ВОЙНА.
ВОЙНА.
Романъ Бохэна Линча.
Unofficial. By Bohun Lynch.
I.
I.
II.
II.
III.
III.
——
IV.
IV.
V.
V.
VI.
VI.
VII.
VII.
VIII.
VIII.
Война, Линч Бохэн, Год: 1915
Время на прочтение: 156 минут(ы)
Война — апоеозъ банальности. Все общепринятое — страшная серьезность, ревностное соблюденіе условностей и все производное отъ нихъ — стало вдругъ страшно важнымъ, важнй всего на свт. Респектабельность, отсутствіе фантазіи, солидность, тупость и прочія спеціально британскія качества — нын внецъ всхъ добродтелей и требуются отъ каждаго. Острота ума уступила почетное мсто находчивости и присутствію духа. Такъ я формулирую это для самого себя, хотя и до сихъ поръ дивлюсь, какъ я могъ поврить, что стны важне обоевъ на стнахъ, что рисунокъ на вашей тарелк мене важенъ, чмъ количество пищи на ней, что сила, хладнокровіе и самообладаніе, дйствительно, нужне, чмъ умъ, хорошія манеры и умнье интересно болтать. Политика умерла, и слава Богу, но съ колоніями не шутите.
Такъ представляется дло съ одной стороны. Съ другой стороны дйствительность начинаетъ давать себя знать. Что думаетъ вашъ сосдъ о вашей садовой калитк или о серебряномъ столик въ вашей гостиной — это теперь уже какъ-то неважно. Простодушная вра, въ трудныя минуты необычайно спасительная, и норманская кровь, которая жаждетъ пролиться, въ конц-концовъ, утвердили свое господство надъ деньгами, которыя хоть и необходимы, но спшатъ сами позабыть о своемъ существозаніи.
Какъ раса, мы, англичане, не любимъ принимать себя въ серьезъ и, когда длаемъ это, подыскиваемъ себ оправданія. Намъ чрезвычайно нравится, во-первыхъ, чувствовать, что мы начали вырождаться, стали пристрастны къ роскоши и легкомысленны, а затмъ — что въ любой моментъ мы можемъ круто повернуть обратно и показать, что мы, по существу, не таковы. Мы любимъ считать себя дрянными мальчишками, въ которыхъ есть однако-жъ кое-что хорошее. И намъ страшно весело доказывать, что, въ конечномъ счет, мы сдланы изъ ‘добротнаго матеріала’. Это только маленькая аффектація, совершенно невинная въ глазахъ того, кто не такъ глупъ, чтобы во всемъ и всюду принимать насъ а la lettre.
Но пусть мой маленькій мірокъ, въ которомъ я жилъ, былъ нелпъ, все же мн жаль, что его отняли у меня. Такъ отняли, что его словно никогда и не было. Веселье и дилетантизмъ, сколько-нибудь систематически проводимый, стали немыслимы. А было такъ забавно во всемъ разыгрывать космополита. Шалости и проказы, вышучиваніе окружающаго, легкіе кутежи, напускное ребячество — все, что длало такой веселой и праздничной жизнь моихъ друзей и мою, внезапно прекратилось. Моя работа, къ которой я относился серьезно, въ которую вкладывалъ свою энергію и гордость, внезапно стала какой-то безвкусной и нелпой забавой. Одинъ или, быть можетъ, полдюжины, а можетъ, и полмилліона кровавыхъ тирановъ ограбили меня, и мн пришлось искать прибжища въ банальномъ, заложенномъ во мн самомъ. Долженъ сознаться, что оно оказалось неподдльнымъ, хотя ничто не убдитъ меня, что та, другая часть моего я, которая была моей радостью и надеждой, не была такой же неподдльной.
Мн напомнили, что я большой и сильный и что, если мн въ руки дать ружье, я могу хорошо стрлять (хотя я никогда этого и не пробовалъ).
Всего какой-нибудь мсяцъ назадъ мы потшались надъ Дугласомъ Сарраморомъ за его пристрастіе къ боксу и его чемпіонство, за то, что онъ увлекается спортомъ, требующимъ грубой силы, и публично, и въ интимной дружеской бесд вышучивали нашего милаго Артура, ухитрявшагося совмщать пристрастіе къ охот съ гончими съ любовью къ собиранію почтовыхъ марокъ. А теперь я не могу думать объ одномъ изъ нихъ безъ экзальтаціи и объ обоихъ безъ гнусной зависти. Помню, я все трунилъ надъ Дугласомъ за узость его взглядовъ, говорилъ, что онъ ходитъ въ шорахъ. О, Боже! въ шорахъ!…
Какъ вспомню все это, меня зло беретъ на Адріана Клоза, который все еще (думается мн, наперекоръ самому себ, хоть я и не увренъ въ томъ) цпляется за прежнюю позицію и силится быть выше этого. Его письмо пришло въ самомъ начал, когда я гостилъ у Эдуарда Дюнкерэя — брата Артура — въ деревн и внутри страны, слдовательно, въ полной безопасности.
‘Повидимому, мы воюемъ, — писалъ онъ.— Это очень скучно и некстати, хотя вы объ этомъ и не слышите въ своемъ буколическомъ сельскомъ уединеніи. Вся эта смшная драка кошки съ собакой спеціально послана Провидніемъ’, я не увренъ, что онъ не сказалъ: ‘добрымъ старымъ Провидніемъ’ — ‘на пользу желтой пресс’.
За завтракомъ я разсказывалъ объ этомъ Эверарду. Лондонская почта въ его помстье приходитъ только къ завтраку.
— Милый Адріанъ!— усмхнулся онъ.— Онъ великолпенъ. Что же еще онъ пишетъ? Конечно, издвается надъ ‘Типперари’? А я, знаете, въ глубин души люблю все это: святки, ребятишекъ, расхаживающихъ по улицамъ, чувствительные старинные романсы и все такое. Ей-Богу, страшно все это люблю.
Восхитительный проблескъ неискренности. Эверардъ — мастеръ на эти вещи. Но сколько, сколько же еще времени пройдетъ до того, какъ мы снова начнемъ болтать вздоръ? Это была послдняя слабая попытка со стороны Эверарда. А затмъ пошли все факты, факты, факты, жажда фактовъ, надежда или же боязнь, какъ бы то или другое не оказалось фактомъ.
Кстати о ‘Типперари’. Мннія объ этой псеик расходятся. Одни извиняются за грубый вкусъ нашихъ солдатъ, другіе серьезнйшимъ образомъ силятся доказать, что это — своего рода музыкальный шедевръ. Никто не считается съ властью ассоціаціи. Въ начал лта жильцы дома напротивъ съ ума меня сводили исполненіемъ этого самаго ‘Типперари’ на грамофон, какъ разъ когда мн нужно было работать и я не желалъ, чтобъ меня отвлекали. Такъ что я вначал былъ предубжденъ. Но теперь, когда я знаю, что тысячи нашихъ солдатъ идутъ съ этою псенкою въ бой, когда я думаю о томъ, что ждетъ ихъ,— я способенъ найти въ этой псенк какія вамъ угодно тонкости. Вншнее веселье и скрытая подъ нимъ трагедія — ну да, конечно, ‘Типперари’ безсмертенъ, такъ и быть должно. Память объ этой псенк не должна умереть, объ этомъ надо позаботиться.
И здсь опять-таки я побжденъ. Музыка была одной изъ тхъ вещей, къ которымъ я относился серьезно. Не думаю, чтобы я былъ черезчуръ самомнителенъ въ своихъ сужденіяхъ о ней или черезчуръ рзокъ, и все же…
И все же при звук этой псенки изъ меня лзетъ наружу моя національность. Я прямо-таки способенъ расчувствоваться, слушая ‘Типперари’. Оказывается, я-таки самый заурядный малый.
Въ томъ захолусть, гд мы жили съ Эверардомъ, каждое извстіе вызывало извстную сенсацію. Мы имли нкоторое представленіе о значеніи всего этого, но очень слабое. Подавляющая сила коллективныхъ ощущеній отсутствовала. Мы слышали, что длается въ Лондон, но толкомъ мы не знали. И твердили другъ другу, что такой войны еще не бывало, что ничего подобнаго не видывало человчество и не увидитъ. Но это все были слова. И слова, которыя были сказаны газетами до насъ. Мы даже нсколько гордились. Не всякому доводится быть свидтелемъ такихъ событій. Гордились, какъ гордятся знакомствомъ съ человкомъ, который дожилъ до пятаго царствованія или помнитъ похороны герцога Веллингтона, волновались, какъ волнуются отъ колоссальнаго зачета въ крикетъ или же грандіозной катастрофы въ каменноугольныхъ копяхъ. Но ощущенія эти были скорй пріятными. Просыпались смутныя воспоминанія о 1899 год, но даже и тогда, даже и въ деревенской глуши мы сознавали разницу между тмъ временемъ и ныншнимъ.
А потомъ пошли плакаты, объявленія. На воротахъ конюшни, что возл кирпичнаго завода, на длинной стн у мельницы, гд давнымъ-давно ничего не видывали, кром объявленія о продаж съ публичныхъ торговъ того или другого участка земли, да розовыхъ афишъ, выхваляющихъ достоинства грудного чая, появились приказы о мобилизаціи съ совтами остерегаться подозрительныхъ иностранцевъ.
А затмъ, затмъ появился и первый солдатъ,— Джимми Грэй, красный и потный, въ блуз, которая топорщилась надъ поясомъ, бгомъ бжавшій по деревенской улиц. Онъ записался добровольцемъ въ заграничныя войска. Его вызвали по телеграфу нынче утромъ, и онъ бжалъ на станцію, очень взволнованный и преисполненный сознанія собственной важности. Мы съ Эверардомъ жали ему руку и желали ему удачи. Мы надемся, что наше пожеланіе сбудется и онъ окажется хорошимъ солдатомъ. Садовникомъ онъ былъ чертовски сквернымъ, и мы никакъ не можемъ позабыть этого и представить себ Джими и въ образ героя… А затмъ, чудесно было итти пшкомъ пять миль или же катить на велосипед за лондонской газетой, чтобы прочитать ее въ тотъ же день. Намъ хотлось тотчасъ же быть въ курс всхъ событій, такой жадности до новостей мы оба, кажется, никогда еще не ощущали.
Къ чаю пришла Глэдисъ Денмель. Какъ всегда, озабоченная и восторженная. И разсказала намъ объ юномъ Паско-Пил. Надняхъ онъ записался въ Н-скій полкъ и, разумется, пойдетъ на фронтъ. Юный Паско-Пиль, по ея словамъ, держалъ постоянную маникюру, которая каждый день приходила полировать ему ногти, и одвался, какъ никто. ‘Это выбьетъ у него всю дурь изъ головы’. Я поддакнулъ, сказалъ, что, вроятно, выбьетъ. Это было измной самому себ, но я готовъ перенести всякое поруганіе своихъ личныхъ взглядовъ, лишь бы не спорить съ такой особой, какъ Глэдисъ Денмель. Она, если не ошибаюсь, участвовала въ международномъ теннисномъ турнир со стороны Англіи, а въ хоккей, гольфъ и вс прочія игры играла ужъ и не знаю въ сколькихъ графствахъ и странахъ. Она такъ ужъ устроена, что не можетъ не презирать мечтателя, съ тонкой чувствительностью, съ утонченнымъ воспріятіемъ жизни, какъ юный Пиль. А теперь, вдобавокъ, она страшно важничаетъ.
— Онъ, въ сущности, недурной малый, но хорошая встряска будетъ ему полезна.
Удивительно, до чего этого типа женщины презираютъ дэнди, он не умютъ распознавать истиннаго выраженія мужского начала. Конечно, изъ человка, который такъ заботится о своихъ ногтяхъ, врядъ ли выйдетъ хорошій солдатъ — это само собой. Я при этой женщин нмю. Эверардъ смялся и не возражалъ. Не дочк деревенскаго пастора вывести его изъ равновсія.
— Единственная реальная разница, которую внесла война въ нашу жизнь,— объявилъ онъ,— въ томъ, что въ прежніе годы мы съ превеликимъ удовольствіемъ ругали министра финансовъ, теперь такъ же охотно ругаемъ императора Вильгельма.
Но съ тхъ поръ прошло много времени. Лишь по возвращеніи въ Лондонъ я началъ понимать, что все это значитъ и — это было совсмъ ужъ ново — что это значитъ лично для меня.
Это было посл первыхъ двухъ недль паники.
Однажды утромъ я сидлъ и рисовалъ солдатъ во время боя. Я все время помнилъ, что публик нравится штыкъ, изображенный въ раккурс, и чтобы лица у солдатъ были свирпыя и дикія и глаза закатывали вверхъ, такъ чтобы видно было побольше блка. Затмъ мн предстояло приступить уже къ настоящей работ на большомъ куск картона, и въ результат воспроизведенія этихъ отдльныхъ фигурокъ должна была получиться атака — на что именно, это выяснится потомъ. Я сидлъ и соображалъ, сколькихъ солдатъ изобразить мн съ повязками на головахъ — трехъ или четырехъ, и никакъ не могъ ршить, надо или не надо дать высокому унтеръ-офицеру въ руки саблю, которой онъ размахиваетъ, и вдругъ на меня нашло это — внезапное прозрніе. Я понялъ вдругъ, что я сижу въ удобной поз у раскрытаго окна, сытно позавтракавъ (почками съ непальскимъ перцемъ, грибами и мармеладомъ изъ айвы), съ папироской въ зубахъ, окруженный всмъ, что тшитъ глазъ,— сижу и рисую картинки, рисую картинки, а въ это время Артуръ и Дугласъ дерутся, какъ бшеные, въ какихъ-нибудь ста миляхъ отъ меня. Артуръ и прочіе, и вс, кром меня, сражаются, дерутся…
Я здоровъ, здоровье такъ и претъ изъ меня, сегодня утромъ я поднялся рано, съ наслажденіемъ принялъ холодную ванну, выпилъ чашку чаю. На улиц свтитъ яркое солнце, въ лицо мн ветъ легкій, душистый втерокъ, а тамъ, гд-то, Артуръ и Дугласъ, и остальные вс ходятъ измученные, грязные, небритые, голодные, изнемогая отъ жары и жажды, днемъ — въ грязи неописуемой, ночью — словно въ аду. И въ то утро я ужъ больше не могъ работать. Какая тутъ работа! Я снова взялся за газеты и прочелъ все, что можно было вычитать изъ нихъ о добровольной записи въ армію. Потомъ расхохотался, выругался и долго бранилъ себя за свое сумасбродство.
На другой день я пошелъ къ молодому Виктору Лезерселлю, владльцу и издателю газеты, на страницахъ которой я, въ силу условій даннаго момента, долженъ рисовать солдатъ во время боя, съ исхудалыми лицами и обнаженными штыками. Лезерселль — одинъ изъ тхъ страшныхъ людей, которые превосходно умютъ длать деньги, но въ то же время длаютъ видъ, будто стыдятся этого. Онъ любитъ уврять себя, что онъ самый настоящій прирожденный литераторъ, съ душою выше вульгарныхъ международныхъ распрь. Онъ весь сіялъ отъ удовольствія.
— Темочка у меня для васъ, я вамъ скажу, одинъ восторгъ!— радостно сообщилъ онъ мн.— Сегодня утромъ мн разсказывали. Пхотный капралъ …ширскаго полка былъ раненъ въ первой же стычк — въ грудь навылетъ. Дло было въ окоп. Онъ съ усиліемъ сталъ на колни и началъ молиться, и молился до тхъ поръ, пока не отдалъ Богу душу. Мы это пустимъ на первой страниц, дружище,— ‘какъ умираютъ истые британцы’. Вы ужъ постарайтесь, чтобъ въ носъ било — одинокая фигура молящагося, кругомъ мертвые неумирающіе…— Онъ остановился, захлебнувшись отъ восторга.— Мы сдлаемъ анонсъ заране,— прибавилъ онъ.— Ну-съ, а теперь, не закусить ли намъ гд-нибудь, а? Что вы объ этомъ скажете? На скорую руку — мн надо торопиться — я сегодня играю четвертымъ въ теннисъ.
Не начать ли мн ‘молиться’ за Лезерселля и себя? Онъ говоритъ, что я слишкомъ все принимаю къ сердцу, и, когда я сдуру разсказалъ ему, какъ я вчера мучился совстью, онъ даже разсердился.
— Вашъ долгъ и мой — оставаться каждому на своемъ посту и длать свое дло, точно такъ же, какъ наши храбрецы на фронт. Быть стойкимъ — въ этомъ все. Дло на первомъ план, какъ всегда. Мы знаемъ, чортъ возьми, что они тамъ справятся и безъ насъ. Не забудьте, что это ихъ профессія. За это имъ и платятъ.
— Да, это правда, за это имъ и платятъ, за это имъ и платитъ Лезерселль. А теперь, не закусить ли намъ?…
Отложивъ въ сторону на время мое отвращеніе (оно само по себ объясняетъ, что я подразумваю, говоря, что у меня украли мой маленькій мірокъ), мое отвращеніе къ Лезерселлю и его пріемамъ, я все же не могъ извлечь утшенія изъ той крупицы истины, которая, несомннно, была въ его словахъ. Иной, быть можетъ, только и способенъ что на свою работу, и ничего другого не суметъ длать. Помимо вчнаго докучнаго вопроса о деньгахъ, вдь и другимъ нужно, чтобы работа была сдлана, зубы все-таки нужно рвать и нужно обличать мерзавцевъ… Но моя ‘работа’…
И потомъ, у многихъ же есть жены, матери, которыхъ надо содержать. Эти обязаны зарабатывать, какъ и прежде зарабатывали. Есть сотни тысячъ проблемъ, которыхъ не разршишь пайкомъ…
Я немножко удивился, какъ это Лезерселль мн не сказалъ: ‘если вы такъ это воспринимаете, почему же вы сами не идете въ солдаты?’ И то, что онъ этого не сказалъ, меня нисколько не утшило. Въ сущности, это онъ извлекъ утшеніе изъ разговора со мной, если только его совсть нуждалась въ утшеніи, въ чемъ я сомнваюсь. По моему крайнему, разумнію, у него нтъ ничего, что бы его удерживало въ Лондон. Онъ думаетъ, что и у меня нтъ ничего, что бы меня удерживало. Въ его глазахъ я — его поля ягода, братъ по безоружности.
Я ни чуточки не сомнваюсь, что капралъ …ширскаго полка былъ чудеснйшій малый, врилъ въ Бога и умеръ, какъ мужчина и христіанинъ. И я не мене увренъ, что сержантъ X. (на которомъ Лезерселль на прошлой недл очень недурно заработалъ) былъ смуглый, статный, превосходно сложенный юноша, что у него были ослпительно блые зубы, и что его поведеніе при спасеніи французской двушки было вполн безкорыстнымъ и поистин геройскимъ. О такихъ вещахъ надо разсказывать въ газетахъ просто и суховато, какъ разсказываютъ о нихъ солдаты,— это даже необходимо, и для памяти, и для примра. Но что Лезерселль, съ его душою заурядной школьницы, разсказываетъ о нихъ такъ, какъ онъ это длаетъ, ради собственной выгоды, вотъ это мн противно и вызываетъ невольное глумленіе, и тотъ фактъ, что онъ при этомъ все время искренно волнуется и что его масляные глазки при этомъ увлажняются слезами, только подтверждаетъ мое мнніе о немъ. По-своему, онъ совершенно искрененъ. Онъ уметъ угождать грубымъ инстинктамъ другихъ людей, потому что они сидятъ въ немъ самомъ. Я говорилъ уже, что онъ иногда любитъ выставлять себя литераторомъ. Изъ этой позы онъ никакой денежной выгоды не извлекаетъ. Но и очень старается не прогадать на этомъ. Глупо, конечно, придираться къ той работ, которая даетъ намъ заработокъ, но когда дошло до дла, я предоставилъ рисовать молящагося солдата кому-нибудь другому. Но вдь и мн придется. Офорты и акварельныя фантазіи сейчасъ никому не нужны. И хотя для себя лично я не вижу необходимости жить, но вдь это примнимо не ко всмъ.
Тетушка Катерина, та самая, которая въ молодости высказывала сожалніе, зачмъ ея дти не родились лошадьми (по всей вроятности, дти ея и сами объ этомъ жалли), прислала мн письмо съ запросомъ: что я намренъ предпринять? Къ сожалнію, тетушка отъ времени до времени начинаетъ чувствовать себя отвтственной за своего племянника и тогда пытается что-нибудь сдлать изъ меня. Въ промежуткахъ, цлыми мсяцами, она совершенно забываетъ о моемъ существованіи. И я бы предпочелъ, чтобъ это у нея стало хроническимъ.
На этотъ разъ она начала съ увдомленія, что у нея нтъ сына — это уже большая милость, этимъ она какъ бы признаетъ наше родство. Я — дитя неравнаго брака, но это никогда особенно меня не огорчало. Наоборотъ, нердко я гордился этимъ. Обыкновенно тетушка говоритъ мн, что у нея только дочери, но это, когда ей хочется, чтобы я что-нибудь сдлалъ непосредственно для нея. Теперь же ей хочется, чтобъ я сдлалъ кое-что непосредственно для себя самого, но косвенно для нея, и потому она подчеркиваетъ свою обездоленность. Первая половина письма написана въ увренности, что я запишусь добровольцемъ въ армію, тетушка сообщаетъ мн фамилію и адресъ ‘милаго стараго друга, который постарается добыть теб офицерскій патентъ и устроить тебя на подходящее мсто’. Мн нравится эта заботливость о ‘подходящемъ мст’. Надо отдать справедливость тетушк Катерин, — эти первыя дв страницы проникнуты благоразуміемъ и сдержанностью. Зная ее, я не могу не ощущать, что она и сама это отлично сознаетъ и тшится своимъ благоразуміемъ и сдержанностью. Она разсчитываетъ пристыдить меня своей увренностью, что я пойду на войну. Вроятно, она поняла, а можетъ быть, и не поняла, что явная неувренность съ ея стороны была бы оскорбительной для меня. Въ конц, однако же, сквозь эти ухищренія проступаетъ память давнихъ обидъ.
— ‘Ты самъ поймешь, конечно, какой это прекрасный случай загладить прежнія разочарованія, которыя ты заставилъ меня пережить’. Она не можетъ мн простить, что я художникъ и ни капельки не честолюбивъ, и не стремлюсь сдлать карьеру. Но только она напрасно тшитъ себя. Боюсь, что разочарованія тетушки Катерины очень мало меня огорчаютъ — тмъ хуже для меня, такъ какъ она самая старая и самая почтенная изъ моихъ родственницъ.
‘Немножко солдатчины было бы (не ‘будетъ’ — видите, какъ она не довряетъ мн) для тебя очень полезно. Это закалило бы тебя и переродило. Ты черезчуръ привыкъ вкусно сть и мягко спать’.
Вполн согласенъ съ ней, хотя забавно было мн услыхать это отъ женщины, которая не разъ язвила меня моею жизнью впроголодь — она не можетъ допустить, чтобъ художникъ не голодалъ. Но все-таки солдатчина — чудеснйшая штука. Голодъ и усталость, несомннно, были бы полезны для меня. Легкая жизнь становится порой скучной и стыдной.
И все же у этой женщины нтъ сердца. Она безчувственна, какъ дикарь. У нея вы ужъ не ищите приторной сантиментальности.
Я нимало не сомнваюсь, что тетя Катерина сумла бы пристроить меня офицеромъ въ британскую армію — найти мн подходящее мстечко. Но только мало было бы отъ этого пользы мн, да и британской арміи тоже. Изъ меня вышелъ бы прескверный офицеръ. Нельзя выучиться командовать другими. Можно пріучить себя повиноваться, да и на это, думается мн, нужна нкоторая тренировка. Мн кажется, есть три сорта людей, изъ которыхъ выходятъ хорошіе офицеры: люди, у которыхъ инстинктъ властвованія надъ другими людьми въ крови, какъ ихъ наслдственное достояніе, и въ которыхъ, кром того, сидитъ какая-то особенная сила, самопроизвольная и загадочная, помимо всхъ ихъ прочихъ качествъ, дающая имъ умнье приказывать, люди, которые такъ хорошо изучили свое дло, опытомъ и тренировкой, что, хотя сами они и не вдохновляются, умютъ вдохновлять другихъ, и, наконецъ, гораздо меньшій классъ странныхъ людей, въ которыхъ сидитъ несомннная сила и способность подчинять себ другихъ, но не наслдственныя, и которымъ некого и нечего благодарить за это, кром собственной оригинальности.
Кром тетки, въ военныхъ сферахъ у меня нтъ никого, кто бы могъ похлопотать за меня, и тетушка отлично это знаетъ и, конечно, жестоко обидится, если я этимъ не воспользуюсь и лишу ее возможности говорить своимъ друзьямъ или самой себ: ‘Я устроила Джорджа. Онъ, конечно, не стоитъ этого, но я, ужъ такъ и быть, оказала ему протекцію, ради покойной сестры’. Теперь ей придется удовольствоваться заявленіемъ: ‘Ну, я сдлала все, что могла — я была обязана это сдлать, въ память бдной Мэри — но чего же можно ждать отъ такого человка? Дуракъ! Онъ даже не понимаетъ, какъ я для него старалась. Благодарность? На что мн его благодарность? Право, я рада иногда, что бдняжка Мэри не дожила до этого. Я, право, сдлала все, что могла. Бдняжка Мэри!…’, и въ заключеніе — глубокій вздохъ.
Я отсюда слышу, какъ она говоритъ это, подчеркивая каждое слово, но только гораздо пространне. И жалю, что я не могу обязать свою тетушку, ставъ ей обязаннымъ. Я длаю это не по злоб, какъ она, несомннно, думаетъ. Я охотно воспользовался бы ея протекціей, если-бъ она могла мн хоть на что-нибудь пригодиться. Тмъ охотне, что это хоть немножко искупило бы ея непрошенное покровительственное отношеніе къ моей матери и снисходительно терпимое — къ отцу.
Моя мать и тетка были дочерьми удачливаго дльца, который, тша свое самолюбіе, прошелъ въ парламентъ. Когда мать вышла замужъ, онъ вычеркнулъ ея имя изъ своей духовной, такъ какъ отецъ мой положилъ добрый десятокъ тысячъ изъ его денегъ себ въ карманъ. Но не въ томъ суть, что онъ это сдлалъ, а въ томъ неприличномъ способ, какимъ онъ сдлалъ это. Отецъ былъ тренировщикъ. Онъ тренировалъ лошадей старика, которыя брали призы на скачкахъ… Но я естественно предубжденъ — вдь это же былъ мой отецъ…
Могу сказать, вполн спокойно и сознательно: мн все равно, что обо мн скажутъ другіе. Мн случалось ходить по улицамъ, гд, я легко могъ встртить весьма почтенныхъ людей, знающихъ меня и очень щепетильныхъ въ этомъ отношеніи, или же не чуждыхъ снобизма, въ обществ шарманщиковъ и не успвшихъ вымыться механиковъ. Мн случалось бывать въ грязныхъ трущобахъ съ человкомъ, который всегда ходитъ въ цилиндр. Я откровенно признавался въ аристократическихъ гостиныхъ, что люблю кровяной пуддингъ, а молодымъ людямъ, которые весь свой досугъ тратятъ на созерцаніе футбольныхъ матчей, заявлялъ, что терпть не могу футбола. Я не хочу сказать этимъ, что я такъ уже очень извращенъ и люблю всмъ перечить, или же что я проповдую свои взгляды тмъ, кто не желаетъ меня слушать. Нтъ, я просто хочу, чтобъ меня брали такимъ, каковъ я есть,— брали или не брали, по желанію. И, несомннно, мнніе тетушки Катерины обо мн ничуть меня не удручаетъ. Но — какъ уже сказано — у меня отняли мой маленькій мірокъ, и иныя стрлы, боле смертоносныя, начинаютъ вонзаться въ мою шкуру. Оказывается, давленію общественнаго мннія противиться трудне, чмъ я думалъ. Для самаго завзятаго индивидуалиста настаетъ время, когда оплотъ его самодовольства разрушается. Напримръ, что изъ всхъ людей именно Адріанъ такъ скоро сдался — это одна изъ тхъ изумительныхъ вещей, которыхъ слдовало ожидать. Но буду разсказывать по порядку.
Тетушка Катерина первая напала на меня. А посл нея человкъ въ омнибус. Это былъ довольно благодушный на видъ старикашка, должно быть, не безъ средствъ, застрахованный отъ военнаго риска своимъ жирнымъ, грузнымъ тломъ и лысою башкой. При немъ была унылая жена, которая, видимо, чувствовала себя все боле и боле неловко, по мр развитія инцидента. Она, я увренъ, женщина съ душой, хоть у нея и нехватило духу показать это.
Вс мста въ омнибус были заняты. Я сидлъ между барышней и юнымъ пхотинцемъ: напротивъ меня — штатскій моихъ лтъ съ лицомъ точно изъ тста, возл него два господина неопредленной вншности и, наконецъ, вышеупомянутый стариканъ. Помню, у старика была коротко подстриженная сдая бородка, очень красное лицо и блый атласный галстукъ.
Онъ говорилъ, обращаясь къ жен, громкимъ, гнусавымъ голосомъ, который явственно былъ слышенъ всмъ. Началъ онъ съ казовой стороны.
— Люблю глядть на нихъ,— говорилъ онъ, кивая на солдатика,— какъ они собираются подъ старымъ знаменемъ. Сердцу отрадно видть ихъ. Вотъ на этакихъ кайзеръ осчку дастъ. Эти знаютъ, какъ варить сосиски.— Онъ хрипло засмялся и засоплъ носомъ, подмигивая солдатику въ хакки.
— Но много и такихъ,— продолжалъ онъ,— о которыхъ этого ужъ никакъ не скажешь. Молодые, статные, здоровые, всмъ молодцы, а не идутъ, ‘не тянетъ’. Ршиться все никакъ не могутъ. Подтолкнуть ихъ надо, слегка что ли подтолкнуть, чтобъ мы и этими могли гордиться?
И онъ уставился на меня, къ чему я вовсе не былъ подготовленъ, а между тмъ, мн некуда было укрыться отъ его взгляда. И не безъ назойливости докончилъ:
— Я увренъ, что вы согласны со мной, молодой человкъ?
— О да, вполн согласенъ!— сказалъ я, надюсь, не слишкомъ неудачно попробовавъ придать своему тону задушевность.
Но, разумется, мн стало не по себ. Правду сказать, я передъ тмъ смотрлъ на юношу съ рыхлымъ, точно изъ тста, лицомъ, сидвшаго напротивъ меня, и думалъ о немъ то самое, что старикашка думалъ и высказалъ, наконецъ, обо мн. Глядя, какъ этотъ юноша чистилъ себ ногти уголкомъ синяго билета, я думалъ о томъ, что военная дисциплина, если не война, могла бы сдлать его вншность боле привлекательной. И тотчасъ же я пожурилъ себя за эти мысли. Почемъ знать, можетъ быть, этотъ юноша содержитъ свою мать. Какъ бы то ни было, и онъ присоединилъ свои блесоватые глаза ко всмъ другимъ, мрачно глядвшимъ на меня изъ всхъ угловъ.
— Вотъ видите, и онъ со мной вполн согласенъ,— объявилъ старикъ, озираясь кругомъ съ вызывающей и довольно-таки дерзкою усмшкой.
Что я могъ возразить на это? Оставалось сидть и ждать конца пути. Не глядя на свою сосдку, я чувствовалъ, что барышня направо отъ меня смотритъ на меня съ глубочайшимъ презрніемъ. Отъ времени до времени я, расхрабрившись, взглядывалъ на главнаго своего противника. Я слыхалъ, что такіе случаи не рдкость въ наши дни. Возможно, что въ нкоторыхъ случаяхъ это оказываетъ и благотворное дйствіе. Насмшка — боле врное оружіе, чмъ гнвъ, и la longue дйствуетъ врне, чмъ законъ. Человкъ, который идетъ въ солдаты, чтобъ избжать насмшекъ, по крайней мр, не можетъ разыгрывать изъ себя мученика. Я готовъ отъ времени до времени терпть насмшки ради общаго блага. Да. Но не могу сказать, чтобы это мн нравилось.
Быть можетъ, было малодушіемъ съ моей стороны начать оправдываться въ послдующемъ разговор съ Адріаномъ Клозонъ, но моя ршимость была поколеблена предшествующимъ инцидентомъ, нервы взвинчены. Притомъ же я люблю Адріана.
Я только что кончилъ работу и прибиралъ у себя въ комнат, готовясь отдохнуть часокъ за книгой,— если дадутъ отдохнуть газетчики, выкрикивающіе новости за окномъ. Я упорно старался каждый день хоть ненадолго сосредоточивать свое вниманіе на чемъ-нибудь, не имющемъ отношенія къ войн. Не скажу, чтобъ это особенно часто мн удавалось. Мой дневной трудъ самъ по себ вчно кололъ мн совсть и будилъ угрызенія, и я иной разъ не могъ смотрть безъ отвращенія на свой рисунокъ. Вонъ онъ лежитъ на стол,— гнусная карикатура на кайзера. Лезерселль, наврно, придетъ въ восторгъ отъ нея, хотя, конечно, какъ практичный работодатель, постарается не показать мн этого. Но ему лично карикатура должна очень понравиться, да и публик, для которой она предназначается, тоже. А я, глядя на нее, не могъ не думать, что въ Simplicissimus и въ Jugend эти вещи длаютъ много лучше. Хуже всего то, что популярности и дешевизны не такъ легко добиться, особенно, когда ваши собственные взгляды и идеалы и не дешевые (какъ вы надетесь), и далеко не популярные. Пріобртеніе этихъ качествъ требуетъ продолжительныхъ усилій и трудной тренировки… Будетъ съ меня. Я закрылъ листомъ бумаги мой хлбъ для будущей седмицы и повернулся къ полкамъ съ книгами.
Мои дв комнаты въ Кенсингтон въ первомъ этаж, и хорошіе знакомые, врод Адріана, иной разъ окликаютъ меня съ улицы. Такъ онъ и сдлалъ въ этотъ вечеръ.
Адріанъ маленькаго роста и хромъ на одну ногу. Денегъ у него достаточно для прожитія, и онъ любительствуетъ по части различныхъ искусствъ. Въ этотъ вечеръ я сразу замтилъ, что онъ пасмурне обыкновеннаго. Къ великому моему изумленію, онъ съ первыхъ же словъ заговорилъ о неизбжномъ.
— Я сегодня навщалъ моего брата Вильсона. Его только что привезли. Нога раздроблена. Теперь будетъ до конца дней своихъ калкой, какъ и я.
— Все же, по-моему, онъ еще легко отдлался. Сравнительно. Что же онъ говоритъ?
— Да то же, что и вс: людей мало, чертовски мало, нужна еще уйма народу. Все такъ грязно и ужасно, что словами не разскажешь. Вильсонъ первый изъ тхъ, съ кмъ мн случалось говорить, который самъ тамъ былъ и знаетъ.
— Такъ что эта драка кошки съ собакой, какъ ты это называешь, начинаетъ задвать тебя за живое?
— Ну да! Чортъ, я бы самъ пошелъ, если-бъ они согласились взять меня, и если-бъ отъ меня могъ быть какой-нибудь толкъ. Но я и тогда не шутилъ, когда писалъ теб. У меня это не поза.
— Нтъ, но согласись, что война все перевернула, въ томъ числ и благодушныя теорійки людей, которые были убждены, что мы вс — кроткіе, цивилизованные и благожелательные по отношенію другъ къ другу. Они забыли, что въ человк живы первобытные инстинкты.
— Да, пришла война и преспокойно вышвырнула за окно братство народовъ.
— Такъ и всегда будетъ, пока человкъ не переродится.
— Не знаю. Ты вотъ говоришь о первобытныхъ инстинктахъ. Тотъ первобытный инстинктъ, который заставляетъ человка убивать своего врага и бороться за свою самку,— не скажу, чтобъ онъ восхищалъ меня, но, несомннно, онъ есть въ каждомъ человк, и нельзя не признать, что, пока человкъ остается настолько животнымъ, чтобы имть подобные инстинкты, повинуясь имъ, онъ обнаруживаетъ лишь послдовательность. Но на войн вовсе не эти инстинкты управляютъ человкомъ. Онъ — просто рабъ грандіозной условности, вынуждающей милліоны совершенно безобидныхъ нмцевъ убивать милліоны одинаково безобидныхъ и ничмъ передъ ними не провинившихся англичанъ, въ силу причинъ, понятныхъ врядъ ли хоть единому изъ этихъ милліоновъ. Говорятъ, это уже издревле такъ ведется, что люди должны воевать между собой. Врно, но вдь есть еще боле древнія преданія — о хвостатыхъ людяхъ съ безносыми плоскими лицами. Почему же тогда не обожествить древнйшаго? Цивилизаціи, пресмыкающейся передъ условностью, подобаетъ довести свое безуміе до предла.
— Все это прекрасно, Адріанъ. Но вдь шаръ уже брошенъ и катится, хоть насъ съ тобой и не спросили, когда его бросали, и, если мы не желаемъ очутиться лицомъ къ лицу съ очень и очень непріятными послдствіями, каждый изъ насъ долженъ приложить вс старанія. Притомъ же, если ужъ касаться личнаго, тутъ каждый убиваетъ своего личнаго врага и каждый защищаетъ собственную жизнь. И тутъ ужъ нтъ условностей, кром весьма разумной, гласящей, что твоя жизнь цнне для тебя жизни того другого, въ котораго ты цлишься.
— О да, конечно! Разъ шаръ ужъ катится, остается только подталкивать его и добросовстно. Я согласенъ, что, если насъ поколотятъ, послдствія будутъ ужасны. Вотъ почему я, такъ сказать, отрекся отъ своего прежняго взгляда. Послушай, но ты-то, ты вдь не хромаешь…
— Совершенно врно, я не хромаю.
— И не женатъ. И на рукахъ у тебя никого нтъ, кого бы ты обязанъ былъ кормить. Физически ты годенъ. Что же держитъ тебя?
Отъ Адріана я этого не ожидалъ. Въ своемъ письм ко мн тогда, въ деревню, онъ притворялся такимъ blas, такимъ отршеннымъ отъ всего этого, я думалъ, что такимъ онъ и останется. Никогда не слдуетъ врить на слово такимъ людямъ, какъ Адріанъ.
Должно быть, онъ угадалъ, о чемъ я думаю, такъ какъ усмхнулся и заговорилъ снова:
— Да, тотъ грозный фактъ, что я по крови англичанинъ, начинаетъ напоминать о себ довольно назойливо. Наглость и безстыдство, не правда ли? Итакъ, что же тебя удерживаетъ?
Онъ откинулся на спинку кресла, стоявшаго возл раскрытаго окна, и стряхнулъ пепелъ въ темноту за окномъ. Свой вопросъ онъ повторилъ съ такимъ видомъ, какъ будто я только что передъ этимъ пригласилъ его посидть со мной вечерокъ.
— Что же тебя удерживаетъ? Дла у тебя особеннаго никакого нтъ, по правд говоря, твоя работа даже перестаетъ быть нужной. Разумется, по вкусу теб это не придется, но кому же это по вкусу? Я начинаю думать, что всякій, кто только можетъ, долженъ итти… Какая милая комната! Почему это у всхъ комнаты уютне, чмъ у меня?
У Адріана была эта манера въ разговор неожиданно перескакивать на другую тему. Это не значило, что онъ утратилъ интересъ къ тому, что раньше говорилъ, или же что между одной и другой темой была прикровенная связь. Врнй, об идеи рождались въ его ум одновременно, и онъ, формулируя боле важную, обрывалъ на половин и переходилъ къ мене важной. Но случилось такъ, что въ моихъ мысляхъ была связь между обими темами. Моя уютная комната дйствовала на меня такъ же, какъ Лезерселль и его завтракъ. Я чувствовалъ, что какъ-то вульгарно пользоваться комфортомъ и уютомъ, когда тысячи и тысячи живутъ въ безмрномъ ужас траншей.
Я оглядлся вокругъ. Вотъ мои книги, въ красныхъ, синихъ и коричневыхъ переплетахъ, съ тиснеными золотомъ корешками, японскія гравюры на стн въ узенькихъ рамкахъ, простенькія занавси блекло-синяго цвта, такъ очаровательно мягко выдляющіяся на фон слабо окрашенныхъ обоевъ. Посредин комнаты лакированный столикъ съ гранеными бокалами, виски и папиросами. Кресла, глубокія и мягкія, въ которыхъ утонули мы оба, и ласковый осенній втерокъ, приносящій запахъ цвтовъ изъ сада напротивъ.
— Я страшно чувствителенъ къ звуку именъ, — медленно заговорилъ Адріанъ, снова мняя тему.— Монсъ, напримръ, и Ландреси — теб не кажется, что въ нихъ звучатъ ужасъ и отчаяніе? Ей-Богу же, мн было жутко слышать ихъ и до того, какъ я узналъ, что тамъ происходило. Монсъ, вообще, какое-то грязное слово. Врод новой уличной ругани. А Ландреси — въ этомъ что-то холодное, срое и жуткое. Вотъ Камбрэ — нтъ, не знаю, почему. А Компьенъ — и вовсе веселое словечко. Послушай, почему ты не идешь?
— Какъ и все остальное, это прежде всего вопросъ монетъ. Если-бъ я могъ собрать порядочную сумму денегъ, я бы сейчасъ пошелъ и записался въ добровольцы. Но это мн не удается.
— Ты всегда былъ черезчуръ добросовстенъ. Долги? Пошли ихъ къ чорту. Теперь не время думать о мясникахъ и булочникахъ. Поврь, они отлично проживутъи безъ тебя.
— Да я и не забочусь о нихъ, Адріанъ. Но на мн лежитъ обязательство найти нкоторую сумму денегъ, и безъ этого я пойти не въ прав. Пока я здсь и работаю, я могу выработать, сколько нужно.
Адріанъ взглянулъ на меня и снова сталъ смотрть въ окно.
— Разъ ты такъ говоришь, значитъ, у тебя есть основанія,— выговорилъ онъ медленно и какъ-то неувренно.
Онъ, видимо, ждалъ отъ меня откровеннаго разговора, да мн и самому хотлось разсказать кому-нибудь о своихъ огорченіяхъ. Адріану я могъ довриться. Удивительно, что я раньше ему не сказалъ, но даже человкъ съ такой гибкостью ума, какъ у него, склоненъ иной разъ въ такихъ длахъ смотрть на вещи съ слишкомъ обычной точкой зрнія.
— Конечно, я не говорилъ бы такъ, если-бъ у меня не было основаній,— отвтилъ я и смолкъ.
Какъ разъ въ этотъ моментъ, словно нарочно, шарманка подъ окномъ захрипла ‘Типперари’. Я взглянулъ на Адріана, но онъ сидлъ спиною къ свту, и лицо его ничего мн не сказало. Я посидлъ немного молча, соображая, какъ мн быть.
Въ то время мы еще очень мало знали. Но, дополняя воображеніемъ неоспоримо установленные факты, знали все-таки достаточно. И аккомпанементомъ ко всему было ‘Типперари’. Монсъ, Ландреси — да, Адріанъ былъ правъ. Въ звук этихъ словъ чувствовался какой-то смутный ужасъ. И псенка на мотивъ марша, которая вдругъ сдлалась такой популярной, казалась полною твердой ршимости вынести вс эти ужасы, которые они сулили.
Вечеръ былъ тихій, теплый, визгливый звукъ шарманки подхлестывалъ воображеніе и раздувалъ огонь моихъ желаній. Ибо тамъ, въ этомъ аду, созданномъ человкомъ, гд сочетались безумная ршимость, героическое самозабвеніе и жестокое искусство, гд жертва погоняла жертву и смерть считалась ни во что — только тамъ было возможно длать то, что надо было длать.
…Самая обыкновенная мысль и очень грубая. Но въ томъ-то и штука, что сколько ни мочи военный хлбъ въ соусахъ всяческихъ веселостей, онъ все впитаетъ въ себя и останется невкуснымъ.
Мой бдный маленькій мірокъ отняли у меня — въ немъ была не только поверхностная красота, не одни низменные идеалы. Но былыя надежды и былыя радости надо на время отложить, поставить ихъ на полку, вмст со многимъ тривіальнымъ. Вмсто нихъ я стремлюсь къ тому же, къ чему и вс вокругъ. Больше всего цнятся теперь храбрость и сила, и та проклятая дьявольская наука, которая леденитъ сердце и убиваетъ рыцарство. И я чувствовалъ, что бороться незачмъ, что надо дать увлечь себя движенію, что на этотъ разъ линія наименьшаго сопротивленія ведетъ въ высшую плоскость. Говоря короче и добросовстне, я чувствовалъ себя до противности ничтожнымъ, до жалости маленькимъ и одинокимъ. Не въ томъ дло, что мой образъ дйствій непопуляренъ — съ этимъ я ни за что не соглашусь. И въ прежніе дни мои цли и цли, такъ сказать, общедоступныя были діаметрально противоположными. Но теперь явилась иная цль и общая, заслонившая собой вс другія. И упорно цпляться за свои особыя, личныя цли стало мелкимъ эгоизмомъ, слишкомъ низкимъ, слишкомъ гадкимъ и жалкимъ самомнніемъ. Бываютъ моменты, когда надо итти за толпой.
Ну и, конечно, стать подъ ружье и быть со всми, сражаться, воевать и пожинать обычныя награды. О, какъ это по-британски: люди кричатъ отъ радости и проливаютъ слезы, когда солдаты церемоніальнымъ маршемъ возвращаются домой, разввается старое знамя, рука у васъ на перевязк (но уже загниваетъ), на груди у васъ ордена и медали, которые вы будете потомъ держать подъ стекломъ надъ каминомъ… Мн казалось, что я слышу, какъ призракъ Адріана говоритъ все это, горько издваясь надо мной. Но издвался и вышучивалъ меня лишь призракъ Адріана. Самъ же Адріанъ сидлъ у моего окна, притихшій, и слушалъ, слушалъ ‘Типперари’.
Въ теченіе нсколькихъ минутъ ни одинъ изъ насъ не сказалъ ни слова. Шарманщикъ отошелъ, и намъ слышно было, какъ онъ снова завелъ свою шарманку въ сосдней улиц. Втеръ сталъ прохладне, и я закрылъ лицо. Адріанъ выпрямился и поглядлъ на меня.
— Какая прелесть: я сегодня видлъ афишу на столб, въ которой говорилось, что картины Дорэ не только лучшія въ мір, но и по размрамъ самыя большія. Это въ 1914 году! Мы все еще цнимъ размры.
Я громко засмялся. Меня все еще тянуло иногда къ веселью, и я не прочь былъ поговорить о Дорэ, но Адріанъ снова перескочилъ на то, что было преобладающей мыслью насъ обоихъ.
— А теб, должно быть, здорово хочется пойти?
— Еще бы! Но я не могу достать денегъ. Мои обязательства, такъ сказать, совершенно частнаго характера, и въ наше время большинство людей съ такими неоформленными обязательствами не считаются.
— Нтъ, не считаются. Бдняга, не везетъ теб: твои поступки могутъ перетолковать неправильно, а съ этимъ сейчасъ вотъ нельзя совсмъ ужъ не считаться.
— Да, сейчасъ, какъ и всегда, люди чрезвычайно интересуются длами ближняго и знаютъ о немъ всю подноготную. Только теперь они особенно безцеремонно показываютъ вамъ, что ихъ дло слдить за вами, но, по правд сказать, меня это не задваетъ.
— Конечно, нтъ, но все же обидно, когда тебя ругаютъ за то, что ты не сдлалъ того, что ты самъ жаждешь сдлать.
Я разсказалъ ему о моей встрч въ омнибус и о письм тетки. То и другое въ обратной перспектив было забавно, и Адріанъ смялся.
— Остается еще одна позиція, которую я попытаюсь взять приступомъ, прежде чмъ сдамся окончательно, — сказалъ я,— хотя заране знаю, что это безнадежно,— мои родственники.
— Тогда ужъ лучше сразу повсь себ на шею самъ военный орденъ. Ну, скажи, о чемъ теперь можно говорить, не прибгая къ какой-нибудь военной метафор?
Бдный Адріанъ, онъ умиралъ отъ любопытства узнать, въ чемъ дло.
Для того чтобы объяснить свое положеніе, мн придется вернуться за годъ назадъ и даже больше.
То было время, когда каждый пенсъ былъ для меня цлымъ состояніемъ, и настроеніе мое было самое безнадежное.
Однажды я сидлъ безъ дла, угрюмо убждая себя, что ничего со мною не случится и нечего мн ждать, кром постепеннаго погруженія въ болото, которое представлялъ собою Викторъ Лезерселль и издаваемые имъ журналы. Тамъ можно было заработать деньги, хорошія деньги, легкія деньги, какъ настойчиво подчеркивалъ Лезерселль. Но мн какъ-то не очень хотлось легкихъ денегъ. Мн хотлось бы длать то, что мн нравится, и этимъ зарабатывать себ на жизнь. Но въ то время я никого не могъ найти, кто бы платилъ мн за такую работу, какая мн нравилась. Вскор посл того все измнилось, но въ тотъ моментъ я былъ бденъ, какъ мышь, и очень удрученъ.
Раздумывая обо всемъ этомъ, я выглянулъ въ окно и увидалъ семь восхитительныхъ колпаковъ надъ печными трубами. Я и раньше часто смотрлъ на нихъ и даже рисовалъ ихъ, такъ что зналъ ихъ наперечетъ. Моя комната была въ верхнемъ этаж и выходила во дворъ, а такъ какъ домъ былъ угловой, изъ моего окна былъ виденъ домъ, стоявшій въ улиц направо и отдленный отъ меня дворомъ. Этотъ домъ былъ ниже моего, и эти восхитительные колпаки находились въ пол моего зрнія. Они прикрывали собой неровный рядъ курьезно облупившихся дымовыхъ трубъ. Наискосокъ отъ нихъ шли, понижаясь, ряды тускло-красныхъ черепицъ, мстами сломанныхъ, кой-гд лежавшихъ криво. Дальше тянулась старая водосточная труба, ужъ много лтъ не крашенная. Въ одномъ мст труба проржавла насквозь, а такъ какъ здсь какъ разъ сходились два куска трубы, то въ дождливые дни вся вода съ крыши скоплялась здсь и каплями стекала внизъ по высокой свтлой стн. Вслдствіе этого на разстояніи нсколькихъ футовъ скучное однообразіе этой желтой каменной стны прерывалось пятномъ, варіирующимъ цвтъ отъ ярко-зеленаго, травянистаго до чернаго. Пятно было премилое.
Краска на всхъ колпакахъ смылась и выцвла отъ дождей. Известка, въ которую они были вставлены, растрескалась, мстами отвалилась. Цвтъ ихъ былъ разной, отъ ярчайшей охры до теплой терракотты, а одинъ изъ нихъ, старшій въ семь, былъ даже пестрый весь, какъ осенніе листья. Это былъ приземистый, толстый, неуклюжій малый, чуточку кривобокій. Изъ тхъ, помоему, которые не прочь повеселиться, посидть въ компаніи и даже выпить стаканчикъ въ субботу вечеромъ — такъ, чуточку, только чтобъ прійти въ хорошее настроеніе и отъ хорошаго настроенія перейти ко сну, не сдлавъ ничего предосудительнаго. Рядомъ съ нимъ была его супружница, высокая, худая, чинная, для своихъ лтъ хорошо сохранившаяся, съ лицомъ, какъ наливное яблочко, и, повидимому, баба толковая, не втреница. Какъ бы ни трескалась, ни осыпалась штукатурка съ другой стороны, около ея мужа, кусокъ, соединявшій ихъ, былъ проченъ и держался крпко. И дти, вс пять, не внушали никакихъ сомнній. Отъ Джека, ростомъ выше матери, но съ ея здоровымъ цвтомъ лица, сильнаго и крпко сложеннаго — опоры семьи — до неряшливой, вздорной маленькой Шарлотты, общавшей стать современемъ ужасной дрянью, ихъ характеры и темпераменты были такъ же ясны и опредленны, какъ Мэншенъ Хоузъ. Блдное февральское солнце ласково коснулось ихъ скользящимъ, холоднымъ и яснымъ лучомъ и превратило ихъ жемчужный дымъ въ голубой, словно сквозь пленку проступавшій на грубо-синемъ фон неба.
Семь великолпныхъ колпаковъ надъ печными трубами, вс врядъ. Помощи отъ нихъ, разумется, ждать было нечего. Но мн случалось проводить въ ихъ обществ и боле веселые часы, и я до извстной степени привязался къ нимъ. Все остальное, что я видлъ, могло лишь привести въ уныніе — грязныя заднія стны домовъ, веревки для развшиванія блья, затйливо вульгарный шпицъ, хаосъ громоздящихся другъ на дружку крышъ, днемъ безобразныхъ и лишь въ обманномъ лунномъ свт силившихся казаться привлекательными. Но эти милые колпаки надъ печными трубами, съ ихъ выцвтшей окраской и неправильной разстановкой, съ ихъ печатью нереспектабельности,— бродяги, а не колпаки — всегда были мн утшеніемъ.
Немного погодя взглядъ мой упалъ на водосточный желобъ внизу подъ ними. И я не могъ не уподобить его теченію моей собственной жизни: недолгой, но гладкой,— убійственно гладкой и ровной на протяженіи большей части пути,— дороги, защищенной съ обихъ сторонъ дамбами, какъ разъ настолько крытыми, чтобы не то, что помшать мн вылзть, но внушить мысль, что вылзать не стоитъ и труда. Затмъ внезапное паденіе,— когда Адріанъ, сочувствовавшій и разжигавшій во мн мое не слишкомъ-то пламенное стремленіе, кольнулъ меня стрекаломъ. Убійственно гладкій путь была моя служба, заработокъ, добываемый усиленнымъ трудомъ, зато надежный и вполн респектабельный, съ пенсіей въ перспектив. О! вполн надежный, вполн респектабельный и сулящій жизнь такую гладкую, такую безмятежную!… И вдругъ я совершилъ прыжокъ въ невдомое. Отбросилъ отъ себя обезпеченную карьеру, какъ старую шляпу, презрлъ годы томительнаго обученія, нанесъ оскорбленіе всмъ здравомыслящимъ людямъ, въ томъ числ и тетушк Катерин,— и все это ради какого-то жалкаго, вздорнаго искусства, которое даже не кормитъ.
Общепринятый взглядъ на такія нелпости мн хорошо извстенъ, объ этомъ нтъ надобности, да нтъ у меня и желанія, распространяться. Я совершенно сознательно выбралъ для себя дло, которое мн нравилось. Взвсилъ, что для меня важне — матеріальный комфортъ или идея, и соблазнитель Адріанъ сталъ вмст со мною на вторую чашку всовъ, чтобъ быть увреннымъ, что она перетянетъ. Передо мною былъ избитый путь, но я по натур не склоненъ къ плагіату. Я сдлалъ это за свой страхъ и сожаллъ объ этомъ только въ минуты малодушія, навяннаго физическими неудобствами.
Да. Этотъ желобъ, на который я смотрлъ, неожиданно нырялъ внизъ, и я не безъ удовольствія думалъ о тысячахъ другихъ желобовъ въ Лондон, не проржаввшихъ, не сломанныхъ, надежныхъ, представляющихъ собой непрерывную борозду для уловленія дождевой воды. Ха-ха! А мой желобъ вдругъ нырялъ книзу. Онъ былъ изъ меньшинства — не популярный, не офиціальный желобъ.
— Да,— думалъ я, глядя на окно,— тутъ онъ нырнулъ, а, можетъ, дальше онъ опять подпрыгнетъ кверху тамъ, за угломъ, куда мн — ужъ не видно. Это чрезвычайно интересно.
И тутъ мн вспомнилось, что денегъ у меня еще остается достаточно, чтобъ уплатить за комнату и завтраки въ слдующую недлю. А за недлю мало ли что можетъ случиться. Мн еще нтъ тридцати лтъ, здоровье у меня — дай Богъ всякому. Что-нибудь да должно случиться. И, по правд сказать, мн было довольно безразлично, съ которой стороны бы мн ни улыбнулось счастье, лишь бы только не цпляться за протянутую мн руку Виктора Лезерселля.
И вотъ, въ этотъ самый моментъ случилось нчто, нчто такое, истинное значеніе чего мн и сейчасъ неясно. Я хочу быть добросовстнымъ и потому набрасываю тнь сомннія на то, что, въ конц-концовъ, можетъ быть и фактъ.
Какимъ образомъ распространяется всть о скандал? Какъ расходятся слухи о войн? Во всякомъ случа не всегда по причин чьей-нибудь завдомой нечестности. Я люблю забавный анекдотъ. Люблю странныя совпаденія. Однажды — я тогда былъ еще очень юнымъ — я встртилъ человка, который разсказалъ мн, что одна его знакомая старуха — онъ мн назвалъ имя — какъ разъ такого сорта женщина, которая способна оставить все свое состояніе, довольно крупное, на убжище для неизлчимо больныхъ кошекъ. На другое утро я прочелъ въ газет, что какая-то старая лэди — миссъ Кларкъ — завщала нкоторую сумму денегъ на пріютъ для собакъ, потерявшихъ своихъ хозяевъ. Понятно, у меня сейчасъ же сложилась цлая исторія, которую я и разсказывалъ своимъ друзьямъ, пока и имъ, и мн не надоло это. Но я посейчасъ не знаю, звали ли эту старую даму миссъ Кларкъ или какъ-нибудь иначе.
Точно такъ же я и посейчасъ не знаю, сколько именно было птичекъ. Конечно, мн страшно хотлось, чтобъ ихъ было семь. Можетъ быть, ихъ и на самомъ дл было семь. Но мое желаніе быть вполн добросовстнымъ вынуждаетъ меня оставить это подъ сомнніемъ. Какъ бы то ни было, нсколько птичекъ прилетли, чирикая и щебеча, и услись на колпаки надъ дымовыми трубами. И я искренно убжденъ, что это было такъ, что на каждый колпакъ сло по птичк — семь птичекъ на семи милыхъ колпакахъ.
Это было необычайно. Я сидлъ и смотрлъ, смотрлъ безъ конца. Въ этомъ дважды повторившемся числ семь было какое-то волшебство, доброе предзнаменованіе. Семь, семь, семь.
— Клянусь Богомъ, я заговорю съ седьмымъ по счету человкомъ, котораго я встрчу,— сказалъ я вслухъ.— И онъ поможетъ мн. Ужъ не знаю, какимъ кружнымъ путемъ, но онъ поможетъ мн.
Но гд же мн искать его?
— Ну, очевидно же, на седьмой улиц, которую я найду въ адресъ-календар.
Черезъ минуту, весь захваченный этой новой, волнующей затей, я уже бжалъ внизъ разыскивать свою квартирную хозяйку.
— Миссъ Трули!— крикнулъ я ей въ дверь, ведущую въ погребъ.— Миссъ Трули, я какъ будто видлъ у васъ давеча въ холл лондонскій адресъ-календарь. Не одолжите ли вы мн его на минутку?
— Сдлайте милость, берите, сэръ,— разслышалъ я отвтъ,— только врядъ ли онъ пригодится вамъ. Онъ ужъ старый, выпущенъ семь лтъ назадъ.
Я чуть не заплясалъ отъ радости.
На тротуарахъ была сутолока и давка.
Весь міръ точно сорвался съ цпи. Порывы втра налетали одинъ за другимъ, валили съ ногъ, приносили невдомо откуда обрывки бумаги и наклеивали ихъ людямъ на ноги. Блдныя женщины морщились и ежились отъ холоднаго втра, мужчины поднимали воротники и сутулились, пряча голову въ плечи, заворачивая за уголъ Оксфордъ-стритъ или же, некрасиво изгибаясь, бжали прочь отъ втра, подгонявшаго ихъ. Торопливость превращалась въ сумасшедшую бготню.
Я стоялъ подъ прикрытіемъ выступа стны. Напротивъ меня сверкала огнями выставка кинематографа. Надъ верхнимъ этажомъ была выведена красными лампочками надпись: Совтъ смерти. Внизу, съ обихъ сторонъ, висли необычайно яркіе плакаты, изображавшіе сцену вышеупомянутаго совта. Я глядлъ на нихъ и усмхался. Когда, ужъ много времени спустя, мн самому пришлось рисовать боевыя сцены по заказу Виктора Лезерселля, я на опыт узналъ, сколько труда, хлопотъ и тщательнйшаго обдумыванія нужно для того, чтобы создать такой плакатъ, и боюсь, что посл этого я усмхался еще боле иронически. Такія вещи доставляютъ удовольствіе (невинное, но дло вдь не въ этомъ) тысячамъ людей. Въ другомъ смысл они доставили нкоторое удовольствіе и мн. Такъ чего же топорщится этотъ самомнительный глупецъ? А именно потому, что онъ самомнителенъ. Помоги намъ, Господи! Нужна большая храбрость для того, чтобы остаться въ меньшинств…
Рядомъ было большое зданіе, гд жизнь къ вечеру замираетъ. А еще дальше ресторанъ, изъ оконъ котораго, смягченный спущенными занавсями, лился золотистый свтъ, теплый, уютный, и рядомъ съ нимъ игрушечная лавка съ висящими у двери тачками, серсо и веревочками для прыганья. Потомъ опять проблъ, пустое мсто. Такимъ образомъ, улица вся была въ какихъ-то странныхъ пятнахъ, точно въ заплатахъ: тутъ яркій свтъ, а дальше темное пятно отъ неба до земли. Посредин улицы съ грохотомъ прозжали омнибусы, подкатывали таксомоторы, останавливались и катили дальше. Грохотъ, свистки, пронзительные звуки автомобильныхъ рожковъ, завыванія втра и людскіе крики,— все это сливалось въ какой-то адскій шумъ.
Часы на Церковной башн пробили семь,
Я съ закрытыми глазами развернулъ наудачу указатель и семь разъ ткнулъ въ него карандашомъ. И теперь ждалъ.
Только я хотлъ выйти изъ дому, какъ явился Дугласъ Сарраморъ,— угораздитъ же человка прійти не во-время! Онъ пріхалъ въ Лондонъ не то покупать собаку, не то продавать лошадь. Въ результат мн пришлось истратить лишнихъ нсколько пенни (которыхъ у меня было такъ мало) на проздъ, чтобъ поспть во-время на мсто. И просить Дугласа не сопровождать меня. Нравственная поддержка дружбы была бы даже очень пріятной, но я боялся, какъ бы присутствіе третьяго человка не разбило чаръ.
Семь часовъ. Мимо меня, толкаясь и спша, сновали люди. Надо держать ухо востро, чтобы не просчитаться. Я долженъ заговорить съ седьмымъ по счету человкомъ, который пройдетъ мимо. Быть на-чеку и, какъ только онъ поравняется со мною, заговорить съ нимъ. Что я ему скажу, это я себ смутно представлялъ. Наврно, въ тотъ моментъ ужъ что-нибудь придумаю.
Женщины и дти въ счетъ не идутъ. Заговаривать съ незнакомыми, вообще, не принято, это считается нахальствомъ, такъ пусть ужъ, по крайней мр, я провинюсь въ этомъ передъ поломъ, который можетъ постоять за себя. Я подумывалъ, не исключить ли мн изъ счета и полицію, епископовъ, сандвичъ-мэновъ и пр., но нтъ. Пусть случай самъ ршитъ. Не надо мшать случаю.
Закрывъ глаза, я прислушивался къ бою часовъ неподалеку. И ждалъ послдняго удара. Не въ первый разъ мн было длать вещи, которыя не приняты, но тутъ я нервничалъ. Ибо для меня это была не только шалость. Незамтно въ душ моей выросло убжденіе, что я длаю серьезнйшее въ моей жизни дло, что мн предстоитъ услыхать велніе судьбы.
Послдній ударъ.
— Газетку прикажете, сэръ!— рявкнулъ мн въ лицо долговязый парень и прошелъ мимо.
Одинъ.
Затмъ подъ руку прошли двое гонцовъ въ изумительныхъ шляпахъ и еще боле изумительныхъ кашнэ. Три.
Дальше прошло нсколько двушекъ и мальчишка-газетчикъ, оравшій не хуже долговязаго парня. Затмъ, такъ быстро, что я едва усплъ сосчитать, прошли трое: близорукій, юркій, маленькій человчекъ въ цилиндр, лихо сдвинутомъ на затылокъ, молодой человкъ въ шапочк съ молодой женщиной въ шляпк съ перьями, и свирпаго вида краснолицый субъектъ совсмъ безъ шляпы, такъ какъ ее сорвало втромъ и швырнуло въ лужу.
Въ тотъ моментъ, когда мимо меня прошелъ шестой, я узналъ человка, стоявшаго у витрины кондитерской и разговаривавшаго съ барышней. Это былъ Бинфильдъ, гаденькій субъектъ, котораго мн не разъ приходило желаніе отколотить. Случилось такъ, что въ этотъ моментъ ни справа, ни слва отъ меня не было видно ни души. Съ обихъ сторонъ на тротуар вдали виднлись люди, но было очевидно, что пройдетъ нсколько секундъ, прежде чмъ они поравняются со мной. Впереди всхъ былъ курьезный маленькій человчекъ, скрюченный въ вопросительный знакъ старостью или ревматизмомъ. Онъ бжалъ мелкими шажками, покручивая головой, словно что-то обдумывая. Было очевидно, что онъ и окажется седьмымъ по счету, но какъ разъ въ этотъ моментъ Бинфильдъ, какъ обожженный, отскочилъ отъ своей дамы и побжалъ по тротуару, опередивъ всхъ прочихъ.
Одинъ лишь мигъ я колебался, но затмъ ршилъ. Это могло быть только дурнымъ предзнаменованіемъ. Я не унижусь до того, чтобы заговорить съ Бинфильдомъ. Надо дойти ужъ до послдней крайности, чтобы искать помощи у него. Я отвернулся, уязвленный въ самое сердце тмъ, что моя блестящая идея такъ позорно провалилась, бсясь на этого скота Бннфильда за то, что онъ былъ причиною провала и что онъ — то, что онъ есть. До сихъ поръ жизнь Бинфильда шла довольно гладко, благодаря тому, что у него были пышные, вьющіеся волосы, блое лицо и глаза похотливаго зяблика. Онъ что-то писалъ, у него были какія-то свои идеи насчетъ собственности. Онъ находилъ, что это великое беззаконіе, когда человкъ владетъ деньгами, которыхъ онъ не заработалъ. Случись это съ нимъ, онъ счелъ бы себя измнникомъ иде. Однако же, людямъ, которые кормили его даровыми обдами, онъ горько жаловался, если картофель былъ приготовленъ не по его вкусу. Однажды онъ написалъ сонетъ о сырой печенк, которую онъ видлъ въ лавк мясника. Меня онъ, слава Богу, не замтилъ и исчезъ въ толп. Ничто, касавшееся Бннфильда, не могло, конечно, интересовать меня, но когда онъ исчезъ (и съ нимъ моя послдняя надежда), я невольно обратилъ вниманіе на двушку, съ которой онъ стоялъ у витрины и которую, какъ я теперь сообразилъ, онъ такъ сердито и безцеремонно бросилъ,— впрочемъ, чего и ожидать отъ такого невоспитаннаго человка! Двушка стояла не шевелясь, точно приросши къ мсту, у окна кондитерской. Въ лиц ея было выраженіе, хорошо знакомое мн и виднное мною много разъ, но въ данный моментъ я не могъ найти подходящаго ему опредленія.
Это была маленькая, хорошенькая куколка, съ вьющимися золотисто-каштановыми волосами, низко спущенными на лобъ, и шаловливыми завитками, ниспадавшими на уши. У нея былъ небольшой прямой носикъ и большіе, влажные, печальные голубые глаза. А по угламъ глазъ крохотныя морщинки, показывавшія, что она смшлива. Но сейчасъ углы ея рта были опущены. Стройное и тонкое, какъ у мальчика, тло ея было одто въ юбку и жакетъ изъ рыжевато-коричневой матеріи. Перо на шляп послушно слдовало всмъ изгибамъ шляпы, и сама шляпка, казалось, составляла одно цлое съ головкой.
Я какъ взглянулъ на нее, такъ и не могъ оторвать глазъ. Я видлъ, какъ у нея дрожали губы и какъ она поджимала ихъ, чтобъ не расплакаться. И вдругъ я понялъ, что означаетъ этотъ курьезный, напряженный взглядъ и все выраженіе ея лица. И когда понялъ, для меня стало ясно, что седьмой по счету все же не прошелъ даромъ мимо. Эта двушка была голодна. Она смотрла съ жадностью на пирожныя, выставленныя въ окн кондитерской.
Въ моемъ представленіи голодъ всегда соединялся съ торговлей спичками въ-разносъ, съ Ватерлоо-Бриджемъ, съ районами, наводненными такъ называемыми благотворителями. Несчетное число разъ я видлъ голодныхъ людей и никогда не могъ видть ихъ равнодушно. Но до этого дня мн и во сн не снилось, что голодъ можетъ имть что-нибудь общее съ красивой шляпкой. Это было такъ нелпо, что я и не поврилъ бы, если-бъ не видлъ своими глазами и не узналъ бы этого характернаго выраженія, котораго нельзя затушевать. И я былъ пораженъ. Это было ужасно, самое ужасное, что я до сихъ поръ видлъ. Двушка была голодна. И Бинфильдъ, эта мелкая свинья, обошелся съ ней грубо.
Мое нелпое гаданье все-таки къ чему-то привело, и я склоненъ былъ итти дальше тмъ же путемъ, хотя путь этотъ былъ усыпанъ камнями. Самъ человкъ можетъ не считаться съ условностями, но очень глупо съ его стороны ждать того же отъ другихъ, а мн не хотлось испортить самому свою игру. Теперь я твердо ршилъ довести ее до конца. Я былъ въ тискахъ нужды и ясно видлъ, что если ничего особеннаго не случится, недалеко то время, когда и я вотъ такъ же буду стоять гд, нибудь у витрины и голодными глазами пожирать выставленныя въ ней яства. При одной мысли объ этомъ у меня начались спазмы въ желудк. Какъ уже было сказано, у меня было въ запас денегъ на недлю. Я самъ проголодался, но даже и быстрйшій омнибусъ не могъ бы доставить меня домой раньше, чмъ черезъ полчаса, а въ мои расчеты вовсе не входило требовать у моей квартирной хозяйки ды въ неуказанный часъ. Вдь мн же надо заручиться ея снисходительностью на будущее время. Я ршилъ покормиться въ ближайшемъ ресторан. Настоящій обдъ, съ горячимъ, хоть и будетъ стоить дороже домашняго, но онъ можетъ стать источникомъ вдохновенія, да и съ точки зрнія обыкновеннаго благоразумія это же лучше, чмъ полдюжины бутербродовъ, которыми все равно не насытишься. Но было бы гнусно съ моей стороны състь его одному, по-свински сидть за столомъ и уплетать вкусныя вещи, когда рядомъ стоитъ голодный…
Ждать было некогда, а я не могъ придумать никакого предлога и оправданія себ, кром одного, чрезвычайно мн непріятнаго. Надо было воспользоваться именемъ Бинфильда. И я безъ колебаній, со всей развязностью, какая мн была доступна, подошелъ къ двушк.
— Извините, но если не ошибаюсь, съ вами былъ сейчасъ Бинфильдъ? Мн показалось, будто это онъ, но потомъ онъ исчезъ въ толп.
Она не сразу обернулась на звукъ моего голоса. У меня у самого упало сердце отъ этого вранья, но я вспомнилъ, какъ она поджимала дрожащія губки, и понялъ, что она собирается съ силами, чтобъ дать отвтъ.
Она, наконецъ, взглянула на меня и снова отвела глаза.
— Да,— выговорила она медленно,— это былъ Бинфильдъ.
И самыя слова, и то, какъ они были сказаны, давали пищу мысли. Голосъ былъ тихій и нжный, акцентъ — тотъ самый кокней {Cockney — жаргонъ лондонскаго простонародья.}, который такъ терзаетъ уши учительницъ воскресныхъ школъ, но не мужицкій, грубый, сиплый и нагловатый кокней, а милый, интеллигентный, симпатичный. И потому именно было такъ удивительно слышать, что она сказала просто — Бинфильдъ. Доведись мн услыхать ея голосъ раньше, я прозакладывалъ бы свои сапоги, что она скажетъ: мистеръ Бинфильдъ, въ крайнемъ случа: Гарри Бинфильдъ. Впрочемъ, объ этомъ обо всемъ я сталъ раздумывать уже потомъ.
— Я… я только было хотлъ пригласить его пообдать со мной…— продолжалъ я.
Обыкновенно я лгу не хуже всякаго другого, но тутъ я до нелпости смутился. Однако же, не сумлъ придумать ничего лучшаго. И продолжалъ:
— А гд онъ? Далеко ушелъ?
Двушка снова подняла на меня глаза. Она стояла все на томъ же мст.
— Не знаю,— должно быть, далеко. Вы другъ ему?
— Я былъ знакомъ съ нимъ одно время, но, признаться, довольно давно не видался съ нимъ. Я даже не знаю, гд онъ живетъ.
— Это не удивительно. Я тоже этого не знаю, а я — его жена.
Опять сюрпризъ, хотя я постарался не выказать своего удивленія. Что Бинфильдъ былъ женатъ, а я не зналъ объ этомъ, это меня не удивило: я видлся съ нимъ разъ въ годъ и нисколько не интересовался его длами, но что онъ женатъ на этой двочк — это было совсмъ другое дло. Это было гнусно.
Она сдлала порывистый жестъ, краснорчиво говорившій о томъ, какъ она зла на себя за то, что выдала его. Взглядъ ея говорилъ это ясне словъ, губы совсмъ поблли, глаза наполнились слезами.
— Нтъ, вы подумайте!— воскликнулъ я, постаравшись изобразить на лиц своемъ изумленіе и удовольствіе и словно не замчая всего того, что говорили ея взглядъ и тонъ.— Такъ вы, оказывается, миссисъ Бинфильдъ? А знаете что? Вы не очень обидитесь, если я предложу вамъ…
Нтъ, я положительно не могъ продолжать въ этомъ шутливомъ тон. Молодая женщина беззвучно зарыдала, видимо, длая надъ собой невроятныя усилія, чтобъ удержаться, и не имя силы сдлать это. Въ такихъ случаяхъ самое лучшее итти напроломъ и напрямикъ, хотя это для меня какъ разъ всего трудне.
— Идемте, миссисъ Бинфильдъ,— сказалъ я,— надюсь, безъ грубой фамильярности.— Я страшно голоденъ. Не стоитъ больше ждать. Здсь неподалеку, черезъ дорогу, есть уютный ресторанчикъ.
При всякихъ другихъ обстоятельствахъ, дойдя до этого, я испугался бы и началъ бы допытываться, уврена ли она, что я не обидлъ ея, и такимъ образомъ далъ бы ей возможность ускользнуть, которой она, безъ сомннія, и воспользовалась бы. Но на этотъ разъ я заставилъ себя быть храбрымъ до конца (или, можетъ быть, это было нахальство, а не храбрость), и хоть и не ршился взять ее подъ руку или употребить насиліе, все же направился къ ресторану. И молодая женщина молча пошла за мной.
Ненавистная мысль о деньгахъ мелькнула снова, уже въ дверяхъ. У меня была впереди цлая спокойная недля съ обезпеченнымъ кровомъ и дой,— теперь ея не будетъ. Не бда. Налетвшій втеръ, какъ всегда, унесъ съ собой благоразуміе. Что такое, спрашиваю я васъ, одна недля?
Долженъ сознаться, обдъ вышелъ не изъ пріятныхъ. Нанси Бинфильдъ ла съ жадностью, при этомъ нервничала, была близка къ истерик, а я, дуракъ, веллъ еще вдобавокъ подать крпкаго краснаго вина.
Я никогда не считалъ обдовъ въ дешевыхъ итальянскихъ ресторанахъ необходимой принадлежностью романическихъ приключеній. Вообще, я откровенно предпочитаю боле солидный обдъ у себя дома, гд я могу перейти съ кресла у стола на кресло у камина, не будучи обязаннымъ пройти для этого дв мили по холоду и по втру. Я люблю, окончивъ обдъ, вставать изъ-за стола въ увренности, что все, въ чемъ я нуждаюсь (и въ чемъ можетъ нуждаться благоразумный человкъ), находится у меня подъ рукою и что усталымъ лошадямъ не придется тащить меня въ омнибус, гд всегда сквознякъ и можно простудиться, въ мою уютную раковинку. Терпть не могу суеты и толкотни. Обдъ въ трактир всегда отравленъ для меня висящею надъ моей головой угрозой закрытія въ опредленный часъ заведенія, гд я сижу. Я люблю сидть у огня и, не спша, курить толстую папиросу и говорить себ, что за пережитой день сдлана работа, на которую стоило потратить время, и что теперь я въ прав поставить ноги на ршетку и удобно расположиться въ кресл съ книгой, которой съ точки зрнія людей, предъявляющихъ къ литератур боле высокія требованія, чмъ я, читать не стоитъ.
Но этотъ вечеръ былъ особенный, причудливый и переворачивающій вс установленныя нормы жизни. Моя безумная затя завершилась настоящимъ приключеніемъ. И хотя я знаю, что приключеній въ жизни вдоволь для тхъ, у кого хватаетъ смтки подмтить, какъ они приходятъ, и что, обыкновенно, только тупицы вынуждены мостить имъ дорогу (да и тупицы въ такихъ случаяхъ сознаютъ, что самопроизвольности въ нихъ мало), однакожъ въ данномъ случа, приключеніе явилось потому, что я искалъ его.
Въ тотъ вечеръ, разумется, я самъ себя морочилъ, какъ бы сказала Нанси, увряя себя, будто мн очень весело. Но долженъ сказать, что разстояніе и время сдлали свое дло, и теперь я знаю, что обдъ былъ неудачнымъ. Вначал Нанси почти не разговаривала со мной, да и я былъ всецло занятъ моимъ бифштексомъ, цыпленкомъ и черствыми пирожными. А затмъ вино начало оказывать свое дйствіе. Кстати, оно впервые дало мн случай нсколько ознакомиться съ характеромъ моей дамы. Я хотлъ заказать Beaune Suprieur. Нанси, насильно взявшая у меня изъ рукъ грязную, съ завернутыми углами карту винъ, запротестовала, на томъ основаніи, что просто Beaune стоитъ четыре шиллинга, Beaune se Suprieur — четыре шиллинга и девять пенсовъ.
— А такъ какъ лакей все равно будетъ наливать изъ одного боченка, то какая разница?
— Въ самомъ дл, какая разница!
Нанси, видимо, была хорошо знакома съ итальянскими ресторанами. И тмъ не мене неосторожна. Она съ наслажденіемъ выпила два стаканчика и даже засмялась отъ удовольствія, блдное личико ея раскраснлось, движенія стали то быстрыми, порывистыми, безпокойными, то тягостно медлительными. Она то хохотала слишкомъ громко, то вдругъ лицо ея застывало въ недвижной чопорности, когда она оглядывала комнату.
У меня у самого немножко зашумло въ голов, и я спросилъ вторую порцію вина. За кофе мы съ лакеемъ, подававшимъ намъ, болтали, какъ старые друзья, не обращая вниманія на сидвшихъ за сосдними столикими, словно ихъ и не было. И тутъ я продлалъ нчто недопустимое. Началъ медлительно говорить въ носъ, цдя слова и издваясь надъ всмъ окружающимъ, чтобы посмшить мою даму.
Мы начали вышучивать всхъ, сидвшихъ поблизости. Зала была теперь почти полна, и два застнчивыхъ молодыхъ человка, спустившись съ лстницы, пугливо оглядлись и вновь устремились вверхъ. За маленькимъ столикомъ въ ниш сидли дв двицы, одтыя пестро и въ низко вырзанныхъ платьяхъ. Одно платье было зеленое, другое — горчичнаго цвта. Он напомнили мн два дешевыхъ изданія Рескина. Двицы слышали мой смхъ и грустно переглядывались. Посредин комнаты краснолицый мужчина съ нафабренными усами говорилъ по-французски съ неаполитанцемъ лакеемъ такъ долго, что я усталъ слушать, а за сосднимъ столикомъ компанія жирныхъ старыхъ толстяковъ съ аппетитомъ уничтожала свой обдъ, посапывая и причмокивая отъ удовольствія. У всхъ у нихъ затылки были красные и жирные, со складками, ниспадавшими на воротники, порой отвислая губа вытягивалась, чтобъ обсосать смоченные соусомъ усы.
— Милые старички! ишь какъ стараются!— смялась Нанси.
— Это люди сдлали Англію тмъ, что она есть,— замтилъ я.
— Но они же не англичане. Это слышно по разговору — они не по-англійски говорятъ.
— Все равно: вы понимаете, что я хотлъ сказать. (Я увренъ, что она не поняла.)
— Такъ вы художникъ, м-ръ Ронъ? Подумайте! Мой мужъ знакомъ со многими художниками. Онъ говоритъ, что онъ и самъ художникъ, но это смшно, вдь онъ же никогда не рисуетъ картинъ. А вы какія картины рисуете, м-ръ Ронъ?
Я ей сказалъ, и она начала уврять, что видла мои картины въ самыхъ лучшихъ галлеряхъ. Тщетно пытался я разуврить ее. Затмъ она спросила меня, читалъ ли я когда-нибудь стихи Бинфильда, и насталъ мой чередъ безбожно лгать.
— А музыку вы любите?— допытывалась Нанси.— Я — да. И я много играю на роял. Вы не играете? Вотъ въ этомъ вся и штука. Мой мужъ совсмъ не музыкаленъ, по крайней мр, онъ не любитъ, когда я много играю. И мн приходится упражняться, когда его нтъ дома. Нельзя, конечно, требовать, чтобъ ему нравилось слушать гаммы и экзерсисы. Но онъ и вообще не музыкаленъ. Ну, знаете, и голодна же я была! Ужъ такъ и быть, признаюсь вамъ. И очень вамъ обязана…
Я поспшилъ перевести разговоръ на другую тему и заговорилъ объ ея шляпк. Съ убдительной серьезностью я говорилъ о томъ, какое важное значеніе для женщины иметъ шляпка. Цлымъ рядомъ доводовъ, совершенно ясныхъ для меня, но почему-то трудно поддававшихся формулировк, я ей доказывалъ, что отдлка, цвты, перья и ленты ничего не значатъ, что они ни къ чему и даже хуже, чмъ ни къ чему, если сущность, основа, первоначальная идея неврна и не подходитъ къ данной вншности.
— О! вы это про фасонъ? Вы говорите совсмъ, какъ мой супругъ. Это онъ заставилъ меня купить эту шляпку. Вамъ она нравится? По-моему, дурацкая, то-есть она, какъ слдуетъ, конечно, но не броская, не бьетъ въ глаза, вы понимаете? Не скажешь, что за нее столько заплачено. Не такая, чтобъ другимъ женщинамъ захотлось выцарапать вамъ глаза отъ зависти. Надо будетъ немножко пріукрасить ее. Я вотъ, какъ моя лодочка привезетъ меня домой, насажу на нее побольше розъ.
Оказывается, это не у нея такой изящный вкусъ, а у Бинфильда. Животное! А знаетъ толкъ въ хорошихъ вещахъ. Чортъ бы побралъ этого франтика.
Рчь моей дамы становилась все медлительне, затмъ, внезапно, вся кровь отхлынула отъ ея личика, и она склонила голову на руки. Я нагнулся къ ней черезъ столъ, все мое удовольствіе было отравлено.
— Жирное здсь все такое, не привыкла я,— лепетала она,— обыкновенно желудокъ у меня ничего, исправный. Вы посидите тутъ минутку.
Съ этими словами она вскочила съ краснаго плюшеваго диванчика у стны, проскользнула мимо нея и, прижавъ платокъ къ губамъ, выбжала на лстницу. Лакей, прислуживавшій намъ, постоялъ въ нершимости, какъ будто хотлъ пойти за нею, потомъ передумалъ и вернулся ко мн. Двое-трое изъ сосдей, кажется, замтили, но (какъ мн теперь кажется) не слишкомъ заинтересовались. Конечно, въ тотъ моментъ мн казалось, что вс вокругъ глядятъ на меня съ изумленіемъ и ужасомъ. Я не смлъ поднять глазъ на большое трюмо напротивъ и сосредоточенно курилъ, съ напускной небрегкностью пуская кольца дыма. Лакей потревожилъ мое уединеніе. Моя дружба къ нему уже остыла. Я молча расплатился и самъ снялъ съ колышка пальто. Мн не хотлось, чтобы лакей мн подалъ его. Онъ слишкомъ много зналъ. И, казалось, была враждебность въ томъ, какъ онъ смахнулъ салфеткой крошки съ моего кресла. На краю тарелки, на которой онъ мн подалъ сдачу, лежалъ порядочный кусокъ картофеля сотэ. И въ томъ, какъ онъ ловко и моментально сунулъ въ карманъ мое ‘на чай’, было что-то грубое и грязное, почти испугавшее меня. Я тоже выбжалъ на лстнипу.
Нанси ждала меня внизу на тротуар. Сквозь стеклянную дверь я еще раньше видлъ ея шляпку и подъ ней блдное, серьезное лицо.
— На свжемъ воздух полегче,— пробормотала она.— Всю наизнанку вывернуло. Теперь хоть начинай сначала. Охъ!
— Самое лучшее теперь для васъ — капелька коньяку,— сказалъ я.— Вернемся, а?
— Какъ? въ залу? Но тамъ нестерпимо воняетъ кухней, и эти томаты! Вы не замтили? На блюд у входныхъ дверей, уфъ! При одномъ вид ихъ меня опять едва не вывернуло.
— Хорошо, въ такомъ случа мы не пойдемъ туда смотрть на томаты. Но тогда придется зайти въ кабачокъ. Вы ничего не имете противъ?
Противъ чего?
И я повелъ ее въ ближайшій баръ-салонъ, гд спросилъ рюмку коньяку и сухарикъ, она стала грызть его, сначала осторожно, потомъ съ большей увренностью.
Это дало мн время сообразить, что мн съ ней дальше длать. за этотъ часъ, что мы провели вмст, у насъ совсмъ не было разговора ни о чемъ практическомъ и непріятномъ. О Бинфильд было упомянуто только въ связи съ шляпкой и музыкой. Въ самомъ начал Нанси мн сообщила, что она рдко видитъ мужа, а затмъ мы оба болтали всякій вздоръ. По всмъ правиламъ игры, Нанси должно было предстоять провести ночь на набережной, а я долженъ былъ отвезти ее къ себ на квартиру и уступить ей свою кровать, а самъ отправиться бродить по улицамъ, что было бы, конечно, очень благородно, но не особенно пріятно. Для меня еще не совсмъ выяснились условія ея жизни, но я все же ршилъ поступить противъ правилъ. Не только потому, что я-таки побаивался миссъ Трули, но и потому, что мн искренно де хотлось огорчать ее. Могу себ представить ея физіономію, если-бъ я объяснилъ ей утромъ.
— Хо-хо! Вотъ какъ! Миссусъ Бинфильдъ? Миссусъ? Хо-хо! Ну, знаете…
— Не знаю, что вы обо мн подумаете,— вдругъ сказала Нанси, поднимая головку надъ сухарикомъ.— Если-бъ это случилось съ моимъ мужемъ, ну, это было бы понятно. У него всегда какія-нибудь недоразумнія съ желудкомъ. Фактъ тотъ, что я не привыкла такъ поздно сть. Вотъ почему. А вообще со мной этого не бываетъ.
— Ну, разумется! Должно быть, намъ какую-нибудь гадость подали въ этомъ поганомъ ресторан. Что же… куда же вы думаете направиться теперь?
Она слегка повернула голову въ мою сторону и поиграла перчаткой.
— Домой, я думаю!
Подождала немножко, словно ршая, сказать ли то, что ей хотлось мн сказать, и, видимо, колеблясь.
— Я вамъ скажу, что вышло. Глупо, если хотите. Придвиньтесь чуточку поближе, я не желаю, чтобъ эта двица слышала. Сегодня я похала къ сестр. Она взяла къ себ на нсколько дней погостить Эми. Эми — это моя двчурка, ей два года. Сестра и говоритъ мн, ‘Не найдется ли у тебя, Нэнсъ, пять шиллинговъ? Джекъ нынче утромъ ушелъ и забралъ съ собой вс деньги’. Это похоже на него. Ну, я, недолго думая — сестра всегда говоритъ, что я вчно мухъ считаю,— вынимаю изъ кармана дв полкроны и отдаю ей. И только когда прохала уже нсколько миль въ омнибус, сообразила, что у меня осталось всего только полпенни. А дома никакой ды нтъ. Я думала пость у сестры, потомъ заторопилась, чтобъ не упустить Гарри. Гарри — это мой мужъ,— о, да вдь вы же знаете. А потомъ съ Гарри — ну, онъ-то ужъ никогда не подумаетъ объ д, кром какъ о своей. Поэтъ вдь онъ. И… ну, вотъ и ослабла. Какая я глупая, правда?
Отвтить на это было довольно трудно, принимая во вниманіе, что я помнилъ (а она не помнила) то, что она сказала мн, когда я только что заговорилъ съ ней.
— Вы совсмъ не глупая, только боюсь, что вы, дйствительно, очень ослабли. Хотя вы, должно быть, сочли за страшное нахальство съ моей стороны, что я такъ вдругъ, ни съ того, ни съ сего, подошелъ и представился вамъ.
— О, но вдь вы же другъ моего мужа, это же большая разница, не правда ли? Я думаю, что да! Надюсь! Вдь это же не все равно, что пуститься въ разговоръ съ совсмъ незнакомымъ человкомъ, какъ говорится. Вотъ почему. И вдь никто же изъ знакомыхъ не узнаетъ. А мн стало получше все-таки. Не привыкла я какъ-то пить вино. Я всегда говорю: пейте, кому охота и кому это полезно. Ежели человкъ привыкъ, тогда ужъ это на него не дйствуетъ. А я вотъ не привыкла.
— Сюрпризы иногда бываютъ намъ полезны,— рискнулъ замтить я,— и если вы можете устроить маленькій сюрпризъ своему желудку, это тоже можетъ быть ему полезно. Я такъ радъ, что вамъ лучше теперь. Вы мн позволите проводить васъ домой?
— Вы, право, были такъ добры ко мн, что какъ же я скажу вамъ: ‘Нтъ’? Мужъ говорилъ, что онъ вечеромъ будетъ дома, такъ что вы и его увидите. Онъ въ послднее время рдко бываетъ дома. Правду сказать, мы съ нимъ сегодня немножко повздорили. Такой ужъ у него темпераментъ, какъ онъ говоритъ. Дло въ томъ, что онъ поэтъ,— о, да вдь вы же знаете. Да,— прибавила она съ удивительной непослдовательностью,— у него богатая натура.
Нанси объявила, что она хочетъ быть на воздух, поэтому мы сли на имперіалъ омнибуса, доходившаго до конца улицы, на которой она жила. Я не смлъ разспрашивать ее, но, сознаюсь, меня терзало любопытство. Разсудокъ говорилъ мн, что надо проводить ее до двери, проститься съ нею и покончить съ этимъ, но инстинктъ толкалъ меня дальше, зайти къ ней, рискуя встртиться съ Бинфильдомъ, и посмотрть, что изъ этого выйдетъ. Разсудокъ, благоразуміе, предусмотрительность — все это качества, имющія дло съ фактами, и всегда тутъ на заднемъ план попахиваетъ деньгами. Но этотъ вечеръ былъ уже отданъ цликомъ безразсудной зат, и инстинктъ не позволялъ мн воспрепятствовать ея завершенію. Притомъ же пророчество о Седьмомъ Человк вело меня путемъ, усяннымъ препонами и сулившимъ интересныя случайности, и хотя до сихъ поръ все было тривіально и довольно-таки непріятно, однакожъ впереди мерещилось что-то туманное и непредвиднное.
По мр того, какъ автобусъ подвигался впередъ, навстрчу холодному, рзкому втру, я все больше горлъ любопытствомъ, а моя спутница становилась все откровенне.
— Да, мы уже три года какъ женаты,— говорила она.— Мы улизнули вмст, увезъ онъ меня. Объ этомъ мн не хочется сейчасъ разсказывать. Мужъ тоже любитъ объ этомъ разсказывать, и мы всегда начинаемъ перебивать другъ друга и ругаться. Но онъ всегда не такъ разсказываетъ. Я, видите ли, дочь священника. Вы бы не подумали этого, глядя на меня, правда? Совсмъ не подхожу для этой роли. Но это правда! Я сама не очень религіозная, и не была никогда. Ребенкомъ слишкомъ много насидлась въ церкви. Да! Папочка служилъ въ Клеркенвелл, въ церкви св. Михаила, что возл фонтана. Нтъ, викаріемъ онъ не былъ, у него средствъ на это не было. Вдь викарію нужно представительство. Это не то, что ректоръ, правда? Вс эти подписки и общества, и все такое, для этого нужно имть большія средства. А шапочка былъ бдный. Вотъ почему онъ въ контор служилъ, прежде чмъ пошелъ въ священники. Бдный папочка! Теперь его ужъ нтъ на свт. Я часто думаю, что это онъ съ горя умеръ, что ему пришлось оставить службу. Должно быть, это все больше вышло изъ-за матери. Это вдь очень высокое положеніе въ церкви — священникъ, не правда ли?
— А ваша матушка жива?— освдомился я.
— Да! Она еще сто лтъ проживетъ. Мы съ нею, знаете, не ладимъ. Она не очень-то довольна была, что я вышла за Гарри. Недостаточно важный баринъ для нея, хотя ужъ литераторъ-то, во всякомъ случа, не хуже кассира отъ Винтнера и Эдуарда, какъ я ей тогда и сказала.
Молодая женщина съ простонароднымъ акцентомъ, изголодавшаяся, стъ за двоихъ, пьетъ больше, чмъ это ей полезно, до того, что ее ‘выворачиваетъ наизнанку’, и оказывается дочерью священника — вотъ такъ героиня для романическаго приключенія!
Великое дло юморъ, онъ помогаетъ брать и неприступныя съ виду позиціи. Притомъ же фактамъ надо смотрть въ лицо и вещи называть по имени: прелестные душистые цвты поливаютъ жидкимъ навозомъ, улыбка младенца только свидтельствуетъ, что у него втры въ живот, и у природы, которая лелетъ распустившійся цвтокъ и драпируетъ дикимъ виноградомъ безобразнйшія зданія, тоже есть свои неизбывныя грязныя дла.
У Нанси, съ которой я впервые познакомился при такихъ непріятныхъ обстоятельствахъ, было милое личико и красивая шляпка (хоть и выбранная не ею). Мн оставалось только отцдить существенное отъ случайнаго, и въ этомъ мн помогли ея симпатичная вншность и смхъ, который внутренно душилъ меня.
Та часть Лондона, гд обитали Бинфильды, когда-то была модной, но теперь совсмъ испорчена. Богатые купцы, для которыхъ полвка тому назадъ были построены эти огромные дома, по большей части переселились въ пригороды, на дачи, тонущія въ зелени и снабженныя площадками для тенниса, еще боле разбогатвшіе продвинулись дальше въ центръ города. Потомъ въ моду вошли другіе районы, и все большее и большее количество людей стремится за городъ, гд есть зелень и теннисныя площадки. Большимъ домамъ въ этомъ район силою обстоятельствъ пришлось превратиться въ меблированныя комнаты, дома поменьше обыкновенно длятся на дв квартиры, и обитаетъ въ нихъ довольно смшанное населеніе: не слишкомъ яркія звзды опернаго и опереточнаго небосклона, журналисты, находящіе, что въ Путней хать черезчуръ далеко, евреи на пути изъ дешевыхъ кварталовъ въ дорогіе, адвокаты съ неважной практикой и разнаго рода люди, удалившіеся на покой, начиная отъ бывшаго торговца люстрами до представительницы древнйшей въ мір профессіи.
Бинфильды, какъ я узналъ потомъ, уже съ полгода жили въ верхнемъ этаж одного изъ такихъ домовъ, причемъ нанимали квартиру съ мебелью. Это объясняетъ, почему ихъ стулья и столы не были превращены въ пиво и бифштексы.
Когда мы подошли къ самому мрачному изъ этихъ мрачныхъ домовъ, Нанси указала вверхъ, на освщенныя окна.
— Мужъ, очевидно, дома. Удивительный человкъ! Недлю пропадалъ, если не больше. Я, такъ и быть, признаюсь вамъ, м-ръ Ронъ,— вдь вы же другъ ему:— онъ ищетъ мста. Поэзіей одною сытъ не будешь. Онъ замчательный поэтъ, увряю васъ, только онъ еще не составилъ себ имени. Вотъ почему.
Она повела меня по крутой и грязной лстниц къ двери, обитой темно-краснымъ войлокомъ, какъ я разглядлъ при свт спички, у замочной скважины войлокъ протерся и видно было дерево. За этой дверью шла еще лстница, слабо освщенная лишь верообразнымъ окошкомъ наверху. Не успли мы добраться до площадки, какъ дверь отворилась, и голосъ, который я сразу узналъ, окликнулъ насъ:
— Вайолетъ, это ты? Какъ разъ во-время. У меня тутъ собралась чудесная компанія. Какъ я радъ, что ты вернулась! Я думалъ, ты застрянешь у сестры — какая она некрасивая! Кто это съ тобой? Ахъ, Ронъ! Ронъ, гд вы поймали Вайолетъ? Надюсь, не въ Шефтсбери-Авеню,— тамъ такъ шумно и ярко.
— Не обращайте на него вниманія, м-ръ Ронъ. Онъ любитъ ошарашить человка. Не дурачься же, милый. Ты даже не сказалъ м-ру Рону, какъ ты радъ его видть — вдь онъ твой старый другъ. Ну вотъ. Кто теб сказалъ, что меня можно цловать? Вы знаете, онъ всегда зоветъ меня Вайолетъ, м-ръ Ронъ.
Какъ я уже сказалъ, Бинфильдъ былъ маленькаго роста брюнетъ, съ волосами, какъ швабра. На немъ были срыя фланелевыя панталоны, красныя спальныя туфли и красный же халатъ.
Онъ оказывался забавне, чмъ я предполагалъ, и это злило меня. Онъ напускалъ на себя дтскую наивность, и это, въ связи съ его миніатюрной вншностью, придавало ему видъ маленькаго проказливаго эльфа. Такого изумительнаго враля я еще не встрчалъ, а я вращался не исключительно въ обществ школьныхъ учителей и агентовъ по продаж недвижимыхъ имуществъ.
Изъ комнаты позади него донеслись недовольные голоса.— Войдите, Ронъ,— сказалъ онъ.— Давненько мы ужъ не встрчались. Какой вы стали мускулистый и свирпый! Это ужасный человкъ, Вайолетъ,— страшный силачъ, крпышъ, вообще настоящій англичанинъ.
Не зная, что сказать на это, я тихонько засмялся, чтобы доставить ему удовольствіе, впрочемъ, съ Бинфильдомъ можно было и не разговаривать: онъ самъ болталъ безъ-умолку.
Пока я вшалъ пальто и шляпу, онъ мн разсказывалъ:— Тутъ намъ бдняга Максвелль читалъ стихи о Небузаръ-адан и о картин Уистлера ‘Старый Мостъ Баттерси’. Къ счастью, я услыхалъ ваши шаги и какъ разъ въ это время вышелъ на лстницу.
До извстной степени подготовленный, я вошелъ вслдъ за Нанси въ довольно большую, но очень неуютную комнату, всю насквозь пропахшую духами и сквернымъ восточнымъ табакомъ. Въ комнат дымъ стоялъ столбомъ, такъ что трудно было что-нибудь разглядть. Къ розовымъ обоямъ съ серебряными полосками изумительно не подходилъ коверъ, настоящій киддерминстеровскій {Киддерминстеръ — мстность славящаяся производствомъ ковровъ.}. Надъ каминомъ вислъ темный шкафчикъ со множествомъ маленькихъ полочекъ и зеркалъ, рядомъ стояло піанино съ лпными украшеніями на карниз. На стнахъ висли репродукціи намозолившихъ глаза картинъ. На буфет стыла чашка кофе съ неразмшанными сливками. На плетеномъ стул были навалены разныя принадлежности женскаго туалета. Огонь въ камин почти погасъ.
Къ чести Бинфильда надо сказать, что въ этой комнат не замчалось стараній произвести дешевый эфектъ. Въ четырехъ голыхъ стнахъ нетрудно выказать хорошій вкусъ. Но здсь стны были чужія, и онъ, по крайней мр, не пытался украсить ихъ хорошими, но не подходящими къ нимъ картинами. Комната была прегнусная, но, по крайней мр, ничто не подчеркивало ея гнусности, и это было даже симпатично. ‘Чудесная компанія’ была, во всякомъ случа, очень забавна.
Около дюжины человкъ сидло и лежало въ комнат. Одты были почти вс въ халаты и капоты-кимоно, и я до сихъ поръ не могу взять въ толкъ, какъ они это устроили. Такъ и шли по улицамъ въ этихъ костюмахъ или же несли ихъ съ собой завернутыми въ бумагу? Врне, думается мн, послднее.
Большинство были мужчины, но на полу рядышкомъ, одна возл другой, лежали три женщины и поддразнивали плотнаго молодого человка съ выпученными глазами, наливавшаго абсентъ въ большой стаканъ, взятый съ ночного столика. Четвертая, сидя на коврик у камина, мечтательно глядла вверхъ, должно быть, силясь разгадать душу Максвэлля, который кончилъ читать свои стихи и теперь сидлъ на полу, прислонившись спиною къ креслу, и безутшно курилъ.
Съ перваго взгляда это произвело на меня впечатлніе ужасающей оргіи. Въ дйствительности, эти милые люди просто-напросто читали вслухъ стихи (или поэзы, какъ они это называли), каждый свои, и усиленно старались изображать изъ себя французовъ.
Съ компаніей Бинфильда я уже встрчался раньше, и большинство присутствующихъ были мн боле или мене знакомы. Среди нихъ, къ великому моему удовольствію, я узналъ Адріана Клоза, сидвшаго на краешк стола и болтавшаго съ черноволосой двушкой, только что отошедшей отъ абсента. Онъ развязалъ свой галстукъ, чтобы быть подъ стать другимъ, но, помимо этого, держался чопорно и чинно.
— Ты принесъ чего-нибудь выпить?— освдомился онъ.— Мн ничего не нужно, но у насъ уговоръ сегодня — напитки каждый приноситъ свои.