ЗАЛОЖНИКЪ
ЗАЛОЖНИКЪ
— ‘The Bondman’, by Hall Caine *).
Предисловіе автора.
Хауторисъ, Кесуикъ.
КНИГА ПЕРВАЯ.
Стефенъ Орри.
Стефенъ Орри.
‘Мн отмщеніе, Я воздамъ’.. Римл. XII, 19.
I.
——
II.
III.
——
IV.
——
——
V.
‘С. Патриксенъ’.
VI.
Заложник, Кейн Холл, Год: 1890
Время на прочтение: 184 минут(ы)
*) Англійскій писатель Холлъ Кэнъ, какъ романистъ и горячій поборникъ нравственныхъ началъ, наиболе рельефно проявилъ свое дарованіе въ романахъ: ‘The Scapegoat’, ‘The Deemster’, ‘The Shadow of a Crime’ и, наконецъ, ‘The Bondman’. Послдній можно считать выразителемъ его направленія, а богатство фантазіи, соединенное съ тонкой наблюдательностью, придаетъ еще боле яркости его образамъ. Прошлое мало-извстнаго островка Мэна, лежащаго въ Ирландскомъ мор, уже не разъ вдохновляло Кэна: ‘The Deemster’ (какъ показываетъ и самое названіе) — исторія судьи на этомъ остров, а дйствіе романа ‘The Bondman’ происходитъ частью въ Исландіи, частью на остр. Мэн.— Прим. перев.
Нашъ разсказъ (или ‘сага’, т.-е. преданіе старины, какъ его понимаютъ исландцы) начинается въ 1800 году, когда Исландія, одновременно съ Ирландіей, утратила послдніе вншніе признаки своей былой національной независимости. Историческіе факты послужили мн только фономъ для обыкновенныхъ, общечеловческихъ страстей,— и я спшу предупредить объ этомъ читателя, во избжаніе съ его стороны укоровъ въ извращеніи или неточности нкоторыхъ историческихъ данныхъ. Я даже считалъ разумне не придерживаться строгаго хронологическаго порядка въ исторіи,— до или посл вышеупомянутаго, 1800 года, я вполн сознаю, что изобразилъ Исландію, можетъ быть, мене культурной страною, нежели она дйствительно была въ ту эпоху, но врядъ ли постуютъ на меня за это исландцы, которые въ моемъ изображеніи узнаютъ многія добрыя и прекрасныя черты своихъ природныхъ нравовъ и обычаевъ, способныхъ вдохновить людей даже и въ то отдаленное время. Не особенно важному возмущенію въ Рейкіавик я старался, по возможности, придать характеръ боле серьезнаго и сознательнаго народнаго движенія. Что же касается хронологическихъ источниковъ, въ которыхъ я почерпалъ свденія, необходимыя для второстепенной части моей книги, то я весьма обязанъ многимъ исландскимъ и англійскимъ трудамъ, а лично я пользовался (съ полной признательностью) любезными указаніями Г. Іона А. Хьялталина, изъ Медрувеллира (Herra Ion А. Hjaltalin, of Mdruvellir). Прошу только не приписывать ему мои неточности или ошибки, которыхъ, я думаю, найдется не мало. Что же касается описаній мстности и ея обитателей, то я не могу сослаться ни на чей авторитетъ, кром моей собственной наблюдательности.
Іоргенъ Іоргенсонъ былъ генералъ-губернаторомъ Исландіи.
Датчанинъ, родомъ изъ Копенгагена, онъ выросъ на палуб англійскаго торговаго судна, впослдствіи онъ служилъ, въ качеств офицера, на датскомъ крейсер, во время союза Франціи съ Даніей противъ Англіи. Непостоянный, грубый и практичный отъ природы, Іоргенъ былъ справедливый и честный малый, потому что считалъ это для себя выгоднымъ. Его великодушіе играло роль тонкой политики, а совсти своей (которая и безъ того была не изъ лучшихъ) онъ не очень-то позволялъ собой распоряжаться. Однажды, въ числ другихъ приключеній, ему пришлось побывать въ Рейкіавик, а кстати и познакомиться съ семьею одного великобританскаго торговца, у котораго была собственная верфь въ Ливерпул. На одномъ изъ его судовъ и отплылъ Іоргенъ оттуда въ Рейкіавикъ, а изъ Рейкіавика уже вернулся съ тяжелымъ грузомъ исландской лавы. Въ то время эта исландская столица имла жалкій, бдный и голодный видъ, обитателямъ ея по вкусу пришелся датскій товаръ — соль, и довольный этимъ обмномъ, Іоргенъ вскор опять завернулъ въ Рейкіавикъ. Но на этотъ разъ онъ былъ ужъ не одинъ: съ нимъ была молодая жена,— дочь почтеннаго валлійца, къ которому уже больше не вернулось его торговое судно,— приданое молодой невсты. Между тмъ Іоргенъ кое-что прослышалъ о неладахъ датчанъ и англичанъ, онъ полетлъ на всхъ парусахъ въ Копенгагенъ и тамъ съумлъ убдить правительство назначить его,— какъ человка толковаго и знакомаго съ англійскими длами,— генералъ-губернаторомъ Исландіи, такъ какъ этотъ постъ былъ въ то время незанятъ. Ему положили жалованья 400 фунтовъ въ годъ и онъ торжественно вошелъ въ гавань Рейкіавика подъ исландскимъ флагомъ (блый соколъ на синемъ пол) — флагомъ древнихъ викинговъ. Въ то время Іоргенъ былъ еще молодъ и силенъ душою и тломъ, но и съ годами сердце его не измнилось: оно было твердо и непреклонно. Честолюбіе рисовало ему заманчивыя картины будущей славы его потомства… Но увы! судьба обманула его, пославъ ему, вмсто сыновей, одну единственную дочь. Не смутился и тутъ сильный духомъ правитель Исландіи: онъ ршилъ и съ помощью дочери достигнуть для своихъ внуковъ власти и почестей, выдавъ ее за датскаго посла, графа Троллопа — богача и вельможу, у котораго были дома въ Рейкіавик и въ датской столиц.
Графъ былъ высокій, сухощавый, морщинистый господинъ въ безукоризненно-напудренномъ парик, усердный дамскій поклонникъ и любезникъ, несмотря на то, что ему кончался пятый десятокъ. Дочь Іоргена, Рахиль, кроткая, любящая и прекрасная лицомъ и душою, была постоянна во всемъ и всегда: какъ въ любви, такъ и въ ненависти. Ей шелъ двадцать первый годъ и уже нсколько лтъ тому назадъ она лишилась матери.
Намренія ея отца не были тайной ни для будущаго жениха, ни для нея самой. Подмтивъ, къ чему клонитъ почтенный генералъ-губернаторъ, Троллопъ самодовольно усмхнулся себ въ бороду, а Рахили было все равно, за кого ни идти, если ужъ непремнно необходимо выйти замужъ, она также не протестовала, хоть и относилась къ графу довольно равнодушно.
Такъ дло шло понемногу до самаго того мсяца, когда наступаетъ двухнедльное великое національное торжество исландскаго населенія, когда губернаторъ, и епископъ, и главный ораторъ, защитникъ и шерифы сходятся у подножія бывшей такъ-называемой ‘Горы закона’ въ долину Тингвеллира, куда спшитъ также весь народъ. Такъ громогласно читаются статьи старыхъ законовъ и прибавляются къ нимъ новыя, тамъ воздвигается судбище, обсуждаются дла и караются по заслугамъ виновные, тамъ молодежь забавляется ухаживаньемъ, мирится и ссорится, нердко доходя до драки, тамъ съ увлеченіемъ ведутся свчки, кулачный или палочный бой, стрльба въ цль и тому подобныя развлеченія, подчасъ не на шутку опасныя. Графъ Троллопъ также былъ приглашенъ губернаторомъ на это древнее празднество и вмст съ нимъ и съ его дочерью Рахилью присутствовалъ на состязаніи борцовъ, на третій день торжества.
Особенно отличался мускулистый ирландецъ, Патриксенъ, котораго никто не могъ одолть и которому единогласно народный восторгъ присудилъ достойную награду,— серебряный поясъ. Стономъ стоялъ шумъ и говоръ, палатки, раскинутыя въ долин, на это время опустли: вс ихъ обитатели толпились у арены.
Однако не вс присутствующіе увлекались зрлищемъ ловкаго и смлаго единоборства. Въ ближайшихъ отъ губернаторской ложи рядахъ грубыхъ лавокъ виднлась сильная, рослая фигура безмолвнаго и безучастнаго зрителя. Онъ сидлъ, облокотясь рукой на колни, опустивъ на нее свою красиво-очерченную, молодую голову. Шапки на немъ не было и слда, а на плечахъ висли какіе-то обтрепанные лохмотья, напоминавшіе собою матросскую куртку. Солнце жгло нестерпимо, было жарко и душно, и онъ разстегнулъ на груди шерстяную, матросскую рубаху. Но ни его грудь, покрытая волосами, ни обнаженныя чуть не до плеча руки не производили непріятнаго впечатлнія своей наготою: вс его члены, вс мускулы дышали такой сильной и мужественной красотою, что невольно остановили на себ взоры Рахили, оглядывавшей толпу.
Бой кончился и, при восторженномъ шум зрителей, Патриксенъ приблизился въ трибун, чтобы изъ рукъ дочери губернатора получить ожидаемую награду. Машинально, все еще смотря въ ту сторону, гд молча сидлъ угрюмый и задумчивый богатырь, Рахиль подала побдителю поясъ и сама застегнула серебряную пряжку. Молодцовато пошелъ обратно награжденный силачъ и громко потребовалъ вина, чтобы угостить друзей и самому промочить горло. Затмъ тутъ же началъ снова вызывать на бой смльчаковъ, но никто не ршался. Вдругъ онъ встртилъ на себ взглядъ срыхъ, какъ сталь, большихъ глазъ незнакомца.
— Ага! Его-то мн и не хватало!— задорно проговорилъ Патриксенъ и мигомъ загребъ его въ свои медвжьи объятія, упершись своей рыжей головою въ грудь незнакомца такъ сильно, что даже весь побагровлъ отъ усилія вышибить его съ мста.
Но молодой, свтлорусый красавецъ не шелохнулся: ноги его будто вросли въ землю.
Пьяная ватага, шедшая по пятамъ за героемъ дня, подняла шумъ: всмъ хотлось перекричать другъ друга, каждый хотлъ дознаться, почему такой силачъ до сихъ поръ не вмшивался въ состязаніе, гд, пожалуй, одоллъ бы и самого Патриксена? Возмущенный дерзостью такого предположенія, Патриксенъ не на шутку разозлился и прокричалъ въ отвтъ, что онъ не мшаетъ новичку попытать счастья — отбить у него поясъ, и предлагаетъ ему разстегнуть его.
Въ одинъ прыжокъ незнакомецъ очутился на ногахъ, и тутъ только замтили любопытные, что онъ не владлъ правой (очевидно сломанной) рукой, перевязанной платкомъ ниже локтя. Не смущаясь, однако, такимъ важнымъ неудобствомъ, молодой силачъ лвой рукой крпко обвилъ и сдавилъ противника выше пояса. Первый ударъ достался Патриксену, и онъ самоувренно воспользовался этимъ правомъ, разсчитывая черезъ минуту — много, дв!— видть противника у своихъ ногъ. Но тотъ стоялъ неподвижно, какъ будто сильный и ловко разсчитанный ударъ достался не ему, затмъ, быстро вытянувъ впередъ одну ногу, чтобы разъединить ноги противника, колнкой другой ноги онъ оперся ему въ грудь и, изо всей силы навалившись на него всмъ своимъ тломъ, хватилъ его головой въ подбородокъ. Тмъ временемъ и лвая рука его не дремала, сдавливая ребра противника, какъ въ желзныхъ тискахъ. Съ болзненнымъ, неудержимымъ стенаньемъ, повалился навзничь герой дня, и земляки поспшили къ нему на помощь, громко угрожая смльчаку свернуть ему шею. Смльчакъ, съ той же серьезностью въ лиц, которая все время не оставляла его, выпустилъ изъ рукъ побжденнаго и мрнымъ шагомъ пошелъ прочь.
Между тмъ дочь губернатора, съ лихорадочнымъ любопытствомъ слдившая за движеніями красавца, уже успокоенно улыбалась и въ волненіи обратилась въ отцу съ вопросомъ: не достойне ли этотъ силачъ высшей награды, нежели получившій ее сначала? Іоргенсонъ отвчалъ, что теперь это уже праздный вопросъ, такъ какъ другого пояса выдавать нтъ въ обыча. Тогда Рахиль кивкомъ головы подозвала къ себ незнакомца, сняла свое коралловое ожерелье и, вся зардвшись, надла его за бдную сломанную руку героя.
— Твое имя?— спросила она.
— Стернъ,— былъ отвтъ.
— Чей сынъ?
— Оррисенъ (сынъ Орри), а зовутъ меня Стефенъ Орри.
— Какое твое ремесло?
— Я матросъ: служу въ Стоппен у Снэфелля Іовулля.
Тмъ временемъ Патриксенъ усплъ подняться на ноги и нсколько очнуться. Шатаясь, какъ пьяный, подошелъ онъ къ трибун и, разстегнувъ свой серебряный поясъ, швырнулъ его въ ногамъ побдителя.
— На его!— хрипло и злобно прокричалъ онъ и пошелъ обратно въ толпу, ругаясь и поводя мутными, еще налитыми кровью глазами. Лицо его было темно и какъ канаты вздулись жилы на ше и на лбу.
Къ полночи все затихло вокругъ долины и у палатовъ потухли огни. Въ домик пастора, въ селень Тингвеллиръ, была тишина. Самъ пасторъ съ семьею, оказавшій гостепріимство генералъ-губернатору съ дочерью и его близкимъ, также давно уже отошелъ во сну.
Позади строеній, у калитки въ садъ, несмотря на поздній часъ, кто-то шептался. То была дочь губернатора, Рахиль, и Стефенъ Орри, онъ упрашивалъ ее взять обратно поясъ, чтобы не возбуждать зависти и злобы родственниковъ и близкихъ побжденнаго борца. Но двушка смялась надъ его страхомъ, и насмшками принудила оставить поясъ у себя. Вдругъ тихій шорохъ заставилъ вздрогнуть храбреца, и серебристый смхъ двушки снова звонко раскатился въ ночной, темной тиши. Она не могла себ представить, чтобы человкъ, одолвшій знаменитаго борца, могъ чего-либо пугаться…
На утро весь Тингвеллиръ былъ встревоженъ извстіемъ, что Патриксенъ найденъ мертвымъ на плотин, которая вела отъ церкви къ дому пастора. Народъ толпами спшилъ туда и останавливался въ ужас надъ почернвшимъ, окоченлымъ трупомъ силача-героя. Неподвижно раскрытые глаза мертвеца, казалось, все еще были полны той злобы, съ которой онъ крикнулъ Стефену, швырнувъ ему поясъ:— На его!
Несчастнаго подняли, повернули на бокъ: у него была переломлена шея на затылк.
Наскоро созвали судъ, произвели слдствіе, но ничего не узнали. Подозрніе пало на Стефена Орри, но уликъ не было, а онъ самъ пропалъ, словно въ воду канулъ.
Патриксена опустили въ могилу, и празднества продолжались своимъ чередомъ. Наконецъ, и они прошли, вс собрались въ обратный путь.
Длинной вереницей потянулись по большой дорог экипажи, повозки и верховые. Позади Іоргенсона съ дочерью, шагахъ въ тридцати отъ ихъ экипажа, на косматомъ коренастомъ пони халъ Стефенъ, а за нимъ слдомъ — братъ убитаго борца, Патриксенъ. Ихъ путь лежалъ въ столицу Исландіи, Рейкіавикъ.
Миновали іюль и августъ, миновало еще много холодныхъ и теплыхъ мсяцевъ, а свадьба Рахили все еще не могла состояться. Молодая двушка сначала откладывала свое ршеніе, а затмъ и самый срокъ свадьбы. Три раза поддавался ея ршенію отецъ, но на четвертый потерялъ терпніе, и какъ онъ ни сердился на слова своего будущаго зятя, который намекнулъ ему на существованіе соперника, а пришлось и ему призадуматься: какая причина могла мшать знатной двушк выйти за богатаго и знатнаго сановника? Троллопъ опредленно ‘намекнулъ’ на то, что соперникъ его — жалкій бднякъ и что этотъ бднякъ, по всей вроятности, не кто иной, какъ силачъ и красавецъ — Стефенъ Орри…
Тяжелый дубовый столъ застоналъ подъ ударомъ мощнаго кулака Іоргенсона, но старикъ все-таки не хотлъ согласиться со своимъ другомъ.
Въ эту минуту графа вызвали. Онъ вышелъ и тотчасъ же вернулся, чтобы спросить старика, увренъ ли онъ, что дочь его дома? Это окончательно взорвало Іоргенсона: онъ рзко отвтилъ графу, вступившись за больную дочь, и стремглавъ бросился къ ней въ комнату. Но ея тамъ не было. Графъ шелъ за нммъ по пятамъ и позвалъ старика съ собою.
Іоргенъ молча, опустивъ голову, послдовалъ за нимъ.
За домомъ разстилалась лужайка, еще занесенная снгомъ. Тамъ, въ сторон отъ дома, виднлись дв человческія фигуры: он стояли обнявшись. Набжавшее облачко разсялось, и мсяцъ освтилъ Рахиль и матроса Стефена.
Какъ раненый дикій зврь заревлъ Іоргенсонъ и бросился между ними, сильно ударивъ въ грудь дерзкаго матроса.
Рахиль упала въ снгъ на колни и, рыдая, молила отца о прощеніи.
— Прочь, негодная! Нтъ въ теб ни капли моей крови! Не дочь ты мн больше — ты мн чужая! Уходите отсюда и будьте оба прокляты… на вки!..
Дрожа отъ ужаса, Рахиль ладонями зажала себ уши, чтобы не слышать ужасныхъ словъ любимаго отца, но еще не успли они замереть въ тихомъ морозномъ воздух, какъ она безъ чувствъ упала на снгъ.
Осторожно поднялъ ее богатырь Стефенъ и понесъ прочь, какъ ребенка, на своихъ сильныхъ рукахъ.
Дочь губернатора и матросъ Орри изъ Стоппена были обвнчаны, а лютеранскій пасторъ, внчавшій ихъ, еще многіе годы спустя, вспоминалъ объ этомъ событіи: его убрали изъ столицы и перевели въ самый отдаленный и бдный изъ всхъ исландскихъ приходовъ, въ Гримсэ — уединенный островъ, въ семи датскихъ миляхъ отъ береговъ Исландіи.
Замужняя жизнь мало принесла отрады Рахили.
Она думала, что мужъ увезетъ ее въ себ и тамъ надялась отдохнуть душою отъ всей окружающей обстановки, еще больше растравлявшей горькую для нея разлуку съ отцомъ. Но Стефенъ отговаривался тмъ, что здсь онъ скоре найдетъ себ работу, а между тмъ по цлымъ днямъ сидлъ безъ дла и видимо не тяготился этимъ. Разъ только случилось ему провожать компанію англичанъ на гейзеры, но, проживъ заработанныя деньги, онъ попрежнему то слонялся по верфямъ, то молча сидлъ дома, боясь встртиться глазами съ женою, которой (онъ самъ сознавалъ) не такъ бы пришлось бдствовать, выйди она за другого.
Однажды, на ея слова, онъ сухо возразилъ, что бдность еще не велика бда, если есть у кого богатый отецъ. Рахиль что-то больно кольнуло въ сердце, она умолкла, низко опустивъ голову. Черезъ нсколько времени мужъ опять повторилъ свое замчаніе и уже прямо посовтовалъ ей обратиться за помощью къ отцу: ‘онъ увидитъ, какъ ты бдна, и проститъ’. Гордость молодой женщины возмутилась:
— Скоре умру безъ корки хлба и безъ капли воды, чмъ опозорю порогъ отцовскаго дома!..— воскликнула она.
Но и негодованіе жены не послужило лнивому богатырю на пользу. Онъ по прежнему ничего не длалъ, и еслибы не нкоторый стыдъ передъ нею, какъ существомъ выше его, онъ бы вполн былъ доволенъ и счастливъ. Его геройская побда надъ силачомъ Патриксеномъ стала всмъ извстна, эта извстность льстила ему и, такъ сказать, кормила его: всякій считалъ для себя честью раздлить ду и питье съ такимъ славнымъ бойцомъ.
Понемногу Стефенъ сталъ поговаривать и о томъ, какъ жаль, что мать его не здсь, и что хорошо бы она сдлала, еслибы переселилась къ нимъ на житье — въ это отдаленное и бдное предмстье Рейкіавика: вдь она тамъ, въ Стоппен, недурно промышляла сушеной и вяленой рыбой. Рахиль не противорчила ему и отчасти надялась на вліяніе старухи, какъ единственнаго родного ему человка, чтобы расшевелить, понудить его къ работ. Но, къ сожалнію, ея надежды не оправдались. Старуха — дйствительно, усердная работница — потворствовала сыну, считая за счастье трудиться для него, и, вдобавокъ, нещадно ревновала его къ молодой и красивой жен, ‘блоручк’. Этимъ словомъ она безпрестанно корила невстку, которая ничего не могла и не умла заработать.
Часъ отъ часу бдной женщин жилось тяжеле, и она очень рада была, когда мужъ какъ-то разъ признался ей, что онъ бы и самъ не прочь работать на мор, тмъ боле, что судно пустяки стоитъ купить — какихъ-нибудь шестьдесятъ кронъ. Тогда онъ будетъ самъ себ господинъ и работать будетъ отрадне, бда только въ томъ, что шестидесяти кронъ неоткуда взять,— ну, и сиди себ безъ дла, бей баклуши!
Обрадованная боле оживленнымъ тономъ мужа, Рахиль слушала его съ замираніемъ сердца, а Стефенъ продолжалъ разсказывать, что и сейчасъ есть на верфи хорошее подержанное англійское судно, которое наврное отдадутъ за эту цну,— онъ ужъ справлялся.
Рахиль, не долго думая, надла на голову ‘хуфу’ (домашнюю шапочку съ кисточкой), накинула сверху свой полотняный головной уборъ и ушла изъ дому подъ какимъ-то предлогомъ.
Она знала, куда ей пойти за деньгами, и шла не колеблясь. Въ то самое утро, сидя у окна, она слышала разговоръ прохожихъ двушекъ о какомъ-то жид, который не жалетъ денегъ за хорошіе волосы и ежедневно поджидаетъ женщинъ и двушекъ подъ навсами морскихъ складовъ. И въ самомъ дл: еще издали замтила она кучку двушекъ, окружавшихъ щедраго покупателя-жида. Въ воздух мелькали его большія блестящія ножницы и звенли серебряныя деньги.
На минуту Рахиль испугалась и застыдилась: ей стало жутко смшаться съ толпою, сравняться съ этими несчастными простолюдинками, и она пошла прочь. Но зоркій глазъ еврея уже усплъ замтить ее, и онъ окликнулъ ‘прекрасную’ обладательницу ‘прекрасныхъ’ волосъ.
Она и сама знала, что и цвтъ, и обиліе ея свтлыхъ, волнистыхъ волосъ замчательны, надежда получить за нихъ хорошую цну заставила ее вернуться.
Жидъ съ перваго же слова далъ ей пятьдесятъ кронъ, но она ршительно потребовала шестьдесятъ, и тому пришлось согласиться, хоть и ‘себ въ убытокъ’, какъ онъ уврялъ.
— Скоре, скоре!— торопила его бдная Рахиль, боясь, какъ бы храбрость не оставила ее въ ршительную минуту.
Но вотъ — готово: дло сдлано! Дрожащей рукою зажала она горсть блестящихъ звонкихъ монетъ и съ пылающимъ отъ стыда и отъ радости смущеннымъ лицомъ поспшила домой.
— На,— сказала она мужу: — купи то судно, про которое ты говорилъ, и не будемъ никому одолжаться.
Стефенъ не выказалъ особенной радости, едва пробормоталъ нсколько словъ и, взявъ деньги, пошелъ переговорить съ хозяиномъ англійскаго судна.
Только-что онъ ушелъ, какъ вернулась мать его съ мшкомъ рыбы, и Рахиль не могла не подлиться съ нею своими надеждами, но старуха приняла эту всть хладнокровно и равнодушно услась за обдъ.
Съ нетерпніемъ поджидала мужа бдная женщина, но пришелъ и миновалъ вечеръ, настала ночь, а его все не было. Старуха тихонько злорадно посмивалась и подъ конецъ улеглась спать, но Рахили было не до сна.
Далеко зв-полночь вернулся Стефенъ… пьяный и со всего размаху хлопнулъ дверью. У Рахили замерло сердце отъ ужаса, а старуха проснулась и разсмялась.
Пьянымъ языкомъ Стефенъ залепеталъ что-то безсвязное, но когда онъ бросился на колни передъ женою и со слезами сталъ каяться въ своемъ безпутств, несчастная разобрала, что онъ былъ въ игорномъ дом, чтобы выиграть вдвое на ея шестьдесятъ кронъ, что онъ проигралъ пятьдесятъ, а на остальныя десять, съ горя, напился.
— Значитъ, все, все пропало!— отчаянно вскричала Рахиль.
— Что жъ тутъ такого?— злорадствовала старуха.— Такъ теб и надо! Знаемъ мы васъ, блоручекъ, прелестницъ! Небось думала, что теперь мой сынъ будетъ больше тобой дорожить, чмъ матерью? Ошиблась въ разсчет, голубушка! И твои хваленые волосы, на которые ты хотла, какъ на удочку, поймать его, и т не помогли!
Лицо Рахили, сначала блдное, какъ у мертвеца, запылало, глаза ея, казалось, хотли уничтожить своимъ огнемъ гадкую старушонку.
— Ахъ, ты, жалкая, негодная женщина!— вскричала она:— Я ненавижу, я презираю тебя и твою злобу… слышишь ли: презираю, и готова растоптать тебя какъ гадину!
И, слово за слово, полился цлый потовъ неудержимой брани, въ которой, наконецъ, прорвалось все, накипвшее на душ у бдной Рахили за долгое время. Старуха не возражала ей, но только повторяла сыну:
— Полюбуйся, сыновъ, полюбуйся, какъ честитъ твою мать,— вспоившую, вскормившую тебя старую старуху,— жена, которую ты себ выбралъ и ввелъ въ свой домъ, чтобы она меня, меня унижала!
Старуха била себя въ грудь и заливалась притворными слезами. Стефенъ, пошатываясь, не зналъ, что длать, на чью сторону стать, и, наконецъ, разгоряченный виномъ и злобой матери, ея слезами, размахнулся и… ударилъ жену въ лицо.
Рахиль зашаталась и, вдругъ умолкнувъ на минуту, обратилась къ мужу:
— А, такъ ты меня бьешь? Что жъ, бей, пожалуй, но помни, какъ умеръ Патриксенъ!
Съ нечеловческимъ воплемъ рванулся впередъ Стефенъ Орри, распахнулъ дверь и выбжалъ вонъ изъ дому.
Въ ту же ночь, вслдствіе ужасныхъ потрясеній, Рахиль слегла и въ ужасныхъ мукахъ преждевременно родила ребенка, который даже не порадовалъ ее на первыхъ порахъ, хоть это и былъ ея первенецъ, мальчикъ. Какъ ни жаль ей было безпомощнаго, плачущаго малютки, она какъ будто сердилась на него за безсердечіе его отца.
На второй день вернулась пропадавшая изъ дому старуха и принесла невеселую всть.
— Онъ ухалъ, ухалъ на англійскомъ судн! Онъ погибъ для меня на вкъ!
И, наклонясь къ больной такъ, что почти касалась ея своимъ судорожнымъ, морщинистымъ лицомъ, старуха сжала кулаки и, потрясая ими въ воздух, злобно прокричала:
— Сына за сына! Какъ изъ-за тебя меня бросилъ мой сынъ, такъ пусть и твой броситъ тебя!
Казалось, малютка готовъ былъ оправдать это зловщее предсказаніе — до того быстро оставляли силы его слабенькое тльце. Въ горечи и злоб на мужа, на свою безъисходную нищету, Рахиль было-подумала лишить его жизни, какъ это встарину разршалось бднйшимъ изъ бдняковъ, но не ршалась. Пока она раздумывала объ этомъ, крошка такъ жалобно запищалъ, что на этотъ разъ его жалоба нашла себ отголосокъ въ ея материнскихъ чувствахъ и она со слезами прижала малютку къ своей груди. Межъ тмъ вернулась со священникомъ добрая старушка-сосдка, которая, изъ состраданія къ бдной родильниц, ухаживала за нею. Старичокъ-пасторъ взялъ младенца изъ рукъ матери и спросилъ, какъ его назвать.
Но молодая женщина молчала.
Тогда пасторъ спросилъ сосдку, какъ звали отца ребенка.
— Стефенъ Орри,— отвчала та.
— Ну, такъ пусть же онъ будетъ Стефенъ Стефенсонъ,— проговорилъ старикъ и омочилъ свои пальцы святой водою.
— Нтъ, нтъ, не надо!— закричала Рахиль.
— Ей отъ него не сладко пришлось, бдняжк,— прошептала пастору на ухо сосдка.— Лучше ужъ назвать въ честь ея отца,— Іоргеномъ.
— Ну, пусть будетъ младенецъ Іоргенъ Іоргенсонъ,— согласился добродушный старикъ, но его перебилъ крикъ больной:
— Нтъ, нтъ! Ни за что на свт! У меня, какъ и у него, нтъ отца! Если суждено ему умереть и предстать къ престолу Всевышняго, пусть на немъ не будетъ позорнаго клейма, если жъ онъ будетъ живъ, пусть люди знаютъ его подъ его собственнымъ именемъ, а не подъ именемъ другого. Назовите его… назовите — Язономъ.
— Боже, спаси и помилуй! Да вдь это не христіанское имя!— ужаснулся пасторъ.
— Да разв есть, голубка моя, такое прозвище у людей? Суда-то, я знаю, что зовутся частенько ‘Язонъ’,— увщевала ее сосдка.
Но пасторъ, какъ ни было ему странно такое желаніе молодой женщины, все-такъ окрестилъ ребенка Язономъ, и съ той поры малютка сталъ крпнуть и рости, какъ здоровый.
Однажды, когда Рахиль кормила сына и (какъ ни ужасно было ея положеніе) впервые испытывала радости материнства, къ ней вошла свекровь и объявила, что не намрена дольше терпть у себя въ дом невстку и ея ‘щенка’.
— Вонъ, негодная! И чтобъ никогда больше нога твоя не была у меня на порог!
Къ счастію для Рахили епископъ Петерсенъ, нкогда облагодтельствованный ея матерью и ея бывшій духовникъ, въ тотъ же вечеръ, потихоньку отъ властей (изъ боязни передъ губернаторомъ), зашелъ провдать больную и предложилъ ей для житья небольшой домикъ, пожертвованный кмъ-то церковному округу.
Бдная женщина съ радостью приняла это предложеніе и понемногу свыклась съ своей грустной долей. Хоть и бдна была ея лачуга, хотя вокругъ,— на берегу, въ самомъ конц рейкіавикскихъ предмстій,— были такіе же или еще худшіе домишки, домишки, гд, по сосдству съ грудами досокъ, стей или каменнаго угля, жили такіе же труженики и бдняки, какъ она сама,— Рахиль чувствовала себя еще не особенно несчастной. У нея были теперь и радости, и надежды: ея мальчикъ выросталъ сильнымъ и красивымъ ребенкомъ, готовымъ оправдать ея самыя завтныя мечты. Нердко, заглядвшись на него, соннаго, раскинувшагося на песк у ея ногъ, Рахиль улыбалась, мысленно рисуя себ картину, какъ она садится на корабль со своимъ, уже взрослымъ, сыномъ и они отплываютъ въ Англію,— въ милую, далекую Англію, родину ея кроткой и любящей матери… О муж она старалась не думать, ршивъ разъ навсегда, что ему нтъ даже основанія вернуться, чтобы попасть подъ ножъ брата посрамленнаго и убитаго Патриксена. Всякое воспоминаніе о немъ было ей тяжело, особенно когда люди говорили, любуясь рослымъ и красивымъ мальчикомъ:
— Онъ вылитый отецъ!
Съ невольнымъ содроганьемъ подмчала Рахиль иногда, какъ загорался злобный огонекъ въ глазахъ Язона, когда онъ выходилъ изъ себя, но тотчасъ же задатки материнской любви и кротости брали въ немъ верхъ надъ отцовскимъ темпераментомъ, и ребенокъ ласково жался къ матери, гладилъ ей руки, въ знакъ примиренія и покорности.
Годы шли, ребенокъ превратился въ сильнаго, ловкаго юношу, усерднаго работника, и Рахиль уже надялась на скорое осуществленіе своей мечты. Въ это время прошелъ слухъ о томъ, что братъ Патриксена умеръ,— и Рахиль подумала, что теперь мужъ ея безбоязненно можетъ вернуться на родину, къ своей семь. Но о немъ по прежнему не было ни слуху, ни духу.
Однажды братъ Патриксена,— который на самомъ дл оказался живъ и здоровъ,— вернулся къ своимъ и зашелъ въ жен Орри. Онъ принесъ ей всточку о муж. Стефенъ жилъ уже много лтъ на остров Мэн, женился вторично, но овдовлъ и остался съ малолтнимъ сыномъ на рукахъ.
Неожиданная тяжкая всть больно отозвалась на душ бдной женщины: здоровье ея, и безъ того ослабвшее отъ трудовъ и лишеній, окончательно пошатнулось и она больше не вставала съ постели, до конца дней своихъ. А конецъ приближался скорыми и врными шагами.
Порой, когда Язонъ, возвратившись съ ловли или съ работы, подходилъ къ ней и садился у ея ногъ, она находила еще въ себ силы улыбнуться ему, счастливая его присутствіемъ. Онъ же сидлъ молча, широко-раскрытыми глазами тревожно и пытливо слдя за неумолимымъ ходомъ разрушенія человческой жизни. Смерть была для него непонятна, немыслима: онъ самъ былъ такъ полонъ жизни и силы!
Когда матери стало совсмъ плохо, Язонъ побжалъ за пасторомъ. Пріобщивъ задыхавшуюся больную, старикъ хотлъ дать знать ея отцу, губернатору, но умирающая не позволила. Тогда онъ прочелъ ей нсколько молитвъ, надтреснутымъ голосомъ проплъ нсколько псалмовъ и, сдлавъ, такимъ образомъ, для нея все, что было въ его силахъ, спокойно услся поодаль, разложивъ на колняхъ свой пестрый платокъ и приготовивъ себ понюшку табаку.
Больная затихла. Но вотъ она чуть шевельнулась и тихо подозвала сына.
— Ты здсь, Язонъ?— и какъ только онъ нагнулся въ ней, торопливо, но ясно зашептала:— нагнись, дитя, ближе… еще… вотъ такъ… Слушай. Я не боюсь оставить тебя сиротою: ты смлый, сильный мальчикъ, ты почти мужчина. Такимъ на свт живется легко. Свтъ жестокъ только къ тмъ, кто слабе, кто не осилитъ его. Онъ грозенъ для бдныхъ, слабыхъ женщинъ, которыхъ судьба — быть подъ ярмомъ мужа… мужчины, для беззащитныхъ безпомощныхъ женщинъ, которыя попадаютъ въ рабство къ безсердечнымъ мужчинамъ!
Собравъ послднія силы, Рахиль разсказала сыну всю свою жизнь, свою любовь и преданность мужу, свои бдствія и надежды.
— Я всмъ, всмъ пожертвовала для него, а онъ… За него меня проклялъ отецъ: я все снесла, все простила, а онъ — ударилъ… онъ бросилъ меня!.. Ближе, ближе нагнись и… слушай! Ты пойдешь въ матросы, побываешь въ разныхъ земляхъ. Можетъ быть, и найдешь ты отца, тогда вспомни, что претерпла за него твоя мать, вспомни всё, что она теб говорила. Если же ты никогда и нигд не встртишься съ нимъ,— можетъ быть, когда-нибудь увидишься съ его сыномъ и тогда вспомни, что вынесла за него твоя мать. Слышишь, дитя мое? Слышишь? Ясно ли я говорю? Понялъ ли ты меня?..— нетерпливо, въ предсмертной одышк, лепетала Рахиль, но Язонъ молчалъ: гордо ему сдавило.
— Прощай, мой хорошій, родной мой! Прощай!.. До свиданья!..— въ послдній разъ, все слабе и слабе раздались материнскія слова, впалую грудь приподнялъ еще одинъ, глубокій вздохъ, и къ Язону на руки поникло блдное, безжизненное лицо умершей.
Какъ ошеломленный, безъ движенья, безъ слезинки, стоялъ надъ нею осиротлый мальчикъ. Въ ушахъ у него еще стоялъ тихій, какъ отдаленное жужжанье, смутный шумъ ея послднихъ рчей. Той, которая была для него всмъ на свт, не стало, онъ одинокъ,— онъ сирота!
Добрякъ пасторъ подошелъ и ласково положилъ ему руку на плечо:
— Пойдемъ, дитя мое, пойдемъ отсюда!— сказалъ онъ.
— Нтъ, нтъ, постойте!— и, какъ во сн, хриплымъ голосомъ Язонъ проговорилъ:— это онъ,— отецъ ее убилъ!
— Полно, полно! Какъ можно…
— Да онъ же, онъ уморилъ ее! И не въ одинъ день или часъ, а за вс эти ужасныя двадцать лтъ!— еще громче настаивалъ юноша, не слушая старика.— Слушайте же вы мою клятву!— продолжалъ онъ, все еще поддерживая охладвшую голову покойной.— Клянусь, что весь свтъ обойду, а найду его и убью!.. Да! А если его не найду и встрчусь съ его сыномъ, то и сына убью, чтобы отомстить отцу!
— Молчи, молчи! Не богохульствуй!— умолялъ старикъ.
— Да, отомщу! И да поможетъ мн Богъ!
— Одумайся, сынъ мой! Кто мы такіе, чтобы указывать пути Провиднью? Его святая воля, Онъ одинъ иметъ право мстить, посылать возмездіе!
Но Язонъ уже ничего не видлъ и не слышалъ, его застывшее отъ ужаса, но любящее сердце дрогнуло, грудь надрывалась отъ накопившихся слезъ и онъ, рыдая, упалъ на постель, прильнувъ въ дорогому для него безжизненному тлу.
Дочь губернатора опустили въ могилу въ участк кладбища, гд хоронили бдныхъ. Это было на Пасх, ровно девятнадцать лтъ спустя посл того, какъ Стефенъ Орри бросилъ свою жену на произволъ судьбы.
На слдующее же утро Язонъ записался въ матросы на ирландской шкун, съ правомъ высадки въ Уайтхавен (въ Кумберлэнд) и въ Рамсэ, на остров Мэн.
Когда-то, давнимъ давно, этотъ небольшой острововъ былъ особымъ, хоть и крохотнымъ королевствомъ, съ настоящимъ монархическимъ строемъ правленія. Но въ 1765 году послдній изъ его королей уступилъ его за деньги англійскому правительству, которое тогда же назначило сына бывшаго короля генералъ-губернаторомъ Мэна. Цлыхъ полсотни лтъ управлялъ новый повелитель этимъ клочкомъ земли, затеряннымъ въ водахъ Ирландскаго моря, и однажды, въ теченіе своего мирнаго и довольно-таки небрежнаго управленія, призадумался о томъ: не назначить ли себ помощника и замстителя,— словомъ, вице-губернатора? (Надо замтить, что почтенный герцогъ Джонъ Этольскій, больше всего на свт любилъ свою собственную свободу, которой подчасъ мшали дла управленія, а отлучиться хоть на время отъ своихъ тяжкихъ обязанностей было бы такъ пріятно!..). Но вотъ вопросъ: кому поручить этотъ важный постъ? Гд найти человка, на котораго можно бы вполн положиться?
Ни одному изъ явившихся на выборы кандидатовъ (а было ихъ двадцать-шесть человкъ!) не оказалъ губернаторъ предпочтенія. Въ душ онъ уже ршилъ свой выборъ въ пользу немолодого, но всми въ народ уважаемаго фермера, нкоего Адама Фэрбрезера,— человка простого, честнаго и богобоязненнаго. Въ юности пылкій и необузданный Адамъ бжалъ изъ отцовскаго дома, чтобы пойти въ матросы, попалъ въ плнъ къ арабамъ и около двухъ лтъ провелъ въ рабств. Однако ему удалось бжать и онъ вернулся на родину уже возмужалымъ,— скромнымъ, воздержнымъ, кроткимъ и трудолюбивымъ.
Длинное, неопредленнаго характера, простое строеніе — таково было первое впечатлніе, которое произвело жилище фермера и его многочисленной семьи на герцога, пожелавшаго лично отправиться къ нему. Подъзжая къ ферм, герцогъ еще издали заслышалъ звонъ большого колокола, въ который звонилъ самъ хозяинъ, созывая семью къ обду. Это былъ полный, но бодрый и довольно осанистый человкъ среднихъ лтъ, съ такимъ яснымъ, честнымъ и добрымъ взглядомъ на полномъ, но отнюдь не вяломъ лиц, что герцогъ невольно назвалъ его мысленно ‘ангельскимъ’.
Адамъ поклонился герцогу и безъ малйшаго смущенія первый протянулъ ему руку. Съ достоинствомъ, какъ равный равному, помогъ онъ герцогу сойти съ лошади и, между разговоромъ, повелъ ее въ стойло, задалъ ей корму и спустилъ подпруги. Герцогъ, слушая его, шелъ за нимъ слдомъ, и только посл этого они оба пошли къ дому, куда должны были собраться вс домашніе, работавшіе на каменистой, неблагодарной земл, составлявшей все достояніе Адама и его шестерыхъ сыновей. Онъ самъ, его жена, сыновья, работники и работницы вошли въ просторную, глубокую кухню-столовую и услись за длинный дубовый столъ. Хозяинъ указалъ герцогу мсто рядомъ съ собою, прочиталъ молитву, и вс молча принялись за ду. Герцогу забавна казалась эта новая для него обстановка, и онъ съ любопытствомъ обводилъ взглядомъ ряды рослыхъ, загорлыхъ работниковъ съ засученными по-локоть рукавами и работницъ съ приподнятыми у пояса юбками. Сіятельный гость любовался самообладаніемъ и простотою, съ которой принялъ хозяинъ его посщеніе. Съ достоинствомъ принца крови, Адамъ спокойно сидлъ во глав своего стола и ни однимъ лишнимъ блюдомъ не счелъ нужнымъ скрасить незатйливый составъ своего обычнаго обда, и это также пришлось по душ герцогу.
По окончаніи обда, послдовала снова краткая молитва, и вс разошлись по своимъ дламъ. Гость и хозяинъ остались одни.
Придвинувъ къ огню старинныя кресла, они спокойно услись и занялись тихой бесдой.
— А вамъ здсь, въ уединеніи, повидимому, преуютно живется, м-ръ Фэрбрезеръ,— началъ герцогъ.— Но, все-таки, неужели вамъ никогда, со времени вашего возвращенія на родину, не хотлось устроиться какъ-нибудь такъ, чтобы имть побольше власти… да, пожалуй, и выгоды?
— Что касается власти,— отвчалъ Адамъ:— я замтилъ, что ея названіе и она сама, въ дйствительности, рдко встрчаются.
‘Наблюдателенъ, какъ государственный человкъ’, подумалъ про себя гость.
— Что же касается выгоды,— продолжалъ хозяинъ,— а пришелъ въ заключенію, что съ тхъ поръ, какъ свтъ стоитъ, на деньги не польстился ни одинъ счастливый человкъ…
‘Разсудителенъ, какъ судья’, подумалъ герцогъ.
— А я считаю себя вполн счастливымъ,— заключилъ Адамъ.
‘Но безкорыстне всякаго судьи’, заключилъ также (про себя) сіятельный губернаторъ, и объяснилъ цль своего посщенія.
— Пожалуйста, подумайте и не заставьте меня вернуться и съ чмъ!— умоляющимъ тономъ уговаривалъ, онъ умолкшаго фермера.— Постъ, которой я вамъ предлагаю, можетъ занимать только честный человкъ: только это качество для него необходимъ и потому-то я никого, кром васъ, не могу на него назначить. Скажите же: вы согласны?
— Нтъ!— коротко и рзво отвчалъ Адамъ.
‘Такого-то мн и надо!’ ршилъ еще разъ мысленно герцога и ухалъ.
Полгода спустя вышло Адаму Фэрбрезеру предписаніе быть мэнскимъ вице-губернаторомъ на жалованье 500 фунтовъ въ годъ.
Однажды, когда сверное лто 17… года было въ полномъ разгар, ‘Королевичъ Георгъ’,— англійское судно, на которомъ прибылъ въ Мэнъ герцогъ Іоркскій, бросило якорь у береговъ Рамсея. Генералъ-губернаторъ, герцогъ Этольскій, и вс ближайшіе, подчиненные ему сановники съ должнымъ почетомъ встртили и привтствовали высокаго гостя. Съ наступленіемъ ночи, судно снялось съ якоря и продолжало свой путь, но въ город долго еще горли праздничные костры и смоляныя бочки, раздавались звуки музыки и шумнаго веселья. Шинки и трактиры, все было переполнено молодымъ и старымъ людомъ, вс пли, плясали и пили.
Въ толп, гомонившей на улиц, никто и не замтилъ бы молчаливаго, угрюмаго прохожаго, еслибы не его богатырскій ростъ и не его странная, бдная одежда: ноги его не были босы, но онъ шелъ въ однихъ чулкахъ, безъ сапогъ, на его свтлорусой грив торчала жалкая войлочная шляпенка, безъ полей, и на плечахъ — какое-то шерстяное срое подобіе матросской куртки. Глаза его блуждали и сверкали, какъ у хищной птицы. Толпа передъ нимъ разступалась, звонкій смхъ двушекъ обрывался при взгляд на чужеземца. Онъ шелъ себ впередъ, своими мрными, богатырскими шагами и, наконецъ, исчезъ въ темнот. О немъ забыли и думать.
Танцы и смхъ пошли своимъ чередомъ, но часа два спустя, когда въ толпу ворвались четыре здоровенныхъ вооруженныхъ матроса и стали торопливо разспрашивать, не видалъ ли кто бглаго съ англійскаго судна, странно-одтаго, косматаго богатыря,— вс припомнили, что дйствительно онъ проходилъ мимо, но куда длся потомъ, въ которую сторону пошелъ,— никто не могъ сказать.
Тмъ временемъ бглецъ уже былъ далеко-далеко за предмстьями Рамсея. Усталый, измученный тревогой, онъ едва волочилъ ноги и, только завидя вдали огонекъ, изъ послднихъ силъ прибавилъ шагу. Свтъ былъ только въ одномъ изъ оконъ большого длиннаго дома, и усталый богатырь осторожно заглянулъ въ него прежде, чмъ ршиться попросить гостепріимства. Въ большой комнат, освщенной яркимъ пламенемъ камина, не было никого, кром пожилого полнаго господина съ такимъ яснымъ и кроткимъ лицомъ, что бглецъ не задумался постучаться.
Этотъ добрякъ былъ вице-губернаторъ Фэрбрезеръ, любившій иногда, посл дневныхъ обязанностей и тревогъ, провести ночь подъ своимъ роднымъ кровомъ, гд онъ оставилъ хозяйничать своихъ старшихъ сыновей. Проводивъ царственнаго гостя, Адамъ не остался пировать съ властями по отплытіи королевскаго судна, а тихонько ушелъ и поспшилъ за-городъ, на свою милую ферму, чтобы тамъ отдохнуть отъ треволненій оффиціальнаго дня.
Сидя передъ огнемъ, онъ съ наслажденіемъ покуривалъ трубку и въ полудремот предавался своимъ горестнымъ и радостнымъ воспоминаніямъ, причемъ мысли его почему-то особенно останавливались на ужасахъ алжирской неволи, кандаловъ и непосильной работы подъ бичемъ досмотрщиковъ.
Въ дом все было тихо. Молодежь — хозяева и работники — пировала въ город, а слуга и старуха-тетка, управлявшая хозяйствомъ, давнымъ-давно спали крпкимъ сномъ.
Вдругъ Адаму показалось, что кто-то осторожно стукнулъ въ окно. Онъ поднялъ голову. Стукъ повторился, и вице губернаторъ замтилъ, что изъ-за стекла на него глядитъ чье-то изможденное лицо. Онъ всталъ, пошелъ отворить и позвалъ прохожаго.
— Войдите!
Прохожій вошелъ и, не сразу освоившись съ яркимъ свтомъ камина, заслонилъ рукою глаза, затмъ молча приподнялъ рукавъ, и показалъ потертыя, растравленныя кандалами, полосы на рук.
Ласковымъ жестомъ правитель пригласилъ несчастнаго ссть отдохнуть, привтливо заговорилъ съ нимъ, но тотъ скоре по догадк понялъ его, потому что слъ къ столу, бормоча что-то совсмъ безсвязное на язык, непонятномъ для Адама. Очевидно, онъ былъ чужестранецъ, но кто такой и откуда?..
По счастію, на шкапу стояла модель корабля, и Адамъ указалъ на нее незнакомцу. Тотъ утвердительно кивнулъ головой.
— Матросъ, ну, а націи — какой? Шотландецъ?— продолжалъ Адамъ.— Или норвежецъ?.. Шведъ?
Незнакомецъ только отрицательно качалъ головой и, наконецъ, съ трудомъ произнесъ:
— Ис… ландія!…
Итакъ, онъ исландецъ. Есть ли у него жена, дти?… И Адамъ пояснилъ свой вопросъ, указавъ на плохіе портреты своей жены въ юности и своего старшаго сына.
Бглецъ смутился, но скоро овладлъ собой и кивнулъ отрицательно. Тогда Адамъ взялъ большую старинную библію, тщательно покрытую зеленымъ коленкоровымъ чехломъ, и указалъ незнакомцу на ея первый блый листъ, тамъ стояло его собственное имя, фамилія, годъ и день рожденія. Вопросительно взглянувъ на незнакомца, онъ указалъ пальцемъ на эту надпись, потомъ на себя, потомъ — на него. Но незнакомецъ насупился и не захотлъ больше отвчать, и только жадными взорами впился въ остатки ужина, еще не убраннаго со стола. Фэрбрезеръ поспшилъ привтливо предложить ему пость, и когда бдняга утолилъ свой голодъ, повелъ его, по его желанію, въ конюшню, гд тотъ и заснулъ въ одинъ мигъ, какъ убитый.
Едва усплъ Адамъ вернуться на свое мсто у камина, какъ вернулись съ праздника его домашніе, шумно бесдуя о минувшихъ событіяхъ дня. Задумавшійся надъ потухавшимъ огнемъ, отецъ вдругъ сталъ прислушиваться въ разсказамъ сыновей о какомъ-то бглец, котораго ищутъ матросы, и даже вмшался въ разговоръ, разспрашивая о немъ.
— А, онъ ростомъ богатырь, косматый, уже сидлъ въ кандалахъ? Такъ онъ, значитъ, воръ, грабитель?
— Нтъ: убилъ тамъ кого-то.
Въ эту минуту послышался стукъ тяжелыхъ шаговъ, и въ комнату вошли матросы, выслдившіе, наконецъ, бглеца. Пока ихъ допрашивалъ старшій сынъ Фэрбрезера: что имъ надо въ такую пору?— отецъ уже выпустилъ изъ зубовъ свою трубку и заснулъ, даже прихрапывалъ немножко.
— Его превосходительство почиваютъ!— шопотомъ проговорилъ одинъ изъ вновь прибывшихъ и сталъ извиняться, но дти его сказали, что онъ только-что говорилъ съ ними, и тихо окликнули его:
— Отецъ!.. Отецъ!..
Адамъ не сразу проснулся и, потягиваясь, позвывая, отвчалъ на разспросы, что никого не видалъ. Затмъ голова его снова свсилась на плечо, и онъ поддался дремот. Матросы ршились просить разршенія переночевать хоть въ конюшн, чтобы поутру уйти дальше на развдки, никого не безпокоя, но хозяинъ дома спросонья,— однако, довольно ясно,— предложилъ имъ лечь на кухн, извиняясь, что не можетъ ихъ размстить поудобне. Матросы поблагодарили и откланялись, вс домашніе также пошли на покой.
Едва затворилась за ними дверь, какъ сонъ у вице-губернатора какъ рукой сняло. Онъ посидлъ, задумавшись и прислушиваясь, пока все въ дом затихнетъ, и почти бгомъ бросился въ конюшню. Тамъ онъ разбудилъ бглеца, и когда тотъ очнулся, повелъ его, крадучись, къ окнамъ кухни, за которыми виднлись синія куртки спавшихъ матросовъ. Молча показалъ онъ да нихъ и на большую дорогу. Бглецъ понялъ все и въ злоб схватился за кинжалъ, горящими глазами впившись въ матросовъ, но Адамъ только взялъ его за руку и молча посмотрлъ ему въ глаза. Незнакомецъ потупилъ свой злобный взглядъ.
Еще минута, и его уже не было подл Адама: онъ исчезъ, какъ и пришелъ — внезапно.
Ночь миновала. На разсвт розыски матросовъ оказались все такъ же неудачны, и въ полдень ихъ англійскій бригъ вышелъ въ море.
Въ то же утро Лиза Билла, извстная по всему острову безпутная женщина, вышла изъ своей лачуги и пошла на берегъ, гд стояла у берега ея лодка. Каково же было ея удивленіе, когда она увидала, что на дн свернулся и спитъ, какъ убитый, человкъ богатырскаго роста, но бдно одтый. Она разбудила его и повела съ собой въ свою лачугу.
Такимъ образомъ бглецу и бдняку Стефену Орри судьба привела ночью бжать изъ самаго достойнаго, самаго лучшаго дома на всемъ остров Мэн, а днемъ войти въ самый недостойный и позорный.
Всего мсяцъ прошелъ съ тхъ поръ, какъ Стефенъ оставилъ родину и свою семью, а между тмъ за этотъ краткій срокъ жизнь его успла совершенно перевернуться. Съ первыхъ же дней службы на англійскомъ бриг ему стало доставаться за его несообразительность и нерадивость, но особенно злился на него тщедушный и маленькій ростомъ боцманъ, которому тяжело было съ нимъ объясняться. Наконецъ, частыя и строгія наказанія такъ раздражили Стефена, что онъ въ бшенств ударилъ кулакомъ злополучнаго боцмана такъ, что тотъ свалился за бортъ. Четыре недли продержали виновнаго въ кандалахъ, на хлб и за вод, да и т отпускались ему лишь черезъ день. Наконецъ, кзъ состраданія, товарищи помогли ему бжать, и онъ очутился за вол.
Какъ это случилось, что онъ, презирая пріютившую его Лизу Билли, все-таки на ней женился (внчались они, какъ слдуетъ, въ церкви, и даже съ позжанами — знакомыми невсты), вроятно, онъ и самъ затруднился бы сказать. Какъ бы то ни было, они зажили вмст въ убогой лачуг пустыннаго селенья Портъ-и-Веллина, какъ и всякіе другіе супруги,— то въ дружб, то въ ссор. Но вскор Лиза, обрадовавшись даровому работнику, вс обязанности взвалила на мужа, а сама, подъ прикрытіемъ своего званія замужней женщины, опять принялась кутить и бездльничать. Стефенъ сначала работалъ, но мало-помалу и самъ облнился, сталъ пить. Въ это время родился ребенокъ, и отецъ сталъ надяться, что заботы материнства обуздаютъ, наконецъ, его безпорядочную подругу. Однако Лиза не очень-то принимала къ сердцу свои обязанности и потребности малютки: онъ даже былъ ей въ тягость. Нердко, въ ея отсутствіе, или когда она спала, изнуренная пьянствомъ, Стефенъ самъ няньчилъ ребенка, унималъ его жалобный или настойчивый крикъ. И тогда, чувствуя, какъ безпомощно положеніе заброшеннаго крошки, онъ еще горяче ласкалъ сына и невольно вспоминалъ о томъ ребенк, котораго онъ бросилъ тамъ, за моремъ, еще до его появленія на свтъ божій, бросилъ его на рукахъ у слабой женщины, которая и сама, какъ ребенокъ, нуждалась въ опор. Онъ всей душой привязался въ ребенку, сталъ меньше пить и больше работать, преслдуя неотступную мечту скопить денегъ и, вмст съ Михаиломъ (такъ звали малютку), ухать отъ женщины, которая стала ему ненавистна. Наконецъ, деньги готовы, съ ребенкомъ на рукахъ, бывшій матросъ спшитъ въ гавань, гд ужъ готово къ отплытію на родину ирландское судно.
— А пропускъ?— спрашиваетъ капитанъ своего будущаго пассажира.
Пропуска у Стефена не было, да онъ и не зналъ, что онъ необходимъ.
— Торопитесь!.. Лучше всего вамъ обратиться прямо къ полиціймейстеру: онъ тотчасъ выдастъ!
Стефенъ поспшилъ туда.
— Хорошо, за этимъ дло не станетъ,— добродушно согласился полиціймейстеръ.— Но гд же ваша жена? Или вы, чего добраго, хотите навязать эту обузу своему приходу?
Объ этомъ-то и не подумалъ богатырь Орри, связанный по рукамъ и ногамъ узами, которыхъ ничья власть не могла порвать.
Понуря голову, шелъ онъ обратно въ ненавистную ему лачугу, гд денно и нощно творилось достойное возмездіе за его грхи. Да! Т самыя цпи, которыя онъ противозаконно и самовольно порвалъ со своею первой женою, теперь тяжкимъ гнетомъ легли на него со второю! По дломъ ему, по дломъ!..
Единственной отрадой удрученнаго справедливою карой судьбы, печальнаго отца былъ его весельчакъ, его ‘Кудрявчикъ’. И въ самомъ дл, какъ на диво, росъ въ нищет и въ грязи такой ясноокій, прекрасный ребенокъ, съ такими золотистыми, пышными кудрями, что солнечные лучи, казалось, съ особою любовью отражались въ нихъ. Мальчикъ вносилъ свтъ и движенье и прелесть беззаботнаго дтскаго веселья въ темную убогую лачугу, въ которой отцу его было свтло и легко, когда его Кудрявчикъ въ ней рзвился, и тяжело и мрачно, когда онъ спалъ, когда скрывался подъ густыми рсницами малютки ясный блескъ его большихъ голубыхъ главъ. Чмъ больше сближался со своимъ Кудрявчикомъ отецъ, тмъ больше отдалялась отъ него мать, окончательно погрязшая въ самой безпорядочной жизни. Отцовскія заботы замняли ее у колыбели малютки, который подросталъ и хорошлъ съ каждымъ днемъ. Самъ грубый и неотесанный, Стефенъ не желалъ, чтобы его сынъ оставался невждою, онъ ревниво оберегалъ свое сокровище,— скопленныя на неудавшееся бгство и хитро спрятанныя деньги. Этотъ небольшой капиталъ долженъ былъ пойти на будущее образованіе Михаила Орри, а пока Стефенъ самъ училъ его чему и какъ умлъ. Онъ говорилъ съ сыномъ по-исландски, плъ ему псалмы, училъ его любить Бога и молиться Ему. Живой, смтливый, говорливый, Кудрявчикъ помогалъ отцу нести бремя его тяжкой, безъисходной жизни. Какъ живительно дйствовала на угрюмаго богатыря милая, серебристая, какъ колокольчикъ, болтовня мальчика, когда срое небо, низко нависшее надъ утихшимъ моремъ, казалось, хмурилось на все окружающее, будто желая помшать рыбной ловл, на которую выхалъ Стефенъ съ сыномъ въ своей старой-престарой, заплатанной лодк!..
Однажды они зашли далеко въ море и съ этой цлью еще на зар вышли изъ дому.
На душ у Стефена было особенно тяжко: наканун онъ хотлъ отложить еще немного денегъ, но увидалъ, что его тайникъ пустъ,— и понялъ, почему сосди видли въ этотъ день Лизу въ трактир. Все пропало! Вс его труды, мечты и надежды,— все исчезло: осталось только какое-то тупое, животное отчаяніе.
Молча сидлъ въ лодк понурый богатырь, побороть котораго могло только горе, его молчаливость сначала передалась и ребенку. Мало-по-малу онъ, однако, увлекся посторонними впечатлніями и голосокъ его зазвенлъ, какъ обыкновенно. Все ему нужно было знать (еще бы! ему шелъ уже пятый годъ!), все его интересовало: и солнце, которое опускалось и поднималось на неб, и стаи крикливыхъ птицъ, и измненія въ дн и ночи… А она,— облачная и угрюмая,— была уже недалеко. Глазки Кудрявчика заволокло дремотой.
— Ложись себ, милый, ты ужъ и то совсмъ спишь!
— Нтъ, нтъ!— возмутился мальчикъ.— Мн совсмъ спать не хочется… ни чуточки!
Въ ту же минуту глазки его закрылись, головка поникла. Вдругъ онъ встрепенулся и открылъ глаза:
— А вдь я еще не молился!— проговорилъ онъ, и тотчасъ же полусоннымъ голоскомъ сталъ напвать свою молитву-псаломъ:
Во сн ль, за яву — мы всегда
Въ Божіихъ вщихъ рукахъ.
Въ мрак ночномъ,— и тогда
Молитва у насъ на устахъ.
Слова родного Стефану исландскаго нарчія какъ-то особенно трогательно звучали въ его дтскомъ лепет, и отецъ, слушая безсознательную мольбу сына къ Всемогущему Творцу, невольно чувствовалъ давно неиспытанное душевное умиленіе…
Поздно ночью шелъ съ берега домой усталый рыболовъ и бережно несъ на рукахъ соннаго малютку, какъ вдругъ его остановили сосди, говоря, что о немъ разспрашивалъ какой-то чужой человкъ, узнавалъ, гд онъ живетъ, но что никто его потомъ ужъ не встрчалъ. Недоброе предчувствіе овладло Стефеномъ, онъ прибавилъ шагу.
Дверь въ его лачугу стояла настежь. На полу валялась зарзанная Лиза, а на блой стн, у нея въ головахъ, было крупно написано углемъ:
‘Такъ отомщенъ Патриксенъ!’
‘Отомщенъ?’ О, нтъ! Не человку дано карать человка: возмездіе — дло рукъ Божіихъ…
Три дни спустя, еще до разсвта, поднялся Стефенъ, усердно умылся, почище одлся, особенно старательно умылъ и одлъ сына, затмъ, подкрпившись самъ и его накормивъ наскоро, чмъ Богъ послалъ, взялъ на-руки малютку и вышелъ изъ своей лачуги на большую дорогу. До самыхъ сумерекъ пришлось ему идти по солнопеку, глотать пыль, поднимавшуюся тончайшими клубами при малйшемъ втерк. Только на полдорог остановило онъ ненадолго, чтобы купить кусокъ ячменнаго пирога, который онъ переломилъ пополамъ, и отдалъ Кудрявчику его половину, а свою — сунулъ себ въ карманъ.
Двадцать шесть миль сдлалъ въ тотъ день Стефенъ Орри съ ребенкомъ на рукахъ и, наконецъ, уже подъ вечеръ постучался у воротъ губернаторскаго дома въ Рамсе.
Отворившій ему слуга, въ гороховой съ краснымъ ливре, тщательно выбритый и напудренный, спросилъ, кто онъ такой, и удивленно окинулъ глазами его богатырскій ростъ, бдное, нищенское платье и полусоннаго ребенка, прижавшагося къ его широкой груди. Стефенъ отвтилъ толково на вс вопросы, промолчавъ только о цли своего прихода. Господина вице-губернатора нельзя было тревожить: они изволили обдать.
Стефенъ молча спустилъ съ рукъ ребенка, слъ на скамейку у входа на крыльцо и далъ Кудрявчику вторую половину пирога. Крошка бодро и терпливо, какъ взрослый, перенесъ вс трудности пути, не жалуясь ни на его безконечность, ни на голодъ или жажду, которую еще больше возбуждали зной и пыль.
Кудрявчикъ усердно жевалъ свой подсохшій пирогъ, но вдругъ до него долетли серебристые раскаты звонкаго дтскаго смха, онъ остановился, съ видимымъ удовольствіемъ прислушиваясь къ нему, и не донесъ до рта послдній кусокъ своего незатйливаго ‘гостинца’. Милое личико его освтилось улыбкой, а на лиц отца легла унылая тнь.
— А что, мой Кудрявчикъ, хотлось бы теб жить въ такомъ дом?— спросилъ онъ беззвучнымъ голосомъ.
— О, да, паппи… съ тобою!
Въ эту минуту слуга вышелъ на крыльцо зажечь фонарь.
— Это еще что? Чего вы тутъ до сихъ поръ торчите?— спросилъ онъ не особенно ласково.
— Я жду, когда можно будетъ повидать губернатора,— спокойно проговорилъ Орри.
Слуга пошелъ доложить барину, что его непремнно хочетъ видть какой-то оборванецъ, который и говоритъ Богъ всть на какомъ непонятномъ язык.
Адамъ Фэрбрезеръ все еще сидлъ за столомъ, окруженный клубами дыма, который вился надъ нимъ и надъ его старой пріятельницей — трубкой. Жена сидла съ вязаньемъ поодаль отъ него, чтобы дымъ не мшалъ ей и не лъ глаза. По приказанію вице-губернатора, слуга ввелъ назойливаго постителя прямо въ столовую.
— Войдите, Стефенъ Орри!— привтливо произнесъ хозяинъ дома, и его слова отразились на лиц грубаго матроса, которое приняло боле мягкое выраженіе.
— Я пришелъ… дать вамъ… кое-что…— началъ Орри, съ усиліемъ выговаривая и немилосердно коверкая англійскія слова.
Жена губернатора съ удивленіемъ и любопытствомъ взглянула на обтрепаннаго бдняка.
— Вотъ все… что есть… у меня! Больше ничего… ничего не могу. Больше мн нечего отдать!— продолжалъ тотъ, держа за руку сына и какъ бы указывая на него.
— Но что же именно?— старался Адамъ помочь ему объясниться.
— А вотъ: ребенокъ!— и Стефенъ передалъ своего мальчика съ рукъ на руки Адаму Фэрбрезеру.
Не видя, какъ поражена его необычайнымъ поступкомъ жена губернатора, Стефенъ, задыхаясь отъ волненія, не замчая, что слезы застилаютъ ему глаза, торопливымъ и страстнымъ шопотомъ принялся разсказывать исторію всей своей жизни, своихъ надеждъ и ихъ погибели, сказалъ, что жена его умерла, что онъ самъ пойдетъ теперь на работу,— какъ и прежде, ловить сельдей, что онъ долженъ кормить ребенка этимъ жалкимъ трудомъ и по невол бросать его, въ это время, на произволъ судьбы, что кром него, Адама Фэрбрезера, ему некому поручить ребенка,— ни въ кого другого онъ такъ не вритъ, что онъ отдаетъ ему сына заимообразно, на время, а можетъ быть и… навсегда.
— И вотъ…— хрипло заключилъ онъ: — я говорилъ себ: ‘Губернаторъ — добрый… онъ спасъ меня тогда, давнымъ давно… Отдамъ ему… свое дитя!’…
Онъ низко опустилъ голову и мялъ въ рукахъ свою засаленную шляпу. Молчаніе прервала жена Адама.
— Ну, скажите, пожалуйста: слыхано ли когда что-либо подобное?
Плохо соображая и не понимая, къ чему клонятся ея слова, Стефенъ только растерянно и робко взглянулъ на нее.
— Что жъ, диковинка у насъ на остров дти, что-ли?— продолжала она.
— Онъ все… все мое достояніе, сударыня!— пробормоталъ бдняга своимъ смущеннымъ, ломанымъ языкомъ.
— Господи! Да такъ намъ со всего прихода нанесутъ дтей!— воскликнула она раздраженно.
Губы богатыря задрожали:
— Но я-то… я люблю его больше всего на свт!..
— Ну, такъ я была бы вамъ благодарна, еслибы вы его и оставили у себя!
Все, все, что угодно могло придти въ голову Стефену, только не это!.. Какихъ трудовъ, какихъ мукъ ему стоило убдить себя въ необходимости разстаться съ сыномъ для его же пользы, не видть его золотистой головки и яснаго личика, не слышать его звонкой болтовни и милаго, беззаботнаго смха, не одвать, не кормить его, не забавлять, не носить его на плеч въ припрыжку, не раздвать его и не читать съ нимъ нараспвъ молитвы!.. И за все это время ни разу не приходило ему въ голову считать своего мальчика обузой, считать крошки хлба, которыя нужны для его пропитанія.
Что-то больно заныло у него въ груди и жгло, и давило горло. Съ минуту постоялъ бднякъ въ раздумь и молча протянулъ руку, чтобы взять сына обратно, но Адамъ ласково обнялъ ребенка, стоявшаго у его колнъ, и обратился къ жен:
— Руь, мы оставимъ ребенка у себя: нашей Гриб будетъ веселе.
— Своихъ-то, видно, вамъ мало!— заворчала она.
— Нтъ, не мало, но еслибъ ихъ было вдвое больше, и то я былъ бы счастливъ. Да и ты также не тяготилась бы ими.
Глава Адама подернулись слезами: онъ вспомнилъ дошедшіе до островитянъ смутные слухи о первомъ брак богатыря Стефена и еще нжне прижалъ къ себ малютку.
— Да, мой другъ: мы оставимъ его у себя!— мягко, но ршительно подтвердилъ онъ, и жен его, которой тоже пришла на память исторія Стефена и его первой жены, не оставалось больше ничего, какъ промолчать и уйти къ себ.
Не успла за ней затвориться дверь, какъ выраженіе благодарности и восторга разлилось по лицу бдняка-матроса. Въ нмомъ смущеніи онъ смотрлъ то на эту дверь, то на Адама, который усадилъ Кудрявчика въ себ на колни и тихо, ласково спросилъ, какъ его зовутъ? Не задумываясь, бойкій мальчуганъ отвчалъ:
— Кудрявчикъ!
— Онъ крещенъ Михаиломъ, это я прозвалъ его Кудрявчикомъ,— сказалъ отецъ.— Ему уже пятый годъ.
— Онъ однихъ лтъ съ моей крошкой,— замтилъ Адамъ и приказалъ привести свою дочь.
Черные волосы малютки Грибы волнистыми прядями разметались у нея по плечамъ и казались еще черне отъ блоснжной длинной ночной рубашки, въ которой она прибжала къ отцу, смясь тому, что босыя ножки ея забавно шлепали по полу, смялись и ея блестящіе главки, и смуглыя румяныя щечки.
Съ минуту посмотрли дти другъ на друга, какъ зврки, которые въ первый разъ видятъ другъ друга. Затмъ Кудрявчикъ, повидимому, вспомнивъ, что его, когда онъ ходилъ босикомъ, брали на руки и заставляли надть башмаки, подбжалъ къ хорошенькой босоножк, обхватилъ ручонками и приподнялъ ее, чтобы посадить на стулъ, какъ маленькую, но не выдержалъ, и оба свалились на полъ, при полномъ недоумніи со стороны мальчика и негодованіи со стороны двочки. Однако послдняя скоро преложила гнвъ на милость и протянула ему куклу, которую тотъ взялъ сначала со страхомъ: такой диковинки онъ еще отъ роду не видывалъ! Щебеча что-то несвязное, будто птички, дти живо освоились другъ съ другомъ, благодаря любезности молодой хозяйки. Она то-и-дло исчезала въ темномъ углу большой столовой и каждый разъ возвращалась оттуда съ чмъ-нибудь особенно интереснымъ: то съ книгой съ картинками, то съ рисовальной дощечкой, то съ приборомъ для куклы.
Комната оживилась, наполнилась суетней и лепетомъ, бготней и смхомъ новыхъ друзей, углубившихся въ свой свтлый и пестрый дтскій мірокъ.
Стефенъ Орри долго смотрлъ на ихъ игры, насколько ему позволяли его отуманенные глаза, долго боролся со своей душевной мукой и, наконецъ, обратился къ хозяину дома:
— Ну, пора мн потихоньку уйти.
И они тихо вышли изъ комнаты. Дти, занятыя игрушками, и не замтили, что остались одни.
Часа два спустя, замтивъ, что его паппи нтъ подл него, Кудрявчикъ покричалъ и поплакалъ, но скоро утшился ласками своего новаго друга и уснулъ, положа свою золотистую головку на подушку рядомъ съ черными волосами, обрамлявшими хорошенькое личико Грибы. Между ними сладко почивала любимая большая кукла двочки.