадцать франковъ, который ему давалъ одинъ изъ его друзей, великй поэтъ, сдлавшйся, при помощи протекци, посл долгаго жительства въ Париж, учителемъ въ деревн.

Родольфъ, котораго крестила сама расточительность, растрачивалъ свой пенсонъ въ четыре дня, и такъ какъ не хотлъ бросить святое, но малодоходное призване элегическаго поэта, то и жилъ все остальное время случайною манною, изрдка и необильно падающею изъ корзинъ Провидня. Такой постъ не пугалъ его, онъ претерпвалъ его весело, благодаря своей стоической воздержности и богатству фантази, которое онъ расходовалъ каждый день, въ ожидани 1-го числа, этой Пасхи, заканчивавшей его голодные дни.

Въ это время Родольфъ жилъ на улиц Контрескарпъ-Сенъ-Марсель, въ огромномъ дом, называвшемся прежде домомъ ‘Сдой Эминенци’, потому что, какъ говорили, здсь жилъ отецъ Жозефъ, проклятый наушникъ герцога Ришелье. Родольфъ занималъ самую вышку этого самаго высокаго дома въ Париж. Комната его была расположена въ вид бельведера и была прелестнымъ жильемъ во время лта, но съ октября по апрль она представляла маленькую Камчатку. Вс четыре главныхъ втра, проникавше въ окна, сдланныя во всхъ четырехъ стнахъ, всю зиму исполняли здсь ужасные квартеты. И еще, какъ бы въ насмшку, въ одной стн былъ большой каминъ, казавшйся почетнымъ подъздомъ для Борея и его свиты. При первыхъ жестокостяхъ мороза Родольфъ прибгнулъ къ особенной систем отопленя: онъ распилилъ на ровненькя полнца всю небольшую мебель, какая у него была, и въ недлю она сильно убавилась. У него осталась только кровать и два стула, но, сказать правду, эта оставшаяся мебель была изъ желза, такъ что самою природою была застрахована отъ пожара.

Родольфъ называлъ этотъ способъ отопленя ‘перездкой черезъ печку’.

Дло было въ январ мсяц, и термометръ, показывавшй на набережной Люнеттъ двнадцать градусовъ, показывалъ два или три градуса ниже въ бельведер Родольфа, который прозвалъ его горою Сенъ-Бернаръ, Шпицбергеномъ, Сибирью.

Вечеромъ въ тотъ день, когда онъ общалъ блыя фалки кузин, Родольфъ былъ очень разсерженъ возвратившись въ себ: четыре главныхъ втра, разыгравшись въ четырехъ углахъ его комнаты, разбили стекло.

Это была третья порча въ такомъ род въ течене двухъ недль, и Родольфъ разразился яростными проклятями противъ Эола и его всеразрущающаго семейства. Заткнувши новую дыру портретомъ одного изъ своихъ друзей, Родольфъ легъ спать, совсмъ одтый, на доски, которыя онъ называлъ своимъ матрасомъ, и всю ночь видлъ во сн блыя фалки.

Черезъ пять дней Родольфъ не нашелъ еще никакого способа помочь осуществленю своего сна, а посл завтра онъ уже долженъ былъ доставить букетъ кузин.

Все это время термометръ падалъ ниже и ниже, и несчастный поэтъ отчаивался, что фалки подымутся въ цн.

Наконецъ Провидне сжалилось надъ нимъ, и вотъ какимъ образомъ оно пришло къ нему на помощь.

Утромъ Родольфъ пошелъ на удалую попросить завтрака къ своему другу, художнику Марселю, и нашелъ его въ разговор съ дамою въ траур. Это была вдова, жившая по сосдству, она недавно потеряла мужа и пришла справиться, сколько съ нея возьмутъ за написане на воздвигнутой ею могил надъ мужемъ мужской руки, ниже которой надо было сдлать надпись:

‘Я жду тебя, дорогая супруга!’

Чтобы заплатить за работу подешевле, она даже поставила артисту на видъ, что, когда Господь пошлетъ ее соединиться съ мужемъ, то онъ будетъ писать и вторую руку, ея руку, украшенную браслетомъ, съ новою надписью, которая будетъ такова:

‘Наконецъ мы соединены!’

— Я помщу этотъ пунктъ даже въ своемъ завщани,— говорила вдова,— и настою на томъ, чтобы эта работа была отдана именно вамъ.

— Ну, если это будетъ такъ,— отвтилъ артистъ,— я принимаю цну, которую вы мн предлагаете… но это въ надежд именно на пожате руки. Не забудьте меня въ вашемъ завщани.

— Я хотла бы, чтобы вы сдлали это какъ можно скоре,— сказала вдова,— тмъ не мене я вамъ даю времени, сколько нужно. Не забудьте нарисовать рубецъ на большомъ пальц, я хочу, чтобъ рука была какъ живая.

— Рука чуть не говорить будетъ, сударыня, будьте спокойны,— говорилъ Марсель, провожая вдову, которая при самомъ выход вдругъ воротилась назадъ.

— Я еще хочу у васъ спросить, господинъ художникъ, я хотла бы написать на могил моего мужа такую штуку въ стихахъ, гд бы было сказано о его хорошей жизни и о послднихъ словахъ, сказанныхъ имъ на смертномъ одр. Хорошо ли это?

— Это очень прилично! это называется эпитафею, очень хорошо!

— Не знаете-ли вы кого нибудь, кто-бы мн это сдлалъ за недорогую цну? У меня сть сосдъ, г. Геренъ, публичный писецъ, но онъ спрашиваетъ безобразную цну.

Здсь Родольфъ бросилъ Марселю взглядъ, который тотъ понялъ.

— Сударыня,— сказалъ артистъ, указывая на Родольфа,— счастливый случай привелъ сюда человка, который можетъ быть вамъ полезенъ въ этомъ грустномъ обстоятельств. Этотъ господинъ — извстный поэтъ, и вы не найдете ничего лучше.

— Я особенно хочу, чтобы это было печально,— говорила вдова,— и чтобы правописане было порядочное.

— Сударыня,— отвчалъ Марсель,— мой другъ знаетъ правописане наизусть! Въ шкод онъ получалъ вс награды.

— Что-жь,— сказала вдова,— мой племянникъ также получилъ награду, однако, ему еще только семь лтъ.

— Очень развитой мальчикъ,— похвалилъ Марсель.

— Однако,— настаивала вдова,— этотъ господинъ уметъ-ли писать грустные стихи?

— Лучше, чмъ кто другой, сударыня,— потому что онъ въ жизни имлъ много огорченй. Мой другъ отличается въ печальныхъ стихахъ, за это его даже постоянно упрекаютъ въ журналахъ.

— Какъ!— воскликнула вдова,— объ немъ даже въ журналахъ говорятъ? значитъ, онъ не меньше ученъ, чмъ г. Геренъ, публичный писецъ?

— О, гораздо больше, сударыня! Обратитесь къ нему и вы не раскаетесь въ этомъ.

Объяснивши поэту смыслъ надписи въ стихахъ, которую она хотла сдлать на могил мужа, вдова согласилась дать десять франковъ Родольфу, если она останется довольна, главнымъ образомъ она хотла, чтобы стихи были написаны очень скоро. Поэтъ общалъ ей послать ихъ завтра-же со своимъ другомъ.

— О, добрая фея Артемиза!— воскликнулъ Родольфъ, когда вдова ушла,— я общаю, что ты будешь довольна, я тебя хорошо почту погребальнымъ лиризмомъ, а объ орографи позабочусь точно о принцесс. О, добрая, старушка! пусть въ награду теб небеса дадутъ жить сто семь лтъ, какъ хорошей старой водк!

— Я протестую!— воскликнулъ Марсель.

— Ахъ, да, врно,— опомнился Родольфъ,— я и забылъ, что теб еще писать руку посл ея смерти, и такая долговчность отнимаетъ у тебя деньги.

И онъ поднялъ руки, говоря:— Небо!— не принимай моей молитвы!.. Ахъ, какъ я счастливо попалъ къ теб!— прибавилъ онъ.

— И вправду, что теб отъ меня надо?— спросилъ Марсель.

— Теперь, когда я долженъ провести ночь за этими стихами, я хочу у тебя попросить: 1-е пообдать, 2-е табаку и кусокъ свчки и 3-е твой костюмъ благо медвдя.

— Разв ты идешь въ маскарадъ? И вправду, сегодня вечеромъ первый въ году.

— Нтъ, но таковъ, какимъ ты меня видишь, я мерзну, какъ великая армя во время отступленя изъ Росси.

— Конечно, мое пальто изъ зеленаго ластинга и панталоны изъ шотландскаго мериноса очень красивы, но они слишкомъ весенни и годятся, когда живутъ подъ экваторомъ. Но когда живутъ на полюс, какъ я, то костюмъ благо медвдя боле подходитъ, я бы сказалъ даже больше: это вынужденный костюмъ.

— Возьми Михайла Иваныча,— сказалъ Марсель,— это идея, онъ тепелъ, точно грлка, и ты будешь въ немъ точно булка въ печи.

Родольфъ уже одлся въ шкуру животнаго.

— Теперь,— сказалъ онъ,— термометръ будетъ жестоко обезкураженъ.

— Неужели ты такъ и пойдешь въ этомъ?— спросилъ Марсель, когда они кончили какой-то неопредленный обдъ изъ дешевой посудины.

— Еще бы!— отвчалъ Родольфъ, буду я смотрть на то, что объ этомъ подумаютъ! да наконецъ сегодня начинается карнавалъ.

И онъ прошелъ черезъ весь Парижъ съ важной осанкой того четвероногаго, въ шкур котораго находился. Проходя передъ термометромъ инженера Шевалье, Родольфъ сдлалъ ему носъ.

Возвратившись въ себ, не безъ того, чтобы не напугать своего привратника, поэтъ зажегъ свчку, старательно загородилъ ее прозрачной бумагой отъ злыхъ шутокъ аквилоновъ и тотчасъ же слъ за работу.

Однако онъ скоро увидлъ, что если самъ онъ былъ защищенъ отъ холода, то пальцы его оставались открыты, не усплъ онъ написать и двухъ стиховъ эпитафи, какъ жестокй ознобъ схватилъ его пальцы и они выпустили перо.

— Самый храбрый человкъ не можетъ бороться противъ стихй,— сказалъ Родольфъ, падая въ безсили на стулъ,— Цезарь перешелъ Рубиконъ, но онъ не смогъ-бы перейти черезъ Березину.

Вдругъ поэтъ испустилъ крикъ радости изъ глубины своей медвжьей груди и такъ быстро вскочилъ, что пролилъ чернила на близну мха, ему пришла мысль, подновленная изъ Чаттертона. Родольфъ вытащилъ изъ подъ кровати большой свертокъ бумагъ, между которыми находилось съ десятокъ огромныхъ рукописей его знаменитой драмы ‘Мститель’. Эта драма, надъ которой онъ работалъ два года, была писана, переписана, передлана столько разъ, что списки ея, собранные вмст, всили семь килограммовъ.

Родольфъ отложилъ въ сторону самую послднюю рукопись, а остальныя снесъ къ камину.

— Я былъ увренъ, что найду ей помщене,— воскликнулъ онъ, подождавши!..— Вотъ, дйствительно, хорошая вязанка прозы! Ахъ, еслибъ я предвидлъ, что такъ случится, я написалъ-бы еще прологъ, и сегодня у меня было-бы больше топлива. Но, чтоже длать! всего предвидть нельзя.

И онъ зажегъ въ камин нсколько листковъ рукописи, на огн которыхъ онъ отогрлъ руки.

Черезъ пять минутъ первый актъ ‘Мстителя’ былъ разыгранъ, а Родольфъ написалъ три стиха эпитафи.

Ничто въ мр не можетъ сравниться съ удивленемъ четырехъ главныхъ втровъ, когда они увидли огонь въ камин Родольфа!

— Это — обманъ зрня,— дулъ сверный втеръ, забавлявшйся взлохмачиваньемъ шерсти на Родольф.

— А если мы подуемъ въ трубу,— отвтилъ другой втеръ,— тогда каминъ у него задымитъ.

Но только что они хотли начать безпокоить бднаго Родольфа, какъ южный втеръ увидалъ Араго въ окн обсерватори, гд ученый грозилъ пальцемъ квартету аквилоновъ. Увидавъ это, южный втеръ закричалъ своимъ братьямъ:

— Спасайтесь скоре!— календарь показываетъ тихую погоду въ эту ночь! мы находимся въ противорчи съ обсерваторей, и если мы не утихнемъ къ полночи, господинъ Араго насъ арестуетъ.

Въ это время второй актъ ‘Мстителя’ горлъ съ огромнымъ успхомъ. Родольфъ написалъ десять стиховъ. Но онъ не могъ написать больше двухъ стиховъ въ продолжене третьяго акта.

— Я всегда думалъ, что этотъ актъ слишкомъ коротокъ,— ворчалъ Родольфъ,— но только во время представленя можно увидать недостатки. По счастью, этотъ актъ протянется дольше, тутъ двадцать три сцены, изъ которыхъ сцена передъ трономъ, которая должна быть трономъ моей славы…

Послдняя тирада сцены передъ трономъ улетала огоньками въ трубу, когда Родольфу оставалось еще писать стиховъ шесть.

— Перейдемъ къ четвертому акту,— сказалъ онъ, согрвшись.— Онъ протянется врныхъ пять минутъ, тутъ все монологи.

Онъ дошелъ до развязки пьесы, которая только вспыхнула и погасла. Въ этотъ моментъ Родольфъ украшалъ великолпнымъ порывомъ лиризма послдня слова покойнаго, въ честь котораго работалъ…

— Останется еще и на второе представлене,— сказалъ онъ, запихивая подъ кровать остальныя рукописи.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

На другой день въ восемь часовъ вечера мадмуазель Анжель входила въ бальную залу, имя въ рук великолпный букетъ блыхъ фалокъ, посреди которыхъ распускались дв, тоже блыя, розы. Въ течене всего бала букетъ этотъ вызывалъ похвалы женщинъ и мадригалы мужчинъ.

Такимъ образомъ Анжель была немножко благодарна своему кузену, доставившему ей эти маленькя торжества самолюбя и она, можетъ быть, подумала бы о немъ лучше, еслибъ за нею не ухаживалъ родственникъ новобрачной, танцевавшй съ нею нсколько разъ.

Это былъ блокурый молодой человкъ, имвшй великолпную пару усовъ, закрученныхъ кверху, пару крючковъ, на которые легко зацпляются неопытныя сердечки.

Молодой человкъ уже попросилъ Анжель отдать ему дв блыхъ розы, оставшихся отъ ея букета, разобраннаго по цвточку всми… Но Анжель отказала, чтобы въ конц бала забыть оба цвтка на скамейк, откуда молодой человкъ поспшилъ ихъ взять…

Въ это время было четырнадцать градусовъ морозу въ бельведер Рододьфа, онъ, прислонившись къ окну, глядлъ въ сторону Мэнской заставы на огоньки бальной залы, гд танцовала его кузина Анжель, которая его терпть не могла.

X.
Мысъ бурь.

Есть въ мсяцахъ, начинающихъ новые сезоны, ужасныя числа: 1-е и 15-е, обыкновенно.

Родольфъ не могъ видть безъ ужаса приближене одного изъ этихъ чиселъ, и называлъ ихъ ‘Мысами бурь’.

Въ этотъ день не Аврора открывала двери востока, а кредиторы, домохозяева, судебные пристава и друге подобные люди кармана.

Этотъ день начинается дождемъ счетовъ, квитанцй, квартирныхъ условй и кончается градомъ взысканй.

Dies irae!..

Такимъ образомъ 15-го апрля Родольфъ спалъ очень спокойно… и видлъ во сн, что одинъ изъ его дядей отказываетъ ему по завщаню цлую провинцю въ Перу и съ перуванками.

И когда онъ весь погрузился въ воображаемый Пактолъ, звукъ ключа, повертывавшагося въ замк, разбудилъ надменнаго наслдника въ самый блестящй моментъ его золотого сна.

Родольфъ слъ на кровати, еще не опомнившйся и плохо видящй отъ сна, и оглянулся вокругъ себя.

Тогда онъ смутно увидлъ по средин своей комнаты входящаго человка и какого человка?

Этотъ утреннй незнакомецъ былъ въ треугольной шляп, съ денежнымъ мшкомъ на спин и съ большимъ портфелемъ въ рукахъ. Онъ былъ одтъ во французскй кафтанъ срольняного цвта и казался запыхавшимся отъ подъема на пятый этажъ. Его манеры были очень привтливы, а поступь звучна,— точно конторка мнялы переходила съ мста на мсто.

Родольфъ сначала испугался и, видя треуголку и кафтанъ, онъ подумалъ, что это полицейскй сержантъ.

Но видъ денежнаго мшка, туго набитаго, вывелъ его изъ заблужденя.

— Ахъ, я догадался,— подумалъ онъ,— это доходы съ моего наслдства, этотъ человкъ прхалъ съ острововъ… Только почему онъ не негръ?

И, сдлавъ знакъ человку, онъ сказалъ ему, указавъ на мшокъ:

— Я знаю, что это такое. Положите это. Благодарю.

Человкъ этотъ былъ посыльный изъ Французскаго Банка. На приглашене Родольфа онъ отвтилъ тмъ, что поднесъ къ его глазамъ маленькую бумажку, испещренную знаками и разноцвтными цифрами.

— Вы желаете, чтобъ я росписался?— сказалъ Родольфъ,— правильно. Передайте мн перо и чернила. Тамъ, на стол.

— Нтъ, я пришелъ получить,— отвчалъ посыльный.— по векселю въ сто пятьдесятъ франковъ. Сегодня 15-е апрля.

— Ага!— говорилъ Родольфъ, разсматривая билетъ..— По порученю Бирмана. Это мой портной… Увы!— прибавилъ онъ меланхолически, глядя поперемнно то на рединготъ, брошенный на кровать, то на вексель,— причины исчезаютъ, а слдствя возвращаются. Какъ! сегодня 15-е апрля? Это необыкновенно! а я еще и не лъ земляники!

Посыльный, которому надола медленность Рододьфа, вышелъ, сказавъ ему:

— Вамъ остается время платить до четырехъ часовъ пополудни.

— Честные люди не считаются часами,— отвчалъ Родольфъ.— Интриганъ!— прибавилъ онъ съ грустью, провожая глазами финансиста въ треуголк,— онъ уноситъ свой мшокъ.

Родольфъ задернулъ занавски кровати и попытался снова воротиться къ своему наслдству, но онъ ошибся дорогой и попалъ къ директору французскаго театра, гордый и важный во сн. Директоръ, снявъ шляпу, просилъ у него драмы для театра, а Родольфъ, знавшй обычаи, требовалъ вознагражденя. Но въ этотъ самый моментъ, когда директоръ казался уже готовымъ раскошелиться, сновидцъ опять былъ полуразбуженъ приходомъ новаго человка, другого созданя 15-го апрля.

Это былъ г. Бенуа, хозяинъ меблированнаго дома, гд жилъ Родольфъ. Г. Бенуа былъ въ одно время хозяиномъ, сапожникомъ и ростовщикомъ своихъ жильцовъ, въ это утро отъ него несло сквернымъ запахомъ дешевой водки и квитанцями за прожитое время. Въ рук у него былъ пустой мшокъ для денегъ.

— Ахъ, чортъ,— подумалъ Родольфъ,— это уже не директоръ театра… у него былъ-бы блый галстухъ… и мшокъ былъ-бы полонъ.

— Здравствуйте, господинъ Родольфъ,— сказалъ г. Бенуа, подходя къ кровати.

— Господинъ Бенуа?… здравствуйте! чему я обязанъ удовольствемъ видть васъ?

— Я пришелъ вамъ сказать, что сегодня 15-е апрля:

— Уже!.. Какъ быстро летитъ время! Это необыкновенно! Надобно мн купить нанковые панталоны… 15-е апрля, Боже мой! я никогда-бы не подумалъ, если-бы не вы, г. Бенуа. Какъ я вамъ долженъ быть благодаренъ!..

— Вы мн должны также сто шестьдесятъ два франка,— отвчалъ г. Бенуа,— и пора-бы разсчитаться съ этимъ маленькимъ должкомъ.

— Да я совсмъ не тороплюсь… вы не стсняйтесь, г. Бенуа, я вамъ даю время… Маленькй должокъ станетъ большимъ.

— Но,— сказалъ хозяинъ,— вы мн отказывали уже нсколько разъ.

— А, если такъ, то разсчитаемся, разсчитаемся, г. Бенуа, мн ршительно все равно,— сегодня или завтра… Да, наконецъ, вс мы смертны… Разсчитаемся…

Любезная улыбка разцвтила морщины домохозяина, и все въ немъ, вплоть до пустого мшка, надулось надеждою.

— Сколько же я вамъ долженъ?— спросилъ Родольфъ.

— Сначала у насъ три мсяца за квартиру по двадцати пяти франковъ,— семьдесятъ пять франковъ.

— Безспорно,— сказалъ Родольфъ.— Потомъ?

— Еще три пары сапогъ въ двадцать франковъ.

— Погодите, погодите, г. Бенуа, не смшивайте, теперь я имю дло не съ домохозяиномъ, а съ сапожникомъ!… Мн надо отдльный счетъ. Цифры — важная вещь, не слдуетъ въ нихъ мшаться.

— Быть такъ,— сказалъ г. Бенуа, смягченный надеждою на расплату.— Вотъ отдльный счетъ за обувь. Три пары сапогъ по двадцати франковъ — шестьдесятъ франковъ.

Родольфъ бросилъ взглядъ сожалня на пару истоптанныхъ сапогъ.

— Увы!— думалъ онъ,— еслибъ они даже служили Вчному Жиду, то и тогда не были-бы хуже… Это они износились особенно бгая за Мари… Продолжайте, г. Бенуа…

— Мы сказали шестьдесятъ франковъ,— продолжалъ тотъ.— Потомъ занятыя деньги — двадцать семь франковъ.

— Постойте, г. Бенуа! Мы согласились, чтобы всякй счетъ былъ отдльно. Вы мн ссужали деньги въ качеств друга. Такъ оставимте же сапожную часть и перейдемъ къ дружб и доврю, которыя составятъ отдльный счетъ. Въ какой сумм состоитъ ваша дружба ко мн?

— Двадцать семь франковъ.

— Двадцать семь франковъ. Вы, г. Бенуа, имете друга за недорогую цну. Ну-съ, такъ скажемъ-же: семьдесятъ пять, шестьдесятъ и двадцать семь… Сколько всего?

— Сто шестьдесятъ два франка,— сказалъ г. Бенуа, подавая три счета.

— Сто шестьдесятъ два франка — повторилъ Родольфъ,— это необыкновенно! Какая хорошая вещь сложене! Такъ вотъ, Бенуа, теперь, когда счетъ, сведенъ, мы можемъ оба успокоиться, мы знаемъ теперь оба, чего намъ держаться. Въ будущемъ мсяц я попрошу вашей росписки въ получени, а такъ какъ въ это время ваше довре и ваша дружба во мн могутъ только увеличиться, то, въ случа нужды, вы можете мн и еще отсрочить на нкоторое время. Если хозяинъ и сапожникъ будутъ очень настаивать, я попрошу друга, чтобъ онъ вразумилъ ихъ. Это удивительно, г. Бенуа, каждый разъ, какъ я думаю о вашей тройной роли домохозяина, сапожника и друга,— мн приходитъ на мысль святая троица…

Слушая Родольфа, хозяинъ въ одно время краснлъ, зеленлъ, желтлъ и бллъ, при каждой новой насмшк своего жильца, эта радуга гнва длалась все гуще и гуще на его лиц.

— Monsieur,— сказалъ онъ,— я не люблю, чтобъ надо мной смялись. Я ждалъ довольно долго. Я вамъ отказываю отъ квартиры, и если сегодня вечеромъ вы не дадите мн денегъ… Я увижу, что я сдлаю!…

— Денегъ! денегъ! да разв я ихъ у васъ прошу?— сказалъ Родольфъ,— да наконецъ я имю причину не давать ихъ вамъ… Пятница тяжелый день.

Гнвъ господина Бенуа переходилъ въ ураганъ и, если бы мебель не принадлежала ему, онъ наврное бы повредилъ члены какому-нибудь креслу.

Однако онъ вышелъ, произнося угрозы.

— Вы забыли вашъ мшокъ!— кричалъ ему Родольфъ въ догонку.

— Вотъ ремесло!— бормоталъ несчастный молодой человкъ, оставшись одинъ,— я согласился-бы лучше укрощать львовъ.

— Однако,— сказалъ Родольфъ, выскакивая изъ постели и наскоро одваясь,— я не могу здсь оставаться. Нашестве союзниковъ будетъ продолжаться. Надо скрыться, надо, наконецъ, позавтракать! Что, если я схожу къ Шонару? Я попрошу у него пость и займу нсколько су. Сто франковъ мн будетъ довольно. Пойдемъ къ Шонару.

Сходя съ лстницы, Родольфъ встртилъ г. Бенуа, потерпвшаго новыя неудачи у другихъ жильцовъ, какъ это показывалъ его пустой мшокъ, художественная вещица.

— Если меня будутъ спрашивать, вы скажите, что я на дач… въ Альпахъ..— сказалъ Родольфъ.— Или лучше нтъ, скажите, что я больше не живу здсь.

— И я скажу правду,— проворчалъ г. Бенуа, давая своимъ словамъ очень выразительный оттнокъ.

Шонаръ жилъ на Монмартр. Надо было пройти весь Парижъ. Это паломничество было очень опасно для Родольфа.

— Сегодня,— говорилъ онъ себ,— улицы просто вымощены кредиторами!

Однако, онъ не пошелъ вншними бульварами, какъ хотлъ.

Напротивъ, какая-то фантастическая надежда заставила его взять опасный маршрутъ черезъ парижскй центръ.

Родольфъ думалъ, что въ день, когда миллоны разгуливали среди публики на спинахъ разсыльныхъ, очень легко могло быть, что какой нибудь билетъ въ тысячу франковъ, оброненный на дорог, ждетъ своего Винцента де-Поля.

Поэтому Родольфъ шелъ тихо, опустивъ глаза въ землю, но нашелъ только дв булавки.

Черезъ два часа онъ пришелъ въ Шонару.

— Ахъ, это ты,— сказалъ онъ.

— Да, я пришелъ попросить у тебя позавтракать.

— Ахъ, милый мой, ты пришелъ неудачно! Я жду свою красавицу, уже дв недли, какъ я не видалъ ее. Еслибъ ты пришелъ десятью минутами раньше.

— Такъ нтъ-ли у тебя сотенки франковъ взаймы?

— Какъ! и ты тоже,— воскликнулъ Шонаръ въ большомъ удивлени,— ты тоже ко мн за деньгами?… Ты записался въ число моихъ враговъ!

— Я теб отдамъ ихъ въ понедльникъ.

— Или посл дождика въ четвергъ? Милый другъ, ты забываешь, въ какой день мы живемъ? У меня ничего нтъ для тебя. Но отчаяваться не отчего: день еще не кончился. Ты можешь еще встртить Провидне, оно никогда не встаетъ раньше полудня.

— Ахъ,— отвчалъ Родольфъ,— Провидню слишкомъ много заботы о маленькихъ птичкахъ. Я пойду лучше въ Марселю.

Марсель жилъ тогда на улиц Бреда. Родольфъ нашелъ его очень грустнымъ, размышляющимъ передъ своей большой картиной, изображавшей ‘Переходъ черезъ Красное мор‘.

— Что такое съ тобой?— спросилъ Родольфъ, входя,— ты кажешься совсмъ истощеннымъ.

— Увы!— отвчалъ художникъ, говоря аллегорею,— вотъ уже дв недли, какъ я выдерживаю страстную недлю.

Для Родольфа этотъ отвтъ былъ ясенъ, какъ ключевая вода.

— Селедка и черный редисъ? Прекрасно. Я помню это.

Дйствительно, Родольфъ хорошо помнилъ время, когда былъ принужденъ питаться исключительно этой рыбой.

— Ахъ, чортъ возьми!— сказалъ онъ,— а я пришелъ занять у тебя сто франковъ.

— Сто франковъ!— воскликнулъ Марсель,— ты вчно фантазируешь. Придти ко мн спрашивать такую баснословную сумму, когда я самъ сижу какъ ракъ на мели!.. Ты, врно, принялъ гашиша.

— Увы!— отвчалъ Родольфъ,— я сегодня ничего въ ротъ не бралъ.

И онъ оставилъ своего друга на берегу Краснаго моря.

Отъ двнадцати часовъ и до четырехъ Родольфъ совалъ носъ во вс знакомые дома, онъ обжалъ сорокъ восемь кварталовъ и сдлалъ около восьми лье, но безъ всякаго успха.

Вляне 15-го апрля давало себя чувствовать везд съ одинаковой жестокостью. Наставалъ часъ обда, однако ни откуда не было видно, чтобы вмст съ этимъ приближался и обдъ, и Родольфу казалось, что онъ находится на плоту изъ обломковъ корабля ‘Медузы’.

Проходя черезъ Новый мостъ, онъ вдругъ вспомнилъ:

— Ага!— сказалъ онъ, возвращаясь назадъ,— 15-е апрля, 15-е апрля… но я приглашенъ сегодня на обдъ! Онъ пошарилъ въ карманахъ и вытащилъ оттуда напечатанный билетъ такого содержаня:

ЛА-ВЕЛЛЕТТСКАЯ ЗАСТАВА,
РЕСТОРАНЪ ‘ВЕЛИКАГО ПОБДИТЕЛЯ’
ЗАЛЪ НА 300 ПЕРСОНЪ.

——

ГОДОВОЙ ОБДЪ
въ честь рожденя
МЕССИ ЧЕЛОВЧЕСТВА.

15 апрля 184…
на одну персону.
Примчане. Полагается только по полубутылк вина.

— Я не раздляю убжденй учениковъ Месси,— сказалъ себ Родольфъ…— но я съ удовольствемъ раздлю ихъ обдъ.

И съ быстротою птицы онъ промчался разстояне, отдлявшее его отъ заставы.

Когда онъ вошелъ въ залъ ‘Великаго Побдителя’, тамъ уже находилась огромная толпа… Залъ на 300 кувертовъ заключалъ въ себ человкъ пятьсотъ. Огромное количество телятины съ морковью представилось глазамъ Родольфа.

Начали обносить супъ.

И только что приглашенные поднесли ложки ко рту, какъ пять или шесть человкъ въ сюртукахъ и нсколько полицейскихъ сержантовъ съ коммиссаромъ во глав вошли въ залъ.

— Господа!— сказалъ коммиссаръ,— по приказаню правительства банкетъ не можетъ состояться! Приглашаю всхъ выдти.

— О!— говорилъ Родольфъ, выходя вмст съ другими,— о! неумолимая судьба опрокинула мой супъ!

Онъ направился печально къ своей квартир и пришелъ туда къ одиннадцати часамъ вечера.

Г. Бенуа ждалъ его.

— Ахъ, это вы,— сказалъ хозяинъ,— вы подумали о томъ, что я вамъ говорилъ утромъ? Принесли вы мн денегъ?

— Я долженъ ихъ получить сегодня ночью и отдамъ ихъ вамъ завтра утромъ,— отвчалъ Родольфъ,— отыскивая ключъ и свчку въ своемъ ящичк. Онъ не нашелъ ничего.

— Господинъ Родольфъ,— сказалъ г. Бенуа,— мн очень непрятно, но я уже сдалъ вашу комнату, такъ какъ другой у меня не было въ распоряжени. Надо искать въ другомъ мст.

Родольфъ былъ храбръ, и ночь подъ открытымъ небомъ не пугала его. Въ случа дурной погоды онъ могъ ночевать въ одной изъ ложъ Одеона, какъ ему не разъ и приходилось.

Онъ потребовалъ отъ г. Бенуа свои вещи, каковыя вещи состояли изъ связки бумагъ.

— Извольте,— сказалъ хозяинъ,— я не имю права задержать ваши вещи, он лежатъ въ шкафу. Поднимемтесь вмст, если особа, занявшая вашу комнату, не спитъ еще, мы можемъ войти.

Комната была нанята днемъ молодой двушкой по имени Мими, которая въ прежнее время начала съ Родольфомъ дуэтъ нжности.

Они тотчасъ-же узнали другъ друга. Родольфъ пошепталъ Мими на ухо и тихонько пожалъ ей руку.

— Посмотрите, какой дождь,— сказалъ онъ, указывая на окно, за которымъ зашумла буря.

Мими пошла прямо къ г. Бенуа, ожидавшему въ уголку комнаты.

— Monsieur,— сказала она, указывая на Родольфа,— этого господина я ждала сегодня вечеромъ… Вы не имете права выгнать его отсюда.

— Ага!— сказалъ г. Бенуа, скорчивъ гримасу,— это хорошо!

Покуда Мими наскоро приготовляла импровизированный ужинъ, пробило полночь.

— Ахъ,— сказалъ про себя Родольфъ,— 15-е апрля прошло, я обогнулъ наконецъ свой ‘Мысъ бурь’!..

— Дорогая Мими!— обратился онъ къ двушк, притягивая ее къ себ и цлуя въ шейку подъ затылкомъ,— у тебя не хватило-бы духу выгнать меня за дверь. Ты обладаешь шишкой гостепримства.

XI.
Кофейная Богемы.

Вотъ какимъ сцпленемъ обстоятельствъ Каролюсъ Барбмушъ, писатель и платоническй философъ, сдлался членомъ Богемы на двадцать четвертомъ году своей жизни.

Въ это время Густавъ Коллинъ, великй философъ, Марсель, великй художникъ, Шонаръ, великй музыкантъ, и Родольфъ, великй поэтъ, какъ они называли другъ друга, аккуратно посщали кафе ‘Момусъ’, гд ихъ называли четырьмя потому что ихъ всегда видли вмст.

И дйствительно, они приходили, и уходили вмст, играли вмст и иногда также не платили за поданное,— всегда съ единодушемъ, достойнымъ оркестра консерватори. Они выбрали, чтобы собираться, залу, гд свободно помстилось бы сорокъ человкъ, но ихъ постоянно находили однихъ, потому что они сдлали эту залу ршительно недоступной для другихъ постоянныхъ постителей.

Случайный поститель, попадавшй въ этотъ вертепъ, съ самаго перваго шага начиналъ терпть отъ ужаснаго квартета, и въ большинств случаевъ спасался, не прочитавъ газеты и не допивъ свою чашку, въ которой молоко скисало отъ неслыханныхъ афоризмовъ объ искусств, чувствахъ и политической экономи. Разсужденя четверыхъ компаньоновъ были таковы, что слуга, прислуживавшй имъ, сдлался идотомъ въ цвт лтъ.

Съ теченемъ времени поведене нашихъ друзей дошло до такой степени произвола, что хозяинъ кафе потерялъ терпне наконецъ и пришелъ къ нимъ однажды вечеромъ, чтобы ршительно высказать имъ обиды, нанесенныя ему ими.

1-е. Господинъ Родольфъ, приходя съ утра завтракать, уноситъ съ собою въ свою залу вс журналы и газеты, получаемые въ заведени, онъ доходитъ даже до того, что сердится, когда находитъ бандероли разорванными. Отъ этого происходитъ, что друге постители, лишенные органовъ общественной мысли, до обда остаются въ полномъ невдни относительно политическихъ длъ. Компаня г-на Боске едва знаетъ имена членовъ послдняго кабинета.

Г. Родольфъ обязалъ даже кофейную подписаться на ‘Кастора’ редакторомъ котораго онъ состоитъ. Хозяинъ заведеня сначала отказалъ ему въ этомъ, тогда Родольфъ и его компаня стали черезъ каждые четверть часа звать слугу, крича во весь голосъ:

— ‘Касторъ’, принесите намъ ‘Кастора’.

Нкоторые друге постители, заинтересованные такими горячими требованями, потребовали также ‘Кастора’.

Тогда подписались на ‘Касторъ’, журналъ для шляпниковъ, выходившй ежемсячно, украшенный виньеткой и философской статьей (въ ‘Смси’) Густава Коллина.

2-е. Вышеназванные г. Коллинъ и г. Родольфъ отдыхаютъ отъ умственныхъ работъ, играя въ триктракъ съ десяти часовъ утра до полночи, а такъ какъ заведене иметъ только одну игру въ триктракъ, то друге постители оказываются лишенными возможности удовлетворить свою страсть въ этой игр, потому что она забрана этими господами, которые каждый разъ, когда спрашиваютъ ее, ограничиваются отвтомъ:

— Триктракъ въ чтени, пусть придутъ завтра.

Компани Боске остается только разсказывать другъ другу о своихъ первыхъ любовныхъ похожденяхъ или играть въ пикетъ.

3-е. Г. Марсель, забывъ, что кофейная есть мсто публичное, позволилъ себ принести сюда свой мольбертъ, ящикъ съ красками и другя принадлежности своего искусства. Онъ доводитъ даже невжливость до того, что приглашаетъ натурщиковъ разныхъ половъ.

Это можетъ испортить нравы компани Боске.

4-е. Слдуя примру своего друга, г. Шонаръ говоритъ уже, чтобы перенесли свое панино въ кофейную и не стсняется пть хоромъ мотивы изъ своей симфони ‘Вляне синяго въ искусств’. Г. Шонаръ пошелъ даже дальше: онъ сунулъ въ фонарь, служащй вывской кофейной, прозрачную надпись, на которой написано:

‘Безплатный курсъ вокальной и инструментальной музыки для мужчинъ и дамъ’. Обращаться въ контору.

Вслдстве чего контора каждый вечеръ осаждена подозрительными личностями, которыя спрашиваютъ: ‘гд тутъ пройти?’

Сверхъ того г. Шонаръ назначаетъ свидане дам, называющейся Феми-красильщицей и приходящей постоянно безъ шляпы.

Вслдстве этого г. Боске младшй объявилъ, что нога его не будетъ въ заведени, гд такимъ образомъ оскорбляютъ нравы.

5-е. Недовольные, что уже и такъ требуютъ очень мало, они попытались требовать еще меньше. Подъ предлогомъ, что они уличили заведене въ смшивани кофе съ цикоремъ, они принесли спиртовую машинку и сами приготовляютъ себ кофе, кладя въ него сахаръ, купленный по дешевой цн не въ заведени, что составляетъ уже прямое оскорблене кухн.

6-е. Испорченный примромъ этихъ господъ, слуга Бергами (названный такъ за свои бакенбарды), забывъ свое низкое происхождене и не боясь никакихъ взысканй, позволилъ себ адресовать дам за конторкой письмо въ стихахъ, гд подстрекалъ ее забыть долгъ матери и супруги. По безпорядочности слога можно было узнать, что письмо это написано подъ пагубнымъ влянемъ г. Родольфа и его литературы.

Вслдстве чего и несмотря на сожалне, возбуждаемое такой мрой, хозяинъ заведеня находится въ необходимости просить компаню Коллина найти себ другое мсто, чтобы устраивать свои революцонныя собраня.

Густавъ Коллинъ, бывшй Цицерономъ банды, началъ говорить и доказалъ priori хозяину кофейной, что его жалобы смшны и неосновательны, что ему длаютъ большую честь, избирая его кафе для собранй интеллигенци, что уходъ его и его друзей изъ кофейной будетъ сущимъ раззоренемъ заведеня, которое, благодаря ихъ присутствю, возвысилось до степени артистическаго и литературнаго кафе.

— Но,— сказалъ хозяинъ кофейной,— вы и вс, кто къ вамъ приходитъ, вы требуете такъ мало.

— Эта умренность, на которую вы жалуетесь, есть лишнй доводъ въ пользу нашей порядочности,— возразилъ Коллинъ.— Наконецъ, отъ васъ самихъ зависитъ, чтобы мы больше расходовались,— стоитъ только открыть намъ кредитъ.

— А мы уже наполнимъ ваши книги записями,— сказалъ Марсель.

Содержатель кофейной какъ будто бы не слыхалъ этого и сталъ требовать нкоторыхъ разъясненй относительно зажигательнаго письма, посланнаго слугою Бергами его жен. Родольфъ, обвиненный въ томъ, что состоялъ секретаремъ этой непозволительной страсти, съ живостью оправдывался.

— Да, наконецъ,— прибавилъ онъ,— добродтель вашей супруги такой твердый оплотъ, что…

— О, да!— сказалъ хозяинъ кофейной съ гордою улыбкой,— моя жена получила воспитане въ Сенъ-Дени!

Словомъ, Коллинъ кончилъ тмъ, что совершенно покорилъ хозяина фигурами своего коварнаго краснорчя, и все устроилось на тхъ условяхъ, что друзья не будутъ приготовлять собственнаго кофе, что кофейная будетъ отнын получать ‘Кастора’ даромъ, что Феми-красильщица будетъ ходить въ шляпк, что игра въ триктракъ будетъ уступлена компани Боске каждое воскресенье отъ двнадцати до двухъ часовъ дня и, въ особенности, чтобы компаня не требовала больше въ долгъ.

Все шло хорошо въ течене нсколькихъ дней.

Наканун Рождества четверо друзей прхали въ кафе въ сопровождени своихъ супругъ.

Здсь были мадмуазель Волынка, Мими, новая подруга Родольфа, прелестное создане съ громкимъ и звонкимъ голоскомъ, и Феми-красильщица, божество Шонара.

Въ этотъ вечеръ Феми-красильщица была въ шляпк.

Что касается до подруги Коллина, которую никогда не было видно, она, какъ и всегда, осталась дома, занятая разстановкой запятыхъ въ рукописяхъ нашихъ супруговъ.

Посл кофе, сопровождавшагося, противъ обыкновеня, цлымъ батальономъ рюмокъ, друзья спросили пуншу. Совсмъ не привыкшй къ такимъ широкимъ требованямъ, слуга два раза переспросилъ приказане. Феми, никогда не бывавшая въ кофейняхъ, находилась въ экстаз и съ восторгомъ пила изъ стаканчиковъ на ножкахъ. Марсель спорилъ съ Волынкой изъ за ея новой шляпки, происхождене которой казалось ему подозрительнымъ. Мими и Родольфъ, находившеся еще въ медовомъ мсяц своего сожительства, вели между собою нмой разговоръ, чередовавшйся со странными звуками. Коллинъ перепархивалъ отъ дамы къ дам и, сложивъ губы сердечкомъ, сыпалъ передъ ними мелкй бисеръ любезностей, заимствованный имъ изъ ‘Альманаха Музъ’.

Въ то время, какъ эта веселая компаня беззаботно смялась и забавлялась, какой-то странный субъектъ, сидвшй въ углу залы за отдльнымъ столикомъ, наблюдалъ происходившй предъ его глазами веселый спектакль, съ особеннымъ выраженемъ взгляда.

Уже дв недли, какъ онъ приходилъ такимъ образомъ каждый вечеръ, изъ всхъ постителей это былъ единственный, который могъ вытерпть ужасный шумъ, производимый нашей богемой.

Самые ужасные куплеты не могли его поколебать: онъ сидлъ весь вечеръ, куря свою трубку съ математической точностью, уставивъ глаза въ одну точку, какъ будто онъ берегъ сокровище, и настороживъ уши къ происходившему вокругъ него разговору. Ко всему этому онъ казался спокойнымъ и довольнымъ, ибо обладалъ часами на золотой цпочк, а однажды Марсель, встртившись съ нимъ въ контор, засталъ его размнивающимъ золотую монету за съденное и выпитое. Съ этого времени четверо друзей обозначили его названемъ ‘капиталиста’.

Вдругъ Шонаръ, обладавшй прекраснымъ зрнемъ, замтилъ, что стаканы были пусты.

— Чтожь это такое!— сказалъ Родольфъ,— сегодня встрча новаго года, вс мы, господа, хороше христане и поэтому надо покутить.

— Конечно же такъ,— подхватилъ Марсель,— потребуемъ вещей сверхъестественныхъ!..

— Коллинъ,— сказалъ Родольфъ,— позвони слегка слугу.

Коллинъ съ яростью задергалъ шнуръ звонка.

— Что же мы потребуемъ?— спросилъ Марсель.

Коллинъ согнулся въ дугу и сказалъ, указывая на дамъ:

— Дамы должны указать намъ порядокъ и ходъ угощеня.

— Я,— сказала Волынка, хлопая губами,— не струсила бы шампанскаго.

— Не съума ли ты сошла?— воскликнулъ Марсель,— шампанское! Да это и не вино!

— Тмъ хуже! А я его люблю, оно такъ шумитъ.

— Я,— сказалаМими, ласково взглядывая на Родольфа,— я бы хотла лучше ‘beaune’ въ маленькой корзиночк.

— Ты теряешь голову,— замтилъ Родольфъ.

— Нтъ еще, но я хочу ее потерять,— отвчала Мими, на которую ‘beaune’ производила особенное вляне.

Ея другъ былъ точно пришибленъ громомъ отъ этихъ словъ.

— Я,— сказала Феми-красильщица, подскакивая на диван,— я очень хочу ливера ‘parfait amour’, это очень хорошо для желудка.

Шонаръ сказалъ своимъ носовымъ голосомъ нсколько словъ, которыя заставили Феми вздрогнуть до основаня.

— Э! что тутъ говорить!— воскликнулъ первый Марсель,— да растратимте господа, тысячу франковъ хоть разъ-то!

— Да и наконецъ,— прибавилъ Родольфъ,— контора жалуется, что мы недостаточно требуемъ. Надобно ихъ удивить.

— Да,— сказалъ Коллинъ,— зададимъ себ знатный праздникъ! Мы должны слпо повиноваться нашимъ дамамъ, любовь живетъ самопожертвованемъ, вино есть сокъ удовольствя, удовольстве есть долгъ юности, женщины — цвты, ихъ надо орошать! Польемъ цвты! Слуга! Гарсонъ!

И Коллинъ почти повисъ на шнурк колокольчика, дергая его.

Слуга прибжалъ къ нимъ, сломя голову.

Когда онъ услышалъ, что говорятъ про шампанское, бону и разные ликеры, его физономя выразила вс оттнки удивленя.

— У меня животъ подводитъ,— сказала Мими,— я съла бы ветчины.

— А я — сардинокъ и масла,— прибавила Волынка.

— А я — редису,— заявила Феми,— и чтобы немножко мяса кругомъ…

— Да сказали бы ужь лучше сразу, что вы ужинать хотите!— прервалъ ихъ Марсель.

— Мы отъ этого очень не прочь,— заявили дамы.

— Человкъ! принеси сюда всего, что надо для ужина,— важно приказалъ Коллинъ.

Слуга даже въ лиц перемнился отъ удивленя.

Онъ медленно спустился въ контору и сообщилъ хозяину о необыкновенныхъ вещахъ, какя отъ него требуютъ.

Хозяинъ подумалъ, что просто шутка, но на новый призывъ звонка онъ поднялся самъ и обратился къ Коллину, котораго уважалъ больше всхъ. Коллинъ объяснилъ ему, что они хотятъ отпраздновать наступлене новаго года и чтобы хозяинъ приказалъ подать всего, что они требуютъ.

Содержатель кофейной не отвтилъ ничего и вышелъ отъ нихъ задомъ, задумчиво связывая свою салфетку въ узелки.

Цлые четверть часа онъ совтовался съ женой, и благодаря либеральному воспитаню, полученному этой дамой въ Сенъ-Дени, гд она возымла слабость въ изящнымъ искусствамъ и беллетристик,— она уговорила своего супруга приказать подать имъ ужинъ.

— Дйствительно,— сказалъ хозяинъ,— вдь можетъ же быть, что у нихъ случайно и есть деньги.

И онъ отдалъ приказъ слуг подавать наверхъ все, чего бы они ни потребовали. Посл этого онъ углубился въ партю пикета съ однимъ изъ давнишнихъ своихъ постителей.

Фатальная неосторожность!

Съ десяти часовъ и до полуночи слуга то и дло, что бгалъ вверхъ и внизъ по лстниц. Каждую минуту у него требовали добавленй. Волынка захотла ужинать по англйски и перемняла кувертъ за каждымъ почти глоткомъ. Мими пила вс вина изъ всхъ стакановъ. Шонаръ почувствовалъ въ горл Сахару, которую не могъ промочить. Коллинъ длалъ страстные глаза дамамъ и, кусая салфетку, щипалъ ножку стола, принимая ее за колнку Феми.

Что касается Марселя и Родольфа, они не теряли соображеня и не безъ тревоги ожидали времени развязки.

Странный субъектъ наблюдалъ эту сцену со спокойнымъ любопытствомъ, отъ времени до времени можно было видть, какъ растягивался его ротъ, какъ будто для улыбки, потомъ слышались звуки, похоже на дребезжане запирающагося окна. Это незнакомецъ смялся про себя.

Безъ четверти въ двнадцать дама изъ конторы послала имъ счетъ. Онъ доходилъ до необыкновенно высокой цифры 25 фр. 75 с.

— Теперь, господа,— сказалъ Марсель,— намъ надо кинуть жребй, кому идти парламентеромъ къ хозяину. Это будетъ трудненько.

Взяли кости отъ домино, кому достанется большее число очковъ.

По несчастю, судьба выбрала Шонара въ полномочные.

Шонаръ былъ хорошй виртуозъ, но плохой дипломатъ.

Онъ пришелъ въ контору какъ разъ въ то время, когда хозяинъ проигрывалъ своему давнишнему постителю. Огорченный, что остался три раза безъ одной взятки, хозяинъ былъ въ жестокомъ настроени духа и при первыхъ объясненяхъ Шонара пришелъ въ совершенную ярость. Шонаръ былъ хорошй музыкантъ, но характеромъ обладалъ достойнымъ сожалня. Онъ отвчалъ оскорбленями вдвое. Ссора разгорлась и хозяинъ побжалъ наверхъ объявить, что, если деньги не будутъ заплачены, онъ не выпуститъ никого.

Коллинъ попытался было его успокоить своимъ краснорчемъ, но когда хозяинъ увидлъ, что Коллинъ изгрызъ салфетку въ корпю,— гнвъ его еще удвоился, и онъ, чтобы обезпечить себ уплату, занесъ даже дерзкую руку на орховое пальто философа и на шубки дамъ.

Между богемой и хозяиномъ заведеня завязалась перестрлка бранными словами.

Три женщины говорили въ это время объ ухаживаняхъ и тряпкахъ.

Неизвстный субъектъ вышелъ наконецъ изъ своей неподвижности: онъ медленно всталъ, сдлалъ шагъ впередъ, потомъ другой — и пошелъ, точно живой человкъ. Онъ подошелъ къ хозяину, отвелъ его въ сторону и что-то тихо сказалъ.

Родольфъ и Марсель слдили за нимъ. Хозяинъ вышелъ наконецъ, сказавъ незнакомцу:

— Конечно же я согласенъ, господинъ Барбмушъ, конечно же! Сговоритесь съ ними сами.

Г. Барбмушъ возвратился къ своему столу, чтобы взять шляпу, надлъ ее на голову, сдлалъ поворотъ направо и тремя шагами подошелъ къ Родольфу и Марселю.

Тутъ онъ снялъ свою шляпу, поклонился имъ, поклонился дамамъ, вынулъ платокъ и высморкался и началъ говорить неувреннымъ голосомъ:

— Извините, господа, меня за нескромность. Уже много времени, какъ я горю желанемъ познакомиться съ вами, я до сихъ поръ не находилъ благопрятнаго случая, чтобы завязать съ вами сношеня. Позвольте мн воспользоваться представившеюся сегодня случайностью.

— Конечно, конечно,— сказалъ Коллинъ.

Родольфъ и Марсель поклонились, не сказавъ ни слова.

Слишкомъ изысканная деликатность Шонара чуть не испортила всего дла.

— Позвольте, милостивый государь!— воскликнулъ онъ съ живостью,— вы не имете чести насъ знать, и приличе не позволяетъ, чтобы… Не будете-ли вы такъ любезны дать мн табаку на трубочку?… А впрочемъ, я согласепъ съ моими друзьями…

— Господа,— снова началъ Барбмушъ,— я также, какъ и вы, поклонникъ изящныхъ искусствъ. Насколько я могъ убдиться, слушая ваши разговоры,— наши вкусы одинаковы, и я очень желаю быть вамъ другомъ, и имть возможность встрчать васъ здсь каждый вечеръ… Хозяинъ кофейной — это грубянъ, но я сказалъ ему два слова, и вы свободны уходить отсюда… Смю надяться, что вы не откажете мн въ удовольстви опять видть васъ здсь, принявъ отъ меня маленькую услугу, которую…

Краска негодованя покрыла лицо Шонара.

— Онъ пользуется нашимъ положенемъ,— сказалъ онъ,— мы не можемъ принять!… Онъ заплатилъ по нашему счету… Чтоже? я приглашу его на партю на бильярд въ двадцать пять франковъ и выиграю ее!…

Барбмушъ принялъ предложене парти и имлъ догадку проиграть ее. Эта хорошая черта доставила ему уважене богемы.

Они разстались, назначивъ свидане на завтра.

— Такимъ образомъ,— сказалъ Шонаръ Марселю,— мы ничего ему не должны, наше достоинство не пострадало.

— И мы теперь почти можемъ снова заказать ужинъ,— прибавилъ Коллинъ.

XII.
Премъ въ Богему.

Въ тотъ вечеръ, когда онъ заплатилъ въ кофейной изъ своего особаго ящика по счету за ужинъ, съденный богемой, Каролюсъ устроилъ такъ, чтобы пойти потомъ непремнно съ Густавомъ Коллиномъ. Съ тхъ поръ, какъ онъ началъ участвовать на собраняхъ четверыхъ друзей въ заведени, Каролюсъ спецально замтилъ Густава Коллина и чувствовалъ уже влечене симпати къ этому Сократу, Платономъ котораго онъ сдлался впослдстви. Вотъ почему онъ и избралъ его сначала, чтобъ быть введеннымъ имъ въ общество.

Дорогою Барбмушъ предложилъ Коллину зайти выпить чего нибудь въ кафе, которое еще не было закрыто.

Коллинъ не только отказался, но еще и ускорилъ шаги передъ этимъ кафе и старательно надвинулъ на глаза свою гиперфизическую шляпу.

— Почему вы не хотите сюда зайти? говорилъ Барбмушъ, съ настойчивостью хорошаго тона.

— У меня есть свои причины,— отвчалъ Коллинъ,— въ этомъ заведени есть за конторкой дама, которая слишкомъ занимается точными науками, и я не удержусь, чтобы не завязать съ нею слишкомъ продолжительнаго спора. Я этого пытаюсь избгать не проходя здсь никогда, ни въ полдень, ни въ друге часы… О! это очень просто,— пояснилъ наивно Коллинъ,— мы съ Марселемъ жили въ этомъ квартал.

— Тмъ не мене, я очень хотлъ-бы предложить вамъ стаканъ пуншу и немножко побесдовать съ вами. Не знаете-ли вы здсь по близости какого нибудь мста, куда-бы вы могли войти, не бывъ задержаны изъ-за затрудненй… математическихъ?— прибавилъ Барбмушъ, старавшйся быть какъ можно умне.

Коллинъ подумалъ съ минуту.

— Вотъ маленькое заведене, гд мое положене посвободне.

И онъ указалъ на виноторговца.

Барбмушъ сдлалъ гримасу и, казалось, колебался.

— А приличное-ли это мсто?— спросилъ онъ.

Видя его холодныя и сдержанныя манеры, неболтливость, скромную улыбку и видя въ особенности его цпочку съ брелоками и часы, Коллинъ воображалъ, что Барбмушъ служилъ въ посольств и подумалъ, что онъ боится скомпрометировать себя, зайдя въ кабачекъ.

— О! теперь нтъ опасности, что насъ увидятъ,— сказалъ онъ,— въ это время весь дипломатическй корпусъ еще спитъ.

Барбмушъ ршился войти, но въ глубин души онъ очень желалъ-бы чмъ-нибудь замаскировать свое лицо. Для большей скромности, онъ спросилъ отдльную комнатку и позаботился даже завсить салфеткой стеклянное окошечко въ двери.

Принявъ эти предосторожности,

Барбмушъ успокоился и потребовалъ пуншу. Подогртый немного крпкимъ напиткомъ, Барбмушъ сдлался сообщительне, и разсказавъ кое-какя подробности о себ самомъ, онъ осмлился выразить надежду, которую онъ возымлъ, чтобы оффицально вступить въ общество ‘богемы’, подъ конецъ онъ попросилъ поддержки и помощи Коллина для успха въ своемъ самолюбивомъ желани.

Коллинъ отвтилъ, что съ своей стороны онъ весь къ услугамъ Барбмуша, но что онъ не можетъ, однако, ни въ чемъ уврить положительно.

— Я вамъ общаю свой голосъ,— говорилъ онъ,— но я не могу располагать голосами моихъ друзей.

— Но почему-бы имъ отказать въ приняти меня въ свою среду?— спросилъ Барбмушъ.

Коллинъ снова поставилъ на столъ стаканъ, который поднесъ было ко рту и самымъ серьезнымъ тономъ началъ говорить смлому Барбмушу почти такъ:

— Вы занимаетесь изящными искусствами?— спросилъ онъ.

— Я скромно воздлываю благородную ниву интеллекта,— отвчалъ Каролюсъ, желавшй блеснуть цвтами краснорчя.

Коллинъ нашелъ фразу недурною и поклонился.

— Вы знаете музыку?

— Я игралъ на контрабас.

— Философическй инструментъ,— у него таке серьезные звуки. Такъ вотъ, если вы знаете музыку, то вы поймете, что нельзя, не нарушая законовъ гармони, ввести пятаго исполнителя въ квартетъ, тогда это уже не будетъ квартетъ.

— Это будетъ квинтетъ,— отвчалъ Каролюсъ.

— Какъ вы сказали?— переспросилъ Коллинъ.

— Квинтетъ.

— Превосходно! Такимъ образомъ, если вы къ священному треугольнику прибавите еще лицо, то это и будетъ четыреугольникъ!.. И вотъ вамъ религя потрясена въ своихъ основахъ.

— Позвольте,— замтилъ Каролюсъ, сообразительность котораго начала путаться между терновыми кустами разсужденй Коллина,— я совсмъ тутъ не вижу…

— А вы глядите и слушайте меня,— продолжалъ Коллинъ,— знакомы вы съ астрономей?

— Немножко. Я баккалавръ.

— Есть еще псенка объ этомъ,— сказалъ Коллинъ,— ‘Баккалавръ Лизеты’… Я забылъ теперь мотивъ… Такъ вы должны знать, что есть четыре стороны свта… Ну, а если-бы появилась пятая страна свта?— тогда вся гармоня природы была-бы перекувырнута вверхъ дномъ. Это было-бы что называютъ, катаклизмъ. Вы понимаете?

— Я жду заключеня.

— Дйствительно, заключене есть конецъ разсужденя, такъ-же какъ смерть — конецъ жизни, а свадьба — конецъ любви. Такъ вотъ, милый мой господинъ, я и мои друзья привыкли жить вмст, и мы боимся, что, введя чужого, мы разстроимъ гармоню, царствующую въ концерт нашихъ привычекъ, мннй, вкусовъ и характеровъ. Мы должны быть впослдстви четырьмя главными опорами современнаго искусства. Говорю вамъ это смло. Мы привыкли къ этой иде и насъ будетъ стснять пятая главная опора искусства.

— Однако, если есть четверо, то могутъ быть и пятеро,— замтилъ Каролюсъ.

— Да, но тогда уже не будетъ четверо.

— Ну это предлогъ неосновательный.

— Ничего нтъ неосновательнаго въ этомъ мр, все во всемъ, изъ маленькихъ ручейковъ образуются большя рки, маленьке слоги составляютъ длинные александрйске стихи, а горы суть скопища ничтожныхъ песчинокъ… Это — изъ ‘Мудрости народовъ’,— экземпляръ ея можно найти у букиниста на набережной.

— Вы думаете, что эти господа будутъ имть что нибудь противъ моего принятя въ ихъ интимный кругъ?

— Боюсь, какъ лошади,— отвчалъ Коллинъ.

— Что вы сказали?— спросилъ удивленный Каролюсъ.

— Извините… это блестка остроумя!..

И Колинъ продолжалъ:

— Скажите мн, милйшй, какую борозду предпочтительно вы разработываете на благородной нив интеллекта?

— Велике философы и классическе авторы суть мои образцы: я питаю свой духъ ихъ изученемъ. ‘Телемакъ’ первое произведене, которое внушило мн сндающую меня страсть.

— ‘Телемака’ много на набережной,— сказалъ Коллинъ.

— Во всякое время достать можно, я купилъ одинъ экземпляръ за пять су, но это былъ особенный случай, я согласился-бы, однако уступить его вамъ изъ любезности. Прекрасное произведене и хорошо написано для своего времени.

— Да, милостивый государь, высшая философя и хорошая литература,— вотъ къ чему я стремлюсь. По моему мнню, искусство — это священнодйстве!

— Да, да, да…— сказалъ Коллинъ,— еще и псенка есть насчетъ этого:

И онъ началъ пть:

Искусство есть священный долгъ,—

Служи ему построже…

— Мн кажется, что это изъ ‘Роберта-Дьявола‘,— прибавилъ онъ.

— Такъ вотъ я говорю, что искусство — это высокая обязанность, и писатели должны безпрестанно…

— Извините, милостивый государь,— прервалъ Коллинъ, слыша, какъ бьетъ довольно позднй часъ — уже наступаетъ ‘завтра утромъ’, и я боюсь обезпокоить дорогую мн особу, да и наконецъ,— пробормоталъ онъ про себя,— я общалъ ей воротиться… это ея день!

— И дйствительно, уже поздно,— сказалъ Каролюсъ,— пора разойтись.

— Далеко вы живете?— спросилъ Коллинъ.

— Улица Рояль-Сентъ-Оноре, No 10.

Коллинъ когда-то имлъ случай быть въ этомъ дом и припомнилъ, что это былъ великолпный особнякъ.

— Я поговорю о васъ съ этими господами,— сказалъ онъ Каролюсу на прощанье,— и будьте уврены, что я употреблю все мое вляне, чтобы расположить ихъ въ вашу пользу… Да! позвольте мн дать вамъ совтъ.

— Говорите,— сказалъ Каролюсъ.

— Будьте любезны и внимательны къ Мими, Волынк и Феми, эти дамы имютъ вляне на своихъ друзей, и, если вы заставите ихъ дйствовать въ вашу пользу, вы легче получите все, что желаете, отъ Марселя, Шонара и Родольфа.

— Постараюсь,— отвчалъ Каролюсъ.

На другой день Коллинъ засталъ всю богему въ сбор, это было время завтрака, и завтракъ явился въ свое время.

Вс трое со своими подругами сидли за столомъ и лакомились во всю артишоками въ перечномъ соус.

— Ого!— замтилъ Коллинъ,— какъ здсь кутятъ! Это не можетъ долго тянуться!.. Я пришелъ,— сказалъ онъ всмъ,— посланникомъ отъ великодушнаго смертнаго, котораго мы узнали вчера вечеромъ въ кафе.

— Ужь не посылаетъ-ли онъ за деньгами, которыми насъ ссудилъ?— спросилъ Марсель.

— О!— сказала Мими,— я этого никогда-бы отъ него не ожидала, онъ выглядитъ такимъ порядочнымъ человкомъ!

— Не объ этомъ рчь,— отвчалъ Колинъ,— этотъ молодой человкъ желаетъ быть ‘нашимъ’. Онъ хочетъ быть акцонеромъ въ нашей компани и, само собой разумется, получить свою часть прибылей.

Вс трое подняли головы и переглянулись.

— Такъ вотъ,— закончилъ Коллинъ,— обсуждене вопроса открыто.

— А каково соцальное положене твоего протеже?— спросилъ Родольфъ.

— Онъ вовсе не мой протеже,— отвчалъ Коллинъ,— вчера вечеромъ, разставаясь, вы просили меня проводить его, съ своей стороны и онъ пригласилъ меня съ собою, и это вышло прекрасно. Я его и проводилъ. Остальную часть ночи онъ оказывалъ мн внимане и угощалъ меня дорогими ликерами, но я тмъ не мене сохранилъ свою независимость.

— Очень хорошо,— сказалъ Шонаръ.

— Опиши намъ нкоторыя главныя черты его характера,— сказалъ Марсель.

— Величе души, нравы чистые до того, что онъ боится зайти къ виноторговцу, баккалавръ университета, вмстилище непорочности, играетъ на контрабас. Натура, размнивающая иногда пятифранковики.

— Очень хорошо,— сказалъ Шонаръ.

— На что онъ надется?

— Я уже вамъ сказалъ это: его самолюбе не иметъ границъ, онъ мечталъ быть съ нами.

— То есть, онъ хочетъ насъ эксплоатировать, замтилъ Марсель. Хочетъ, чтобъ вс видли его въ нашемъ обществ.

— Какое его искусство?— спросилъ Родольфъ.

— Да,— продолжалъ Марсель,— на чемъ онъ играетъ?

— Его искусство?— переспросилъ Коллинъ,— на чемъ онъ играетъ?

— Литература и философя вмст.

— А каковы его философскя познаня?

— Онъ изучаетъ отдльную часть философи. Онъ называетъ искусство священнодйствемъ.

— Онъ называетъ священнодйствемъ?— спросилъ Родольфъ съ ужасомъ.

— Да, онъ это говоритъ.

— А въ литератур каково его направлене?

— Любитъ читать ‘Телемака’.

— Очень хорошо,— сказалъ Шонаръ,— жуя зелень отъ артишоковъ.

— Какъ, очень хорошо? дуракъ!— прервалъ его Марсель,— ты только не скажи этого еще при людяхъ.

Шонаръ, обидвшись на этотъ выговоръ, ткнулъ ногой подъ столомъ Феми, которую поймалъ въ маканьи своего соуса.

— Еще разъ,— сказалъ Родольфъ,— каково его положене въ свт? чмъ онъ живетъ? его имя и мстожительство?

— Его положене — почетное, онъ преподаватель всевозможныхъ вещей въ ндрахъ богатаго семейства. Его имя Каролюсъ Барбмушъ, доходы свои онъ тратитъ на барскя прихоти и живетъ въ улиц Рояль въ великолпномъ отел.

— Въ меблированномъ отел?

— Нтъ, у него есть мебель.

— Прошу слова,— сказалъ Марсель,— для меня очевидно, что Коллинъ подкупленъ: онъ продалъ свой голосъ зараньше за нсколько рюмокъ… Не прерывай!— остановилъ онъ, видя, что философъ встаетъ, чтобы возразить, ты отвтишь въ свое время. Коллинъ, продажная душа, представилъ вамъ этого незнакомца въ слишкомъ хорошемъ вид, это не можетъ быть правда. Я вамъ уже сказалъ, что я насквозь вижу намреня этого господина. Онъ хочетъ спекулировать на нашъ счетъ. Онъ сказалъ себ: вотъ молодцы, пробивающе себ дорогу, надо къ нимъ примазаться, и я прибуду вмст съ ними къ слав.

— Очень хорошо,— сказалъ Шонаръ,— а разв нтъ больше соуса?

— Нтъ,— отвчалъ Родольфъ,— издане распродано.

— Съ другой стороны,— продолжалъ Марсель,— этотъ коварный смертный добивается чести бытъ нашимъ другомъ, можетъ бытъ, съ нечистыми намренями. Мы здсь не одни, господа,— воскликнулъ ораторъ, бросая на дамъ краснорчивый взглядъ,— и протеже Коллина, проникая въ нашу семью подъ мантей литературы, можетъ бытъ не что иное, какъ гнусный обольститель. Размыслите! Съ своей стороны, я вотирую противъ принятя.

— Я прошу слова только для одной поправки,— сказалъ Родольфъ.

Въ своей замчательной импровизаци Марсель выразился, что назвавшйся Каролюсомъ хочетъ, съ цлью насъ обезчестить, проникнуть къ намъ подъ мантей литературы.

— Это ораторская фигура,— пояснилъ Марсель.— Я осуждаю эту фигуру, это скверная фигура: литература не иметъ манти!.

— Такъ какъ я исполняю обязанности докладчика,— продолжалъ Коллинъ, вставая,— я буду поддерживать выводы своего доклада. Жестокая ревность помутила разумъ нашего друга Марселя, великй артистъ сходитъ съ ума…

— Къ порядку!— закричалъ Марсель.

— …Сходитъ съ ума до того, что, будучи такимъ хорошимъ рисовальщикомъ, онъ употребляетъ въ своей рчи фигуры, неправильность коихъ указалъ просвщенный ораторъ, замнившй меня на этой трибун.

— Коллинъ идотъ!— вскричалъ Марсель, яростно стукнувъ по столу кулакомъ, отчего зазвенли тарелки,— Коллинъ ничего не понимаетъ въ чувствахъ, онъ некомпетентенъ въ этомъ вопрос, у него вмсто сердца истрепанная книженка!

Продолжителъцый смхъ Шонара.

Во время всего этого шума, Коллинъ не торопясь вытряхивалъ изъ складокъ своего благо галстуха потоки краснорчя, и когда тишина установилась, онъ продолжалъ свою рчь такимъ образомъ:

— Господа! я однимъ словомъ заставлю исчезнуть изъ вашихъ умовъ призрачную боязнь, вызванную подозрнями Марселя насчетъ Каролюса.

— Ну-ка попробуй заставить ее исчезнуть!— сказалъ Марсель съ насмшкой.

— Это не будетъ трудне, чмъ сдлать такъ,— отвчалъ Коллинъ, задувая спичку, которою хотлъ закурить трубку.

— Говорите, говорите!— кричали вмст Родольфъ, Шонаръ и дамы, для которыхъ дебаты были очень интересны.

— Господа!— началъ Коллинъ,— хотя я лично и жестоко былъ оскорбленъ въ этой зал, хотя меня обвинили въ продаж вляня, какое я могу имть на васъ, но, увренный въ самомъ себ, я не отвчу на нападки на мою честность, порядочность и моральность.

(Волнене).

— Но есть вещь, которую я долженъ заставить уважать!

(Ораторъ два раза ударяетъ себя кулакомъ по животу).

— Это — моя нравственность, очень хорошо вамъ извстная, которую хотятъ подвергнуть сомнню!.. Меня обвиняютъ въ желани ввести въ вашу среду человка, имющаго враждебныя намреня относительно вашего благополучя… въ сердечныхъ длахъ. Это предположене — оскорбительно для чести нашихъ дамъ, боле того, оно есть оскорблене ихъ чувства изящнаго! Каролюсъ Барбмушъ очень некрасивъ! (Явное недовре къ этимъ словамъ на лиц Феми красильщицы. Шумъ подъ столомъ. Это Шонаръ пинками исправлялъ компрометтирующую откровенность своей молодой подруги).

— Но,— продолжалъ Коллинъ,— что разсетъ въ прахъ ничтожный аргументъ, которымъ мой противникъ вооружился противъ Каролюса, разсчитывая васъ запутать,— это заявлене, что упомянутый Каролюсъ есть философъ платоническй!..

(Волнене на скамь, недоумне на скамь женщинъ).

— Платоническй? что это такое обозначаетъ?— спросила Феми.

— А это мужская болзнь, когда они не смютъ цловать женщинъ,— сказала Мими,— у меня былъ такой любовникъ, я его прогнала черезъ два дня.

— Ну вотъ еще глупость!— воскликнула Волынка.

— Нтъ, ты права, милая,— сказалъ ей Марсель,— платонизмъ въ любви, это тоже, что вода въ вин, видишь-ли! Будемте пить вино неразбавленное.

— И да здравствуетъ молодость!— прибавила Волынка.

Объявлене Коллина произвело реакцю въ пользу Каролюса.

Философъ захотлъ воспользоваться хорошимъ настроенемъ общества, вызваннымъ его краснорчивой и искусной рчью.

— Теперь,— продолжалъ онъ,— я, по совсти, не вижу, какое обвинене можно было бы взвести на этого молодого человка, оказавшаго намъ все таки услугу. Что же касается меня, обвиняемаго въ безразсудств за желане ввести его въ нашу среду,— то я считаю это мнне оскорбительнымъ для моего достоинства. Я дйствовалъ въ этомъ случа съ осторожностью зми, и если вы не возстановите вотированемъ моей осторожности, я предлагаю свою отставку.

— Ты хочешь поставить этотъ вопросъ на обсуждене?— спросилъ Марсель.

— Я его ставлю!— отвчалъ Коллинъ.

Трое друзей посовтовались и единогласно вынесли ршене возстановить философа во всхъ высокихъ качествахъ, какъ онъ требовалъ.

Посл этого Коллинъ предоставилъ слово Марселю, который, смягчивъ нсколько свои обвиненя, объявилъ, что онъ, можетъ быть, и вотируетъ за докладъ Коллина.

Но прежде, чмъ перейти къ окончательному голосованю, открывавшему Каролюсу интимный кругъ богемы, Марсель пустилъ на голоса слдующую поправку.

‘Такъ какъ входъ новаго члена въ свой кругъ есть важная вещь, ибо чужой можетъ внести съ собою начало распри отъ незнаня привычекъ, характеровъ и мннй своихъ новыхъ друзей,— то каждый изъ членовъ долженъ провести день съ упомянутымъ Каролюсомъ и заняться изслдованемъ его жизни, вкусовъ, литературныхъ способностей — и гардероба.

Члены богемы сообщатъ потомъ каждый свои собственныя впечатлня и тогда постановятъ премъ или отказъ. Кром того, предъ принятемъ Каролюсъ долженъ выдержать время искуса, новицатъ въ течене мсяца, то-есть въ это время онъ не будетъ имть права говорить имъ ты и давать руку на улиц.

Въ день према долженъ быть устроенъ великолпный праздникъ на счетъ принятаго. Стоимость этого праздника должна быть не мене двнадцати франковъ’.

Эта поправка была принята большинствомъ трехъ голосовъ противъ одного, Коллинова, который находилъ, что ему недостаточно довряютъ, и что эта поправка снова колеблетъ его репутацю.

Въ тотъ-же вечеръ Коллинъ нарочно пошелъ въ кафе пораньше, чтобы первому увидть Каролюса.

Ему пришлось ждать недолго. Каролюсъ пришелъ въ кафе, неся въ рукахъ три огромныхъ букета розъ.

— Позвольте,— спросилъ Коллинъ съ удивленемъ,— что вы хотите длать съ этимъ садомъ?

— А я вспомнилъ, что вы мн говорили вчера, ваши друзья придутъ, вроятно, со своими дамами. Это для нихъ я принесъ эти цвты, прелестные цвты!

— Дйствительно, хороши! здсь, по крайней мр, на пятнадцать су.

— Вы такъ думаете?— сказалъ Каролюсъ,— это въ декабр-то мсяц? Если-бъ вы еще сказали: пятнадцать франковъ.

— О, небо!— воскликнулъ Коллинъ,— три экю за эти простые дары Флоры! Какое безуме! Вы, значитъ, родственникъ Кордильерамъ?.. Такъ вотъ что, милостивый государь, эти пятнадцать франковъ мы будемъ принуждены выбросить за окно.

— Какъ такъ? Что вы хотите сказать?

Тогда Коллинъ разсказалъ ему о подозрняхъ, возбужденныхъ Марселемъ въ своихъ друзьяхъ и сообщилъ о бурныхъ преняхъ среди богемы по поводу принятя его въ братство.

— Я уврялъ, что ваши намреня чисты,— прибавилъ Коллинъ,— но оппозиця была тмъ не мене сильна. Берегитесь снова возбудить эти подозрня, будучи слишкомъ предупредительнымъ къ этимъ дамамъ, и для начала спрячемте эти букеты.

И Коллинъ спряталъ розы въ шкафъ для ненужнаго хлама.

— Но это еще не все,— снова началъ Боллинъ,— эти господа желаютъ, прежде чмъ сойтись съ вами интимно, каждый отдльно изслдовать вашъ характеръ, вкусы и прочее.— Потомъ, чтобы Барбмушъ не столкнулся непрятно въ чемъ-нибудь съ его друзьями, Коллинъ наскоро очертилъ нравственную физономю каждаго изъ богемы.

— Старайтесь поладить съ ними съ каждымъ въ особенности и въ конц концовъ они вс будутъ за васъ.

Каролюсъ согласился на все.

Скоро пришли и трое друзей въ сопровождени своихъ дамъ.

Родольфъ былъ съ Каролюсомъ вжливъ, Шонаръ фамильяренъ, Марсель остался холоденъ. Передъ Каролюсомъ онъ старался быть аффектированно веселымъ съ мужчинами, будучи очень равнодушенъ въ дамамъ.

На прощаньи, вечеромъ, Барбмушъ пригласилъ Родольфа на завтра къ себ обдать. Онъ попросилъ его только придти въ двнадцать часовъ.

Поэтъ согласился.

— Прекрасно,— сказалъ онъ,— мн приходится ничинать слдстве.

На другой день, въ назначенный часъ Родольфъ явился къ Каролюсу. Барбмушъ, дйствительно, жилъ въ прекрасномъ дом на улиц Рояль и занималъ тамъ комфортабельно обставленную комнату. Родольфъ удивился только, увидя, что среди дня ставни были закрыты, спущены занавси и зажжены дв свчки на стол. Онъ спросилъ у Барбмуша, что это значитъ?

— Научныя занятя любятъ тайну и тишину,— отвчалъ тотъ.

Сли и начали разговаривать. Черезъ часъ разговора Каролюсъ съ необыкновеннымъ терпнемъ и ораторскими подходами ухитрился ввернуть фразу, которая, несмотря на свою почтительность, была все таки приглашенемъ Родольфу прослушать маленькое произведене, плодъ безсонныхъ ночей Каролюса.

Родольфъ сообразилъ, что его поймали. Тмъ не мене ему было любопытно ознакомиться со слогомъ Каролюса, онъ вжливо поклонился, увряя, что онъ очень радъ, если…

Каролюсъ не сталъ ждать конца фразы. Онъ поспшно задвинулъ задвижку у двери, потомъ заперъ ее на ключъ и воротился къ Родольфу. Потомъ онъ взялъ тетрадочку, небольшой форматъ которой и малая толщина вызвали улыбку удовольствя на лиц поэта.

— Это и есть рукопись вашего произведеня?— спросилъ онъ.

— Нтъ,— отвчалъ Каролюсъ,— это только каталогъ моихъ рукописей, и я ищу нумеръ той, которую вы мн позволили вамъ прочесть… Вотъ! ‘Донъ-Лопецъ или Непреоборимая Судьба’, No 14… Это на третьей полк,— сказалъ Каролюсъ и отперъ шкафикъ, гд Родольфъ съ ужасомъ увидлъ множество рукописей. Каролюсъ взялъ одну, заперъ шкафикъ и слъ противъ поэта.

Родольфъ взглянулъ на одну изъ четырехъ тетрадей, составлявшихъ сочинене, написанное на бумаг формата ‘Марсово пол’.

— Вотъ еще,— сказалъ онъ самъ себ,— написано прозой, а называется ‘Донъ-Лопецъ’!

Каролюсъ взялъ первую тетрадь и такъ началъ свое чтене:

‘Хладною зимнею ночью два кавалера, завернутые въ складки плащей, хали на лнивыхъ мулахъ бокъ-о-бокъ другъ съ другомъ, по одной изъ дорогъ, кои пересваютъ ужасную глушь пустынь Серры-Морены…’

— Что такое? гд я?— подумалъ Родольфъ, испуганный такимъ началомъ.

Каролюсъ продолжалъ такимъ же образомъ чтене первой главы, написанной подобнымъ стилемъ.

Родольфъ слушалъ разсянно и думалъ, какъ бы найти способъ улизнуть.

— Окна-то есть,— думалъ онъ про себя,— но, кром того, что он закрыты, мы еще въ четвертомъ этаж. Ахъ, я теперь понимаю вс эти предосторожности!

— Что вы скажете о моей первой глав?— спросилъ Каролюсъ,— пожалуйста не стсняйтесь критиковать построже.

Родольфъ вспомнилъ, что онъ слышалъ отрывки фразистой философи о самоубйств, которую разводилъ нкто по имени Лопецъ, герой романа, и отвчалъ на удалую:

— Главная фигура дона Лопеца изучена добросовстно, это напоминаетъ ‘Исповдь савойскаго священника’, описане мула дона Альвара мн чрезвычайно нравится,— можно сказать, совсмъ манера Жерико. Пейзажъ описанъ красиво, что же касается идей, то я сравнилъ ихъ съ сменами Ж. Ж. Руссо, посянными на нив Лесажа. Позвольте мн только сдлать единственное замчане. Вы ставите слишкомъ много запятыхъ и злоупотребляете словомъ: ‘отнын‘, это прекрасное слово и очень выразительное время отъ времени, но имъ не надо злоупотреблять.

Каролюсъ взялъ вторую тетрадь и снова прочелъ заглаве:

‘Донъ-Лопецъ или Непреоборимая Судьба‘.

— Я знавалъ одного дона Лопеца когда-то,— сказалъ Родольфъ,— онъ продавалъ сигаретки и Байонскй шоколадъ, это, можетъ быть, родственникъ вашему… Продолжайте…

Къ концу второй главы поэтъ прервалъ Каролюса.

— У васъ не заболло ли горло?— спросилъ онъ.

— Ничуть,— отвчалъ Каролюсъ,— сейчасъ вы узнаете исторю Инезильи.

— Это очень интересно… Однако, если вы устали, то не слдовало бы…

— Глава третья!— сказалъ Каролюсъ чистымъ голосомъ.

Родольфъ внимательно разглядывалъ Каролюса и замтилъ, что его шея была очень коротка, а цвтъ лица красный.

— У меня еще есть надежда,— подумалъ поэтъ, сдлавъ это открыте,— его хватитъ кондрашка!..

— Переходимъ къ глав четвертой! Будьте такъ любезны, скажите мн ваше мнне о сцен объясненя въ любви.

И Каролюсъ снова принялся за чтене.

Взглянувъ какъ-то на Родольфа, чтобы прочесть на его лиц впечатлне, какое оказываетъ его далогъ, Каролюсъ увидлъ, что поэтъ сидитъ, склонясь на стул и держа голову въ положени человка, прислушивающагося въ отдаленнымъ звукамъ.

— Что съ вами?— спросилъ Каролюсъ.

— Тише!— сказалъ Родольфъ,— вы не слышите? Мн кажется, что кричатъ ‘пожаръ!’ Не посмотрть ли намъ?

Каролюсъ прислушался, но ничего не услыхалъ.

— Это, врно, у меня въ ух зазвенло,— оправдывался Родольфъ,— продолжайте, меня ужасно заинтересовалъ донъ Альваръ,— это благородный молодой человкъ.

Каролюсъ продолжалъ чтене и постарался произнести какъ можно выразительне и гармоничне эту фразу молодого донъ Альвара:

‘О, Инезилья! кто бы вы ни были, ангелъ или демонъ, и откуда бы вы ни были родомъ, моя жизнь принадлежитъ вамъ, и я за вами послдую всюду, будетъ это на небо, будетъ это въ адъ’…

Въ этотъ моментъ постучали въ дверь, и голосъ изъ-за двери позвалъ Каролюса.

— Это мой швейцаръ,— сказалъ онъ,— полуотворяя дверь.

Этъ былъ дйствительно швейцаръ, онъ принесъ письмо, Каролюсъ торопливо распечаталъ его.

— Досадная неудача,— сказалъ онъ,— мы должны отложить до другого раза. Я получилъ извсте, и долженъ сейчасъ же уйти.

— О!— подумалъ Родольфъ,— это письмо просто съ неба упало! Я вижу въ этомъ перстъ Провидня.

— Если вы желаете,— предложилъ Каролюсъ,— мы пойдемъ вмст, куда меня зоветъ это письмо, а потомъ мы пообдаемъ.

— Я къ вашимъ услугамъ,— отвчалъ Родольфъ.

Вечеромъ, когда онъ воротился къ своимъ, друзья стали разспрашивать поэта насчетъ Барбмуша.

— Доволенъ ты имъ? Хорошо онъ тебя угощалъ?— спросили Марсель и Шонаръ.

— Да, но мн это дорого обошлось,— отвчалъ Родольфъ.

— Какъ? Неужели Каролюсъ заставилъ тебя заплатить?— воскликнулъ Шонаръ съ негодованемъ.

— Онъ прочелъ мн романъ, гд герои называются донъ Лопецъ и донъ Альваръ, и гд любовники называютъ своихъ милыхъ ангелъ или демонъ!…

— Какой ужасъ!— хоромъ сказали члены богемы.

— Ну, а если литературу въ сторону,— сказалъ Коллинъ,— каково твое мнне о Каролюс?

— Хорошй молодой человкъ. И прочемъ, вы сами его разсмотрите: Каролюсъ хочетъ угощать насъ всхъ одного за другимъ. Шонаръ приглашенъ на завтракъ завтра. Но я васъ предупреждаю,— прибавилъ Родольфъ,— когда вы будете у Барбмуша, опасайтесь шкафа съ рукописями. Это опасная мебель!…

Шонаръ пришелъ во время на свидане и принялся за осмотръ, какъ судебный слдователь или судебный приставъ, желающй описать имущество.

Вечеромъ онъ вернулся со своими наблюденями, онъ изучалъ Каролюса съ точки зрня мебельной и иной состоятельности.

— Ну что?— спросили его,— каково твое мнне?

— О!— отвчалъ Шонаръ,— этотъ Барбмушъ переполненъ добрыми качествами: онъ знаетъ названя всхъ винъ и угощалъ меня такими деликатесами, какихъ не подаютъ даже у моей тетки въ день ея имянинъ. Онъ мн показался въ довольно близкихъ отношеняхъ съ портными улицы Вивьенъ и съ сапожниками улицы Панорамъ. Я замтилъ также, что онъ почти одного роста со всми нами, это значитъ, что мы можемъ при нужд ссудить его своимъ платьемъ. Нравы его совсмъ не такъ строги, какъ разсказывалъ Коллинъ: я его водилъ всюду, куда хотлъ, и онъ заплатилъ за завтракъ въ двухъ отдленяхъ, изъ которыхъ второе имло мсто въ рыночномъ кабачк, гд меня знаютъ по разнымъ оргямъ во время масляницы. Каролюсъ вошелъ туда какъ ни въ чемъ не бывало. Вотъ Марсель приглашенъ на завтра.

Каролюсъ зналъ, что Марсель между богемой больше всхъ сопротивлялся принятю его въ общество, поэтому онъ угощалъ его съ особенной старательностью. Но онъ особенно понравился артисту тмъ, что далъ ему надежду доставить работу писанья портретовъ въ семейств своего ученика.

Когда пришла очередь Марселю давать отзывъ, друзья его уже не видли той предвзятой враждебности, какую онъ выказывалъ сперва противъ Каролюса.

На четвертый день Коллинъ объявилъ Барбмушу, что онъ принятъ.

— Какъ! я принятъ?— воскликнулъ Каролюсъ вн себя отъ радости.

— Да,— отвчалъ Коллинъ,— но съ поправками.

— Что вы хотите этимъ сказать?

— Я хочу сказать, что у васъ еще много маленькихъ вульгарныхъ привычекъ, отъ которыхъ вамъ надо отстать.

— Для этого я буду только подражать вамъ,— отвчалъ Каролюсъ.

Въ течене всего времени своего новицата платоническй философъ усердно посщалъ богему, изучая глубже ихъ нравы, онъ приходилъ иногда въ большое недоумне.

Однажды утромъ Коллинъ вошелъ въ Барбмушу съ сяющимъ лицомъ.

— Ну, мой милый,— сказалъ онъ ему,— вы теперь совсмъ нашъ, окончательно. Остается только назначитъ день великаго празднества и избрать мсто, гд оно произойдетъ. Я пришелъ съ вами объ этомъ сговориться.

— Теперь это отлично устроивается,— отвчалъ Каролюсъ,— родители моего ученика какъ разъ въ отъзд, молодой виконтъ, у котораго я состою менторомъ, уступитъ мн на одинъ вечеръ свои комнаты. Такимъ образомъ мы устроимся еще лучше, но только надо пригласить виконта.

— Это будетъ довольно деликатно,— отвчалъ Коллинъ,— мы ему откроемъ литературные горизонты, но думаете-ли вы, что онъ согласится?

— Въ этомъ я заране увренъ.

— Тогда остается только назначить день.

— Мы сговоримся объ этомъ вечеромъ въ кафе,— сказалъ Барбмушъ.

Каролюсъ пошелъ къ своему ученику и объявилъ ему о своемъ избрани въ члены знаменитаго литературнаго и артистическаго общества и что онъ намренъ въ честь этого избраня устроить обдъ съ маленькимъ праздникомъ, онъ пригласилъ и его быть въ числ приглашенныхъ.

— А такъ какъ вы не можете возвращаться домой поздно, а праздникъ протянется и за полночь,— прибавилъ Каролюсъ,— то для нашего удобства мы устроимъ это маленькое торжество въ нашихъ комнатахъ. Франсуа, вашъ камердинеръ — скромный человкъ и ваши родители ничего не узнаютъ объ этомъ. Но вы познакомитесь съ умнйшими людьми въ Париж, съ артистами, съ литераторами.

— А ихъ печатаютъ?— спросилъ молодой виконтъ.

— Конечно же печатаютъ! Одинъ изъ нихъ состоитъ даже главнымъ редакторомъ ‘Перевязи Ириды’, которую получаетъ ваша maman, это очень извстные люди, почти знаменитости, я имъ очень близкй другъ, у нихъ прелестныя жены.

— А разв будутъ и дамы?— спросилъ виконтъ Поль.

— Восхитительныя!— отвчалъ Каролюсъ.

— О, благодарю васъ, дорогой учитель! Конечно, мы дадимъ праздникъ здсь. Зажгутъ вс люстры и я прикажу снять чехлы съ мебели.

Вечеромъ въ кафе Барбмушъ объявилъ, что праздникъ состоится въ будущую субботу.

Члены Богемы посовтовали своимъ дамамъ тщательно заняться своими туалетами.

— Не забывайте,— сказали они имъ.— что мы идемъ въ настояще салоны! Такъ что приготовьтесь! Туалетъ простенькй, но побогаче!

Съ этого дня вся улица узнала, что барышни Мими, Феми и Волынка будутъ въ большомъ свт.

Утромъ въ день праздника вотъ что произошло: Коллинъ, Шонаръ, Марсель и Родольфъ пришли вс вмст къ Барбмушу, удивившемуся такому раннему визиту.

— Не произошло-ли чего нибудь, что заставляетъ отложить праздникъ? спросилъ онъ съ нкоторымъ безпокойствомъ.

— И да, и нтъ,— отвчалъ Коллинъ.— Вотъ что произошло. Между нами, мы никогда не церемонимся, но когда мы должны находиться среди чужихъ мы желаемъ сохранить нкоторый декорумъ.

— Ну такъ что-же?— спросилъ Барбмушь.

— Ну такъ вотъ,— продолжалъ Коллинъ,— такъ какъ мы должны сегодня вечеромъ встртиться съ молодымъ аристократомъ, открывающимъ намъ свои салоны, то изъ уваженя къ нему и къ самимъ себ, которыхъ нашъ небрежный костюмъ можетъ скомпрометировать,— мы пришли просто попросить васъ, не можете-ли вы ссудить намъ на этотъ вечеръ кое что изъ платья, получше сшитаго. Вы должны понимать, что намъ почти невозможно придти въ вязаныхъ курткахъ и пальто въ роскошныя комнаты этой резиденци.

— Но у меня нтъ,— сказалъ Каролюсъ,— четырехъ черныхъ фраковъ.

— Э, ладно!— отвтилъ Коллинъ,— мы устроимся съ тмъ, что у васъ найдется.

— Вотъ посмотрите,— сказалъ Каролюсъ, открывая довольно хорошо наполненный платяной шкафъ.

— Да у васъ тутъ цлый арсеналъ элегантности!

— Три шляпы!— воскликнулъ Шонаръ въ экстаз.— Ну, можно ли имть три шляпы, когда голова только одна!..

— И сапоги, посмотрите-ка!— сказалъ Родольфъ.

— Даже и сапоги тутъ есть!— восторгался Коллинъ.

И во мгновене ока каждый выбралъ себ полную экипировку.

— Сегодня вечеромъ,— сказали они Барбмушу, уходя,— дамы общаютъ быть ослпительными.

— Однако, позвольте!— сказалъ Барбмушъ, глядя въ свой совсмъ опустошенный шкафъ,— вы совсмъ ничего не оставили для меня самого!.. Какъ же я васъ принимать буду?..

— Ахъ, вы — дло другое!— отвчалъ Родольфъ,— вы хозяинъ, вы можете обойтись и безъ лишняго этикета.

— Все-таки же,— продолжалъ Каролюсъ,— остался только халатъ, вязаные панталоны въ обтяжку, фланелевый жилетъ и туфли!.. Вы все обобрали!..

— Ну, такъ чтожь такое? Мы васъ зараньше извиняемъ,— отвчали члены богемы.

Въ шесть часовъ прекрасный обдъ былъ накрытъ въ столовой. Богема-друзья пришли. Марсель немного хромалъ и былъ въ дурномъ настроени духа. Молодой виконтъ Поль поспшилъ на встрчу дамамъ и усадилъ ихъ на лучшя мста. На Мими былъ туалетъ чрезвычайно фантастичный. Волынка была одта съ вызывающимъ вкусомъ. Феми была похожа на окно съ цвтными стеклами, она не смла ссть за столъ. Обдъ длился два съ половиной часа и былъ восхитительно веселъ.

Молодой виконтъ Поль съ яростью давилъ своими ногами ноги Мими, своей сосдки. Феми спрашивала еще при каждомъ кушань. Шонаръ налегъ на вина. Родольфъ импровизировалъ сонеты и билъ стаканы, означая ритмъ. Коллинъ разговаривалъ съ Марселемъ, бывшимъ все время не въ дух.

— Что съ тобой?— спросилъ его Коллинъ.

— Ужасно больно ногамъ! У этого Каролюса нога точно у двушки!..

— Эге,— сказалъ Коллинъ,— надобно будетъ ему дать понять, что это такъ долго продолжаться не можетъ и чтобы н будущее время онъ заказывалъ свои сапоги нсколько больше. Будь спокоенъ, я устрою это… Однако, пойдемъ въ гостиную, гд ждутъ насъ тропическе ликеры.

Праздникъ возобновился съ еще большимъ блескомъ.

Шонаръ слъ за фортепьяно и исполнилъ съ необычайнымъ одушевленемъ свою новую симфоню ‘Смерть молодой двушки’. Хорошенькй отрывокъ изъ ‘Марша кредитора’ заслужилъ честь быть исполненнымъ три раза. Въ фортепьяно были порваны дв струны.

Марсель былъ по прежнему мраченъ и когда Каролюсъ попенялъ ему за это, артистъ отвтилъ ему:

— Мой милый господинъ! Мы никогда не будемъ съ вами задушевными друзьями, и вотъ почему. Несходства физическя суть всегда нкоторымъ образомъзнакъ несходствъ моральныхъ. И философя, и медицина говорятъ одно и то же объ этомъ.

— Ну, такъ что же?— спросилъ Каролюсъ.

— А то,— отвчалъ Марсель, указывая на свои ноги,— ваши сапоги, слишкомъ узке для меня, указываютъ мн, что мы совершенно разныхъ характеровъ… А въ остальномъ вашъ праздникъ очень милъ.

Въ часъ ночи члены богемы разошлись и воротились по домамъ, длая больше крюки по дорог. Барбмушъ захворалъ и началъ заговариваться передъ своимъ ученикомъ, который мечталъ о голубыхъ глазкахъ мадмуазель Мими.

XIII.
Новоселье.

Это происходило черезъ нсколько времени посл того, какъ поэтъ Родольфъ сталъ жить вмст съ молоденькой двушкой Мими. Уже почти недлю, какъ все общество богемы заскучало по причин исчезновеня Родольфа, который вдругъ какъ будто испарился. Его искали везд, гд онъ имлъ обыкновене бывать, и везд получали въ отвтъ одно:

— Мы уже недлю какъ не видали его!

Густавъ Коллинъ былъ въ особенно большомъ безпокойств, и вотъ по какой причин. Нсколько дней тому назадъ онъ отдалъ Родольфу глубоко-философическую статью, которую тотъ долженъ былъ помстить на столбцахъ ‘Смси’ журнала ‘Касторъ’, обзора элегантныхъ шляпныхъ модъ, котораго онъ былъ редакторомъ. Появилась-ли его философская статья предъ очами удивленной Европы? Такой вопросъ задавалъ себ несчастный Коллинъ, и это волнене всякй пойметъ, когда узнаетъ, что философъ еще не удостоивался чести быть напечатаннымъ, и что онъ сгоралъ желанемъ видть, какой эффектъ произведетъ его проза, напечатанная буквами цицеро. Чтобы доставить себ это удовлетворене самолюбя, онъ истратилъ уже десять франковъ за чтене во всхъ читальныхъ залахъ Парижа, но не нашелъ тамъ ‘Кастора’.

Не будучи въ состояни терпть доле, Коллинъ поклялся самому себ, что не дастъ себ ни минуты отдыха до тхъ поръ, пока не отыщетъ пропавшаго редактора этого листка.

При помощи благопрятныхъ случайностей, о которыхъ было-бы долго разсказывать, философъ сдержалъ свое слово.

Черезъ два дня онъ узналъ, гд живетъ Рододьфъ и явился къ нему въ шесть часовъ утра.

Родольфъ жилъ тогда въ меблированномъ дом на пустынной улиц Сенъ-Жерменскаго предмстья и занималъ комнату въ пятомъ этаж, потому что не было шестого.

Когда Коллинъ подошелъ къ двери, ключа въ ней не было.

Онъ стучалъ въ течене десяти минутъ безо всякаго отвта изнутри, такой раннй шумъ вызвалъ даже швейцара, который попросилъ Коллина не стучать.

— Вы видите, что господинъ спитъ еще,— сказалъ онъ.

— Поэтому-то я и хочу его разбудить,— отвчалъ Коллинъ, снова принимаясь стучать.

— Тогда, значитъ, онъ не хочетъ вамъ отвчать,— сказалъ швейцаръ, ставя къ двери Родольфа пару лакированныхъ сапогъ и пару вычищенныхъ женскихъ ботинокъ.

— Позвольте-ка,— сказалъ Коллинъ, разглядывая мужекую и женскую обувь,— совсмъ новые лакированные сапоги!..

— Нтъ! Я ошибся дверью, мн не сюда надо.

— Кого-же вы ищете, въ самомъ дл,— спросилъ швейцаръ.

— Женскя ботинки!— продолжалъ Коллинъ разговаривать самъ съ собою и вспоминая строге нравы своего друга,— да, дйствительно, я ошибся. Комната Родольфа не здсь.

— Извините, monsieur, онъ здсь.

— Тогда вы ошибаетесь, мой милйшй.

— То есть, какъ это такъ?

— Конечно-же вы заблуждаетесь,— прибавилъ Коллинъ, указывая на лакированные сапоги,— это что такое?

— Сапоги господина Родольфа: чтоже тутъ такого удивительнаго?

— А это?— спросилъ Коллинъ, показывая на ботинки,— это тоже господина Родольфа.

— Это — его дамы,— отвчалъ швейцаръ.

— Какъ? его дамы?— воскликнулъ Коллинъ въ удивлени.— Ахъ онъ сластолюбецъ! Такъ вотъ почему онъ не хочетъ открыть.

— Что-же тутъ такого?— сказалъ швейцаръ,— этотъ молодой человкъ свободенъ. Если вы скажете мн свое имя, я сообщу объ этомъ господину Родольфу.

— Нтъ,— отвчалъ Коллинъ,— теперь, когда я знаю, гд его найти, я снова зайду.

И онъ тотчасъ-же пошелъ сообщать великя новости друзьямъ.

Лакированные сапоги Коллина были всми въ одинъ голосъ отнесены въ области басень, рождавшихся въ богатой фантази Коллина, а о подруг Родольфа вс единодушно отозвались, что это — парадоксъ!

Однако, этотъ пародоксъ былъ истиной, ибо въ тотъ же вечеръ Марсель получилъ письмо во всмъ друзьямъ коллективно.

Въ письм этомъ значилось:

‘Господинъ и госпожа Родольфъ, писатели, покорнйше просятъ васъ пожаловать къ нимъ на обдъ завтра вечеромъ, ровно въ пять часовъ’,

‘NB. Тарелки найдутся’.

— Господа! сказалъ Марсель, сообщая письмо прятелямъ,— новость подтверждается: Родольфъ дйствительно иметъ подругу, и даже боле того — онъ приглашаетъ насъ на обдъ, а въ приписк,— продолжалъ Марсель,— общаетъ даже и посуду за обдомъ. Я не скрою отъ васъ, что этотъ послднй параграфъ кажется мн поэтическимъ вымысломъ. Однако, надо посмотрть.

На слдующй день, въ назначенный часъ, Марсель, Густавъ Коллинъ и Александръ Шонаръ, голодные, какъ волки, явились къ Родольфу и нашли его играющимъ съ красной кошкой, тогда какъ молодая женщина накрывала на столъ.

— Господа,— сказалъ Родольфъ, пожимая руки своимъ друзьямъ и указывая на молодую женщину,— позвольте вамъ представить хозяйку дома.

— Такъ, значитъ, ты — домъ? не такъ ли?— сказалъ Коллинъ, прокаженный страстью къ такого рода остротамъ.

— Мими,— обратился въ молодой женщин, Родольфъ,— рекомендую теб моихъ лучшихъ друзей, а теперь иди наливать супъ.

— О! madame,— сказалъ Александръ Шонаръ, устремляясь къ Мими,— вы свжи, точно лсной цвточекъ.

Удостоврившись, что тарелки дйствительно есть на стол, Шонаръ справился, что они будутъ сть. Онъ довелъ свою любознательность до того, что заглянулъ даже подъ крышки кастрюлекъ, гд варился обдъ. Варившйся омаръ произвелъ на Шонара глубокое впечатлне.

Коллинъ отвелъ Родольфа въ сторону и спрашивалъ, что сталось съ его философской статьей.

— Она, милый, въ типографи. ‘Касторъ’ явится въ будущй четвергъ.

Мы отказываемся описать радость философа.

— Господа,— сказалъ Родольфъ своимъ друзьямъ,— простите меня, что я такъ долго не подавалъ о себ всточки, но я былъ это время въ медовомъ мсяц.

И онъ разсказалъ исторю своей встрчи съ этимъ хорошенькимъ созданемъ, которое принесло ему въ приданое свои восемнадцать лтъ и шесть мсяцевъ, дв фарфоровыя чашки и красную кошку, называвшуюся, какъ и она, Мими.

— Мы, господа, будемъ справлять мое новоселье. Я васъ, впрочемъ, предупреждаю, что обдъ у насъ будетъ скромный, трюфели будутъ замнены откровенной сердечностью.

И дйствительно, эта прекрасная богиня, сердечность, не оставляла ни на минуту гостей, которые, однако, нашли, что обдъ, хотя и скромный по названю, не чуждъ былъ нкоторой роскоши.

Родольфъ, дйствительно, поистратился.

Коллинъ замтилъ, что съ кушаньями мняютъ и тарелки и громко объявилъ, что Мими достойна лазурнаго шарфа, коимъ украшаютъ царицъ очага. Эта фраза для молодой двушки была совсмъ непонятна, но Родольфъ объяснилъ ей фразу, сказавъ, что ее хотятъ назвать этимъ ‘хорошей кухаркой’.

Появлене на сцену омара вызвало всеобщй восторгъ.

Шонаръ, подъ предлогомъ, что онъ изучалъ естественную исторю, попросилъ, чтобы ему позволили раздлить омара самому. Онъ воспользовался этимъ обстоятельствомъ, чтобы сломать ножъ и отдлить себ самый большой кусокъ, что вызвало всеобщее негодоване. Но Шонаръ вовсе не былъ самолюбивъ, особенно, когда дло касалось омара, а такъ какъ осталась еще порця, то онъ имлъ смлость отложить и ее въ сторону, говоря, что она ему понадобится, какъ натура для новой картины ‘nature morte’, которую онъ хочетъ писать.

Снисходительная дружба сдлала видъ, что поврила этой лжи, происходившей отъ неумренной любви полакомиться.

Что касается Коллина, онъ любилъ больше дессертъ и ни за что не согласился промнять свою часть пирога съ ромомъ на блюдо изъ версальскихъ апельсиновъ, которое предлагалъ ему Шонаръ.

Въ это время разговоръ началъ оживляться. За тремя бутылками съ краснымъ сургучемъ послдовали три бутылки съ зеленымъ, потомъ появился и флаконъ, въ которомъ по серебряному шлему на горлышк узнали воина изъ полка ‘Рояль-Шампенуа’, то есть фантастическое шампанское, собранное съ виноградниковъ Сентъ-Уэна и продаваемое въ Париж по два франка за бутылку, ‘по случаю прекращеня торговли’, какъ увряютъ купцы.

Но, хотя это и не было изъ страны виноградниковъ, наша богема приняла за настоящее ‘аи’ жидкость, налитую безъ разговоровъ въ стаканы. Несмотря на малую энергю, какую проявила пробка при выход изъ своего заключеня, вс восхищались превосходными качествами напитка, видя большую пну.

Шонаръ употреблялъ весь остатокъ хладнокровя, чтобы ошибиться стаканомъ и взять стаканъ Коллина, который, объясняя Мими свою философскую статью, имющую появиться въ ‘Кастор’, важно макалъ свой бисквитъ въ горчицу.

Вдругъ онъ поблднлъ и попросилъ позволеня полюбоваться въ окно закатомъ солнца, хотя было уже десять часовъ вечера, и солнце давно уже улеглось и спало.

— Жаль, что шампанское не заморожено,— говорилъ Шонаръ, пытаясь еще подмнить свой пустой стаканъ на полный стаканъ сосда, но это покушене не имло никакого успха на сей разъ.

— Madame,— говорилъ Коллинъ Мими освжившись воздухомъ,— шампанское замораживаютъ льдомъ, ледъ образуется отъ конденсаци воды,— aqua по латински,— вода замерзаетъ при двухъ градусахъ, и есть четыре времени года: лто, осень и зима,— отъ этого произошло отступлене изъ Росси… Родольфъ! дай мн полустише шампанскаго.

— Что такое говоритъ твой другъ?— спросила Мими Родольфа, ничего не понимая.

— Это — острота,— отвтилъ онъ,— Коллинъ хочетъ сказать полстакана.

Вдругъ Коллинъ неожиданно ударилъ Родольфа по плечу и спросилъ его заплетающимся языкомъ, жуя слова:

— Вдь завтра четвергъ? не такъ ли?

— Нтъ,— отвчалъ Родольфъ,— завтра воскресенье.

— Нтъ, четвергъ…

— Еще разъ нтъ! завтра воскресенье.

— Ахъ, воскресенье,— протянулъ Коллинъ, покачивая головой,— очень часто… завтра чет…вергъ…

И онъ заснулъ, уткнувъ лицо въ сливочный сыръ, лежавшй на его тарелк.

— Чего это дался ему этотъ четвергъ?— спросилъ Марсель.

— Ахъ, я теперь понимаю!— сказалъ Родольфъ, догадавшйся, почему такъ настаивалъ философъ, мучиный одною неотвязною мыслью,— это онъ о своей стать въ ‘Кастор’. Слушайте, онъ даже бредитъ о ней вслухъ!..

— Ну и хорошо!— сказалъ Шонаръ,— значитъ, онъ не получитъ кофе, не такъ ли, madame?

— Да, кстати,— спохватился Родольфъ,— дай же намъ кофе, Мими.

Двушка уже поднялась съ мста, какъ Коллинъ, пришедшй немного въ себя, удержалъ ее за талю и сказалъ по секрету на ушко:

— Кофе происходитъ изъ Арави, гд его открыла коза. Употреблене его перешло и въ Европу. Вольтеръ пилъ кофе по семьдесятъ дв чашки въ день. Я люблю безъ сахару, но пью его очень горячй.

— Боже мой! какъ этотъ господинъ ученъ!— думала Мими, принося кофе и трубки.

Время, однако, бжало: уже давно пробило полночь, и Родольфъ пытался дать понять своимъ гостямъ, что время и уходить.

Марсель, сохранившй вполн свое сознане, собрался уйти.

Но Шонаръ, увидавшй въ бутылк остатки водки, объявилъ, что не можетъ быть полночи, когда бутылки еще не пусты.

Коллинъ сидлъ верхомъ на стул и тихо шепталъ:

— Понедльникъ, вторникъ, среда, четвергъ…

— Вотъ еще штука,— говорилъ Родольфъ въ смущени,— я не могу ихъ оставить здсь на ночь. Прежде, это было можно, а теперь — другое дло,— прибавилъ онъ, глядя на Мими, слегка возбужденный взглядъ которой, казалось, приглашалъ остаться вдвоемъ.

— Что же тутъ длать? Посовтуй мн что нибудь, Марсель. Изобрти что нибудь, чтобы ихъ выпроводить.

— Нтъ, я не буду изобртать,— сказалъ Марсель,— я буду подражать. Я вспомнилъ комедю, гд умный слуга находитъ способъ выпроводить отъ своего господина троихъ пьяныхъ бездльниковъ.

— Если я не ошибаюсь,— сказалъ Родольфъ,— это въ ‘Кин’. Дйствительно, положене одинаково.

— Ну, такъ мы и посмотримъ, дйствительно-ли театръ есть жизнь? Погоди немного, мы начнемъ съ Шонара. Эй! Шонаръ!— закричалъ художникъ.

— А? что тамъ такое?— спросилъ онъ, плавая въ небесахъ сладостнаго опьяння.

— А то, что больше нечего пить, а намъ всмъ пить хочется.

— А, да,— отвчалъ Шонаръ,— эти бутылки… такя маленькя…

— Такъ вотъ,— продолжалъ Марсель,— Родольфъ ршилъ, что мы проведемъ ночь здсь, ну такъ и надо найти что нибудь, пока не заперли лавочки.

— Мой бакалейщикъ торгуетъ на углу,— сказалъ Родольфъ,— Шонаръ, ты долженъ туда пойти. Ты возьми дв бутылки рому и на мою долю.

— О, да! о, да! о, да!— говорилъ Шонаръ, беря по ошибк пальто Коллина, который въ это время чертилъ геометрическя фигуры ножемъ на скатерти.

— Разъ!— сказалъ Марсель, когда Шонаръ вышелъ.— Перейдемъ теперь къ Коллину, этотъ не скоро сдается. Ахъ, идея!.. Эй, эй, Коллинъ!— кричалъ онъ, сильно тряся философа.

— Что? что? что?..

— Шонаръ ушелъ и взялъ по ошибк твое орховое пальто!

Коллинъ оглянулся и въ самомъ дл увидлъ, что на мст его пальто висло короткое клтчатое пальто Шонара.

Внезапная мысль проникла въ его голову и встревожила его.

Днемъ, по своему обыкновеню, Коллинъ ходилъ по букинистамъ и купилъ за пятнадцать су финскую грамматику и небольшой романъ Низара подъ заглавемъ ‘Второй бракъ молочницы‘. Къ этимъ двумъ пробртенямъ были присоединены семь или восемь томовъ высшей философи, которые онъ носилъ постоянно съ собою, какъ арсеналъ, откуда онъ черпалъ доказательства въ философскихъ спорахъ.

Мысль, что эта библотека попала въ руки Шонара, бросила его въ холодный потъ.

— Несчастный!— вскричалъ Коллинъ,— зачмъ онъ взялъ мое пальто?

— По ошибк.

— Но мои книги… Онъ можетъ сдлать изъ нихъ дурное употреблене.

— Не бойся, онъ ихъ читать не будетъ,— сказалъ Родольфъ.

— Да, но я его знаю!.. Онъ способенъ закуривать трубки книгами.

— Если ты безпокоишься,— ты можешь его догнать,— посовтовалъ Родольфъ,— онъ сейчасъ только вышелъ и ты поймаешь его у самыхъ дверей.

— Конечно-же я его поймаю!— отвчалъ Коллинъ, надвая свою шляпу, съ такими широкими полями, что на нихъ легко можно было собрать чай на десять персонъ.

— Два!— произнесъ Марсель.— Ты теперь свободенъ, я ухожу самъ и скажу привратнику, чтобы не отпиралъ, если будутъ стучать.

— Спокойной ночи, Родольфъ и спасибо!

Когда Родольфъ пошелъ провожать своего друга, онъ услыхалъ на лстниц долгое мяуканье, на которое его красный котъ отвчалъ тоже мяуканьемъ, стараясь ловко проскочить въ полуоткрытую дверь.

— Бдный Ромео!— сказалъ Родольфъ,— вотъ твоя Жюльета тебя зоветъ! ступай!— Я онъ отворилъ дверь влюбленному животному, которое однимъ прыжкомъ по лстниц очутилось въ лапочкахъ своей любезной.

Оставшись одинъ со своей подругой, которая, стоя передъ зеркаломъ въ красивой и соблазнительной поз, завивала на ночь свои волосы, Родольфъ подошелъ къ Мими и обвилъ ее станъ руками. Потомъ, Родольфъ посадилъ Мими къ себ на колни и долго, и звучно поцловалъ ее въ плечико. Это произвело внезапный трепетъ во всемъ тл молодого созданя…

XIV.
Мадмуазель Мими.

О, мой другъ Родольфъ, что такое случилось съ вами, что вы такъ измнились? Долженъ-ли врить слухамъ, которые ходятъ, и это несчасте могло-ли поколебать до такой степени вашу прочную философю? Какъ могу я, обыкновенный историкъ эпопеи богемы, столь богатой смхомъ, какъ могу я разсказать достаточно меланхоличнымъ тономъ о грустномъ происшестви, набросившемъ трауръ на вашу постоянную веселость постановившемъ сразу потокъ вашихъ парадоксовъ?

О, Родольфъ, другъ мой! несчасте велико, но, право, тутъ еще не изъ за чего бросаться въ воду! Итакъ я васъ приглашаю, какъ можно скоре поставить крестъ на вашемъ прошедшемъ. Въ особенности избгайте одиночества, населеннаго призраками, которые будутъ растравлять вашу печаль. Избгайте безмолвя, гд эхо воспоминанй еще полно вашихъ былыхъ радостей и печалей. Бросьте безъ жалости на вс четыре втра забвеня имя, которое вы такъ любили и бросьте съ нимъ вмст все, что осталось отъ носившей это имя. Локоны волосъ, которые закусывала она въ упоени страсти, венецанскй флаконъ, гд сохранился еще остатокъ аромата, теперь опаснаго для васъ боле, чмъ вс яды въ мр, въ огонь цвты, цвты газовые, шелковые и бархатные, блые жасмины, анемоны, пурпурные отъ крови Адониса, голубыя незабудки и вс хорошеньке букеты, которые длала она въ т дни вашего короткаго счастья. Тогда и я любилъ вашу Мими и не видлъ никакой опасности, чтобы и вы ее любили. Но послдуйте моему совту: въ огонь ленты, прелестныя ленты розовыя, синя и желтыя, которыя она повязывала, чтобы соблазнить взоръ, въ огонь кружева и чепчики, и вуали, и вс эти кокетливыя тряпки, въ которыя она украшалась, чтобы длить любовь съ Цезаремъ, Жеромомъ, Шарлемъ и инымъ какимъ любезникомъ въ то время, какъ вы. ждали ее у своего окна, дрожа отъ втра и зимней изморози. Въ огонь, Родольфъ и безъ всякой жалости, все, что ей принадлежало и можетъ еще напоминать о ней, въ огонь любезныя письма!

Постойте, вотъ какъ разъ одно,— вы пролили надъ нимъ ручьи слезъ, о мой несчастный другъ!

‘Такъ какъ ты не возвращаешься, то я ухожу къ тетушк, уношу вс, какя здсь есть, деньги, чтобы взять карету.

Люсиль‘.

И помните-ли, Родольфъ, въ этотъ вечеръ вы остались безъ обда, и вы пришли тогда во мн и пустили передо мной цлый фейерверкъ шутокъ, доказывавшихъ спокойстве вашего духа. Вы тогда врили, что Люсиль дйствительно у тетки и, еслибъ я вамъ сказалъ, что она у Цезаря или съ актеромъ изъ Монпарнаса,— вы наврное-бы меня убили!..

Въ огонь и это письмо, исполненное лаконической нжности перваго:

‘Я заказала себ ботинки, ты непремнно достань денегъ, чтобы я могла взять ихъ посл завтра’.

Ахъ, другъ мой! Эти ботинки танцовали много кадрилей, гд вы не были визави!.. Въ огонь вс эти воспоминаня и на втеръ ихъ пепелъ!..

Но прежде всего, о, Родольфъ! изъ любви въ человчеству и для славы ‘Перевязи Ириды‘ и придите въ себя, воротите разумъ и хорошй вкусъ, покинутые вами во время вашихъ эгоистическихъ страданй, безъ этого могутъ случиться ужасныя вещи, за которыя вамъ не придется отвчать.

Мы можемъ возвратиться къ старымъ смшнымъ модамъ, и увидть когда-нибудь таке фасоны шляпъ, которые приведутъ въ негодоване мръ и вызовутъ вару небесъ.

Теперь пришло время разсказать исторю любви Родольфа въ мадмуазель Люсиль, прозванной Мими.

Это было на двадцать четвертомъ году его жизни, когда эта страсть овладла его сердцемъ и имла большое вляне на его жизнь. Въ это время Родольфъ велъ фантастическое и полное приключенй существоване, которое мы пытались описать въ предыдущихъ сценахъ этой сери. Онъ былъ самый веселый изъ бдняковъ, каке только существовали въ стран богемы. И если ему случалось въ день хоть плохо пообдать и удачно съострить,— онъ ходилъ, гордый, по тротуару, служившему часто ему и квартирой, ходилъ, гордый, въ своемъ черномъ сюртук, съ разлзающимися швами, просившими пощады, боле гордый, чмъ король въ своей пурпурной манти. Въ компани богемы, по свойственной нкоторымъ молодымъ людямъ страсти въ позированю, о любви старались говорить, какъ о вещи лишней, она служила имъ предлогомъ для шутокъ и насмшекъ. Густавъ Коллинъ, жившй очень долго съ жилетницей, которую онъ изуродовалъ физически и умственно, день и ночь заставляя ее переписывать свои философскя статьи, говорилъ, что любовь есть нчто въ род слабительнаго, чтобы принимать его въ начал каждаго сезона, для разгона мокротъ въ тл.

Между этими легкомысленными скептиками Родольфъ одинъ осмливался говорить о любви нсколько почтительне, и когда кто нибудь имлъ несчастье затронуть въ немъ эту струну, Родольфъ начиналъ ворковать цлыя элеги о счастьи быть любимымъ, о лазури тихаго озера, псняхъ втерка, хороводахъ звздъ и проч. и проч. За это Шонаръ прозвалъ его органчикомъ. Марсель тоже сочинилъ по этому случаю хорошенькое словечко, гд, намекая на его сантиментальныя въ нмецкомъ дух тирады и на его преждевременную лысину, назвалъ Родольфа ‘плшивой незабудкой’.

На самомъ же дл было такъ: Родольфъ тогда былъ серьезно увренъ, что покончилъ съ юношескими увлеченями и съ любовью.

Онъ смло плъ своему сердцу погребальную пснь, считая его умершимъ, тогда какъ оно только находилось въ поко. Но оно было готово воспрянуть отъ сна, но оно легко могло преисполниться радостью и было боле чмъ когда либо способно къ сладкимъ страданямъ, которыхъ не признавало тогда, но которыми терзалось теперь.

Вы сами этого хотли, о, Родольфъ! и мы васъ не жалемъ, ибо ваше страдане изъ тхъ, которыхъ люда жаждутъ боле всего, особенно когда уврены, что излчились отъ нихъ навсегда.

Итакъ, Родольфъ встртилъ Мими, которую онъ зналъ прежде, когда она была любовницею одного изъ его друзей. И онъ сдлалъ ее своею. Между друзьями Родольфа поднялся большой ропотъ, когда узнали о его связи, но мадмуазель Мими была такъ привлекательна, ничуть не сплетница, могла терпть безъ головной боли дымъ трубокъ и разговоры о литератур,— и къ ней, наконецъ, привыкли, стали обращаться съ нею по прятельски. Мими была хорошенькая женщина и по природ своей особенно подходила къ поэтическимъ вкусамъ Родольфа въ пластик. Она имла двадцать два года, и была невелика ростомъ, изящна и рзва. Ея лицо казалось эскизомъ аристократической физономи, но черты его, чрезвычайно тонкя и какъ бы озаренныя мягкимъ свтомъ голубыхъ влажныхъ глазъ, принимали въ моментъ гнва или разстройства характеръ почти дикой грубости, въ чемъ физологъ нашелъ бы, можетъ быть, признаки глубокаго эгоизма или большой безчувственности. Но чаще это была хорошенькая головка съ молодой и веселой улыбкой, съ нжнымъ и полнымъ покоряющаго кокетства взглядомъ. Молодая кровь быстро бжала по ея жиламъ и окрашивала въ нжно розовый цвтъ прозрачную кожу близны камели. Родольфа восхищала эта болзненная красота, и онъ часто проводилъ по ночамъ долге часы, покрывая поцлуями блый лобъ своей спящей подруги, усталые и влажные глаза которой были полузакрыты волнами роскошныхъ темныхъ волосъ. Но что въ особенности заставляло Родольфа до сумашествя любить Мими, такъ это ея руки, которыя, несмотря на занятя по хозяйству, она умла сохранять блыми, боле чмъ у самой богини праздности. Однако, эти слабыя и крошечныя ручки, столь прятныя для поцлуевъ, эти дтскя ручки, въ которыя Родольфъ отдалъ свое вновь разцвтшее сердце, эти блыя ручки мадмуазель Мими скоро истерзали сердце Родольфа своими розовыми ноготками.

Уже черезъ мсяцъ Родольфъ сталъ замчать, что онъ сошелся съ настоящимъ ураганомъ, и что его подруга иметъ большой недостатокъ. Она бгала по сосдямъ и проводила большую часть своего времени у содержанокъ, жившихъ по сосдству, съ которыми она свела знакомство.

И скоро стало происходить то, чего такъ боялся Родольфъ, когда увидлъ, что его подруга начала якшаться съ подобными дамами. Богатство, иногда сваливавшееся на руки ея новыхъ подругъ, родило въ ум мадмуазель Мими кучу новыхъ претензй, до сихъ поръ она вполн удовлетворялась тмъ необходимымъ, что доставлялъ ей, какъ могъ, Родольфъ. Мими стала мечтать о шелкахъ, бархатахъ и кружевахъ. Несмотря на запрещеня Родольфа, она продолжала бгать къ нимъ, и вс он въ одинъ голосъ подбивали Мими бросить богему, который не можетъ дать ей ста пятидесяти франковъ на покупку суконнаго платья.

— Такая хорошенькая, какъ вы,— говорили ей ея совтчицы,— да вы легко можете прекрасно устроиться! Стоитъ только поискать!…

И мадмуазель Мими стала искать. Видя ея частыя отлучки, въ которыхъ она весьма неловко оправдывалась, Родольфъ началъ подозрвать. Но каждый разъ, какъ только онъ былъ близокъ къ какой нибудь явной улик ея въ неврности, онъ съ ожесточенемъ закрывалъ глаза, чтобы ничего не видть. Какъ-бы тамъ ни было, онъ, все-таки, обожалъ Мими. Его любовь къ ней была ревнива, причудлива, задорна и странна, молодая двушка не понимала ее, такъ какъ сама питала къ Родольфу только слабую привязанность, происшедшую отъ привычки.

Да и кром того половина ея сердца была потрачена на первую любовь, а другая половина его была еще полна воспоминанями о своемъ первомъ любовник.

Восемь мсяцевъ прошло такимъ образомъ, дни хороше чередовались съ днями худыми. Въ течене этого времени Родольфъ двадцать разъ собирался разойтись съ Мими, умвшей оскорблять его со всею глупой жестокостью не любящей женщины. Сказать правду,— такъ и для обоихъ это существоване стало адомъ. Но Родольфъ привыкъ къ этимъ ежедневнымъ стычкамъ и ничего такъ не боялся, какъ возможности измненя этого порядка вещей, ибо чувствовалъ, что вмст съ нимъ исчезнутъ навсегда и эти юныя лихорадочныя тревоги, и эти давно неиспытывавшяся имъ волненя. Къ тому-же, если говорить все, бывали часы, когда мадмуазель Мими заставляла Родольфа забывать вс муки ревности, какими онъ терзалъ свое сердце.

Бывали моменты, когда подъ обаянемъ ея ласковаго взгляда склонялся предъ нею, какъ дитя, на колни этотъ поэтъ, для котораго она вновь нашла поэзю, этотъ юноша становился вновь молодымъ, испытывавшй, благодаря ей, самыя сильныя волненя любви. Два или три раза въ мсяцъ, среди бурныхъ ссоръ, Родольфъ и ни останавливались вдругъ какъ бы согласившись точно въ благодатномъ оазис любви и мирной болтовни. Тогда Родольфъ бралъ въ свои руки оживленную и смющуюся головку подруги и по цлымъ часамъ неудержимо болталъ ей разный восхитительный и безсвязный вздоръ, импровизируемый страстью въ моменты наивысшаго подъема ея. Мими слушала сначала спокойно, боле удивленная, чмъ тронутая, но подъ конецъ полное энтузазма краснорче Родольфа, то нжное, то веселое, то меланхолическое захватывало ее понемногу. Она чувствовала, какъ расплавляется ледъ равнодушя, оковавшй ее сердце, отъ вляня этой любви, дрожа, какъ въ лихорадк, она бросалась на шею Родольфу и поцлуями говорила ему то, чего не могла высказать словами.

И утренняя заря заставала ихъ крпко обнявшихся, вперившихъ другъ въ друга взгляды, рука въ рук, тогда какъ ихъ влажныя горячя губы шептали еще то вчное слово:

Которое, вотъ уже пять тысячъ лтъ.

Не сходитъ съ языка влюбленныхъ по ночамъ.

Но на утро самый пустой предлогъ вызывалъ ссору, и вспугнутая любовь убгала еще дальше.

Подъ конецъ Родольфъ увидлъ, однако, что если онъ не побережется, то бленькя руки мадмуазель Мими приведутъ его къ такой пропасти, гд онъ потеряетъ и свою молодость, и свое будущее. Минутами строгй разумъ говорилъ въ немъ сильне, чмъ любовь и онъ уврялъ себя разсужденями, основанными на доказательствахъ, что его любовница не любитъ его. Онъ доходилъ даже до убжденя, что часы нжной любви, которые она ему посвящала, были у нея не доле какъ капризъ чувства, подобный тому, какой бываетъ у замужнихъ женщинъ къ ихъ мужьямъ, во время ‘лихорадки Кашемира’, новаго платья, или когда ихъ любовники находятся далеко отъ нихъ, къ чему подходитъ пословица: ‘За неимнемъ гербовой, пишемъ и на простой’. Родольфъ все могъ простить своей любовниц, кром только отсутствя любви къ нему.

Онъ принялъ, наконецъ, послднее ршене и объявилъ мадмуазель Мими, что она должна искать себ другого любовника. Мими захохотала и начала хвастаться.

Во, наконецъ, видя, что Родольфъ крпко держится своего ршеня и встрчаетъ ее очень спокойно, когда она возвращается домой посл цлыхъ сутокъ проведенныхъ вн дома,— она обезпокоилась немного предъ этой вовсе непривычной для нея твердостью. Тогда она становилась миле и ласкове два-три дня. Но ея другъ не длался по прежнему мягкимъ и ограничивался вопросомъ, ‘нашла-ли она кого?’.

— Я только еще не искала,— отвчала она.

Тмъ не мене она искала и даже раньше чмъ Родольфъ посовтовалъ ей это. Въ дв недли она сдлала дв попытки. Одна изъ ея подругъ помогала ей и сначала устроила ей знакомство съ однимъ юнцомъ, блеснувшимъ предъ глазами Мими перспективами индйскихъ кашемировъ и палисандровой мебели.

Но, по мнню самой Мими, этотъ молодой лицеистъ, который могъ быть очень силенъ въ алгебр, былъ очень плохимъ клеркомъ въ любви, а такъ какъ Мими вовсе не любила заниматься обученемъ юношества, то и прогнала влюбленнаго новичка и съ кашемирами его, жевавшими еще траву на поляхъ Тибета, и съ палисандровой мебелью его, росшею еще въ лсахъ Новаго Свта.

Лицеистъ немедленно былъ замненъ бретонскимъ дворяниномъ, въ котораго Мими тотчасъ же до безумя влюбилась, и ей не пришлось много просить, чтобы сдлаться графиней.

Родольфъ, несмотря на увреня и отговорки своей любовницы, чувствовалъ, что у нея есть интриги, онъ захотлъ увриться положительно въ чемъ нибудь и однажды утромъ, когда Мими не ночевала дома, онъ пошелъ туда, гд подозрвалъ ее застать, и тамъ получилъ возможность терзать свое сердце сколько хотлъ такимъ доказательствомъ, которому и не хочешь, да вришь.

Онъ увидлъ мадмуазель Мими выходящую изъ притона, гд она захотла облагородиться, съ синяками безсонной ночи подъ глазами, повисши на рук своего новаго хозяина и господина, который, надо сознаться, выглядлъ гораздо мене гордымъ своей побдой, чмъ Парисъ, красивый греческй пастухъ, посл похищеня Прекрасной Елены.

Увидвъ своего любовника, Мими казалась нсколько удивленной. Она подошла къ нему, и въ течене пяти минутъ они очень спокойно разговаривали. Потомъ они разстались, чтобы идти каждому въ свою сторону. Ихъ разрывъ былъ ршенъ.

Родольфъ воротился къ себ и провелъ день въ увязывани въ узлы и свертки всхъ вещей, принадлежавшихъ его любезной.

Въ этотъ день Родольфа постили нкоторые изъ его друзей, онъ разсказалъ имъ все, что произошло. Вс поздравили его съ этимъ приключенемъ, какъ съ большимъ счастьемъ.

— Мы вамъ поможемъ, поэтъ!— говорилъ одинъ изъ тхъ, это чаще другихъ бывалъ свидтелемъ непрятностей, причинявшихся Родольфу его любовницей,— мы вамъ поможемъ вырвать ваше сердце изъ рукъ злого созданя. И скоро вы будете совсмъ излчены и готовы бжать съ новою Мими по зеленымъ дорожкамъ Д’Онэ и Фонтенэо-Розъ!

Родольфъ поклялся, что онъ навки покончилъ съ сожалнями и отчаянемъ. Онъ позволилъ даже увести себя на балъ Мабиль, гд его растрепанный видъ очень скверно представлялъ ‘Перевязь Ириды’, благодаря которой онъ имлъ свободный входъ въ этотъ прекрасный садъ изящества и удовольствй.

Тамъ онъ встртилъ снова друзей и принялся пить.

Онъ имъ разсказывалъ о своемъ несчасти съ неслыханною роскошью необыкновеннаго стиля и былъ втечене часа умопомрачительно краснорчивъ и увлекателенъ.

— Увы! увы!— говорилъ художникъ Марсель, слушая потоки ирони, падавше изъ устъ его друга,— Родольфъ слишкомъ веселъ, черезъ чуръ слишкомъ!

— Но, онъ прелестенъ!— сказала молодая женщина, которой Родольфъ предложилъ букетъ,— и хотя онъ очень плохо одтъ, однако я охотно скомпрометировала бы себя, еслибъ онъ пригласилъ меня танцовать.

Черезъ дв секунды Родольфъ, слышавшй это, былъ уже у ея ногъ и приглашалъ ее въ самыхъ вычурныхъ и изысканныхъ выраженяхъ, съ галантностью въ 80 градусовъ Ришелье.

Дама была поражена почти до обморока этимъ краснорчемъ, блествшимъ великолпными прилагательными и фразами, выломанными на древнепридворный ладъ до невроятя, самъ Родольфъ былъ совершеннымъ придворнымъ въ стил ‘стараго Севра’. Приглашене было принято.

Родольфъ не имлъ понятя даже о первыхъ основаняхъ танцевъ, равно какъ и о тройномъ правил. Но онъ былъ движимъ необычайной храбростью и не затруднился начать танцовальную импровизацю, неизвстную хореографамъ прошлыхъ вковъ. Это были на, что называется — ‘на вздоховъ и печали’, ихъ невиданная оригинальность имла успхъ невроятный! Три тысячи газовыхъ рожковъ высовывали Родольфу пламенные языки, смясь надъ нимъ, но поэтъ не унывалъ и откалывалъ танецъ безъ устали, разсыпаясь передъ своей дамой въ мадригалахъ, совершенно неизданныхъ.

— Увы!— говорилъ художникъМарсель,— это невроятно! Родольфъ танцуетъ, точно пьяный на битыхъ стаканахъ!

— А, между прочимъ, онъ подцпилъ прелестную женщину,— сказалъ другой, видя, какъ Родольфъ уходитъ со своей дамой.

— Чтожь ты не прощаешься?— крикнулъ ему Марсель.

Родольфъ воротился въ артисту и протянулъ ему руку, рука была холодна и влажна, какъ смоченый камень.

Дама Родольфа была здоровая нормандская два полнаго сложеня, природная неуклюжесть которой была сглажена парижскимъ изяществомъ и бездльной жизнью.

Звали ее какъ-то врод мадамъ Серафимы и въ настоящее время она была любовницею нкотораго Ревматизма, пэра Франци, дававшаго ей пятьдесятъ луидоровъ въ мсяцъ, которые она раздляла съ красавцемъ конторщикомъ, въ свою очередь дававшимъ ей только колотушки. Родольфъ ей понравился, она понадялась, что онъ ей ничего не дастъ, и увела его въ себ.

— Люсиль,— сказала она своей горничной,— меня ни для кого нтъ дома.

Она прошла въ свою комнату и черезъ пять минутъ возвратилась. Она нашла Родольфа неподвижнымъ и молчаливымъ, какъ только онъ вошелъ въ ней, имъ овладла помимо его воли тоска, полная нмыхъ рыданй.

— Ты на меня даже не смотришь, и говорить не хочешь,— говорила Серафима, удивленная.

— Ну, что же,— сказалъ себ Родольфъ, подымая голову,— посмотримъ на нее, но только для искусства!

‘И какой видъ тогда представился его взорамъ!’ — какъ говоритъ Рауль въ ‘Гугенотахъ’.

Серафима была восхитительно красива. Ея великолпныя формы были ловко облечены хорошо сшитымъ платьемъ и обозначались, полныя соблазнительной прелести, сквозь полупрозрачную ткань. Въ крови Родольфа загорлись властныя и жгучя желаня. Голова его начала мутиться. Онъ посмотрлъ на Серафиму уже не глазами только эстетика, и взялъ въ свои руки об ручки хорошенькой двушки. Это были чудно красивыя ручки, какъ бы изваянныя рзцомъ лучшаго греческаго скульптора. Родольфъ почувствовалъ, какъ эти прекрасныя ручки дрожатъ въ его рукахъ, и онъ, забывая все боле и боле свою роль художественнаго критика, привлекъ Серафиму въ себ, лицо ея загорлось краскою, зарею желаня и страсти.

— Вотъ существо, созданное для удовольствя! Настоящй ‘страдиварусъ’ любви, и я съ удовольствемъ готовъ быть музыкантомъ,— думалъ Родольфъ, очень отчетливо слыша, какъ сердечко красавицы било сигналъ къ атак.

Въ эту минуту въ дверь послышались громке удары звонка.

— Люсиль! Люсиль!— закричала Серафима горничной,— не отворяйте, скажите, что еще не воротилась!

При имени Люсиль, произнесенномъ дважды, Родольфъ всталъ.

— Я не желаю васъ никоимъ образомъ стснять,— сказалъ онъ.— Да наконецъ мн надо и возвращаться. Теперь очень поздно, а я живу далеко отсюда. Спокойной ночи.

— Какъ! вы уходите?— воскликнула Серафима, удвоивая блескъ очей,— почему, почему вы уходите? я совершенно свободна, вы можете остаться.

— Невозможно!— отвчалъ Родольфъ.— Сегодня я жду одного изъ своихъ родственниковъ, прхавшаго съ Огненной земли, и онъ лишитъ меня наслдства, если я не буду дома, чтобы встртить его. Спокойной ночи, мадамъ!

И онъ поспшно вышелъ. Служанка пошла посвтить ему, Родольфъ случайно взглянулъ на нее. Это была худенькая молодая женщина съ медленными движенями, ея очень блдное лицо представляло прятный контрастъ съ черными волосами, вьющимися отъ природы, а ея голубые глаза казались тусклыми звздочками.

— О! привидне!— воскликнулъ Родольфъ, отступая передъ той, которая носила имя и имла наружность его любовницы.— Назадъ! чего ты отъ меня хочешь?

И онъ быстро сбжалъ съ лстницы.

— Да это совсмъ сумасшедшй молодой человкъ!— сказала камеристка, возвратясь къ своей госпож.

— Скажи лучше, что онъ дуракъ!— отвчала обезкураженная Серафима.— О! это меня отучитъ быть доброй! Если-бы еще этотъ болванъ Леонъ догадался придти сегодня!..

Леонъ былъ тотъ молодой красавецъ, нжность котораго къ Серафим была вооружена хлыстомъ.

Родольфъ прибжалъ въ себ домой безъ отдыха. Подымаясь на лстницу, онъ нашелъ своего краснаго кота, жалобно мяукавшаго у двери. Уже дв ночи, какъ онъ призывалъ такимъ образомъ тщетно свою неврную любовницу, Манонъ Леско ангорской породы, ушедшую въ любовное путешестве по сосднимъ крышамъ.

— Бдное животное!— сказалъ Родольфъ,— и тебя также обманули! твоя Мими поступаетъ также, какъ моя. Чортъ съ ними! Утшимся… Видишь-ли, мое бдное животное, сердце женщинъ и кошекъ — это пропасть, которую ни мужчинамъ, ни котамъ, никогда не измрить.

Когда онъ вошелъ въ свою комнату, то, несмотря на ужасную жару, Родольфъ почувствовалъ какъ-бы ледяной плащъ легъ ему на плечи. Это былъ холодъ одиночества, ужаснаго одиночества цлой ночи, ничмъ не прерываемаго. Онъ зажегъ свчку и увидлъ свою раззоренную комнату. Шкафы и комоды стояли съ выдвинутыми пустыми ящиками, и отъ пола до потолка тоска наполняла эту маленькую комнатку, показавшуюся Родольфу обширне пустыни.

Ходя по комнатк, онъ задвалъ ногами за свертки съ вещами мадмуазель Мими и былъ радъ, что она не взяла еще ихъ, какъ общала сдлать это утромъ. Родольфъ чувствовалъ, несмотря на то, что боролся противъ этого, приближене времени реакци и угадывалъ, что за вс горькя радости, какимъ предавался въ этотъ вечеръ, онъ заплатитъ жестокою ночью. Онъ надялся только на то, что измученный усталостью, онъ заснетъ раньше чмъ начнется агоня, столь долго сдерживаемая въ его сердц.

Онъ подошелъ къ кровати и открылъ занавски, увидя постель, уже два дня не разстилавшуюся и дв подушки, положенныя рядомъ, подъ одною изъ которыхъ еще была спрятана часть женскаго ночного костюма, Родольфъ почувствовалъ свое сердце стиснутымъ тою глухою скорбью, которой трудно найти исходъ.

Онъ упалъ на колни передъ кроватью, стиснулъ голову руками и, обведя глазами пустынную комнату, воскликнулъ:

— О, маленькая Мими! радость моего дома, правда-ли, что ты ушла, что я прогналъ тебя и что я не увижу тебя больше?.. Боже мой! О, капризный голосокъ, ласки котораго давали мн блаженство, а въ сердитый часъ забавляли меня,— неужели я не услышу тебя боле?

— О, маленькя, бленькя ручки съ голубыми жилками, къ которымъ я прижималъ свои губы, маленькя, блыя ручки, неужели вы получили мой послднй поцлуй?

И Родольфъ пряталъ свое лицо въ какомъ-то безумномъ опьянни въ подушки Мими, еще сохранившя запахъ ея волосъ. Изъ глубины этого алькова вставалъ, казалось ему, призракъ очаровательныхъ ночей, проведенныхъ имъ здсь со своей молодой подругой. Онъ слышалъ, какъ раздавался среди ночной тишины чистый и звонкй смхъ мадмуазель Мими и вспоминалъ, какъ этой милой и заразительной веселостью она умла столько разъ заставить его забыть вс затрудненя и горести ихъ необезпеченнаго существованя.

Въ течене всей этой ночи Родольфъ мысленно обозрлъ вс восемь мсяцевъ, протекшихъ въ обществ этой молодой женщины, которая, можетъ быть, никогда и не любила его, но ея нжная ложь могла тмъ не мене воротить сердцу Родольфа и молодость, и живость первой юности.

Блдная заря застала его, когда онъ, измученный усталостью, закрылъ глаза, красные отъ пролитыхъ ночью слезъ.

Трудная и ужасная безсонная ночь, но такихъ ночей даже самые скептическе и насмшливые люди могутъ припомнить въ своемъ прошломъ не одну.

Утромъ, когда пришли къ нему друзья его, они испугались, увидя Родольфа, лицо котораго носило ужасные слды агони, терзавшей его во время этого бдня на Масличной гор любви.

— Такъ!— сказалъ Марсель,— я въ этомъ былъ увренъ! Это его вчерашняя веселость отозвалась. Это не можетъ такъ идти дальше!

И въ сообществ съ двоими или троими прятелями онъ началъ сообщать о Мими массу нескромныхъ разоблаченй, каждое слово которыхъ вонзалось какъ шипъ въ сердце Родольфа.

Его друзья доказывали ему, что все время Мими обманывала его какъ дурака, и дома, и вн дома, и что эта тварь, блдная, какъ призракъ чахотки, была вмстилищемъ дурныхъ страстей и жестокихъ инстинктовъ.

И тотъ, и другой поочередно старались исполнить свою задачу, цлью которой было довести Родольфа до того состояня, когда огорченная любовь превращается въ презрне, но эта цль была достигнута только въ половину. Отчаяне поэта перешло въ злобу. Онъ съ ожесточенемъ бросился на свертки, приготовленные имъ вчера, и отложивъ въ сторону вс вещи, какя Мими имла, придя къ нему, онъ отобралъ т, которыя далъ ей во время ихъ связи, то есть большую часть ихъ и главнымъ образомъ наряды. Ими мадмуазель Мима дорожила больше всего, любила ихъ всми фибрами своей кокетливости, ставшей въ послднее время ненасытною.

Мадмуазель Мими пришла на другой день взять свои вещи. Родольфъ былъ дома и одинъ. Ему потребовалось все присутстве духа и вся сила самолюбя, чтобы не броситься на шею своей милой. Онъ оказалъ ей премъ, полный нмыхъ оскорбленй, а Мими отвчала ему холодными и колкими дерзостями, которыя выводятъ изъ себя даже самыхъ слабыхъ и самыхъ робкихъ.

Слыша, съ какимъ презрнемъ его любовница бичевала его упрямо и нахально, Родольфъ бросился на нее въ грубомъ и ужасномъ гнв, былъ моментъ, когда Мими, блдная отъ ужаса, не знала, выйдетъ-ли живою изъ рукъ его.

На ея крики прибжали нкоторые изъ сосдей и вытащили ее изъ комнаты Родольфа.

Черезъ два дня одна изъ подругъ Мими пришла къ Родольфу спросить, не отдастъ-ли онъ вещей, оставленныхъ у него?

— Нтъ!— отвчалъ онъ.

И онъ разговорился съ посланной своей любовницы. Эта женщина сообщила Родольфу, что Мими находится въ очень несчастномъ положени и что у нея нтъ даже квартиры.

— А ея любовникъ, въ котораго она такъ безумно влюблена?

— Но,— отвчала Амели,— другъ, о которомъ вы говорите, этотъ молодой человкъ вовсе не иметъ намреня сдлать ее своею сожительницею. У него уже есть такая и очень давно, такъ что онъ совсмъ не думаетъ о Мими, которая теперь на моихъ рукахъ и очень стсняетъ меня.

— Ну, какъ она тамъ хочетъ, такъ пусть и устраивается,— сказалъ Родольфъ,— она сама этого хотла и теперь это меня не касается.

Тутъ Родольфъ началъ расхваливать мадмуазель Амели и уврялъ ее, что она самая красивая женщина въ свт.

Амели сообщила Мими обо всемъ своемъ разговор съ Родольфомъ.

— Что онъ говорилъ? что онъ длалъ?— спрашивала Мими,— говорилъ онъ съ вами обо мн?

— Ни слова! онъ уже забылъ васъ, моя милая. Родольфъ иметъ уже другую любовницу и купилъ ей великолпный костюмъ, потому что получилъ много денегъ, самъ онъ одтъ точно принцъ. Онъ очень любезенъ, этотъ молодой человкъ, и наговорилъ мн кучу любезностей.

— Я узнаю, что все это значитъ,— подумала Мими.

Каждый день мадмуазель Амели ходила въ Родольфу подъ какимъ нибудь предлогомъ, и какъ бы тамъ ни было, поэтъ не могъ удержаться, чтобы не говорить о Мими.

— Она очень весела,— говорила ея подруга,— и ничуть, кажется, не унываетъ въ своемъ положени. Она увряетъ даже, что снова будетъ у васъ, когда захочетъ, не сдлавъ со своей стороны ни шагу и единственно, чтобы разбсить вашихъ прятелей.

— Прекрасно,— сказалъ Родольфъ,— пусть она придетъ, и мы тогда увидимъ.

И онъ снова начиналъ ухаживать за Амели, которая все передавала Мими и увряла ее, что Родольфъ влюбился въ нее, Амели.

— Онъ мн цловалъ даже руки и шею,— говорила она ей,— посмотрите, это еще до сихъ поръ красно. Завтра онъ хочетъ идти со мной на балъ.

— Милая моя,— сказала раздосадованная Мими,— я вижу, куда вы мтите, желая уврить меня, что Родольфъ влюбленъ въ васъ, и что онъ больше не думаетъ обо мн. Но вы напрасно теряете время и съ нимъ, и со мной.

Въ дйствительности Родольфъ любезничалъ съ Амели, чтобы почаще видть ее и имть случай поговорить съ нею о Мими, но Амели, съ маккавелизмомъ, имвшимъ, можетъ быть, свою цль, видя, что Родольфъ все-таки любитъ Мими, а она недалека отъ того, чтобы снова воротиться къ нему, старалась ловко выдуманными пересказами мшать всему, что способствовало-бы ихъ сближеню.

Утромъ въ тотъ день, когда Амели должна была идти съ Родольфомъ на балъ, она пришла къ нему спросить, не раздумалъ-ли онъ?

— Нтъ,— отвчалъ онъ ей,— не раздумалъ, я не хочу потерять случая быть кавалеромъ красивйшей женщины ныншняго времени!

Амели приняла кокетливый видъ, какой она имла во время своего единственнаго дебюта на загородномъ театрик въ четырехъ роляхъ субретокъ, и общала, что къ вечеру будетъ готова.

— Кстати,— сказалъ Родольфъ,— передайте мадмуазель Мими, что, если она хочетъ сдлать неврность своему любовнику въ мою пользу, то я возвращу ей вс ея вещи.

Амели исполнила поручене Родольфа и придала своимъ словамъ совсмъ другой смыслъ, чмъ тотъ, какой она угадывала въ нихъ.

— Вашъ Родольфъ — человкъ безстыжй,— говорила она Мими — и его предложене — гадость. Онъ хочетъ васъ этой выходкой унизить до степени самыхъ низкихъ тварей, и если вы пойдете къ нему, то онъ не только не отдастъ вамъ вещей, но еще и насмется надъ вами со своими прятелями! Это у нихъ заговоръ противъ васъ!

— Ну такъ я и не пойду,— сказала Мими, и, видя, что Амели хочетъ приготовлять свои наряды, спросила ее, дйствительно-ли она идетъ на балъ?

— Да,— отвчала та.

— Съ Родольфомъ?

— Да. Онъ долженъ меня подождать сегодня вечеромъ въ двадцати шагахъ отсюда.

— Желаю вамъ веселиться,— сказала Мими, но, видя приближене часа ихъ свиданя, она во весь духъ побжала къ любовнику мадмуазель Амели и предупредила его, что она приготовляется подстроить ему маленькую измну съ ея прежнимъ любовникомъ.

Господинъ этотъ, ревнивый, какъ тигръ, и грубый, какъ дубина, пришелъ къ мадмуазель Амели и объявилъ ей, что онъ находитъ превосходнымъ, если она проведетъ вечеръ съ нимъ.

Въ восемь часовъ Мими побжала туда, гд Родольфъ долженъ былъ встртить Амели. Она увидала своего любовника, прохаживающимся съ видомъ ожидающаго какого-то человка.

Она прошла мимо его два раза, не смя заговорить.

Родольфъ былъ одтъ въ этотъ вечеръ очень щеголевато, а жестоке припадки, отъ которыхъ онъ страдалъ цлую недлю, оставили на его лиц больше слды, Мими была чрезвычайно разстроена. Наконецъ, она ршилась съ нимъ заговорить. Родольфъ говорилъ съ ней безъ злобы, спросилъ о ея здоровьи, потомъ освдомился о причин, которая привела ее къ нему,— и все это ласковымъ голосомъ, стараясь не обнаружить ни малйшаго оттнка грусти.

— Я пришла сообщить вамъ худую новость: мадмуазель Амели не можетъ идти на балъ, ее задержалъ ея возлюбленный.

— Ну такъ я пойду на балъ одинъ.

Тутъ Мими притворилась, что не можетъ держаться на ногахъ и оперлась на плечо Родольфа. Онъ взялъ ее за руку и предложилъ проводить ее до нея.

— Нтъ,— отвчала Мими,— я живу съ Амели, а такъ какъ она теперь находится со своимъ любовникомъ, то я не могу воротиться раньше, чмъ онъ уйдетъ.

— Слушайте,— сказалъ ей тогда поэтъ,— я вамъ сдлалъ черезъ мадмуазель Амели предложене, передала она вамъ его?

— Да,— отвчала Мими,— но въ такихъ выраженяхъ, которымъ я, даже посл того, что произошло, не могу поврить. Нтъ, Родольфъ: я никогда не думала, не смотря на все, въ чемъ вы можете меня упрекнуть, что вы считаете меня настолько дрянной, чтобы я могла принять подобный торгъ.

— Вы меня не поняли, или вамъ худо передали дло. Но да что сказано — то сказано, теперь девять часовъ, вы имете еще три часа на размышленя. Ключъ въ моей двери будетъ до полуночи. Прятнаго вечера, прощайте или до свиданя.

— Прощайте тогда,— сказала Мими дрожащимъ голосомъ.

И они разстались…

Родольфъ воротился къ себ и бросился, какъ былъ, одтый, на свою постель. Въ половин двнадцатаго мадмуазель Мими вошла въ его комнату.

— Я пришла просить у васъ пристанища,— сказала она,— любовникъ Амели остался у нея и я не могу къ ней возвратиться.

Они проболтали до трехъ часовъ утра. Въ ихъ объясненяхъ отъ времени до времени фамильярное ты проскальзывало между оффицальнымъ вы.

Въ четыре часа утра погасла свчка. Родольфъ хотлъ зажечь новую.

— Нтъ,— сказала Мими,— вовсе не надо этого, давно уже пора спать.

Черезъ пять минутъ ея хорошенькая головка уже покоилась на прежнемъ мст на подушк, и Мими голосомъ, полнымъ ласки, звала Родольфа цловать ея бленькя съ синими жилками ручки, спорившя своей перламутровой блдностью съ близной простыни. Родольфъ не зажегъ свчи.

На другое утро Родольфъ всталъ первый и, указывая Мими на свертки, сказалъ ей очень мягко:

— Вотъ все, что вамъ принадлежитъ, вы можете это унести съ собою, я держу свое слово.

— О! — сказала Мими,— я очень утомлена и не могу унести вс эти больше пакеты заразъ. Я лучше ворочусь еще.

Она была уже одта и взяла только косыночку и пару манжетокъ.

— Я унесу все, что остается… понемного,— прибавила она, улыбаясь.

— Нтъ!— сказалъ Родольфъ,— уноси все или ничего не уноси, но только, чтобы все это кончилось…

— Напротивъ!— чтобы все это началось, и чтобы это продолжалось,— сказала Мими, цлуя Родольфа.

Позавтракавши вмст, они отправились за городъ.

Проходя Люксанбургъ, Родольфъ встртилъ извстнаго поэта, принимавшаго его всегда съ милой любезностью.

Родолфъ хотлъ показать видъ, что не замтилъ его, но поэтъ не далъ ему сдлать этого и, проходя близь него, сдлалъ ему дружескй жестъ, а его молодую спутницу привтствовалъ вжливой улыбкой.

— Кто этотъ господинъ,— спросила Мими.

Родольфъ назвалъ ей имя, заставившее ее покраснть отъ удовольствя и гордости.

— О!— сказалъ Родольфъ,— это встрча поэта, такъ хорошо воспвавшаго любовь,— хорошй признакъ, и принесетъ счастье нашему примиреню.

— Я люблю тебя!.. вотъ!— прошептала Мими, сжимая руку своего друга, когда они были среди толпы.

— Увы!— думалъ Родольфъ,— неизвстно, что лучше: или быть постоянно обманутымъ, за то, что врилъ, или никогда ничему не врить изъ боязни быть обманутымъ…

XV.
Doneo gratus.

Мы уже разсказали, какимъ образомъ художникъ Марсель познакомился съ мадмуазель Волынкой. Соединенные капризомъ, мэромъ тринадцатаго округа, они думали, какъ это часто бываетъ, что сходятся по закону свободнаго сердца.

Но однажды вечеромъ, посл жестокой ссоры, когда они ршили разстаться тотчасъ же, они увидли, что ихъ руки, бывшя одна въ другой для прощальнаго пожатя, не хотятъ разъединиться. Почти безъ ихъ вдома ихъ капризъ превратился въ любовь. И наполовину смясь, они признались въ этомъ другъ другу.

— Это очень важно, то, что съ нами случилось,— сказалъ Марсель,— какъ это, чомъ возьми, мы не остереглись?..

— О!— отвчала Волынка,— мы въ этомъ не ловки, мы не приняли достаточно предосторожностей.

— Что у васъ тутъ такое?— спросилъ, входя, Родольфъ, ставшй сосдомъ Марселя.

— А то,— отвчалъ Марсель, указывая на Волынку,— что, она и я, мы сдлали хорошенькое открыте. Мы влюблены другъ въ друга. Это случилось съ нами во сн.

— Ого! во сн! я этого не думаю,— сказалъ Родольфъ,— но что доказываетъ, что вы влюблены другъ въ друга? Можетъ быть, вы преувеличиваете опасность?

— Еще бы!— отвтилъ Марсель,— мы терпть не можемъ другъ друга.

— А теперь не можемъ разстаться,— прибавила Волынка.

— Ну, такъ, дти мои, дло ваше ясно. Вы хотли сыграть слишкомъ тонко и проиграли оба. Это та же исторя, что у меня съ Мими. Вотъ уже скоро два года, какъ мы ругаемся съ нею день и ночь. Съ такой системой браки длаются вчными. Соедините одно да съ однимъ нтъ — и вы подучите союзъ Филемона и Бавкиды. Ваша жизнь становится похожа на мою, и если еще Шонаръ и Феми передутъ въ нашъ домъ, какъ они грозили,— то наше тро хозяйствъ сдлаетъ жизнь въ немъ чрезвычайно прятной.

Въ этотъ моментъ вошелъ Густавъ Болдинъ. Ему разсказали о приключени съ Волынкой и Марселемъ.

— Ну, философъ,— спросилъ его Марсель,— что ты объ этомъ думаешь?

Коллинъ почесалъ шерсть своей шляпы и пробормоталъ:

— Я раньше былъ въ этомъ увренъ. Любовь — игра азартная. Вокругъ огня не летай. Не пригоже человку быти единому.

Вечеромъ, воротясь къ себ, Родольфъ сказалъ Мими:

— Новости! Волынка влюбилась въ Марселя и не хочетъ больше съ нимъ разставаться.

— Бдная двушка!— отвчала Мими,— и у ней такой большой аппетитъ!..

— А Марсель въ свою очередь попалъ въ лапки Волынки. Онъ обожаетъ ее ‘въ тридцать шесть каратовъ’, какъ выражается этотъ интриганъ Коллинъ.

— Бдный мальчикъ!— сказала Мими,— онъ такой ревнивый!

— Это врно,— замтилъ Родольфъ,— мы оба съ нимъ ученики Отелло!..

Черезъ нсколько времени къ парамъ Родольфа и Марселя присоединилась и пара Шонара: музыкантъ перехалъ въ домъ съ Феми-красильщицей.

Съ этого дня вс друге сосди въ дом спали точно на вулкан, и какъ только пришелъ срокъ, они поголовно отказались отъ квартиръ.

Дйствительно, рдкй день проходилъ безъ того, чтобы въ одномъ изъ сожительствъ не поднялась буря.

Прежде шумли Мими съ Родольфомъ, которые, уже не въ состояни будучи кричать, объяснялись, бросая другъ въ друга все, что попадетъ подъ руку.

Чаще другихъ теперь безпокоилъ Шонаръ, палкой длавшй замчаня меланхоличной Феми.

Что же касается Марселя и Волынки, то ихъ споры происходили втихомолку: они по крайней мр принимали предосторожность запирать окна и двери.

Если-же, случайно, миръ царствовалъ въ сожительствахъ, то друге квартиранты страдали не мене и отъ этого скоропроходящаго соглася. Нескромность тонкихъ перегородокъ позволяла слышать вс секреты сожительствъ богемы и посвящала сосдей противъ ихъ воли во вс ихъ тайны.

Поэтому сосди предпочитали даже время военныхъ дйствй времени заключеня мирныхъ трактатовъ.

По истин странную жизнь вели вс они здсь въ течене полугода. Самое искреннее братство безъ хвастовства царило между ними, гд все было для всхъ, хорошее и дурное раздлялось поровну.

Бывали дни великолпя, когда не выходили на улицу безъ перчатокъ, дни веселя, когда обдали цлый день.

Бывали и друге дни, когда выходили почти безъ сапогъ, дни поста, когда, не позавтракавши въ компани, не обдали сообща, или же приходилось, въ силу экономическихъ комбинацй, реализовать обдъ, гд тарелки и приборы ‘длали передышку’, какъ говорила мадмуазель Мими.

Но, необыкновенная вещь!— въ этой компани, гд находились три молодыхъ и красивыхъ женщины, никакого несоглася не возникло между мужчинами. Они преклонялись часто предъ самыми пустыми капризами своихъ подругъ, но ни одинъ изъ нихъ ни на минуту не колебался въ выбор между женщиною и другомъ.

Любовь рождается свободно и добровольно,— это импровизаця.

Дружба, напротивъ, такъ сказать, созидается, это — чувство возрастающее съ осмотрительностью, это — эгоизмъ ума, тогда какъ любовь — эгоизмъ сердца.

Уже шесть лтъ, какъ богемы были знакомы другъ съ другомъ.

Это долгое время, проведенное въ ежедневной интимности, привело ихъ, не изгладивъ рзко очерченной индивидуальности каждаго, къ согласю въ идеяхъ, къ общности, какой они не находили вн своего круга. У нихъ были общя привычки и свой домашнй языкъ, котораго не могъ понять постороннй.

Т, которые не знали ихъ поближе, называли свободу ихъ обращеня цинизмомъ, хотя это была только откровенность.

Упрямо отрицая все, что имъ хотли навязать, они вс ненавидли фальшь и презирали банальность. Обвиняемые въ непомрныхъ претензяхъ они отвчали, гордо выставляя программу своихъ стремленй, и зная, чего стоитъ каждый изъ нихъ, они не заблуждались относительно другъ друга.

Столько лтъ шли они по одной дорог, будучи часто поставлены въ соперничество по необходимости, они не рознили своихъ рукъ и безъ боязни приступали къ обсужденю вопросовъ личнаго самолюбя, каждый разъ, какъ друге пытались поднять ихъ между ними въ надежд разсорить ихъ. Они цнили другъ друга ровно на столько, сколько они стоили, и гордость, это противояде зависти, предохраняла ихъ отъ всхъ мелкихъ ревностей другъ къ другу въ занятяхъ.

Однако, посл полугода житья вмст, вдругъ во всхъ сожительствахъ разразилась эпидемя развода.

Шонаръ открылъ дйствя. Однажды онъ замтилъ, что у Феми-красильщицы одно колно красиве другого, а такъ какъ въ пластик онъ былъ строгй пуристъ, то онъ и отослалъ Феми, давши ей на память ту палку, которою онъ длалъ ей частыя замчаня. Затмъ онъ перехалъ къ родственнику, давшему ему даромъ помщене.

Чрезъ дв недли Мими бросила Родольфа, чтобы кататься въ коляскахъ прежняго ученика Каролюса Барбмуша, молодого виконта Поля, который наобщалъ ей платьевъ цвта солнечнаго луча.

Посл Мими и Волынка удрала и воротилась съ большимъ шумомъ въ аристократю полусвта, который она покинула, чтобы слдовать за Марселемъ.

Это разставанье произошло безъ ссоры, безъ тревоги, безъ преднамренности. Рожденная капризомъ, ставшимъ любовью, эта связь была разорвана другимъ капризомъ.

Однажды во время масляницы, на маскарад въ опер, куда она пошла съ Марселемъ, Волынка увидала, что въ кадрили ея визави стоитъ молодой человкъ, ухаживавшй за нею прежде. Они узнали другъ друга и во время танцевъ обмнялись нсколькими словами.

Тутъ, можетъ быть, и не желая этого, разсказывая молодому человку о своемъ настоящемъ жить, она обронила нсколько словъ сожалня о прошломъ.

Произошло какъ-то такъ, что по окончани кадрили Волынка ошиблась и, вмсто того, чтобы дать руку Марселю, бывшему ея кавалеромъ, она взяла руку своего визави, который увелъ ее и скрылся съ нею въ толп.

Марсель въ безпокойств искалъ ее. Черезъ часъ онъ нашелъ ее подъ руку съ молодымъ человкомъ, она выходила изъ ‘кафе Оперы’, напвая псенки. Увидя Марселя, стоявшаго въ углу, скрестивъ руки, она сдлала ему прощальный жестъ и сказала:

— Я ворочусь.

— Это значитъ, не жди меня,— перевелъ Марсель.

Онъ былъ ревнивъ, но онъ былъ и разсудителенъ и зналъ Волынку, поэтому онъ не ждалъ ея. Онъ воротился къ себ домой съ тяжестью въ сердц, но съ легкимъ желудкомъ и сталъ искать въ шкафу, нтъ-ли чего пость. Онъ нашелъ кусокъ окаменлаго хлба и скелетъ селедки.

— Что-жь! не могъ-же я бороться противъ трюфель,— подумалъ онъ.— По крайней мр Волынка поужинаетъ.

И, проведя кончикомъ платка по глазамъ, подъ предлогомъ, что онъ высморкался, Марсель легъ спать.

Черезъ два дня Волынка проснулась въ будуар, обитомъ розовой матерей. Синяя карета ждала ее у подъзда, и вс феи модъ, призванныя къ ней, несли свои чудеса къ ея ногамъ. Волынка была восхитительна, и ея молодость еще боле заблистала въ этой рамк изящества.

Тогда она снова начала прежнюю жизнь, безконечный праздникъ, и пробрла прежнюю извстность. О ней говорили всюду и за кулисами Биржи, и даже около парламентскаго буфета. Что-же касается до ея новаго обожателя, г-на Алексиса,— это былъ прелестный молодой человкъ.

Часто онъ жаловался Волынк, что находитъ ее немножко легкомысленной и немножко невнимательной, когда онъ говоритъ ей о своей любви, тогда Волынка глядла на него, смясь, хлопала его по ладони и говорила:

— Чего-же вы хотите, мой милый? полгода я жила съ человкомъ, кормившимъ меня только салатомъ и супомъ безъ масла, одвавшимъ меня въ ситцевое платье и часто водившимъ меня въ Одеонъ, потому что онъ былъ бденъ. А такъ какъ любовь ничего не стоила, а я безумно любила это чудовище, то мы и израсходовали этой любви чрезвычайно много. Теперь у меня остались только крошки ея. Подбирайте ихъ, я вамъ не мшаю. Я васъ не обманывала, наконецъ, и еслибы ленты не были такъ дороги,— я, можетъ быть, и до сихъ поръ жила-бы со своимъ художникомъ. Что-же касается моего сердца, то съ тхъ поръ, какъ я надла корсетъ въ восемьдесятъ франковъ, я не слышу, чтобъ оно очень сильно билось, и я боюсь, что не оставила-ли я его въ одномъ изъ ящиковъ Марселя.

Исчезновене трехъ паръ богемы было праздникомъ для всего дома, гд они жили. Въ знакъ радости домохозяинъ далъ большой обдъ, а жильцы иллюминовали свои окна.

Родольфъ и Марсель стали жить вмст, каждый изъ нихъ взялъ себ для почитаня по божеству, даже имени котораго они хорошенько не знали. Кое-когда они разговаривали, одинъ про Волынку, другой про Мими, и этого хватало имъ на весь вечеръ. Они вспоминали свою прежнюю жизнь, псенки Волынки, псенки Мими, безсонныя ночи, позднее вставанье утромъ и обды, съденные въ мечтахъ. Одинъ за однимъ перебирали они въ своемъ дуэт воспоминанй вс эти протекше часы и кончали обыкновенно заключенемъ, что они еще счастливы посл всего, находясь вмст, положивъ ноги на ршетку камина, помшивая въ немъ головешку, куря свои трубочки и имя другъ друга, какъ предлогъ для разговора. Они разсказывали громко самимъ себ то, что говорили-бы про себя, еслибъ были одни, что они очень любили этихъ созданй: бжавшихъ, унеся частицу ихъ молодости, и что, можетъ быть, они ихъ и любятъ еще…

Однажды вечеромъ, проходя бульваромъ, Марсель увидлъ въ нсколькихъ шагахъ отъ себя молодую даму, которая, выходя изъ кареты, позволяла видть кончикъ ножки въ бломъ чулк необыкновенной правильности, даже кучеръ залюбовался на такой прелестный ‘на чаекъ’.

— Ахъ, чортъ возьми, какая хорошенькая ножка,— воскликнулъ Марсель,— мн бы очень хотлось предложить ей руку… постой-ка, какимъ бы манеромъ подъхать?… Ахъ, вотъ… это довольно ново!

— Извините, сударыня,— началъ онъ подходя къ незнакомк, лица которой онъ еще не могъ видть,— не нашли ли вы случайно мой платокъ?

— Да, сударь,— отвчала молодая женщина,— вотъ онъ.

И она сунула въ руку Марселя платокъ, который она держала.

Артистъ остолбенлъ отъ удивленя.

Но тотчасъ же взрывъ смха прямо ему въ лицо заставилъ его придти въ себя, по этимъ веселымъ звукамъ онъ узналъ свою прежнюю любовь.

Это была мадмуазель Волынка.

— Ага!— воскликнула она,— господинъ Марсель ищетъ приключенй. Ну, какъ ты находишь этотъ случай? Онъ довольно веселъ…

— Я нахожу его сноснымъ,— отвчалъ Марсель.

— Куда ты идешь такъ поздно въ этомъ квартал,— спросила Волынка.

— Я иду въ это здане,— отвчалъ артистъ, указывая на маленькй театръ, куда имлъ свободный входъ.

— Изъ любви къ искусству?

— Нтъ, изъ любви къ Лаур… Стой-ка,— подумалъ Марсель,— вотъ и каламбуръ, я продамъ его Коллину, онъ собираетъ коллекцю ихъ.

— А что это такое, Лаура?— продолжала спрашивать Волынка, вопросительно взглядывая.

Марсель продолжалъ свою неудачную шутку.

— Это химера, которую я преслдую и которая играетъ роли ‘ingnue’ въ этомъ театрик.

И онъ потрепалъ рукою несуществующее жабо на груди.

— Сегодняшнй вечеръ вы очень остроумны,— сказала Волынка.

— А вы очень любопытны,— отвчалъ Мар,ель.

— Да говорите вы потише! вс кругомъ слышатъ насъ и примутъ еще, пожалуй, за ругающихся любовниковъ.

— Это съ нами случится не въ первый разъ,— сказалъ Марсель.

Волынка увидла въ этой фраз вызовъ и быстро отвчала:

— И, можетъ быть, это и не въ послднй разъ? А?…

Смыслъ былъ ясенъ, эти слова просвистали мимо уха Марселя какъ пуля.

— Небесная красота!— сказалъ онъ, глядя на звзды,— будьте свидтелями, что не я первый началъ перестрлку! Скорй мои латы!…

Съ этого момента завязалась перестрлка.

Надо было найти только приличный предлогъ, чтобы соединить снова эти дв фантази, начавшя такъ живо возрождаться.

Идя, Волынка разглядывала Марселя, а Марсель Волынку.

Они не разговаривали, но ихъ глаза, эти полномочные послы сердца, часто встрчались. Черезъ четверть часа такой дипломати этотъ конгрессъ взглядовъ безъ словъ уладилъ мирный договоръ. Оставалось только его ратификовать.

Прерванный разговоръ возобновился.

— Скажи по правд,— говорила Волынка Марселю,— куда ты шелъ теперь?

— Я теб сказалъ уже, что шелъ къ Лаур.

— Красива она?

— Ея ротикъ — это сокровище улыбокъ!

— Знаемъ!— отвчала Волынка.

— Ну, а ты сама,— спросилъ Марсель,— ты куда летла на крыльяхъ этой кареты?

— Я хала проводить на желзную дорогу Алексиса, который детъ повидать родителей.

— А что это за человкъ, этотъ Алексисъ?

Въ свою очередь и Волынка нарисовала восхитительный портретъ своего настоящаго любовника. Прогуливаясь, Марсель и Волынка продолжали такимъ образомъ играть комедю. Съ тою же наивностью, то нжною, то насмшливою, они повторяли строфу за строфой ту безсмертную оду, гд Горацй и Лидя восхваляютъ съ такимъ изяществомъ прелести ихъ новой любви и кончаютъ, поставивъ скриптумъ ихъ любви прошлой…

Когда они дошли до поворота улицы, довольно многочисленный военный патруль вдругъ показался изъ-за угла.

Волынка устроила маленькй припадокъ ужаса и, цпляясь за руки Марселя, сказала ему:

— Ахъ, Боже мой! посмотри-ка! вонъ идутъ войска, революця, можетъ быть!.. Убжимъ! я страшно боюсь, проводи меня.

— Но куда мы пойдемъ?— спросилъ Марсель.

— Ко мн,— отвчала Волынка,— ты увидишь, какъ у меня мило. Я теб дамъ поужинать, мы поговоримъ о политик.

— Нтъ,— сказалъ Марсель, вспомнивъ про Алексиса,— я не пойду къ теб, хотя ты и предлагаешь мн ужинать. Я не люблю пить вино изъ чужихъ стакановъ.

Волынка промолчала на этотъ отказъ. Чрезъ туманъ воспоминанй она увидала бдное обиталище бднаго артиста, такъ какъ Марсель не сдлался миллонеромъ. Тогда Волынк пришла мысль и, пользуясь встрчей съ другимъ патрулемъ, она проявила новый ужасъ.

— Ахъ, они будутъ драться!— кричала она,— я никогда не ворочусь домой!.. Марсель, другъ мой, сведи меня къ моей прятельниц, которая должна жить близь тебя!..

Проходя черезъ Новый мостъ, Волынка разсмялась.

— Что такое?— спросилъ Марсель.

— Ничего,— сказала Волынка,— я вспомнила, что моя подруга перехала. Она живетъ теперь въ Батиньол.

Видя Марселя и Волынку, пришедшихъ вмст подъ руку, Родольфъ не удивился.

— Эта любовь, плохо погребенная,— сказалъ онъ,— это постоянно такъ бываетъ…

XVI.
Переходъ черезъ Чермное море.

Уже пять или шесть лтъ Марсель работалъ надъ этой знаменитой картиной, долженствовавшей представлять переходъ черезъ Чермное море, и пять или шесть разъ этотъ chef-d’oeuvre живописи былъ упрямо отвергаемъ жюри.

Такимъ образомъ отъ частыхъ путешествй изъ мастерской артиста въ музей и изъ музея въ мастерскую, картина такъ хорошо изучила эту дорогу, что еслибъ кто ее поставилъ на колесики,— она сама прхала бы въ Лувръ. Марсель, десять разъ передлывавшй ее сверху до низу, приписывалъ личной враждебности членовъ жюри этотъ ежегодный остракизмъ, встрчавшй его картину въ салон, въ эти досадные моменты онъ сочинилъ въ честь церберовъ Иститута небольшой словарь ругательствъ съ иллюстрацями жестокой остроты. Этотъ сборникъ, ставшй знаменитымъ, во всхъ мастерскихъ и въ Школ Изящныхъ Искусствъ пробрлъ большую популярность, на что вчно жаловался Жанъ Беленъ, живописецъ турецкаго султана, вс же молодые живописцы и ученики знали его наизусть.

Долго Марсель переносилъ не унывая жестоке отказы съ каждой выставки. Онъ совершенно усвоилъ себ мысль, что его картина, по малой мр, какъ разъ тотъ панданъ, котораго ждетъ ‘Бракъ въ Кан Галилейской’, гигантскй chef d’oeuvre, гд пыль трехъ вковъ не была въ состояни затмить блестящаго великолпя. Поэтому передъ каждой выставкой Марсель посылалъ свою картину на осмотръ жюри. Но, чтобы сбить съ толку экспертовъ и заставить ихъ невольно измнить предубжденю противъ ‘Перехода черезъ Красное море’, Марсель, не передлывая ничего въ общей композици, измнялъ какую нибудь деталь и давалъ картин другое назване.

Такъ однажды она предстала предъ очи судей подъ названемъ: ‘Переходъ черезъ Рубиконъ‘, но фараонъ, плохо переодтый въ мантю Цезаря, былъ тотчасъ узнанъ судьями и отринутъ со всми подобающими ему почестями.

На слдующй годъ Марсель положилъ на одинъ изъ плановъ блилъ, какъ-бы изображая снгъ, посадилъ въ углу елку и, переодвши одного египтянина въ гренадера императорской гварди, окрестилъ свою картину ‘Переходъ черезъ Березину’.

Но судья, протершй въ этотъ день свои очки объ обшлагъ мундира, расшитаго пальмами, не дался въ обманъ при этой новой хитрости. Онъ тотчасъ же очень хорошо узналъ упрямое полотно, особенно по большому одру, разноцвтной лошади, карабкавшейся на волну Краснаго моря. Попона на этой лошади служила Марселю для всхъ опытовъ въ составлени тоновъ, и на своемъ язык онъ называлъ эту попону ‘сравнительною таблицею нжныхъ тоновъ’, такъ какъ своими свтотнями она представляла самыя разнообразныя комбинаци цвтовъ.

Нечувствительные даже и къ этой замчательной особенности судьи не нашли даже достаточно черныхъ шаровъ, чтобы забаллотировать премъ ‘Перехода черезъ Березину’.

— Чудесно!— сказалъ Марсель,— я этого ожидалъ.— На будущй годъ я имъ ее снова пошлю подъ названемъ:

‘Переходъ черезъ Панорамы‘.

— И они тогда влопаются!

…. лопаются, влопаются!

…. лопаются!..

плъ музыкантъ Шонаръ, на новый мотивъ своего сочиненя, мотивъ ужасный, звучавшй, какъ гамма громовыхъ ударовъ, аккомпанировать которому было опасно для всхъ фортепьяно въ околотк.

— Какъ могутъ они отказывать въ прем этого? и какъ вся киноварь моего Краснаго моря не бросилась имъ въ лица и не покрыла ихъ краскою стыда?— бормоталъ Марсель, созерцая свою картину…— Когда подумаешь, что тутъ одной краски на сто экю, да на миллонъ геня, не считая моей юности, которая оплшивла, какъ моя шляпа! Серьезное произведене, открывающее новые горизонты въ живописи!… Но они еще съ нимъ не развязались: до послдняго моего издыханя я имъ все буду ее посылать! Я хочу, чтобъ она выгравировалась въ ихъ памяти!

— Самый врный способъ никогда не увидть ее выгравированной,— сказалъ Густавъ Коллинъ плачевнымъ голодомъ, и прибавилъ про себя:— А хорошо сказано!… очень хорошо!… я это повторю и въ другихъ обществахъ.

Марсель продолжалъ свои проклятя, а Шонаръ, продолжалъ перекладывать ихъ на музыку.

— Ага! они не хотятъ меня принимать,— говорилъ Марсель.— Ага! государство имъ платитъ, даетъ квартиру и ордена только съ единственной цлью, чтобы выгнать разъ въ годъ, перваго марта, мое полотно въ сто метровъ на раздвижномъ подрамник!… Я превосходно вижу ихъ мысль!… Я ее очень ясно вижу: они хотятъ, чтобы я бросилъ живопись! Они, можетъ быть, думаютъ, что, отвергая мое ‘Красное море’, доведутъ меня до того, что я брошусь въ него изъ окна?… Нтъ, они очень плохо знаютъ мой характеръ, если разсчитываютъ поймать меня на эту дурацкую хитрость!… Теперь я не буду даже ждать времени выставки. Съ сегодняшняго дня мое произведене будетъ для нихъ ‘картиною Дамокла’, висящею надъ ихъ головами. Разъ въ недлю я буду посылать ее каждому изъ нихъ прямо на квартиру, въ ндра ихъ семействъ, въ тайникъ ихъ частной жизни. Она смутитъ ихъ домашня радости, вино имъ покажется кислымъ, жаркое — подгорлымъ, жены ихъ — злыми. Они вс очень скоро сойдутъ съ ума и на нихъ будутъ силой надвать ихъ мундиры, чтобы вести въ Институтъ въ присутственные дни!… Эта мысль восхищаетъ меня!…

Спустя нсколько дней, когда Марсель и забылъ уже о своихъ ужасныхъ планахъ мщеня своимъ преслдователямъ, къ нему пришелъ съ визитомъ старикъ Медичисъ.

Такъ называли еврея, по имени Соломона, который въ то время былъ очень извстенъ среди артистической и литературной богемы по своимъ постояннымъ сношенямъ съ нею.

Старикъ Медичисъ покупалъ и продавалъ всевозможнйшй хламъ и мелочи. Онъ продавалъ полныя меблировки отъ двнадцати франковъ до тысячи экю. Онъ покупалъ все и все умлъ перепродать съ выгодой.

Размнный банкъ г. Прудона ничего не стоилъ въ сравнени съ системой, практиковавшейся Медичисомъ, обладавшимъ торговымъ генемъ въ той степени, до какой не доходилъ ни одинъ изъ его единоврцевъ. Его лавочка, расположенная на площади Карусель, представляла волшебное мсто, гд можно было найти ршительно все, что хочешь.

Все, что производитъ природа, вс созданя искусства, все, что исходитъ изъ ндръ земли и рождается генемъ человка,— изъ всего Медичисъ длалъ предметы купли-продажи. Его торговля обнимала все, ршительно все, что существуетъ,— она касалась даже идеаловъ!..

Медичисъ покупалъ идеи, чтобы воспользоваться или самому или перепродать ихъ. Извстный всмъ литераторамъ и всмъ артистамъ, интимный другъ съ палитрой и свой человкъ съ письменнымъ столомъ,— это былъ Асмодей въ искусствахъ. Онъ вамъ продавалъ сигары за планъ фельетона, туфли за сонетъ, свжую рыбу за парадоксы, онъ разсказывалъ ‘по часамъ’ писателямъ, обязаннымъ передавать свтскя сплетни, онъ вамъ доставалъ мста въ парламентскя трибуны и приглашеня на частные вечера, онъ давалъ прютъ на ночь, на недлю или на мсяцъ бездомнымъ молодымъ художникамъ, которые платили ему, копируя въ Лувр съ великихъ мастеровъ. Закулисная жизнь не имла тайнъ отъ него.

Онъ способствовалъ вамъ въ прем пьесъ на театръ, онъ выхлопотывалъ вамъ благоволене. Въ его голов была адресная книга въ двадцать пять тысячъ адресовъ, и онъ зналъ мстожительство, имя и секреты всхъ знаменитостей, даже неизвстныхъ!

Нсколько страницъ, списанныхъ изъ Тумана {Каламбуръ: вмсто brouillon — (черновая запись) названо — brouillard (Туманъ), за неправильность и сбивчивость записей.} его торговыхъ книгъ, помогутъ лучше, чмъ самыя подробныя объявленя, дать поняте объ универсальности его операцй:

20 Марта 184…

— Проданъ г-ну Л., антикварю, компасъ, служившй Архимеду при осад Сиракузъ — 75 фр.

— Куплено у г-на В., журналиста, полное собране сочиненй г. ***, члена Академи, не разрзанное — 10 фр.

— Продана ему-же критическая статья о сочиненяхъ г-на ***, члена Академи — 30 фр.

— Проданъ г-ну ***, члену Академи, фельетонъ въ двнадцать столбцовъ, о собрани его сочиненй — 250 фр.

— Куплена у г-на Р., писателя, критическая оцнка полнаго собраня сочиненй г. ***, члена Академи,— за 10 франковъ, съ прибавкою 50 фунтовъ каменнаго угля и 2 килограммовъ кофе.

— Продана г-ну *** фарфоровая ваза, принадлежавшая мадамъ Дюбарри — 18 фр.

— Куплены у маленькой Д. ея волосы — 15 фр.

— Куплена у г-на Б. часть нравоописательной статьи и три послдня орографическя ошибки, сдланныя префектомъ Сены,— 6 фр., съ прибавкою пары неаполитанскихъ башмаковъ.

— Проданы мадмуазель О. блокурые волосы — 120 фр.

— Куплена у г-на М., историческаго живописца, серя веселыхъ рисунковъ — 25 фр.

— Указанъ г-ну Фердинанду часъ, въ который баронесса Р.-де-П. ходитъ въ обдн. Ему-же нанята на день маленькая комнатка на предмстьи Монмартръ. За все 30 фр.

— Проданъ г-ну Изидору его портретъ въ вид Аполлона — 30 фр.

— Продано мадмуазель Р. два омара и шесть паръ перчатокъ,— 36 фр. (получено 2 фр. 75 сант.).

— Ей-же доставленъ вредитъ на шесть мсяцевъ у модистки *** (цна еще спорная).

— Рекомендована мадамъ ***, модистк, работа у мадмуазель Р. (получено за это три метра бархату и шесть аршинъ кружевъ).

— Куплено у г-на Р., писателя, росписка на получене 120 франковъ съ журнала ***, нын прекращающагося,— 5 фр., съ прибавкою двухъ фунтовъ моразскаго табаку.

— Проданы г-ну Фердинанду два любовныхъ письма, 12 фр.

— Купленъ у г-на Ж., художника, портретъ г-на Изидора въ вид Аполлона 6 фр.

— Куплено у г-на *** 75 килограммовъ его сочиненя, озаглавленнаго: ‘О подводныхъ революцяхъ’ — 15 фр.

— Данъ на прокатъ графин Г. саксонскй сервизъ — 20 фр.

— Куплено у г-на ***, журналиста, 52 строчки въ его ‘Парижскомъ Курьер‘ — 100 франковъ, съ прибавкою каминнаго прибора.

— Продано г.г. О. и Комп. 52 строчки въ ‘Парижскомъ Курьер‘ г-на *** 300 фр., съ прибавкою каминнаго прибора.

— Для мадмуазель С. Г. дана на прокатъ кровать и коляска на одинъ день. (Ничего. Смотри счетъ м-ль С. Г. въ главной книг, листы 26 и 27).

— Куплено у г-на Густава К. сочинене о льняной промышленности — 50 фр., съ прибавкою рдкаго изданя сочиненй осифа Флавя.

— Для мадмуазель С. Г. продана модная меблировка — 5.000 фр.

— Ей-же заплаченъ счетъ аптекаря 75 фр.

— Ей-же заплаченъ счетъ молочницы 3 фр. 85 сант.

И такъ дале, и такъ дале, и такъ дале…

По этимъ выпискамъ можно видть, до какихъ огромныхъ размровъ доходили операци Медичиса, который, несмотря на нкоторыя незаконныя записи своей всеобщей коммерци, никогда не имлъ ни съ кмъ непрятностей.

Входя къ богемамъ съ видомъ умнаго длового человка, какимъ онъ отличался, еврей сразу угадалъ, что онъ попалъ въ выгодный для себя моментъ.

Дйствительно, четверо друзей находились въ это время вс вмст и подъ предсдательствомъ жестокаго голода обсуждали важный вопросъ о хлб и мяс.

Это было въ воскресенье, это былъ конецъ мсяца! Фатальный день, роковое число!..

Поэтому появлене Медичиса было встрчено радостнымъ хоромъ, ибо знали, что еврей былъ слишкомъ скупъ на время, чтобы тратить его на визиты вжливости, его присутстве всегда означало, что будетъ разговоръ о дл.

— Здравствуйте, господа,— сказалъ еврей,— ну, какъ вы поживаете?

— Коллинъ,— сказалъ Родольфъ, лежавшй на своей постели и лнившйся покинуть покойное горизонтальное положене,— исполняй обязанности гостепримства, предложи стулъ нашему гостю, особа гостя — священна! Именемъ Авраама, привтствую васъ,— прибавилъ поэтъ.

Коллинъ взялъ кресло, мягкое, какъ бронза, и пододвинувъ его къ еврею, сказалъ гостепримнымъ тономъ:

— Вообразите на минуту, что вы Цинна и помститесь на это сиднье.

Медичисъ плюхнулся въ кресло и только что было хотлъ пожаловаться на его жесткость, какъ вспомнилъ, что самъ-же промнялъ его Коллину на ‘программу дйствй’, проданную депутату палаты, не обладавшему способностью говорить публично, не приготовившись.

Когда Медичисъ слъ, карманы его звякнули серебромъ, и эта мелодическая симфоня погрузила всхъ четверыхъ богемъ въ сладкую мечтательность.

— Послушаемъ теперь псню,— сказалъ Родольфъ тихо Марселю,— аккомпаниментъ кажется мн хорошъ.

— Господинъ Марсель,— сказалъ Медичисъ,— я пришелъ просто затмъ, чтобы дать вамъ богатство. То есть, я пришелъ предложить вамъ великолпный случай войти въ артистическй мръ. Искусство, понимаете-ли вы, господинъ Марсель,— это пустынная дорога, гд слава — благодатный оазисъ.

— Дядя Медичисъ!— сказалъ Марсель, сидя какъ на угольяхъ отъ нетерпня,— во имя пятидесяти за сто, вашего уважаемаго святого, будьте кратки!

— Да,— сказалъ Коллинъ,— коротки, какъ король Пепинъ, онъ былъ, какъ вы, коротенькй государь (sire concis), и вы, какъ сынъ акова, должны быть кротки (circoncis — обрзанный, еврей).

— Ухъ, ухъ, ухъ!— воскликнули вс, глядя, не обрушится-ли потолокъ, чтобы задавить философа.

Но Коллинъ не былъ придавленъ на этотъ разъ.

— Дло вотъ въ чемъ,— снова началъ Медичисъ,— одинъ богатый любитель, собирающй галлерею картинъ, которую онъ хочетъ показывать въ Европ, поручилъ мн найти ему нсколько замчательныхъ произведенй. Я пришелъ предложить вамъ вступить въ этотъ музей. Однимъ словомъ, я пришелъ купить у васъ вашъ ‘Переходъ черезъ Чермное море’.

— На наличныя?— спросилъ Марсель.

— На наличныя,— отвчалъ еврей, звеня карманами.

— Доволенъ ты этимъ?— спросилъ Коллинъ.

— Еще-бы!— отвчалъ Марсель съ сердцемъ,— я готовъ былъ искать желзный кляпъ, чтобы заткнуть глотки всмъ этимъ подлецамъ съ требованями! Разв не понимаешь ты, разбойникъ, что онъ говоритъ о деньгахъ? Посл этого, для тебя нтъ ничего святаго въ мр, атеистъ!…

Коллинъ всталъ на стулъ и припалъ позу Гарпократа, бога молчаня.

— Продолжайте, Медичисъ,— сказалъ Марсель, показывая на свою картину.— Я предоставляю самимъ вамъ честь опредлить цпу этой неоцненной картины.

Еврей положилъ на столъ пятьдесятъ новыхъ серебряныхъ экю.

— Потомъ?— спросилъ Марсель,— это авангардъ!

— Господинъ Марсель,— сказалъ Медичисъ,— вы отлично знаете, что мое первое слово — есть и послднее. Я ничего не прибавлю, вы разсудите: 50 экю — это составляетъ 150 франковъ! Сумма, вдь!

— Не велика сумма!— подхватилъ Марсель,— въ одномъ только плащ фараона у меня на 50 экю кобальту! Заплатите мн хоть за работу, сравняйте кучки серебра, округлите цифру,— и я назову васъ Львомъ X, даже Львомъ X bis…

— Вотъ мое послднее слово,— отвчалъ Медичисъ,— я не прибавлю боле ни одного су, но я предлагаю всмъ обдъ, разныя вина, сколько кто потребуетъ, и за дессертомъ я плачу золотомъ!

— Никто больше?— крикнулъ Коллинъ, стуча три раза по столу кулакомъ.— За вами!…

— Ладно!— сказалъ Марсель,— кончено.

— За картиной я пришлю завтра,— сказалъ еврей,— а теперь пойдемте, господа, столъ накрытъ.

Четверо друзей спустились съ лстницы, напвая хоръ изъ ‘Гугенотовъ’: ‘Къ столу, къ столу!’…

Медичисъ угостилъ богему великолпнымъ образомъ.

Онъ предложилъ имъ массу такихъ вещей, которыя до сихъ поръ были для нихъ ‘не изданы’. Со дня этого обда для Шонара омаръ пересталъ быть миомъ, и музыкантъ съ этихъ поръ возымлъ къ этой амфиби страсть, доходящую до самозабвеня.

Четверо друзей вышли съ этого обда хмльны, какъ въ день сбора винограда. Опьянене это чуть-было не имло для Марселя очень плачевныхъ послдствй, ибо онъ, проходя въ два часа ночи мимо лавочки своего портного, непремнно хотлъ разбудить своего кредитора, чтобы дать ему въ счетъ уплаты долга только что полученные имъ сто пятьдесятъ франковъ.

Только слабый лучъ сознаня, еще оставшйся въ голов Коллина, удержалъ артиста на краю этой пропасти…

Черезъ недлю посл этого празднества Марсель узналъ, въ какую картинную галлерею попало его создане.

Проходя предмстьемъ Сентъ-Оноре, онъ остановился посреди толпы, съ любопытствомъ разглядывавшей, какъ прибиваютъ вывску надъ одной изъ лавочекъ.

Эта вывска была ни что иное, какъ картина Марселя, проданная Медичисомъ торговцу състными припасами.

Переходъ черезъ Красное море потерплъ, однако, еще передлку и носилъ еще новое назване. На немъ приписали пароходъ и назвали: ‘Въ Марсельскомъ порт‘.

Когда картину открыли,— между любопытными зрителями пронесся гулъ одобреня….

Марсель воротился, довольный этимъ трумфомъ и пробормоталъ: ‘народа — гласъ Божй‘…

XVII.
Туалетъ Грацй.

Мадмуазель Мими, имвшая привычку спать до поздняго часа, проснулась однажды утромъ, когда было десять часовъ, и была очень изумлена, не найдя Родольфа ни около себя, ни въ комнат. Вчера вечеромъ, передъ тмъ, какъ заснуть, она видла, однако, его за его конторкой, приготовляющагося провести ночь за важной литературной работой, которая ему была заказана, и въ окончани которой молоденькая Мими была очень заинтересована.

Дйствительно, на результаты этой работы поэтъ далъ надежду своей подруг, что купитъ ей какое нибудь весеннее платье, образецъ котораго она видла въ ‘Deux Magots‘, знаменитомъ магазин новостей, передъ выставками котораго кокетливость Мими восхищалась часто подолгу.

Такимъ образомъ какъ только вышеназванная работа началась, Мими очень заботилась и безпокоилась, чтобъ она двигалась впередъ.

Часто она подходила къ Родольфу, когда онъ писалъ и, наклонивъ голову черезъ его плечо, его важно спрашивала:

— Ну что? подвигается впередъ мое платье?

— Рукавъ уже есть, будь покойна,— отвчалъ Родольфъ.

Однажды ночью, слыша, какъ Родольфъ щелкаетъ пальцами, что обыкновенно означало у него, что онъ доволенъ своей работой, Мими быстро вскочила на своей постели и закричала, просунувъ свою темную головку между занавсокъ:

— Неужели мое платье уже готово?

— Подожди,— отвчалъ Родольфъ, показывая ей четыре большя страницы, покрытыя мелкими строчками,— я оканчиваю корсажъ.

— Какое счастье!— воскликнула Мими,— остается только юбка. Сколько надо такихъ страницъ, чтобы сдлать юбку?…

— А это разно бываетъ, но такъ какъ ты невелика, то десяти страницъ по пятидесяти строчекъ въ тридцать три буквы намъ хватитъ на очень приличную юбку.

— Это врно, что я невелика,— сказала Мими серьезно,— но однако не надо жадничать на матерю, теперь носятъ юбки очень полныя, и я хотла-бы хорошя складки, чтобы это было фру-фру.

— Хорошо,— отвчалъ важно Родольфъ,— я поставлю въ строку десятью буквами больше, и у насъ будетъ и фру-фру.

И счастливая Мими снова заснула.

Но Мими сдлала нескромность и разсказала своимъ подругамъ Волынк и Феми о прекрасномъ плать, которое ей длаетъ Родольфъ, об молодыя особы не преминули разсказать господамъ Марселю и Шонару о великодуши ихъ друга относительно своей подруги, эти сообщеня сопровождались ничуть не темными намеками, чтобы и они послдовали примру, данному поэтомъ.

— Это значитъ,— прибавляла мадмуазель Волынка, потягивая Марселя за усы,— это значитъ, что если дло такъ протянется еще недлю, то я буду принуждена занимать у тебя брюки, чтобы выйти изъ дому.

— Въ одномъ дом мн должны одиннадцать франковъ,— отвчалъ Марсель,— и если я получу эту сумму, я опредлю ее на покупку теб моднаго фиговаго листочка.

— А я?— просила Феми у Шонара,— мой peigne noir {Черная гребенка.} (она не могла произнести пеньюаръ) совсмъ разваливается.

Шонаръ вынималъ тогда изъ кармана три су и давалъ ихъ своей возлюбленной, говоря:

— Вотъ на это можешь купить иголку и нитки. Почини свой старый голубой пеньюаръ, это тебя научитъ и позабавитъ, utile dulci.

Тмъ не мене на совщани, державшемся въ большомъ секрет, Марсель и Шонаръ согласились съ Родольфомъ, что каждый съ своей стороны постарается удовлетворить этому справедливому франтовству своихъ подругъ.

— Эти бдныя двочки,— говорилъ Родольфъ,— какой нибудь пустякъ ихъ уже украшаетъ, но имъ надо дать этотъ пустякъ. Съ нкотораго времени изящныя искусства и литература идутъ очень хорошо: мы заработываемъ теперь почти столько-же, сколько и посыльные.

— Это правда, я не могу пожаловаться,— прервалъ Марсель,— изящныя искусства процвтаютъ превосходно, можно подумать, что мы живемъ подъ владычествомъ Льва-Десятаго.

— А вправду,— спросилъ Родольфъ,— Волынка мн говорила, что ты, вотъ уже недля, какъ уходишь утромъ и возвращаешься только вечеромъ. Дйствительно, у тебя есть работа?

— Превосходное дло, мой милый, мн его досталъ Медичисъ. Я пишу портреты въ казармахъ ‘Ave Maria’: восемнадцать гренадеръ заказали мн свои изображеня по шести франковъ за штуку, съ ручательствомъ за сходство на годъ, какъ часы. Я надюсь потомъ переписать весь полкъ. И моя была мысль также принарядить Волынку, когда Медичисъ мн заплатитъ, такъ какъ я уговаривался съ нимъ, а не съ гренадерами.

— Что касается меня,— сказалъ Шонаръ небрежно,— то какъ это ни странно вамъ покажется, у меня дв сотни франковъ въ запас.

— Ахъ чортъ возьми! такъ вынемте ихъ!— сказалъ Родольфъ.

— Черезъ два или три дня я ихъ отмчу въ книг,— отвчалъ Шонаръ.— Но я отъ васъ не скрою, что какъ только ихъ получу, то ужь побалую себя въ нкоторыхъ страстяхъ. У старьевщика по близости есть нанковый сюртукъ и охотничй рогъ,— я давно уже точу на нихъ зубы, и конечно тогда подарю ихъ себ.

— Но,— спросили вмст Марсель и Родольфъ,— откуда надешься цапнуть такой большой капиталъ?

— Слушайте, господа,— началъ Шонаръ, принимая важный видъ и садясь между обоихъ друзей,— намъ не надо притворяться однимъ передъ другими, пока мы не члены Института и плательщики податей, у насъ есть черный хлбъ для ды, а булка намъ достается не легко. Съ другой стороны мы не одиноки: небо создало насъ чувствительными, каждый изъ насъ выбралъ себ каждую, которой предложилъ раздлить съ нимъ свою судьбу.

— И селедку,— прервалъ Марсель.

— Такимъ образомъ,— продолжалъ Шонаръ,— живя даже самымъ строго экономнымъ образомъ, но когда ничего не имешь, то трудно что-нибудь прикопить, въ особенности, когда аппетитъ у насъ всегда больше нашего куска…

— Что ты хочешь этимъ сказать?— спросилъ Родольфъ.

— То,— отвчалъ Шонаръ,— что въ настоящемъ нашемъ положени мы вс имемъ порокъ важничать, какъ только представится случай, даже и вн нашей спецальности, прибавить нкоторую цифру къ нулю, представляющему наше состояне!

— Кого же изъ насъ,— спросилъ Марсель,— ты можешь упрекнуть въ спси? Я, напримръ, несмотря на то, что буду великимъ художникомъ когда-нибудь, разв я не посвятилъ мои кисти изображеню французскихъ воиновъ, платящихъ мн изъ своихъ карманныхъ денегъ? Кажется, я доказалъ, что не боюсь вслдстве этого унизить своего будущаго величя.

— А я,— прибавилъ Родольфъ,— разв ты не знаешь, что вотъ уже дв недли я сочиняю дидактико-зубоврачебную и медико-хирургическую поэму для знаменитаго зубного врача, платящаго мн по пятнадцати су за дюжину александрйскихъ стиховъ, немного дороже устрицъ?.. Однако, я не красню же изъ-за этого! Чмъ видть мою музу сидящую со сложенными руками,— лучше же я заставлю ее перекладывать въ романсы ‘Путеводитель по Парижу‘! Когда человкъ одаренъ лирой… чортъ возьми! конечно онъ долженъ ею пользоваться… Да, наконецъ, Мими себ ботинки истрепала!..

— Ну, тогда вы не разсердитесь на меня, когда узнаете, изъ какого источника течетъ тотъ Пактолъ, разлитя котораго я ожидаю.

Вотъ какова была исторя двухсотъ франковъ Шонара.

Недли дв тому назадъ, онъ зашелъ въ издателю музыкальныхъ произведенй, общавшему найти ему между своими покупателями или уроки на фортепьяно, или же настройку инструментовъ.

— Вотъ,— воскликнулъ издатель, увидя его входящаго,— какъ кстати вы пришли! сегодня только спрашивали у меня паниста. Это одинъ англичанинъ, я думаю, что онъ вамъ хорошо заплатитъ… Да вы дйствительно хорошо играете?..

Шонаръ подумалъ, что излишняя скромность повредитъ ему въ глазахъ его издателя! Скромный музыкантъ, въ особенности панистъ, дйствительно рдкая вещь. Поэтому Шонаръ отвчалъ съ большимъ апломбомъ.

— Я — панистъ первой силы, если бы у меня только были высокая грудь, длинные волосы и черный фракъ, я былъ-бы славенъ, какъ солнце, и вмсто того, чтобы спрашивать съ меня восемьсотъ франковъ, за гравировку партитуры моей ‘Смерти молодой двушки‘,— вы пришли бы ко мн съ предложенемъ за нее трехъ тысячъ, да на колняхъ, и на серебряномъ блюд… Въ дйствительности,— прибавилъ артистъ,— мои десять пальцевъ имли десять лтъ каторжной работы, и я довольно хорошо дйствую ими и по блымъ клавишамъ, и по дэзамъ.

Человкъ, къ которому адресовали Шонара, былъ англичанинъ, по имени мистеръ Бирнъ.

Музыкантъ встрченъ былъ сначала синимъ лакеемъ, который его представилъ лакею зеленому, зеленый отослалъ его къ лакею черному, а черный провелъ его въ залу.

Въ зал Шонаръ очутился лицомъ къ лицу съ островитяниномъ, сидвшимъ скорчившись въ поз, изображавшей глубокй сплинъ, и длавшей его похожимъ на Гамлета, размышляющаго о людскомъ ничтожеств.

Шонаръ собирался уже объяснить англичанину о цли своего прихода, какъ вдругъ раздались пронзительные крики и прервали рчь Шонара. Этотъ ужасный шумъ, раздиравшй слухъ, былъ производимъ попугаемъ, висвшимъ въ клтк на балкон этажемъ ниже.

— Охъ, скатинъ, скатинъ, скатинъ!— ворчалъ англичанинъ, привскакивая на кресл,— онъ меня уморить будетъ!

И въ ту-же минуту птица начала исполнять свой репертуаръ, гораздо боле обширный, чмъ у обыкновенныхъ попугаевъ. Шонаръ былъ ршительно огорошенъ, когда услыхалъ, какъ попугай началъ женскимъ голосомъ декламировать первые стихи разсказа ‘Терамены‘ съ интонацями консерватори.

Этотъ попугай былъ любимцемъ одной актрисы, славной… въ своемъ будуар. Она была изъ тхъ женщинъ, которыя, неизвстно почему и какъ, цнятся въ сумасшедшя суммы среди спортсменовъ кутежа и имя которыхъ выставляется на карточкахъ ужиновъ большихъ баръ, гд эти женщины служатъ живымъ дессертомъ. Въ наши дни считается приличнымъ и изысканнымъ, если видятъ христанина съ одною изъ этихъ язычницъ, у которыхъ зачастую только и есть древняго, что ихъ метрическое свидтельство. Когда он молоды, бда еще не велика: самое большее, чмъ рискуютъ,— это самому очутиться на солом за то, что положилъ ихъ на палисандръ. Но когда ихъ красота начинаетъ покупаться унцями у парфюмеровъ и не выдерживаетъ испытаня тремя каплями воды на тряпочк, когда ихъ умъ весь заключается въ водевильныхъ куплетахъ, а ихъ талантъ — въ ладоняхъ наемнаго клакера, то становится трудно объяснить себ, какимъ образомъ порядочные люди, имюще иногда имя, разумъ и модный фракъ, могутъ въ погон за общепринятымъ возвышать въ какомъ-то галоп банальнйшаго каприза подобныхъ тварей, которыхъ Фронтенъ не захотлъ бы сдлать своими Лизетами.

Актриса, о которой идетъ рчь, была изъ числа этихъ модныхъ красавицъ. Она называлась Долоресъ и выдавала себя за испанку, хотя была рождена въ той парижской Андалузи, которая называется улицею Кокнаръ.

Хотя отъ улицы Кокнаръ до улицы Провансъ не боле десяти минутъ ходьбы,— ей потребовалось семь или восемь лтъ, чтобы пробить себ дорогу. Ея благосостояне началось по мр ея физическаго разрушеня. Такимъ образомъ, въ день, когда она вставила свой первый фальшивый зубъ, ей подарили лошадь, и дв лошади, когда она вставила второй. Въ настоящее время она жила широко, занимала великолпную квартиру, занимала одно изъ первыхъ мстъ въ дни Лоншанскихъ скачекъ и давала балы, гд присутствовалъ Парижъ.

Весь Парижъ кокотокъ!— это значитъ собране праздношатающихся, любителей всего смшного и всего скандальнаго, весь Парижъ играющихъ въ ландскнехтъ и парадоксы, бездльниковъ ума и рукъ, убивателей своего и чужого времени, писателей, пишущихъ тми перьями, которыя природа выростила у нихъ на спин, отчаянныхъ кутилъ, потерпвшихъ крушене дворянъ, рыцарей темнаго ордена, всей шляющейся богемы, невдомо откуда приходящей и невдомо куда пропадающей. Всхъ тварей, записанныхъ у слдователя и описанныхъ приставомъ, всхъ дочерей Евы, продававшихъ прежде свою честь на лотк базара, а теперь торгующихъ ею въ будуарахъ, все поколне, испорченное отъ пеленокъ до савана, появляющееся на первыхъ представленяхъ пьесъ съ Галкондою на головахъ и Тибетомъ на плечахъ. И для нихъ, однако, цвтутъ первыя фалки весны и для нихъ первая любовь юношей!..

Этотъ мръ, называемый газетными хрониками ‘весь Парижъ’, посщалъ мадмуазель Долоресъ, хозяйку вышеупомянутаго попугая.

Эта птица, ораторске таланты которой сдлали ее знаменитою во всемъ околотк, стала мало по малу ужасомъ для ближайшихъ сосдей. Вывшенная на балконъ, она сдлала изъ своей клтки трибуну, съ которой произносила нескончаемыя рчи съ утра до вечера.

Нкоторые журналисты, близке съ ея хозяйкой, научили ее кое-какимъ парламентскимъ формальностямъ, птица стала даже необыкновенно свдуща въ сахарномъ вопрос. Попугай зналъ наизусть весь репертуаръ этой актрисы и декламировалъ его такъ хорошо, что могъ даже замнить ее въ театр ‘по случаю болзни’.

Сверхъ того, такъ какъ хозяйка была полиглотъ, говорила о чувствахъ на всхъ языкахъ и принимала у себя съ визитами людей со всхъ концовъ свта, то и попугай зналъ вс языки и принимался иногда произносить на нихъ такя ругательства, которыя заставили бы покраснть даже матросовъ, коимъ ‘Веръ-Веръ’ обязана своимъ преждевременнымъ развитемъ.

Общество этой птицы, могшее быть поучительнымъ и прятнымъ въ течене десяти минутъ, становилось настоящею пыткой, если тянулось дольше. Сосди много разъ жаловались на него, но актриса нахально не обращала вниманя на эти жалобы. Двое или трое изъ жильцовъ, честные отцы семействъ, въ негодовани на распутства, о которыхъ разсказывалъ имъ нескромный ппугай, отказались даже отъ квартиръ, но актриса съумла найти у домохозяина слабыя стороны и держала его въ рукахъ.

Англичанинъ, къ которому какъ мы видли, входилъ Шонаръ, терплъ отъ попугая три мсяца.

Однажды, готовый разъяриться отъ гнва, онъ надлъ свой парадный мундиръ и въ томъ вид, въ какомъ былъ представленъ королев Виктори въ день цлованя руки въ Виндзор, онъ веллъ доложить о себ мадмуазели Долоресъ.

Видя его входящимъ, она сначала подумала, что это былъ Гофманъ въ костюм Лорда Сплина и желая оказать любезность товарищу, предложила ему позавтракать.

Англичанинъ важно отвтилъ ей на французскомъ язык, которому онъ научился въ двадцать пять уроковъ у благо испанца.

— Я принималъ ваше предложене, если мы съдимъ эту птицу…. гадкую.— И онъ указалъ на клтку, гд попугай, уже пронюхавши, что это былъ островитянинъ, привтствовалъ его, напвая ‘God save the king’.

Долоресъ подумала, что ея сосдъ-англичанинъ пришелъ посмяться надъ нею и хотла ужа разсердиться, какъ онъ прибавилъ:

— Какъ я очень богатъ, я дамъ цну за этоъ скотъ.

Долоресъ отвчала, что она очень привязана въ птиц и не хотла-бы видть его въ другихъ рукахъ.

— Охъ! это не было въ руки, какъ я хотлъ его взять!— отвчалъ англининъ,— это подъ моя нога!….

И онъ показалъ за каблукъ своего сапога.

Долоресъ затрепетала отъ негодованя и, можетъ быть, вышла-бы изъ себя, какъ увидала на пальц англичанина перстень, бриллантъ котораго представлялъ, можетъ быть, дв тысячи пятьсотъ франковъ дохода.

Это открыте было холоднымъ душемъ для ея гнва.

Она разсудила, что, можетъ быть, невыгодно ссориться съ человкомъ, у котораго на мизинц только помщено пятьдесятъ тысячъ франковъ.

— Хорошо, monsieur,— сказала она ему,— такъ какъ мой бдный Коко безпокоитъ васъ, то я помщу его подальше, такимъ образомъ вы не будете его слышать.

Англичанинъ ограничился жестомъ удовлетвореня.

— Однако,— прибавилъ онъ, показывая на свои сапоги,— я гораздо боле-бы предпочтилъ….

— Не бойтесь теперь,— сказала Долоресъ,— изъ того мста, куда я его повшу, онъ ничуть не потревожитъ милорда…

— Охъ! я не былъ милордъ…. Я былъ только эсквайръ.

Въ тотъ самый моментъ, когда мистеръ Бирнъ собрался уже уходить, поклонившись дам довольно умренно, Долоресъ, никогда не упускавшая изъ виду своихъ интересовъ, взяла съ кругленькаго столика маленькй конвертъ и сказала англичанину:

— Сегодня, monsieur, вечеромъ въ театр *** идетъ представлене въ мой бенефисъ и я буду играть въ трехъ пьесахъ. Вы позволите мн предложить вамъ нсколько купоновъ въ ложи? Цна мстамъ только немножко повышена.

И она подала островитянину съ десятокъ билетовъ на ложи.

— Посл того, какъ я такъ скоро согласилась на его просьбу,— подумала она про себя,— невозможно, если онъ человкъ благовоспитанный, откажетъ мн. А если онъ увидитъ, какъ я играю въ моемъ розовомъ костюм…. Кто знаетъ?… между сосдями!… Бриллантъ на его пальц — это авангардъ миллона. Правда, онъ очень некрасивъ и очень скученъ, но это доставить мн возможность създить въ Лондонъ безъ морской болзни.

Англичанинъ, взявши билеты, потребовалъ еще разъ объяснить себ назначене этихъ бумажекъ, потомъ спросилъ о цн.

— Ложи по шестидесяти франковъ, ихъ тутъ десять…. Но это не такъ спшно,— прибавила Долоресъ, увидя, что англичанинъ хочетъ взяться за бумажникъ,— я надюсь, что въ качеств сосда вы окажете мн честь кое-когда зайти ко мн….

Мистеръ Бирнъ отвчалъ:

— Я не любилъ совсмъ длать дла не сразу,— и, вытащивъ билетъ въ тысячу франковъ, онъ положилъ его на столъ, а билеты на ложи спряталъ въ карманъ.

— Я вамъ дамъ сдачи,— сказала Долоресъ, отпирая маленькй ящичекъ, гд она прятала деньги.

— Охъ, нтъ,— отвчалъ англичанинъ,— это вамъ на чай!

И онъ вышелъ, поразивъ Долоресъ этимъ выраженемъ, какъ громомъ.

— На — чай!— закричала она, оставшись одна,— какой грубянъ!… Я ему отошлю назадъ его деньги!

Но эта грубость ея сосда не очень глубоко оскорбила ея самолюбе, размышлене ее успокоило. Она сообразила, что двадцать луидоровъ лишку въ конц концовъ очень хорошй кусокъ, и что прежде она терпла оскорбленя и за гораздо меньшую сумму.

— Ну что-жь!— сказала она сама себ,— не надо быть столь гордой. Никто насъ не видалъ, а сегодня у меня разсчетъ съ прачкой. Да наконецъ этотъ англичанинъ такъ худо говоритъ, что, можетъ быть, онъ думалъ даже сказать мн комплиментъ.

И Долоресъ весело прикарманила двадцать луидоровъ.

Однако вечеромъ, посл спектакля, она воротилась домой страшно разозленная. М-ръ Бирнъ не сдлалъ никакого употребленя изъ билетовъ, и десять ложъ оставались пустыми.

Выходя на сцену въ половин перваго ночи, несчастная бенефицантка читала на лицахъ своихъ закулисныхъ подругъ радость, какую он испытывали, видя столь бдно наполненную залу.

Она услыхала даже, какъ одна изъ ея театральныхъ подругъ говорила другой, показывая на незанятыя ложи:

— Бдная Долоресъ сегодня сдлаетъ немного.

— Ложи едва-едва заняты.

— Въ оркестр пусто.

— Еще бы! когда на афиш стоитъ ея имя, то залу точно большими мхами выдуетъ.

— Тогда зачмъ и возвышать цны на мста?

— Хорошъ бенефисъ! Объ закладъ побьюсь, что барышъ сидитъ въ колпак или завернутъ въ чулокъ.

— Ага! вотъ ея знаменитый костюмъ съ нашивками изъ краснаго бархата.

— Точно куча вареныхъ раковъ.

— А сколько ты сдлала въ твой послднй бенефисъ?— спросила одна изъ актрисъ другую.

— Биткомъ, моя милая! это былъ день перваго представленя, приставные стулья стоили по луидору. Но я получила всего только шесть франковъ, а остальное взяла моя поставщица модъ. Если-бъ я только не такъ боялась холода, я ухала-бы въ Петербургъ.

— Какъ! теб нтъ еще и тридцати лтъ, а ты уже думаешь длать Россю?

— Что-же длать?— отвчала она и потомъ прибавила:— А когда-же твой бенефъ? скоро?

— Черезъ дв недли. У меня уже на тысячу экю продано, не считая моихъ юнкеровъ.

— Смотрите! весь оркестръ уходитъ!

— А это Долоресъ запла!

Дйствительно, Долоресъ, красная, какъ свой костюмъ, тянула свой кислый куплетъ. Когда она съ трудомъ окончила его, къ ея ногамъ упали два букета, брошенные двумя актрисами,ея хорошими прятельницами, которыя, высунувшись изъ бенуара, кричали:

— Браво! Долоресъ!

Легко можно себ представить ея злость.

Какъ только она воротилась домой, то, несмотря на глубокую ночь, открыла окно и разбудила Коко, который въ свою очередь разбудилъ почтеннаго м-ра Бирна, мирно уснувшаго, положась на данное слово.

Съ этого времени между актрисой и англичаниномъ возгорлась война, война свирпая, безъ отдыха и безъ пощады, гд оба противника не отступали ни передъ какими усилями. Попугай, подученный еще для этого случая, усовершенствовался въ язык Альбона и цлый день произносилъ ругательства по адресу своего сосда самымъ пронзительнымъ голосомъ. Это было, дйствительно, что-то такое невыносимое. Долоресъ и сама страдала, но надялась, что со дня на день мистеръ Бирнъ съдетъ съ квартиры,— это было-бы торжествомъ ея самолюбя.

Островитянинъ съ своей стороны тоже изобрталъ всяке фокусы для мести. Сначала онъ открылъ школу игры на барабан въ своей зал, но пришелъ полицейскй коммиссаръ и попросилъ прекратить. Мистеръ Бирнъ, все боле и боле изобртательный, устроилъ тогда стрльбу въ цль изъ пистолета, и его слуги разстрливали по пятидесяти картоновъ въ день. Полицейскй коммисаръ пришелъ еще разъ и показалъ ему статью городского устава, запрещающую употреблене огнестрльнаго оружя въ домахъ.

Мистеръ Бирнъ прекратилъ перестрлку. Черезъ недлю, однако, мадмуазель Долоресъ увидала, что въ ея комнатахъ идетъ дождь. Домохозяинъ пришелъ съ визитомъ къ мистеру Бирну и нашелъ его приготовляющимся взять морскую ванну въ своемъ салон. Въ дйствительности эта очень большая комната была обита по всмъ стнамъ металлическими листами, вс двери были законопачены, и въ этомъ импровизированномъ бассейн въ нсколькихъ сотняхъ ведеръ воды было разведено до пятидесяти центнеровъ соли.

Это была уменьшенная копя океана. Въ ней было все, не исключая даже и рыбы. Сходить въ него можно было черезъ верхнюю филенку средней двери, и мистеръ Бирнъ купался въ немъ ежедневно. Черезъ нсколько времени морской водой провонялъ весь околодокъ, а у мадмуазель Долоресъ въ спальн натекло на полъ-пальца воды.

Домохозяинъ вышелъ изъ себя отъ гнва и грозилъ мистеру Бирну притянуть его въ судъ для взысканя убытковъ за порчу, причиненную его имуществу.

— Разв я не былъ имть правъ,— спросилъ англичанинъ,— купаться у себя?

— Не имли, сударь!

— Если я не былъ имть правъ это хорошо,— отвчалъ англичанинъ полный уваженя къ законамъ страны гд онъ жилъ,— это жаль! я очень веселилъ себя!..

И въ тотъ же вечеръ онъ отдалъ приказане выпустить весь свой океанъ. Да и было время, на паркет уже завелось гнздо устрицъ!

Однако мистеръ Бирнъ не отказался отъ борьбы и изыскивалъ законные способы вести эту странную войну, которая приводила въ восторгъ весь тунеядный Парижъ, такъ какъ происшествя эти стали извстны и за театральными кулисами, и во всхъ общественныхъ мстахъ. Долоресъ во чтобы-то ни стало хотла съ торжествомъ выдти изъ этой борьбы, за исходъ которой уже многе держали пари.

Въ это время мистеръ Бирнъ изобрлъ фортепано. И это было изобртено не худо: самый непрятный изъ инструментовъ былъ въ силахъ бороться съ самой непрятной изъ птицъ. Такимъ образомъ, какъ только эта благая мысль пришла ему въ голову, онъ поспшилъ привести ее въ исполнене: онъ взялъ на прокатъ фортепано и разыскалъ паниста. Панистомъ, какъ можно припомнить, былъ нашъ другъ Шонаръ.

Англичанинъ откровенно посвятилъ его въ свои стованя относительно попугая сосдки и разсказалъ обо всемъ, что онъ предпринималъ, чтобы заставить актрису пойти на мировую.

— Но, милордъ,— сказалъ Шонаръ,— есть отличное средство избавиться отъ этого твореня, — это петрушка! Вс химики въ одинъ голосъ кричатъ, что это огородное растене — просто точно синильная кислота для этихъ животныхъ. Велите посыпать петрушкой ваши ковры и потомъ вытрясти ихъ изъ окна на клтку Коко: онъ издохнетъ непремнно, такъ же врно, какъ еслибы былъ приглашенъ на обдъ папою Александромъ VI-мъ.

— Я объ этомъ думалъ,— отвчалъ англичанинъ,— но птицу хорошо берегутъ. Фортепано для этого врне. Шонаръ посмотрлъ на англичанина и сразу не понялъ.

— Вотъ что я придумалъ,— продолжалъ англичанинъ,— комедантка и ея скотина спятъ до полудня. Слдите за тмъ, что я говорю… Я задумалъ мшать имъ спать. Законъ этой страны позволяетъ мн заниматься музыкой съ утра до вечера. Вы понимаете теперь, чего я отъ васъ ожидаю?…

— Но,— сказалъ Шонаръ,— это не будетъ уже такъ непрятно для артистки, если она будетъ слушать мою игру на фортепьяно цлый день и притомъ даромъ… Я — превосходный игрокъ и если-бъ у меня была только высокая грудь…

— Охъ, охъ!— прервалъ англичанинъ,— да разв я говорю, чтобъ вы превосходно играли?.. Надобно только стучать по вашему инструменту! Вотъ такъ!— прибавилъ англичанинъ, играя гамму,— и постоянно, постоянно одно и тоже, безъ жалости, господинъ музыкантъ,— весь день одно и тоже! Я немножко знаю медицину: — это сводитъ съ ума. Они сойдутъ съ ума тамъ внизу, а это мой самый верхнй разсчетъ. И такъ, сударь, принимайтесь сейчасъ же, я вамъ хорошо будетъ заплатить!..

— И вотъ,— сказалъ Шонаръ, разсказавшй вс подробности, о которыхъ здсь читали,— вотъ ремесло, какимъ я занимаюсь уже дв недли. Одна гамма, одна и таже гамма съ пяти часовъ утра и до вечера! Это, конечно, не серьезное искусство, но что-же вы хотите, дти мои?.. Англичанинъ платитъ мн за мое дребезжанье двсти франковъ въ мсяцъ!.. Надо быть собственнымъ своимъ палачемъ, чтобы отказаться отъ такой находки! Я принялъ предложене и черезъ два или три дня пойду въ кассу получать за первый мсяцъ.

Вслдстве этихъ взаимныхъ объясненй трое друзей условились между собою воспользоваться общимъ повышенемъ фондовъ, чтобы купить своимъ подругамъ весеннюю экипировку, о которой каждая изъ нихъ давно уже мечтала.

Было условлено, кром того, что тотъ, кто первый получитъ деньги,— подождетъ другихъ, чтобы закупки произошли одновременно и чтобы Мими, Волынка и Феми могли вмст насладиться удовольствемъ надть на себя новую кожу, какъ говорилъ Шонаръ.

Черезъ два или три дня посл этого совщаня Родольфъ имлъ деньги въ рукахъ: его зубоврачебная поэма была оплачена и всила восемьдесятъ франковъ. Черезъ день и Марсель ‘отмтилъ’ у Медичиса цну восемнадцати портретовъ капраловъ по шести франковъ.

Марсель и Родольфъ употребляли вс усиля, чтобы скрыть свое богатство.

— Мн кажется, что я даже потю золотомъ,— говорилъ поэтъ.

— Вотъ и я точно также,— отвчалъ Марсель.— Если Шонаръ будетъ задерживать долго,— то я не смогу продолжать боле мою роль неизвстнаго Креза.

Но на другой-же день богемы увидли Шонара, идущаго великолпно одтымъ въ нанковую жакетку золотисто-желтаго цвта.

— Ахъ, Боже мой!— воскликнула Феми, увидя своего друга столь элегантно разодтаго,— гд ты нашелъ это платье?

— Я нашелъ его между своими бумагами,— отвчалъ музыкантъ, длая знакъ своимъ друзьямъ, чтобы они слдовали за нимъ.

— Я получилъ,— сказалъ онъ имъ, когда они остались одни,— вотъ они, груды!— и онъ показалъ горсть золота.

— Такъ въ дорогу!— воскликнулъ Марсель,— опустошимъ магазины! Какъ будетъ счастлива Волынка!

— А какъ Мими будетъ довольна!— прибавилъ Родольфъ.

— Пойдемте! Идешь ты, Шонаръ?

— Позвольте мн подумать,— отвчалъ музыкантъ.— Одвая этихъ дамъ тысячами капризовъ моды, мы длаемъ можетъ быть глупость. Подумайте объ этомъ. Когда он будутъ похожи на картинки изъ ‘Перевязи Ириды’,— не подйствуетъ-ли это развращающимъ образомъ на ихъ характеры? и прилично-ли такимъ молодымъ людямъ, какъ мы, поступать съ дамами, какъ какимъ нибудь старымъ и морщинистымъ Мондорамъ? Это не значитъ, что я колеблюсь истратить четырнадцать или восьмнадцать франковъ на одежду Феми, но я боюсь, что, когда у нея будетъ новая шляпка, она не захочетъ, можетъ быть, и поклониться мн! Цвточекъ въ волосы — и она такъ хороша!… Что ты объ этомъ думаешь, философъ?— прервалъ рчь Шонаръ, обращаясь къ Коллину, вошедшему нсколько минутъ назадъ.

— Неблагодарность есть дочь благодяня,— сказалъ философъ.

— Съ другой стороны,— продолжалъ Шонаръ,— когда ваши подруги будутъ хорошо одты, что вы будете представлять, идя съ ними рядомъ въ вашихъ истрепанныхъ костюмахъ? Вы будете похожи на ихъ горничныхъ. Я это говорю не про себя,— прибавилъ Шонаръ, кокетничая въ своемъ нанковомъ костюм,— благодаря Бога, я теперь могу появиться гд угодно….

Однако, несмотря на оппозицю Шонара, было условлено снова, что на завтра будетъ разграблене окрестныхъ базаровъ въ пользу ихъ дамъ.

И дйствительно, на другое утро, въ тотъ самый часъ, какъ мы видли, въ начал этой главы, Мими, проснувшуюся и удивленную отсутствемъ Родольфа,— поэтъ и его два друга подымались на лстницу дома въ сопровождени мальчика изъ магазина ‘Deux Magots’ и модистки, несшихъ образчики. Шонаръ, купившй свою знаменитую трубу, шелъ впереди и игралъ увертюру изъ ‘Каравана’.

Волынка и Феми, призванныя Мими, жившею на антресоли, скатились съ лстницы внизъ съ быстротою оторвавшейся лавины снга, когда услышали, что имъ принесли новыя шляпки и платья. Увидавъ вс эти скромныя богатства, раскинутыя передъ ихъ глазами, три женщины чуть не сошли съ ума отъ радости. Мими, точно схваченная лихорадкой радости, прыгала какъ коза, розмахивая маленькимъ барежевымъ шарфикомъ. Волынка бросилась на шею Марселю, схвативъ въ каждую руку по зеленой ботинк и хлопая ими одна о другую, какъ въ цимбалы. Феми глядла на Шонара, рыдая, она могла только произносить:

— Ахъ, мой Александръ, мой Александръ…

— Нельзя бояться, что она отвергнетъ дары Артаксеркса,— бормоталъ философъ Коллинъ.

Когда прошли первые порывы радости, выборъ былъ сдланъ и счета оплачены. Подольфъ объявилъ тремъ женщинамъ, что имъ предстоитъ устроиться со своими костюмами, чтобы надть ихъ въ первый разъ, къ завтрашнему утру.

— Мы подемъ, за городъ,— сказалъ онъ.

— Прекрасная вещь!— воскликнула Волынка,— это будетъ не въ первый разъ, что я купила, скроила, сшила и надла на себя платье въ одинъ и тотъ-же день. У насъ въ распоряжени еще цлая ночь. Мы, вдь, будемъ готовы? Не такъ-ли, сударыни?

— Да, мы будемъ готовы!— закричали вмст Мими и Феми.

Тотчасъ-же он принялись за дло и цлыхъ шестнадцать часовъ он не выпускали изъ рукъ ни ножницъ ни иголки.

На другое утро былъ первый день мая мсяца.

Пасхальный звонъ уже нсколько дней возвщалъ возрождене весны, и она шла отовсюду, торопливая и веселая, она шла, какъ говоритъ нмецкая баллада, легкая, какъ юный женихъ, желающй посадить цвты подъ окномъ своей милой. Она окрашивала небо въ голубой цвтъ, деревья въ зеленый и все остальное въ самыя лучшя краски. Она будила отяжелвшее солнце, спавшее на постели изъ тумановъ, положивъ голову на снжную тучу, служившую ему подушкой, и кричала ему: ‘Эй, другъ! пора! Я здсь! Живо за работу! Надвай, не медля боле, твое чудное платье, сотканное изъ новыхъ свтлыхъ лучей и тотчасъ же явись мру и возвсти мое пришестве!’…

На этотъ зовъ солнце дйствительно принялось за дло и прогуливалось, гордое и блестящее, какъ придворный вельможа. Ласточки, воротясь изъ своего паломничества на Востокъ, наполняли воздухъ, летая во всхъ направленяхъ, цвты боярышника покрыли блымъ кусты, фалка наполняла ароматомъ травы въ лсу, гд вс птички уже вышли изъ своихъ гнздъ съ тетрадочками романсовъ подъ крылышками.

Это была дйствительная весна, истинная весна поэтовъ и влюбленныхъ, а не весна Матье Ленсберга, противная весна съ краснымъ носомъ и отмороженными пальцами, заставляющая бдняка дрожать въ своемъ углу у очага, гд давно уже остылъ пепелъ послдняго сожженнаго полна… Теплые втерки гуляли въ прозрачномъ воздух и приносили въ городъ дыхане окрестныхъ полей.

Свтлые и теплые лучи солнца ударяли въ стекла оконъ.

Больному они говорили: ‘Отвори! мы несемъ здоровье!’, а на чердачк двушк, смотрящейся въ зеркало, эту первую и невинную любовь самыхъ невинныхъ,— они говорили: ‘Отвори, красавица! мы освтимъ твою красоту! мы встники хорошей погоды, ты можешь теперь надть твое полотняное платье, соломенную шляпку и обуться въ кокетливые полусапожки! Бесдки, гд танцуютъ, уже украсились новыми цвтами, и скрипки настраиваются для воскреснаго бала. Здравствуй, красавица!…’

Когда въ сосдней церкви звонили къ ‘Anglus’у’, три старательныя кокетки, едва соснувшя на часокъ, уже были у своего зеркала, оглядывая въ послднй разъ свои новые туалеты.

Он были прелестны вс три, одтыя почти одинаково и носившя на лицахъ одинаковое выражене довольства отъ исполненнаго наконецъ давно лелемаго желаня.

Волынка особенно блистала красотой.

— Никогда я не бывала такъ довольна,— говорила она Марселю,— мн кажется, что Богъ вложилъ въ этотъ самый часъ все счастье моей жизни, и я боюсь, что его мн не останется боле!.. Э! ладно! когда и не будетъ больше, то все таки будетъ еще! Мы съумемъ тогда сдлать его,— прибавила она весело, цлуя Марселя.

Что касается Феми, то ее огорчало одно:

— Я очень люблю зеленые лужки и маленькихъ птичекъ,— говорила она,— но за городомъ никого не встртишь и никто не увидитъ моей хорошенькой шляпки и чудеснаго платья. Еслибъ мы погуляли за городомъ по бульварамъ?

Въ восемь часовъ утра вся улица была приведена въ смятене звуками трубы Шонара, дававшаго сигналъ къ отправленю. Вс сосди подбжали къ окошкамъ, чтобы видть, какъ пройдетъ богема. Коллинъ, присутствовавшй на праздник, замыкалъ шестве, неся зонтики дамъ.

Черезъ часъ вся веселая компаня разбрелась по полямъ Фонтенэ-о-Розъ.

Когда они очень поздно вечеромъ воротились домой, Коллинъ, исполнявшй въ течене дня обязанности кассира, объявилъ, что забыли еще истратить шесть франковъ и выложилъ остатокъ на столъ.

— Что-же мы съ ними сдлаемъ?— спросилъ Марсель.

— А не накупить-ли намъ процентныхъ бумагъ?— отвчалъ Шонаръ.

XVIII.
Муфта Франсины.

Между настоящими богемами истинной богемы я знавалъ прежде нкоего Жака Д…, онъ былъ скульпторъ и общалъ когда нибудь развернуться въ большой талантъ.

Но бдность не позволила исполниться этимъ общанямъ.

Онъ умеръ отъ истощеня въ март 1844 года, въ госпитал Святого Людовика, въ зал Святой Виктори, кровать No 14.

Я знавалъ Жака въ госпитал, гд лежалъ и самъ въ долгой болзни. Какъ былъ, какъ я уже сказалъ, очень талантливъ, но никогда, однако, онъ не думалъ о себ много.

Въ течене двухъ мсяцевъ, когда я посщалъ его, и когда онъ былъ уже въ когтяхъ смерти,— я никогда не слышалъ, чтобъ онъ пожаловался хоть разъ, или пустился въ стованя, длающя такимъ смшнымъ непонятаго артиста.

Онъ умеръ, не позируя, и отвратительно гримасничая въ агони. Эта смерть напоминаетъ мн одну изъ самыхъ ужасныхъ, какя я когда-либо видлъ, сценъ въ этомъ варавансара человческой скорби. Его отецъ, извщенный о происшестви, пришелъ, чтобы взять тло и сильно торговался изъ-за тридцати шести франковъ, требовавшихся администрацею. Онъ торговался также за церковную службу и съ такою настойчивостью, что ему уступили, наконецъ, шесть франковъ. Когда надо было класть тло въ гробъ, больничный служитель снялъ съ него казенное полотно и попросилъ у одного изъ друзей покойнаго, находившагося тутъ, денегъ на саванъ. Бдный малый не имлъ при себ ничего и пошелъ за отцемъ Жака, который пришелъ въ жестокую ярость и просилъ, чтобъ ему больше не надодали.

Новая сестра милосердя, бывшая при этомъ чудовищномъ спор, бросила взглядъ на тло и сказала эти нжныя и наивныя слова:

— Ахъ, сударь, разв можно такъ похоронить этого бднаго молодого человка? теперь такъ холодно, дайте, по крайней мр, ему рубашку, чтобы онъ не предсталъ предъ Бога совсмъ голый….

Отецъ далъ пять франковъ товарищу на рубашку, но просилъ его сходить къ старьевщику на улицу Гранжьо-Белль, торговавшему бльемъ по случаю.

— Тамъ будетъ дешевле стоить,— прибавилъ онъ.

Эта жестокость отца Жака мн объяснилась впослдстви, онъ былъ золъ на сына за то, что тотъ избралъ артистическую карьеру, и его гнвъ не утихъ даже передъ гробомъ…

Но я очень далекъ отъ мадмуазель Франсины и ея муфты. Я къ ней возвращаюсь: мадмуазель Франсина была первая и единственная любовь Жака, который умеръ не старымъ, потому что ему едва было двадцать три года въ то время, когда отецъ хотлъ его зарыть въ землю совсмъ голымъ. Эта любовь разсказана мн самимъ Жакомъ, когда онъ былъ нумеромъ 14-мъ, а я нумеромъ 16-мъ въ зал Святой Виктори, скверномъ мст для смерти.

Но подождите, читатель,— прежде, чмъ я начну этотъ разсказъ, который будетъ очень хорошею вещью, если я смогу разсказать его также, какъ онъ былъ мн переданъ моимъ другомъ Жакомъ,— позвольте мн выкурить трубочку, старую глиняную трубочку, подаренную мн имъ въ тотъ день, когда докторъ запретилъ ему курить ее.

Однако, ночью, когда сторожъ спалъ, мой другъ Жакъ бралъ у меня свою трубочку и просилъ немножко табаку. Такъ скучно въ этихъ большихъ залахъ, когда не можешь спать и притомъ еще страдаешь!

— Только разъ или два затянуться,— говорилъ онъ мн, и я давалъ ему, и сестра отъ Святой Женевьевы длала видъ, что никогда не замчала табачнаго дыма, когда обходила больныхъ.

О, добрая сестра! какъ вы были добры и какъ вы были прекрасны, когда окропляли насъ святою водой. Издалека видно было васъ, идущую не спша подъ темными сводами, задрапированную въ блое полотно, ложившееся такими красивыми складками, и которыми такъ любовался нашъ другъ Жакъ. О, добрая сестра! вы были Беатрисой этого ада. Ваши утшеня были такъ прятны, что люди постоянно жаловались для того, чтобъ быть утшенными вами.

Если бы мой другъ Жакъ не померъ,— онъ когда нибудь въ снжный день вылпилъ-бы вамъ маленькую Пресвятую Дву, чтобы поставить ее въ вашу келью, добрая сестра Святой Женевьевы!..

Читатель. Позвольте, а муфта? я не вижу здсь муфты!

Другой читатель. А мадмуазель Франсина? гд же она?

Первый читатель. Эта исторя совсмъ не весела!

Второй читатель. Подождемъ конца.

— Извините пожалуйста, господа! это трубка моего друга Жака заставила меня сдлать это отступлене… Но вдь я и не клялся вамъ, что буду смшить васъ постоянно. Богема,— это совсмъ не веселье каждый день!..

Жакъ и Франсина встртились въ дом на улиц Туръ-д’Овернь, куда они перехали въ одно время, въ апрл мсяц.

Артистъ и молодая двушка цлую недлю прожили, прежде чмъ между ними установились эти сосдскя отношеня, которыя почти всегда вынуждены, когда живешь на одной площадк лстницы. Тмъ не мене, еще не обмнявшись ни однимъ словомъ, они уже знали другъ друга. Франсина знала, что ея сосдъ бдный артистъ, а Жакъ узналъ, что его сосдка была швейкой, ушедшей изъ своей семьи, чтобы избгнуть преслдованй мачихи.

Она длала чудеса экономи, чтобы сводить, какъ говорится, концы съ концами, а такъ какъ она никогда и не знала удовольствй, то и не желала ихъ вовсе.

Вотъ какимъ образомъ они оба, по обычному закону, перешли раздлявшую ихъ перегородку. Апрльскимъ вечеромъ Жакъ воротился однажды къ себ, измученный усталостью, голодный съ утра и глубоко печальный тою неопредленною печалью, у которой нтъ ясной причины, которая васъ схватываетъ повсюду, во всякое время, нчто въ род апоплекси сердца, къ которой особенно склонны бдняки, живуще одиноко.

Жакъ, задыхавшйся въ своей маленькой каморк, открылъ окно, чтобы немного подышать воздухомъ. Вечеръ былъ прекрасный, и заходящее солнце меланхолически освщало пригорки Монмартра. Жакъ сидлъ задумчивый у окна, слушая весення мелоди пернатаго хора, распваемыя въ спокойной тишин вечера, и это увеличило его грусть. Видя, какъ пролеталъ передъ нимъ воронъ, каркнувшй на лету, онъ подумалъ о временахъ, когда вороны приносили хлбъ пророку Или, благочестивому пустыннику, и сдлалъ изъ этого заключене, что вороны нынче не такъ человколюбивы.

Потомъ, не будучи боле въ состояни выносить этого, онъ заперъ окно, спустилъ занавску и такъ какъ не имлъ денегъ, чтобы купить масла для лампы, онъ зажегъ смоляную свчку, принесенную имъ изъ путешествя въ Грандъ-Шартрезъ. Все боле и боле грустный онъ набилъ трубку.

— Счастье, что у меня еще есть достаточно табаку, чтобы скрыть пистолетъ,— пробормоталъ онъ и принялся курить.

Должно быть очень грустенъ былъ мой другъ Жакъ въ этотъ вечеръ, если думалъ о томъ, чтобы скрыть пистолетъ.

Это было его крайнее средство въ сильныхъ кризисахъ и оно почти всегда достигало цли. Вотъ въ чемъ состояло это средство: Жакъ курилъ табакъ, окропленный нсколькими каплями лауданума, и курилъ до тхъ поръ, пока дымъ, выходившй изъ его трубки, не становился достаточно густымъ, чтобы заслонить отъ него вс вещи, находившяся въ его маленькой комнат, и въ особенности пистолетъ, повшенный на стнк. Это происходило посл десяти трубокъ. Когда пистолетъ былъ совсмъ невидимъ, почти постоянно бывало такъ, что табачный дымъ въ смси съ лауданумомъ усыпляли Жака, и часто его грусть уходила отъ него во сн.

Но въ этотъ вечеръ онъ выкурилъ весь свой табакъ, пистолетъ былъ совершенно скрытъ, а Жакъ былъ все-таки грустенъ…

Въ этотъ же самый вечеръ мадмуазель Франсина была, наоборотъ, чрезвычайно весела, когда воротилась домой, и ея веселье, также какъ и грусть Жака, было безпричинно. Это была та радость, падающая съ неба, которую добрый Богъ бросаетъ въ добрыя сердца. Итакъ мадмуазель Франсина была въ хорошемъ расположени духа и напвала, подымаясь по лстниц. Но, когда она хотла отворить свою дверь, втеръ, ворвавшйся въ открытое окно на площадк, вдругъ затушилъ ея свчку.

— Ахъ, Боже мой, какъ это досадно!— воскликнула молодая двушка,— вотъ теперь и спускайся да подымайся снова на шесть этажей!..

Но когда она увидла свтъ сквозь дверь Жака, ей стало лнь спускаться, да и чувство любопытства посовтовало ей пойти попросить огонька у артиста.

‘Это такая услуга, которую каждый оказываетъ другъ другу между сосдями — подумала она.— и здсь нтъ ничего худого’. Она два раза легонько стукнула въ дверь Жака, который открылъ, немного удивленный такимъ позднимъ визитомъ. Но едва только она сдлала одинъ шагъ по комнат, какъ наполнявшй ее дымъ сразу захватилъ ей дыхане и прежде, чмъ она могла произнести слово, двушка упала на стулъ, уронивъ на полъ свою свчку и ключъ. Была полночь и вс въ дом спали. Жакъ не нашелъ нужнымъ звать кого нибудь на помощь, потому что боялся скомпрометировать сосдку. Онъ ограничился тмъ, что отворилъ окно, чтобы впустить свжаго воздуху и, покропивъ ей въ лицо водою, онъ привелъ молодую двушку понемного въ себя. Когда черезъ пять минутъ она совершенно оправилась, Франсина объяснила причину, приведшую ее въ артисту, и она очень извинялась за то, что произошло.

— Теперь, когда я пришла въ себя,— прибавила она,— я могу вернуться къ себ.

Онъ открылъ уже ей дверь, какъ она увидала, что не только забыла зажечь свою свчку, но что у нея нтъ и ключа отъ комнаты.

— Ахъ, какая я сумасшедшая!— спохватилась она, приближая свою свчку въ смоляной,— я пришла сюда за огнемъ, а ухожу безъ него.

Но въ эту самую минуту сквозной втеръ, подувшй по комнат изъ открытаго окна въ дверь, быстро затушилъ смоляную свчку, и молодые люди оба остались въ темнот.

— Можно подумать, что это сдлано нарочно,— сказала Франсина.— Извините меня за безпокойство, которое я вамъ причиняю, и будьте такъ добры, зажгите еще огня, чтобы я могла найти мой ключъ.

— Сю минуту, мадмуазель,— отвчалъ Жакъ, ища спички ощупью. Онъ ихъ очень скоро нашелъ. Но ему пришла въ голову странная идея, онъ спряталъ спички въ карманъ и воскликнулъ:

— Ахъ, Боже мой! Вотъ еще бда, мадмуазель! У меня нтъ больше ни одной спички, я истратилъ послднюю, когда воротился домой.

‘Вотъ штука-то хитро придумана!’ думалъ онъ про себя.

— Ахъ, Боже мой! ахъ, Боже, мой!— ахала Франсина,— я еще могу воротиться къ себ безъ свчки, комната не такъ велика, чтобы въ ней заблудиться. Но мн нуженъ ключъ! Я прошу васъ, сударь, помогите мн найти мой ключъ, онъ долженъ бытъ на полу.

— Поищемте, сударыня,— сказалъ Какъ.

И вотъ они оба въ темнот въ поискахъ за потерей, но такъ какъ они руководились однимъ инстинктомъ, то во время поисковъ руки ихъ, шарившя въ одномъ мст, встрчались десять разъ въ минуту. И такъ какъ они оба были не ловки, то и не нашли ключа.

— Подождемте немного,— сказалъ Жакъ,— луна теперь закрыта тучами, а то она свтитъ прямо въ мою комнату. Она можетъ скоро выдти и освтить наши поиски.

И, ожидая выхода луны, они принялись разговаривать.

Это былъ разговоръ въ потемкахъ, въ тсной комнатк, весеннею ночью, разговоръ сначала игривый и выразительный, вдающйся въ откровенныя признаня… Вы знаете, куда это ведетъ!.. Слова боле и боле путались и не договаривались, голосъ длался тише, рчи прерывались вздохами… Встрчающяся руки доканчивали мысль, которая изъ сердца подымалась къ губамъ, и… Ищите окончаня въ вашихъ воспоминаняхъ, о, молодыя пары! Припомните себя, молодой человкъ, припомните себя, молодая женщина, вы идуще теперь рука въ руку,’ не видвшеся никогда прежде, еще два дня тому назадъ!..

Наконецъ луна выплыла изъ-за тучъ и свтъ ея наполнилъ всю комнатку, Франсина пришла въ себя отъ мечтанй, слабо вскрикнувъ.

— Что съ вами?— спросилъ ее Какъ, обвивая ея талю руками.

— Ничего,— прошептала Франсина,— мн показалось, что стучатъ.

И она толкнула ногою, такъ что Жакъ этого и не замтилъ, ключъ, который она увидала, подъ стулъ…. Она не хотла его находить.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Первый читатель. Я-бы ршительно не позволилъ моей дочери читать эту исторю.

Второй читатель. До сихъ поръ я не видлъ еще ни волоска отъ муфты мадмуазель Франсины, да и относительно ея самой я не знаю также ничего: ни какъ она сложена, брюнетка-ли она, или блондинка?…

Терпне, читатели, терпне! Я вамъ общалъ муфту, и я вамъ дамъ ее подъ конецъ, какъ сдлалъ это и мой другъ Жакъ своей бдной подруг, Франсин, ставшей его любовницею, что я и объяснилъ это въ строк точекъ, находящейся выше.

Она была блокура, Франсина,— блокура и весела, что совсмъ не такъ обыкновенно. Она не знала любви до двадцати лтъ, но неопредленное предчувстве своей близкой смерти подсказывало ей не медлить, если она хочетъ знать это чувство.

Она встртила Жака и полюбила его. Ихъ связь длилась шесть мсяцевъ. Они встртились весною и разстались осенью. Франсина была больна грудью, она это знала, зналъ это и ея другъ Жакъ,— черезъ дв недли посл встрчи съ молодой двушкой онъ это узналъ отъ своего прятеля медика.

— Ея не будетъ, какъ только появятся желтые листья,— сказалъ медикъ.

Франсина слышала это признане и видла, что это причиняетъ большое горе ея другу.

— Эхъ, что намъ до желтыхъ листьевъ?— говорила она ему, сосредоточивая всю свою любовь въ улыбк,— что намъ до осени? теперь еще лто, и листья зелены,— воспользуемся этимъ временемъ, другъ мой!… Когда ты увидишь, что я уже готова уйти изъ этого мра, ты меня обнимешь и, цлуя, запретишь мн уходить…. Ты знаешь, что я послушна, и я не уйду….

И это милое создане перенесло такимъ образомъ шесть мсяцевъ бдственной жизни богемы съ улыбкой и псенкой на устахъ. Какъ выбивался для нея изъ силъ.

Его другъ часто говорилъ ему: ‘Франсин еще хуже, за нею надобенъ уходъ’. Тогда Жакъ обгалъ весь Парижъ, чтобы найти средства исполнить приказаня медика, но Франсина не хотла ничего слушать и бросала лкарства за окошко. Ночью, когда ее схватывалъ кашель, она выходила изъ комнаты и ходила по площадк лстницы, чтобы Жакъ не слыхалъ ее.

Однажды, когда они оба похали за городъ, Жакъ увидлъ дерево съ начинавшею желтть листвою. Онъ грустно посмотрлъ на Франсину, шедшую тихо и въ задумчивости.

Франсина замтила, какъ поблднлъ Жакъ, и поняла причину этой блдности.

— Ахъ, какой ты дурачекъ!— сказала она ему, цлуя его,— вдь у насъ только еще юль, до октября еще три мсяца, если мы будемъ любить другъ друга день и ночь, какъ мы длаемъ, то мы удвоимъ время, которое намъ остается провести вмст… И потомъ, если я почувствую себя хуже при желтыхъ листьяхъ, мы будемъ жить въ сосновомъ лсу,— тамъ листья постоянно зелены….

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Въ октябр мсяц Франсина принуждена была лечь въ постель. Другъ Жака лчилъ ее. Комнатка, въ которой они жили, была совсмъ на верху и выходила окномъ во дворъ, гд возвышалось одинокое дерево, каждый день осыпавшееся боле и боле.

Жакъ повсилъ занавску на это окно, чтобы скрыть дерево отъ больной, но Франсина настояла, чтобы занавску сняли.

— О, другъ мой,— говорила она Жану,— я дамъ теб во сто разъ больше поцлуевъ, чмъ на этомъ дерев листьевъ….

И потомъ она прибавила:

— Теперь я чувствую себя гораздо лучше…. Я скоро хочу выдти со двора, но такъ какъ теперь очень холодно, а я не хочу, чтобъ у меня были красныя руки,— ты купишь мн муфту…

Въ течене всей болзни эта муфта была ея единственною мечтою.

Наканун дня Всхъ Святыхъ, видя Жака боле печальнымъ, чмъ когда либо, Франсина хотла ободрить его и, чтобы доказать, что ей лучше, она встала съ постели.

Докторъ вошелъ какъ разъ въ эту минуту и насильно заставилъ ее снова лечь въ постель.

— Жакъ,— сказалъ онъ на ухо артисту,— будь бодръ, все кончено, Франсина помираетъ.

Жакъ разразился рыданями.

— Теперь ты можешь давать ей все, чего-бы она ни захотла,— продолжалъ докторъ,— больше нтъ никакой надежды.

Франсина поняла глазами, что сказалъ медикъ ея другу.

— Не слушай его!— вскричала она, протягивая руки въ Жаку,— не слушай его, онъ лжетъ!.. Завтра-же мы выйдемъ съ тобой со двора… Завтра день Всхъ Святыхъ, будетъ холодно… поди купи мн муфту… Я прошу тебя! я боюсь отморозить себ руки въ эту зиму!..

Жакъ хотлъ выдти со своимъ другомъ, но Франсина задержала доктора около себя.

— Ступай, купи мн муфту,— сказала она Жаку,— выбери самую лучшую, чтобы долго носилась…

Оставшись одна съ докторомъ, она сказала ему:

— Да, monsieur, я умираю, я знаю это… Но прежде, чмъ мн уйти отсюда, найдите мн что нибудь, чтобы дало мн силы на одну ночь. Я прошу васъ, сдлайте меня прекрасною на одну только ночь,— и потомъ я умру, если Богъ не хочетъ, чтобъ я жила доле…

Докторъ утшалъ ее, какъ только могъ, въ это время втеръ пахнулъ въ комнату и бросилъ на постель больной желтый листъ, оторванный отъ дерева на маленькомъ двор.

Франсина открыла занавску и увидала дерево, уже совершенно облетвшее.

— Это послднй,— сказала она, пряча листокъ подъ подушку.

— Вы умрете только завтра,— сказалъ ей докторъ,— у васъ еще остается ночь.

— Ахъ, какое счастье!— воскликнула молодая двушка,— цлая зимняя ночь… Это будетъ долгая ночь.

Жакъ воротился, онъ принесъ муфту.

— Ахъ, какая хорошенькая,— говорила Франсина,— я ее надну, чтобы выдти…

Она провела ночь съ Жакомъ.

На другой день, въ праздникъ Всхъ Святыхъ, во время обдни, ее схватила агоня и все ея тло тряслось.

— У меня руки зябнутъ,— бормотала она,— дай мн мою муфту.

И она засунула свои худенькя ручки въ мхъ.

— Кончается,— сказалъ докторъ Жаку,— поцлуй ее.

Какъ прижалъ свои губы къ губамъ подруги.

Въ послднй моментъ отъ нея хотли взять муфту, но она уцпилась за нее руками.

— Нтъ, нтъ!— говорила она,— оставьте ее мн… теперь зима, холодно… Ахъ, мой бдный Жакъ!… Ахъ, мой бдный Жакъ!

…Что-то съ тобою будетъ?.. Ахъ, Боже мой!..

И на другой день Жакъ былъ одинокъ….

Первый читатель. Ну я-же говорилъ, что эта исторя совсмъ не весела!..

Что-же вы хотите, читатель? Нельзя-же постоянно смяться!..

Это было утро дня Всхъ Святыхъ. Франсина умирала.

Два человка были у изголовья ея кровати: одинъ стоялъ на ногахъ, это былъ докторъ, другой, на колняхъ близь кровати, прижимавшй губы въ рукамъ умершей, какъ-бы желая отпечатать ихъ въ горестномъ поцлу,— это былъ Жакъ, возлюбленный Франсины. Уже боле десяти часовъ онъ былъ погруженъ въ какую-то болзненную нечувствительность. Шарманка, проходившая подъ окнами, вывела его изъ этого состояня.

Она играла арю, какую Франсина имла привычку пть, просыпаясь утромъ.

Безумная надежда, могущая родиться только въ моменты большого горя, пришла въ голову Жака. Ему представилось время мсяцъ тому назадъ, когда Франсина была только еще умирающею, онъ забылъ настоящее время, и вообразилъ на одну минуту, что умершая только заснула и что она сейчасъ проснется со своею утреннею псенкою на устахъ.

Но звуки шарманки еще не утихли, какъ Жакъ былъ возвращенъ къ дйствительности. Уста Франсины были навки закрыты для псенъ, съ губъ ея пропадала и послдняя улыбка, навянная послдними мыслями, и смерть налагала свою печать.

— Ободрись, Жакъ!— говорилъ докторъ, бывшй другомъ скульптора. Жакъ поднялся и сказалъ, глядя на доктора:

— Не правда-ли,— это кончено? Больше нтъ надежды?

Не отвчая на это скорбное безумство, прятель задернулъ занавсы кровати и, подойдя потомъ въ скульптору, онъ протянулъ ему руку.

— Франсина мертва,— сказалъ онъ,— этого надо было ждать. Знаетъ Богъ, что мы сдлали все, что могли, чтобы спасти ее. Это была честная двушка, Жакъ, которая тебя очень любила, больше и иначе, чмъ ты самъ себя любилъ, ея любовь была чистая любовь, а въ твою любовь входили и другя чувства. Франсина мертва…. но еще не все кончено, надобно теперь сдлать все необходимое для ея похоронъ. Мы займемся этимъ вмст, а въ наше отсутстве попросимъ сосдку посидть здсь.

Жакъ позволилъ другу увести себя. Цлый день ходили они въ мерю, въ бюро похоронныхъ процессй, на кладбище. Такъ какъ у Жака не было денегъ, докторъ заложилъ свои часы, перстень и нкоторыя вещи изъ одежды, чтобы заплатить за похороны, назначенныя на другой день.

Они воротились оба очень поздно вечеромъ, сосдка заставила Жака пость немножко.

— Да,— сказалъ онъ,— я очень хочу сть, мн холодно, и мн нужно запастись силами, потому что я буду работать сегодня ночью.

Сосдка и докторъ не поняли его.

Жакъ слъ за столъ, и сталъ сть съ такой поспшностью, что чуть не подавился. Потомъ онъ попросилъ пить.

Но, поднося стаканъ во рту, Жакъ уронилъ его. Разбитый стаканъ разбудилъ въ ум артиста воспоминане, которое въ свою очередь опять растревожило печаль, на минуту затихшую. Въ день, когда Франсина пришла къ нему въ первый разъ, молодая двушка была уже больна и почувствовала себя нехорошо, Жакъ далъ ей изъ этого стакана выпить немного сахарной воды. Потомъ, когда они стали жить вмст, они смотрли на него, какъ на эмблему своей любви.

Въ рдкя минуты богатства артистъ покупалъ для своей подруги одну или дв бутылки укрпляющаго вина, которое ей было прописано, и Франсина постоянно пила изъ этого стакана вино и въ немъ ея нжность почерпала свою милую веселость.

Какъ боле получаса глядлъ, ничего не говоря, на разбитые и разсыпанные куски этого хрупкаго и дорогого воспоминаня, и ему казалось, что и сердце его также разбилось и куски его ржутъ ему грудь. Когда онъ пришелъ въ себя, онъ собралъ осколки стекла и положилъ ихъ въ ящикъ.

Потомъ онъ попросилъ сосдку найти ему дв свчки и велть привратнику принести ведро воды.

— Не уходи пожалуйста,— сказалъ онъ доктору, который объ этомъ и не думалъ вовсе,— ты мн сейчасъ понадобишься.

Принесли свчи и воду, и двое друзей остались одни.

— Что ты хочешь длать?— спросилъ докторъ, видя, какъ Жакъ, наливши въ деревянную кадочку воды, бросалъ туда равными горстями мелкй гипсъ.

— Что я хочу длать?— разв ты не догадываешься? Я хочу снять форму съ головы Франсины, и такъ какъ у меня не хватило-бы присутствя духа, еслибъ я остался одинъ, то я и попросилъ тебя, чтобъ ты не уходилъ.

Какъ открылъ занавсы кровати и снялъ покрывало съ лица умершей. Руки Жака начали дрожать и подавленное рыдане скривило его губы.

— Принеси свчки,— кричалъ онъ другу,— и подержи ведерко.

Одна изъ свчей была поставлена въ головахъ кровати, такъ чтобы бросала весь свой свтъ на лицо умершей, другая свчка была помщена у ногъ. При помощи кисти, обмакнутой въ прованское масло артистъ обмазалъ брови, рсницы и волоса, которые уложилъ такъ, какъ Франсина носила обыкновенно.

— Вотъ такъ она не пострадаетъ, когда мы снимемъ съ нея маску,— бормоталъ Жакъ про себя.

Принявъ эти предосторожности и уложивъ голову умершей поудобне, Жакъ началъ лить гипсъ постепенно, пока форма не стала толста, какъ слдуетъ. Черезъ четверть часа все дло было кончено и удалось какъ нельзя лучше.

По странной случайности на лиц Франсины произошла перемна. Кровь, не имвшая еще времени застыть совершенно, согртая, безъ сомння, теплотою гипса, прилила въ поверхности кожи, и розовые оттнки появились на щекахъ, смняясь постепенно матовою близною лба. Вки, поднятыя, когда снимали форму, позволяли видть спокойную лазурь глазъ, взглядъ которыхъ, казалось, имлъ какой-то, хотя и неопредленный, смыслъ. Губы, полуоткрытыя улыбкой, казалось, хотли вымолвить послднее слово, понятное только одному сердцу.

Кто можетъ сказать утвердительно, что сознане исчезаетъ окончательно тамъ, гд начинается нечувствительность тла?

Кто можетъ сказать, что страсти гаснутъ и умираютъ какъ разъ вмст съ послднимъ ударомъ сердца, которое он волновали? Не можетъ-ли душа иногда добровольно остаться въ тл, приготовленномъ для могилы, и изъ своей тлесной темницы подсмотрть на минуту слезы и сожалня? Т, которые уходятъ отсюда, имютъ столько причинъ не доврять тмъ, которые остаются!

Къ моменту, когда Жакъ думалъ сохранить ея черты при помощи искусства,— кто знаетъ?— можетъ быть загробная мысль разбудила Франсину отъ ея перваго сна въ безконечномъ поко. Можетъ быть, она вспомнила, что тотъ, кого она оставляла, былъ въ одно время и любовникомъ, и артистомъ, что онъ былъ тмъ и друтимъ потому, что не могъ быть однимъ безъ другого, что для него любовь была душа искусства и что если онъ ее такъ любилъ, то потому, что она съумла быть для него и женщиною, и любовницею, чувствомъ, облеченнымъ въ форму.

И тогда, можетъ быть, Франсина, желая оставить Жаку свой человческй образъ, бывшй для него воплощенемъ идеала, съумла, мертвая, уже похолодвшая, еще разъ украсить свое лицо всмъ обаянемъ любви и всми прелестями юности, она оживляла произведене искусства.

И, быть можетъ, бдная двушка была въ этомъ права, ибо и между истинными артистами есть странные Пигмалоны, которые, въ противоположность настоящему, хотли-бы превратить въ мраморъ своихъ живыхъ Галатей.

Глядя на ясное спокойстве этого лица, гд агоня не оставила слдовъ, никто-бы не могъ подумать о долгихъ страданяхъ, предшествовавшихъ смерти. Франсина казалась продолжающею свой сонъ любви и, видя ея такою, можно было сказать, что она умерла отъ красоты.

Докторъ, сломленный усталостью, спалъ въ углу.

А Жакъ снова впалъ въ свои сомння. Его возбужденный галюцинацями умъ упрямо хотлъ врить, что та, которую онъ столько любилъ, проснется, а такъ какъ легкя нервныя сокращеня, вызванныя недавнимъ дйствемъ гипса, прерывали по временамъ неподвижность тла, то этотъ обманъ зрня поддерживалъ Жака въ его счастливой иллюзи, продолжавшейся до утра, до тхъ поръ, пока не пришелъ коммиссаръ удостоврить смерть и разршить похороны.

Конечно, чтобы сомнваться въ смерти, видя это прекрасное создане, нужно было все безуме горя, но чтобы поврить въ смерть — нужна была вся непогршимость науки.

Покуда сосдка одвала Франсину, Жака увели въ другую комнату, гд онъ нашелъ нсколькихъ своихъ друзей, пришедшихъ проводить покойную. Богемы, любивше Жака по братски, воздержались тмъ не мене отъ всякихъ утшенй, которыя только растравляютъ горе. Никто не говорилъ тхъ словъ, которыя такъ трудно придумать и такъ горестно слушать, но вс молча подходили въ Жаку и крпко жали руку своему другу.

— Эта смерть — большое несчасте для Жака,— сказалъ одинъ изъ нихъ.

— Да,— отвтилъ художникъ Лазаръ,— странный умъ, съумвшй рано покорить всю несдержанность юности непоколебимостью разъ принятаго ршеня, въ которомъ артистъ кончилъ тмъ, что побдилъ человка,— да, но это несчасте онъ самъ ввелъ въ свою жизнь. Съ тхъ поръ, какъ онъ узналъ Франсину, Жакъ сильно измнился.

— Но она-жь его сдлала счастливымъ,— прибавилъ другой.

— Счастливымъ!— перебилъ Лазаръ,— что вы называете счастливымъ? Какъ называете вы счастьемъ страсть, которая повергаетъ человка въ состояне, въ какомъ теперь находится Жакъ? Покажите теперь ему какой нибудь chef-d’oeuvre,— онъ не подыметъ на него глазъ, и чтобы еще разъ оглянуться на свою возлюбленную, я увренъ, что онъ наступитъ на Тицана и Рафаэля!.. Вотъ моя любовница — безсмертна и никогда не измнитъ мн. Она живетъ въ Лувр и называется Жоконда!

Въ то время, когда Лазаръ собирался продолжать изложене своихъ теорй объ искусств и чувствахъ, пришли сказать, что пора идти въ церковь.

Посл нсколькихъ молчаливыхъ молитвъ весь поздъ направился къ кладбищу… Это былъ какъ разъ день поминовеня усопшихъ, и огромная толпа народа наполняла пристанище мертвыхъ. Многе поворачивались, чтобы посмотрть на Жака, шедшаго съ открытой головой за дрогами.

— Бдный молодой человкъ,— говорилъ одинъ,— это, безъ сомння, его мать…

— Это онъ хоронитъ отца,— говорилъ второй.

— Это его сестра,— слышалось съ другой стороны.

Поэтъ, пришедшй наблюдать за выраженемъ людского горя въ этотъ день воспоминанй, бывающй разъ въ году въ ноябрьскую непогоду, одинъ, видя проходившаго Жака, угадалъ, что онъ хоронитъ свою возлюбленную.

Когда подошли къ приготовленной могил, богемы, обнаживъ головы, стали вокругъ. Жакъ сталъ на самый край, его другъ докторъ держалъ его за руку.

Могильщики торопились и быстро длали свое дло.

— Рчей не будетъ,— сказалъ одинъ изъ нихъ,— тмъ и лучше! Живо, друзья!.. Вотъ!.. Такъ!..

Гробъ, снятый съ дрогъ, былъ обвязанъ веревками и спущенъ въ могилу. Могильщикъ снялъ съ гроба веревки и вылзъ изъ ямы, потомъ при помощи другого онъ взялъ лопату и началъ сыпать землю. Могила была скоро засыпана. На ней поставили маленькй деревянный крестъ.

Среди рыданй докторъ услыхалъ, какъ Жакъ испустилъ крикъ эгоизма:

— О, моя юность!.. Это тебя здсь хоронятъ!..

Жакъ принадлежалъ къ обществу, называвшемуся ‘Les Buveurs deau’. (Водопйцы), которое, какъ кажется, было основано въ подражене знаменитому обществу улицы Четырехъ Втровъ, о коемъ говорится въ прекрасномъ роман ‘Великаго деревенскаго человка‘.

Однако, существовала большая разница между героями этого братства и водопйцами ибо эти послдне, какъ всяке подражатели, преувеличили систему, которую хотли примнить къ длу. Эта разница будетъ понятна уже изъ одного того факта, что въ книг де-Бальзака члены братства кончили тмъ, что достигли предположенной цли и доказали, что всякая система, достигающая цли, хороша, тогда какъ общество водопйцъ, посл нсколькихъ лтъ Существованя, растаяло само собою за смертью всхъ своихъ членовъ, и ни одинъ изъ нихъ не оставилъ своего имени связаннымъ съ созданемъ, которое напоминало-бы объ ихъ существовани.

Во время своей связи съ Франсиною, сношеня Жака съ обществомъ водопйцъ, стали рже. Житейскя нужды принудили артиста нарушить нкоторыя условя, торжественно и съ клятвою принятыя водопйцами въ день основаня ихъ общества.

Постоянно ходивше на ходуляхъ глупой гордости, эти молодые люди возвели въ непререкаемое правило ихъ общества, что они не должны никогда покидать высшихъ вершинъ искусства, то есть, что, несмотря на ихъ смертельную нищету, никто изъ нихъ не долженъ вступать въ сдлки съ нуждою. Такъ поэтъ Мельхоръ никогда-бы не согласился покинуть то, что онъ называлъ лирою, для того, чтобы написать коммерческй каталогъ или изложене мннй. Это было хорошо для поэта Родольфа, никуда не годнаго бездльника, способнаго, однако, на все, не пропускавшаго ни одной: представлявшейся ему монеты въ сто су, чтобы не зацпить ее тмъ или инымъ образомъ. Художникъ Лазаръ, гордый оборванецъ, никогда-бы не ршился замарать свои кисти писанемъ портрета портного, держащаго попугая на пальц, какъ это сдлалъ нашъ другъ Марсель въ обмнъ на знаменитый сюртукъ, прозванный Маусаиломъ, и который былъ, какъ звздами, покрытъ заплатами, сдланными руками всхъ его любовницъ.

Все время, пока Жакъ раздлялъ идеи водопйцъ, онъ терплъ тираню ихъ правилъ, но какъ только скульпторъ узналъ Франсину, онъ не захотлъ подвергнуть и это бдное дитя, больное уже, жестокой нужд, которую онъ терплъ одинокй. Жакъ прежде всего былъ натура чистая и прямая. Онъ отыскалъ предсдателя общества, прямолинейнаго Лазара, и объявилъ ему, что отнын онъ будетъ брать всякую работу, могущую дать ему деньги.

— Милый другъ,— отвтилъ ему Лазаръ,— твое объяснене въ любви было твоею артистическою гибелью. Мы останемся твоими друзьями, если ты хочешь, но мы не будемъ съ тобой за одно. Ремесленничай какъ хочешь, для меня ты не скульпторъ больше, а глиномятъ! Правда, что ты будешь въ состояни пить вино, но мы,— мы попрежнему будемъ пить нашу воду и сть черный хлбъ и останемся артистами.

Несмотря на предреканя Лазара, Жакъ остался все-таки артистомъ. Но чтобы сохранить Франсину около себя, онъ бралъ, когда представлялся случай, выгодныя работы.

Такимъ образомъ онъ долго работалъ въ мастерской орнаментиста Романьези. Ловкй въ исполнени, изобртательный въ компановк, Жакъ могъ, не покидая серьезнаго искусства, заслужитъ громкую репутацю въ этомъ род композицй, которыя стали главнымъ элементомъ въ торговл вещами роскоши.

Но Жакъ былъ лнивъ, какъ вс истинные артисты, и былъ влюбленъ, какъ поэтъ. Его юность пришла къ нему поздно, но была горяча, и въ предчувстви своего скораго конца онъ хотлъ всю ее истратить въ объятяхъ Франсины. Такимъ образомъ часто случалось, что хорошая работа стучалась къ нему въ дверь, но Жакъ не встрчалъ ее, не желая безпокоиться, чувствуя себя слишкомъ хорошо, мечтая подъ взглядомъ своей милой.

Когда Франсина умерла, скульпторъ навстилъ своихъ старыхъ друзей водопйцъ. Но въ этомъ кружк господствовалъ духъ Лазара, и каждый изъ членовъ былъ изъденъ эгоизмомъ искусства. Жакъ не нашелъ тамъ, чего искалъ. Тамъ совсмъ не понимали его горя, которое думали успокоить разсужденями, и, видя такъ мало симпати къ себ, Жакъ предпочелъ лучше уединить свое горе, чмъ длать его предметомъ споровъ.

Онъ порвалъ окончательно связи съ водопйцами и сталъ жить одинъ.

Черезъ пять или шесть дней посл похоронъ Франсины, Жакъ пошелъ къ мраморщику Монпарнасскаго кладбища и предложилъ ему слдующя условя: мраморщикъ долженъ былъ огородить могилу Франсины по рисунку Жака и дать сверхъ того артисту кусокъ благо мрамора, за что Жакъ предоставлялъ себя въ распоряжене мраморщика на три мсяца, въ качеств-ли простого каменьщика или въ качеств скульптора. Торговецъ монументами имлъ тогда нсколько большихъ заказовъ и пошелъ посмотрть мастерскую Жака. Посмотрвъ нкоторыя начатыя работы, онъ удостоврилсяl, что случай, приславшй къ нему Жака, настоящее счастье для него. Черезъ недлю могила Франсины имла ограду, посредин которой деревянный крестъ былъ замненъ каменнымъ съ именемъ, вырзаннымъ углубленнымъ шрифтомъ.

Жакъ, по счастью, напалъ на честнаго человка, который понялъ, что сто килограммовъ чугуна и три кубическихъ фута пиринейскаго мрамора, ни въ какомъ случа не оплатятъ три мсяца работы Жака, талантъ котораго принесъ ему нсколько тысячъ экю.

Онъ предложилъ артисту вступить въ его дло, получая извстный доходъ, но Жакъ ршительно отказался. Скудость сюжетовъ для разработки не представляла ничего для его изобртательной натуры, да онъ сверхъ того имлъ все, что ему надобно: большой кусокъ мрамора, изъ ндръ котораго онъ хотлъ извлечь chef-d’oeuvre, предназначенный для могилы Франсины.

Въ начал весны положене Жака улучшилось: его другъ докторъ познакомилъ его съ знатнымъ иностранцемъ, прхавшимъ въ Парижъ на житье и строившимъ великолпный домъ на одной изъ лучшихъ улицъ. Нсколько знаменитыхъ артистовъ были призваны конкуррировать въ красот этого маленькаго дворца. Жаку заказали каминъ для салона.

Мн кажется, что я до сихъ поръ еще вижу картоны Жака, это была чудная вещь: цлая зимняя поэма была разсказана въ этомъ мрамор, долженствовавшемъ служить рамкою для пламени. Мастерская Жака была слишкомъ мала, онъ попросилъ и ему дали помщене въ необитаемомъ еще дом. Ему дали даже впередъ порядочную сумму денегъ изъ условленной цны за работу.

Жакъ началъ выплачивать своему другу доктору деньги, которыя тотъ ссужалъ ему во время похоронъ Франсины, потомъ онъ пошелъ на кладбище, чтобы покрыть ковромъ цвтовъ землю, гд покоилась его возлюбленная.

Но весна пришла раньше Жака, и на могил молодой двушки тысячи цвтовъ росли непосянные между зеленвшею травою. Артистъ не имлъ духу ихъ вырвать, потому что думалъ, что они заключаютъ въ себ частицу его подруги.

Когда садовникъ спросилъ его, чтоже онъ долженъ длать съ розами и анютиными глазками, принесенными съ собою, Жакъ веллъ ему посадить ихъ на сосдней куч, недавно выкиданной, бдной могил бдняка, безъ ограды, неимвшей никакого знака, кром кола, воткнутаго въ землю и украшеннаго вночкомъ изъ бумажныхъ почернвшихъ цвтовъ,— бдное приношене горести бдняка!..

Жакъ вышелъ съ кладбища совсмъ не тмъ человкомъ, какимъ вошелъ. Онъ глядлъ съ любопытствомъ, полнымъ радости на это прекрасное весеннее солнце, то самое, которое столько разъ золотило волосы Франсины, когда она бгала по полямъ, срывая травки, своими блыми ручками. Цлый рой радостныхъ мыслей наполнилъ сердце Жака.

Проходя мимо маленькаго кабачка одного изъ вншнихъ бульваровъ, онъ вспомнилъ, какъ однажды, застигнутый грозою, онъ зашелъ въ этотъ уголокъ съ Франсиною и тамъ обдалъ.

Жакъ вошелъ и веллъ себ подать обдать на томъ-же стол. Дессертъ ему подали на блюдц съ виньеткой, онъ узналъ блюдце и вспомнилъ, какъ Франсина цлые полчаса разгадывала нарисованный на немъ ребусъ.

Онъ вспомнилъ также псенку, которую пла Франсина, развеселившаяся отъ слабаго фолетоваго винца, стоющаго недорого и заключающаго въ себ больше веселости, чмъ винограднаго сока. Но это обиле прятныхъ воспоминанй разбудило его любовь, не разбудивъ печали.

Склонный къ предразсудкамъ, какъ вс поэтическя и мечтательныя натуры, Жакъ вообразилъ, что это Франсина, слыша его сейчасъ ходящимъ около нея, послала ему изъ могилы это вяне добрыхъ воспоминанй и онъ не хотлъ омрачить ихъ ни одною слезою.

Онъ вышелъ изъ кабачка легкой поступью, съ поднятымъ лицомъ, блестящимъ взоромъ, бьющимся сердцемъ, почти съ улыбкой на устахъ и напвая дорогою этотъ припвъ псенки Франсины:

‘Амуръ гуляетъ въ околодк,—

Держи открытой дверь свою!’…

Этотъ припвъ въ устахъ Жака былъ тоже воспоминане, но это была также уже и новая псня, и, можетъ быть, Какъ въ этотъ вечеръ, самъ о томъ не подозрвая, сдлалъ первый шагъ по той дорог измненй, которая отъ грусти ведетъ къ меланхоли, а отъ нея къ забвеню…

Увы! что бы тамъ ни хотли и ни длали,— такъ хочетъ вчный и справедливый законъ измненя!…

Такъ-же, какъ цвты, рожденные, можетъ быть, изъ праха Франсины, выросли на ея могил,— смена юности цвли въ сердц Жака, гд воспоминаня о любви прежней будили неясныя стремленя къ новой любви. Жакъ былъ изъ того рода поэтовъ и артистовъ, у которыхъ страсти способствуютъ подъему искусства и поэзи, и умъ которыхъ живъ и дятеленъ постолько, посколько на него дйствуютъ двигательныя силы сердца. У Жака вдохновене было истинною дочерью чувства, и онъ вкладывалъ частицу самого себя даже въ малйшя изъ своихъ созданй. Онъ замтилъ, что воспоминанй ему мало и что, подобно жернову, стирающему самого себя, когда не хватаетъ зерна,— его сердце слабетъ за отсутствемъ возбужденя. Работа не имла уже для него былой прелести, изобртательность, прежде лихорадочная и мгновенная, приходила теперь только посл усилй и терпня. Жакъ былъ недоволенъ собой и почти завидовалъ жизни своихъ прежнихъ друзей

Онъ искалъ разсяня, предавался удовольствямъ и завязалъ много новыхъ знакомствъ. Скульпторъ сталъ ходить къ поэту Родольфу, съ которымъ встртился въ кафе, и оба почувствовали большую симпатю другъ къ другу.

Жакъ разсказалъ ему о своей печали, Родольфъ немного думалъ, чтобы понять причину ея.

— Другъ мой,— сказалъ онъ ему,— я знаю это!…

И, похлопывая ему по груди въ сторон сердца, онъ прибавилъ:

— Скоре, скоре надо снова зажечь тамъ огонекъ! завяжите немедля маленькую интрижку и ваши идеи воротятся къ вамъ.

— Ахъ,— говорилъ Жакъ,— я слишкомъ любилъ Франсину.

— Это не помшаетъ вамъ любить ее постоянно. Цлуя въ губы другую, вы будете цловать ее-же.

— Да,— сказалъ Жакъ,— если-бы еще я могъ найти женщину, похожую на нее!…

И онъ разстался съ Родольфомъ въ глубокой задумчивости….

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Черезъ шесть недль посл этого къ Жаку воротилась вся его живость, вновь освщенная нжнымъ взглядомъ хорошенькой двушки, называвшейся Мари, болзненная красота которой напоминала немного наружность Франсины. Ничего не было миле этой хорошенькой Мари, имвшей восемнадцать лтъ безъ шести недль, какъ она сама это постоянно говорила.

Ея любовь въ Жаку родилась при свт луны, въ садик загороднаго бала, при звукахъ пискливой скрипки, чахоточнаго контрбаса и кларнета, свиствшаго какъ дроздъ.

Жакъ встртилъ ее вечеромъ, прогуливаясь вокругъ площадки для танцевъ. Видя его ходящимъ прямо, какъ палка, въ своемъ вчномъ черномъ сюртук, застегнутомъ до шеи, шумливыя и хорошенькя постительницы уголка, знавшя артиста въ лицо, говорили между собою:

— Зачмъ пришелъ сюда этотъ могильщикъ? Разв здсь кого-нибудь хоронить надо?

А Жакъ ходилъ все одинъ, растравляя сердце однимъ воспоминанемъ, горечь котораго еще усиливалась оркестромъ, наигрывавшимъ веселую кадриль, но которая звучала для артиста печальне погребальной псни. Въ этотъ моментъ задумчивости онъ увидалъ Мари, глядвшую на него изъ уголка и смявшуюся, Жакъ поднялъ глаза и услыхалъ въ трехъ шагахъ отъ себя этотъ взрывъ смха въ розовой шляпк.

Онъ подошелъ къ молодой двушк и сказалъ ей нсколько словъ, на которыя ему отвтили, онъ предложилъ ей руку, чтобы пройтись по саду, она приняла ее. Онъ сказалъ ей, что находитъ ее хорошенькою, какъ ангелъ,— она заставила его повторить это два раза, онъ воровалъ ей незрлыя яблоки, висвшя на деревьяхъ садика, она грызла ихъ съ удовольствемъ, звонко смясь, постоянно веселая. Жакъ вспомнилъ о Библи и подумалъ, что никогда не надо отчаиваться ни съ какою женщиною и тмъ мене съ тми, которыя любятъ яблоки. Онъ прошелся еще разъ по саду съ розовой шляпкой, и вотъ такимъ образомъ сдлалось, что, придя на балъ одинъ, онъ возвратился съ него вдвоемъ.

Однако, Жакъ не забывалъ Франсину, какъ говорилъ Родольфъ, онъ каждый день цловалъ ее, цлуя Мари, и втихомолку работалъ надъ фигурой, которую онъ хотлъ помстить на могил умершей.

Однажды, когда онъ получилъ деньги, Жакъ купилъ Мари черное платье. Молодая двушка была очень довольна, она находила только, что черное не весело для лта.

Но Жакъ сказалъ ей, что онъ очень любитъ черное, и что она сдлаетъ ему большое удовольстве, если будетъ надвать его каждый день. Мари послушалась.

Однажды въ субботу Жакъ сказалъ молодой двушк:

— Приходи завтра пораньше, мы подемъ за городъ.

— Ахъ, какое счастье!— воскликнула Мари,— Я теб приготовила сюрпризъ, ты увидишь, завтра будетъ солнечный день.

Мари провела ночь, оканчивая новое платье, купленное ею на свои сбереженя, хорошенькое розовое платье.

И въ воскресенье она пришла, одтая въ свою нарядную покупку, въ мастерскую Жака.

Артистъ встртилъ ее холодно, почти грубо.

— А я хотла теб сдлать удовольстве, купивши себ это веселенькое платье!— говорила Мари, не будучи въ состояни объяснить себ этой холодности Жака.

— Мы не подемъ за городъ,— отвчалъ онъ,— можешь уходить, мн надо работать.

Мари ушла въ себ съ горестью въ сердц.

По дорог она встртила молодого человка, знавшаго исторю Жака и ухаживавшаго за молодой двушкой.

— Какъ? мадмуазель Мари! вы больше уже не въ траур?— спросилъ онъ ее.

— Въ траур? по комъ?

— Какъ: Разв вы этого не знаете? Это, однако, всмъ хорошо извстно!.. Это черное платье, что вамъ подарилъ Жакъ…

— Ну?..— торопила Мари.

— Ну!— это былъ трауръ! Жакъ заставлялъ васъ носить трауръ по Франсин.

Съ этого дня Жакъ не видалъ боле Мари.

Эта размолвка принесла ему несчастье.

Снова настали тяжелые дни, у него не было никакой работы и онъ впалъ въ такую ужасную нищету, что, не зная, что съ нимъ будетъ дальше, онъ просилъ своего друга доктора помстить его въ больницу.

Докторъ съ перваго взгляда увидалъ, что помстить его въ больницу будетъ не трудно. Жакъ, знавшй и самъ о своемъ состояни, былъ на дорог къ соединеню съ Франсиной.

Его помстили въ госпиталь Святого Людовика.

Такъ какъ онъ еще могъ работать и ходить, Жакъ попросилъ директора госпиталя дать ему ненужную маленькую комнатку и веллъ принести туда табуретъ, ваяльныя стеки и жирной глины. Въ течене первыхъ двухъ недль онъ работалъ надъ фигурой, предназначенной для могилы Франсины. Это былъ большой ангелъ съ распущенными крыльями. Эта фигура, бывшая портретомъ Франсины, не была совершенно окончена, потому что Жакъ не могъ больше подыматься по лстниц, а скоро и совсмъ слегъ въ постель.

Однажды въ его руки попала тетрадь студента и Жакъ, увидя, какя лкарства ему прописывали, понялъ, что его дло пропало. Онъ написалъ своему семейству и призвалъ сестру Святой Женевьевы, окружавшую его всми попеченями человколюбя.

— Сестрица,— сказалъ ей Жакъ,— тамъ наверху, въ комнатк, которую вы мн отвели, есть маленькая гипсовая фигура, эта статуэтка, представляющая ангела, предназначалась для одной могилы, но у меня не было времени исполнить ее въ мрамор. Однако, у меня есть хорошй кусокъ его, благо мрамора съ розовыми жилками… Теперь… сестрица, я дарю вамъ мою маленькую статуэтку, чтобы вы поставили ее въ часовн вашей общины…

Скоро посл этого Жакъ умеръ.

Такъ какъ похороны его совпали какъ разъ съ днемъ открытя выставки,— ‘Водопйцы‘ не присутствовали на нихъ.

— Искусство прежде всего!— говорилъ Лазаръ.

Семейство Жака было небогато и артисту не отвели особеннаго участка.

Онъ былъ похороненъ гд-то…

XIX.
Фантази Волынки.

Можетъ быть, вы припомните, какимъ образомъ художникъ Марсель продалъ еврею Медичису свою знаменитую картину ‘Переходъ черезъ Чермное море’, послужившую потомъ вывской для лавочки торговца колональными товарами.

На другой день посл этой продажи, сопровождавшейся великолпнымъ ужиномъ, предложеннымъ евреемъ богемамъ, какъ добавокъ въ цн, Марсель, Шонаръ, Коллинъ и Родольфъ проснулись очень поздно утромъ.

Еще не пришедше въ себя посл вчерашняго похмлья, они не могли припомнить, что такое съ ними происходило. Въ это время въ сосдней церкви звонили въ обдн, и они переглянулись вс трое съ меланхолической улыбкой.

— Вотъ колоколъ сзываетъ благочестивыми звуками человчество въ трапезную,— сказалъ Марсель.

— Дйствительно,— отвчалъ Родольфъ,— это торжественный часъ, когда вс порядочные люди идутъ въ столовую.

— Надобно-бы, однако, сдлаться порядочными людьми,— ворчалъ Коллинъ, для котораго вс дни были днями Святого Аппетита.

— О, молочныя кладовыя моей кормилицы! О, четыре обда моего дтства! что съ вами сталось?— прибавилъ Шонаръ,— что съ вами сталось?— прибавилъ онъ на мотивъ, полный сладкой и мечтательной меланхоли.

— И какъ подумаешь, что въ этотъ часъ въ Париж жарится боле ста тысячъ котлетъ!— замтилъ Марсель.

— И столько же бифштексовъ!— прибавилъ Родольфъ.

И, какъ ироническая противоположность, пока четверо друзей предлагали одинъ другому жестокую ежедневную задачу о завтрак,— гарсоны ресторана, помщавшагося въ этомъ же дом, во весь голосъ выкрикивали кушанья, заказываемыя постителями.

— Они не замолчатъ, разбойники!— говорилъ Марсель,— каждое слово бьетъ меня по животу точно киркой.

— Втеръ дуетъ съ свера,— важно произнесъ Коллинъ, указывая на флюгеръ на сосдней крыш,— мы сегодня не будемъ завтракать, ибо этому стихи противятся.

— Почему такъ?— спросилъ Марсель.

— Это атмосферическое наблюдене, которое я сдлалъ,— продолжалъ философъ,— сверный втеръ почти всегда означаетъ воздержане, тогда какъ втеръ съ юга указываетъ обыкновенно удовольстве и хорошй обдъ. Это въ философи называется предувдомленемъ свыше.

Съ голоду Коллинъ былъ насмшливъ до жестокости.

Въ этотъ моментъ Шонаръ, опустившй свою руку въ пропасть, служившую ему карманомъ, вытащилъ ее оттуда съ крикомъ.

— Караулъ! кто-то забрался въ мое пальто!— кричалъ Шонаръ, стараясь высвободить свою руку, зажатую въ клешню живого омара.

На этотъ крикъ послышался тотчасъ же въ отвтъ другой крикъ. Это Марсель, пошарившй машинально рукою въ карман, открылъ тамъ неожиданную Америку, то есть сто пятьдесятъ франковъ, заплаченные Медичисомъ за ‘Переходъ черезъ Чермное море’.

Тогда память тотчасъ же воротилась къ богемамъ.

— Поздравьте, господа!— сказалъ Марсель, выкладывая на столъ кучу монетъ, между которыми сверкали пять или шесть новыхъ луидоровъ.

— Какъ будто живые!— сказалъ Коллинъ.

— Чудный звукъ!—говорилъ Шонаръ, звоня золотыми монетами.

— Какя хорошенькя медальки!— прибавилъ Родольфъ,— какъ будто кусочки солнца. Если бъ я былъ королемъ, я не желалъ-бы другихъ денегъ, и я чеканилъ-бы ихъ съ изображенемъ моей возлюбленной.

— И какъ подумаешь, есть-же страны, гд это валяется вмсто булыжника,— сказалъ Шонаръ.— Прежде американцы давали ихъ четыре за два су. Одинъ изъ моихъ родственниковъ былъ въ Америк, онъ былъ похороненъ въ желудкахъ дикарей. Это причинило большое горе его семейству.

— А это?— спросилъ Марсель, глядя на омара, прогуливавшагося по комнат,— откуда явилось это животное?

— Я припоминаю,— отвчалъ Шонаръ,— это вчера я осматривалъ кухню Медичиса, надобно думать, что это пресмыкающееся упало ко мн въ карманъ совсмъ не нарочно, они такъ плохо видятъ, эти животныя? Такъ какъ онъ уже у меня,— прибавилъ онъ,— то я хочу его сохранить, я его сдлаю ручнымъ и напишу его краснымъ, такъ будетъ веселе. Мн скучно посл того, какъ ушла Феми, онъ мн будетъ составлять компаню.

— Господа!— воскликнулъ Коллинъ,— замтьте, прошу васъ: флюгарка повернулась на югъ,— мы позавтракаемъ.

— Я полагаю,— сказалъ Марсель, беря золотую монету,— вотъ эту мы зажаримъ въ обильномъ соус.

Они долго и съ важностью начали обсуждать карту кушанй. Каждое блюдо было предметомъ спора и принималось большинствомъ голосовъ. Дутая яичница, предложенная Шонаромъ, была заботливо отстранена, также какъ и блыя вина, противъ которыхъ возсталъ Марсель цлой импровизацей, доказавшей его познаня въ винахъ.

— Первая обязанность вина — быть краснымъ!— вскричалъ артистъ,— не говорите мн о вашихъ блыхъ винахъ.

— Однако,— сказалъ Шонаръ,— шампанское, напримръ!

— Ну чтожь? элегантный яблочный квасъ, эпилептическй сбитень! Да я отдамъ вс погреба Эпернэ и Аи за бочку бургонскаго. Да наконецъ мы не собираемся ни соблазнять гризетокъ, ни писать водевиля. Я подаю голосъ противъ шампанскаго.

Когда программа была обсуждена, Шонаръ и Коллинъ спустились въ сосднй ресторанъ, чтобы заказать обдъ.

— А что, еслибъ мы затопили каминъ?— сказалъ Марсель.

— И вправду,— отвчалъ Родольфъ,— мы-бы этимъ не нарушили закона, термометръ приглашаетъ насъ уже давно сдлать это. Зажжемъ огня,— то-то удивится каминъ!

И онъ побжалъ на лстницу и веллъ Коллину прислать дровъ.

Спустя нсколько минутъ Шонаръ и Коллинъ снова подымались по лстниц въ сопровождени угольщика съ тяжелой ношей.

Когда Марсель рылся въ одномъ изъ ящиковъ, ища какую нибудь ненужную бумажку, чтобы зажечь огонь,— онъ случайно напалъ на письмо, почеркъ котораго заставилъ его вздрогнуть. Онъ началъ его читать, прячась отъ друзей.

Оно было писано карандашомъ, давно, когда еще Волынка жила съ Марселемъ, письмо имло день въ день ровно годъ и заключало въ себ только слдующя слова:

‘Мой милый другъ,

‘Не безпокойся обо мн, я скоро вернусь. Я пошла немножко прогуляться, чтобы согрться на ходу, въ комнат можно замерзнуть, а угольщикъ не желаетъ и подумать объ этомъ. Я сломала дв послдня ножки отъ стула, но он сгорли скоре, чмъ можно было сварить яйцо. Вмст съ этимъ и втеръ гуляетъ точно у себя дома черезъ раму и надуваетъ мн въ уши множество дурныхъ совтовъ, которые причинили бы теб горе, еслибъ я ихъ послушала. Я лучше ужь пройдусь немножко, пойду посмотрть магазины по близости. Говорятъ, что есть бархатъ по десяти франковъ за метръ. Это невроятно, надо самой посмотрть. Я ворочусь къ обду.

Волынка’.

— Бдная двочка!— пробормоталъ Марсель, пряча письмо въ карманъ… И онъ на нкоторое время задумался, сжавъ голову руками.

Въ это время богемы уже давно были въ состояни вдовства, за исключенемъ однако Коллина, любовница котораго всегда была невидима и анонимна.

Даже Феми, эта любезная компаньонка Шонара, встртила наивную душу, предложившую ей свое сердце, мебель краснаго дерева и кольцо изъ своихъ волосъ,— волосъ рыжихъ.

Черезъ дв недли, однако, посл того, какъ онъ далъ все это Феми, онъ захотлъ взять назадъ свое сердце и мебель потому что увидалъ, глядя на руки своей любовницы, что у нея кольцо изъ черныхъ волосъ и заподозрилъ ее въ измн.

Тмъ не мене Феми не переставала быть врною, это случилось потому, что нкоторыя изъ ея подругъ смялись надъ нею изъ-за кольца изъ рыжихъ волосъ, и она перекрасила кольцо въ черный цвтъ.

Господинъ былъ такъ доволенъ этимъ, что купилъ Феми шелковое платье,— это было первое. Въ день, когда она его получила, бдная двушка воскликнула:

— Теперь я могу умереть!..

Что касается Волынки, то она снова стала почти оффицальною персоной, и уже три или четыре мсяца, какъ Марсель не встрчалъ ее.

О Мими Родольфъ не слыхалъ ни слова, кром тхъ случаевъ, когда самъ говорилъ о ней, оставшись наедин.

— Да что-же это такое?— вскричалъ вдругъ Родольфъ, увидя Марселя, присвшаго и задумавшагося у камина,— что-же огонь? разв не разгорается?

— Сейчасъ, сейчасъ,— сказалъ художникъ, зажигая дрова, начавшя потрескивать, разгораясь, покуда друзья раздражали себ аппетитъ, длая приготовленя къ обду, Марсель снова уединился въ уголокъ и складывалъ сейчасъ найденное письмо съ другими сувенирами, оставшимися отъ Волынки. Вдругъ онъ впомнилъ адресъ одной женщины, бывшей интимной подругой его прежней страсти.

— Ага!— воскликнулъ онъ такъ громко, что его можно было слышать,— я знаю, гд ее найти.

— Кого найти?— спросилъ Родольфъ.— Что ты тамъ длаешь?— прибавилъ онъ, видя, что артистъ располагается писать.

— Ничего, очень спшное письмо, о которомъ я забылъ. Черезъ минуту я приду къ вамъ,— отвчалъ Марсель и написалъ:

‘Милое дитя мое!

‘У меня въ ящик лежатъ суммы — просто апоплексическй ударъ фортуны! Въ дом готовится огромный завтракъ, великолпныя вина, и мы затопимъ каминъ, какъ настояще буржуа. Это надо посмотрть, какъ говаривала ты прежде. Приходи провести минуту съ нами, ты найдешь Родольфа, Коллина и Шонара, ты намъ споешь псенку за дессертомъ,— у насъ будетъ и дессертъ. Разъ мы сядемъ за столъ,— вроятно, просидимъ за нимъ цлую недлю. Поэтому не бойся придти къ намъ слишкомъ поздно. Я такъ давно не слыхалъ твоего смха! Родольфъ будетъ сочинять теб мадригалы, и мы будемъ пить разныя разности, за нашу погибшую любовь, за ея возобновлене. Между людьми, въ род насъ… послднй поцлуй — никогда не послднй. Ахъ, если-бъ въ прошломъ году не было такъ холодно, ты меня, можетъ быть, и не покинула-бы. Ты меня обманула изъ за-полна дровъ, а такъ какъ ты боялась, чтобъ у тебя не покраснли руки — то хорошо и сдлала. Я не сержусь на тебя за этотъ разъ боле, чмъ за друге, приди погрться, пока у насъ есть дрова.

‘Цлую тебя столько разъ, сколько ты хочешь.

Марсель’.

Окончивъ это письмо, Марсель написалъ другое госпож Сидони, подруг Волынки, и просилъ ее передать письмо той, кому оно было адресовано. Потомъ онъ спустился въ привратнику, чтобы поручить ему отнести письма. Когда онъ платилъ ему за ходьбу впередъ, привратникъ увидалъ въ рук художника золотую монету, и, прежде, чмъ идти съ письмами, онъ поднялся предупредить домохозяина, которому Марсель запоздалъ платою за квартиру.

— Моссе,— говорилъ привратникъ запыхавшись,— у артиста въ шестомъ этаж есть деньги! Знаете, этотъ большой, который мн смется въ лицо, когда я прихожу къ нему за деньгами.

— Да,— сказалъ хозяинъ,— это тотъ, который сметъ еще занимать у меня деньги, чтобы мн же заплатить за квартиру. Ему уже отказано отъ квартиры.

— Да, сударь. Но сегодня у него куча денегъ! сейчасъ мн золото блеснуло въ глаза. Онъ задаетъ праздники… это удобное время…

— Дйствительно,— согласился хозяинъ,— сейчасъ я самъ пойду…

Madame Сидони была дома, когда въ ней принесли письмо Марселя, и она тотчасъ-же послала горничную передать письмо, адресованное мадмуазель Волынк.

Она жила тогда въ роскошной квартир на Шоссе-д-Антенъ.

Въ моментъ, когда ей передали письмо Марселя, она находилась въ компани и ей предстояло какъ разъ въ этотъ вечеръ давать большой парадный обдъ.

— Вотъ чудеса!— воскликнула Волынка, смясь, какъ помшанная.

— Что тамъ такое?— спросилъ ее красивый молодой человкъ, прямой, какъ палка.

— Приглашене на обдъ,— отвчала молодая женщина,— А? какъ вы это находите?

— Я нахожу это скверно,— сказалъ молодой человкъ.

— Почему это?— спросила Волынка.

— Какъ?… Неужели вы думаете идти на этотъ обдъ?

— Я полагаю, что думаю! Длайтесь тутъ сами, какъ хотите!…

— Но, ma ch&egrave,re, это, однако, неприлично!… Вы можете пойти въ другой разъ.

— Ахъ, какъ это хорошо!… Въ другой разъ!… Мой старинный знакомый, Марсель, приглашаетъ меня на обдъ, и это такъ необыкновенно, что я должна посмотрть!… Въ другой разъ!… Да это бываетъ также рдко, какъ солнечныя затменя,— настояще обды въ этомъ дом!…

— Какъ? вы измняете своему слову, чтобы идти поглядть на эту особу,— сказалъ молодой человкъ,— и это мн вы говорите?…

— А кому же вы хотите, чтобъ я говорила это?… Турецкому султану?… Это его не касается!…

— Довольно странная откровенность…

— Вы отлично знаете, что я ничего не длаю такъ, какъ друге,— отвчала Волынка.

— Но что вы обо мн подумаете, если я пущу васъ идти, зная, куда вы пойдете? Подумайте объ этомъ, Мюзета, для меня, для васъ,— это очень неприлично. Вы должны объясняться съ этимъ молодымъ человкомъ….

— Господинъ Морисъ,— сказала мадмуазель Волынка твердымъ голосомъ,— вы знали меня, прежде чмъ взяли меня, вы знали, что я очень капризна и что ни одна живая душа не можетъ еще похвастаться, что заставила меня отказаться хоть отъ одного изъ капризовъ.

— Требуйте отъ меня чего хотите,— сказалъ Морисъ,— но это!… Знаете, есть капризы…. и капризы….

— Морисъ! я пойду къ Марселю!… я иду туда!— прибавила она, надвая шляпу.— Вы можете меня бросить, если желаете, но я не могу не пойти!… Это самый лучшй молодой человкъ въ мр, единственный, кого я когда либо любила. Если-бъ его сердце было изъ золота, онъ растопилъ-бы его, чтобы дарить мн кольца. Бдный мальчикъ!— сказала она, показывая письмо Марселя….— смотрите: какъ только у него появилось немного дровъ,— онъ приглашаетъ меня погрться… Ахъ, если-бъ онъ не былъ такъ лнивъ, и если-бъ не было шелковъ и бархата въ магазинахъ!!!… Я была очень счастлива съ нимъ, онъ имлъ талантъ заставлять меня страдать, это онъ далъ мн имя Волынка за мои псни…. По крайней мр, если я пойду къ нему, вы будьте уврены, что я ворочусъ къ вамъ…. если вы не запрете мн дверь передъ носомъ.

— Вы не могли-бы откровенне высказать мн, что вы меня не любите,— сказалъ молодой человкъ.

— Постойте, мой милый Морисъ! вы слишкомъ умный человкъ для того, чтобы заводить объ этомъ серьезный разговоръ. Вы держите меня, какъ держите хорошую лошадь на конюшн, я?… васъ люблю…. потому что я люблю роскошь, шумъ праздниковъ, все, что звенитъ и все, что блещетъ, не будемте говорить больше о чувств,— это будетъ смшно и безполезно.

— По крайней мр, позвольте мн идти съ вами.

— Но вамъ тамъ совсмъ не будетъ весело,— сказала Волынка,— да и намъ вы не помшаете веселиться. Подумайте только, что этотъ молодой человкъ будетъ меня цловать. Непремнно!

— Мюзета!— сказалъ Морисъ,— часто-ли вы находили людей, такихъ сговорчивыхъ, какъ я?

— Господинъ виконтъ,— отвчала Волынка,— однажды, когда я прогуливалась въ карет по Елисейскимъ Полямъ съ лордомъ ***, я встртила Марселя съ его другомъ Родольфомъ, они шли пшкомъ, оба были скверно одты, забрызганы грязью какъ собаки и курили трубки. Уже было три мсяца, какъ я не видала Марселя, и мн показалось, что мое сердце хочетъ выпрыгнуть черезъ дверцу кареты. Я велла остановить карету и цлые полчаса разговаривала съ Марселемъ передъ всмъ Парижемъ, прозжавшимъ тамъ въ экипажахъ. Марсель предложилъ мн Нантеррскихъ пироговъ и букетикъ фалокъ въ одну су, и я приколола его къ корсажу. Когда онъ отошелъ отъ меня, лордъ *** хотлъ его позвать снова, чтобы пригласить обдать съ нами. Я поцловала его за это безпокойство. Вотъ мой характеръ, господинъ Морисъ, если вамъ это не нравится,— скажите мн сейчасъ-же,— я возьму свои туфли и ночной чепчикъ….

— Однако это хорошо иногда — быть бднякомъ!— сказалъ виконтъ Морисъ тономъ завистливой грусти.

— О, нтъ!— отвчала Волынка,— еслибы Марсель былъ богатъ, я никогда бы его не бросила.

— Ступайте-же,— сказалъ молодой человкъ, пожимая ей руку.— Вы надли ваше новое платье,— прибавилъ онъ,— оно къ вамъ чудесно идетъ.

— И дйствительно правда!— сказала Волынка,— точно предчувстве я имла сегодня утромъ. Марселю это будетъ прятно…. Прощайте,— добавила она,— я ухожу пость немного хлба, благословленнаго веселостью.

На Волынк былъ въ этотъ день восхитительный костюмъ, никогда поэма ея красоты и юности не была переплетена лучше. Сверхъ всего, Волынка инстинктивно обладала генемъ элегантности. Входя въ общество, первая вещь, какую она искала глазами, было зеркало, чтобы оправить свой костюмъ, и еще прежде своего крещеня, она совершала уже грхъ кокетства. Въ то время, когда положене ея было еще изъ самыхъ скромныхъ, когда она одвалась въ ситцевыя платьица, шапочки съ помпонами и козловые башмачки,— она восхитительно умла носить этотъ простенькй мундиръ гризетокъ.

Эти хорошенькя двушки, на половину пчелки, на половину стрекозы, съ псенками работавшя всю недлю, просили у Бога только немножко солнца въ воскресенье, любили вульгарно, по влеченю сердца, иногда выбрасывались изъ окошка. Эта раса вымерла теперь, благодаря современному поколню молодыхъ, людей, поколню испорченному и разносящему порчу, и сверхъ всего, напыщенному, глупому и грубому.

Чтобы доставить себ удовольстве сказать глупую остроту, они стали смяться надъ этими бдными двушками по поводу ихъ рукъ, носившихъ слды святыхъ уколовъ за работою, и он не стали больше заработывать достаточно, чтобы полакомиться миндальнымъ хлбцемъ.

Мало по малу они достигли того, что привили имъ свое тщеславе и свою глупость, и вотъ тогда-то гризетка исчезла.

Тогда народилась лоретка, — поколне ублюдковъ, нахальныхъ тварей, сомнительной красоты, состоящей на половину изъ тла, на половину изъ людей, будуары которыхъ — лавочки, гд они торгуютъ своимъ сердцемъ по кускамъ, точно ломтями ростбифа.

Большинство этихъ женщинъ, позорящихъ удовольстве, составляющихъ стыдъ современной любви, не имютъ даже ума тхъ птицъ, перья которыхъ он носятъ на шляпкахъ.

Если, случаемъ, он и возымютъ, не скажемъ любовь, не капризъ даже, а грубое хотнье, то непремнно въ какому нибудь дюжинному гаеру, котораго окружаетъ и которому рукоплещетъ тупая толпа на публичныхъ балахъ, и которыхъ газеты, прислужницы скомороховъ, прославляютъ своими рекламами.

Волынка, хотя и была принуждена жить въ этомъ мр, не имла ни ихъ привычекъ, ни ихъ манеръ, у нея не было раболпнаго корыстолюбя, обыкновеннаго у этихъ тварей, читающихъ только книгу исчисленя процентовъ и пишущихъ только цифры. Это была умная и развитая двушка, въ жилахъ которой текло нсколько капель крови Манзу, и, возмущавшаяся при всякомъ принуждени, она никогда не умла и не могла подавить въ себ влеченя каприза, каковы-бы ни были его послдствя.

Марсель былъ, дйствительно, единственный мужчина, котораго она любила. Для него одного, по крайней мр, она выносила дйствительныя страданя, и надо было, все могущество инстинктовъ, привлекавшихъ ее ко ‘всему, что гремитъ, и ко всему, что блещетъ‘, чтобы она бросила Марселя. Ей было двадцать лтъ, и роскошь для нея была также почти необходима, какъ здоровье. Она могла обходиться безъ нея нкоторое время, но совершенно отказаться отъ роскоши не могла. Зная свое непостоянство, она никогда не хотла положить на свое сердце оковъ врности.

Многими молодыми людьми она была горячо любима и сама она питала къ нимъ очень живое чувство, но всегда ея отношеня къ этимъ молодымъ людямъ были безъ всякаго лукавства. Сходилась она съ молодыми людьми просто, свободно, безъискусственно, какъ ведутся объясненя въ любви между простонародьемъ въ комедяхъ Мольера. ‘Вы меня очень желаете и я васъ также хочу, ладно! сойдемся!..’ Десять разъ, если бы она захотла, она могла бы устроиться прочно, имть, что называется, будущность, но она вовсе не думала о будущемъ и исповдывала по своему скептицизмъ Фигаро.

— Завтра!— говаривала она иногда,— это только календарная глупость, ежедневный предлогъ для людей не длать своихъ длъ сегодня.— это, можетъ быть, землетрясене!.. Ну-ка, въ добрый часъ, сегодня, пока земля стоитъ твердо!

Однажды порядочный человкъ, съ которымъ она прожила около шести мсяцевъ, влюбившйся въ нее до безумя, серьезно предложилъ ей жениться на ней.

Волынка разсмялась ему въ лицо на это предложене.

— Чтобы я закабалила свою свободу свадебнымъ контрактомъ?..— никогда!— сказала она.

— Но я постоянно дрожу отъ страха потерять васъ.

— Вы меня еще врне бы потеряли, если бы я была вашей женой,— отвчала Волынка.— Не будемъ говорить больше объ этомъ. Да я и не свободна при томъ,— прибавила она, подумавъ, безъ сомння, о Марсел.

Такимъ образомъ проводила она свою юность, идя на встрчу всякимъ неожиданностямъ, длая многихъ счастливыми, сама испытывая почти счастье. Виконту Морису, съ которымъ она жила въ настоящее время, было очень трудно справляться съ этимъ неукротимымъ характеромъ, безумно любившимъ свободу. Съ нетерпнемъ, отравленнымъ ревностью, ждалъ онъ возвращеня Волынки, когда она ушла къ Марселю.

— Останется-ли она тамъ?— спрашивалъ себя молодой человкъ весь вечеръ, мучая себя этимъ вопросомъ.

— Этотъ бдный Морисъ!— говорила Волынка съ своей стороны,— онъ находитъ это немножко нахальнымъ. Ну, чтожь!— надо учить юношей. Тутъ ея мысли неожиданно перескочили на друге предметы, ей пришелъ въ голову Марсель, къ которому она шла, перебирая воспоминаня, разбуженныя въ ней именемъ ея прежняго обожателя, она спрашивала себя, какимъ чудомъ у него явился настоящй обдъ? Она перечитала на ходу письмо, написанное артистомъ, и ей противъ воли стало немножко грустно. Но это длилось только минуту. Волынка основательно разсудила, что теперь совсмъ не изъ-за чего грустить, и такъ какъ въ это время задулъ сильный втеръ, то она воскликнула:

— Вотъ это странно! если я и не захочу идти къ Марселю, такъ втеръ меня туда погонитъ.

И она продолжала свою дорогу, ускоряя шаги, веселая, какъ птичка, возвращающаяся на свое первое гнздо.

Вдругъ пошелъ сильный снгъ. Волынка стала искать глазами карету и не нашла ни одной.

Въ это время она находилась какъ разъ на той улиц, гд жила ея подруга, madame Сидони, передавшая ей письмо Марселя, Волынк пришла мысль зайти на минуту къ этой женщин, чтобы переждать, пока погода позволитъ ей продолжать путь.

Когда Волынка вошла къ madame Сидони, тамъ находилась большая компаня. Продолжали игру въ ландскнехтъ, начатую уже три дня назадъ.

— Не безпокойтесь, пожалуйста, я зашла на одну минутку,— сказала Волынка.

— Получила ты письмо Марселя?— спросила ее на ухо madame Сидони.

— Да,— отвчала Волынка,— благодарю, я иду къ нему, онъ приглашаетъ меня на обдъ. Не хочешь-ли пойти со мной? Ты очень повеселишься тамъ.

— Ахъ, нтъ! я не могу,— сказала Сидони, указывая на играющихъ,— а моя игра?

— На кону шесть луидоровъ!— громко произнесъ банкометъ, державшй карты.

— Иду на два!— воскликнула Сидони.

— Не важно! сдаю на два,— отвчалъ банкометъ, проигравшй уже нсколько разъ.— Король и тузъ. Я разоренъ!— продолжалъ онъ, бросая карты,— вс короли биты!…

— Не говорите пожалуйста о политик,— замтилъ журналистъ.

— Тузъ — это мой всегдашнй врагъ,— говорилъ банкометъ, открывая еще короля.— Да здравствуетъ король!— воскликнулъ онъ.— Милая Сидоня, пришлите-ка мн два луидора!

— Запиши ихъ на память,— отвчала Сидони, разсердившаяся на проигрышъ.

— Теперь будетъ пятьсотъ франковъ, крошечка, что вы мн должны,— сказалъ банкометъ.— Вы идете къ тысяч. Передаю игру.

Сидони и Волынка тихонько разговаривали. Партя продолжалась.

Почти въ это-же время богемы садились за столъ.

Во все время завтрака Марсель былъ безпокоенъ.

Каждый разъ, какъ слышались шаги на Лстниц, онъ вздрагивалъ.

— Что съ тобой?— спрашивалъ Родольфъ,— ты какъ будто ждешь кого-то? Разв мы не въ полномъ сбор?

Но по взгляду, какой бросилъ на него артистъ, поэтъ понялъ, что за работа у его друга.

— И правда,— подумалъ онъ про себя,— мы не вс въ сбор.

Взглядъ Марселя говорилъ о Волынк, взглядъ Родольфа желалъ Мими.

— У насъ не хватаетъ женщинъ,— вдругъ сказалъ Шонаръ.

— Ахъ, чортъ!— закричалъ Коллинъ,— замолчишь-ли ты со своими развратными разсужденями?… Сказано было, чтобъ не говорить о любви! Отъ этого соусы киснутъ!…

И друзья вновь начали пить большими стаканами въ то время, какъ на улиц шелъ снгъ, а въ ихъ комнатк трещали дрова въ камин, пуская фейерверки искръ.

Родольфъ напвалъ куплетъ псенки, найденной имъ на дн своего стакана и въ это время въ дверь нсколько разъ постучали.

На этотъ стукъ, точно нырнувшй пловецъ, который, ударивъ ногою въ дно, выплываетъ на поверхность воды, Марсель, уже начавшй тяжелть отъ хмля, быстро поднялся со стула и побжалъ отворить.

Это была вовсе не Волынка!…

На порог показался господинъ. Онъ держалъ въ рукахъ небольшую бумажку. Его наружность была привлекательна, но домашнй сюртукъ сшитъ прескверно.

— Я васъ нахожу въ хорошихъ обстоятельствахъ,— сказалъ онъ, увидвъ столъ, посредин котораго возвышался остовъ огромнаго бараньяго окорока.

— Домохозяинъ!— воскликнулъ Родольфъ,— окажемъ ему должныя почести!

И онъ принялся играть встрчу ножомъ и вилкой по тарелк.

Коллинъ предложилъ ему свой стулъ, а Марсель воскликнулъ:

— Шонаръ! скорй стаканъ вина господину! Вы пришли чрезвычайно кстати,— сказалъ артистъ хозяину.— Мы только что хотли произнести тостъ за собственность. Вотъ этотъ мой другъ, господинъ Коллинъ, говорилъ очень трогательныя вещи. По случаю вашего прихода, онъ можетъ снова начать рчь для вашего удовольствя. Начни сначала, Коллинъ!

— Извините, господа,— говорилъ хозяинъ,— я вовсе не хотлъ-бы васъ потревожить.

И онъ развернулъ маленькую бумажку, которую держалъ въ рукахъ.

— Что это за печатный листокъ?— спросилъ Марсель.

Домохозяинъ, обводившй комнату инквизиторскимъ взглядомъ, замтилъ золото и серебро, лежавшя на камин.

— Это квитанця,— отвчалъ онъ быстро,— я уже имлъ честь представлять вамъ ее.

— Дйствительно,— сказалъ Марсель,— моя хорошая память сохранила эту подробность: это было въ пятницу, 8-го октября, въ двнадцать съ четвертью часовъ дня. Прекрасно!

— Я уже росписался на ней, и если это васъ не потревожитъ…

— Ахъ, сударь, я самъ хотлъ васъ видть,— сказалъ Марсель,— мн много надо поговорить съ вами.

— Весь къ вашимъ услугамъ…

— Сдлайте мн удовольстве, освжитесь,— продолжалъ Марсель, заставзяя хозяина выпить стаканъ вина.— Вы мн недавно прислали,— прибавилъ артистъ,— бумажку… и на ней изображене дамы, держащей всы. Подписана бумажка была Годаромъ…

— Это мой судебный приставъ,— сказалъ хозяинъ.

— У него очень скверный почеркъ. Мой другъ, знающй вс языки,— продолжалъ Марсель, указывая на Коллина,— этотъ мой другъ хотлъ мн перевести эту депешу, доставка которой стоила мн пять франковъ…

— Это былъ отказъ отъ квартиры,— сказалъ хозяинъ,— такъ, предупредительная мра… обычай такой…

— Такъ это былъ отказъ! Вотъ и хотлъ видть васъ, чтобы поговорить съ вами, относительно этого акта, который я желалъ-бы передлать въ договоръ о найм. Домъ этотъ мн нравится, лстница чистая, улица очень веселая, и потомъ семейныя соображеня и тысяча разныхъ другихъ вещей привязываютъ меня къ этому дому…

— Но,— сказалъ хозяинъ, снова развертывая росписку,— намъ надо еще расплатиться за послднй срокъ.

— Расплатимся, сударь,— это моя лучшая мечта.

Хозяинъ не отводилъ все время глазъ отъ камина, гд лежали деньги, и притягательная сила его пристальнаго взгляда, полнаго нжности, была такъ велика, что деньги, казалось, двигаются, приближаются къ нему сами.

— Я очень радъ, что пришелъ въ такое время, когда мы, не затрудняя васъ, можемъ окончить этотъ маленькй счетъ,— говорилъ хозяинъ, протягивая росписку къ Марселю, который, не будучи въ состояни отразить аттаку, свелъ еще разъ разговоръ на другое и началъ со своимъ хозяиномъ сцену Донъ-Жуана съ Диманшемъ.

— У васъ, я думаю, есть еще какая нибудь собственность и помимо Парижа?— спросилъ онъ.

— О! очень мало,— отвчалъ домохозяинъ,— маленькй домикъ въ Бургони, ферма, такъ пустяки… доходовъ мало… фермеры не платятъ… Такъ что,— прибавилъ онъ, постоянно протягивая росписку къ Марселю,— эта маленькая получка мн очень кстати… Шестьдесятъ франковъ, какъ вы знаете…

— Шестьдесятъ, да,— сказалъ артистъ, направляясь въ камину, откуда взялъ три золотыя монеты.— Скажемъ, шестьдесятъ,— и онъ положилъ три луидора на столъ въ нкоторомъ разстояни отъ домохозяина.

— Наконецъ-то!— пробормоталъ этотъ послднй, и лицо его вдругъ просвтлло. Онъ положилъ квитанцю тоже на столъ.

Шонаръ, Коллинъ и Родольфъ наблюдали эту сцену съ безпокойствомъ.

— Ахъ, вотъ что, милостивый государь,— началъ Марсель,— такъ какъ вы изъ Бургони, то не откажетесь переговорить два слова со своимъ землякомъ.

И, откупоривъ бутылку стараго макона, онъ налилъ полный стаканъ его домохозяину.

— О! превосходно?— говорилъ онъ,— я никогда не пивалъ лучшаго!..

— Это отъ одного изъ моихъ дядей, который живетъ тамъ и присылаетъ мн время отъ времени нсколько корзинъ вина.

Домохозяинъ поднялся съ мста и уже протянулъ руку къ деньгамъ, лежавшимъ передъ нимъ, какъ Марсель остановилъ его снова.

— Вы не откажетесь, конечно, выпить и еще разъ,— сказалъ онъ, наливая снова и заставляя домовладльца выпить съ нимъ и съ троими другими богемами.

Домохозяинъ не могъ отказаться. Онъ выпилъ еще, поставилъ свой стаканъ и снова потянулся къ деньгамъ, но въ это время Марсель воскликнулъ:

— А, и въ самомъ дл, господинъ хозяинъ! Мн пришла новая мысль. Теперь я немножко разбогатлъ. Мой дядя въ Бургони прислалъ мн кое-какую прибавку къ моему содержаню. Я боюсь истратить эти деньги. Вы знаете, юность легкомысленна… Если вамъ это не будетъ неудобно,— то я заплачу вамъ еще за срокъ впередъ.

И, взявъ еще шестьдесятъ франковъ серебромъ, онъ присоединилъ ихъ къ золотымъ луидорамъ, лежавшимъ на стол.

— Тогда я вамъ дамъ квитанцю до конца года,— сказалъ хозяинъ.— У меня есть бланки квитанцй въ карман,— прибавилъ онъ, вытаскивая портфель.— Я напишу текстъ, подпишусь и выставлю числомъ впередъ…

‘Однако, хорошй парень, этотъ квартирантъ!’ — думалъ онъ, не сводя глазъ со ста двадцати франковъ.

При этомъ предложени Марселя трое богемъ, вовсе не понимавше дипломати артиста, были поражены до остолбення.

— Но этотъ каминъ дымитъ, это очень неудобно.

— Отчего-жь вы меня объ этомъ не предупредили? Я веллъ-бы позвать печника,— говорилъ хозяинъ, не желавшй оставаться въ долгу за любезности.— Завтра-же я пришлю рабочихъ.

И, написавъ вторую квитанцю, онъ присоединилъ ее къ первой, пододвинулъ об къ Марселю и снова протянулъ руку къ кучк денегъ.

— Вы не можете себ вообразить, какъ эта сумма теперь мн нужна!— сказалъ онъ.— Я долженъ платить по счетамъ за починки въ дом… Я былъ въ большомъ затруднени.

— Мн очень жаль, что я заставилъ васъ немного подождать.

— Ахъ, помилуйте, я могъ подождать… Господа!.. Имю честь…

И рука его протянулась еще…

— О, нтъ! позвольте!— воскликнулъ Марсель,— мы еще не кончили! Знаете пословицу: ‘Когда вино налито’.

И онъ снова наполнилъ стаканъ домохозяина:

— ‘Надо его пить’…

— Справедливо,— согласился хозяинъ, снова садясь изъ вжливости.

На этотъ разъ по взгляду, брошенному имъ Марселемъ, богемы поняли, какова была его цль.

Домовладлецъ между тмъ началъ уже поигрывать глазами самымъ страннымъ образомъ. Онъ раскачивался на своемъ стул, заводилъ игривые разговоры, и общалъ Марселю, просившему его о нкоторыхъ передлкахъ въ квартир, баснословныя украшеня въ ней.

— Тяжелая артиллеря, впередъ!— сказалъ артистъ тихо Родольфу, указывая на бутылку рому.

Посл первой-же рюмки хозяинъ сплъ такой куплетецъ, что заставилъ покраснть самого Шонара.

Посл второй рюмки онъ разсказалъ свои семейныя огорченя, и такъ какъ его супруга называлась Еленою, то онъ сравнилъ себя съ Менелаемъ.

Посл третьей рюмки онъ впалъ въ философю и изрекалъ афоризмы въ род слдующихъ:

‘Жизнь есть рка’.

‘Богатство не составляетъ счастья’.

‘Человкъ, яко трава’.

‘Ахъ, какъ прятны любовныя забавы’.

Взявъ Шонара въ повренные, онъ разсказалъ ему о своей тайной связи съ молоденькой двушкой, содержимой имъ и которая называется Эфеми. Онъ изобразилъ такой подробный портретъ этой молодой особы съ наивными нжностями, что Шонара начало грызть нкоторое подозрне, превратившееся въ увренность, когда хозяинъ показалъ ему письмо, вынутое изъ своего бумажника.

— О! небо,— воскликнулъ Шонаръ, увидя подпись,— жестокая! ты вонзаешь кинжалъ въ мое сердце!

— Что такое съ тобой?— спросили богемы, уриленные такимъ восклицанемъ.

— Посмотрите!— сказалъ Шонаръ,— это письмо отъ Феми! Посмотрите на эти размазанныя каракули вмсто подписи!

И онъ далъ смотрть письмо своей прежней любовницы, начинавшееся такими словами:

‘Мой пузатый лу-лу!’

— Это я, ея ‘пузатый лу-лу’,— пояснялъ хозяинъ, силясь безъ успха подняться.

— Прекрасно!— сказалъ наблюдавшй за нимъ Марсель,— теперь онъ на якор.

— Феми! жестокая Феми!— бормоталъ Шонаръ,— какъ ты меня огорчаешь!..

— Я ей обмеблировалъ маленькй антресоль на улиц Кокнаръ, No 12,— разсказывалъ хозяинъ.— Это очень мило, очень… это мн стоило очень дорого… Но искренняя любовь — безцнна, и потомъ у меня двадцать тысячъ франковъ дохода… Она проситъ у меня денегъ,— продолжалъ онъ, беря обратно письмо,— бдная милочка!.. Я отдамъ ей вотъ эти деньги… это будетъ ей прятно…

И онъ протянулъ руку къ деньгамъ, приготовленнымъ Марселемъ.

— Постойте, постойте,— бормоталъ онъ съ удивленемъ,— гд-же это?

Деньги исчезли.

— Это невозможно, чтобы порядочный человкъ поступалъ такъ безнравственно,— говорилъ Марсель.— Моя совсть, добродтель запрещаютъ мн отдать деньги за мою квартиру въ руки этого испорченнаго старика! Я вовсе ему не заплачу. По крайней мр, меня не будетъ упрекать совсть. О, нравы! Такой плшивый старикъ….

Хозяинъ въ это время напивался окончательно и велъ безсмысленные разговоры съ бутылками.

Было уже два часа, какъ онъ ушелъ изъ квартиры, его жена, безпокоясь за него, послала служанку искать его, служанка завопила, увидавъ хозяина.

— Что это такое вы сдлали съ моимъ хозяиномъ?— спрашивала она у богемъ.

— Ничего,— отвчалъ Марсель,— онъ сейчасъ только пришелъ къ намъ за квартирными деньгами, а такъ какъ у насъ денегъ нтъ, то мы просили его подождать.

— Но онъ напивши!— сказала служанка.

— А это онъ былъ раньше готовъ,— отвчалъ Родольфъ,— когда онъ пришелъ къ намъ, то сказалъ, что ходилъ приводить въ порядокъ свой погребъ.

— И онъ былъ такъ слабъ,— продолжалъ Коллинъ,— что хотлъ намъ оставить квитанци безъ денегъ.

— Передайте ихъ его жен,— прибавилъ художникъ,— отдавая квитанци,— мы честные люди и не хотимъ воспользоваться его состоянемъ.

— Ахъ, Боже мой! что скажетъ барыня!— восклицала служанка, увидя хозяина, немогшаго держаться на ногахъ.

— Наконецъ!— воскликнулъ Марсель.

— Онъ еще завтра придетъ,— сказалъ Родольфъ,— онъ видлъ деньги.

— Если онъ опять придетъ, то я пригрожу ему, что извщу его жену о его отношеняхъ къ Феми,— и тогда онъ согласится подождать.

Когда хозяинъ былъ уведенъ, четверо друзей снова принялись пить и курить. Одинъ только Марсель сохранилъ еще нкоторое сознане. Поминутно, при каждомъ шум шаговъ на лстниц, онъ бжалъ отворять было двери. Но шедше по лстниц всегда останавливались этажами ниже, и тогда художникъ медленно возвращался и садился къ огоньку.

Пробило полночь, а Волынка не приходила.

— Можетъ быть, и дйствительно,— подумалъ Марсель,— она не была дома, когда ей принесли мое письмо. Она найдетъ его сегодня вечеромъ, когда воротится, и завтра придетъ, огня еще хватитъ до тхъ поръ. Невозможно, чтобъ она не пришла. И такъ, до завтра!…

И онъ заснулъ въ уголк около камина.

Въ тотъ-же самый моментъ, когда Марсель засыпалъ, думая о ней,— Волынка выходила отъ своей подруги, Сидони, у которой пробыла до сихъ поръ. Волынка не была одна: ее сопровождалъ молодой человкъ, карета ждала ихъ у подъзда, они сли въ нее вмст, карета укатила въ галопъ.

Партя въ ландскнехтъ продолжалась еще у мадамъ Сидони.

— А гд-же Волынка?— воскликнулъ вдругъ кто-то.

— А гд-же нашъ Серафенчикъ?— спросила другая особа.

Мадамъ Сидони разсмялась.

— Они убжали вмст,— сказала она.— Ахъ, это прелюбопытная исторя! Какое странное создане эта Волынка!… Вообразите себ….

И она разсказала обществу, какъ Волынка, почти поссорившись съ виконтомъ Морисомъ, потомъ собравшись идти къ Марселю, зашла случайно на минутку къ ней и какъ здсь встртилась съ юнымъ Серафеномъ.

— О, я тутъ подозрвала кое-что!— прервала Сидони свой разсказъ,— я наблюдала за ними весь вечеръ, онъ не промахъ, этотъ мальчикъ. Однимъ словомъ,— продолжала она,— они исчезли незамтно, и ловокъ будетъ тотъ, кто ихъ теперь накроетъ. Ну, да это все равно, а вотъ странно, когда подумаешь, что Волынка безумно влюблена въ своего Марселя.

— Если она въ него безумно влюблена, то къ чему тутъ Серафенъ? почти мальчикъ, никогда не имвшй любовницы?— спросилъ одинъ молодой человкъ.

— Она хочетъ научить его грамот,— сказалъ журналистъ, становившйся очень глупымъ, когда проигрывалъ.

— Это все равно,— отвтила Сидони,— если она любитъ Марселя,— зачмъ Серафенъ? Я не понимаю.

— Увы! да, зачмъ?..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Въ течене пяти дней и не выходя изъ дому, богемы вели самую веселую жизнь въ мр. Они сидли за столомъ съ утра до вечера. Артистическй безпорядокъ царилъ въ комнат, наполненной атмосферой ненасытимости. Около почти цлаго боченка пустыхъ раковинъ отъ устрицъ валялась цлая армя бутылокъ разнаго размра. Столъ былъ заваленъ остатками кушанья всхъ царствъ природы, въ камин пылалъ цлый лсъ.

На шестой день Коллинъ, бывшй церемонймейстеромъ, составилъ, какъ онъ длалъ это каждое утро, списокъ кушанй на завтракъ, обдъ, полдникъ и ужинъ и представилъ его на благоусмотрне своихъ друзей, которые, каждый по своей спецальности, утвердили списокъ.

Но когда Коллинъ открылъ ящикъ, служившй имъ кассою, чтобы взять деньги, необходимыя для дневныхъ расходовъ, то отшатнулся на два шага и сталъ блденъ, какъ тнь Банко.

— Что тамъ у тебя?— спросили его небрежно друге.

— А то, что у меня осталось только тридцать су,— отвчалъ философъ.

— Ахъ, чортъ возьми!— воскликнули вс,— это перекувырнетъ все наше росписане!.. Ну, что-жь? если этими тридцатью су хорошо распорядиться… Да, трюфель намъ будетъ трудно достать!..

Черезъ нсколько минутъ столъ былъ накрытъ. На немъ были очень красиво поставлены три блюда:

Блюдо селедокъ.

Блюдо картофеля.

Блюдо сыру.

Въ камин дымили дв маленькя съ кулачекъ головешки.

На улиц падалъ снгъ.

Четверо богемъ сли за столъ и важно развернули салфетки.

— Странная вещь,— говорилъ Марсель,— эта селедка иметъ вкусъ фазана.

— А это зависитъ отъ способа, какимъ я ее приготовилъ,— отвчалъ Коллинъ.

Селедка сошла за фазана.

Въ это время веселая псенка послышалась на лстниц и въ дверь Марселя постучались.

Марсель, вздрогнувъ противъ воли, побжалъ отворять.

Волынка бросилась къ нему на шею и не выпускала его изъ объятй пять минутъ. Марсель чувствовалъ, какъ она дрожала въ его рукахъ.

— Что съ тобою?— спросилъ онъ ее.

— Мн холодно,— сказала машинально Волынка, подходя къ камину.

— Ахъ!— сказалъ Марсель,— у насъ былъ такой большой огонь!

— Да,— замтила Волынка, оглядывая на стол остатки праздника, длившагося пять дней,— я пришла слишкомъ поздно.

— Почему?— спросилъ Марсель.

— Почему?..— переспросила Волынка, красня…

И она сла Марселю на колни, она дрожала и руки ея были сини отъ холода.

— Ты, значитъ, не была свободна?— спросилъ ее Марсель тихо на ухо.

— Что?.. Я не свободна?!— воскликнула красавица.— Ахъ, Марсель! да если бы я сидла среди звздъ въ раю и ты сдлалъ бы мн знакъ, я и тогда сошла бы оттуда, чтобы слдовать за тобою… Я? не свободна?..

Волынка снова начала дрожать.

— Здсь пять стульевъ,— сказалъ Родольфъ,— нечетное число, да, кром того, пятый стулъ какой-то уродъ!

И, разломавъ стулъ объ стну, онъ бросилъ куски его въ каминъ. Пламя вдругъ снова вспыхнуло, яркое и веселое, потомъ, сдлавъ знакъ Шонару и Коллину, онъ повелъ ихъ съ собою.

— Куда вы идете?— спросилъ Марсель.

— Купить табаку,— отвчали они.

— Въ Гаванну,— прибавилъ Шонаръ, длая знавъ Марселю, который поблагодарилъ его взглядомъ.

— Почему ты не пришла раньше?— снова спросилъ онъ Волынку, когда они остались одни.

— Да, я немножко запоздала.

— Пять дней, чтобы перейти Новый мостъ!.. Ты, значитъ, шла черезъ Пиренеи?

Волынка опустила голову и промолчала.

— Ахъ ты, злодйка,— меланхолически говорилъ артистъ, слегка похлопывая рукой по корсажу своей милой,— что-же тамъ у тебя такое находится? А?..

— Ты это самъ отлично знаешь!— съ живостью отвтила она.

— Но что-же ты длала съ тхъ поръ, какъ я написалъ теб письмо?

— Не выпытывай отъ меня — воскликнула Волынка, нсколько разъ цлуя Марселя,— не спрашивай ничего? Позволь мн погрться около тебя, пока холодно. Ты видишь, я надла самое лучшее платье, чтобы придти въ теб… Этотъ бдный Морисъ, онъ ничего не могъ понять, когда я ушла сюда, но съ этимъ стремленемъ я и сама не могла бороться… И вотъ я пошла… Ахъ, какъ хорошо у огня,— прервала она, протягивая свои маленькя ручки къ пламени.— Я останусь у тебя до завтра. Согласенъ?

— Здсь будетъ очень холодно,— сказалъ Марсель,— и потомъ у насъ нечего будетъ сть. Ты пришла слишкомъ поздно.

— А! что такое!— воскликнула Волынка,— это будетъ больше похоже на нашу прежнюю жизнь!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Родольфъ, Коллинъ и Шонаръ ровно двадцать четыре часа покупали свой табакъ. Когда они воротились домой, Марсель былъ одинъ.

Черезъ шесть дней отсутствя, Волынка возвратилась въ виконту Морису.

Онъ не сдлалъ ей ни одного упрека и спросилъ только, почему она грустна.

— Я поссорилась съ Марселемъ, мы съ нимъ худо разстались.

— И тмъ не мене,— сказалъ Морисъ,— кто знаетъ, вы воротитесь и опять къ нему?

— Что-же вы хотите?— отвчала Волынка,— у меня потребность время отъ времени подышать ихъ воздухомъ. Моя жизнь — это свободная псенка, каждая моя привязанность,— это куплетъ въ ней, но Марсель — постоянный припвъ ея!..

XX.
Мими оперилась.

— Нтъ, нтъ, нтъ!

Нтъ, ты не Лизета!..’

— Нтъ, нтъ, нтъ! Нтъ, вы не Мими!.. Вы теперь madame виконтесса, посл завтра вы будете, можетъ быть, герцогиней, ибо вы вступили на лсенку, ведущую къ высотамъ. Врата вашихъ мечтанй теперь широко распахнулись передъ вами, и вотъ вы входите въ нихъ торжествующей побдительницей. Я былъ увренъ, что вы въ ту или другую ночь непремнно кончите такимъ образомъ.

Да, это должно было случиться: ваши бленькя ручки созданы были для бездлья и давно уже требовали перстня аристократическаго союза. Наконецъ-то у васъ есть гербъ!

Но мы предпочитаемъ тотъ гербъ, который давала молодость вашей красот, когда ваши голубые глаза на блдномъ лиц какъ-бы длили блолилейный щитъ лазурными линями. Э! вы все-таки красивы,— благородная-ли вы или простушка, и я васъ хорошо узналъ, когда однажды вечеромъ вы торопливо шли по улиц, изящно обутая, помогая одтой въ перчатку рукой втру приподымать воланы новаго платья немножко для того, чтобы не запачкать и много для того, чтобы показать ваши вышитыя юбки и прозрачные чулки. На васъ была шляпа чудеснаго фасона, а сами вы казались въ большомъ затруднени относительно вуали изъ дорогихъ кружевъ, разввавшейся на этой дорогой шляп.

Дйствительно, серьзное затруднене! Дло шло о томъ, что было лучше и полезне для вашего кокетства: держать-ли вуаль поднятою или опущенною? Держа ее опущенною, вы рисковали не быть узнанною тми изъ вашихъ друзей, которые могли вамъ встртиться и которые, наврно, десять разъ прошли-бы мимо васъ и не подозрвая, что такая роскошная оболочка скрываетъ мадмуазель Мими. Съ другой стороны, будучи поднята, сама вуаль не была видна, и тогда зачмъ было ее надвать? Вы очень умно разршили недоумне, опуская и поднимая черезъ каждые десять шаговъ эту чудную ткань, сплетенную, безъ сомннямъ стран соперницъ пауковъ, называемой Фландрею, ткань, которая одна только стоила дороже всего вашего прежняго туалета. Ахъ, Мими!.. Извините! Ахъ, madame виконтесса! видите, какъ я былъ правъ, когда говорилъ вамъ: терпне! не унывайте! будущее чревато кашемираии, бриллантами, праздниками и прочимъ! Вы не хотли врить мн, недоврчивая!.. Ну, вотъ, теперь вс мои предсказаня сбылись, однако,— и я стою, мн кажется, вашего ‘Дамскаго оракула‘, маленькаго колдуна въ восемнадцатую долю листа, купленнаго вами за пять су у букиниста на Новомъ мосту, колдуна котораго вы утомляете постоянными вопросами!

Еще разъ, не былъ-ли я правъ въ моихъ пророчествахъ? и поврили-ли бы вы теперь мн, еслибъ я вамъ сказалъ, что вы не останетесь всегда въ такомъ положени? Я вамъ говорилъ, что, склоняя чуткое ухо, я слышу въ вашемъ будущемъ топотъ копытъ и ржане лошадей, запряженныхъ въ голубую карету, съ напудреннымъ кучеромъ, откидывающимъ передъ вами подножку со словами: ‘Куда прикажетъ madame’?.. Поврили-ли бы вы еще разъ, еслибъ я вамъ сказалъ также, что позже… ахъ, какъ можно позже, Боже мой! достигнувъ цли давнишнихъ и страстныхъ стремленй, вы будете держать открытый столъ въ Бельвил или Батиньол и за вами будутъ ухаживать старики военные и селадоны реформы, чтобы устраивать у васъ тайную игру въ ландскнехтъ и баккара?

Но прежде чмъ дожить до этого времени, когда солнце вашей юности уже пойдетъ къ закату, врьте мн, милое дитя, вы истреплете много аршинъ шелку и бархата, много наслдствъ, безъ сомння, расплавятся въ горн вашихъ причудъ, завянетъ много цвтовъ на нашей головк, много цвтовъ подъ вашими ногами, много разъ вы перемните гербъ. На вашемъ чел постепенно увидятъ блестящими корону баронессъ, корону графинь и жемчужную дадему маркизъ, вы возьмете своимъ девизомъ ‘Непостоянство’ и съумете, смотря по капризу или надобности, удовлетворять каждаго по очереди или даже сразу всхъ многочисленныхъ обожателей, которые встанутъ хвостомъ въ прихожей вашего сердца, какъ становятся у дверей театра, гд играютъ ходовую пьесу. Идите-же, идите впередъ, выбросивъ изъ головы воспоминаня, замнивъ ихъ гордыми мечтами, идите!.. Дорога гладка, и мы желаемъ, чтобъ она была долго легка для вашихъ ногъ. Но мы въ особенности желаемъ, чтобъ вс эти великолпя, вс эти роскошные туалеты не стали для васъ слишкомъ скоро саваномъ, гд замретъ ваша веселость…

Такъ говорилъ художникъ Марсель Мими, встртивъ ее на третй или четвертый день посл ея второго разрыва съ поэтомъ Родольфомъ. Несмотря на то, что онъ старался по возможности смягчить насмшки, разсыпанныя въ его предсказаняхъ, мадмуазель Мими не обманулась красивыми словами Марселя и прекрасно поняла, что онъ, мало почтительный къ ея новому титулу, жестоко надъ нею смется.

— Вы злы со мною, Марсель,— сказала Мими,— это не хорошо! Я всегда была очень доброй двушкой, когда жила съ Родольфомъ, и, если я его бросила, такъ въ этомъ онъ самъ виноватъ. Онъ самъ прогналъ меня чуть не въ зашей, и при этомъ какъ онъ обращался со мной въ течене послднихъ дней, пока я была съ нимъ? О, я была очень несчастна! Вы не знаете еще, каковъ былъ этотъ Родольфъ!— характеръ, переполненный злобой и ревностью, онъ убивалъ меня медленно, по частимъ! Я знаю, онъ любилъ меня, но его любовь была опасне заряженнаго дула, и какъ-же я жила въ течене пятнадцати мсяцевъ? Ахъ, Марсель, я не хочу выставлять себя въ лучшемъ свт, чмъ я есть, но я жестоко страдала съ Родольфомъ,— вы знаете это сами, наконецъ! Вовсе не нужда заставила меня бросить его, увряю васъ, нтъ! Я къ ней привыкла, во первыхъ, а во вторыхъ, повторяю вамъ, онъ самъ меня прогналъ. Онъ обими ногами топталъ мое самолюбе, онъ говорилъ, что я буду дрянь, если останусь съ нимъ, что онъ меня не любитъ больше, что мн надо найти другого любовника! Онъ даже указалъ мн на одного молодого человка, ухаживавшаго за мной и самъ своими подходами свелъ меня съ нимъ. Я сошлась съ нимъ и съ досады, и отъ необходимости, я не любила его, вы знаете сами хорошо, что я не люблю юнцовъ: они надодливы и сантиментальны какъ маленьке органчики. Ну да что сдлано, то сдлано! я не жалю объ этомъ и еще разъ поступлю также, если надо. Теперь, когда я живу не съ нимъ, и когда онъ узнаетъ, что я счастлива съ другимъ,— онъ бсится и несчастенъ. Одинъ мой знакомый встртилъ его на дняхъ, у него были заплаканные глаза. Это меня не удивляетъ, а была уврена, что такъ случится, и что онъ еще будетъ бгать за мной, но вы можете сказать ему, что онъ понапрасно потеряетъ время и что на этотъ разъ я не шучу съ нимъ,— и къ лучшему!..

— Давно-ли вы видли его, Марсель, и правда-ли, что онъ очень измнился?— спросила Мими совсмъ другимъ тономъ.

— Очень измнился, дйствительно,— отвчалъ Марсель.— Довольно измнился.

— Онъ горюетъ, это наврное, но что-жь вы хотите, чтобъ я длала? Тмъ хуже для него,— онъ самъ этого хотлъ, надобно было, чтобъ это кончилось, наконецъ!.. Утшьте его.

— Охъ,— отвчалъ спокойно Марсель,— главное дло уже сдлано. Не безпокойтесь, Мими.

— Вы неправду говорите, милый мой,— сказала Мими съ иронической гримаской,— Родольфъ не успокоится такъ скоро, еслибъ вы знали, въ какомъ состояни я видла его наканун моего ухода! Это было въ пятницу, я не хотла оставаться ночью у своего новаго любовника, потому что я суеврна, а пятница — тяжелый день.

— Ошибаетесь, Мими: въ любви пятница — счастливый день, древне называли пятницу ‘Dies Veneris‘ {День Венеры.}.

— Я не понимаю по латыни,— сказала Мими, продолжая рчь.— Такъ вотъ, воротилась я тогда отъ Поля и нашла Родольфа караулившимъ меня на улиц. Было уже поздно за полночь, мн хотлось сть, такъ какъ я плохо пообдала. Я попросила Родольфа достать чего нибудь поужинать. Онъ воротился черезъ полчаса и очень много ходилъ, чтобы достать немного: хлба, вина, сардинъ, сыру и яблочный пирожокъ. Въ его отсутстве я легла въ постель, онъ принесъ кушанье къ постели. Я какъ будто бы не глядла на него, но видла его отлично: онъ былъ блденъ, какъ смерть, его била лихорадка, по комнат онъ ходилъ какъ потерянный. Въ углу онъ увидалъ нсколько узелковъ съ пожитками на полу. Видъ ихъ, казалось, былъ ему непрятенъ и онъ задвинулъ ширму такъ, чтобы не видть узелковъ. Когда все было готово, мы стали сть, онъ пытался заставить меня выпить, но у меня не было уже ни голода, ни жажды, сердце мое было сжато горестью.

Въ комнат было холодно, потому что у насъ нечмъ было затопить каминъ,— въ немъ свисталъ втеръ. Это наводило тоску. Родольфъ пристально глядлъ на меня, онъ положилъ свою руку въ мою, и я чувствовала, какъ она дрожитъ, рука его была въ одно время и горяча, и холодна.

— Это похоронный ужинъ нашей любви,— сказалъ онъ мн тихо. Я не отвчала ничего и не имла духу вынуть свою руку изъ его.

— Мн спать хочется,— сказала я ему наконецъ,— поздно, будемъ спать.

Родольфъ глядлъ на меня, я накрыла отъ холода свою голову однимъ изъ его галстуховъ, онъ снялъ его, не говоря ни слова.

— Почему ты снялъ его?— спросила я,— мн холодно.

— О, Мими!— сказалъ онъ тогда,— я тебя прошу, это теб не трудно, наднь на эту ночь твой полосатый чепчикъ.

Это былъ ситцевый полосатый чепчикъ, блый съ коричневымъ. Родольфу очень нравился этотъ чепчикъ на мн: онъ напоминалъ ему счастливыя ночи,— мы по ночамъ считали хороше дни. Подумавъ, что это послдняя ночь, которую я провожу съ нимъ, я не смогла не удовлетворить этого каприза: я встала и пошла искать мой полосатый чепчикъ, находившйся въ одномъ изъ узловъ. Взявъ чепчикъ, я забыла снова заставить ширму, Родольфъ увидалъ это и задвинулъ углы ширмой какъ прежде.

— Спокойной ночи,— сказалъ онъ мн.

— Спокойной ночи,— отвчала я.

— Я думала, что онъ меня поцлуетъ, и я не воспротивилась-бы этому, но онъ просто взялъ мою руку и поднесъ ее къ губамъ.

— Вы знаете, Марсель, какъ любилъ онъ цловать мои руки!

— Я чувствовала, какъ стучали его зубы, онъ былъ холоденъ какъ камень. Онъ сжималъ мою руку и положилъ голову ко мн на плечо,— оно тотчасъ же стало мокрымъ. Родольфъ былъ въ ужасномъ состояни. Онъ кусалъ простыни, чтобы сдержать свои крики, но я слышала его глухя рыданя и чувствовала, какъ лились его слезы на мое плечо, которое он жгли сначала, а потомъ начали леденить.

Въ этотъ моментъ я должна была собрать все мое присутстве духа! да, оно было мн нужно тогда!.. Стоило мн только сказать слово, поверни я только голову,— мои губы встртились-бы съ губами Родольфа,— и мы помирились бы тогда снова. Да! одну минуту я думала, что онъ умретъ около меня или сойдетъ съ ума, какъ это чуть и не случилось съ нимъ, помните? Я чувствовала, что уступаю, хочу начать первой, хочу обнять его крпко, потому что дйствительно надо было совершенно не имть сердца, чтобы оставаться безчувственною передъ такими страданями!.. Но я вспомнила его слова, сказанныя имъ наканун: ‘Ты будешь дрянь, если останешься со мною, я тебя не люблю больше!’.. Ахъ! вспоминая эти грубости, если-бъ я видла Родольфа умирающимъ, если-бъ ему нуженъ былъ мой поцлуй,— я отвернулабы губы и оставила-бы его умереть! Подъ конецъ, усталая, я легко заснула. Но я слышала, какъ Родольфъ рыдалъ и клянусь вамъ, Марсель, онъ рыдалъ всю ночь. Когда разсвло, и я поглядла на эту постель, гд я спала въ послднй разъ, на любовника, котораго я должна покинуть, чтобы отдаться другому,— я ужаснулась, ужаснулась, видя, какъ было измучено печалью лицо Родольфа. Онъ всталъ, какъ и я, не говоря ни слова и такъ былъ слабъ и измученъ, что чуть не упалъ при первыхъ шагахъ. Онъ одлся, однако, очень скоро и спросилъ меня только, гд были мои вещи и когда я уйду? Я отвчала, что ничего не знаю. Онъ ушелъ, не сказавъ мн прощай, не пожавъ мн руки. Вотъ какъ мы разстались… Какъ онъ долженъ былъ огорчиться, когда, возвратясь, онъ не нашелъ меня? А?..

— Я былъ съ нимъ, когда Родольфъ воротился,— сказалъ Марсель Мими, запыхавшейся отъ такой длинной рчи,— когда онъ спросилъ ключъ отъ комнаты у хозяйки, она сказала ему:— А барышня ухала.— Ахъ,— отвчалъ Родольфъ,— это меня не удивляетъ, я ждалъ этого.— И онъ поднялся къ себ, я сопровождалъ его, боясь какого нибудь приключеня, но онъ ничего не сдлалъ худого.

— Сегодня уже поздно нанимать другую комнату, сдлаемъ это завтра,— сказалъ онъ мн,— мы выдемъ отсюда вмст. Пойдемъ обдать.

‘Я думалъ, что онъ хочетъ охмлть, но я ошибся. Мы пообдали очень умренно въ ресторан, куда вы иногда ходили съ нимъ. Я спросилъ Бонскаго вина, чтобы закружить ему немного голову.

— Это любимое вино Мими,— сказалъ онъ мн,— мы его часто пили вмст за этимъ самымъ столомъ. Я припоминаю, какъ однажды она сказала мн, протянувъ уже не разъ опорожненный стаканъ: ‘Налей еще, это проливаетъ бальзамъ {Vin de Beaune — Бонское вино, baume — бальзамъ.} на сердце. Острота довольно посредственная, не находишь ли ты? достойная все таки любовницы водевилиста. О! она хорошо пила, эта Мими!..

‘Видя, что онъ удаляется въ воспоминаня, я сталъ разговаривать о другомъ, и онъ больше не упоминалъ о васъ.

‘Весь вечеръ онъ провелъ со мною и казался спокойнымъ, какъ Средиземное море. Но что меня особенно удивляло, такъ это естественность этого спокойствя. Это было настоящее равнодуше. Въ полночи мы вернулись домой.

‘— Ты, кажется, удивляешься моему спокойствю въ такомъ положени?— сказалъ мн Родольфъ.— Позволь мн, милый другъ, сдлать сравнене, и если ты найдешь его вульгарнымъ, то по крайней мр оно будетъ врнымъ. Мое сердце — это фонтанъ, кранъ котораго оставили на всю ночь открытымъ, къ утру въ немъ не осталось ни капли воды. Дйствительно, мое сердце точно въ такомъ положени: въ эту ночь я выплакалъ вс мои слезы. Это странно! Я думалъ, что я богаче печалью! Въ одну ночь я растратилъ все мое горе, начисто! Честное слово! На этой же самой постели, гд я чуть не умеръ прошедшей ночью около женщины, неподвижной, какъ камень, теперь, когда эта женщина спитъ на подушк другого,— я засну, какъ носильщикъ, хорошо проработавшй день.

‘— Комедя!— подумалъ я про себя,— не успю я уйти, какъ онъ разобьетъ себ голову о стну.

‘Однако я оставилъ Родольфа одного и возвратился къ себ, но я не могъ спать.

‘Въ три часа ночи мн послышался шумъ въ комнат Родольфа, я спшно прибжалъ туда, думая найти его въ припадк отчаяня…’

— Ну, и что же?— спросила Мими.

— Тоже, что Родольфъ спалъ, моя милая. Постель не была сбита и все доказывало, что сонъ его былъ спокоенъ и что онъ не замедлилъ заснуть посл меня.

— Это возможно,— сказала Мими,— онъ такъ усталъ за прошлую ночь… Но на другой день?..

— На утро Родольфъ рано пришелъ разбудить меня и мы наняли комнаты въ другомъ дом, куда и перехали въ тотъ же вечеръ.

— А что онъ длалъ,— спросила Мими,— когда оставлялъ нашу комнату? Что онъ говорилъ, когда выходилъ изъ комнаты, гд онъ такъ любилъ меня?

— Онъ спокойно связалъ свои вещи,— отвчалъ Марсель,— и когда нашелъ въ одномъ изъ ящиковъ пару перчатокъ, забытыхъ вами, и два или три тоже вашихъ письма…

— Знаю!— сказала Мими тономъ, какъ будто говорившимъ: ‘Я сдлала это нарочно, чтобы ему осталась какая нибудь память обо мн…’ — И что же онъ съ ними сдлалъ?— прибавила она.

— Я вспоминаю, что онъ бросилъ письма въ каминъ, а перчатки въ окошко, но безъ театральнаго жеста, а совершенно спокойно, какъ длаютъ, когда избавляются отъ ненужнаго хлама.

— Мой милый Марсель, увряю васъ, что въ глубин души я желаю, чтобы онъ и впередъ былъ также спокоенъ. Но еще разъ, и совершенно искренно, я не врю въ такое быстрое исцлене, и что бы вы тамъ мн ни говорили, я уврена, что мой поэтъ ходитъ съ растерзаннымъ сердцемъ.

— Очень можетъ быть,— сказалъ Марсель, отходя отъ Мими,— только, если я не очень ошибаюсь, куски этого сердца еще довольно велики.

Но время этого разговора на улиц, виконтъ Поль ждалъ свою очень запоздавшую приходомъ новую любовницу, которой была очень непрятна компаня господина виконта. Онъ клалъ голову ей на колни и ворковалъ свой любимый романсъ, сирчь: что она прелестна, блдна, какъ луна, мягка, какъ барашекъ, но что онъ любитъ ее особенно по причин ея душевной красоты…

— Ахъ,— думала Мими, распуская кудри своихъ темныхъ волосъ по снжно блымъ плечамъ,— мой любовникъ Родольфъ не былъ такъ исключителенъ!..

II.

Совершенно такъ, какъ говорилъ Марсель, Родольфъ казался радикально вылчившимся отъ любви въ мадмуазель Мими и черезъ три или четыре дня посл его разрыва съ нею поэта можно было видть вполн преобразившимся.

Онъ былъ одтъ такъ элегантно, что его не узнавало даже собственное зеркало. Ничто въ немъ, казалось, не заставляло опасаться, что онъ намренъ броситься въ бездны небытя, о чемъ мадмуазель Мими распускала слухи съ лицемрно сожалительными вздохами. Родольфъ былъ дйствительно совершенно спокоенъ и могъ выслушивать безъ малйшей гримасы на лиц разсказы о новой великолпной жизни своей любовницы, которая сообщала ему всти о себ черезъ молодую особу, имвшую случай видть Родольфа почти каждый вечеръ.

— Мими очень счастлива съ виконтомъ Полемъ,— говорили поэту,— она, кажется, влюблена въ него до безумя. Одно ее безпокоитъ,— она боится, чтобы вы не потревожили ея покоя своими преслдованями, которыя, впрочемъ, будутъ опасны для васъ, потому что виконтъ обожаетъ свою любовницу и притомъ ловко владетъ шпагой.

— Ого!— отвчалъ Родольфъ,— пусть она спитъ спокойно, я не имю ни малйшаго желаня подливать уксусу къ сладости ея медоваго мсяца. Что же касается до ея молодого друга, то онъ тоже можетъ не снимать своего меча съ гвоздя, какъ ‘Гастибельза’, человкъ, вооруженный карабиномъ. Я вовсе не покушаюсь на долголте благороднаго отпрыска, находящагося еще на груди у иллюзй…

Мими передавали, съ какимъ видомъ принимаетъ ея прежнй любовникъ извстя о ней, и она, съ своей стороны, пожимая плечами, говорила:

— Хорошо, хорошо! Черезъ нсколько дней вы увидите, что изъ всего этого выйдетъ.

Однако Родольфъ самъ, больше чмъ кто нибудь другой, былъ удивленъ этимъ неожиданнымъ спокойствемъ, наступившимъ сразу посл волновавшихъ его жестокихъ бурь, безъ переходнаго перода меланхоли и печали. Забвене, такъ медленно приходящее, особенно къ огорченнымъ въ любви, забвене, громко ими призываемое и громко же гонимое прочь, какъ только они почувствуютъ его приближене,— этотъ безжалостный утшитель, неожиданно и сразу, прежде чмъ отъ него успли защититься, вошелъ въ сердце Родольфа и имя горячо любимой имъ женщины могло отнын раздаваться въ этомъ сердц, не пробуждая никакихъ печальныхъ отголосковъ. Странная вещь, Родольфъ, память котораго была достаточно хороша, чтобы припомнить происшествя самыхъ дальнихъ лтъ его прошлаго и людей, виднныхъ имъ или имвшихъ вляне на него очень давно,— этотъ Родольфъ, несмотря на вс усиля, черезъ четыре дня какъ разстался, не могъ хорошо припомнить черты той, которая чуть не изломала всю его судьбу своими слабыми ручками. Онъ не помнилъ красоты тхъ глазъ, подъ взоромъ которыхъ часто засыпалъ, даже не помнилъ звуковъ того голоса, и сердитыя, и ласковыя ноты котораго приводили его въ восхищене.

Одинъ изъ его друзей, поэтъ, не видавшй Родольфа со времени его развода, встртилъ его однажды вечеромъ. Родольфъ имлъ озабоченный видъ и широко шагалъ по улиц, вертя тросточкою.

— Ахъ, вотъ и вы!— сказалъ ему поэтъ, протягивая руку и съ любопытствомъ разглядывая его.

Недовольное лицо Родольфа заставило поэта принять сожалительный тонъ.

— Ну, что! Крпись, мой милый, я знаю, что это трудно, но вдь оно должно было такъ кончиться. Лучше, что это случилось теперь, чмъ позже. Черезъ три мсяца вы будете совершенно здоровы.

— Что вы мн тамъ такое поете, мой милый?— спросилъ Родольфъ.— Я вовсе не боленъ.

— Ахъ, Боже мой! Не храбритесь,— продолжалъ поэтъ,— вдь я знаю вашу исторю, да если бы и не зналъ, такъ прочелъ бы ее на вашемъ лиц.

— Позвольте, вы не принимаете-ли меня за кого нибудь другого,— сказалъ Родольфъ.— Я очень раздосадованъ,— это такъ, но причины моей досады вы вовсе не угадали.

— Ну, къ чему отговариваться? это совершенно естественно: нельзя совершенно равнодушно порвать связь, длившуюся около двухъ лтъ.

— Вс ко мн лзутъ съ этимъ же самымъ!— воскликнулъ раздосадованный Родольфъ.— Даю вамъ честное слово, вы и вс друге ошибаетесь! Я очень печаленъ, и видъ мой это показываетъ, возможно! но это вотъ почему: я ждалъ сегодня портного съ новымъ платьемъ! онъ не пришелъ!.. Вотъ! вотъ почему я раздосадованъ!

— Не удачно, не хорошо!— говорилъ поэтъ, смясь.

— Почему не хорошо? хорошо, напротивъ, очень хорошо, даже превосходно! Слушайте меня и вы поймете.

— Ладно,— сказалъ поэтъ,— я васъ слушаю. Докажите мн, какъ это можно разумно такъ опечалиться изъ-за того, что портной не сдержалъ своего слова. Говорите, я жду.

— Вы хорошо знаете,— началъ Родольфъ,— что маленькя причины влекутъ за собою величайшя послдствя. Нынче вечеромъ я долженъ былъ сдлать очень важный для меня визитъ, и я не могу его сдлать, потому что у меня нтъ новаго платья. Поняли?

— Ничуть. Покуда я еще не вижу достаточной причины отчаиваться. А вы отчаяваетесь… потому что… вы очень глупы, наконецъ, что ломаетесь передо мною. Вотъ мое мнне.

— Другъ мой,— продолжалъ Родольфъ,— вы очень упрямы. Всегда есть отчего отчаиваться, когда отъ тебя убгаетъ счастье или по меньшей мр удовольстве, всегда почти оно въ такомъ случа потеряно, и напрасно люди часто говорятъ о томъ или о другомъ: ‘Ладно! я тебя въ другой разъ поймаю!..’ Все дло вотъ въ чемъ: сегодня вечеромъ я долженъ былъ встртиться съ молоденькой женщиной, я долженъ былъ встртиться съ нею въ одномъ дом, откуда я ее, можетъ быть, увелъ бы къ себ, если-бъ это было короче, чмъ идти къ ней, и даже, если-бъ это было гораздо дальше. Въ этомъ дом долженъ былъ состояться вечеръ, на вечеръ не идутъ иначе, какъ во фракахъ, у меня нтъ фрака, портной долженъ былъ принести мн фракъ и не принесъ, я не иду на вечеръ, я не встрчаю молодой женщины, которую встртилъ, можетъ быть, другой кто нибудь, я не провожаю ее ни къ себ, ни къ ней, куда, можетъ быть, проводилъ ее другой. Такъ вотъ, такимъ образомъ, какъ я вамъ говорилъ, отъ меня ускользаетъ счасте или удовольстве, отъ этого я скученъ, отъ этого у меня скучный видъ,— и все это такъ естественно!..

— Пусть такъ,— сказалъ другъ,— значить, вытащивъ одну ногу изъ ада, вы ставите опять другую въ другой адъ! Но, мой милый другъ, когда я васъ встртилъ тамъ, на улиц, вы имли видъ человка, кого-то поджидающаго.

— Я и ожидалъ, дйствительно.

— Но,— продолжалъ поэтъ,— мы тамъ были въ квартал, гд живетъ ваша прежняя любовница, что мн докажетъ, вы ждали не ее?

— Хотя я и разошелся съ нею, но особенныя соображеня заставили меня остаться въ этомъ квартал. Однако, несмотря на то, что мы сосди, мы такъ далеки другъ отъ друга, какъ если бы жили на противоположныхъ полюсахъ. Да, наконецъ, въ это самое время моя бывшая любовница дома и беретъ у виконта Поля уроки французской грамматики, онъ желаетъ обратить ее къ добродтели путемъ орографи. Боже мой! какъ онъ ее испортитъ! Ну, да теперь это его дло, когда онъ сталъ главнымъ редакторомъ своего счастья. Теперь вы видите, что ваши выводы несостоятельны и что, вмсто того, чтобы блуждать на заросшей тропинк моей прежней страсти, я вышелъ на дорожку новой. Она уже немножко сосдка мн и будетъ еще больше, потому что я предприму все, что надо и, если она захочетъ докончить начатое, мы скоро поймемъ другъ друга.

— Правда?— спросилъ поэтъ,— вы уже влюблены?

— Я вотъ каковъ,— отвчалъ Родольфъ,— мое сердце похоже на меблированныя комнаты, сдающяся какъ только жилецъ удетъ. Когда одна любовь покидаетъ мое сердце, я вывшиваю объявлене, чтобы поселилась другая любовь. Помщене заново отдлано и готово къ принятю жильца.

— И кто это ваше новое божество? гд вы съ нею познакомились и когда?

— Начнемъ по порядку,— отвчалъ Родольфъ.— Когда ушла Мими, я вообразилъ, что уже больше никогда не буду любить, представилъ себ, что мое сердце умерло отъ утомленя, истощеня, отъ всего, что вы хотите. Оно столько билось, такъ долго, такъ быстро, слишкомъ быстро, что этому можно было поврить. Однимъ словомъ, я считалъ свое сердце мертвымъ, довольно мертвымъ, очень мертвымъ и собрался его похоронить, какъ Мальбруга. По этому случаю я давалъ маленькй похоронный обдъ, на который пригласилъ нкоторыхъ друзей. Приглашенные должны были имть постныя физономи, и на горлышкахъ бутылокъ былъ повязанъ крепъ.

— А меня вы не пригласили!

— Извините! Я не зналъ адреса того облачка, гд вы обитаете!.. Одинъ изъ приглашенныхъ привелъ съ собою женщину, молоденькую женщину, недавно покинутую своимъ любовникомъ. Ей разсказали мою исторю, разсказывалъ одинъ изъ моихъ прятелей, большой мастеръ играть на чувствительныхъ струнахъ. Онъ говорилъ этой молодой вдовушк о качествахъ моего сердца, этого бднаго покойника, котораго мы хоронимъ, и пригласилъ ее выпить за его вчное упокоене.

— Выпьемте же!— сказала она, поднимая свое стаканъ,— пью за его здоровье, напротивъ!

И она бросила на меня взглядъ, взглядъ, какъ говорится, способный воскресить мертваго, и въ этомъ случа это изречене было какъ нельзя боле правдиво, ибо не успла она окончить свой тостъ, какъ я почувствовалъ, что мое сердце поетъ: ‘О Filii’ воскресной обдни. Что бы вы сдлали на моемъ мст?..

— Странный вопросъ!.. какъ ее зовутъ?

— Не знаю еще, я спрошу ея имя только тогда, когда мы подпишемъ нашъ контрактъ. Я знаю, что поступаю незаконно въ глазахъ нкоторыхъ людей, но чтожь!— я ходатайствую передъ самимъ собою и даю самъ себ разршене. Я знаю только одно, что моя нареченная принесетъ мн въ приданое веселость, которая есть здоровье ума, а здоровье — веселость тла.

— Хороша она?

— Очень хороша, въ особенности цвтомъ лица и волосъ. Можно сказать, что она беретъ по утрамъ краски съ палитры Ватто.

‘Она блокура, мой другъ, и взглядъ побдительный глазъ

Пожаръ зажигаетъ въ сердцахъ во всхъ закоулкахъ заразъ!’

Свидтель — мое сердце!

— Блондинка? вы меня удивляете.

— Мн довольно слоновой кости и чернаго дерева, я перехожу на свтлые цвта!

И Родольфъ началъ пть, приплясывая:

‘И, вставши въ кругъ, друзья,

споемъ въ одинъ мы голосъ:

Люблю ее! Она

свтла, какъ сплый колосъ’.’

— Бдная Мими!— промолвилъ другъ,— такъ скоро ты забыта!

Это имя, произнесенное во время веселья Родольфа, вдругъ повернуло разговоръ въ другую сторону. Родольфъ взялъ своего друга подъ руку и подробно разсказалъ ему о причинахъ своего разрыва съ Мими, о боязни, какая напала на него посл ея ухода, какъ онъ былъ въ отчаяни, думая, что она унесла съ собою вс остатки его молодости и страсти, какъ черезъ два дня онъ увидлъ, что ошибся, чувствуя, что порохъ его сердца, затопленный слезами, высохъ, загорлся и даже произвелъ взрывъ при первомъ взгляд молодости и страсти, брошенномъ первою встртившеюся женщиной. Онъ разсказалъ ему, какъ неожиданно и властно забвене полонило его сердце, прежде, чмъ онъ усплъ позвать на помощь печаль, и какъ эта печаль была погребена въ забвени.

— Не чудо ли все это, что я разсказываю?— говорилъ онъ поэту, который наизусть зная по опыту вс печальныя перипети разбитой любви, отвчалъ ему:

— Нтъ, милый другъ, тутъ ничего нтъ чудеснаго ни для васъ, ни для другихъ. Со мной бывало то, что съ вами случилось. Женщины, которыхъ мы любимъ, какъ только длаются намъ близки, перестаютъ быть, въ нашихъ глазахъ, тмъ, что он суть на самомъ дл. Мы смотримъ на нихъ не только глазами любящаго человка, но и глазами поэта. Какъ художникъ бросаетъ на деревянный манекенъ пурпурную императорскую мантю или звздное покрывало Святой Двы, такъ и у насъ есть цлый запасъ блестящихъ мантй и одеждъ чистаго льна, которыя мы набрасываемъ на плечи созданй или умныхъ, или глупыхъ, или злыхъ. И когда он такимъ образомъ переодты въ костюмъ, подъ которымъ мы воображаемъ нашихъ идеальныхъ любовницъ, мы сами становимся жертвами этой мистификаци, мы олицетворяемъ нашу мечту въ первой попавшейся женщин и говоримъ съ ними нашимъ языкомъ, котораго он не понимаютъ.

И хотя-бы это создане, у ногъ котораго мы распростираемся, само сорвало съ себя оболочку божества, подъ чмъ мы его спрятали, чтобы лучше показать намъ свою злую природу и дурные инстинкты, хотя-бы оно положило нашу руку на мсто своего сердца, гд ничего больше не бьется, да, можетъ быть, никогда и не билось, хотя-бы оно откинуло вуаль, и показало намъ свои потухше глаза, блдныя губы и увядшя черты лица,— мы снова набрасываемъ на него покрывало и кричимъ ему: ‘Ты лжешь! ты лжешь! Я люблю тебя и ты меня также любишь! Эта блая грудь скрываетъ молодое сердце! Я люблю тебя и ты меня любишь! Ты прекрасна, ты юна! Вс твои пороки происходятъ отъ любви! Я люблю тебя и ты меня любишь!’

Потомъ, подъ конецъ, о! постоянно только подъ конецъ! когда уставши надвать на свои глаза повязки, мы убждаемся, что сами себя обманывали, въ заблуждени мы прогоняемъ несчастную, бывшую вчера нашимъ божествомъ, мы отнимаемъ отъ нея золотыя покрывала нашей поэзи, чтобы завтра-же снова набросить ихъ на плечи какой нибудь незнакомки и тотчасъ же возвести ее въ лучезарныя божества. И вотъ таковы мы вс, чудовищные эгоисты, ищуще любви для любви,— вы меня понимаете, не правда-ли?— и пьюще этотъ божественный напитокъ изъ перваго попавшагося сосуда.

‘До вазы дла нтъ,— напитокъ опьяняетъ!’…

— Это также врно, какъ дважды-два-четыре, все, что вы говорите,— сказалъ Родольфъ поэту.

— Да,— отвтилъ тотъ,— это врно и печально, какъ три четверти всхъ истинъ… Счастливый вечеръ!..

Два дня спустя мадмуазель Мими узнала, что у Родольфа есть уже новая любовница. Она спросила только объ одномъ, то есть: цлуетъ-ли онъ руки той также часто, какъ цловалъ ей?

— Такъ-же часто,— отвчалъ Марсель,— даже боле: онъ цлуетъ ей каждый волосокъ поочередно, и они должны не расходиться до тхъ поръ, пока онъ не перецлуетъ вс.

— Ого!— сказала Мими, проводя рукою по своимъ волосамъ,— счастье, что онъ не вздумалъ со мною длать такъ же,— мы тогда не разошлись-бы съ нимъ всю жизнь. А правда-ли, какъ вы думаете, что онъ меня больше вовсе не любитъ?

— Хмъ!.. А вы? любите еще его?

— Я никогда въ жизни его не любила.

— Такъ-ли, Мими, такъ-ли? вы любили его въ т часы, когда сердце женщины находится не на мст. Вы любили его, не отрекайтесь отъ этого, потому что въ этомъ ваше оправдане.

— Да, ну а вотъ теперь онъ любитъ другую!— сказала Мими.

— Врно,— отвчалъ Марсель,— но это не мшаетъ. Позже, воспоминане о васъ будетъ для него, какъ тотъ цвтокъ, что кладутъ еще свжй и благоухающй между листами книги и потомъ, долго спустя, находятъ мертвымъ, безцвтнымъ и вялымъ, но все таки сохранившимъ какъ бы неясный запахъ свжести…

Однажды вечеромъ, когда Мими напвала въ полъ голоса около виконта Поля, онъ спросилъ ее:

— Что вы поете тамъ, ша ch&egrave,re?

— Погребальную пснь нашей любви, которую Родольфъ недавно сочинилъ. И она начала пть:

Нтъ денегъ у меня. Закономъ, дорогая,

Предписано, коль денегъ нтъ,— забыть!

И ты меня безъ слезъ, безъ горькихъ сожалнй,

Коварная Мими, забудешь, можетъ быть!

Да это все равно! У насъ еще остались

Воспоминаня счастливыхъ прошлыхъ дней.

Немного было ихъ,— ночей мы не считаемъ,—

Но мимолетное для насъ еще цннй!..

XXI.
Ромео и Джульетта.

Разодтый, какъ картинка изъ своего журнала ‘Перевязь Ириды’, въ перчаткахъ, вылощенный, выбритый, завитой, усы кольцомъ, съ тросточкой въ рукахъ, съ моноклемъ въ глазу, цвтущй, помолодвшй, прехорошенькй,— таковъ былъ однажды вечеромъ въ ноябр нашъ другъ, поэтъ Родольфъ, который, остановясь на бульвар, ждалъ карету, чтобы хать къ себ домой.

Родольфъ, ждущй карету? Какойже переворотъ вдругъ случился въ его частной жизни?

Въ это-же самое время, какъ преображенный поэтъ покручивалъ усики, мялъ въ зубахъ огромную регалю и восхищалъ взоры дамъ, одинъ изъ его друзей проходилъ тмъ-же бульваромъ. Это былъ философъ Густавъ Коллинъ.

Родольфъ увидалъ его и тотчасъ же узналъ, да и кто-бы, разъ увидвши философа, могъ не узнать его потомъ? Коллинъ былъ нагруженъ по обыкновеню дюжиною книгъ.

Одтый въ свое безсмертное пальто орховаго цвта, прочность котораго заставляла думать, что оно сооружено Римлянами, и въ своей знаменитой шляп съ широкими полями, касторовомъ храм, гд витали гиперфизическя мечты, прозванномъ Мамбрэновымъ шлемомъ современной философи, Густавъ Коллинъ шелъ медленно и бормоталъ про себя предислове къ книг, бывшей уже три мсяца въ печати… въ его воображени.

Приближаясь къ мсту, гд стоялъ Родольфъ, Коллинъ подумалъ на минуту, что узналъ его, но необыкновенное франтовство поэта повергло философа въ сомнне и неувренность.

— Родольфъ въ перчаткахъ, съ тросточкой!… Химера! утопя! аберраця зрня! Родольфъ завитой! онъ, у котораго такъ мало волосъ. Гд-же была голова у меня? Да наконецъ въ это время мой несчастный другъ стонетъ и сочиняетъ жалостные стихи по случаю ухода мадмуазель Мими, которая, какъ я слышалъ, бросила его. По истин мн жаль эту молодость, она такъ изящно приготовляетъ кофе, напитокъ серьезныхъ умовъ. Но я увренъ, что Родольфъ утшится, и скоро найдетъ себ другую кофейницу.

И Коллинъ былъ такъ восхищенъ своей жалкой игрой словъ, что охотно-бы закричалъ себ bis… еслибы строгй голосъ философи не проснулся внутри его и не окрикнулъ энергически это своеволе ума.

Однако, когда онъ остановился около Родольфа, Коллинъ былъ принужденъ подчиниться очевидности: это былъ точно Родольфъ, завитой, въ перчаткахъ, съ тросточкой. Это было невозможно, но это было врно!

— Хм! хм! чортъ возьми!— сказалъ Коллинъ,— я не ошибаюсь, это дйствительно ты, я увренъ въ этомъ.

— И я такъ-же увренъ,— отвчалъ Родольфъ.

И Коллинъ принялся разглядывать своего друга, давши своей физономи выражене, употребляемое Лебреномъ, художникомъ короля, для изображеня удивленя.

Вдругъ онъ замтилъ дв странныя вещи, какими былъ снабженъ Родольфъ: 1-е, веревочная лстница, 2-е, клтка, въ которой порхала какая-то птица.

При вид этого физономя Густава Коллина выразила такое чувство, которое г. Лебренъ, художникъ короля, забылъ изобразить на своей картин: ‘Страсти’.

— Пойдемъ,— сказалъ Родольфъ своему другу,— я вижу ясно твой жаждущй вопросовъ умъ, выглядывающй въ окошки твоихъ глазъ. Я удовлетворю твое любопытство, только сойдемъ съ дороги, теперь холодно, и могутъ замерзнуть и твои вопросы, и мои отвты.

И оба они вошли въ одно изъ кафе.

Глаза Коллина не отрывались отъ веревочной лстницы такъ же какъ и отъ клтки, гд птичка, согрвшаяся въ кафе, начала пть на неизвстномъ Коллину язык, хотя онъ и былъ полиглотъ.

— Наконецъ,— началъ философъ, показывая на лстницу,— что это такое?

— Эта черта,— соединяющая меня съ моей милой подругой,— отвчалъ Родольфъ, точно играя на мандолин.

— А это?— спросилъ Коллинъ, указывая на клтку.

— Это?— отвчалъ поэтъ, голосъ котораго становился нжне дыханя зефира,— это часы.

— Говори мн пожалуйста безъ параболлъ, презрнной прозой, но ясно.

— Хорошо! Читалъ ты Шекспира?

— Читалъ-ли я его?.. ‘То be or not to be’!.. Это былъ великй философъ… Да, я читалъ его.

— Помнишь ‘Ромео и Джульетту’?

— Помню-ли я!— сказалъ Коллинъ.

И онъ принялся декламировать:

‘О, нтъ! это не день, не жаворонокъ это.

— Чьей псней пораженъ твой безпокойный слухъ,—

Нтъ!— это соловей’…

— Еще бы! конечно-же я помню! Но дальше?

— Какъ?— воскликнулъ Родольфъ, показывая лстницу и клтку,— и ты не понимаешь?.. Вотъ моя поэма: я влюбленъ, милый другъ, влюбленъ въ женщину, которая называется Джульетта.

— Ну, и потомъ?— продолжалъ съ нетерпнемъ Коллинъ.

— Слушай: мое новое божество называется Джульетта, и я составилъ планъ продлать съ нею драму Шекспира. Прежде всего я не называюсь больше Родольфомъ, я называюсь Ромео Монтегю, и ты меня очень обяжешь, если не будешь называть иначе. При этомъ, чтобы и вс знали объ этомъ, я заказалъ новыя визитныя карточки. Но это еще не все: я воспользуюсь тмъ, что у насъ нтъ еще масляницы, и однусь въ бархатную куртку и прицплю шпагу.

— Чтобы убить Тибальда?— спросилъ Коллинъ.

— Конечно!— сказалъ Родольфъ.— Эта лстница, наконецъ, что ты видишь, должна мн служить для сообщеня съ моей милой, у которой, конечно, есть балконъ.

— Ну, а птица? птица?— допрашивалъ упрямо Коллинъ.

— Ахъ, эта птица? Это голубь,— онъ долженъ играть роль соловья и указывать каждое утро точное время, когда, готовая разнять свои прелестныя руки, моя милая поцлуетъ меня въ шейку и скажетъ мн своимъ нжнымъ голоскомъ, точь въ точь какъ въ сцен на балкон: ‘О, нтъ, это не день, не жаворонокъ это!..’ Что должно значить: еще нтъ одиннадцати часовъ, на улиц грязь, не уходи, намъ такъ здсь хорошо. Чтобы сдлать подражане еще полне, я постараюсь найти кормилицу, чтобы приставить ее къ моей возлюбленной, и потомъ я надюсь, что календарь будетъ такъ добръ, отпуститъ мн нсколько луннаго свта время отъ времени, когда я буду взбираться на балконъ моей Джульетты… Что ты скажешь о моемъ проект, философъ?

— Чтожь, хорошо,— сказалъ Коллинъ,— но не можешь-ли ты также объяснить мн тайну этой великолпной оболочки, длающей тебя неузнаваемымъ?.. Ты, значитъ, сталъ богатъ?

Родольфъ не отвчалъ, но сдлалъ знакъ гарсону кафе и небрежно бросилъ ему луидоръ, сказавши:

— Получите!

Потомъ онъ похлопалъ себя по карману, который зазвенлъ.

— Да у тебя тамъ цлая колокольня въ карман, что такъ звенитъ!

— Всего нсколько луидоровъ.

— Но вдь это золото!— сказалъ Коллинъ прерывающимся отъ удивленя голосомъ,— покажи хоть, какъ оно выглядитъ.

На этомъ друзья разстались, Коллинъ пошелъ разсказывать о богатыхъ замашкахъ и о новой любви Родольфа, а этотъ къ себ.

Это происходило на недл, слдовавшей за вторымъ разрывомъ Родольфа съ мадмуазель Мими.

Въ сопровождени своего друга Марселя, поэтъ, почувствовавъ потребности перемнить воздухъ и мсто, оставилъ черный меблированный домъ, хозяинъ котораго отпустилъ его безъ большой горести, такъ-же, какъ и Марселя. Оба, какъ мы уже говорили, пошли искать обиталища и нашли дв комнаты въ одномъ дом и на одной площадк лстницы. Комната, выбранная Родольфомъ, была несравненно комфортабельне всхъ, въ которыхъ онъ жилъ до сихъ поръ. Въ ней можно было замтить мебель почти даже и серьезную, въ особенности одно канапе красной матери, долженствовавшей подражать бархату, каковая матеря совсмъ не оправдывала своего назначеня.

Были тамъ также на камин дв фарфоровыя вазы съ цвтами и посредин алебастровые часы съ ужасными орнаментами. Родольфъ спряталъ вазы въ шкафъ, а когда хозяинъ пришелъ, чтобы пустить въ ходъ остановившеся часы,— поэтъ попросилъ его не длать этого.

— Я согласенъ, чтобы часы стояли на камин,— сказалъ онъ,— но единственно, какъ художественная вещь. Они показываютъ полночь, это очень хорошй часъ, пускай онъ такъ и остается! Если часы покажутъ двнадцать и пять минутъ — я выду!..

— Часы!..— говорилъ Родольфъ, никогда не могшй покориться властной тирани циферблата,— да вдь это вашъ домашнй врагъ, считающй вашу жизнь часъ за часомъ, минуту за минутой и постоянно вамъ говорящй: ‘Вотъ часть твоей жизни уходитъ!..’ Ахъ, я не могъ бы спокойно спать въ комнат, гд находится такая пыточная машина, въ сосдств которой всякая мечтательность и сладкй отдыхъ невозможны… Часы, стрлки которыхъ протягиваются до вашей постели и колятъ васъ по утрамъ, когда вы погружены еще въ ласкающую сладость перваго пробужденя… Часы, кричаще вамъ: динь, динь, динь! Насталъ часъ работы! оставляй твой сладкй сонъ, убгай отъ ласкъ твоихъ мечтанй (а иногда и отъ ласкъ дйствительности). Надвай шляпу, сапоги, на двор холодно, идетъ дождь,— уходи по своимъ дламъ,— время настало, динь! динь!.. Нтъ, для меня слишкомъ довольно имть календарь… Пусть мои часы останутся неподвижны, а не то…

Разговаривая такимъ образомъ, Родольфъ осматривмлъ свое новое помщене и чувствовалъ, что его волнуетъ то тайное безпокойство, какое почти всегда испытываютъ, поселяясь въ неизвстной еще комнат.

— Я это замтилъ,— думалъ онъ,— что мсто, гд мы живемъ, оказываетъ таинственное вляне на наши мысли, а слдовательно и на дйствя. Эта комната холодна и безмолвна, какъ могила. Если когда нибудь и раздастся тутъ псня веселья,— ее занесутъ извн, и долго здсь она не останется, потому что смхъ замретъ безъ отголоска подъ этимъ низкимъ потолкомъ, холоднымъ и блымъ, какъ снжное небо… Увы! какова-то будетъ моя жизнь въ этихъ стнахъ?..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Однако, черезъ немного дней эта мрачная комната была полна свта и оглашалась веселыми восклицанями. Тамъ справляли новоселье и многочисленныя бутылки объясняли, почему такъ веселы гости. Самъ Родольфъ поддался заразительному веселью своихъ гостей. Уединившись въ уголокъ съ молодой женщиной, пришедшей случайно, которою онъ завладлъ одинъ, поэтъ любезничалъ съ нею во всю. Къ концу праздника онъ добился отъ нея свиданя на слдующй день.

— Важно!— говорилъ онъ себ, оставшись одинъ.— Вечеръ прошелъ не дурно и я хорошо началъ житье мое здсь.

На другой день, въ назначенный часъ, пришла мадмуазель Джульетта. Вечеръ прошелъ въ однхъ объясненяхъ. Джульетта знала о недавнемъ разрыв Родольфа съ этой двушкой съ голубыми глазами, которую онъ такъ любилъ, она знала, что, разставшись съ нею уже разъ, Родольфъ снова сошелся съ нею, и боялась стать жертвою новаго возобновленя, ‘revenez-у’ любви,

— Только смотрите!— говорила она съ красивымъ жестомъ упрямства,— я вовсе не хочу играть смшной роли. Я васъ предупреждаю, что я очень зла! Разъ я здсь поселюсь хозяйкой,— и она взглядомъ выразила смыслъ, какой хотла дать этому слову,— я и останусь ею и не уступлю своего мста.

Родольфъ призвалъ все свое краснорче, чтобы убдить ее, что ея опасеня неосновательны, молодая женщина желала, съ своей стороны, быть убжденною,— и они кончили тмъ, что столковались. Однако, они не столковались, когда пробило полночь, потому что Родольфъ хотлъ, чтобы Джульетта осталась, а она имла намрене уйти.

— Нтъ,— говорила она, когда онъ настаивалъ.— Зачмъ такъ торопиться? Мы и такъ придемъ къ тому, къ чему должны придти, если только вы не остановитесь въ дорог. Я приду завтра.

И она приходила такимъ образомъ каждый вечеръ цлую недлю и возвращалась къ себ въ полночь.

Эта медленность не очень докучала Родольфу. Въ любви или даже въ прихотяхъ онъ принадлежалъ къ тому сорту путешественниковъ, которые не торопятся хать и разнообразятъ путешестве. Это маленькое сантиментальное предислове имло результатомъ то, что завлекло Родольфа дальше, чмъ онъ хотлъ идти. И безъ сомння, мадмуазель Джульетта употребила эту стратагему для того, чтобы довести сопротивленемъ капризъ Родольфа до той точки, когда онъ становится похожимъ на любовь.

Съ каждымъ новымъ визитомъ къ Родольфу Джульетта замчала, что онъ боле и боле привязывается къ ней. Онъ показывалъ, когда она опаздывала, явное нетерпне, приводившее молодую двушку въ восторгъ. Онъ писалъ даже ей письма, выраженя которыхъ давали ей полную возможность надяться, что она станетъ въ скоромъ времени его законною хозяйкою.

Однажды, когда Марсель, посвященный въ секретъ, прочелъ одно изъ писемъ Родольфа, онъ, смясь, спросилъ его:

— Что это ты? Для слога только или и дйствительно думаешь то, что пишешь здсь?

— Конечно же думаю,— отвчалъ Родольфъ,— я самъ этому немножко удивленъ, но это такъ. Недлю тому назадъ я былъ очень грустенъ. Меня ужасало это одиночество и безмолве, наступившее сразу посл бурь моей прежней жизни, но вдругъ пришла Джульетта. Я услышалъ веселый смхъ юности, увидалъ свженькое личико, улыбающеся глазки, манящй къ поцлуямъ ротикъ, и я позволилъ себ увлечься стремленемъ по этой наклонной плоскости каприза, которая приведетъ меня, можетъ быть, къ любви. Я люблю любить!

Родольфъ тмъ временемъ замтилъ, что ему остается только завершить этотъ маленькй романъ. Тогда онъ выдумалъ скопировать изъ Шекспира обстановку романа Ромео и Джульетты. Его будущая возлюбленная нашла эту мысль забавною и согласилась принять половину участя въ шутк.

Въ этотъ самый вечеръ, когда было назначено свидане и Родольфъ шелъ покупать веревочную шелковую лстницу, онъ встртилъ философа Коллина. У торговца птицами не нашлось соловья, Родольфъ замнилъ его голубемъ, который, какъ его уврили, поетъ каждое утро на зар.

Воротясь къ себ, поэту пришло въ голову, что восхождене по веревочной лстниц — дло совсмъ не легкое, и что будетъ хорошо, если продлаетъ маленькую репетицю сцены у балкона, если не желаетъ, помимо возможности упасть, показаться смшнымъ и неловкимъ въ глазахъ той, которая его ожидаетъ. Повсивъ свою лстницу на два прочно вбитые въ потолокъ гвоздя, Родольфъ употребилъ оставшеся ему два часа на гимнастику и посл множества упражненй худо ли, хорошо ли достигъ того, что могъ подыматься на десятокъ ступеней.

— Хорошо идетъ!— сказалъ онъ самъ себ.— Теперь я увренъ въ себ. Да, наконецъ, если я остановлюсь на полдорог,— любовь меня окрылитъ.

Снабженный лстницей и клткой съ голубемъ, Родольфъ пошелъ къ своей любовниц, жившей по сосдству. Ея комната выходила въ маленькй садикъ и дйствительно имла балконъ, но она была въ нижнемъ этаж и на балконъ ея легко можно было шагнуть прямо съ земли.

Передъ такимъ расположенемъ балкона Родольфъ остановился совершенно огорченный: вс его поэтическе проекты лазанья разлетлись въ прахъ.

— Это все равно,— сказалъ онъ Джульетт,— мы все таки можемъ исполнять сцену на балкон. Вотъ птичка, которая завтра разбудитъ насъ мелодичнымъ голоскомъ и увдомить о времени, когда мы должны будемъ разстаться съ печалью въ сердц.

И Родольфъ повсилъ клтку въ углу комнаты.

На другой день, въ пять часовъ утра, голубь оказался очень аккуратнымъ и наполнилъ комнату столь долгимъ воркованемъ, что разбудилъ обоихъ любовниковъ.

— Ну вотъ,— сказала Джульетта,— настало время выходить на балконъ и горестно прощаться. Какъ ты объ этомъ думаешь?

— Голубь забжалъ впередъ,— отвчалъ Родольфъ,— у насъ теперь ноябрь и солнце встаетъ только въ полдень.

— Это все равно,— сказала Джульетта,— я все таки встану.

— Ну! Зачмъ вставать?

— Да я голодна очень! Не скрою, что я съ удовольствемъ пола бы чего нибудь.

— Это замчательно! Какое согласе царитъ въ нашилъ симпатяхъ! Я также проголодался жестоко,— сказалъ Родольфъ, тоже вставая и быстро одваясь.

Джульетта зажгла уже огонь и искала въ своемъ шкафик чего нибудь състного. Родольфъ помогалъ ей въ розыскахъ.

— Стой!— сказалъ онъ.— Вотъ лукъ!

— И свиное сало,— прибавила Джульетта.

— И масло.

— И хлбъ.

— Увы! Это все!..

Во время этихъ розысковъ беззаботный оптимистъ-голубь ворковалъ себ на своей нашесточк.

Ромео посмотрлъ на Джульетту, Джульетта посмотрла на Ромео, оба они посмотрли на голубя.

Больше они ничего не сказали. Судьба голубя-часовъ была ршена, если-бъ онъ подалъ на кассацю приговора, то потерялъ бы напрасно время,— голодъ такой неумолимый совтникъ!

Родольфъ раздулъ уголья и положилъ свиное сало въ кипящее масло, видъ его былъ важенъ и торжественъ.

Джульетта чистила лукъ въ меланхолической поз.

А голубь все плъ, это былъ его послднй романсъ.

Къ этому жалобному пню присоединилась псня масла, кипящаго въ кастрюл.

Черезъ пять минутъ масло еще пло, но голубь, подобный тамплеру, не плъ уже боле.

Ромео и Джульетта зажарили свои часы ломтиками.

— Какой у него былъ прелестный голосъ,— говорила Джульетта, садясь за столъ.

— Онъ былъ такъ нженъ,— прибавилъ Родольфъ, разрзая свой прекрасно зажаренный будильникъ.

И оба влюбленныхъ посмотрли другъ на друга и каждый подсмотрлъ у другого слезинку въ глазахъ…

… Лицемры!— это лукъ заставлялъ ихъ плакать!..

XXII.
Конецъ любви Родольфа и мадмуазель Мими.

Въ течене первыхъ дней своего окончательнаго разрыва съ мадмуазель Мими, оставившей Родольфа, какъ читатель припомнитъ, чтобы кататься въ каретахъ виконта Поля, поэтъ искалъ забыться, запасшись новой любовницей.

Это была та самая блондинка, для которой онъ переодлся въ Ромео въ минуту дурачества. Но эта связь, заведенная съ его стороны отъ скуки, а съ ея бывшая дломъ каприза, не могла долго продлиться. Молодая двушка была особа легкомысленная, любившая повсничать, ея ума хватало настолько, чтобы замчать умъ въ другихъ и пользоваться имъ при случа, сердце у нея существовало только для того, чтобы его мутило, когда она слишкомъ постъ. И вмст съ этимъ у нея было непомрное самолюбе и жестокое кокетство, доходящее до того, что она лучше увидала-бы сломанную ногу у своего любовника, чмъ однимъ воланомъ меньше на плать или старую ленту на шляп. Самое обыкновенное создане сомнительной красоты, отъ рожденя надленное всми дурными инстинктами, она съ нкоторыхъ сторонъ и въ извстное время бывала соблазнительна. Она скоро замтила, что Родольфъ взялъ ее только затмъ, чтобы скоре забыть отсутствующую, а она, напротивъ, своей особой заставляетъ его сожалть о прежней, его старая подруга теперь была жива въ его сердц, какъ никогда.

Однажды Жюльета, новая любовница Родольфа, разговаривала о своемъ поэт съ ухаживавшимъ за нею медицинскимъ студентомъ, онъ сказалъ ей:

— Милое дитя мое, этотъ молодецъ пользуется вами, какъ въ медицин пользуются ляписомъ,— для прижиганя ранъ, онъ хочетъ прижечь свое сердце, и вы играете очень смшную роль, будучи ему врны.

— Ха, ха, ха!— засмялась молодая двушка,— неужели вы и въ серьезъ думаете, что я стсняю себя въ этомъ.

И въ тотъ же вечеръ она представила студенту доказательство того, что онъ ошибался.

Благодаря нескромности одного изъ такъ называемыхъ друзей, которые никогда не умолчатъ ни о какой новости, способной васъ раздосадовать, Родольфъ узналъ про это и воспользовался этимъ, какъ предлогомъ, чтобы порвать съ этой временной любовницей.

Тогда онъ совершенно уединился отъ всхъ, но скоро имъ овладла жестокая тоска, онъ призвалъ въ себ на помощь трудъ, однако и трудъ не разогналъ тоски.

Каждый вечеръ, вспотвши столько же, сколько онъ изведетъ чернилъ, Родольфъ производилъ строкъ двадцать, въ которыхъ старая затасканная мысль, боле чмъ Вчный Жидъ, бродившая по свту, облеченная въ лохмотья литературнаго старья, неловко ломалась на тугомъ канат парадокса. Перечитывая эти строки, Родольфъ приходилъ въ изумлене, какъ человкъ, видящй взошедшую крапиву на куртин, гд онъ думалъ сять розы.

Онъ рвалъ тогда страницы, гд выростали эти букеты глупостей и свирпо бросалъ ихъ подъ столъ.

— Вотъ оно!— говорилъ онъ, колотя себя въ грудь въ сторон сердца,— струна порвана!— покоримся!..

Подобная неудача долгое время слдовала за всми его попытками работать, и онъ впалъ въ такое отчаяне и слабость, которое способно было сломить самый сильный духъ и потемнить самый свтлый умъ. Ничего, дйствительно, нтъ ужасне, какъ эта невидимая никмъ борьба между упрямымъ артистомъ и неподатливымъ искусствомъ, ничего нтъ трогательне этихъ вдохновенныхъ обращенй то молящихъ, то повелевающихъ къ гордой муз, убгающей отъ призыва.

Самыя жестокя человческя страданя, самыя глубокя раны, нанесенныя сердцу, и не приближаются по причиняемой ими боли къ той агони, какую часто испытываютъ въ часы сомння и досады на неудачу т, кто посвятилъ себя опасному длу умственнаго творчества.

За жестокими припадками слдовала болзненная слабость, цлые часы Родольфъ просиживалъ какъ окаменлый, въ тупой неподвижности. Опершись локтями на столъ, устремивъ сосредоточенный взглядъ на свтлое пятно, бросаемое его лампой на листъ бумаги, его ‘поле битвы’, гд каждый день умъ его оказывался побжденнымъ, а перо обманутымъ въ погон за неуловимой идеей, онъ видлъ, какъ проходили передъ ними, точно тни волшебнаго фонаря, фантастическя картины, которыя развертывала передъ ними панорама его прошлаго.

Сначала это были дни упорнаго труда, когда каждый бой часовъ означалъ, что окончено какое нибудь дло, ночи, проведенныя за изученемъ, въ уединени съ музой, украшавшей своими фантазями его одинокую и терпливую бдность. И онъ съ завистью вспоминалъ тогда, какъ опьяняла его гордость, когда онъ видлъ оконченнымъ трудъ, предписанный самому себ своей волей.

‘О! ничто не такъ дорого,— писалъ онъ,— ничто съ тобою не сравняется, сладостное утомлене трудомъ, придающее прелесть отдыху far niente!

‘Ни удовлетворенное самолюбе, ни лихорадочное млне страсти, вздохи которой заглушаются тяжелыми занавсами таинственныхъ алькововъ,— ничто не стоитъ и не сравняется съ тихою и честною радостью, съ этимъ законнымъ самоудовлетворенемъ, какое даетъ трудъ работнику, какъ первую награду’.

И, устремивъ взоръ на эти видня, продолжавшя рисовать ему сцены прошедшаго времени, онъ вновь поднимался на шесть этажей всхъ мансардъ, гд протекало его полное приключенй существоване и гд ни одна любовь только, но и муза, врная и постоянная подруга, всегда его сопровождала, мирно уживалась съ нищетой и неумолчно пла ему псню надежды.

Но вотъ, среди этого спокойнаго и правильнаго существованя вдругъ появилась женщина, и муза, видя ее входящую въ это жилище, гд до сихъ поръ она одна была царицей и хозяйкой, муза поэта печально поднялась и уступила мсто вновь пришедшей, почуя въ ней соперницу. Родольфъ колебался немного между музой, которой взглядъ его говорилъ ‘останься’, тогда какъ зовущй жестъ, обращенный въ вновь пришедшей, говорилъ: ‘приди!’ И какъ его оттолкнуть, это прелестное создане, идущее къ нему во всеоружи очаровательной разцвтающей красоты? Маленькй ротикъ и розовыя губки, говорящя языкомъ смлой наивности, полной ласкающихъ общанй, какъ отвести свою руку отъ этой маленькой блой ручки съ голубыми жилками, протягивающейся къ нему съ ласками? Какъ сказать ‘уходи’ этимъ цвтущимъ осьмнадцати годамъ, присутстве которыхъ уже наполнило домъ ароматомъ юности и веселья? О притомъ своимъ нжнымъ голоскомъ, слегка растроганнымъ, она такъ хорошо пла пснь искушеня! Живыми и блестящими глазами она говорила такъ ясно:— ‘я сама любовь’, своими жаждущими поцлуя губками:— ‘я — наслаждене’, всей своей фигуркой наконецъ:— ‘я — счастье!’ — и Родольфъ былъ побжденъ. Да наконецъ, эта молодая двушка не была ли сама живая и реальная поэзя? не обязанъ ли былъ онъ ей своими самыми лучшими вдохновенями? не была ли она часто причиною его энтузазмовъ, уносившихъ его въ эфир мечтанй такъ высоко, что онъ терялъ изъ виду все земное? Если онъ много страдалъ изъ за нея, не было ли это возмездемъ за т великя радости, какя она ему доставила? не было ли это обыкновенная месть человческой судьбы, которая запрещаетъ людямъ невозмутимое счасте, какъ нечесте? Если христанскй законъ прощаетъ тхъ, кто много любилъ, это потому, что они должны много страдать, и земная любовь становится небеснымъ чувствомъ только тогда, когда она омыта въ слезахъ страданья. О такъ же, какъ опьяняются запахомъ уведшихъ розъ, Родольфъ опьянялся еще, переживая въ памяти свою прежнюю жизнь, когда каждый день приносилъ съ собою или новую элегю, или жестокую драму, или смшную комедю. Онъ проходилъ черезъ вс фазисы своей странной любви къ дорогой отсутствующей отъ ихъ медоваго мсяца до домашнихъ бурь, ознаменовавшихъ ихъ послднй разрывъ, онъ припоминалъ вс продлки своей прежней любовницы, повторялъ вс ея словечки. Онъ видлъ ее около себя въ ихъ маленькомъ хозяйств, напвающую свою псенку: ‘Ma mie Annette’, и съ одинаковой безпечной веселостью переживавшую и хороше, и худые дни.

Въ конц концовъ онъ приходилъ къ заключеню, что разсужденя въ любви никуда не годятся. Что онъ, дйствительно, выигралъ отъ этого разрыва? Когда онъ жилъ съ Мими, она его обманывала, это правда, но если онъ объ этомъ зналъ, то самъ былъ виноватъ, потому что онъ мучалъ себя безконечно розысками, чтобъ узнать, подкарауливалъ, собиралъ доказательства и самъ оттачивалъ тутъ кинжалъ, что вонзалъ себ въ сердце. И не бывала-ли Мими достаточно ловка, чтобы когда надо доказать ему, что онъ самъ себя обманываетъ? И потомъ съ кмъ она была ему неврна? Чаще всего съ шалью, съ новой шляпкой,— съ вещами, а не съ людьми.

Это спокойстве, этотъ миръ душевный, которые онъ надялся получить, разставаясь со своей любовницей,— получилъ ли онъ ихъ посл ея ухода? Увы! Нтъ…

Въ дом не стало только ея, Мими. Прежде ея печаль могла быть излита, онъ могъ браниться сколько ему угодно, онъ могъ показать свое страдане и вызвать жалость въ той, которая причинила это страдане.

А теперь его горе было одиноко, его ревность превращалась въ бшенство. Прежде онъ могъ, по крайней мр, когда имъ овладвали подозрня, запрещать Мими выходить, удерживать ее около себя, въ своей власти, а теперь онъ встрчалъ ее на улиц, подъ руку съ ея новымъ любовникомъ, и ему надо было отворачиваться, чтобы не видть ее, безъ сомння, счастливою.

Эта несчастная жизнь длилась три или четыре мсяца.

Мало по малу спокойстве къ нему воротилось. Марсель, сдлавшй долгое путешестве, чтобы развлечься посл разрыва съ Волынкой, возвратился въ Парижъ и опять поселился вмст съ Родольфомъ. Они утшали одинъ другого.

Однажды, проходя Люксанбургскимъ садомъ, Родольфъ встртилъ Мими въ великолпномъ туалет. Она хала на балъ, кивнула Родольфу головой, на что онъ отвтилъ поклономъ. Эта встрча сильно поразила Родольфа, но волнене было уже мене болзненно, чмъ обыкновенно бывало. Онъ гулялъ еще нкоторое время по Люксанбургскому саду, потомъ воротился домой.

Когда Марсель пришелъ вечеромъ къ себ, онъ засталъ Родольфа за работой.

— Ага!— сказалъ Марсель, наклоняясь надъ его плечомъ,— ты работаешь… стихи даже?..

— Да,— отвчалъ Родольфъ радостнымъ тономъ.— Я думаю, что моя музочка еще не совсмъ умерла. Вотъ уже четыре часа, какъ я обрлъ прежнее вдохновене, я встртилъ Мими.

— Ну?— спросилъ Марсель съ безпокойствомъ.— И гд же вы были?

— О, не бойся! Мы съ нею только раскланялись. Дальше ничего не было.

— Правда?— спросилъ Марсель.

— Правда. Между нами все кончено, я чувствую это. Но если я вновь могу работать, я ей прощаю.

— Если между вами все кончено,— прибавилъ Марсель, прочтя стихи Родольфа,— почему ты пишешь ей стихи?

— Увы,— отвчалъ Родольфъ,— я беру мои стихи тамъ, гд нахожу ихъ.

Восемь дней онъ работалъ надъ этой поэмой. Когда онъ ее кончилъ, онъ прочелъ ее Марселю, который остался ею доволенъ и уговаривалъ Родольфа инымъ образомъ воспользоваться воротившимся къ нему вдохновенемъ.

— Потому что,— замтилъ Марсель,— не стоило труда и разставаться съ Мими, если ты будешь вчно жить съ ея тнью… Впрочемъ,— прибавилъ онъ, улыбаясь,— вмсто того, чтобы проповдывать другимъ, я сдлалъ бы лучше, еслибъ исправилъ себя, потому что у меня самого сердце еще полно воспоминанй о Волынк… Но, вдь, не будемъ же мы, наконецъ, вчно юношами, влюбленными въ адскя созданя!

— Увы!— отвчалъ Родольфъ,— нтъ нужды говорить юности: ‘уходи!’

— Врно,— сказалъ Марсель,— но бываютъ дни, когда я лучше хотлъ бы быть почтеннымъ старцемъ, членомъ института, украшеннымъ нсколькими орденами и отказавшимся отъ всхъ Волынокъ въ мр. Чортъ бы меня побралъ, если я еще ворочусь къ нимъ!.. А ты,— прибавилъ артистъ, смясь,— хотлъ бы ты имть шестьдесятъ лтъ?

— Сегодня,— отвчалъ Родольфъ,— я хотлъ бы лучше имть шестьдесятъ франковъ.

Немного времени спустя, мадмуазель Мими, придя съ молодымъ виконтомъ Полемъ въ кафе, развернула журналъ, гд были напечатаны стихи, написанные Родольфомъ для нея.

— Скажите!— вскричала она, засмявшись сначала.— Вотъ еще мой любовникъ Родольфъ началъ ругать меня въ газетахъ!

Но когда она дочитала стихотворене, то примолкла и задумалась.

Виконтъ Поль, угадывая, что она думаетъ о Родольф, попробовалъ развлечь ее.

— Я куплю теб серьги,— говорилъ онъ.

— Ну, что-жь?— отвчала Мими.— Я знаю, что у васъ есть деньги.

— И шляпку итальянской соломки,— продолжалъ виконтъ.

— Нтъ,— отвчала Мими,— если хотите мн сдлать удовольстве, то купите мн это.

И она показала ему книжку журнала, гд прочла стихи Родольфа.

— А этого не куплю,— сказалъ виконтъ, обидвшись.

— Прекрасно!— отвчала Мими холодно.— Я куплю эту книжку сама, на деньги, которыя я заработаю. И вправду, я не хочу, чтобы она была куплена на ваши деньги.

Мими ушла на два дня въ свою прежнюю мастерскую цвточницы, гд заработала деньги на покупку книжки. Она выучила наизусть стихи Родольфа и чтобы бсить виконта Поля, цлые дни читала ихъ его друзьямъ.

Вотъ каковы были эти стихи:

Когда я пожелалъ найти себ подругу,—

Насъ случай вмст свелъ, мы встртились съ тобой.

И отдалъ я теб и молодость, и сердце,

Сказавши, ‘длай все, что хочешь, съ нимъ, другъ мой!!!

Увы! жестоко ты распорядилась съ ними:

Ты молодость мою въ клочки разорвала,

Отъ сердца моего осколки лишь остались,—

И комната моя навки погребла

Все, что въ груди таилось,

Въ теб любовью билось!..

Межь нами все теперь кончено на вки,

Я — привидне, а ты — мечта одна,

И мы споемъ теперь съ тобой псаломъ надгробный

Любви,— она мертва, она погребена.

Однако, не возьмемъ высокой слишкомъ ноты,—

Вдь, можетъ не хватить и голоса у насъ.

Мы выберемъ миноръ, достойный, безъ прикрасы,—

Сопрано будешь ты, а я ужь буду басъ.

Ми, ре, ми, до, ре, ля! — Не то, моя малютка!

Такъ прежде пла ты,— до сердца пснь дойдетъ.

И, мертвое, оно воспрянетъ, слыша этотъ

Печали полный гимнъ,— и снова оживетъ!

До, ми, фа, соль, ми, до!— Напомнило мн это

Тотъ вальсъ, что причинилъ мн очень много зла.

Насмшливо пища, играла громко флейта,

Плаксива и нжна волончель была.

Соль, до, до, си, си, ля!—Прошу тебя, не надо!

Я прошлый годъ съ тобой ту псню повторялъ:

Такъ нмцы край родной свой воспвали громко,—

Въ лсу Медонскомъ врагъ стоялъ.

Э! полно, милый другъ! оставимъ это пнье

И, чтобъ не подымать печальныхъ мыслей рядъ,

На прошлое, любовь, безъ злобы, безъ волненья,

Съ улыбкою,— на все послднй бросимъ взглядъ.

Намъ было хорошо, тепло въ твоей каморк,

Снаружи дождь шумлъ, сердито втръ свисталъ,

Въ спокойномъ кресл я, у огонька зимою,

При свт глазъ твоихъ,— я сладостно мечталъ.

Отъ угля на огн, треща, летли искры,

Припвъ обычный свой каминъ нашъ напвалъ,

При этой музык веселою толпою

Открыли саламандры балъ.

Ты съ книжкою въ рукахъ, озябши и уставши,

Сидишь, прекрасные глаза полузакрывъ.

Прильнувъ къ рук твоей, отдавъ теб все сердце,

Я пылкой юности переживалъ порывъ.

Когда входили къ намъ, то ужь при первомъ шаг

Веселье и любовь, царившя у насъ,

Бросались всмъ въ глаза. Подъ кровъ гостепримный

Входило счастье къ намъ желанное не разъ.

Потомъ зима прошла, въ открытое окошко

Пахнула къ намъ весна и бодрость въ насъ влила.

Манилъ насъ въ эти дни просторъ зеленый поля,

Подъ солнцемъ бгая, ты счастлива была.

То было на святой недли, день былъ ясный,

Съ полей въ зеленый лсъ, изъ лса на холмы,

Ногами легкими, въ весели безпечномъ,

Весь день пробгали вдвоемъ съ тобою мы.

Уставши, наконецъ, отъ этихъ долгихъ странствй,

Мы сли на диванъ, природный изъ дерна.

Надъ вами — неба высь лазурная, предъ нами —

Земная красота сяетъ, въ даль видна.

И мы, рука съ рукой, плечо съ плечу склонивши,

Не зная, почему, въ одномъ порыв властномъ,

Безъ словъ, безъ думъ, уста къ устамъ прижали крпко

Въ лобзаньи страстномъ.

Тамъ блый гацинтъ съ фалкой сочетали

Свой дивный ароматъ, наполнивъ воздухъ имъ,

И мы увидли, поднявъ глаза на небо,

Какъ Богъ улыбку слалъ созданямъ своимъ.

‘Любите!— онъ сказалъ,— чтобъ путь земной полегче

Пройти вамъ, развернулъ изъ шелковаго мха

Предъ вами я коверъ… Цлуйтесь! не смотрю я,

Да будетъ вамъ любовь счастлива и тиха.

‘Любите!— онъ сказалъ.— Въ дыхани зефира,

Въ прозрачныхъ ручейкахъ и въ сладкомъ птичекъ пньи,

И въ зелени лсовъ, и въ звздахъ, и въ цвточкахъ,—

Для васъ явилося природы возрожденье.

‘Любите!— онъ сказалъ.— Коль солнце золотое,

Коль чудная весна вамъ въ сердце льетъ любовь,—

Не фимамъ курить мн надо въ благодарность,

А — поцлуйтесь вновь!..’

Прошелъ посл того лишь мсяцъ. Наши розы

Еще цвли въ саду,— съ тобой садилъ ихъ я,—

И вдругъ, когда любилъ тебя я, словно душу’

Нежданно, отъ меня ушла любовь твоя.

Куда она ушла? Повсюду, понемногу.

Ты неразборчива теперь насчетъ мастей:

Любилъ тебя брюнетъ, валетъ пиковый прежде,—

Теперь сталъ милъ теб блондинъ, валетъ червей.

Ты счастлива теперь, и вс твои капризы

Бгутъ наперерывъ предупредить юнцы,

Ты шествуешь — они подъ ноги подстилаютъ

Изъ собственныхъ стиховъ сплетенные внцы.

Когда ты входишь въ залъ, кругомъ тебя, какъ пчелы,

Ужь вьется цлый рой — въ тебя вс влюблены.

И юбокъ шелковыхъ твоихъ имъ сладокъ шелестъ,—

Сомлвши стаей всей, восторга вс полны.

Обувъ кокетливо, на зависть Сандрильон,

На ножку-крошечку прелестный башмачекъ,

Ты въ вальс кружишься,— и кто бъ малютки-ножки

Въ веселомъ вихр томъ легко замтить могъ?

Купаясь въ роскоши, бездли и нг,

Ты ручки выхолить посл трудовъ могла.

Какъ кость слоновую, какъ лилю, что любитъ

Сребриться близной, когда луна взошла.

На блой ручк той изъ дорогихъ жемчужинъ

Красуется браслетъ,— Фреманъ надъ нимъ трудился,—

По стройной тали турецкой шали складокъ

Роскошнйшй каскадъ спустился.

Англйскихъ кружевницъ и Фландри издлья,

Гипюры, что паукъ соткетъ-ли тоньше врядъ?

Все — роскошь древняя, цны невроятной,

Заканчиваютъ твой изысканный нарядъ.

Но я тебя любилъ въ холстинковыхъ нарядахъ

Въ весеннихъ ситцевыхъ иль въ легонькой кисейк,

Въ козловыхъ башмачкахъ и въ шляпк безъ вуали,

Въ косынк бленькой на блоснжной шейк.

Весь этотъ новый блескъ, въ которомъ ты сяешь,

Ненуженъ вовсе мн, я не люблю его.

Ты для меня мертва, то — саванъ погребальный,

Шелки и бархаты, для сердца твоего.

Когда я сочинялъ псаломъ надгробный этотъ,

Печальный этотъ вздохъ о счастьи дней былыхъ,

Я въ черномъ былъ одтъ, нотарусомъ строгимъ,

Очковъ лишь не было надто золотыхъ.

Изъ крепа на перо надлъ повлеку я,

Бумагу очертилъ я полосою черной

И строфы написалъ я о былой любви,

Послднемъ счасти,— послднй вздохъ прискорбный.

Пришедши, наконецъ, къ концу моей поэмы,

Гд сердце я свое глубоко схоронилъ,

Смюсь я, какъ шальной, смюся, какъ могильщикъ,

Что самъ себ могилу рылъ.

Но этотъ смхъ, увы!— мой смхъ совсмъ не веселъ!

Дрожитъ мое перо, на сердц нтъ отваги…

Смюсь я,— и дождемъ горячимъ льются слезы,

Смывая, что писалъ на этой я бумаг..

II.

Это было 24-го декабря, въ этотъ вечеръ Латинскй кварталъ имлъ совсмъ особенный видъ. Съ четырехъ часовъ вечера закладныя конторы, давки тряпичниковъ и букинистовъ были запружены шумными толпами, которыя шли оттуда, чтобы осадить потомъ лавочки колбасниковъ, жарильщиковъ и бакалейщиковъ. Если-бы у лавочныхъ прикащиковъ было, какъ у Брарея, по сту рукъ, то и тхъ не хватило-бы для удовлетвореня покупателей, которые просто рвали изъ рукъ провизю.

Передъ лавками булочниковъ образовались хвосты, какъ во время голода. Виноторговцы сбывали вина трехъ урожаевъ, и даже опытному статистику было-бы трудно сосчитать количество окороковъ и сосисекъ, сбывавшихся у знаменитаго Бореля на улиц Дофина.

Въ одинъ этотъ вечеръ дядя Кретонъ, по прозваню _nPetit-Pain’, израсходовалъ восемнадцать печей своихъ жареныхъ на масл пирожковъ. Въ течене всей ночи раздавались веселыя восклицаня изъ меблированныхъ домовъ, вс окна которыхъ свтились огнями, атмосфера праздника наполняла кварталъ.

Праздновали древнее торжество кануна Рождества.

Въ этотъ вечеръ, около десяти часовъ, Марсель и Родольфъ возвращались къ себ въ довольно печальномъ настроени духа. Проходя улицею Дофина, они увидли большое стечене народа около торговца състными припасами и остановились передъ окномъ, съ танталовской жадностью созерцая зрлище ароматныхъ гастрономическихъ продуктовъ. Двое богемъ походили въ ихъ созерцани на того персонажа испанскаго романа, отъ одного взгляда котораго худли окорока.

— Это называется индйка съ трюфелями,— говорилъ Марсель, указывая на великолпную птицу, сквозь розовую и прозрачную кожицу которой видны были перигорске грибы, коими она была нафарширована.

— И я видлъ нечестивцевъ, которые ли это, не ставши на колни!— прибавилъ художникъ, бросая на индйку взглядъ, способный изжарить ее.

— А что ты думаешь объ этой скромной бараньей ног?— прибавилъ Родольфъ.— Какого она прекраснаго цвта! какъ будто сейчасъ только снята съ крюка въ лавочк колбасника на картин Жорденса. Баранья нога — любимое блюдо боговъ и мадамъ Шанделье, моей крестной матушки.

— А посмотри на эту рыбу,— снова началъ Марсель, указывая на форелей,— это самые лучше пловцы изъ рыбной породы. Эти маленькя рыбки, не имющя на видъ ничего замчательнаго, могли-бы собрать богатства, показывая свою ловкость! Вообрази себ, что он подымаются противъ воды отвснаго водопада такъ-же легко, какъ мы приняли-бы приглашене на ужинъ или на два. Я-бы тогда ихъ сълъ.

— А тамъ, эти больше коническе золотые фрукты, листья которыхъ похожи на собране сабель дикарей! Этотъ фруктъ называютъ ананасомъ, это ранетное яблоко тропиковъ.

— Это мн все равно,— отвчалъ Марсель,— изъ фруктовъ я предпочитаю этотъ кусокъ ростбифа или этотъ простой окорокъ, залитый желе, прозрачнымъ, какъ амбра.

— Да, ты правъ,— согласился Родольфъ,— окорокъ — другъ человка, когда его имешь. Однако, я не отказался-бы и отъ этого фазана.

— Еще-бы!.. это — блюдо коронованныхъ особъ!..

Продолжая свою дорогу, они встрчали веселыя компани, шедшя приносить жертвы Момусу, Бахусу, Комусу, и всмъ богамъ-лакомкамъ на усъ.

Они спрашивали одинъ другого, какой-бы это могъ быть праздникъ, который собираются провести съ такими запасами жизненныхъ продуктовъ?

Марсель первый вспомнилъ число и праздникъ.

— Сегодня канунъ Рождества,— сказалъ онъ.

— А ты помнишь, какъ мы провели его въ прошломъ году?— спросилъ Родольфъ.

— Да,— отвчалъ Марсель,— у ‘Момуса’. Барбмушъ заплатилъ тогда. Никогда я не могъ-бы предположить, чтобы такая худощавая женщина, какъ Феми, могла вмстить въ себя столько сосисевъ!

— Какое горе, что ‘Момусъ’ больше не пускаетъ насъ,— сказалъ Родольфъ.

— Увы!— замтилъ Марсель,— времена уходятъ и мняются.

— Неужели ты не будешь праздновать кануна?— спросилъ Родбльфъ.

— Съ кмъ и съ чмъ?

— Со мной, конечно?

— А презрнный металлъ?

— Погоди немного,— сказалъ Родольфъ,— я зайду въ это кафе, гд я знаю кое-кого, которые ведутъ большую игру. Я займу нсколько сестерцй у того, кому повезло, и принесу на что будетъ можно спрыснуть сардиночку или свиную ножку.

— Иди-же!— говорилъ Марсель,— я голоденъ, какъ собака! буду тебя ждать тамъ.

Родольфъ вошелъ въ кафе, гд у него были знакомые.

Господинъ, выигравшй триста франковъ въ десять туровъ булота, великодушно одолжилъ Родольфу монету въ сорокъ су, предложивъ ее ему съ тмъ дурнымъ расположенемъ духа, какое даетъ горячка игры. Въ другую минуту и не за зеленымъ сукномъ онъ далъ-бы, можетъ быть, и сорокъ франковъ.

— Ну что?— спросилъ Марсель, видя Родольфа возвращающимся.

— Вотъ мои доходы!— отвчалъ поэтъ, показывая деньги.

— Не жирно,— замтилъ Марсель.

Съ такой умренной суммой они нашли все-таки возможность пробрсти хлба, вина, ветчины, табаку, свчку и дровъ.

Они воротились въ меблированный домъ, гд занимали каждый отдльную комнату. Комната Марселя, служившая ему мастерской, будучи обширне, была выбрана пиршественной залой, и друзья принялись тамъ сообща готовиться къ ихъ скромному пиру.

Но за ихъ маленькй столикъ, около камина, гд мокрыя полнья дрянныхъ сплавныхъ дровъ шипли безъ пламени и тепла, слъ вмст съ ними меланхолическй гость, привидне прошедшаго времени.

Въ течене, по крайней мр, часа они сидли молча и задумавшись, занятые, безъ сомння, одною и тою-же мыслью, но стараясь скрыть это другъ отъ друга. Марсель первый прервалъ молчане.

— Что-же это однако! мы совсмъ не то общали другъ другу.

— Что ты хочешь этимъ сказать?— спросилъ Родольфъ.

— Ахъ, Боже мой!— отвчалъ Марсель,— не хочешь-ли ты прикидываться со мной! Ты думаешь о томъ, что надо забыть, и я также, чортъ возьми… я не отпираюсь.

— Ну и что-же дальше?

— А то, что надобно, чтобъ это было въ послднй разъ! Къ чорту эти воспоминаня, отъ которыхъ вино кажется сквернымъ и которыя длаютъ насъ грустными, когда вс друге веселятся!— воскликнулъ Марсель, намекая на веселые крики, слышные изъ комнатъ, сосднихъ съ ихнею.

— Ну! будемъ думать о другомъ, и чтобъ это было въ послднй разъ!..

— Мы это постоянно такъ говоримъ и однако…— сказалъ Родольфъ, сново погружаясь въ задумчивость.

— И однако мы безпрестанно нарушаемъ наше общане,— подхватилъ Марсель.— Это значитъ, что мы, вмсто того, чтобы дйствительно искать забвеня, длаемъ изъ каждаго пустяка предлогъ для воспоминанй о нихъ, въ особенности это значитъ, что мы упрямо остаемся жить въ той-же сред, гд жили эти твари, бывшя долгое время нашимъ мученемъ. Мы — рабы не столько страсти, сколько просто привычки. Надобно разорвать эти цпи, или мы исчахнемъ въ постыдномъ и смшномъ плну!.. Да!— прошлое прошло, надо порвать эти связи, которыя привязываютъ насъ къ нему, пришло время идти впередъ и не оглядываться больше назадъ! Мы прожили наше время юности, беззаботности и дурачествъ. Все это очень хорошо, конечно, изъ этого можно сдлать занятный романъ, но эта комедя любовныхъ глупостей, эта расточительная щедрость на потерянное время, какъ будто-бы намъ дана цлая вчность въ распоряжене,— все это должно чмъ нибудь закончиться. Изъ опасности оправдать то презрне, какое питаютъ къ намъ, изъ опасности презрня другъ къ другу самихъ насъ,— намъ невозможно больше вести жизнь въ разлад съ обществомъ, въ разлад съ самой жизнью почти. Дйствительно: жизнь-ли то существоване, что мы влачимъ? И эта независимость, и эта свобода нравовъ, которыми мы такъ сильно гордимся,— не очень-ли плохя преимущества? Истинная свобода заключается въ томъ, чтобы имть возможность обойтись безъ помощи другого и быть обязаннымъ только самому себ. Достигли мы этого? Нтъ! Первый попавшйся бездльникъ, имя котораго мы не захотли-бы носить и пяти минутъ, мститъ намъ за наши насмшки, становясь нашимъ господиномъ съ того дня, какъ дастъ намъ взаймы сто су, заставивъ насъ предварительно израсходовать на сто экю хитрости или униженя… Что касается меня — мн всего этого довольно! Поэзя существуетъ не только въ безпорядочной жизни, въ нежданныхъ благополучяхъ, въ любви, существующей не дольше, чмъ горитъ свчка, въ боле или мене эксцентрическихъ выходкахъ противъ предразсудковъ, которые, все-таки, вчно будутъ владычествовать надъ мромъ! Какъ это ни смшно, но легче свергнуть царствующй домъ, чмъ какой нибудь обычай.

Еще не достаточно надть лтнее пальто въ декабр мсяц, чтобы тебя признали за талантъ! можно быть истиннымъ поэтомъ или артистомъ, одвая теплыя калоши и три раза въ день садясь за столъ. Что-бы тамъ ни говорили и ни длали, но если хочешь достигнуть цли и придти къ чему нибудь, надобно идти тою дорогою, какою идутъ вс… Другъ Родольфъ! эти рчи, можетъ быть, удивляютъ тебя, ты скажешь, что я сжигаю то, чему поклонялся, ты назовешь меня испортившимся, но тмъ не мене все, что я говорю теб, есть мое искреннее убждене. Во мн совершилась,— безъ того, что я замтилъ это,— медленная и тайная метаморфоза: благоразуме вошло въ мою голову,— со взломомъ, если хочешь, и помимо моей воли,— но оно вошло туда наконецъ, и доказало мн, что я былъ на дурной дорог и что было-бы и смшно, и опасно упорствовать идти по ней! Въ самомъ дл, къ чему мы придемъ, если будемъ продолжать это монотонное и безполезное бродяжничество? Мы достигнемъ тридцати лтъ, неизвстные, одиноке, надовше всмъ и самимъ себ, полные зависти въ тмъ, кого мы видимъ достигшими цли, какова-бы она ни была, принужденные, чтобы быть сытыми, прибгать въ постыднымъ средствамъ паразитизма!.. Не думай пожалуйста, что это фантастическая картина, которую я изобртаю нарочно, чтобы привести тебя въ ужасъ.

Я не вижу будущее исключительно только въ черномъ цвт, но я не вижу его тмъ боле и въ розовомъ,— я вижу его такъ, какъ оно есть, врно. До сихъ поръ существоване, какое мы вели, было для насъ неизбжно, мы имли извинене въ необходимости. Теперь это для насъ непростительно, и, если мы не пойдемъ общею дорогого,— это будетъ уже наша воля, потому что препятствя, противъ которыхъ мы должны были бороться, не существуютъ боле…

— Ну, ну,— сказалъ Родольфъ,— до чего ты хочешь договориться? по какому случаю и на что понадобилась эта обличительная рчь?..

— Ты меня очень хорошо понимаешь,— продолжалъ Марсель тмъ-же серьезнымъ тономъ,— вотъ сейчасъ я видлъ тебя погруженнымъ въ воспоминаня,— такъ-же какъ и я,— заставляющя тебя жалть о прошломъ времени. Ты думалъ о Мими, а я думалъ о Волынк, ты хотлъ-бы, какъ и я, чтобы твоя любовница была теперь около тебя… Ну, такъ я теб говорю, что мы не должны боле ни одинъ, ни другой, думать объ этихъ женщинахъ, что мы созданы и рождены на свтъ не на то только, чтобы всю жизнь посвятить этимъ вульгарнымъ Манонъ-Леско, и что кавалеръ де-Гр, столь прекрасный, столь натуральный, столь поэтическй, не смшонъ только потому, что молодъ и что съумлъ сохранить свои иллюзи. Въ двадцать лтъ онъ могъ слдовать за своей любовницей, не переставая быть интереснымъ, но въ двадцать пять лтъ онъ вытолкнулъ-бы свою Манонъ за дверь — и былъ-бы правъ. Видишь-ли, другъ мой, мы имемъ право говорить: мы состарлись, мы пережили слишкомъ много и слишкомъ скоро, наше сердце надтреснуто и издаетъ только фальшивые звуки, нельзя безнаказанно въ течене трехъ лтъ быть влюбленнымъ въ такую Волынку или въ такую Мими. Для меня это все теперь кончено, и такъ какъ я хочу совершенно порвать со своими воспоминанями, то сейчасъ-же брошу въ огонь вс мелочи, оставленныя ею у меня на разныхъ квартирахъ, и которыя заставляютъ меня вспоминать о ней, когда я на нихъ натыкаюсь.

И Марсель всталъ и вынулъ изъ ящика комода маленькую коробку, гд находились сувениры о Волынк,— завядшй букетъ, поясъ, кончикъ ленточки и нсколько писемъ.

— Вотъ!— сказалъ онъ поэту,— длай, какъ я, другъ Родольфъ!

— Ну… идетъ!— воскликнулъ Родольфъ, длая надъ собой усиле,— ты правъ! Я тоже хочу покончить съ этой двицей съ блдными руками.

И вскочивъ съ мста онъ пошелъ искать маленькй пакетъ съ памятью о Мими, почти такого-же состава, какъ и т, коимъ Марсель длалъ молчаливый осмотръ.

— Это очень кстати теперь,— бормоталъ художникъ,— этотъ мусоръ послужитъ намъ, чтобы разжечь потухающй каминъ.

— И правда,— прибавилъ Родольфъ,— здсь такъ холодно, что даже блые медвди могутъ завестись.

— Ну такъ давай жечь дуэтомъ,— сказалъ Марсель,— гляди, вотъ проза Волынки пылаетъ, точно пламя пунша, она любила-таки пуншъ… Другъ Родольфъ! внимане!

И въ течене нсколькихъ минутъ они бросали въ пылающй каминъ одну за другою реликви ихъ прошлой страсти.

— Бдная Волынка!— говорилъ про себя Марсель, глядя на послднюю вещицу, оставшуюся у него въ рукахъ.

Это былъ маленькй завядшй букетикъ изъ полевыхъ цвтовъ.

— Бдная Волынка! все-таки, она была очень мила и очень меня любила, не правда-ли, букетикъ?— ты слышалъ это отъ ея сердца, когда былъ приколотъ къ ея корсажу? Бдный букетикъ! ты, кажется, просишь у меня помилованя?.. Ну, хорошо, я помилую но подъ условемъ: никогда, никогда больше не говорить мн о ней!..

И воспользовавшись моментомъ, когда онъ думалъ, что его не видитъ Родольфъ, Марсель спряталъ букетъ за пазуху,

— Ахъ, какъ это худо! но это свыше моихъ силъ. Я мошенничаю!— думалъ художникъ.

Онъ бросилъ робкй и незамтный взглядъ на Родольфа и увидлъ, что поэтъ, придя въ концу своего ауто-да-фе, пряталъ тихонько въ карманъ, нжно предварительно поцловавъ, маленькй ночной чепчикъ, принадлежавшй Мими.

— Вотъ, вотъ,— пробормоталъ Марсель,— онъ длаетъ такую-же подлость, какъ и я…

Когда Родольфъ собрался уже уходить въ свою комнату спать,— въ дверь Марселя робко два раза постучали.

— Какой тамъ чортъ можетъ придти ко мн въ этотъ часъ?— бормоталъ художникъ, идя, чтобы отворить.

Когда онъ открылъ свою дверь,— кривъ удивленя вырвался у него.

Это была Мими.

Такъ какъ въ комнат было очень темно, Родольфъ сначала не узналъ своей любовницы и слыша только по голосу женщину, онъ подумалъ, что это одна изъ побдъ его друга и изъ скромности спрятался подальше.

— Я безпокою васъ?— сказала Мими, не сходя съ порога двери.

При этомъ голос Родольфъ упалъ на стулъ, точно пораженный громомъ.

— Здравствуйте,— сказала ему Мими, подходя и протягивая ему руку, которую онъ машинально взялъ.

— И кой чортъ принесъ васъ сюда,— спросилъ Марсель,— и въ такой часъ?

— Ахъ, я очень озябла,— отвчала Мими, дрожа,— я увидла у васъ свтъ проходя по улиц, и несмотря на то, что очень поздно уже, все-таки зашла.

Говоря это, она дрожала, ея кристаллически звенвшй голосъ проникалъ въ душу Родольфа, какъ похоронный звонъ, и наполнялъ ее печалью и ужасомъ, украдкой онъ ее внимательно разсматривалъ. Это была: не Мими, а только тнь ея.

Марсель попросилъ ее ссть около камина. Мими улыбнулась, увидавъ весело прыгавшее пламя въ камин.

— Ахъ, какъ это хорошо!— сказала она, приближая къ огню свои худенькя посинвшя руки.— Кстати, господинъ Марсель, вы не знаете, почему я пришла къ вамъ?

— Не знаю,— отвчалъ Марсель.

— Такъ вотъ,— продолжала Мими,— я пришла просто на-просто попросить васъ, не можете-ли вы рекомендовать мн комнату въ этомъ дом. Мн отказали отъ квартиры въ меблированномъ дом, гд я жила, потому что я задолжала за мсяцъ, и я не знаю теперь, куда идти.

— Ахъ чортъ!— сказалъ Марсель, тряся головою,— мы сами не на хорошемъ счету у нашего хозяина, и наша рекомендаця испортитъ вамъ дло, бдное дитя.

— Какъ-же быть тогда?— сказала Мими,— дло въ томъ, что я не знаю, куда мн дться.

— Такъ, значитъ,— спросилъ Марсель,— вы уже не виконтесса боле?

— Ахъ, Боже мой! совсмъ нтъ.

— Съ которыхъ-же это поръ?

— Да вотъ уже два мсяца.

— Вы, значитъ, длали молодому виконту непрятности?

— Нтъ,— отвчала она, украдкой бросая взглядъ на Родольфа, сидвшаго въ самомъ темномъ углу комнаты,— виконтъ сдлалъ мн сцену изъ-за стиховъ, сочиненныхъ обо мн. Мы съ нимъ поспорили, и я послала его къ чорту! Ну его! это такой скряга.

— Однако,— сказалъ Марсель,— онъ васъ великолпно одвалъ, если судить по тому, какъ я васъ видлъ, при нашей встрч.

— И вообразите,— онъ все отобралъ отъ меня, когда я ушла отъ него. Посл я узнала, что онъ разыгралъ мои вещи въ лотерею между постителями плохой кухмистерской, куда водилъ меня обдать. Онъ богатъ, этотъ юнецъ, но со всмъ своимъ богатствомъ онъ скупъ, какъ экономическое полно и глупъ, какъ гусь. Онъ не давалъ мн пить неразбавленнаго водою вина и заставлялъ поститься по пятницамъ. Поврите-ли, онъ хотлъ, чтобы я надвала черные шерстяные чулки подъ предлогомъ, что они меньше пачкаются чмъ блые! Вы не можете вообразить себ всего этого. Я могу съ полнымъ правомъ сказать, что я прошла мое чистилище, живя съ нимъ.

— А знаетъ-ли онъ, въ какомъ вы теперь положени,— спросилъ Марсель.

— Я его больше не видала, да не желаю и видть,— отвчала Мими,— меня тошнитъ, когда я только подумаю о немъ! Я лучше умру съ голоду, чмъ попрошу у него хоть одно су.

— Но,— продолжалъ Марсель,— посл того, какъ вы съ нимъ разстались, вы не жили-же одни.

— Ахъ!— воскликнула Мими съ живостью,— увряю васъ, что одна! Я работала, чтобы жить, но такъ какъ въ цвточницахъ я заработывала немного, то прибавила къ этому другое заняте: я позирую для художниковъ… Нтъ-ли у васъ занятй для меня?— прибавила она весело.

Но, замтивъ невольное движене Родольфа, съ котораго она не спускала глазъ, разговаривая съ его другомъ, Мими прибавила:

— Но я позирую только для головы и для рукъ. У меня много работы, и мн въ двухъ или трехъ мстахъ должны, я получу деньги черезъ два дня и только до тхъ поръ мн надо найти пристанище. Когда у меня будутъ деньги, я ворочусь на старую квартиру… Постойте!— воскликнула она, увидавъ столъ, со стоявшими еще на немъ приготовленями къ скромному празднику, къ которымъ двое друзей едва притронулись,— вы хотли ужинать?

— Нтъ,— отвчалъ Марсель,— мы не хотимъ сть.

— Каке вы счастливые,— сказала наивно Мими.

При этихъ словахъ Родольфъ почувствовалъ, какъ болзненно сжалось его сердце, онъ сдлалъ Марселю знакъ, который тотъ понялъ.

— Дйствительно,— сказалъ артистъ,— такъ какъ вы здсь, Мими, то раздлите съ нами хлбъ-соль. Мы съ Родольфомъ собрались отпраздновать канунъ Рождества, а потомъ… потомъ мы задумались совсмъ о другомъ.

— Значитъ, я пришла кстати,— сказала Мими, бросая на столъ съ дой жадный взглядъ.— Я не обдала сегодня,— тихонько сказала она артисту, такъ чтобы не слышалъ Родольфъ, который кусалъ свой платокъ, чтобы не разразиться рыданями.

— Подойди-же сюда, Родольфъ,— сказалъ Марсель своему другу,— мы поужинаемъ втроемъ.

— Нтъ!— отвчалъ поэтъ, оставаясь въ своемъ углу.

— Вы сердитесь на то, что я пришла сюда, Родольфъ?— спросила его Мими кротко,— куда-же-бы я пошла?

— Нтъ, Мими,— отвчалъ Родольфъ,— мн только жалко видть васъ въ такомъ положени.

— Я сама виновата въ этомъ, Родольфъ, и не жалуюсь. Что прошло, то прошло, и не заботьтесь объ этомъ больше, чмъ я. Разв вы не можете быть моимъ другомъ, потому что были кое-чмъ инымъ? Такъ вдь, не правда-ли? Эхъ! не дуйтесь на меня и садитесь за столъ вмст съ нами.

Она поднялась-было, чтобы пойти и взять его за руку, но была такъ слаба, что не могла сдлать и шага и снова опустилась на стулъ.

— Теплота меня разморила,— оправдывалась она,— я просто не могу держаться на ногахъ.

— Да ну-же!— сказалъ Марсель Родольфу,— иди, составь намъ компаню.

Поэтъ подошелъ къ столу и принялся сть съ ними. Мими была очень весела.

Когда скромный ужинъ былъ конченъ, Марсель сказалъ Мими:

— Милое дитя мое, намъ невозможно дать вамъ комнату въ этомъ дом.

— Значитъ, мн нужно уходить отсюда?— сказала она, пытаясь подняться со стула.

— Ахъ! нтъ! ахъ, нтъ!— воскликнулъ Марсель,— я иначе могу устроить дло: вы останетесь въ моей комнат, а я помщусь съ Родольфомъ.

— Это васъ обезпокоитъ,— сказала Мими,— но это не протянется долго — всего два дня.

— Ну, такъ-то насъ это вовсе не обезпокоитъ,— отвчалъ Марсель,— значитъ, ршено, вы здсь какъ у себя дома, а мы пойдемъ спать къ Родольфу. Спокойной ночи, Мими спите хорошенько.

— Спасибо,— сказала она, протягивая руку удалявшимся Марселю и Родольфу.

— Вы не хотите-ли запереться?— спросилъ ее Марсель, когда былъ уже около двери.

— Зачмъ?— сказала Мими, глядя на Родольфа,— я не боюсь.

Когда оба прятеля остались одни въ сосдней комнат, расположенной на той же площадк лстницы, Марсель вдругъ спросилъ Родольфа:

— Ну-съ, что ты теперь намренъ предпринять?

— М-мъ!— бормоталъ Родольфъ,— не знаю…

— Такъ не медли же и ступай къ своей Мими! Я теб впередъ говорю, что если ты туда пойдешь, завтра же вы снова будете жить вмст.

— Ну, а если бы это пришла Волынка? что бы ты самъ тогда сдлалъ?— спросилъ Родольфъ прятеля.

— Если бы въ сосдней комнат была Волынка,— отвчалъ Марсель,— ну… по чистой правд… я думаю, что прошло бы уже четверть часа, какъ я не былъ бы въ этой.

— А я буду боле стоекъ, чмъ ты,— сказалъ Родольфъ,— я останусь въ этой комнат.

— Увидимъ, увидимъ!— говорилъ Марсель, уже улегшйся въ постель,— ты чтожь? тоже будешь спать?

— Конечно же буду,— отвчалъ Родольфъ.

Но проснувшись среди ночи, Марсель увидлъ, что Родольфа въ комнат не было.

Утромъ онъ тихонько постучался въ дверь комнаты, гд находилась Мими.

— Войдите,— сказала она и когда Марсель вошелъ, она сдлала ему знакъ говорить тише, чтобы не разбудить спавшаго Родольфа. Онъ сидлъ въ кресл, придвинутомъ къ кровати, положивъ голову на подушку, рядомъ съ подушкой Мими.

— И такимъ образомъ вы провели всю ночь?— спросилъ очень удивленный Марсель.

— Да,— отвчала молодая женщина.

Родольфъ вдругъ проснулся и, поцловавъ Мими, протянулъ руку Марселю, казавшемуся очень заинтересованнымъ всмъ происходящимъ.

— Я пойду доставать деньги на завтракъ,— сказалъ онъ художнику,— а ты посидишь съ Мими.

— Ну-съ,— обратился Марсель въ молодой женщин, когда они остались одни,— что же произошло въ эту ночь?

— Очень печальныя вещи,— отвчала Мими,— Родольфъ все еще меня любитъ.

— Это я знаю.

— Да, вы хотли отдалить его отъ меня,— я на васъ не сержусь за это, Марсель,— вы были правы, я много причинила зла этому бдному малому.

— А вы?— спросилъ художникъ,— вы все еще его любите?

— Ахъ! люблю-ли я его?— воскликнула она, ломая руки,— да это было мое мучене!.. Я очень измнилась, видите, мой добрый другъ,— и такъ мало времени понадобилось для этого.

— Ну, чтожь! если онъ васъ любитъ и вы его любите, и вы не можете обойтись одинъ безъ другого,— такъ сходитесь снова вмст и старайтесь жить получше.

— Это невозможно,— сказала Мими.

— Почему же?— спросилъ Марсель,— конечно, это будетъ гораздо благоразумне, чмъ снова разстаться. Вдь, чтобы вамъ опять не увидться, надо, чтобы вы находились на тысячу ль одинъ отъ другого.

— Скоро я буду гораздо дальше этого.

— Хм!.. что вы хотите сказать?

— Не говорите про это Родольфу, это причинитъ ему слишкомъ много горя… Я скоро хочу уйти навсегда.

— Но куда?

— Посмотрите, мой бдный другъ Марсель, посмотрите,— говорила Мими, рыдая, и, откинувъ немного одяло, она показала артисту свои плечи, грудь и руки.

— О! Боже мой!— горестно воскликнулъ Марсель,— бдная двушка!

— Не правда-ли, другъ мой, что я не обманываюсь и что я скоро умру?

— Но какъ вы дошли до такого состояня и такъ скоро?

— Ахъ!— отвчала Мими,— при такой жизни, какую я вела два мсяца, это совсмъ не удивительно! Ночи, проведенныя въ слезахъ, дни въ нетопленныхъ мастерскихъ, плохая пища, печаль, какая лежала на сердц., и потомъ вы не знаете всего: я хотла отравиться жавелевой водой, меня спасли отъ смерти, не надолго, какъ вы видите. При этомъ-же я никогда и не была очень здорова, я сама, конечно, виновата: если-бъ я спокойно оставалась съ Родольфомъ,— то не дошла-бы до этого… Бдный другъ мой! вотъ опять я осталась на его рукахъ, но это не надолго!— послднее платье, какое мн подаритъ онъ — будетъ совсмъ блое, мой другъ Марсель, и меня въ немъ похоронятъ… Ахъ, если-бъ вы знали, какъ я страдаю отъ мысли, что я должна скоро умереть!.. Родольфъ знаетъ, что я больна, онъ больше часа сидлъ, не проронивъ ни слова вчера, когда увидлъ у меня такя худыя руки и плечи. Онъ не узналъ своей Мими, увы!.. даже зеркало мое не узнаетъ меня больше… Ахъ! все равно!— я была хороша, и онъ меня очень любилъ!.. Боже мой! Боже мой!— вдругъ воскликнула она, пряча лицо въ рукахъ Марселя,— бдный другъ мой! я оставлю васъ и Родолыра также!.. Ахъ, Боже мой!..

И рыданя прервали ея голосъ.

— Ну, Мими!— утшалъ ее Марсель,— не отчаявайтесь, вы поправитесь,— надо только получше полчиться и быть спокойной.

— Ахъ, нтъ! это кончено, я чувствую это!. У меня совсмъ нтъ силъ, вчера, когда я пришла сюда ночью,— я больше часа подымалась на лстницу. Если-бы я нашла здсь женщину, я бросилась-бы изъ окна. Однако, онъ былъ свободенъ, потому что меня не было съ нимъ, но знаете, Марсель, я была уврена, что онъ еще любить меня… И вотъ только изъ-за этого,— продолжала она, разражаясь рыданями,— только изъ-за этого я не захотла умереть тотчасъ-же!.. Но это кончено! совсмъ!.. Да, Марсель, онъ долженъ быть очень добръ, мой бдный другъ, чтобы принять меня посл всего того зла, что я ему сдлала. Ахъ! добрый Богъ несправедливъ, потому что онъ не даетъ мн времени загладить передъ Родольфомъ вс причиненныя ему мною горести. Онъ не сомнвается въ состояни, въ какомъ нахожусь я. Я не захотла, чтобы онъ легъ рядомъ со мною, потому что мн кажется, что въ моемъ тл завелись уже черви. Мы провели ночь въ слезахъ и разговорахъ о прошломъ. Ахъ, какъ это грустно, другъ мой, видть сзади себя счастье, мимо котораго проходила прежде, не замчая его! Въ груди у меня точно горитъ огонь, и когда я двину какимъ нибудь членомъ, мн кажется, что онъ сейчасъ сломится… Передайте мн мое платье. Я хочу раскинуть карты, чтобы знать, принесетъ-ли Родольфъ денегъ? Я хотла-бы хорошенько позавтракать съ вами, какъ прежде!— это не причинитъ мн вреда. Богъ не можетъ меня сдлать боле больною, чмъ я есть… Вотъ смотрите,— говорила она Марселю, показывая колоду картъ, которую она сняла,— пики! Это несчастливая масть, къ смерти. А вотъ и трефы!— прибавила она веселе,— да, у насъ будутъ деньги!..

Марсель не зналъ, что сказать на этотъ бредъ на яву бднаго созданя, чувствовавшаго, какъ она говорила, могильныхъ червей около себя!..

Черезъ часъ Родольфъ вернулся. Его сопровождали Шонаръ и Густавъ Коллинъ. Музыкантъ былъ въ лтнемъ пальто. Онъ заложилъ свое драповое платье, чтобы дать денегъ Родольфу, узнавъ, что Мими больна.

Коллинъ, съ своей стороны, продалъ книгъ. Если-бъ у него захотли купить руку или ногу, то онъ скоре-бы на это согласился, чмъ разстаться со своими трепаными сокровищами, но Шонаръ далъ ему замтить, что съ его рукой или ногой ничего нельзя было-бы сдлать.

Мими длала вс усиля, чтобы весело принять своихъ прежнихъ друзей.

— Я больше уже не такая злая,— говорила она имъ,— и Родольфъ меня простилъ. Если онъ захочетъ держать меня у себя, я надну деревянные башмаки и фартукъ,— мн это все равно!.. Теперь я вижу, что шелкъ очень вреденъ для моего здоровья,— прибавила она съ горькой улыбкой.

Услышавъ сообщеня Марселя, Родольфъ послалъ разыскать одного изъ своихъ друзей, принятаго въ доктора. Это былъ тотъ самый, который когда-то лчилъ Франсину.

Когда онъ пришелъ, его оставили одного съ Мими.

Предупрежденный Марселемъ, Родольфъ зналъ уже, въ какомъ опасномъ положени находится его любовница. Когда докторъ освидтельствовалъ Мими, онъ сказалъ Родольфу:

— Вы не можете держать ее у себя. Только чудомъ она можетъ быть жива. Ее надо отправить въ госпиталь. Я дамъ вамъ письмо въ больницу ‘Piti’, тамъ я знаю одного учащагося и за нею будутъ хорошо ухаживать. Если она дождется весны, можетъ быть, мы и вылчимъ ее, но если она останется здсь,— черезъ недлю ее не будетъ!

— Я никогда не посмю предложить ей этого,— сказалъ Родольфъ.

— Я ей сказалъ уже это,— отвчалъ докторъ,— и она согласна. Завтра я пришлю вамъ премный билетъ въ ‘Piti’.

— Другъ мой,— говорила Мими Родольфу,— докторъ говоритъ правду, вы не можете ухаживать за мною здсь. Въ больниц меня вылчатъ, можетъ быть, меня надо отправить туда… Ахъ! я такъ теперь хочу жить, что согласилась-бы окончить мою жизнь — одна рука въ огн, а другая въ твоей рук! Да, наконецъ, ты будешь меня навщать. Не надо теб огорчаться: за мной очень хорошо будутъ ходить, мн сказалъ это этотъ молодой человкъ. Въ госпитал даютъ сть курицу и топятъ печи. Пока я буду лчиться, ты будешь работать, чтобы имть деньги, и когда я буду здорова, я буду жить снова съ тобою. Теперь у меня много надеждъ. Я ворочусь такая-же хорошенькая, какъ и прежде. Я была уже больна, когда еще не знала тебя, и меня вылчили, хотя я и была несчастна тогда и должна была умереть. Теперь, когда я вновь нашла тебя и когда мы можемъ быть счастливы,— меня опять вылчатъ, потому что я сама буду изо всхъ силъ бороться съ болзнью. Я буду пить вс гадости, какя мн дадутъ, и, если смерть все-таки возьметъ меня — это будетъ насильно… Дай мн зеркало, мн кажется, что у меня появился румянецъ. Да,— сказала она, глядясь въ зеркало,— вотъ мой прежнй цвтъ лица воротился ко мн, а мои руки, смотри,— сказала она,— он и теперь очень красивы, поцлуй ихъ еще разъ, это не будетъ въ послднй! Цлуй, другъ мой!— говорила она, крпко обнимая Родольфа и погружая лицо его въ свои распущенные волосы.

Передъ отправленемъ въ больницу она захотла, чтобы ея друзья, богемы, остались провести съ нею вечеръ.

— Заставьте меня смяться,— говорила она,— веселье, это мое здоровье. Это ночной чепчикъ виконта сдлалъ меня больною. Онъ хотлъ научить меня правописаню,— что-же вы хотите, чтобъ со мною сталось? А его друзья! Ахъ, какая это компаня! Настоящй птичй дворъ, на которомъ онъ ходилъ павлиномъ! Онъ самъ переписывалъ свое блье! Еслибъ онъ когда нибудь женился, то я уврена, что онъ самъ бы сталъ и дтей рожать!..

Смотрть сбыло жалко на эту предсмертную веселость несчастной двушки. Вс богемы длали болзненныя усиля, чтобы скрыть свои слезы и поддерживать разговоръ въ томъ шутливомъ тон, какой дала несчастная двушка, для которой судьба уже быстро пряла нитку послдней одежды.

На другое утро Родольфъ получилъ билетъ въ больницу.

Мими не могла держаться на ногахъ и ее должны были донести до кареты. Во время перезда она жестока страдала отъ толчковъ факра. Но среди этихъ страданй, послдняя вещь, умирающая въ женщин,— кокетство,— еще жило въ Мими: два или три раза она велла останавливать карету передъ модными магазинами, чтобы полюбоваться выставками нарядовъ.

При вход въ залу, указанную въ премномъ билет, у Мими жестоко сжалось сердце, какое-то внутреннее предчувстве сказало ей, что среди этихъ зараженныхъ и печальныхъ стнъ окончится ея жизнь. Она употребила всю свою силу воли, чтобы скрыть страшное впечатлне, отъ котораго она похолодла.

Когда ее уложили въ постель, она поцловала Родольфа въ послднй разъ, попрощалась съ нимъ и просила навстить ее въ слдующее воскресенье, въ день впуска.

— Какъ здсь скверно пахнетъ,— говорила она ему,— принеси мн цвточковъ, фалокъ, он еще есть.

— Хорошо,— сказалъ Родольфъ,— прощай, до воскресенья.

И онъ задернулъ занавсы ея кровати. Слыша, какъ звучали по паркету шаги уходящаго друга, Мими вдругъ впала въ припадокъ лихорадки, почти съ бредомъ.

Она быстро отдернула занавсы кровати и наполовину сползши съ кровати, закричала прерывавшимся отъ слезъ голосомъ:

— Родольфъ! возьми меня назадъ!.. Я хочу уйди отсюда!..

Сестра милосердя прибжала на ея крикъ и старалась ее успокоить.

— Ахъ!— говорила Мими,— я умру здсь!..

Въ воскресенье утромъ, когда онъ долженъ былъ идти навстить Мими, Родольфъ вспомнилъ, что общалъ принести ей фалокъ. Желая угодить, какъ поэтъ и любящй человкъ, онъ пошелъ пшкомъ, по ужасной погод, искать просимыхъ подругою цвтовъ въ лса д’Онэ и Фонтенэ, гд столько разъ гулялъ онъ съ нею.

Веселыя мста, столь привлекательныя въ солнечные дни юня и августа, были мрачны и холодны. Въ течене двухъ часовъ онъ обыскивалъ покрытые снгомъ кусты, подымалъ втви палочкой и кончилъ тмъ, что нашелъ самую малость, какъ разъ въ той части лса, которая примыкаетъ къ пруду Дюплесси, гд была ихъ любимая остановка во время прогулокъ за городомъ.

Проходя деревнею Шатильонъ на возвратномъ пути въ Парижъ, Родольфъ встртилъ на церковной площади кортежъ крестинъ, въ которомъ узналъ одного изъ своихъ друзей въ качеств крестнаго отца съ артисткою изъ оперы.

— Какого чорта шляетесь вы здсь?— спросилъ прятель, очень удивленный встрчею Родольфа въ этихъ мстахъ.

Поэтъ разсказалъ ему все происшедшее.

Молодой человкъ, знавшй Мими, былъ очень опечаленъ этимъ разсказомъ и, дорывшись въ своемъ карман, онъ вынулъ оттуда коробку крестинныхъ конфектъ и отдалъ ее Родольфу.

— Бдная Мими! вы ей передайте это отъ меня и скажите, что я приду навстить ее.

— Такъ приходите скорй, если хотите придти во-время,— сказалъ ему Родольфъ, разставаясь.

Когда Родольфъ пришелъ въ больницу, Мими, не могшая двинуться, взглядомъ выразила всю свою радость.

— Ахъ, вотъ и цвточки мои,— воскликнула она съ улыбкою удовлетвореннаго желаня.

Родольфъ разсказалъ ей о своемъ странствовани въ т мста, которыя были раемъ ихъ любви.

— Милые цвточки,— говорила двушка, цлуя фялки.

Конфектамъ она тоже была очень рада.

— Такъ меня не вовсе забыли!.. Вы очень добры, вс вы, молодые люди. Ахъ, я очень люблю всхъ твоихъ друзей, да!— говорила она Родольфу.

Это свидане сдлалось почти веселымъ. Шонаръ и Коллинъ присоединились къ Родольфу. Потребовалось, чтобы служители пригласили ихъ въ выходу, потому что они засидлись дольше назначеннаго времени.

— Прощайте!— говорила Мими,— до четверга! и приходите пораньше.

На другой день, возвратясь вечеромъ въ себ домой, Родольфъ получилъ письмо отъ медицинскаго студента, интерна въ больниц, которому была поручена больная. Письмо состояло только изъ слдующихъ словъ:

‘Другъ мой! скверную новость долженъ я сообщить вамъ: No 8 померъ. Сегодня утромъ, проходя по палат, я увидлъ ея кровать пустою’.

Родольфъ упалъ на стулъ, но не пролилъ ни одной слезы.

Когда воротился вечеромъ и Марсель, онъ нашелъ своего друга въ той-же безсмысленной поз. Жестомъ поэтъ указалъ ему на письмо.

— Бдная двушка!— произнесъ Марсель.

— Это странно,— сказалъ Родольфъ,— я ничего не чувствую. Неужели моя любовь умерла, узнавши, что Мими должна умереть?..

— Кто знаетъ?— пробормоталъ художникъ.

Смерть Мими причинила большую печаль въ обществ богемы.

Черезъ недлю Родольфъ встртилъ на улиц студента, объявившаго ему о смерти его подруги.

— Ахъ, дорогой Родольфъ,— говорилъ студентъ, забгая впереди поэта,— извините меня за горе, какое я причинилъ вамъ по моей неосмотрительности!

— Что вы хотите сказать?— спросилъ удивленный Родольфъ.

— Какъ?— отвчалъ студентъ,— вы не знаете?.. вы не навщали ее?..

— Что такое?— спросилъ поблднвшй поэтъ.

— Вдь, я ошибся! Когда я написалъ вамъ эту ужасную новость, я былъ въ заблуждени, и вотъ какимъ образомъ. Я былъ въ отсутстви изъ госпиталя два дня. Когда я воротился и сталъ обходить палаты, я нашелъ кровать ея пустою. Я спросилъ сестру милосердя, гд больная?— она мн отвтила, что умерла ночью. Вотъ такъ это произошло. Въ мое отсутстве Мими перемнила палату и кровать. На 8 номеръ, гд она лежала, положили другую больную, которая умерла въ тотъ же день. Теперь вы понимаете, какимъ образомъ я ошибся. На другой день, посл того, какъ я написалъ вамъ, я нашелъ Мими въ сосдней палат. Ваше отсутстве повергло ее въ ужасное состояне, она дала мн письмо къ вамъ. Я послалъ его къ вамъ въ ту-же минуту.

— Ахъ, Боже мой!— воскликнулъ Родольфъ,— съ тхъ поръ, какъ я узналъ о смерти Мими, я не возвращался къ себ домой. Я ночевалъ то тамъ, то сямъ у своихъ прятелей. Мими жива! Боже мой! Что она должна думать о моемъ отсутстви. Бдная двушка! бдная двушка! Ну, какова она? давно-ли ее вы видли?

— Третьяго дня утромъ ей не было ни лучше, ни хуже, она очень безпокойна и думаетъ, что вы больны.

— Проведите меня сейчасъ-же въ больницу,— просилъ Родольфъ,— чтобъ я могъ ее видть.

— Подождите меня минуту,— сказалъ студентъ,— когда они пришли къ дверямъ госпиталя,— я попрошу у директора позволеня войти вамъ.

Родольфъ прождалъ четверть часа въ прихожей.

Когда студентъ возвратился къ нему,— то взялъ его за руку и сказалъ только:

— Вообразите себ, другъ мой, что письмо, которое я написалъ вамъ недлю назадъ, было врно.

— Что?— переспросилъ Родольфъ, облокачиваясь объ стну,— Мими…

— Сегодня утромъ, въ четыре часа.

— Сведите меня въ покойницкую, чтобъ я увидлъ ее.

— Ея уже нтъ тамъ,— сказалъ студентъ.

И показывая поэту большой фургонъ, находившйся на двор и стоявшй передъ павильономъ, на которомъ была надпись: ‘Амфитеатръ’, онъ прибавилъ:

— Она тамъ.

Это была, дйствительно, карета, въ какой свозятъ въ общую яму покойниковъ, у которыхъ не нашлось никого, кто бы изъявилъ желане ихъ похоронить,

— Прощайте,— сказалъ Родольфъ студенту.

— Не хотите-ли, чтобъ я васъ проводилъ?— предложилъ тотъ.

— Нтъ,— отвчалъ Родольфъ, уходя,— мн надобно быть одному…

XXIII.
Молодость не повторяется.

Черезъ годъ посл смерти Мими Родольфъ и Марсель, не разстававшеся другъ съ другомъ, чествовали праздникомъ свой выходъ въ офицальный мръ.

Марсель, проникшй, наконецъ, въ Салонъ, выставилъ тамъ дв картины, изъ которыхъ одну купилъ богатый англичанинъ, бывшй прежде любовникомъ Волынки.

Изъ денегъ отъ этой продажи и изъ денегъ отъ правительственнаго заказа Марсель частю расплатился со своими прежними долгами. Онъ омеблировалъ приличную квартиру и имлъ хорошую мастерскую.

Почти въ тоже время Шонаръ и Родольфъ появились передъ публикой, длающей славу и дающей деньги,— одинъ съ альбомомъ мелодй, которыя пли во всхъ концертахъ и которыя сдлали ему репутацю, другой — съ книгою, занимавшей критику цлый мсяцъ.

Что касается Барбмуша,— онъ давно отказался отъ богемы, Густавъ Коллинъ получилъ наслдство и потомъ выгодно женился и давалъ вечера съ музыкою и пирожками.

Однажды вечеромъ Родольфъ, сидвшй въ своемъ кресл, положивъ ноги на свой коверъ, увидлъ Марселя, входившаго къ нему въ сильномъ разстройств.

— Ты не знаешь, что со мною случилось?— сказалъ онъ.

— Нтъ,— отвчалъ поэтъ.— Я знаю, что я былъ у тебя, что ты былъ дома наврное, и что мн не хотли отворить.

— Дйствительно, я слышалъ это. Угадай, съ кмъ я былъ?

— Почемъ-же я знаю.

— Съ Волынкой, которая упала ко мн точно съ неба въ костюм дебардера.

— Волынка!.. Ты опять нашелъ Волынку?— воскликнулъ Родольфъ, съ оттнкомъ горести.

— Не безпокойся, враждебныхъ дйствй не было. Волынка пришла ко мн провести послднюю вольную ночь.

— Какъ такъ?

— Она выходитъ замужъ.

— Ого!— воскликнулъ Родольфъ,— За кого? За важнаго барина?

— За почтмейстера, бывшаго воспитателемъ ея послдняго любовника, урода, какъ кажется. Волынка сказала ему:

‘Милостивый государь! прежде чмъ окончательно отдать вамъ руку и идти съ вами въ мерю, я прошу недлю свободы. Мн надо устроить свои дла и я хочу выпить мой послднй бокалъ шампанскаго, протанцовать послднюю кадриль и поцловать моего друга Марселя, такого-же, какъ и вс, господина, какъ кажется’.

И въ течене недли дорогое создане искало меня! Вотъ почему она пришла ко мн вчера вечеромъ какъ разъ въ то время, когда я думалъ о ней… Ахъ, мой другъ, мы провели очень печальную ночь въ общемъ,— это было не то, совсмъ не то! Мы были точно скверныя копи великаго произведеня! Я даже сочинилъ по поводу этого нашего послдняго разставаня жалобные стихи, которые и прохныкаю передъ тобою, если ты позволишь.

И Марсель началъ читать слдующе куплеты:

Вчера, увидвъ ласточку,

Приносящую къ намъ весну,

Я вспомнилъ о красавиц,

Любившей меня въ свое время.

И цлый день потомъ

Сидлъ я задумавшись,

Передъ старымъ альманахомъ того года,

Когда мы такъ любили другъ друга.

Нтъ! моя юность не умерла,

И память о теб не угасла.

И если ты постучишься въ мою дверь,

Мое сердце, о, Волынка! теб отворитъ.

При твоемъ имени оно бьется всегда,—

О, Муза неврности!—

Приди ко мн опять, мы раздлимъ

Хлбъ-соль, благословенныя веселостью.

Даже мебель нашей комнатки,

Эти старые друзья нашей любви,

Принимаетъ уже праздничный видъ

Отъ одной надежды тебя увидть.

Приходи,— ты узнаеть, дорогая,

Все, что случилось, когда ты ушла,

И маленькую постель, и большой стаканъ,

Откуда ты часто выпивала мою долю.

Ты наднешь блое платье,

Въ которое ты прежде наряжалась,

И, по прежнему, въ воскресенье

Мы пойдемъ гулять въ лсъ.

И вечеромъ, сидя въ погребк,

Мы будемъ пить свтлое вино.

Которымъ твоя псня орошала свои крылья,

Прежде чмъ взлетть высоко.

Волынка мн вспомнилась кстати:

Святки уже прошли,—

Какъ крылатая птичка воротилась

На свое старое гнздо.

Но, цлуя неврную,

Мое сердце не прыгало отъ радости,

Волынка была уже не та,

И сказала, что и я не тотъ.

Прощай, уходи, моя дорогая,

Твоя любовь для меня умерла,

Мы похоронили нашу юность

Между листками стараго календаря.

Но, вороша этотъ пепелъ

Прошлыхъ дней, скрытыхъ въ немъ,

Воспоминане намъ не дастъ

Ключа отъ потеряннаго рая.

— Вотъ,— сказалъ Марсель, когда кончилъ читать,— ты теперь разуврился? Любовь моя къ Волынк совершенно умерла, потому что и стихи завелись {Каламбуръ: vers — стихи и vers — черви.},— прибавилъ онъ иронически, показывая рукопись своей псенки.

— Бдный другъ,— сказалъ Родольфъ,— твой умъ борется съ твоимъ сердцемъ и берегись, чтобы онъ не убилъ его!

— Это уже сдлано,— отвчалъ художникъ,— мы закончены, старина, мертвы и похоронены. Молодость не повторяется. Гд ты сегодня обдаешь?

— Если ты хочешь,— сказалъ Родольфъ,— мы пойдемъ обдать за двнадцать су въ нашъ прежнй ресторанъ на улиц Дюфуръ, туда, гд подаютъ тарелки деревенскаго фаянса и гд мы бывали такъ голодны только что повши.

— По совсти, не хочу,— отвчалъ Марсель.— Я согласенъ поглядть на прошедшее, но не иначе, какъ черезъ бутылку настоящаго вина и сидя въ хорошемъ кресл. Что ты хочешь,— я ужь избалованъ. Я люблю теперь только то, что хорошо…

КОНЕЦЪ.

‘Встникъ Иностранной Литературы’, No 10—12, 1893

СЦЕНЫ ИЗЪ ЖИЗНИ БОГЕМЫ.

Анри Мюрже.

Читайте также: